Пьющие ветер

4

Мы принимаем, мы привыкаем, мы исправляем, мы приспосабливаемся, мы торгуемся, мы берем, отталкиваем, лжем, мы делаем все, что можем, и в итоге верим, что можем. Мы хотим, чтобы люди верили, что время течет от одной точки к другой, от рождения к смерти. Это неправда. Время — это водоворот, в который мы попадаем, никогда не покидая сердце детства, и когда иллюзии исчезают, когда мышцы слабеют, когда кости становятся хрупкими, больше нет причин не позволить себе унестись туда, где воспоминания кажутся тенями исчезнувшей реальности, потому что только эти тени ведут нас по земле.

Марк поднял подушку и вытащил «Одиссею». Он сунул книгу во внутренний карман куртки и вышел на улицу. Он слышал бренчание посуды на первом этаже. Все уже завтракали. Он остановился перед полуоткрытой дверью в комнату родителей и просунул голову. Внутри никого не было. Марк вошел, ступая по возможности тихо. Он не мог вспомнить, когда в первый и последний раз входил в эту комнату. Марк смотрел прямо перед собой, не в силах представить, что только что тут спали его родители. Он посмотрел вниз. На прикроватном столике лежала Библия, обрамленная двумя засохшими ветками самшита. Марк посмотрел на потрепанную священную книгу, множество страниц которой были заложены соломенными закладками, а обложка посередине выгнулась, как растрескавшаяся глиняная болванка. Он смотрел на книгу как на врага; он любил книги и ненавидел, как использовала книгу его мать. Сейчас она считала, что семья пребывает в мире с Писанием. Библия, всегда находившаяся под рукой, доказывала, что мать не забывала о Господе, что, по крайней мере, она разговаривала с Ним наедине в своей комнате, когда чувствовала в этом необходимость, и по ночам, конечно, тоже. Марк заметил соломинку, которая была длиннее остальных. Он обернулся к двери, прислушался, а затем лихорадочно схватил Библию и открыл ее на указанной странице. Это был псалом с названием, подчеркнутым карандашом: «Хвала всемогущему Богу».

Марк снова прочитал псалом, затем закрыл Библию и положил ее обратно на стол между ветвями самшита. Он задумался, пытаясь понять смысл слов, понять, как бы их истолковала его мать. В любой ситуации она находила ответы в своей Библии. Теперь это были слова кающегося, и, возможно, они вернули ее и к ее собственному отречению: «Не избавит великую силою своею». Поняла ли она наконец, что слова сами по себе ничего не могут сделать, даже если им тысячи лет, и что за их красотой может скрываться предательство? Добровольно ли она нарушила молчание, чтобы наконец начать считать своих детей невинными? Марк хотел верить в чудо. Он отступил к двери и вынырнул из мягкого, окутывающего мебель света.

Гоббо сидел в кресле в центре круглого коврика. Через некоторое время он начал медленно поворачиваться на кресле по часовой стрелке. После «Адмирала» моряк каждый вечер совершал этот ритуал, молясь божествам, которые стояли на мебели, висели на веревках или на рыболовной леске; он смотрел по очереди на каждое из них. Он помнил места, обстоятельства, когда ему их дарили или где он их покупал, находил, а иногда и воровал. Он слушал, как предметы рассказывают свою историю, — это был его личный способ не забывать ни о чем, доказать себе, что было время, когда он путешествовал по миру без определенной цели, забыть тот момент, когда эта цель неожиданно появилась. И наконец он посмотрел на одну вещицу. На камешек, который обычно заставлял его замедлиться, почти впасть в летаргический сон. Этот камешек в форме рыбы, подобранный на пляже, напомнил ему о женщине, о всех женщинах, заключенных в той одной; он напомнил ему о любви, когда он еще не знал, что любовь — это не что иное, как женщина, которую он желал встретить, но так и не встретил. Только одна женщина, с которой он тем не менее когда-то был знаком. Женщина с медными руками, которые несли надежду. У которой было дикое, чувственное, желанное имя. В памяти Гоббо все время всплывали ее лицо, длинные черные волосы и тело, которое он хотел бы ласкать бесконечно.

В тот вечер Гоббо не стал думать о камешке, качаясь на кресле. Он попытался зацепиться за другое воспоминание, продолжить путь, чтобы не оказаться во власти камешка. Придумывать собственную судьбу ему давно уже было недостаточно, поскольку он понял, что рассказывать истории другим — это прежде всего рассказывать их самому себе. Теперь он считал надежды стенами, построенными людьми, а мечты — ничтожными величинами, числами после запятой, уменьшающимися настолько, насколько хватает глаз. И все же эта бесконечность снов была единственной, на которую он имел право.

Гоббо закончил круг и спросил себя, не выдумал ли он все это. Самозванец, который знает о своем самозванстве. И все же вот они, эти предметы — значит, та жизнь была. Была свобода, хоть и превратившаяся в постоянную боль. Он больше не желал знать, что есть выдумка, а что истина, разбираться, что правда, а что ложь. Всему этому придет конец. Скоро кресло больше не будет поворачиваться, его ноги станут слишком слабыми.

Гоббо замер на остановившемся кресле и подумал о Дабле, которого бросил в переулке, после того как перерезал тому горло. Он сделал это, не задаваясь лишними вопросами. Гоббо спросил себя, не совершил ли он этот поступок, чтобы искупить все свои ошибки одним преступлением, и какова природа этих ошибок. И пришел к выводу, что героизм — это способ погасить свой собственный долг. И какое это ужасное лицемерие — верить, что, спасая кого-то, можно спастись самому. Он не был героем. Он не любил героев. Защитив Мабель, он просто заплатил по чужим счетам. Он знал это, но ни о чем не жалел.

Гоббо заново пережил ту сцену. Вытер окровавленный нож и положил его на столик, где тот лежал до сих пор. Гоббо уставился на лезвие, которое напоминало стрелку часов, сделанную не для измерения времени, а для того, чтобы его остановить, чудовищную стрелку, представляющую собой окончательную форму времени, которое невозможно измерить, которое нельзя отмотать назад, как это хорошо умеют делать ученые и старики. Гоббо не был ни ученым, ни стариком. Поэтому надеялся, что они придут. Что они наконец-то придут к нему. Те, кто иногда проявлялся в изгибе теней, но еще никогда не уводил его за собой, за кем он никогда еще не осмеливался пойти. Призраки.

Марк заступил на работу раньше всех. Другие сотрудники уже были на месте, когда появилась Жюли Бланш. Она подвязала волосы черной атласной лентой и надела платье того же цвета. Марк пересек кабинет и поприветствовал ее. Она не ответила. Он поздоровался еще раз. Поскольку она продолжала его игнорировать, он взял папку и вернулся к себе, не понимая, почему ее отношение к нему так резко переменилось.

Весь остаток дня девушка вела себя так, будто Марка не существует, даже избегала его, стараясь не оставаться с ним наедине. Ничего не зная о женщинах, он задался вопросом, чем же заслужил такое пренебрежительное к себе отношение. Он представил, что, возможно, она играет с ним, чтобы проверить силу его чувств, или что притворялась во время их прогулки и что больше не играет, что он был лишь мимолетным увлечением. Он пытался успокоиться, говоря себе, что обещание, каким бы сладким оно ни было, можно забыть, что это будет ему уроком, о котором нужно помнить в будущем, что это не настолько серьезно, что, не поцеловав Жюли Бланш, не поласкав ее, он убережет себя от мук любви, о которых до этого читал только в книгах.

Он закрыл дверь, чтобы больше не видеть ее, и сосредоточился на работе. Вернее, попытался.

Когда рабочий день подошел к концу, Марк пошел поставить папку на место, и все, что он себе напридумывал, чтобы успокоиться, разбилось вдребезги. Жюли Бланш стала собираться домой. Он снова попытался заговорить с ней, но она удалилась, не сказав ни слова, не взглянув на него. Он пошел за ней на некотором расстоянии и опять стал задаваться множеством вопросов. Что он мог сделать или не сделать, сказать или не сказать, чтобы заслужить такое отношение? Что он мог украсть у нее, чтобы она решила, что он способен украсть еще больше? Возможно, ответ крылся в последних словах, сказанных девушкой на пороге ее дома: «Вы определенно не такой, как другие, и я не знаю, хорошо это или плохо». Эта дверь, которую он видел открывающейся, затем закрывающейся, теперь открывалась и закрывалась у него в голове, дверь, о существовании и функции которой он до этого момента не подозревал, дверь, которая захлопывалась и оставляла его ни с чем. Марк как будто чувствовал запах духов Жюли Бланш, он старался придумать какое-нибудь другое объяснение ее поведению, только одно объяснение тому, что его отвергла именно она, а не какая-нибудь другая девушка, что было бы понятно. Старался понять причину ее отстраненности. Она, вероятно, сначала сделала вид, что ей безразлично, что он не такой, как все, но продержалась не больше дня. Жюли Бланш должна была сказать ему об этом в лицо, по крайней мере, хотя бы это сказать. Он замедлил шаг, и расстояние между ним и Жюли Бланш увеличилось. Она прошла через проходную.

Охранник попрощался с ней и повернулся, чтобы проследить за ней взглядом. Марк подождал, пока она дойдет до тропинки, и догнал, как только они исчезли из поля зрения охранника.

— Нам нужно поговорить, — сказал он.

Она продолжала свой путь, не обращая внимания на слова Марка и даже на его присутствие. Он подошел к ней и схватил за руку, чтобы остановить.

— Вы не можете так со мной обращаться.

Глаза девушки были полны удивления, но Марк не обнаружил в них ни тени презрения. Он все еще держал ее за руку.

— Чего вы от меня хотите? — спросила она.

— Я Марк Вольни, вы меня помните?

— Естественно!

— Почему вы сегодня ведете себя так, будто меня не существует?

— Что вы себе напридумывали?

— Мы с вами кое о чем говорили, помните?

— Кое о чем...

— Я должен был поцеловать вас, но не сделал этого. Поэтому я вам больше не интересен?

— Конечно, нет.

— Значит, вам не нравлюсь я сам...

— Нет, я просто передумала.

— Почему передумали, что случилось? Мне нужно это знать.

Марк все еще держал Жюли Бланш за руку. Он немного ослабил хватку, но она не воспользовалась этим, чтобы попытаться высвободиться.

— Скажите мне, что я заблуждался, и тогда я уйду, обещаю.

— В чем заблуждались?

— Это вы мне должны сказать.

Жюли Бланш смотрела на руку Марка, обхватившую ее руку, как на украшение, которое он подарил ей и от которого она не знала, как отказаться. В этом взгляде не было смущения, скорее покорность, ожидание момента, когда он сам уберет руку, руку, столь желанную когда-то, но за которую она биться не будет. Она молчала, собираясь произнести слова, противоречившие желанию ее тела.

—У меня кое-кто есть, — сказала она.

Марк отпустил руку девушки.

— Я вам не верю.

— Я думала, что смогу забыть о нем.

— Не верю.

— Мне очень жаль...

— Кто он? — отрывисто спросил Марк.

— Не имеет значения...

— Кто-то, видимо, с кем не стыдно на людях показаться.

— Вы говорите ерунду.

— Надеюсь, вы хотя бы хорошо провели время.

— Я никогда не играла с вами, клянусь.

Марк молил, чтобы пространство между ними уменьшилось, но оно оставалось прежним: Жюли Бланш стояла слишком далеко. Она смотрела в землю. Марк видел, что ее веки слегка покраснели, как крылья бабочек, которые порхают ночью.

— Посмотрите на меня и скажите, что вы ничего ко мне не чувствуете.

Жюли Бланш по-прежнему не смотрела на него. Не раздумывая, он сделал шаг вперед, наклонился и впился неуклюжим поцелуем ей в губы. Удивленная, девушка не уклонилась, она уткнулась ему в грудь, опустив руки. Он осторожно взял ее за плечи и осторожно оттолкнул, чтобы она могла видеть его целиком.

— Посмотрите на меня! — повторил Марк.

Жюли Бланш подняла голову.

— Что случилось после того, как я ушел?

— Сейчас уже ничего не изменишь.

— Все можно изменить, завтра воскресенье, мы можем снова встретиться, где вы захотите, и начать все сначала.

— Нет, это бессмысленно.

— Ваши губы сейчас говорили совсем другое.

Девушка напряглась.

— Губы могут лгать, — сказала она.

— Говорите что хотите, но я не думаю, что этот поцелуй был ложью.

Жюли Бланш чуть помолчала. Ее взгляд смягчился.

— Вы слишком доверчивы, Марк Вольни.

— Это плохо?

Она сделала шаг назад. Марк не остановил ее.

— Вы и правда не такой, как другие.

— Вы мне это уже говорили...

— Да, но теперь я знаю, что это не очень хорошо.

Марк наблюдал за происходящим со стороны, он увидел, как девушка отдаляется от него, исчезает. Едва знакомая девушка; девушка, на которую Марк не посмел бы даже поднять глаза, не потому, что не хотел видеть, как рушатся его надежды, а чтобы не пришлось бороться с собственным желанием. Он так и застыл в том времени, когда уже ничего не возможно, когда вообще ничего не возможно, застыл неподвижно на пыльной дороге, словно сам был пылью.

На следующий день все три брата прекратили работу в середине дня. Они пообедали гречневыми блинами с сыром. Они уже распилили с десяток молодых деревьев, вырванных с корнем ураганом. Марк за все утро не проронил ни слова.

— Что-то случилось? — спросил его Матье.

— Нет, все в порядке.

— Ты как будто в облаках витаешь.

— И правда, ты ничего не говоришь, — добавил Люк с набитым ртом.

— Просто устал, наверное.

— Беспокоишься о чем-то?

— Я в порядке, честное слово.

— Ну раз так... Ты не забудь только — что касается тебя, касается и меня.

Марк понял, что речь идет о том дне, когда он сказал Матье, что между ними не должно быть секретов, но ему не хотелось говорить о Жюли Бланш. Они продолжали есть в тишине, каждый сосредоточился на внутреннем голосе, более или менее благожелательном.

— Кстати, я же вам не сказал! — воскликнул Люк.

Он замолчал, слизал сыр с ножа и вытер лезвие о мох, покрывающий основание ствола, на котором сидел парнишка. Затем Люк сложил нож и засунул его в карман брюк, наблюдая за реакцией братьев. Только Матье, казалось, обратил внимание на его слова.

— Чего ты нам не сказал?

— О Линче, он пытался что-то вытянуть из меня на днях у фонтана.

— Что ты имеешь в виду? Я думал, ты не ходил в город.

— Он напугал меня до смерти и сказал, что посадит меня в тюрьму, если я не признаюсь в краже гильзы.

— Ублюдок...

— Не переживай, я ничего не сказал...

— Ты держался молодцом?

— Ну, вообще, дедушка немного мне помог.

— Дедушка был там?

— Да, он сказал Линчу, что, если у него нет доказательств, он должен оставить меня в покое.

— А Линч не давил на тебя?

— Просто поругался и ушел.

Матье расслабился. Он повернулся к Марку:

— Слышал?

Марк не отреагировал.

— Не болтайся больше по городу, хорошо? — сказал Матье, обернувшись к Люку.

— Не буду... Я не сказал тебе еще кое-что о Линче... Он нашел себе новое занятие. — Люк прочистил горло и сплюнул. — Помните, девушка, которую я видел с ним на днях, ну и вот, он снова за ней заехал, и они вместе пошли к Самюэльсонам. — Люк достал из кармана скомканный листок бумаги, прижал его к бедру и несколько раз разгладил тыльной стороной ладони. — Я читать не умею, но вот скопировал то, что написано на ее почтовом ящике, как мог. — Люк передал листок Марку. — Посмотри, Марк, ты должен знать эту девушку, она работает в каменоломне, в администрации.

Марк поднял голову. Он прочитал неловко нарисованные буквы, соединенные линией, затем, словно внезапно проснувшись, выхватил лист бумаги из рук Люка.

— Да что с тобой такое? — удивился Матье.

Марк ничего не ответил, его взгляд был прикован к написанному. Жюли Бланш не совсем солгала ему, когда сказала, что встречается с другим. У нее не было выбора, если верить словам Люка. Ему следовало срочно пойти и поговорить с ней, сказать, что он все знает.

— Идите без меня, — сказал он, вставая.

— Ради бога, что происходит?

— Мы же договорились, что будем весь день форт строить, — разочарованно добавил Люк.

— Ты тут видишь где-нибудь пиратов? — вышел из себя Марк.

Люк втянул голову в плечи.

— Не надо на него кричать, — сказал Матье.

— Прости, Люк, это я не на тебя злюсь; обещаю, я позже все объясню.

Марк схватил куртку и побежал вниз по склону к тропинке, а братья в изумлении смотрели ему вслед.

Жюли Бланш не было дома. Марк присел на ступеньку. Иногда мимо по тротуару проходили люди, притворяясь, что не замечают его. Он их не видел. Марк прислонил голову к стене и закрыл глаза, повторяя про себя то, что собирался сказать Жюли. Вскоре после этого он задремал. Его разбудил звук шагов. Сначала он подумал, что ему это снится. Звук стал громче. Марк не знал, как долго спал. Он потер глаза кулаками, как маленький ребенок. Приближались Жюли Бланш и Линч. Линч обнял девушку за талию, и подбитые железом подошвы его сапог звякнули о тротуар. Марк не двигался, не зная, должен ли он заговорить первым, должен ли он вообще что-то говорить, или лучше снова закрыть глаза, чтобы ничего не видеть.

— Так-так-так, похоже, у тебя гости, — произнес Линч, крепче сжимая талию Жюли Бланш.

— Уходите! — твердо сказала Марку девушка.

Марк склонил голову набок, как бы желая ухватить взглядом кусочек голубого неба.

— Оглох? Дама говорит, чтобы ты убирался.

У Марка было ощущение, что он находится под водой, так глухо звучал голос Линча. Он перестал что-либо различать, боролся с желанием вынырнуть на поверхность, ждал спасительное течение, которое отбросит от него это ненавистное тело и голос ненавистного тела, но звуковые волны наплывали, голос опускался в глубину, пока не достиг Марка, доставляя ему ужасные мучения.

— Пожалуйста, уходите, — повторила Жюли с уже меньшей твердостью в голосе.

Линч злорадствовал.

— Надо уметь проигрывать, — сказал он.

Не в силах говорить, Марк умоляюще посмотрел в глаза Жюли Бланш. Линч убрал руку с талии девушки и положил ладонь на револьвер.

— Убирайся отсюда, пока я не потерял терпение.

— Делайте, что он говорит, пожалуйста.

Марк резко вынырнул на поверхность. Звуковые волны исчезли. Он с трудом поднялся на ноги. С ненавистью посмотрел на Линча, пощадив при этом взглядом девушку. Затем оглядел извилистую улицу, усеянную пурпурными листьями клена и ликвидамбара, похожими на забрызганный кровью клинок. Люди, не работающие во второй половине дня, двигались по противоположному тротуару как в замедленной съемке, их маленькие силуэты как будто придавил к земле свет заходящего солнца. Еще Марк увидел каких-то насекомых, те кружились в том же неярком свете. Потом все пропало, и наступила темнота.

Несло потом, прогорклостью, мочой и смолой, и крошечные метеориты пересекали темное пространство. Марк с трудом открыл глаза. Метеориты полетали еще немного. Сначала он даже не пытался пошевелить головой, его щека как будто прилипла к гладкой, покрытой грязью деревянной дощечке. В поле его зрения появились перегородка и дверь-ширма, а за ними — узкий коридор. Он не знал, где находится, не понимал, сон ли это, или он только что проснулся. Когда он немного пришел в себя, то просунул руки между ног, наклонился вперед и принял сидячее положение. Его ступни ударились о землю. Звук срезонировал в черепную коробку, а затем угас, как огонь, который накрыли влажной тряпкой. Затем он различил стук сапог и еще один, непонятный, невыносимый звук. В коридоре появился Линч, он тащил за спинку стул, металлические ножки которого скребли по бетону с протяжным, мучительным скрипом. Он вошел, поставил перед Марком стул, сел, уперся локтями в бедра и облокотился подбородком на сжатые кулаки. Марк мгновенно понял, где он находится и что это не сон.

— Проснулся-таки, самое время!

— Что я здесь делаю?

Линч сделал вид, что очень раздражен.

— Видишь ли, я готов был поспорить, что первым в тюрягу загремит кто-нибудь из твоих братцев... Как же мы иногда ошибаемся.

— Почему вы меня заперли?

— Ты не заперт, дверь открыта.

— Так скажите, что я здесь делаю!

— Ты не притворяешься, ты правда ничего не помнишь?

Марк мотнул головой. Линч наклонился вперед, и сладкий аромат его дешевого лосьона после бритья смешался с другими запахами в комнате.

— Ты упал. Доктор сказал, что это какое-то недомогание, ничего серьезного, что просто нужно подождать, пока ты поправишься, и поскольку я неплохой парень, я любезно предложил позаботиться о тебе.

— Вы могли бы отвезти меня домой.

Линч откинулся на спинку стула. Раздражение исчезло с его лица.

— Я предпочел, чтобы ты был здесь, когда проснешься, хотел убедиться, что ты все верно понял...

— Что понял?

— Жюли Бланш, ты был возле ее дома, когда потерял сознание.

Марк помнил, как Линч сжимал талию девушки, но все остальное было словно в тумане.

— Я как раз говорил, что лучше тебе о ней позабыть.

Чернота рассеялась. Линч сочувственно покачал головой, наслаждаясь реакцией Марка.

— Видишь ли, колесо фортуны вращается не только в одну сторону.

Марк ничего не отвечал, его сильно тошнило.

— Молчишь!

Линч подождал несколько секунд, затем встал, обошел стул и положил руки на спинку.

— Значит, мы друг друга поняли.

Линч сделал вид, что уходит, но обернулся. Так вел себя персонаж фильма, который он смотрел множество раз.

— Уверен, ты прекрасно знаешь, что произошло в день смерти Ренуара и Саллеса, ты и вместе со своей семьей прикрываешь брата. Если вы настолько умны, насколько кажетесь, должны сказать мне правду, пока я не арестовал всех вас за сговор. Сейчас или никогда.

— Я говорил правду.

— Все вы друг друга стоите, — бросил Линч.

Марк посмотрел на него.

— Так что о милой попке Жюли Бланш можешь лишь мечтать, потому что она никогда не будет твоей, — сказал Линч, очерчивая в воздухе женские формы.

Он вышел из камеры. Но как только исчез из виду, его голос раздался в другом конце коридора:

— Тебе лучше убраться отсюда до того, как я выйду из туалета.

Линч считал себя сильным. В мозгу Марка снова начали летать метеориты. Одни бесследно пересекали пространство, другие сходились в одной точке и собирались вместе, мерцая, образуя звезду, за угасанием которой Марку оставалось лишь наблюдать.

Снейк вернулся к Роби, чтобы расспросить его и выяснить, не случилось ли чего-нибудь особенного, пока он был наверху. Кроме того, что Мабель поцапалась с Даблом и что Дабл выпил больше, чем обычно, Роби больше нечего было сказать. Снейк спросил, приходил ли тогда ночью в бар отец той девушки. Роби ответил, что нет, он уверен, что не видел его. Перед тем как покинуть бар, Снейк записал адрес официантки и ушел, переваливаясь.

Вдова Брок с сомнением окинула его взглядом с ног до головы и сказала, чтобы он ждал на пороге, как обычный посетитель. Через несколько минут Мабель вышла к карлику. Она сказала, что отвергла ухаживания Дабла, а затем покинула заведение через черный ход, чтобы избежать с ним встречи и как можно быстрее вернуться домой. С тех пор гиганта она не видела. Снейк наблюдал за ее реакцией, которая могла бы выдать определенную нервозность. Ничего существенного. Девушка казалась искренней, и ее версия ничем не отличалась от версии Роби. Он позволил ей вернуться в пансион, а потом долго стоял перед закрытой дверью. Обычно острое чутье карлика не помогало ему понять, что произошло в ночь убийства. Он медлил, слоняясь по улицам, прежде чем явиться к Джойсу.

Джойс сидел в кресле за низким столиком, на котором стояла рюмочка для яйца, лежали столовые приборы и безупречно белая салфетка. Снейк хотел с ним поговорить. Джойс поднял руку, чтобы он замолчал, взял нож и аккуратно постучал лезвием по яйцу. Он выглядел хирургом, выполняющим трепанацию черепа и работающим как настоящий профессионал, с особой осторожностью. Джойс снял кусок скорлупы и положил его на край тарелки. Затем погрузил два пальца в отверстие и вытащил за шею эмбрион с выпученными, затянутыми пленкой глазами, покрытый грубым, пропитанным слизью пухом, похожим на клубок мелких ленточных червей. Сердце, все еще наполненное кровью, продолжало биться в этом маленьком деформированном тельце. Джойс разорвал мешочек с кровеносными сосудами, и маленькие лапки цыпленка безжизненно повисли. Он мгновение подержал тельце перед глазами, а потом проглотил птенца, как будто до этого совершил какой-то ритуал, чтобы суметь его проглотить. Он начал медленно жевать, и было слышно, как хрустят мягкие косточки. Закончив есть, Джойс вытер салфеткой рот, затем посмотрел на Снейка, и тот почувствовал себя таким же цыпленком.

— Вы один, — сказал Джойс.

Снейк повторил то, что долго крутил в уме:

— Дабл исчез. Мы ушли вчера вечером, как обычно, из «Адмирала», а когда я зашел за ним сегодня утром, его не было дома.

— Я полагаю, он иногда ночует не дома.

— Наверное, да, но он всегда возвращается домой и всегда ставит меня в известность.

— Думаете, с ним что-то случилось?

— Не знаю...

— Иначе вас бы здесь не было, не так ли? — Джойс откинулся в кресле. — Я доверял вам обоим, — добавил он.

— Мне очень жаль.

— Жаль, не жаль. Что-нибудь еще?

— Нет.

—Тогда идите и ищите Дабла, а не тратьте время.

Снейк на мгновение замешкался.

— А что, если я его не найду? — сказал он, как бы беседуя сам с собой.

— Никто не должен исчезать в этой долине без моего разрешения, слышите меня, и особенно никто из моих людей.

— Слушаюсь! Доложить Линчу?

— Не сейчас... и нет смысла возвращаться без него.

— Ясно.

Снейк чувствовал себя еще более маленьким, чем обычно, он казался себе ничтожным перед этим человеком, который отдавал ему приказы. Он на мгновение задумался о том, выполняет ли чьи-либо приказы сам Джойс. Не найдя ответа на свой вопрос, он направился к двери, вышел в коридор и даже не достал зажигалку. Казалось, его поглотила тьма.

Сидя на скале, Гоббо наблюдал за электростанцией. Здание выглядело как нарисованный на дамбе тромплей[5], а легкий туман местами закрывал выдающиеся элементы. Вскоре картина была нарушена: появились первые рабочие — прошли в маленькую дверь, врезанную в большую, прикрепленную к подвесному рельсу, которая открывалась только для того, чтобы пропустить громоздкое оборудование. Оказавшись снаружи, рабочие собирались в небольшие группы, как капли воды, скатывающиеся по оконному стеклу. Некоторые из них увидели Гоббо на скале и подошли к нему. Поинтересовались, чего он ждет. Он сказал, что это не их дело, и они продолжили путь без дальнейших расспросов. Мартин покинул здание электростанции одним из последних. Гоббо спустился со скалы, и Мартин, удивившись, подошел к нему.

— Что ты здесь делаешь?

— Тебя жду.

— Меня?

— Мне нужно с тобой поговорить, — серьезно сказал Гоббо.

— Мы могли бы встретиться в «Адмирале», как обычно.

— Я не знал, придешь ли ты.

— У меня были дела вчера.

— Пошли!

Мартин не мог припомнить, чтобы когда-нибудь видел Гоббо таким сумрачным. Он последовал за ним. Обычно походка моряка была ловкой, но сейчас он ступал тяжело, потому что большая часть его энергии была направлена не на мышцы, а на что-то более важное. Они дошли до города. Оказавшись вблизи «Адмирала», Гоббо не сбавил скорости.

— Куда мы идем?

— Туда, где не будет людей.

Они продолжили шагать вперед.

— Что еще за секреты? — через некоторое время спросил Мартин.

— Потом объясню, мы почти пришли.

Мартин не мог вспомнить дорогу. Той ночью его, пьяного, вел Гоббо. Дом моряка находился на другом конце города. Небольшой бревенчатый домик. Прибыв на место, они поднялись по лестнице, Гоббо достал из кармана ключ, открыл дверь и вошел внутрь.

— Закрой за собой! — сказал он, не оборачиваясь.

Мартин захлопнул дверь и последовал за Гоббо в комнату, где он заснул и проснулся несколько дней назад.

Моряк указал на диван.

— Садись!

Мартин сел, даже не сняв куртку. Гоббо опустился в кресло. Он положил локти на подлокотники, а руки свободно опустил вдоль кресла. Наступила тишина, в которой предметы, казалось, заняли свои места, чтобы помочь мужчинам в том, что должно было произойти. Мартин ждал, окидывая взглядом статуэтки, маски и нос корабля, пока моряк собирался с мыслями.

— Я хочу рассказать тебе историю, которую никогда никому не рассказывал раньше, — сказал он наконец властно и серьезно. Моряк еще немного помолчал, подался вперед и провел пальцем по щеке, испещренной отметинами, которые Мартин всегда принимал за следы плохо заживших прыщей. — Видишь эти шрамы, я сделал их собственным ножом, для девушки... традиция у них такая. Ту девушку я встретил на одном острове в Тихом океане. За все время плавания по морям мне ни разу не хотелось бросить море. Я знал многих женщин, которые хотели бы, чтобы я с ними остался. А сам остаться захотел только с ней, вот так, внезапно. Как только я увидел ее, моря и океаны показались мне слишком мелкими. Я даже не размышлял. Корабль, на котором я прибыл, ушел без меня, и я не возражал, чтобы он исчез за горизонтом. Я почувствовал облегчение оттого, что сделал остановку где-то для кого-то. Я оставался на острове в течение шести месяцев, купаясь в простом счастье. У нас были планы построить хижину, чтобы там была куча детей, создать семью. Ее отцу не нравилась эта идея, но мы думали, что со временем он привыкнет, что то, что нас объединяет, сможет преодолеть его нежелание, ведь было видно, что мы счастливы. Я решил окончательно там обосноваться. Но сначала мне нужно было просто как бы очистить свое прошлое, чтобы потом у меня не было никаких сожалений. Я сказал этой девушке, что мне нужно вернуться домой попрощаться с родителями, что они должны в последний раз увидеть своего сына, что я скоро вернусь. Она не пыталась остановить меня, она все поняла. Это было важно для меня. — Гоббо глубоко вздохнул. — Я сел на первый пришвартовавшийся корабль и в итоге уехал. Когда я явился домой, мой отец был уже мертв и похоронен. — Моряк отвел глаза от пыльной книжной полки. — В наследство он оставил мне груду книг, мать на меня сердилась; если бы я слишком задержался, сполна бы расплатился за свое отсутствие. Я пошел сказать пару слов к отцу на могилу, но увидел лишь холодный серый камень. Когда я вернулся домой, у меня было ощущение, что я вхожу в его настоящую могилу, вырытую моей матерью, где все напоминало о ее муже. Мне больше не были рады, я отсутствовал слишком долго. Каждый ее взгляд напоминал мне, что я бросил ее и его, что меня всегда будут считать беглецом, что я никогда больше не стану ей сыном. Так что я и не разочаровал ее. Я вернулся. Я бы поспорил, что мать просто последовала за моим отцом, но меня не было рядом, когда это случилось. Я не хотел видеть, что с ней станет, даже знать не хотел. Я ничего ей не был должен. Единственное, что имело значение, — это найти девушку, которую я люблю, чтобы не думать ни о чем другом, кроме нас двоих. Я снова отправился в плавание. — Моряк замолчал. Он больше не смотрел на книги. Его веки опустились — так режиссер опускает занавес, чтобы сменить декорации. — Меня не было три месяца. Каких-то три месяца. Когда я вернулся, мне не пришлось строить хижину... нечего было в ней делать. Пока меня не было, отец девушки воспользовался моим отсутствием и выдал ее замуж за человека из их племени. Она не имела права голоса. Я увиделся с ней тайно. Она все еще любила меня. Я пытался вернуть ее всеми способами. Ее муж и братья дали понять, что мне здесь больше не место, но я не хотел ничего слышать, поэтому они избили меня и бросили подыхать на пляже. Но я не умер. Как только я более или менее поправился, я вернулся в деревню, где меня встретили градом камней. Я попытался проникнуть туда ночью, но меня снова выгнали. Я думал, что она найдет способ найти меня, что что-то произойдет, что это не может закончиться таким образом. Они удерживали ее в плену. Больше я ее не видел. В течение нескольких недель, может быть, месяцев я оставался на пляже, питаясь ракушками, из чистого инстинкта выживания, потому что больше не хотел жить. Все мои мечты умерли. Однажды пришел корабль. Я поднялся на борт. С палубы я наблюдал, как остров уменьшается и исчезает. Говорили, что я потерял сознание и меня отнесли на койку, где я проспал несколько дней. Я никогда не забывал об этой девушке. — Гоббо вцепился в подлокотники. — Мне потребовалось некоторое время, чтобы восстановиться физически. Потом я много лет ходил под парусом. Я боялся земли. На суше легче оступиться, чем в океане, поверь мне. Время проблемой не было, пока однажды я не почувствовал себя слишком старым, чтобы продолжать плавать. Сюда меня привела случайность, а также река. Здесь или в другом месте, где оставаться — значения не имело. Никто меня не знал. Я мог бы рассказывать разные варианты своей жизни, сидеть в этом доме, погрузиться в воспоминания, лгать, тоже в своем роде ходить под парусом, врать в глаза всем тем наивным людям, которые считают меня авантюристом и даже героем... Лгать другим легко, себе — невозможно. Всегда есть та девушка, как звезда в небе, до которой я никогда не дотянусь, та, которая должна была вести меня и которая меня потеряла... и которую потерял я. — Гоббо снова замолчал. Он искал камешек в центре беспорядка, камешек в форме рыбы, свет которого годами обжигал его мозг, свет, что он тщетно пытался потушить.

— Почему ты рассказываешь мне все это именно сегодня? — спросил Мартин после долгого молчания.

Гоббо не слышал вопроса.

— И знаешь, что сводит меня с ума после всех этих лет? Я больше не могу произнести ее имя. Иногда я чувствую, что вот оно, на языке вертится, но ничего не выходит. Я помню милые ямочки у нее на щеках, когда она смеялась, помню ее походку, все ее движения, она не осознавала, как хороша, но я не могу произнести ее имя, чтобы почувствовать себя лучше. Не было никого свободнее ее, и у нее украли эту свободу, свободу, в которую я хотел проскользнуть, никого не огорчая, не оскорбляя ее красоты... нет ничего прекраснее, думаю, чем желать этого, и мне это ничего не стоило. — Гоббо подчеркнул слово «ничего». Через несколько секунд он поднял голову. Синяки у него под глазами были похожи на кору древнего дерева. — Твоя дочь похожа на ту девушку, — добавил он.

Прошло несколько секунд. Мартин почувствовал, как что-то жжет его изнутри.

— Почему ты заговорил о моей дочери? — сухо спросил он.

— Прошлой ночью... — Моряк сделал паузу. Нервная улыбка появилась на его лице, заставив темные круги под глазами исчезнуть, затем исчезла и сама улыбка. — Не волнуйся, я все сделал правильно.

— Господи, да что ты делал прошлой ночью и какое отношение к этому имеет моя дочь?

— Дабл хотел ее осквернить... Теперь она в безопасности.

— Что значит «в безопасности»?

Гоббо указал на нож на столе.

— Я тебе не верю.

Моряк не ответил. Улыбка вновь на мгновение появилась у него на губах, как легкая рябь от порыва ветра на поверхности пруда.

— Если это правда, об этом бы говорили во всем городе.

— Верно, они уже должны были найти его тело.

— Видно, ты все выдумываешь, из-за алкоголя наверное, ты надрался вчера.

Лампочка под потолком зашипела. Мартин видел, как по лицу Гоббо пробежала тень. Моряк смотрел ему прямо в глаза.

— Обещай мне, что с этого момента ты будешь заботиться о своей дочери.

— Это мое дело.

Гоббо вскочил на ноги, схватил нож и подошел к Мартину.

— Видишь этот нож? Ни он, ни я не можем вернуться назад. Так что ты будешь делать то, что я скажу, если только я не ошибся в тебе.

Мартин уставился на лезвие в темных пятнах.

— Поклянись!

Мартин поднял голову. В его глазах уже не было недоверия.

— Хорошо, — сказал он, и это слово словно открыло перед ним дверь.

Гоббо положил нож на стол и тяжело опустился в кресло.

— Теперь уходи, — сказал он, указав пальцем на дверь и не снимая рук с подлокотников.

Матье на коленях стоял на берегу. Он уже давно не ходил на реку. Он сплюнул в воду, и слизь поплыла по течению, как торопящаяся куда-то маленькая медуза. Тыльной стороной рукава он вытер губы. У него было ощущение, что что-то не на месте, что есть какой-то диссонанс, как фальшивая нота в симфонии. Он машинально повернулся, посмотрел вверх по течению и увидел странное бревно, застрявшее между двумя камнями. Он встал, чтобы посмотреть, что это. Нахмурился, вцепился в удочки, которые принес с собой. Снова сплюнул, загляделся на сверкающие плевки, но до бревна не дотянулся, это что-то было не большой веткой, даже не стволом, а человеческим телом. В какой-то момент под действием течения блеклый труп развернулся в его сторону, Мартин увидел широко раскрытые от удивления глаза. Рот трупа, казалось, что-то кричал под деликатными тенями, которые отбрасывали ясень, ива и акация. Труп, казалось, был оживлен невидимыми силами, почти танцевал, оставаясь на месте.

Значит, у мертвых есть сила мстить, подумал Матье. Он видел лица Ренуара и Саллеса, появляющиеся поочередно, и молил воду похоронить тело, питаться им в своих глубинах; он взывал к воде, хотя и не знал, кара ли это душ мертвых или его предает река. Он ведь всегда был верным вассалом этой реки. Его желание как будто наконец исполнилось: труп слегка покачнулся, и голова наклонилась в другую сторону. Грива черных волос покачивалась на воде. По спине Матье пробежал холодок, но сердце было горячо, и холод и жар не смогли смешаться в бледном сиянии заходящего солнца, заливавшем реку, которая в этот момент была похожа на пустой стол в морге.

Никто не помнит имени человека, который вытаскивал большинство мужчин долины на берег реки. Новость распространилась, как порыв ветра. Люди столпились на обоих берегах, далеко вниз по течению в Гур Нуар, их взгляды были прикованы к месту, где скалы, казалось, рассыпались под ударами воды, где тело, которое по размерам было как два обычных, но стало в смерти одним целым, зацепилось за тонкую ветку между двумя валунами. Как обломок корабля после сильного шторма. Жалкие руки тщетно искали, за что бы ухватиться, а ноги болтались в воде, как два влюбленных угря. Иногда, под ударами более сильной волны, ветка поднималась на несколько сантиметров, тело тоже поднималось, и бледные глаза на бледном лице периодически посматривали на оба берега, вопрошали, как подсудимый, наблюдающий за присяжными.

Снейк стоял у кромки воды. Он бормотал полную желания отмстить молитву. Линч стоял рядом, его лицо было скрыто под полами шляпы, рука лежала на револьвере, он был готов выстрелить, если из реки вдруг появится злой дух.

Из леса раздался крик. Через несколько секунд из-за деревьев на берегу вылетела крупная хищная птица, ее крылья звенели, как шляпки гвоздей под ударами молотка. Птица приземлилась на сук рядом с головой трупа. Она снова быстро взмахнула крыльями, ища равновесия, а затем сложила их, смотря на людей с вызовом, мрачно и беспощадно. Затем засунула клюв в глазницу и стала клевать содержимое.

Снейк наклонился, поднял камень и бросил его в птицу, но не попал. Потребовалось несколько попыток, прежде чем птица тяжело взлетела и вернулась в лес, заглотив второй глаз.

На щеках Дабла остались две кровавые полосы, наподобие клоунского грима. Линч приказал достать тело. Мужчины уставились в землю, затем один из них вышел из ряда и двинулся прочь, остальные последовали за ним, не обращая внимания на приказ Линча.

Говорят, что позже, когда ушел последний человек, Снейк обратился к Линчу, сказал, что обо всем позаботится, а тот не стал спорить. Говорят, что, оставшись один, карлик вошел в реку и зашагал осторожно, как будто держась руками за поверхность и опираясь на воду, чтобы не упасть. Рассказывают, что он высвободил труп и, не сумев вытащить его на сушу из-за веса и течения, схватил его и стал дрейфовать, пока не выплыл на глубину. Говорят, что эта сцена была похожа на крещение.

Говорят также, что птица вернулась, стала парить над двумя мужчинами, мертвым и живым, но не так, как если бы она хотела что-то еще склевать, нет, она, скорее, желала своей тенью смягчить смерть, которая прикоснулась к тому, кто ее не желал. Говорят, что, когда наступил вечер, Снейк наконец вынес тело на берег реки, что, когда прошла ночь и вернулся дневной свет, он все еще сидел там спиной к засыпанной галькой могиле, бросая мелкие камешки в воду и разговаривая с рекой.

Братьям было совершенно наплевать на гиганта, которого нашли мертвым три дня назад. Они вернулись к возведению форта. Марк продолжал думать о Жюли Бланш. Несмотря на предупреждение Линча, он не сдавался и искал способ вырвать девушку из его лап. Наконец ему в голову пришло решение, которое не подвергнет опасности ее, Матье и всю его семью.

По просьбе Люка Эли пошел с внуками. Сидя на пне, старик опытным глазом наблюдал за ходом строительства, иногда высказывая свое мнение. Давно он не выглядел таким отдохнувшим, почти веселым. В какой-то момент он встал спиной к стройке, опираясь на костыли, как фантастическое окаменевшее животное, его жесткие волосы напоминали терновый венец.

— Пираты! — бросил он, подражая крику попугая.

Люк кинулся к нему.

— Ты тоже слышал? — взволнованно спросил Люк.

— Слышал, — ответил Эли, глядя на небо с серьезным выражением лица.

— Видишь что-нибудь?

Эли смотрел на вечное дитя, кивая, и в глазах у него плясали веселые чертики.

— Ничего не вижу, — сказал Люк.

— Но он где-то здесь, эта сволочь, точно говорю.

Люк крутанулся на месте. Старик сделал вид, что тоже что-то ищет, потом опустил голову, чтобы яркий свет не слепил ему глаза.

— Что это за хрень? — сказал он через мгновение, уставившись на фигуру внизу.

— Видишь его? Где он? — спросил Люк, все еще глядя на небо.

— Вон там! — уточнил старик, протягивая руку и говоря достаточно громко, чтобы остальные могли его услышать.

До этого момента Матье и Марк продолжали работать, рассеянно наблюдая, как веселится дед. Они подошли поближе и увидели странную сцену у реки. Снейк шел вдоль ясеней по берегу. Потом встал на четвереньки, он был совершенно гол. Иногда у него на коже играли тени, похожие на следы проказы, которые тут же исчезали, как бы исцеленные светом дня. Снейк вошел в воду, сложил ладони и утолил жажду, отстраненно посматривая вокруг. Затем отступил назад и вернулся к берегу, где несколько дней назад стояли люди, молчаливо, в религиозном порыве, с выражением на лицах, которое появляется у всех живых при встрече со смертью.

Снейк сел на корточки, свесив руки, как плети, и уставился на образ, которого больше не существовало, кроме как в его памяти, образ тела, застрявшего между двумя камнями, похожими на наросты на чудовищно огромном позвоночнике. Нечувствительный к солнцу, к грязи, к клещам, вцепившимся в его плоть, к ранам на ступнях, к коварной красоте мира, хранящего тысячи опасностей; нечувствительный к самой жизни, потому что он был вне всяких ощущений, он просто переживал то, к чему никогда не готовился, о чем даже не думал, да, он переживал потерю и пустоту. Он методично задышал, читая про себя молитву, которую произносил каждое утро в течение последних трех дней перед водной гладью, отделявшей его от могилы, которую он сложил своими руками, — могилы монументальных размеров и без креста. Его молитва говорила о конце всего сущего и о его неспособности преодолеть боль от невыполненного обещания. Снейк изменился, у него не осталось ничего, отныне у него больше не было имени, он добровольно ушел от людей, так было нужно, он сам так решил; Снейк превратился в скелет, лишенный души, которую можно спасти, он стал безумцем, сидящим на гальке, отполированной волнами и выбеленной солнцем.

Вот что стало с этим человеком, который больше не хотел быть человеком. И если бы Снейк мог закопать себя в могилу, он, вероятно, сделал бы это, прямо напротив Дабла. Мгновение спустя, почувствовав, что за ним наблюдают, он поднял голову и обнаружил на противоположном склоне четыре силуэта, чуть дальше по течению. Он удивился, но не обеспокоился, как будто силуэты были с холмом одним целым. Он уставился на них непроницаемым взглядом, спокойно, ни о чем не думая.

— Уходи, чертов пират! — крикнул Люк, сложив руки рупором.

Снейк отчетливо слышал крики, но оставался на месте, его охватило любопытство. Тени теперь танцевали вокруг, но не накрывали его. Люк нагнулся, поднял камень и изо всей силы швырнул в Снейка. Снаряд упал далеко от цели. Снейк сделал несколько шагов к камню, остановился, наклонился и с бесконечной осторожностью подобрал какой-то другой камешек. Он долго держал его, аккуратно, как будто яйцо, которое нужно было высидеть, затем отвернулся от реки, пошел прочь и исчез в лесу.

— Это был Снейк! — сказал Матье.

— Либо нам всем показалось, либо точно он, — подтвердил Марк.

— Он определенно тронулся.

— Может быть, в следующий раз надо оружие с собой взять, — предложил Люк.

— Не думаю, что это необходимо, он не выглядит очень опасным, — успокоил внука Эли.

— Откуда тебе знать, мы должны быть осторожны. А вдруг он вернется с другими пиратами?

— Единственный пират, с которым он водился, мертв.

Люк нервно потирал руки, и земля окрасила его кожу в охристый цвет.

— Что, если он найдет сокровища раньше нас?

— Я так не думаю, да и что ему делать с сокровищами? — ответил Эли.

— То есть как?

— Он уже мертв, если хочешь знать, и даже если бы нашел сокровище, не смог бы его схватить, так как золото прошло бы через его руки.

Люк на мгновение задумался над словами деда.

— Ты имеешь в виду, что он как призрак?

— Вот именно, как призрак.

Все в «Адмирале» видели, что Мабель присела к Даблу в ночь его исчезновения. Никто не слышал, что они говорили друг другу, но по выражению лица гиганта после разговора было ясно, что девушка пошла против его воли. Люди шептались и косились. Дабла не было, но дерзких слов в адрес девушки не звучало. Люди смотрели на нее иначе, кое-кто стал называть ее ведьмой. Говорили также об ангеле-хранителе, который ее, наверное, защитил, поскольку завсегдатаи не могли помыслить, что есть человек, способный убить гиганта. Присутствие Мабель вызывало подозрение, любопытство и даже восхищение. Они ждали, пока она отойдет подальше, чтобы поговорить о знаках свыше. Убийство Дабла, смерть Ренуара и Саллеса — все трое состояли на службе у Джойса. А с момента обнаружения тела его напарника теперь и о Снейке ничего не было слышно. Такие потрясения за столь короткое время. Но дальше дело не двигалось. Пока не двигалось. Линч, отвечавший за расследование, стал заходить в «Адмирал» и торчал до самого закрытия.

Бар опустел. Мартин встал, а Гоббо остался сидеть. Мартин решительно направился к дочери, которая составляла стаканы на поднос за барной стойкой. Роби уже почти закончил работу, и Мабель попросила его не вмешиваться. Мартин стоял перед ней, покачиваясь, как неловкая цапля.

— Может, поговорим? — спросил он.

Девушка пристально посмотрела на него.

— Поговорим?

— Да, если ты не против.

Мабель сдвинула стаканы на подносе.

— Мне нужно работать, — ответила она.

— Поговорим после работы?

— После работы я занята.

— Значит, завтра?

— Завтра тоже занята.

— Хорошо, скажешь, когда сможешь.

Мабель протянула руку поверх стойки, ладонью вверх. Мартин протянул свою, думая, что дочь хочет обменяться рукопожатиями, но она просто пододвинула поднос поближе к себе.

— Скажу, скажу, — ответила она, прежде чем уйти.

Мартин вышел из бара. Позже Гоббо рассказывал, что его дочь еще долго смотрела на дверь после ухода отца.

После закрытия Роби попросил Мабель задержаться.

— Может быть, лучше бы мне с тобой и не заговаривать вовсе, — сказал он.

— Что значит «может быть»?

— После этого люди исчезают.

— То есть?

— Все эти совпадения... Дабл, которого нашли с перерезанным горлом, а теперь Снейк растворился в воздухе... Насколько я знаю, он приходил к тебе в пансион?

— И что с того?

— А с того, что это странно.

— Сегодня со мной разговаривало много людей; может быть, вам стоит проверить, живы ли они еще, — сказала Мабель.

— Что твой отец хотел?

— Я не знаю, не слушала, не хотела подвергать опасности, как всех остальных.

— Хватит держать меня за дурака!

— Моему отцу на меня наплевать.

— Не похоже. Он как раз выглядел скорее взволнованным, в отличие от обычного.

— К чему вы клоните?

— Мне просто интересно, что заставило его передумать.

— Как это вас касается?

— Полегче на поворотах, девочка! Все, что происходит в моем баре, меня касается.

— Вы же не думаете, что он способен на убийство?

— Я не знаком с твоим отцом.

— Вы же сами знаете, Дабл по сравнению с ним просто великан!

— Когда ты пьян, ты гораздо меньше.

— Все ненавидели Дабла.

Роби оглядел пустой зал.

— Может быть, и так, но я не могу представить, чтобы кто-то решился пойти на такой риск.

— Я не понимаю, почему это так вас беспокоит.

— Связаться с Даблом и Снейком — значит, связаться с Джойсом, а это не очень хорошо для бизнеса.

— Я не заметила, чтобы сегодня здесь было меньше людей.

— Неизвестно, как все обернется, а я не люблю, когда в жизни что-то меняется.

— Это все, что вы хотели мне сказать?

Роби на мгновение замолчал, пристально глядя на Мабель.

— Это все, да... пока.

В последующие дни весь город стал перешептываться. То, о чем его жители думали, сидя у себя дома, вышло на поверхность, сначала в сердце леса, в альковах, в подвалах, где люди встречались тайно. Гигант, считавшийся непобедимым, был сражен мстителем, инкогнито, удивительным существом, явно сверхчеловеком, который противостоял самому Джойсу. Вид трупа, плавающего в реке, разрушил все принятые ранее формы рабства. Приходило постепенное осознание того, что прежде дремало где-то в подкорке, что-то начало клокотать внутри, это что-то было всегда, это что-то также существовало в их родителях, в их предках. Люди робко поднимались с колен, утешая друг друга, обретая новое чувство собственного достоинства, как птенцы, что пробуют летать.

Сообщество росло, самоорганизовывалось. Взаимные обиды превратились в общий сдержанный гнев, это будоражило людей, они были готовы бороться за свои права. В конце концов пришло осознание того, что восстание — это единственный способ вновь не родиться мертвецом. Никто не вспомнил уроки истории, которые учат, что бесполезно сжигать идола, чтобы поставить на его место копию, что все идолы ненавистны, что жертвы легко превращаются в палачей, не испытывая ни малейших угрызений совести. Люди не хотели оглядываться назад. Их заботил только настоящий момент, которой, быть может, обернется победой. Произносились громкие слова: «борьба» и «сопротивление», слова, которые все еще были у людей на устах с прошлой войны. Чем больше они говорили, тем увереннее становились, но все равно оставались скрытными, терзались сомнениями, а страх витал вокруг, как пьянящий аромат. Рождались новые мысли, а потом их стали записывать, облекать в форму, чтобы воплотить в манифест. Появились требования, а также средства для их удовлетворения. Были заложены основы профсоюза. Сообщество протестующих неуклонно росло. Они постоянно тайно собирались и чувствовали себя все сильнее и сильнее. Страх исчезал по мере того, как люди произносили важные речи. Они почти забыли о Линче и его авторитете. Главное было не ошибиться в противнике. Люди думали, что игру можно выиграть, если они будут едины и достаточно многочисленны. Вскоре их стало больше, и когда наконец встал вопрос о том, кто найдет в себе силы и мужество, необходимые для того, чтобы поднять восстание, стало ясно, что нужен лидер, харизматичный вождь, который поведет за собой все стадо.

Они искали в своих рядах такого человека, но не находили. Люди размышляли. Произнесли одно имя, потом повторили и на нем и остановились.

Как будто иначе и быть не могло. Но человек, отзывающийся на это имя, был не их роду и племени.

Их было не менее сотни, они шли через площадь. Многие держали в руках музыкальные инструменты, струнные или духовые. Молчаливые музыканты, составляющие теперь большой оркестр, — те, кто раньше репетировал в одиночку или небольшими группами. Они двигались со всей серьезностью, шагали нестройно, но в одном темпе, как солдаты с оружием в руках, идущие на передовую, не зная, что они там увидят и что такое эта передовая на самом деле. Те, кого всегда устраивало положение дел, шли вперед к какому-то немыслимому ранее идеалу, те, кто всегда ходил небольшими группами, теперь шли тесным строем. Геометрия бойцов. Они шли решительно, они поддерживали друг друга, то было настоящим мужеством, которое заставляет верить, что всегда есть на кого положиться, даже не задумываясь о том, что этот кто-то — только ты сам.

Женщины смотрели из окон, как они проходят мимо. Будущие герои еще до первого боя оказались втянуты в войну, которая была объявлена столько лет назад; разве они думали когда-нибудь, что осмелятся на такое. Чувствуя, что за ними наблюдают, они не отнекивались от будущей славы, которую им пророчили. Не смотрели они и на статую генерала, не обращали больше внимания на этого древнего воина, плечи которого были покрыты коркой из засохшего помета, на этого доблестного солдата в лохмотьях, закрепленных четырьмя ржавыми болтами; его вытянутая вперед сабля была направлена в противоположную сторону от их собственного пути. Они собирались встретиться со своим вождем, они знали, где его найти. Они договорились о том, что именно он поможет им стать героями, именно он сделает из их группы настоящее войско.

Они пошли медленнее из-за человека с кларнетом, который выдул первую ноту, и зазвучала мелодия, музыка, которую играют, чтобы войны казались не такими ужасными. Инструменты зазвучали в унисон. Вскоре группа покинула площадь. По мере того как они проходили по улицам, все больше мужчин присоединялось к ним, их привлекла музыка. Потом появились слова, и они слились в песню, которую на улицах пели хором. Они пели, чтобы убедить себя в собственной силе, чтобы выйти из вечного оцепенения.

Они подошли к «Адмиралу». Голоса стихли, и инструменты один за другим замолкли, мелодия потухла, как пламя, лишенное кислорода. Человек с кларнетом, которого все звали Лаз, вошел в бар первым, и немногочисленные завсегдатаи недоуменно переглянулись. Он сел за стол и положил на него кларнет, который напоминал шею высовывающегося из мутной воды баклана с тонким клювом; вокруг витал сигаретный дым. Остальные мужчины последовали за ним. Некоторые сели рядом с Лазом, другие расположились за соседними столиками. Они заказали пиво. Говорили тихо, перешептывались, кивали друг другу и бросали довольно красноречивые взгляды в глубину зала. Линч сидел за первым столиком, прямо напротив выходящего на улицу большого окна. Через некоторое время никто уже не обращал внимания ни на него самого, ни на то, что под столиком он прятал оружие.

Лаз допил свое пиво, затем встал, и те, кто сидел за его столом, тоже поднялись. Он медленно направился в глубину зала. Когда он проходил мимо мужчин, те вставали и стояли, как вколоченные в пол гвозди, и это было прекрасное зрелище: даже Линч поднялся, чисто рефлекторно, и тут же сел обратно. Лаз шел, и люди вокруг него еле сдерживали эмоции. Подойдя к Гоббо, он оглядел бар, чтобы расхрабриться. Чтобы выполнить возложенную на него миссию, стать тем, кого наверняка навсегда запомнят. Никто из мужчин не опустил взгляда. Некоторые держали стаканы обеими руками, как свечу. Эта сцена напоминала конец религиозной процессии, люди доверились этому человеку, хотя еще не знали, согласится ли он принять их предложение, не говоря уже о том, достойны ли они его согласия. В баре было необычно тихо, изредка раздавался скрип зажигалок. Все девушки стояли, прижавшись к перилам, как будто смотрели представление, как будто были вне игры и принимали в ней участие лишь в качестве зрителей. Лаз быстро сел между Гоббо и Мартином. Наступила тишина.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросил Гоббо через мгновение, не отрывая глаз от своего пустого стакана.

Лаз прочистил горло и заговорил тихо, чтобы не услышал Линч:

— Мы решили попросить Джойса улучшить условия нашего труда.

— А мне какое дело, и хватит шептать, — громко ответил Гоббо.

— Мы хотим, чтобы ты нам помог.

— С какой стати? Это ваши требования, а не мои. — Гоббо поднял голову и уставился на мужчин, толпящихся у стола, затем остановил взгляд на Лазе. — Похоже, вы и сами можете справиться, — заметил он.

— Мы знаем, что ты перед Джойсом не отступишь.

— Кто это тебе сказал?

— После всего, через что ты прошел, всего, что ты нам рассказывал, не думаю, что отступишь... а мы в этой дыре всю жизнь прожили.

Гоббо посмотрел на Мартина.

— Ты был в курсе?

Мартин покачал головой.

— Почему он не в курсе?

— Теперь в курсе, — ответил Лаз.

Гоббо с любопытством посмотрел на него.

— Ты согласен? — спросил Лаз.

— Сначала закажи нам по пиву.

Мужчина кивнул Роби. Мабель принесла пиво и поставила кружки на стол. Она уже собиралась вернуться к бару, когда Гоббо спросил ее, не хочет ли она остаться. Удивленная, она посмотрела на моряка и на мгновение замешкалась. Несколько мужчин потеснились, чтобы освободить для нее место напротив отца, и она присоединилась к группе. Гоббо стукнул своим стаканом о стакан Мартина, и немного пены взлетело вверх, как на море у пирса.

— Что думаешь?

Мартин колебался, обеспокоенный присутствием дочери.

— Никто не спрашивает моего мнения.

— Я спрашиваю.

Мартин сделал глоток.

— Ты, должно быть, единственный, кто сможет ему противостоять, — сказал он с ноткой иронии в голосе.

— И ты готов пойти со мной... чтобы противостоять ему?

— Он нам не нужен, — вклинился Лаз.

— Я не с тобой разговариваю, и если тебе это не нравится, можешь идти!

Лаз нахмурился. Гоббо все еще смотрел на Мартина.

— Что скажешь?

— Скажу, что кто-нибудь другой справится лучше.

— Я не кого-то спрашиваю, а тебя.

— Мне нужно подумать...

— В любом случае или так, или никак, — сказал Гоббо, повышая голос.

Мартин почувствовал, что все взгляды устремлены на него.

— Ну что, подумал?

— Я не уверен, что все с этим согласны.

— Конечно, все согласны, не так ли?

Никто не ответил.

— Мы будем делать то, что ты скажешь, — сказал через некоторое время Лаз.

— Что ж, договорились, и ты тоже с нами пойдешь, — сказал моряк, показывая на Лаза своим стаканом.

Тот кивнул. Гоббо допил пиво, затем встал. Пересек зал, и мужчины исчезли, как картонные фигурки, в которых попала пуля в тире. Дойдя до столика Линча, он с высокомерным видом встал перед ним.

— Запомни каждое слово, — сказал он.

— Что такое?

— Когда будешь рассказывать Джойсу о том, что услышал, передашь ему каждое слово, главное, сообщи, что объявлена всеобщая забастовка.

В баре зашумели.

— За кого вы меня принимаете? — спросил Линч.

— Ты же в любом случае ему все докладываешь.

— Никто мне тут не указывает.

— Я не указываю, а утверждаю.

Линч сидел в задумчивости, подозрительно смотря в зал. Рабочие уставились на него, успокоенные словами моряка и его апломбом.

— Я бы на твоем месте принял к сведению, что в ближайшие дни крысы побегут с корабля, — добавил Гоббо с улыбкой.

Линч ничего не ответил, медленно встал и на негнущихся ногах вышел из бара.

Гоббо вернулся на свое место.

— Действительно ли необходимо объявлять забастовку? Может, до этого не нужно было доводить? — спросил Лаз.

Моряк весело на него посмотрел.

— Разве на китов охотятся с помощью зубочистки? — бросил он.

Линч немедленно обо всем доложил Джойсу, разумеется не упомянув, что Гоббо его об этом попросил. При упоминании о забастовке Джойс вцепился в подлокотники, пытаясь изо всех сил сдержать гнев. Линч утверждал, что никто в «Адмирале» не обратил внимания на его присутствие, что он держит ситуацию под контролем. Джойс знал этого человека, он понимал, что Линча трудно не заметить, что он прежде всего ищет выгоды, что он не очень умный и хитрый. Что бы ни случилось дальше, Линч будет служить и тем, и тем, думая, что сможет одурачить обе стороны. Джойс не стал долго его задерживать и отправил обратно в «Адмирал»: Линч должен был передать, что он выслушает требования рабочих в ближайшее время, но только если они заступят на работу.

Вернувшись в «Адмирал», Линч передал сообщение, а затем подошел к стойке, чтобы заказать выпить.

— Нам нужно поговорить, — сказал Гоббо из глубины зала.

— Пожалуйста, говорите, — ответил Линч, оборачиваясь.

— Так вот, мы бы хотели, чтобы ты ушел.

— Я имею право тут находиться.

— Верно, право имеешь, но лучше быть одному, чем в плохой компании, так?

Линч ничего не ответил. Он задумался, с вызовом посмотрел на моряка. Остальные улыбались, когда он выходил из бара, и они бы даже отпустили парочку колкостей, если бы заранее об этом договорились.

Сначала выступил Гоббо, потом Лаз. Дискуссия была недолгой. Моряку не пришлось снова брать слово. Все согласились, что предложение Джойса было неприемлемым.

На следующий день ни один грузовик не выехал из каменоломен. На электростанции было обеспечено минимальное обслуживание, только для нужд населения, чтобы в долине был свет.

Когда-то, поселившись в долине, Джойс дал работу некоторым людям, а затем со временем и всем, так или иначе. Тот, кого тогда считали своего рода мессией, стал эксплуататором и тираном. Вон он, смысл истории. Закончилось ли время Джойса? Было ли начало восстания его собственным концом? Он читал книги о создании империй и об их крахе. Он знал, что слабые всегда в конце концов побеждают, но не за счет того, что стали сильнее, а потому что сильные становятся слабее и против толпы, лишенной разума и страха, ничего нельзя поделать. Знал, что то, что строится, с первого заложенного камня уже предвещает разрушение. Что строители и камни в конце концов исчезают, что только идеи иногда переживают века и катастрофы, нарушая равновесие, каким бы хрупким или устойчивым оно ни было. Джойс построил столько стен, что забыл о силе идей, о том, что надо придумывать новые идеи и поддерживать старые.

Он ждал этого момента с того самого дня, когда впервые снял номер в гостинице. Сидя в кресле в тускло освещенной комнате номер тридцать два, он потянулся к сумке, открыл ее и сунул туда то, что, как он надеялся, ему никогда не придется использовать, затем поставил сумку обратно на пол. Потом встал и вышел из комнаты. Прежде чем покинуть здание, он проверил через смотровое окошко, на своих ли постах охранники, и порадовался, что хорошо им платит. Его интересовало, как долго они будут хранить ему верность, если все пойдет не так, как надо.

Как только он покинул здание, мужчины поприветствовали его. Трое из них вышли встретить и проводить Джойса. Они пересекли улицу, но в здание, где жили его жена и сын, Джойс вошел один. Был вторник.

Джойс узнал голос Изобель по ту сторону двери столовой. Он замер на мгновение, слушая, что она читает Элио:

Изобель замолчала при первом же ударе в дверь. Джойс вошел, увидел, что Элио стоит рядом с матерью, оба они были удивлены, что он явился в будний день. Изобель обняла сына за плечи, закрыла книгу, заложив страницу пальцем в том месте, где остановилась. Джойс прочитал название и имя автора на обложке: «Листья травы», Уолт Уитмен. Он коротко обрисовал ситуацию. Изобель обратила внимание на отрывистые интонации мужа, и ее беспокойство сменилось удивлением. Нельзя было терять ни минуты, добавил он, приказав жене собрать чемоданы, чтобы как можно быстрее увезти ее и сына, пока все не уляжется. Вопрос нескольких дней. Отъезд уже был запланирован на следующую ночь. Изобель спросила, почему они должны уехать. Джойс не хотел вдаваться в подробности. Она же не хотела покидать город, не предупредив родителей. Он сказал, что это не очень хорошая идея, что это может подвергнуть их всех опасности, но обещал организовать отъезд ее родителей, если ситуация выйдет из-под контроля. Джойс говорил без своих обычных язвительности и циничности. Изобель чувствовала, что искренность, которую проявил ее муж, свидетельствует о серьезности ситуации. Она все еще обнимала Элио. Ребенок уставился на отца широко раскрытыми глазами, прижимая книгу к груди. Перед тем как уйти, Джойс посмотрел на женщину и ребенка так, словно впервые они были важнее его амбиций.

Он вернулся к себе и поднялся в комнату номер тридцать два, чтобы обдумать последовательность предстоящих событий. Выиграть время, чтобы восстановить контроль над ситуацией. И согласился принять забастовщиков на следующее утро на теплоэлектростанции.

Опираясь на край фонтана, Эли стоял под защитой генерала. Железным наконечником костыля он старательно что-то писал на воде, выводил вымученные буквы, наклонив голову вперед так, что его щеки исчезли под густыми седыми волосами, которые он стриг только раз в год, так что виден был лишь крючковатый нос, похожий на нарост на голой скале. Он не обращал внимания на солнце, лучи которого жгли ему спину, шею и затылок. Уже несколько дней колющая боль пронзала бедро, доходя до низа живота. Он никому не рассказывал об этом, ничего не показывал, прятался, когда боль становилась слишком сильной. Он поклялся себе, что ни один врач больше никогда к нему не прикоснется.

Он скрипел зубами, набивая трубку табаком, смешанным с травами, которые помогали облегчить боль, насколько это было возможно. Зажег спичку, поджег табак и сделал длинную затяжку. Прошло несколько минут, и он перестал думать о костях, теле и мышцах. На поверхности воды проступило изображение — молодое лицо в прозрачном овале, закрепленном на надгробии. Это была его жена Лина, у нее появилось тело, которое он так когда-то желал, которое так долго было покрыто землей и травой. Он откинул голову, умоляя солнце заставить изображение исчезнуть.

— Я тебе не мешаю?

Эли чуть заметно благодарно улыбнулся, почти детской улыбкой, которую скрывала борода.

— Ну что ты, — сказал он, с нежностью глядя на внучку.

— Прости, что я так долго не приходила.

— Главное, что ты здесь.

— Как у тебя дела?

— Получше.

Мабель положила руку на исхудавшее плечо старика.

— Пойдем прогуляемся, — сказала она.

— Хорошая мысль, уже почти время обедать, я тебя приглашаю.

— Куда?

— Домой, конечно!

Наступило долгое молчание. Мабель отдернула руку. Генерал в фонтане все еще храбро сражался с врагом.

— Это не очень хорошая мысль, — сказала она, чуть помедлив.

— А я считаю, что лучшей мысли у меня еще не было.

Мабель села рядом с дедом.

— Я не очень хочу туда возвращаться, и я не думаю, что они будут рады меня видеть.

— Твоя мать все еще читает разную чепуху, но она прошла долгий путь с тех пор, как ты уехала. А твой отец не такой. Знаешь, мужчины часто говорят о том, что у них на уме, слишком поздно или вообще не говорят, а иногда даже не понимают этого. Твой отец, например, вообще не знает, как это делается... не больше, чем кто-либо другой.

Мабель задумчиво смотрела на небо.

— Я не уверена, что могу их простить.

— А никто и не говорит, что их нужно прощать, и, кроме того, подумай о братьях, они будут очень рады снова увидеть тебя.

Мабель представила себе улыбку Люка, но тут же помрачнела.

— Ты и правда думаешь, что они могут измениться?

— Конечно, нет.

— В чем же тогда смысл?

— Им не нужно меняться, потому что они оба знают, что были неправы... Им просто нужно найти слова, чтобы признать это, а без тебя они не смогут этого сделать.

— Ты хочешь сказать, что у меня нет выбора.

— Выбор есть, но я просто говорю, что так будет лучше для всех.

Группа человек из десяти шла через площадь, все размахивали руками. Они были во фланелевых штанах и чистых рубашках и отбрасывали гладкие тени. Эли с удивлением смотрел, как эти люди проходят мимо, ожидая, когда они уйдут.

— Странно, они обычно не здороваются со мной... Кроме того, сейчас не тот день и не тот час, чтобы разгуливать в такой одежде.

— Ты не в курсе?

— Не в курсе чего?

— Рабочие решили бастовать.

Эли ударил рукой по воде.

— Черт возьми, забастовка, ничего себе!

— Решили вчера вечером в «Адмирале». Папа ничего тебе не сказал, когда вернулся домой?

— Нет.

— Но он был там, он даже один из лидеров — вместе с Гоббо, это бывший моряк, и есть еще некий Лаз...

— Твой отец возглавляет бастующих, да разве может такое быть?

— Его этот моряк за собой и потянул.

— А остальные ничего не сказали?

— Моряк не оставил им выбора, его все слушаются.

Эли посмотрел на северо-восточный угол пустой площади, где исчезли мужчины.

— Теперь ясно, почему они со мной поздоровались. — Опираясь на костыли, он встал. — Можешь рассказать мне все подробности по дороге, ты же знаешь, что твоя мать подает обед в одно и то же время, и не позже.

Прошли сильные дожди, и тропинка стала похожа на шелушащуюся от солнца кожу. Старик сосредоточился на ходьбе. Действие трав, смешанных с табаком, ослабевало. Один костыль часто проваливался в колею, и Эли морщился, опираясь на второй, чтобы не упасть и чтобы боль в культе была не такой острой. Мабель шла рядом на случай, если он споткнется. Она рассказала ему все, что знала. Эли не задавал вопросов. Чем ближе они подходили к дому, тем больше Мабель думала о том, что сейчас произойдет, и о наихудшем варианте развития событий. Вскоре она замедлила шаг, чтобы пропустить деда вперед. Он подошел к воротам и остановился, чтобы перевести дух, и подождал Мабель.

— Иди первой, — сказал он, мотнув головой в сторону входа.

— Лучше ты.

— Нет, моя дорогая, иначе подарок окажется не таким прекрасным.

— Я не уверена, что это подарок для них; и что я должна им сказать?

— Здравствуйте.

Мабель улыбнулась. Отступать уже было поздно.

Она толкнула калитку, пересекла пространство, отделявшее ее от крыльца, и поднялась по ступенькам. На мгновение замешкалась перед дверью, затем подняла руку, чтобы постучать.

— Насколько я знаю, никто не стучит, чтобы попасть в собственный дом, — сказал Эли, который шел за ней.

Мабель осторожно повернула ручку, толкнула дверь и вошла. Много времени спустя она попытается восстановить всю сцену, упорядочить все увиденное. После минутного изумления, вызванного появлением дочери, Марта посмотрела вверх, затем подошла к серванту, словно вспомнив о чем-то важном, открыла его, взяла тарелку, столовые приборы и стакан и поставила их между Люком и Марком, которые немного пододвинулись. Братья были в восторге, это читалось на их лицах, но лишь Люк не мог сдержать эмоций. Он нашел стул и поставил его рядом с собой. Эли занял свое место в конце стола, испытывая облегчение оттого, что наконец-то можно присесть. Мартин проследил за ним взглядом и смотрел на него, пока Мабель устраивалась между братьями.

— А что, мне же еще можно время от времени приводить гостей, — обратился к зятю старик.

Мартин повернулся к жене.

— Я и не возражаю, — сказал он.

Марта кивнула:

— Ну тогда давайте обедать.

— Я голоден, — сказал Люк, беря кувшин с водой.

Он налил воды в стакан сестры.

Марта положила на каждую тарелку по порции тушеного кролика и картофеля, и все принялись за еду. Никто больше не говорил. Потом Эли поковырял вилкой в зубах, чтобы убрать полоску волокнистой плоти, а затем сказал:

— Я слышал, идет забастовка.

Мартин не отреагировал.

— У входа в каменоломни проезд завалили, сегодня никто не смог работать, — сказал Марк.

— А на электростанции?

Мартин казался бесстрастным. Он закончил жевать и только потом ответил:

— Самый минимум делаем.

Старик стукнул ручкой вилки по столу.

— Я считаю, что это чушь собачья, — сказал он.

— Забастовка?

— Нет, я имею в виду минимальное обслуживание. Было бы хорошо, если бы все некоторое время пожили в темноте.

— Это не от меня зависит.

— Но, похоже, ты не самый последний человек в этой истории, — лукаво заметил Эли.

Мартин посмотрел на дочь, и в его глазах не было ни малейшего упрека. Эли поднес кусок мяса ко рту и начал медленно жевать:

— Если бы мне кто-нибудь сказал об этом, я бы не поверил. Вы к Джойсу пойдете?

— Ждем ответа, примет ли он нас.

— Долго не бастуйте, нам всем нужна ваша зарплата, — вклинилась Марта.

— Скоро будет тебе зарплата, Джойсу невыгодно, чтобы работа простаивала, — сказал Эли.

— Надеюсь, ты прав.

— А этот Гоббо, он человек надежный?

Мартин снова взглянул на Мабель.

— Он на нашей стороне, — сказал он.

— Если бы мне кто-нибудь сказал об этом однажды, — повторил Эли, вытирая пустую тарелку кусочком хлеба, а затем повернулся к дочери: — Я съем еще одну картофелину с подливкой.

Марта встала, чтобы положить отцу добавки. Старик кивнул в знак благодарности. Все удивленно посмотрели на деда, потому что обычно он ел как птичка.

— По-моему, только мне обед по душе, — сказал он, тут же начав разминать картофель в подливке.

— И мне чуток, — попросил Люк.

— Отлично, парнишка, тебе нужно набираться сил.

Они подмигнули друг другу, затем старик прищелкнул языком и чуть приподнялся.

— Хорошо, что мы снова вместе... Ты ведь этого хотела?

Марта положила Люку добавки, затем встала рядом с Мабель.

— Положить тебе еще немного? Что-то ты худющая.

— Спасибо.

— Блин блинский, это просто отлично, — сказал Люк.

Джойс согласился встретиться с бастующими на электростанции, чтобы выслушать их требования. Когда люди вошли в помещение, он уже был на месте, расположившись в холле со своими вооруженными охранниками. При виде новоприбывших привязанные к перилам собаки просунули большие головы между балясинами и зарычали, скаля зубы через намордники. Один из охранников задвинул тяжелую дверь, запер ее и присоединился к своим. Из окон под потолком шел свет, и люди казались вырезанными из бумаги фигурками.

На лице Лаза отразился страх. Мартин казался безразличным и рассматривал длинный коридор. Гоббо смотрел прямо на Джойса, как готовый к сражению гладиатор. Единственным звуком было поскуливание собак, слюна капала из их сжатых намордником пастей на пол, скапливаясь в маленькие лужицы на расстоянии трех-четырех метров друг от друга. Одна лампочка слабо мерцала, затем нить накаливания потухла, и один из охранников вместе со своей собакой погрузился в темноту.

О металлические перила что-то звякнуло.

— Я хочу, чтобы забастовка немедленно прекратилась, — властно сказал Джойс, и по зданию разнеслось эхо его слов.

Было решено, что Гоббо заговорит первым. Он ждал, когда снова наступит тишина.

— Это зависит от вас, — спокойно ответил он.

— Полагаю, речь идет о деньгах.

Моряк посмотрел на каждого из своих спутников, затем снова на Джойса.

— Речь идет об условиях труда и о человеческом достоинстве.

Джойс взмахнул рукой, имитируя стрельбу, и поочередно тыкнул в каждого из забастовщиков.

— Я могу расстрелять вас всех на месте, если захочу, и на этом все закончится.

Лаз нервничал все больше и больше.

— Если вы хотите превратить забастовку в войну, то именно это вам и следует сделать. История полна подобных примеров. — Джойс опустил руку и крепко ухватился за перила, как будто певец в оперном театре. — Сначала вы должны назвать мне имя убийцы Дабла.

— Что это даст?

— Говорите, или разговор окончен.

Гоббо протянул руки. Люди Джойса подняли оружие.

— Преступник перед вами, — торжественно сказал он.

— Я тебе не верю.

Мартин положил ладонь на руки Гоббо, чтобы тот их опустил.

— Это я убил его! — сказал он.

— Хватит кривляться!

Гоббо улыбнулся.

— Скажи еще, что и ты убийца, — обратился Джойс к совершенно разбитому Лазу.

— А снаружи их сколько, всех и не перечесть, — быстро сказал Гоббо, чтобы не дать Лазу времени на ответ.

Джойс приказал своим людям опустить оружие.

— Похоже, мы зашли в тупик, — сказал он.

— Вы единственный, кто знает из этого тупика выход.

— Мне нужно подумать.

— Хорошо, думайте, но на работу мы не выйдем.

Лаз развернулся. Подошел к выходу, как грешник, покинувший исповедальню, затем отодвинул металлический засов и начал открывать дверь. Гоббо и Мартин последовали за ним медленным шагом.

— Останься, я хочу поговорить с тобой, — сказал Джойс.

Гоббо обернулся.

— Я?

— Ты.

— Мне нечего от них скрывать.

— Бояться нечего... или ты боишься остаться тут один?

Лаз уже вышел из здания. На земле лежал прямоугольник света, похожий на ковер, шитый золотыми нитями.

— Иди, — сказал Гоббо Мартину.

— Ты уверен?

— Да, я недолго.

Мартин повиновался.

— Закрой дверь. — сказал Джойс.

Гоббо опустил засов. Затем вернулся и встал перед Джойсом.

— Так это ты тот самый знаменитый моряк.

— Говорите, что хотели, и покончим с этим.

— Почему ты с этими подонками, ты ведь даже не работаешь на меня?

— Это вас не касается.

— А если я предложу тебе столько денег, что хватит на всю оставшуюся жизнь?

— На всю оставшуюся жизнь! И сколько, по-вашему, это будет?

— Можем обсудить.

Гоббо сделал вид, что задумался.

— Я сомневаюсь, что у вас достаточно средств, чтобы заплатить мне за предательство.

— У каждого человека есть своя цена, и у меня много денег.

— Что мне делать с вашими деньгами, я ничего не собираюсь покупать.

Джойс начал выходить из укрытия. Его люди хотели сопроводить его, но он приказал им не вмешиваться. Он спустился по лестнице и подошел к Гоббо. Мужчин разделяло меньше метра, они смотрели друг другу в глаза.

— Знаешь, что я думаю? — спросил Джойс. — Я думаю, ты слишком умен, чтобы тратить свое время на их защиту.

— Если я правильно вас понял, то я был бы дураком, если бы предал их.

Джойс удивленно поднял брови.

— Чего же тебе надо, если не денег... Хочешь мне отомстить?

— Нет, и им тоже на вас плевать, они просто не могут больше терпеть такую жизнь.

Джойс сердито потянулся к двери, но остановился на полпути.

— До меня им никогда не дорасти. Они предпочитают уничтожить меня, потому что то, что я собой представляю, показывает, что они вообще никогда не смогут превзойти самих себя. И даже если я пойду у них на поводу, они не станут жить лучше... и ты это знаешь.

— Я также знаю, что их дело справедливо, поэтому и согласился быть их лидером.

— Их дело? Только не говори мне, что ты в него веришь. Они делают общее дело только для того, чтобы недостатки каждого из них не были заметны, делают, чтобы скрыть отсутствие амбиций и мужества.

— Возможно, не все думают так, как вы...

— Если только ты не скрываешь свои истинные амбиции и не используешь этих людей в своих целях.

Гоббо показал ладони.

— Вы видите тут где-нибудь амбиции?

Поняв, что голыми руками Гоббо не возьмешь, Джойс принял серьезный вид.

— Могут пострадать люди, — сказал он.

— Только от вас зависит, чтобы этого не случилось.

— Один мой человек уже мертв, убит.

— Эта свинья получила по заслугам, — сказал Гоббо, и в его взгляде промелькнула ярость.

Джойс помолчал.

— Я вот думаю, восхищаться тобой или жалеть? — спросил он с сарказмом.

— Лучше бы вы вообще обо мне не думали, — ответил Гоббо тем же тоном.

Он сделал шаг назад. Охранники опять направили на него оружие, собаки громко залаяли.

— Думаю, нам больше нечего сказать друг другу, — сказал он и вышел.

Джойс в изумлении смотрел ему вслед.

Линч уже давно ушел; Джойс покинул здание посреди ночи, он был в старой, потертой кожаной куртке, в руках держал небольшой плоский чемоданчик. Два охранника поспешили ему навстречу. Он объяснил, что уезжает на некоторое время и что на этот раз ему не нужна их защита. Что он скоро вернется. Его обычная властность исчезла, голос звучал хрипловато, как будто ломался, как в подростковом возрасте, чего уж никак нельзя было ожидать от такого человека.

Подошла собака и обнюхала ему брюки. Джойс наклонился и сел на корточки, как следопыт. Поставил сумку на землю, не отпуская ручку, и стал гладить свободной рукой животное. Он в последний раз погладил собаку по голове и выпрямился, а затем ушел под удивленными взглядами охранников. Каждый раз, когда он проходил мимо уличных костров, их яркий свет слепил ему глаза, а затем как будто провожал ударом в спину. Беспорядочные тени плавали вокруг, как кусочки обгоревшей ткани. Когда он миновал последний костер, люди, не сводившие с него глаз, увидели, как его куртка потеряла блеск, а потом на ней перестали играть блики от пламени. Джойс погрузился во тьму, пропал в глубине улицы, которая все еще носила его имя, превратился в обычного человека, как будто все, что до этого момента составляло его жизнь, ушло в небытие. Охранники долго стояли и смотрели на то место, где исчез их начальник. Один из них окликнул остальных и спросил, куда, по их мнению, мог пойти Джойс в полном одиночестве, посреди ночи, с чемоданом в руке.

— Это был не чемодан, — ответил кто-то.

— Ну почти чемодан.

— Может быть, мы его больше не увидим, — заметил один из охранников.

Все разом заговорили.

— Он сказал, что ненадолго.

— Он был не таким, как обычно.

— Он встречался с забастовщиками.

— Он не отступит.

Охранники продолжали беседу, попивая кофе и покуривая самокрутки, и собаки спокойно лежали у их ног.

Джойс долго стоял на углу улиц Джойс-Принсипаль и Джойс-4, откуда он мог наблюдать за переполненным «Адмиралом» без риска быть замеченным. Его охватила глубокая печаль. Он очень старался убедить себя в обратном, но сейчас хотел бы присоединиться к рабочим, слиться с ними, оказаться принятым этими людьми, одним из которых которых он мог бы быть. Таким, как тот работяга, что сейчас поднимал стакан с отсутствующим видом, как это бывает накануне большой битвы. Он мог бы быть одним из этих людей, поскольку когда-то и был одним из них, но всю жизнь старался об этом забыть. Он крепче сжал свою ношу и встряхнулся. Кое-кого он узнал. Линч в своей неизменной шляпе стоял, облокотившись на стойку; утром он говорил с рабочими и передал им, что хозяин ждет их для разговора на теплоэлектростанции. Когда Джойс вызвал его к себе, Линч хотел узнать его намерения, и он специально ответил, что готов уступить бастующим. Так что Линч, по мнению Джойса, обязательно должен был уже рассказать об этом людям в баре, чтобы выставить себя героем. Джойс выбрал Линча в помощники прежде всего за его трусость, за то, что тот был человеком, которого можно прочесть, как открытую книгу. Он также увидел моряка и двух парней, которые сопровождали его на ТЭЦ. Поискал взглядом девушку, о которой упоминали Дабл и Снейк, но не увидел ее.

Когда Джойс достаточно насмотрелся на фигуры в «Адмирале», он повернул назад и пошел по переулкам, иногда сворачивая под прямым углом, без колебаний, ведомый таинственной нитью. Он избегал редких пятен света, исходящего из освещенных окон, не из страха, что его узнают, а чтобы не поддаться искушению постоять в этом свете и не быть вынужденным изменить свой путь, возможно даже повернуть назад. Погрузившись во тьму, он шел вдоль домов, направляясь туда, где вскоре сможет созерцать то, что останется от его славы.

Солнце за холмом словно чего-то выжидало. Собаки подняли морды и завизжали, как крысы. Они почувствовали присутствие Джойса задолго до того, как он дошел до первого костра, именно там, где он исчез в уже рассеивающейся сейчас ночи. Джойс шагал невозмутимо, он был с пустыми руками. Один из мужчин спросил его, не потерял ли он свою сумку, на что Джойс приветливо ответил, что нет, и добавил, что отдал ее тому, кто, несомненно, нуждается в ней больше, чем он. Охранники не понимали, о ком он говорит, но никто не осмелился ничего спросить.

— Можно мне чашечку? — спросил Джойс, указывая на кофейник, стоящий на решетке мангала.

— Конечно, босс.

Мужчина схватил жестяную кружку, висевшую на гвоздике у кресла-качалки. Наполнил ее до краев и передал Джойсу, тот подул на кофе, затем сделал глоток. Потом передал пустую кружку обратно охраннику и сказал, повысив голос так, чтобы все услышали:

— Через час отправляйтесь на электростанцию, я вас там встречу.

— Почему бы вам не пойти с нами?

Джойс подошел к огню и погрел руки, на его лице плясали блики пламени.

— Холостой выстрел, — сказал он; охранники, похоже, не поняли, что он имел в виду, поэтому Джойс добавил: — Когда забастовщики увидят, что я один, они поймут, что я их не боюсь.

— Мы сделаем все, как скажете, — сказал охранник, все еще державший пустую кружку.

Джойс убрал руки от огня и отступил назад. Казалось, он отталкивал от себя пламя; затем он приблизился к зданию и вошел внутрь. Никто не услышал звука закрывающихся замков.

Мартин предупредил, что ночью домой не вернется, что останется в «Адмирале» с забастовщиками и будет ждать утра, чтобы встретиться с Джойсом на электростанции. Он говорил о солидарности и мужестве. Марта сначала удивилась, услышав эти слова от мужа, но затем лишь пожала плечами при упоминании о солидарности, которой никогда не существовало между жителями долины и города. Ее беспокоили эти перемены, вызванные другими изменениями, она их чувствовала, но не показывала виду.

Сыновья ушли после завтрака. Эли сидел в конце стола. Он спросил, остался ли еще кофе. Марта подняла крышку кофейника, чтобы проверить, затем вылила весь оставшийся кофе в кружку отца.

— Давай поделюсь, — предложил он.

— Ничего!

Старик бросил в кофе кусочек сахара, помешал столовой ложкой и схватил кружку обеими руками так, чтобы не держаться за ручку, затем сказал, словно разговаривая с поднимающимся паром:

— Похоже, жизнь набирает обороты.

Марта помолчала.

— Ты туда не пойдешь?

— Я слишком стар, что с меня взять.

Эли поднес кружку ко рту и сделал глоток.

— А ты? На что готова? — спросил он через некоторое время.

— Я тоже мало чем могу помочь.

Эли поставил кружку обратно на стол, ложка скользнула и звякнула о фаянс.

— Я говорю о твоей дочери. — Эли отодвинул кружку, наблюдая за Мартой. — Я думаю приглашать ее сюда почаще, — добавил он.

Марта уставилась на кружку.

— Тогда говори заранее, чтобы я ей положила приборы.

Эли допил кофе, соскреб со дна остатки сахара.

— Ужасно вкусно было.

— Я еще сварю.

— С удовольствием.

Марта пошла за жестяной коробкой в серванте. Бросила кофейные зерна в кофемолку, села на стул, зажала кофемолку коленями, одежда сразу обтянула ее обычно скрытые под юбками формы. Женщина начала рывками вертеть рукоятку, кофемолка задребезжала. Когда зерна были достаточно измельчены, Марта встала, налила на дно кофейника воды, поместила фильтр, заполнила его молотым кофе, закрыла кофейник крышкой и поставила на плиту. Эли не пропустил ни одного жеста дочери, в ее движениях была даже определенная поэзия, которой он раньше не замечал, не обращал внимания.

Большинство людей не знают, как рассказать о мире, о том, почему они в нем, о непонимании, которое их огорчает, поэтому они пытаются приспособить этот мир к себе, придать ему знакомую форму и даже не понимают, что держат его в руках, что в этом и заключается красота мира. Красота как раз в незнании того, что вы держите мир в своих руках. Эли кое-что знал об этом, он работал над ним, над этим миром, но ничего не знал о нем, пока мир частично не рухнул, сначала он потерял ногу, потом жену. После этих трагедий Эли растил внутри гнев и ненависть к себе, но ничего никогда не говорил. Семья всегда кое-как держалась из-за того, что никто ничего не говорил, и это молчание было похоже на ложь, которая появляется, если не говорить правды. Только у Мабель хватило мужества и сил восстать против этого всеобщего молчания.

Наблюдая за дочерью, Эли понял, что без поэзии мир ограничен, а благодаря поэзии он разворачивается в безграничную вселенную. Если бы старик смог облечь свою мысль в слова, он бы объяснил дочери, что именно он чувствовал в тот момент. Но мысль эта была слишком мимолетна, она была новой, бессвязной. О чем думала эта женщина? Эли сопротивлялся желанию спросить ее, чтобы не заставлять лгать. Потому что жесты Марты не могли лгать, потому что она не осознавала, что плавная череда движений, превращающихся в единый жест, наилучшим образом отражала то, что происходит в ее душе. То были не машинальные движения, нет, они были бессознательны, но совершенны. Чтобы убедиться в этом, достаточно было понаблюдать за ней, а до этого Эли никогда не наблюдал за дочерью. Пришло время и ему нарушить молчание.

— Присядь ненадолго, — сказал он.

— Надо обед готовить, придут же голодные.

— Давай, посиди чуток!

— Хорошо, пять минуток.

Когда Марта уже собиралась сесть, раздался удар, похожий на отдаленный раскат грома.

— Похоже, будет гроза, — сказал Эли.

— Похоже на то, — ответила Марта.

Забастовщики покинули «Адмирал» на рассвете. Никто больше ничего не говорил. Все было сказано ночью, проработаны все возможные сценарии и варианты. Гоббо, Мартин и Лаз шли впереди. Линч брел позади. Когда они проходили по Джойс-Принсипаль, то услышали в нескольких кварталах собачий лай. Люди заволновались.

Лай становился все громче. Забастовщики только-только подошли к площади, как увидели, что с противоположной стороны к ним направляются люди Джойса. Их собаки были без намордников, и охранники изо всех сил сдерживали псов, натягивая поводки; люди и сами были похожи на нервных животных. Оружие лязгало и блестело в слабом свете раннего утра.

Эти два отряда старались избежать друг друга. Гоббо приказал своим остановиться перед статуей генерала. Он попросил приготовить инструменты, и музыканты начали играть праздничную мелодию под удивленными взглядами охранников, которые продолжали свой путь к электростанции. Вскоре с площади уже было не различить оружия, остались только инструменты; собак слышно не было, все заполнила музыка. Затем мелодия смолкла, и ее последние ноты еще некоторое время резвились, как птицы, перепрыгивающие перед сном с ветки на ветку. Забастовщики снова отправились в путь. Они вышли из города, проследовали вдоль водохранилища, миновали плотину и увидели внизу электростанцию, с ее тяжелыми проводами, свисающими, как растянутые скакалки; их тени прочерчивали длинные прямые коридоры, которые сужались, как разделительные линии на дне бассейна.

Дверь электростанции была широко открыта. Рабочие рассредоточились, как будто репетировали давно выученную хореографическую партию, только в замедленной съемке. Вокруг трех лидеров образовался круг. Снова заиграла музыка, но на этот раз она быстро стихла. Было слышно, как внутри лают собаки. Несколько забастовщиков встали у входа в два ряда, сделав таким образом коридор. Гоббо, Мартин и Лаз пошли друг за другом. Их похлопывали по плечу, поддерживали, призывали не уступать ни пади угнетателю. На них возлагали надежды.

Первым в помещение вошел Гоббо. Охранники расположились в коридоре на возвышении, как и накануне, только место, которое тогда занимал Джойс, было свободно.

— Где Джойс? — спросил Гоббо.

Одна из собак просунула голову под перила и оскалила пасть. Ее хозяин потянул собаку назад и огрел палкой по спине.

— Скоро будет, — ответил один из охранников.

— Не нравится мне, как это прозвучало; может, это ловушка, нужно уходить отсюда, — сказал Лаз, делая вид, что разворачивается.

Гоббо схватил его за руку.

— Стой на месте!

Почувствовав беспокойство, Мартин поднял глаза на охранника.

— Может быть, он боится и не придет,—сказал он.

Гоббо смотрел на Мартина как человек, который долгое время ставил на кого-то и наконец-то начал выигрывать.

— Он боится? Да ты рехнулся, деревенщина, — усмехнулся охранник.

— Меня зовут не деревенщина.

— Какая разница, как тебя зовут, вы все на одно лицо, люди из долины...

— Моя кровь такого же цвета, как и твоя.

— Это еще предстоит доказать, лучше не нарывайся, —- крикнул мужчина, поднимая пистолет.

Гоббо все еще держал Лаза за руку. Мартин оглядел коридор, ожидая, когда охранник опустит оружие.

— Переходите на нашу сторону, он больше не придет, — спокойно сказал он.

— Он прав, — подтвердил Гоббо, — если пойдете с нами, Джойс ничего не сможет сделать, и всем будет лучше. Иначе потом окажется поздно.

— Да не слушайте его! Нам на Джойса жаловаться нечего, — сказал охранник, теперь размахивая оружием, как солдат, готовый к бою.

Его воинственный жест не произвел никакого впечатления на остальных, впрочем, как и речь. Постепенно в охранников закрадывалось сомнение. Они помнили странную прогулку Джойса ночью, и то, что он не пришел на электростанцию, тоже казалось странным, ведь Джойс был очень пунктуальным человеком.

Время шло. Охранники стали беседовать, не обращая внимания на ругательства главного. Джойс сбежал? Может быть, его убили, как Дабла? Неужели их тоже скоро выследит неизвестный убийца? Без Джойса у руля они были не более чем наемниками без всяких обязательств. Возможно, пришло время присоединиться к рабочим и принять их идеалы, по крайней мере притвориться, что они это делают, чтобы спасти свои шкуры. Разговоры прекратились, и наступило долгое молчание. Один из охранников положил пистолет на перила и привязал собачий поводок к балясине. Затем он пошел вперед и стал спускаться к бастующим, его шаги звучали мерно, как маятник. Другие охранники тоже опустили оружие, но главный направил пистолет на коллегу и заорал:

— Пошел обратно!

Его рука дернулась, раздался выстрел, человек рухнул, а вместе с ним в адском грохоте на пол повалились и все остальные мужчины.

Жюли Бланш расчесывала перед зеркалом свои длинные волосы. Она пристально смотрела на свое отражение, и ее глаза были похожи на два маленьких метеорита, летающих в астральной пустоте. После начала забастовки Линч перестал ее преследовать. Но что будет дальше? Она подумала о Марке Вольни. Жизнью определенно управлял странный механизм, слишком сложный, над которым, к сожалению, она не имела никакого контроля. Какой смысл быть красивой, если это не позволяет ей исполнить свое желание? Она больше не могла выносить, что является вещью Линча, и выход был только один. Бежать.

Щетка замерла в воздухе, и Жюли начала тщательно удалять застрявшие волосы, они падали в раковину, как будто оставляя на эмали маленькие царапины. Затем она положила щетку в косметичку, которую засунула в дорожную сумку с собранной накануне одеждой. Все, что ей принадлежало, было в этой сумке, а в другую, поменьше, она положила три пары обуви. В этот момент сумки являлись не вместилищем ее скудного имущества, а констатировали факт ее ухода, ее решение пойти против фатума. Единственный способ показать достоинство, но также и бессилие.

С Марком Вольни она прощаться не станет. У нее на это не было ни времени, ни сил. Жюли предпочитала, чтобы он продолжал думать, что неправильно понял ее намерения. Так для него будет лучше. Это его закалит. И понадобится в будущем.

Жюли Бланш надела простые сандалии, обмотала тесемки вокруг лодыжек и завязала. Затем открыла входную дверь и села на ступеньки, чтобы выкурить последнюю сигарету. В городе было тихо. Улицу перебегала отощавшая собака, она держала в пасти крысу, ее куцый хвост волочился по земле, как развязавшийся шнурок. Когда собака увидела девушку, то побежала быстрее и скрылась за углом.

Жюли услышала вдалеке музыку, знакомую праздничную мелодию, которая показалась ей бесконечно печальной. Затем музыка стихла. Дым от сигареты уносил ветер. Она осознала, что у нее за спиной стоят собранные сумки. Пора. Она затушила сигарету и встала. Когда она наклонилась, чтобы взять сумки, дверь захлопнулась за ней с оглушающим грохотом.

Стоя в воде по грудь, Снейк шарил рукой у берега между корнями ясеня. Вскоре он почувствовал, что уперся в мягкий толстый живот. Он медленно вытянул вторую руку, провел по спине рыбы от хвоста до плавников и крепко сжал бока. Рыба сопротивлялась, Снейк усилил хватку. Он вытащил из воды радужную форель и тут же, не выходя на берег, начал ее есть, еще живую. Он сомкнул челюсти на пульсирующей блестящей плоти, выплевывая серебристую кожу, и время от времени вынимал изо рта застрявшие косточки.

Кроме отсутствия Дабла, ничего из прошлой жизни его не волновало, даже та девушка, которая терпеливо его ласкала, пока он закрывал глаза, чтобы не видеть ее рук и губ, чтобы забыть, что такой уродливый человечек не может надеяться на большое чувство. Единственной силой, которой Снейк когда-либо обладал, он был обязан Джойсу, и то это была иллюзия, за которую Дабл заплатил собственной смертью. Его жизнь была сплошным обманом. У него не оставалось иного выбора, кроме как делать вид, что все в порядке, пока он жил в городе, зная, что, если не притворяться, можно оказаться во власти собственных слабостей. Природа не лгала, у нее не было причин лгать. Каждый компонент в природе имеет свою функцию, более или менее постоянную, замешанную на дикости и благоразумии.

Над рекой пролетела стая птиц. Снейк поднял голову, но они уже были далеко, и он не смог их распознать, поэтому просто смотрел, как они улетают и сливаются с синевой, а может, наоборот, и почему бы об этом не подумать: живые существа и предметы имеют одну суть. С другого берега раздались звуки галопа, но животное скрывали деревья, вскоре звуки затихли и снова зашумела река.

Снейк пришел сюда с единственной целью — слиться с тем, что было, и присматривать за тем, чего уже не было. Он бросил остатки форели в воду, затем вымыл руки и лицо. Несколько чешуек прилипли к щекам, как вбитые в кожу гвозди. Он услышал крики и посмотрел вниз по склону, где десяток расколотых бревен, покрытых смесью сухой грязи и соломы, образовывали что-то вроде частокола. Там никого не было. Крик доносился издалека. Потом стих. Снейк вернулся на берег.

Как и каждое утро, Снейк пошел положить камешек на могилу Дабла. Это был его личный способ построить стену, чтобы отделить то, что есть, от того, чего нет. То была одна из немногих вещей, которым его научили: то, чего больше нет, должно быть скрыто от того, что есть. Впервые он задался вопросом, почему это так. Возможно, потому, что смерть проникает достаточно далеко в то, что живет, и максимум, на что можно надеяться душе, так это что ей не придется смотреть, как гниет собственное тело.

От размышлений Снейка снова отвлек звук голосов, на этот раз более пронзительный. Так что ему не послышалось. Он поспешил вверх по реке, пройдя мимо строящегося палисада. Крики стали более отчетливыми, очевидно, они доносились с виадука. Он вышел на небольшую каменную площадку перед большой аркой. И увидел четыре фигуры, раскачивающиеся в воздухе, как сошедшие с ума маятники. Солнце светило в лицо, и это мешало Снейку различить, кто они, веревок почти не было видно. Через некоторое время его глаза привыкли. Он узнал парня, бросившего в него камень, и официантку из «Адмирала», но двое других были ему незнакомы. Снейк громко крикнул. Ребята перестали раскачиваться и обернулись в его сторону. Снейк подумал, а не присоединиться ли к ним. Но это было не для него.

Затем раздался шум, Снейк сначала не понял его природу. Шум усиливался, как если бы шла звуковая волна. Ребята снова закричали, как будто в панике. Прежняя радость покинула их. Значит, и им Снейк не нужен. Он раскинул руки, как будто хотел, чтобы крики превратились в камни, чтобы его забросали этими камнями, а потом повернулся к востоку, как подсолнух, ищущий яркий свет. Он увидел, как разгорается солнце. Снейк почувствовал, как его лучи жгут ему глаза, почувствовал сильное дуновение ветра, и кровь в его теле наконец-то стала теплой.

Солнце еще не вышло из-за холма, но его лучи освещали небо, и свет с каждой секундой становился все ярче. Как будто были необходимы миллиарды предыдущих рассветов, чтобы именно этот стал самим совершенством. Большие пожелтевшие папоротники, покрытые инеем, росли вдоль тропинки, они были похожи на тощих богатых старушек. Чуть облетевшие буки оделись в багрянец. Река своим монотонным шумом нарушала общую тишину. Затем появилось солнце, его пылающие лучи заиграли на траве, и на тропинке показались три тени, похожие на черных воинов.

Рядом с Люком брела лиса, подволакивая лапки, за ними следовали Марк и Матье, мрачные, похожие на свидетелей на свадьбе. Люк вытянул руку перед мордой животного, уверенный, что почувствует его свежее дыхание на своей ладони. Он мысленно обратился к лисе, поблагодарив ее за то, что она спустилась с неба, чтобы побыть с ним в последний раз, поскольку после этой прогулки он вернет ее в лес, населенный душами; Люк добавил, что больше не будет просить ее вернуться, но навсегда сохранит лису в своем сердце.

Сидя на пне возле виадука, Мабель поджидала братьев. Люк увидел сестру и побежал ей навстречу, позабыв о лисе, и на его лице было написано огромное блаженство. Он взял девушку за руку. Матье и Марк присоединились к ним, и они пошли вместе. Ничего не изменилось, все было как в детстве. Было понятно, как себя вести. Слова были излишни. Они поднялись по склону, Люк шел впереди, все еще держа сестру за руку. Дойдя до верхней площадки, они двинулись вдоль парапета. Мабель остановилась и наклонилась, чтобы посмотреть на свою висящую веревку. Братья прошли подальше, затем сбросили первую веревку, обвязали вторую вокруг пояса и все вместе прыгнули вниз. Как раньше.

Люк, хохоча, закачался на веревке первым. Остальные тоже засмеялись, и их смех едва заглушала река. Они увидели, как мимо пролетела стая домашних голубей из города. Птицы как будто скользили по воздуху, затем ринулись в долину и исчезли в прозрачном небе. Матье перестал раскачиваться и кричать.

— Что это с ними? Они никогда не залетают так далеко, — сказал он.

— Блин блинский, глядите, внизу! — воскликнул Люк.

На правом берегу по тропинке бежал крупный олень. Он остановился у кромки воды, но пить не стал. Олень вертел головой, будто хотел стряхнуть с рогов грязь, а затем побежал по гальке вниз по склону. Вскоре к нему присоединились три молодые самки, и маленькое стадо тут же пустилось скакать, как бы следуя за голубями.

Таков был язык животных.

Ребята услышали крик, а затем увидели, как из-за деревьев показался странный человек, он подошел к виадуку и замер, наблюдая за ними. Раздался ужасающий грохот, и они посмотрели вверх по течению, увидели облако дыма над расколовшейся плотиной и поток воды, хлынувший через образовавшуюся брешь. Они кричали карлику, чтобы бежал, но тот раскинул руки, как огородное пугало. Плотина стала рушиться. Взметнулась огромная волна, она понеслась вперед, сметая все на своем пути. Ребята поднимались как можно быстрее, пытаясь спастись от наступающей воды. К тому времени, когда они достигли виадука, электростанция была уже почти полностью затоплена, паутина, которую так долго плел огромный паук, перестала существовать. Когда они посмотрели вниз, Снейка уже унесло водой; долина, где находился дом Вольни, превратилась в обезумевшую реку, а деревья — в морские водоросли.

Люк не думал ни об отце, ни о матери; они от наводнения не спаслись. Он думал об острове, который появится после этой катастрофы, где его будет ждать дедушка Сильвер, чтобы показать местонахождение сокровищ, и попугай будет спокойно сидеть у деда на плече.