"Казарменные баллады" и "Семь морей" (книги стихов)

24. БАЛЛАДА О ВОСТОКЕ И ЗАПАДЕ

Запад есть Запад, Восток есть Восток —

им не сойтись никогда

До самых последних дней Земли, до Страшного Суда!

Но ни Запада нет, ни Востока,

нет ни стран, ни границ ни рас,

Если двое сильных лицом к лицу

встретятся в некий час!

Поднять восстание горных племён на границу бежал Камал,

И кобылу полковника — гордость его — у полковника он угнал.

Чтоб не скользила — шипы ввинтил в каждую из подков,

Из конюшни её в предрассветный час вывел — и был таков!

Тогда сын полковника, что водил Горных Стрелков взвод

Созвал людей своих и спросил, где он Камала найдёт?

И сказал ему рессалдара сын, молодой Мухаммед Хан:

«Людей Камала найдёшь ты везде,

где ползет рассветный туман;

Пускай он грабит хоть Абазай, хоть в Боннайр его понесло,

Но чтоб добраться к себе домой не минует он форта Букло.

Если ты домчишься до форта Букло,

как стрела, летящая в цель,

То с помощью Божьей отрежешь его

от входа в Джагайскую щель.

Если ж он проскочит в Джагайскую щель —

тогда погоне конец:

На плоскогорье людей его не сочтёт ни один мудрец!

За каждым камнем, за каждым кустом скрыты стрелки его,

Услышишь, как щёлкнет ружейный затвор,

обернёшься — и никого».

Тут сын полковника взял коня — злого гнедого коня,

Словно слепил его сам Сатана из бешеного огня.

Вот доскакал он до форта Букло. Там хотели его накормить,

Но кто бандита хочет догнать, не станет ни есть, ни пить.

И он помчался из форта Букло, как стрела, летящая в цель,

И вдруг увидел кобылу отца у входа в Джагайскую щель

Увидел он кобылу отца, — на ней сидел Камал, —

Только белки её глаз разглядел — и пистолет достал.

Раз нажал и второй нажал — мимо пуля летит…

«Как солдат стреляешь!» — крикнул Камал, —

а каков из тебя джигит?»

И помчались вверх, сквозь Джагайскую щель —

черти прыщут из-под копыт, —

Несётся гнедой как весенний олень,

а кобыла как лань летит!

Ноздри раздув, узду натянув, мундштук закусил гнедой,

А кобыла, как девочка ниткой бус, поигрывает уздой.

Из-за каждой скалы, из любого куста целится кто-то в него,

Трижды слыхал он, как щёлкнул затвор, и не видал никого.

Сбили луну они с низких небес, копытами топчут рассвет,

Мчится гнедой как вихрь грозовой,

а кобыла — как молнии свет!

И вот гнедой у ручья над водой рухнул и жадно пил,

Тут Камал повернул кобылу назад, ногу всадника освободил,

Выбил из правой руки пистолет, пули выкинул все до одной:

«Только по доброй воле моей ты так долго скакал за мной!

Тут на десятки миль окрест — ни куста, ни кучки камней,

Где 6 не сидел с винтовкой в руках один из моих людей!

И если 6 я только взмахнул рукой (а я и не поднял её!),

Сбежались бы сотни шакалов сюда, отведать мясо твоё!

Стоило мне головой кивнуть — один небрежный кивок —

И коршун вон тот нажрался бы так,

что и взлететь бы не смог!»

А сын полковника отвечал: «Угощай своих птиц и зверей,

Но сначала прикинь, чем будешь платить

за еду на пирушке твоей!

Если тысяча сабель сюда придёт, кости мои унести —

По карману ли вору шакалий пир? Сможешь — так заплати!

Кони съедят урожай на корню, а люди — твоих коров,

Да чтоб зажарить стадо твоё, сгодятся крыши домов,

Если считаешь, что эта цена справедлива — так в чём вопрос,

Шакалов, родственников своих, сзывай на пирушку, пёс!

Но если сочтёшь ты, что заплатить не можешь цены такой,

Отдай сейчас же кобылу отца, и я поеду домой».

Камал его за руку поднял с земли, поставил и так сказал:

«Два волка встретились —

и ни пpи чём ни собака тут, ни шакал!

Чтоб я землю ел, если мне взбредет хоть словом тебя задеть:

Но что за дьявол тебя научил смерти в глаза глядеть?»

А сын полковника отвечал: «Я — сын отца своего.

Клянусь, он достоин тебя — так прими

эту лошадь в дар от него!»

Тут кобыла уткнулась ему в плечо, побрякивая уздой.

Нас тут двое с тобой— сказал Камал, — но ближе ей молодой!

Так пусть она носит бандитский дар — седло и узду с бирюзой,

Мои серебряные стремена и чепрак с золотой тесьмой.

А сын полковника подал ему пистолет с рукояткой резной:

«Ты отобрал один у врага — возьмёшь ли у друга второй?»

«Дар за дар, — отвечал Камал, — и жизнь за жизнь я приму:

Отец твой сына ко мне послал — своего отправлю к нему.

Свистнул Камал, и тут же предстал его единственный сын.

«Вот командир горных стрелков — теперь он твой господин

Ты всегда будешь слева с ним рядом скакать,

охранять его в грозный час,

До тех пор, пока или я, или смерть не отменят этот приказ.

Будешь служить ему ночью и днём, теперь своей головой

За него и в лагере, и в бою отвечаешь ты предо мной!

Хлеб его королевы ты будешь есть, его королеве служить,

Ты будешь против отца воевать, и Хайбер от меня хранить,

Да так, чтоб тебя повышали в чинах,

чтоб знал я: мой сын — рессалдар,

Кода поглазеть на казнь мою сойдётся весь Пешавар!»

И взглянули парни друг другу в глаза,

и не был взгляд чужим:

И клятву кровными братьями быть хлеб-соль закрепили им.

Клятву кровными братьями быть закрепили дёрн и огонь,

И хайберский нож, на котором прочтешь

тайну всех Господних имён.

Сын полковника сел на кобылу отца,

сын Камала скакал на гнедом,

И к форту, откуда уехал один, примчались они вдвоём.

А им навстречу конный разъезд —

двадцать сабель враз из ножён:

Крови горца жаждал каждый солдат, всем был известен он.

«Стойте, — крикнул полковничий сын, -

сабли в ножны! Мы с миром идём

Тот, кто вчера бандитом был,

стал сегодня горным стрелком».

Запад есть Запад, Восток есть Восток,

им не сойтись никогда

До самых последних дней Земли, до Страшного Суда!

Но ни Запада нет, ни Востока,

ни стран, ни границ ни рас

Если двое сильных лицом к лицу

встретятся в некий час!

Пер. В. Бетаки

25. ЦАРИЦА БУНДИ

Он умирал, Удаи Чанд,

Во дворце на кругом холме.

Всю ночь был слышен гонга звон.

Всю ночь из дома царских жен

Долетал приглушенный, протяжный стон,

Пропадая в окрестной тьме.

Сменяясь, вассалы несли караул

Под сводами царских палат,

И бледной светильни огонь озарял

Улъварскую саблю, тонкский кинжал,

И пламенем вспыхивал светлый металл

Марварских нагрудных лат.

Всю ночь под навесом на крыше дворца

Лежал он, удушьем томим.

Не видел он женских заплаканных лиц,

Не видел опущенных черных ресниц

Прекраснейшей Б'унди, царицы цариц,

Готовой в могилу за ним.

Он умер, и факелов траурный свет,

Как ранняя в небе заря,

С башен дворца по земле пробежал —

От речных берегов до нависших скал.

И женщинам плакать никто не мешал

О том, что не стало царя.

Склонившийся жрец завязал ему рот.

И вдруг в тишине ночной

Послышался голос царицы: — Умрем,

Как матери наши, одеты огнем,

На свадебном ложе, бок о бок с царем.

В огонь, мои сестры, за мной!

Уж тронули нежные руки засов

Дворцовых дверей резных.

Уж вышли царицы из первых ворот.

Но там, где на улицу был поворот,

Вторые ворота закрылись, — и вот

Мятеж в голубятне затих.

И вдруг мы услышали смех со стены

При свете встающего дня: —

Э-гей Что-то стало невесело тут!

Пора мне покинуть унылый приют,

Коль дом погибает, все крысы бегут.

На волю пустите меня!

Меня не узнали вы? Я — Азизун.

Я царской плясуньей была.

Покойник любил меня больше жены,

Но вдовы его не простят мне вины!.. —

Тут девушка прыгнула вниз со стены.

Ей стража дорогу дала.

Все знали, что царь больше жизни любил

Плясунью веселую с гор,

Молился ее плосконосым божкам,

Дивился ее прихотливым прыжкам

И всех подчинил ее тонким рукам —

И царскую стражу, и двор.

Царя отнесли в усыпальню царей,

Где таятся под кровлей гробниц

Драгоценный ковер и резной истукан.

Вот павлин золотой, хоровод обезьян,

Вот лежит перед входом клыкастый кабан.

Охраняя останки цариц.

Глашатай усопшего титул прочел,

А мы огонь развели.

«Гряди на прощальный огненный пир

, О царь, даровавший народу мир,

Властитель Люни и Джейсульмир,

Царь джунглей и всей земли!»

Всю ночь полыхал погребальный костер.

И было светло как днем.

Деревья ветвями шуршали, горя.

И вдруг из часовни одной, с пустыря,

Женщина бросилась к ложу царя,

Объятому бурным огнем.

В то время придворный на страже стоял

На улице тихих гробниц.

Царя не однажды прикрыл он собой.

Ходил он с царем на охоту и в бой,

И был это воин почтенный, седой

И родич царицы цариц.

Он женщину видел при свете костра,

Но мало он думал в ту ночь,

Чего она ищет, скитаясь во мгле

По этой кладбищенской скорбной земле,

Подходит к огню по горячей золе

И снова отходит прочь.

Но вот он сказал ей: — Плясунья, сними

С лица этот скромный покров.

Царю ты любовницей дерзкой была,

Он шел за тобою, куда ты звала,

Но горестный пепел его и зола

На твой не откликнутся зов!

— Я знаю, — плясунья сказала в ответ, —

От вас я прощенья не жду.

Творила я очень дурные дела,

Но пусть меня пламя очистит от зла,

Чтоб в небе я царской невестой была.

Другие пусть воют в аду!

Но страшно, так страшно дыханье огня,

И я не решусь никогда!

О воин, прости мою дерзкую речь:

Коль ты запятнать не боишься свой меч,

Ты голову мне согласишься отсечь?

И воин ответил: — Да.

По тонкому, длинному жалу меча

Струилась полоскою кровь,

А воин подумал: «Царица-сестра

С почившим супругом не делит костра,

А та, что блудницей считалась вчера,

С ним делит и смерть и любовь!»

Ворочались бревна в палящем огне,

Кипела от жара смола.

Свистел и порхал по ветвям огонек

Голубой, как стального кинжала клинок.

Но не знал он, чье тело, чье сердце он жег

Это Бунди-царица была.

Пер. С. Маршак

26. БАЛЛАДА О ЦАРСКОЙ МИЛОСТИ

Абдур Рахман, вождь Дурани, о нем повествуем мы,

От милости его дрожат Хайберские холмы,

Он с Юга и с Севера дань собрал —

слава его, как пожар,

И знают о том, как он милосерд,

и Балх, и Кандагар.

У старых Пешаварских врат, где все пути идут,

С утра на улице вершил Хаким Кабула суд.

И суд был верен, как петля, и скор, как острый нож;

И чем длиннее твой кошель, тем дольше ты живешь.

Там был неверный — руку он на Юзуфзи занес

И повели его на смерть, чтоб был наказан пес.

Случилось — ехал мимо Царь, когда взвился кинжал,

И Каффир, бросившись к коню, о жизни вопиял.

И молвил Царь: «В позоре смерть страшна!

Надейся, сын!

Ждет честь тебя!» И он позвал Начальника Дружин,

Яр-хана, отпрыска Царей, так говорил народ,

И Царь его глубоко чтил, — а это в Смерти мед.

И Дауд-шах, его отец, не наклонял чела,

И кровь вельможных Дурани в его груди текла.

Ему, чью гордость не смирят ни Ад, ни Небеса,

Царь повелел стать палачом презреннейшего пса.

«Бей! — молвил Царь. — Ты кровь Царей!

И смертью он почтен»,

И громче, чтоб слыхал народ: «Не бойся! Связан он».

Яр-хан взметнул хайберский нож, ударил тем ножом:

«О человек, ты так хотел! Зарезан пес Царем».

Абдур Рахман, вождь Дурани,

повсюду себя продает,

Перед стягом Хильджи, опустив ножи,

народы откроют рот,

Это пушек спор средь Хайберских гор,

и Гератцы бегут в грязи,

Вы слышали песнь: Доколь? Доколь?

О, волки Абази!

Еще не занял караул в ту ночь свои посты,

Когда Хаким промолвил так: «Царь, не боишься ты?

Ты знал… ты слышал?..»

Смолкла речь перед Лицом Царя.

Афганский Царь сказал в сердцах: «Народом правлю я!

Мой путь — он мой, ты ведай твой, —

а в тишине Ночей

Подумай, кто меня просил о голове твоей».

Когда замкнулись ворота и смолкнул муэдзин,

В беседке посреди садов Царь возлежал один.

И в сердце тьмы, когда луна кончает свой дозор,

Яр-хан, таясь, прошел к Царю, чтоб смыть с себя позор.

За ним бежали дети вслед, когда он несся вскачь,

Дурные женщины ему кричали вслед: «Палач!»

Но кто-то возле стен схватил его из темноты,

Царь молвил за его плечом: «Мертвец! Что вздумал ты?

Не дело днем шутить с Царем, а ночью ждать добра,

И то, что ты несешь в руке, куда острей пера.

Но, если Бог даст сил тебе, то вот пройдет три дня,

Ты будешь милости просить и в муке звать меня.

Я милосерд, и это ты скорее всех поймешь.

Повремени же, мой мясник, — не для меня твой нож!»

Абдур Рахман, вождь Дурани, спокоен как всегда,

Но Хильджи не ждет, и растает лед,

и плотины сорвет вода.

Нет врагам числа, ни одна стрела

не попадает в цель,

Вы слышали песнь: Доколь? Доколь?

О, волки Зука Хель!

Он был каменьями побит на свалке в час зари,

Согласно писаным словам: «Чтоб был он жив, смотри».

И камни выросли над ним курганом средь полей,

И, если шевелился он, шел новый град камней.

Один стерег тот страшный холм, где умирала тварь,

Его Глашатаем Царя прозвал в насмешку Царь.

То было на вторую ночь, был праздник Рамазан,

И страж, припав к земле, слыхал, что говорит Яр-хан.

Из исковерканной груди, хрипя, срывался звук:

«Созданье Божье, помоги, избавь меня от мук!»

И, смерти не боясь, они нашли Царя средь жен:

«Ты, покровитель бедняков, вели, чтоб умер он».

Неспешно прозвучал ответ: «Пусть он дождется дня,

Ночь коротка, и должен он благословлять меня».

Он трижды ночью звал и раз, когда взошла заря:

«Созданье Божье, помоги и тем прославь Царя!»

И вот в час утренних молитв пролилась Яр Хана кровь,

И, слыша щелканье курков. Царя он славил вновь.

Сложили песнь о том певцы, чтоб слышали Моря,

Чтоб пел и день и ночь весь мир о милости Царя.

Абдур Рахман, вождь Дурани, мы повествуем о нем

Растворил он пасть,

и набили всласть ее золотым зерном,

Вы знаете плод от его щедрот,

как сладок каждый дар,

Вы слышали песнь: Доколь? Доколь?

О, Балх и Кандагар!

Пер. Ада Оношкович- Яцына

27. БАЛЛАДА О ЦАРСКОЙ ШУТКЕ

Когда в пустыне весна цветет,

Караваны идут сквозь Хайберский проход

Верблюды худы, но корзины тучны,

Вьюки переполнены, пусты мошны,

Засыпаны снегом, долгие дни

Спускаются с Севера в город они.

Была бирюзовой и хрупкой тьма,

Караван отдыхал у подножья холма.

Над кухней стоял синеватый дымок,

И о гвозди палатки стучал молоток,

И косматые кони кое-где

Тянули веревки свои к еде,

И верблюды, глухой издавая звук,

Растянулись на четверть мили на Юг,

И персидские кошки сквозь сизый мрак

Фыркали злобно с тюков на собак,

Торопили обед то там, то тут,

И мерцали огни у форта Джемруд

.И несся на крыльях ночных ветров

Запах верблюдов, курений, ковров,

Дым, голоса и звук копыт.

Говоря, что Хайберский торг не спит

Громко кипел мясной котел.

Отточили ножи, — и я пришел

К погонщику мулов Магбуб-Али,

Который уздечки чинил вдали

И полон был сплетен со всей земли

Добрый Магбуб-Али говорит:

"Лучше беседа, когда ты сыт».

Опустили мы руки, как мудрецы,

В коричневый соус из жирной овцы

И тот, кто не ел из того котла,

Не умеет добра отличить от зла

Мы сняли с бород бараний жир,

Легли на ковры, и наполнил нас мир

На Север скользил разговор и на Юг,

И дым ему вслед посылал чубук.

Великие вещи, все, как одна:

Женщины, Лошади, Власть и Война.

О войне мы сказали немало слов,

Я слышал вести с русских постов:

Наточенный меч, а речи, что мед,

Часовой в шинели средь тихих болот.

И Магбуб-Али не поднял глаз.

Как тот, кто хочет начать рассказ.

И молвил: «О русских что скажешь, друг?

Когда ночь идет, все серо вокруг.

Но мы ждем, чтобы сумрак ночи исчез

В учтреннем зареве алых небес.

Прилично ли, мудро ли, так повторю,

О врагах Царя говорить Царю?

Мы знаем, что скрыли Небо и Ад,

Но в душу Царя не проникнет взгляд.

Незваного друга проклял Бог,

Вали Дад подтвердить бы это мог».

Был отец его щедр на слова и дела

Кудахчущей курицей мать была,

И младенец рос среди стариков

И наследовал горе несчетных слов

И с ним безумье, — и вот дерзнул

Ждать, что его почтит Кабул.

Побывал далеко честолюбец тот,

На границе, где серых шинелей взвод.

Я тоже там был, но я счастлив

Ничего не видал, молчал — и жив.

Как дыханье, ловил он молвы полет,

Что «этот знает», что «молвил тот»,

Басни, что мчались из уст к устам,

О серых шинелях, идущих к нам.

Я слышал тоже, но эта молва

Исчезает весной, как сухая трава.

Богом забыт, нетерпеньем объят.

Обратно в столицу скакал Вали Дад

В полный Дурбар, где был весь двор,

И с Вождем Войны Царь вел разговор.

Густую толпу растолкал он плечом

И, о чем слыхал, рассказал о том.

Красный Вождь улыбнулся — ни дать ни взять.

Так на лепет сына смеется мать,

Но тот, кто б смеялся, смеялся зря

Перед темным, как смерть, лицом Царя.

Нехорошо, придя в Дурбар,

Голосить о войне, как будто пожар.

К цветущей айве на старый вал

Его он отвел и там сказал:

«Будут хвалить тебя вновь и вновь,

Доколе за сталью следует кровь.

Русский идет с войной впереди?

Ты осторожен. Так ты и жди!

Смотри, чтоб на дереве ты не заснул,

Будет недолгим твой караул.

Русский идет, говоришь ты, на нас.

Будет, наверно, он здесь через час.

Жди, карауль! А завидишь гостей,

Громче зови моих людей».

Прилично ли, мудро ли, так повторю

О врагах Царя говорить Царю?

Стража, чтоб он не сбежал, стерегла,

Двадцать штыков — вокруг ствола.

И сыпался цвет, как снежинки, бел,

Когда, содрогаясь, он вниз глядел.

И волею Бога — велик Он один! —

Семь дней над судьбою он был господин.

Потом обезумел; со слов людей,

Он прыгал медведем среди ветвей,

И ленивцем потом, и сорвался вниз,

И, стеная, летучей мышью повис.

Развязалась веревка вокруг руки,

Он упал, и поймали его на штыки.

Прилично ли, мудро ли, так повторю,

О врагах Царя говорить Царю?

Мы знаем, что скрыли Небо и Ад,

Но в душу Царя не проникнет взгляд.

Кто слышал о серых шинелях, друг?

Когда ночь идет, все серо вокруг.

Великие вещи, две, как одна:

Во-первых — Любовь, во-вторых — Война,

Но конец Войны затерялся в крови —

Мое сердце, давай говорить о Любви!

Пер А.Оношкович- Яцына

27. СО СЦИНДИЕЙ В ДЕЛИ

Случилось это более ста лет назад. Потерпев поражение в великой битве недалеко от Дели, индийский князь проскакал пятьдесят миль, везя на луке седла простую девушку, которая любила его и делила с ним все тяготы походной жизни. Он потерял девушку, когда спасение было уже близко.

Кавалерист из Маратты рассказал такую историю:

Кто пировал, венок того в ту ночь увял, поблек,

И цвет шафрана в знак беды покрыл шарфы и руки.

Когда мы мчались в Панипут, где ждал нас наглый Млек,

Когда мы, царство потеряв, ушли оттуда в муке.

И трижды тридцать тысяч нас прошли джамнийский брод —

На дамаджийских скакунах богатыри из Бхао —

Декан враждебный не пресек наш мужественный род

И не извел предатель нас, проклятый Мультар Рао!

И трижды тридцать тысяч нас вошли в густой туман.

И визг, и вопли раковин взнеслись над полем брани.

За бороду схватили мы Бховани вражий стан,

И смыл наш яростный поток с лица земли Бховани!

И дети Бхоста полегли от наших длинных пик,

Рохиллы черные неслись, как скот, от нас гурьбою.

От нашей тысячи одной презренный враг поник,

А Мультар Рао с десятью оставил поле боя!

И вынуть саблю — нету сил, ударить — нету сил:

Плечо в плечо и грудь на грудь сошлись мы тесной кучей.

Наш пеший горец и коней, и всадников разил,

И павших на сырой земле давил наш вал могучий.

Налево грохотал мушкет, как близкий водопад,

Направо лес кровавых пик восхода был кровавей.

И снизу кровь, и сверху вниз — Упсаров скорбный взгляд,

Что подбирали тех, кто пал в позоре или славе.

И видел я огонь и дым, и видел Бхао стяг,

И слышал тщетный крик, — увы, то звал один из Бхао:

«О, Ананд Рао Нимбалкхур, скачи, теснит нас враг!

Верни всех тех, кого увел проклятый Мулътар Рао!»

Когда осенние дожди в истоках Джамны льют,

Тогда песчаный перекат с пути сметают волны.

Враги прорвались через нас, как через цепь запруд,

Но броды Джамны в этот день их кровью были полны.

Я рядом с Сциндией скакал, — куда мой господин,

Туда и я; за нами вслед — вся конница Халькара.

И были все у нас вожди убиты, как один,

Кинжалы Северных Племен нас истребляли яро.

Я рядом с Сциндией скакал — стекала кровь с копья

Вдруг вижу: девушка бежит, бежит наперерез нам

И к Сциндии припала, и — кричит: «Любовь моя!»

Я еле-еле их прикрыть успел щитом железным.

(Ее в лесу зачаровал он много лет назад,

Приворожив ее к воде, что принял от нее же.

Простой охотницей она была, как говорят.

Зачем, имея двадцать жен, он взял Лалун, о Боже

И дух смутился в нем. Ее он сзади привязал,

И вновь мы в Дели понеслись, дерясь неутомимо.

Отряд от гибели, как тень, счастливо ускользал.

Из Панипута мчались мы — и были не одни мы.

Но Лутуф-Уллах Попульзай нам не давал уйти.

Отродье Севера, к Лалун пылал он дикой страстью.

Я был готов затеять бой, закрыть ему пути.

«Нет!» — крикнул Сциндия, и я послушался — к несчастью.

За лигой лига — наглый вор маячил за спиной —

За лигой лига — белый путь под белой кобылицей —

За лигой лига — быстр, как Смерть, — за ними и за мной —

Летел, как Время, что века продлилось и продлится.

И жаркий полдень око впил в постыдный наш побег.

Шакалий хохот, волчий вой вторгались в наши уши.

И враг, как коршун, был готов кружить хоть целый век,

И пали сумерки, и страх мою наполнил душу.

Я молвил: «Ждет тебя народ. Забудь ее любовь.

Поверь, при первом свете дня любовь ее убудет

. Подрежь веревки и вдвоем с тобой поскачем вновь».

А Князь в ответ: «Моих Цариц она Царицей будет!

Из всех, кто ест мой хлеб, она одна пошла за мной.

Корона — ей, за то, что в бой за мной пошла по следу.

Один позор я пережил, зачем позор двойной?

Достигнем Дели — рухни всё — я одержал победу!»

Кобыла белая под ним шаталась все сильней.

Взошел вечерний дым печной и опустился ниже.

А Попульзай не отставал — мы шпорили коней —

И близко Дели был от нас, но враг был трижды ближе!

Был Дели близко, и Лалун шепнула: «Господин,

Убей меня — скачи один — хромает кобылица!»

Он крикнул: «Нет!» Она опять: «Скачи, скачи один!»

И отвязалась от седла, и выпорхнула птицей!

Кобылу Князь остановил, кобыла в мыле вся,

И в пене рот, и хрип, и стон, и силы на пределе.

И Господин мой, ей удар смертельный нанеся,

Решил хоть пешим бой принять, почти достигнув Дели.

Но боги милостивы. Князь лежал под скакуном,

Когда услышал крик Лалун, и еле внял он крику.

Любовь и битва перед ним мелькнули кратким сном,

И тьма ему закрыла взор — и я увез Владыку.

Пер. Е.Фельдман

29. ЖАЛОБА ПОГРАНИЧНОГО СКОТОКРАДА

Горе мне за сладкую жизнь —

Что вел я из года в год,

И горе тройное— милой жене,

Что в Шалимаре ждет.

Жизай1 мой отняли они,

Меч, что был остр и нов,

В тюрьме я коротаю дни

За то, что крал коров.

Пусть бык в хлеву ревет чуть свет,

Иат: сеет урожай,

Не ждите, пока меня здесь нет,

Огня и грабежа.

Пусть пожалеет йата Бог,

Как выйду на простор,

Пусть фермерский хранит порог

Усерднее с тех пор.

О, горе, возле жерновов

Я коротаю дни!

О, горе, — слышать звук оков

Звенящих у ступни!

За все, что пало неспроста

Позором на меня,

Отвечу убылью скота

И плясками огня.

Я не успел спереть быка?

Я милостив, видит Бог:

Лишь дотянулась бы рука! —

Возьму не меньше трех!

За то, что этой вот рукой

Гасил я степь в огне, —

Я факелом, мечом, петлей

Страну зажгу вдвойне.

Мчись в Абазай, не трать минут,

Сагиб с волосами, как мед.

Тесней — чем кугтуки1 живут, —

Ляг, бонаирский скот.

Он будет мертвым предо мной,

Конь — в пене, до заката.

Копыта оплачет вороной,

Оплачет белый брата.

Войной, войной на вас пойдем,

Вам прямо в сердце целя,

За то, что сделали вы с вождем

И вором из Зука-Хеля.

А если я попадусь опять

Вы можете, так и быть,

И тухлого мяса мне в рот напихать

И в кожу свиную зашить.

Пер. А. Оношкович- Яцына

30. СТИХИ О ТРЕХ КАПИТАНАХ

…Стояли вечером тогда

На якоре у Лондона Трех капитанов суда;

И первый был Северный адмирал,

от Ская доФэрса один,

И второй был Вэссекских вод и округи всей Господин,

А третий Хозяин Темзы был, и всей рекою владел,

И был он флота всего Капеллан

и был неслыханно смел,

Пушки с серых высоких бортов глядели, полны угроз,

Когда новость о приватире вдруг

торговый фрегат привез.

Ему порвал весь такелаж северных ветров полет,

Его борта одела трава, что в восточных морях растет.

Вправо и влево качала его приливная волна,

А шкипер на люке сидел и глядел

в трюм, пустой до самого дна.

«Закону платил я дань, — он сказал, —

но где Закон что вам мил?

В языческих водах остался я цел,

в христианских обобран был.

Лакедивские ульи коптили вы,

как мы вшей выжигаем, легко,

Не боимся мы Галланга кормы и ныряющей джонки Пей-Хо!

Я не видел нигде парусов на воде, океан был чист и сер,

Вдруг попался мне янки, белый бриг, идущий на Финистер.

Были скрыты чехлами пушки на нем, обманывая взор,

Говорили сигналы, что это купец, шёл

из Сэнди-Хука в Нор.

Не реял на нем пиратский стяг, черен иль ярко-ал,

Только звездный флаг над ним летел,

и гюйсом он щеголял.

Он команду мою взял будто взаймы,

мне про Закон говоря,

Но когда я ее попросил назад,

он сказал, что она не моя.

Он взял попугайчиков моих, что так развлекали нас,

Из плетеных корзин ряды апельсин и незрелый еще ананас,

И взял он с пряностями мешки, что я вез из далекой страны,

И моих языческих богов — уж они-то ему не нужны!

Из мачты не станет он делать гик, из рубки строить вельбот,

Фок-мачту взял и рубку украл — янки, дьявольский тот!

Я драться не мог: надвигалась тьма, и океан бушевал,

Я дал по нем выстрел за грубый увод

и второй за то, что он лгал.

Имей я орудья (не только товар) защитой от вражеских сил,

Я бы со шканец согнал его и на реи работать пустил,

Я бы уши его пригвоздил к шпилю и отпилил их, как есть,

И, посолив их в трюмной воде, сырыми заставил бы съесть.

Я бы в шлюпку без весел его посадил,

чтоб в ночи он всплывал и тонул,

Привязал бы во тьме к его же корме,

чтоб приманиватьбратьев-акул,

В шелуху какао его б завернул, нефтью облив его.

Чтобы, ярко-ал, он на мачте пылал,

освещая моё торжество.

Я бы сплел гамак из его бороды, а из кожи нарезал полос,

Всю б команду вкруг посадил на бамбук,

чтоб в гниющее тело он врос.

Я бы кинул его возле мангровых рощ, на вязком илистом дне,

Приковав за ступню к его кораблю, в жертву крабьей клешне!

В нем проказа внутри, хоть снаружи он бел,

и может учуять любой

Запах мускуса, что торговец рабами всегда несет за собой».

На батареи шкипер взглянул, была их мощь холодна,

И вежливо Три капитана глядели в трюм, пустой до дна,

И вежливо Три капитана так сказали с палубы в люк:

«Сэр, с этим купцом мы вели дела, он не мог измениться вдруг.

В ваших словах беззаконный дух, а вот что гласитЗакон:

Хоть роду его Закон незнаком, но нас не трогает он.

Мы ему продаем паруса и рангоут — он отличную цену дает,

И он плачет о том, что Закон так слаб, когда к Финистеру идет.

Коль его и вы и другие еще клеймите позором везде

То английский флот должен знать, что слывет

он честным в нашей среде».

«А мне-то что? —

в высокий борт шкипер сердито вздохнул. —

Да разве янки тот нападет на семьдесят пушечных дул?

Или я линейным кораблем с вашей кажусь кормы?

От заряженных пушек он бежит а грабит таких, как мы,

На Кокос-Киз хоть Закон и гласит, что белый сильнее всех,

Но мы у негров муку не крадем, это их собственный грех.

Что ж! Как жвачку Закон жевать будет он,

иль нацепит его на штурвал?

Значит, он со слезой ведет разбой?

Чего ж ради он грабить стал?»

На несладком слове, очень морском,

шкипер речьсвою оборвал,

И увидел он — три Капитана флоту дают сигнал.

Три флага и два — белизна, синева — сказали, наконец:

«Мы слыхали рассказ, что есть враг у нас,

оказалось, он — просто купец»

Шкипер ко лбу приложил ладонь, мысом Горном поклялся он:

«Капелланом Флота, черт подери, мой вор благословлен!»

Два флага и три, каждый флаг говорит,

и плещет, и рвется вперед:

«Мы тому купцу продавали рангоут, он отличную цену дает».

Прищурил шкипер свой западный глаз

и поклялся тайфуном зло:

«В плащ невинности нарядили его, и чести его тепло».

О мачты щелкал, взвиваясь, фал, вольно звенел флагдук,

Шкипер, плюнув в трюм, до дна пустой,

загрустил о веревке вдруг.

По мачтам взлетал наверх сигнал

вдоль строя английских судов,

И шкипер своих ласкаров созвал

и сказал им несколько слов:

«Ну, ребята, пора — опять все наверх и в море, пока не велят

Нам белить священный пиратский бриг или драитьему канат.

Выбрать грота-фал, пока ветер не спал и волны ласкают борт,

С линейным кораблем мы теперь придем

сюда в английский порт:

Приведем мы сюда корабль боевой

весь от носа и до кормы,

И весть с собой привезем про разбой того приватира мы

Будет месть неплоха — его потроха

на бизань повесим, как флаг,

Голова сойдет за честный диллот, нашей власти на море знак.

Потравить фока-шкот, море пеной встает и ударяет в борт,

Нам платят монетой белых людей, но червонец и черен и тверд

Оранг-Лаутам и Клингам птица-фрегат занесет эту весть на лету,

Как того, кто идет из языческих стран,

обирают в христианском порту

Как обирают в христианском порту, а Три капитана в ответ

Склоняют свой флаг пред работорговцем,

говоря, что честней его нет

пер. А.Оношкович- Яцына

31. БАЛЛАДА О «ГРОМОБОЕ»

Эта баллада написана для «Сент-Джеймс Газетт» как развернутый пародийный отклик на статью одного корреспондента, который, судя по всему, считал, что морские сражения и в следующем веке будут напоминать классические баталии адмирала Нельсона — с таранами, абордажами и т. п. По какой-то случайности балладу с самого начала восприняли как вполне серьезное сочинение и, если мне не изменяет память, даже положили на музыку.

До сих пор я печатал ее без предисловий.

Р.К.

Наш броненосец «Громобой»,

Он охранял Пролив.

Он шел, взрезая буруны,

Задраив люки от волны,

Орудья расчехлив

Их было два: сто тонн в носу

И столько же в корме.

Ныряли в море их стволы.

Вздымались к небу их стволы

В бурлящей кутерьме.

Наш броненосец «Громобой»,

Он встретил крейсер «Грот»:

Две пушки дьявольских при нем,

Что точным славятся огнем;

И очень быстрый ход.

Он начал бить за восемь миль

Как будто мы — буек:

Прицельный залп, потом другой.

Ствол нашей пушки носовой

Поник, как василек.

«Он бьет, как дьявол, капитан,

На палубе беда!

Нам выйти бы из-под огня,

Пока еще цела броня».

И кэп сказал: «О да».

Он нас догнал и с мили бил —

Как будто утку влет.

Мы били с башни кормовой,

Но в страшной качке штормовой

Все время перелет.

«Пробита башня, капитан,

В машинном — сущий ад:

Из труб горячий хлещет пар,

А это хлеще, чем пожар!»

И кэп сказал: «Назад».

Наш броненосец «Громобой»

Вернулся на убой:

Он шел на крейсерский бушприт

Так на акулу белый кит

Идет в последний бой.

«На ладан дышим, капитан,

И мочи нет терпеть!

Ну как так можно воевать:

Нельзя врага за горло взять

И к стенке припереть!

Мы беззащитны, капитан.

По нам, как в тире, бьют.

И остается лишь одно:

Безропотно идти на дно

Под вражеский салют».

Наш броненосец «Громобой»,

Он потерял броню.

Он шел, едва топя котел,

И как свиное брюхо гол,

Подставив нос огню.

«Корабль, как сито, капитан,

За нами черный шлейф.

Весь уголь наш на дне лежит,

По бункерам шрапнель визжит».

И кэп сказал: «Лечь в дрейф».

Наш броненосец «Громобой»

Прилив вперед понес.

Орудья мертвые торчат.

Клубится пар. И все молчат…

Уткнулся в крейсер нос.

Сдавайте шпагу, капитан,

Корабль сдавайте ваш.

И кэп сказал: «Идет война.

Хотите шпагу — вот она!

Вперед! На абордаж!»

Наш броненосец «Громобой»,

Четыреста мужчин

Матросы, боцман, старшина —

Плечо к плечу, к спине спина —

Все бились как один.

Мы взяли крейсер, крейсер — наш.

Кровавый этот бал

По пояс голые бойцы

Справляли так, как их отцы,

Как Нельсон завещал.

Наш броненосец «Громобой»

Тонул, как дань морям:

Труд миллионов умных рук,

А человечий мертвый тук —

На дно, на корм угрям.

Матросы «Громобоя» в ряд

На крейсере стоят.

Врага заклятого сразив,

Очистили родной Пролив,

Как долг и честь велят.

Пер. Игорь Болычев

32. БАЛЛАДА О «БОЛИВАРЕ»

Снова мы вернулись в порт — семь морских волков.

Пей, гуляй, на Рэдклиф-стрит хватит кабаков.

Краток срок на берегу — девки, не зевай!

Протащили «Боливар» мы через Бискай!

Погрузились в Сандерленде, фрахт — стальные балки,

Только вышли — и назад: скачет груз козлом.

Починились в Сандерленде и поплыли валко:

Холодрыга, злые ветры, бури — как назло.

Корпус, гад, трещал по швам, сплевывал заклепки,

Уголь свален на корме, грузы — возле топки,

Днище будто решето, трубы — пропадай.

Вывели мы «Боливар», вывели в Бискай!

Маяки нам подмигнули: «Проходи, ребята!»

Маловат угля запас, кубрик тоже мал.

Влруг удар — и переборка вся в гармошку смята,

Дали крен на левый борт, но ушли от скал.

Мы плелись подбитой уткой, напрягая душу,

Лязг как в кузнице и стук — заложило уши,

Трюмы залиты водой — хоть ведром черпай.

Так потрюхал «Боливар» в путь через Бискай!

Нас трепало, нас швыряло, нас бросало море,

Пьяной вцепится рукой, воет и трясет.

Сколько жить осталось нам, драли глотки в споре,

Уповая, что Господь поршень подтолкнет.

Душит угольная пыль, в кровь разбиты рожи,

На сердце тоска и муть, ноги обморожены.

Проклинали целый свет — дьявол, забирай:

Мы пошли на «Боливаре» к дьяволу в Бискай!

Нас вздымало к небесам, мучило и гнуло,

Вверх, и вниз, и снова вверх — ну не продохнуть,

А хозяйская страховка нас ко дну тянула,

Звезды в пляске смерти нам освещали путь.

Не присесть и не прилечь — ничего болтанка!

Волны рвут обшивку в хлам — ржавая, поганка!

Бешеным котом компас скачет, разбирай,

Где тут север, где тут юг, — так мы шли в Бискай!

Раз взлетели на волну, сверху замечаем:

Мчит плавучий гранд-отель, весь в огнях кают.

«Эй, на лайнере! — кричим. — Мы тут загораем,

Вам, салаги, бы сюда хоть на пять минут!»

Тут проветрило мозги нам порывом шквала.

Старый шкипер заорал: «Ворот закрепляй!»

«Ну-ка, парни, навались, румпель оторвало!»

Без него, на тросах — так мы прошли Бискай!

Связка сгнивших планок, залитых смолой,

Приплелась в Бильбао, каждый чуть живой.

Хоть не полагалось нам достичь земли,

Мы надули Божий Шторм, Море провели.

Снова мы вернулись в порт, семь лихих ребят.

Миновали сто смертей, нам сам черт не брат.

Что ж, хозяин, ты не рад, старый скупердяй

Оттого что «Боливар» обыграл Бискай?

Пер Александр Долинин

33. ЗАТЕРЯННЫЙ ЛЕГИОН *

Разделён на тысячи взводов

(Ни значков, ни знамён над ним,)

Ни в каких он не числится списках,

Но прокладывает путь другим!

Отцы нас благословляли,

Баловали как могли, —

Мы ж на клубы и мессы плевали:

Нам хотелось — за край земли!

(Да, ребята)

Хоть пропасть — но найти край земли!

И вот —

Те жизни портят работорговцам,

Те шныряют среди островов,

Одни — подались на поиски нефти,

Другие куда-то спасать рабов,

Иные бредут с котелком и свэгом

В седых австралийских степях,

Иные к Радже нанялись в Сараваке,

А кто — в Гималайских горах…

Кто рыбку удит на Занзибаре,

Кто с тиграми делит обед,

Кто чай пьёт с добрым Масаем,

А кого и на свете нет…

Мы ныряли в заливы за жемчугом,

Голодали на нищем пайке

Но с найденного самородка

Платили за всех в кабаке.

(Пей, ребята!)

Мы смеялись над миром приличий,

(Для нас ведь давно его нет!)

Над дамами, над городами,

Над тем, на ком белый жилет,

Край земли — вот наши владенья,

Океан? — Отступит и он!

В мире не было той заварухи

Где не дрался бы наш легион!

Мы прочтём перед армией проповедь,

Мы стычки затеем в церквах,

Не придёт нас спасать канонерка,

В негостеприимных морях,

Но если вышли патроны, и

Никуда не податься из тьмы, —

Легион, никому не подчинённый

Пришлёт нам таких же как мы,

(Отчаянную братву)

Хоть пять сотен таких же как мы!

Так вот — за Джентльменов Удачи

(Тост наш шёпотом произнесён)

За яростных, за непокорных,

Безымянных бродяг легион!

Выпьем, прежде чем разбредёмся,

Корабль паровоза не ждёт —

Легион, не известный в штабах —

Опять куда-то идёт

Привет!

По палаткам снова!

Уррра!

Со свэгом и котелком

Вот так!

Вьючный конь и тропа

Шагай!

Фургон и стоянка в степи…

Перевёл Василий Бетаки

34. ИСКУПЛЕНИЕНИЕ ЭР ХЕБА

Эр-Хеб за горной цепью А-Сафай

Своей беды свидетельА-Сафай

О ней поведал Горуху — оттуда

Пошел на Запад, в Индию, рассказ.

История Бизесы. Дочь Армода

Бизеса, обрученная с Вождем

Шестидесяти Копий, — он стерег

Проход в Тибет, а ныне ищет мира

В пределах, где царит безмолвный буд, —

Бизеса умерла, спасая племя

От Мора, и остановила Мор.

Таман — Один он больше всех людей,

Таман — Один он больше всех богов;

Таман — Один и Два в Одном: он скачет

С заката до восхода в небесах,

Изогнутых, как лошадиный круп,

И пятками он бьёт коню в бока

И ржущий гром разносится в горах.

Таков Таман. В Эр-Хебе был он бог

До всех богов: он создал всех богов,

И уничтожит созданных богов,

Когда сойдет на землю для суда

Над теми, кто хулил его жрецов,

И в жертву приносил худых овец,

И в храме не поддерживал огня, —

Как поступил Эр-Хеб, забыв Тамана,

Когда людей прельстил Киш и Ябош,

(Ничтожные, но хитрые божки.)

Таман с небес увидел грех людей

И рассудил вернуть их, покарав,

И кованный железом Красный Конь

Спустился с неба в горы сеять мор.

На ветер трижды фыркнул Красный Конь.

Но ветер голый испугать нельзя;

О снег ударил трижды Красный Конь,

Но снег беззвучный испугать нельзя;

И вниз пошел по склону Красный Конь.

Но камень гулкий испугать нельзя;

Коня встречала чахлая береза,

И за березой — серая сосна,

И за сосною — низкорослый дуб;

А за лесами чаща наших пастбищ

Уже лежала у его копыт.

Тем вечером туман закрыл долину,

Как закрывают мертвому лицо,

Закрыл долину бело-голубой

И растекался, тихий, как вода,

От храма, где давно погас огонь,

От храма до запруды водопоя

Клубился, подымался, оседал

И замирал, — и вот при лунном свете

Долина замерцала, как болото,

И люди шли в тумане по колено,

Переходя долину словно вброд.

Той ночью Красный Конь щипал траву

У водопоя наших стад, и люди —

Кто услыхал его — лишились сил.

Так мор пришел в Эр-Хеб и погчбил

Мужчин одиннадцать и женщин трех;

А Красный Конь ушел с рассветом ввысь,

Оставив на земле следы подков.

Тем вечером туман покрыл долину,

Как покрывают тело мертвеца,

Но был он много выше — высотой

С отроковицу, — и при лунном свете

Долина замерцала, словно заводь.

Той ночью Красный Конь щипал траву

На расстоянье брошенного камня

От водопоя наших стад, и люди —

Кто услыхал его — лишились сил.

Так мор пришел в Эр-Хеб и погубил

Мужчин — две дюжины, и женщин — семь,

И двух младенцев.

Так как путь на Горух

Был путь к врагам, а в мирный А-Сафай

Путь перекрыли снежные заносы,

Мы не могли бежать, и смерть копьем

Разила нас; молчали Киш и Ябош,

Хотя мы им заклали лучших коз;

И каждой ночью Красный Конь спускался

Все ниже по реке, все ближе, ближе

Ко храму, где давно погас огонь.

И кто слыхал Коня, лишался сил.

Уже туман вздымался выше плеч

И голоса гасил в жилищах смерти, —

Тогда Бизеса молвила жрецам:

— На что нам Киш и Ябош? Если Конь

Дойдет до храма, нас постигнет гибель.

Вы позабыли бога всех богов,

Тамана.'» И в горах раздался гром,

II пошатнулся Ябош, и сапфир,

Зажатый меж колен его, померк.

Жрецы молчат; один из них воззвал

К величью Ябоша, но вдруг свалился

И умер пред Сапфирным алтарем.

Бизеса молвит: «К Смерти я близка

И мудростью предсмертной обладаю

И вижу, в чем спасенье от беды.

Вы знаете, что я богаче всех —

Богаче всех в Эр-Хебе мой отец;

Вы знаете, что я красивей всех, —

На миг ее ресницы опустились, —

Вы знаете, что я любимей всех…»

И Вождь Шестидесяти Копий к ней

Рванулся — но жрецы не допустили:

«Ее устами говорит Таман».

Бизеса молвит: «За мое богатство,

Любовь и красоту меня Таман

Избрал!» И гром пронесся по горам,

И рухнул Киш на груду черепов.

Во мраке дева между алтарями

Стряхнула бирюзовые браслеты,

Сняла серебряное ожерелье

И сбросила нефритовый нагрудник

И кольца с ног, и отшвырнула серьги —

Их в молодости выковал Армод

Из самородка горухской реки;

Звенели драгоценности о камни,

И вновь, как бык, ревел Таманов гром.

Во мраке, словно устрашившись Дэвов,

К жрецам Бизеса простирает руки:

«Как слабой женщине истолковать

Намеренья богов? Меня призвал

Таман — каким путем пойти к нему?»

Несчастный Вождь Шестидесяти Копий

Томился и рыдал в руках жрецов,

Но не посмел поднять на них копье

И вызволить невесту не посмел.

И все рыдали. Но служитель Киша

По месту первый перед алтарем,

Обремененный сотней зим старик,

Слепой, давно лишившийся волос

И горбоносый, как Орел Снегов,

Старик, прослывший у жрецов немым,

Вдруг по веленью Киша — иль Тамана —

(Кого из них, мы поняли не лучше,

Чем серые нетопыри под кровлей,)

Старик бессильным языком вскричал:

Ступай ко храму, где погас огонь!»

И рухнул в тень поверженного Киша.

Тем вечером туман покрыл долину

Как покрывают тело мертвеца,

И поднялся над крышами домов;

И возле храма, где погас огонь,

Застыл, как склизкая вода в кормушках,

Когда чума разит стада Эр-Хеба, —

И люди вновь услышали Коня.

Тем вечером в Армодовом жилище

Жреиы сожгли приданое Бизесы,

Заклали Тора, черного быка,

Сломали прялку девы, распустили

Ей волосы, как перед брачной ночью,

Но причитали, как на погребенье.

Мы слышали, как плачущая дева

Пошла ко храму, где погас огонь,

И Красный Конь со ржаньем шел за ней,

Подковами чеканя гром и смерть.

Как А-Сафайская звезда выходит

Из снежных туч и возвещает людям,

Что перевал открыт, — так из тумана

Бизгса вышла на Таманов Путь

И по камням разбитым побрела

Ко храму, где давно погас огонь;

И Красный Конь до храма шел за ней

II вдруг умчался в горы — навсегда.

А те. кто пробудил Таманов гнев,

Следили, поднимаясь за туманом,

Как дева на горе войдет во храм.

Она дотронулась до почерневшей,

Нетопырями оскверненной двери,

И буквами древней, чем А-Сафай,

Был высечен Великий Гимн Таману, —

И дважды со слезами отшатнулась

И опустилась на порог, взывая

К Вождю, возлюбленному жениху,

К отцу и к Тору, черному быку,

Ей посвященному. Да, дева дважды

Отшатывалась от ужасной двери

В забытый храм, в котором человеком

Играет, как игрушкою, Таман,

Безглазый лик с усмешкой на устах.

Но в третий раз на каменный узор

Бизеса налегла, моля Тамана

Принять ее как выкуп за Эр-Хеб.

И кто следил, те видели, как дверь

Раскрылась и закрылась за Бизесой;

И хлынул ливень, и омыл Долину,

И таял злой туман, и грохотал

Таманов гром, в сердца вселяя страх.

Одни клянутся, что Бизеса трижды

Из храма жалобно звала на помощь,

Другие — что она бесстрашно пела,

А третьи — что слыхали гром и ливень

И не было ни пения, ни зова.

Но что бы ни было, наутро люди,

От ужаса немые, шли ко храму —

Туда собрался весь Эр-Хеб, и с плачем

Жрецы вступили в страшный храм Тамана,

Которого страшились и не знали.

Пробившаяся в трещинах трава

Раскалывала плиты алтаря,

По стенам проступали нечистоты,

Прогнившие стропила распухали

От многоцветной поросли; проказой

Лишайник изъязвил Таманов лик.

Над ним в купели крови трепетало

Рубиновое утреннее солнце —

Под ним, закрыв ладонями лицо,

Лежала бездыханная Бизеса.

Эр-Хеб за горной цепью А-Сафай

Своей беды свидетель. А-Сафай

О ней поведал Горуху — оттуда

Пришёл на Запад, в Индию, рассказ.

Пер. Андрей Сергеев

35. ГОЛУБЬ ИЗ ДАККИ

Почтовый голубь в Дакку прилетел

От Раджи, с поля грозного сраженья,

И город запылал и опустел.

О голубь, голубь, белокрылый голубь

, Коварный, ложный вестник пораженья!

В путь голубя с собою Раджа взял

, На битву с мусульманами собравшись

. «Вернется птица, знайте — Раджа пал!»

А голубь, голубь, белокрылый голубь

У Раджи на груди дремал, прижавшись.

«Дворец и форт сожгите. Ни следа

Добычи пусть врагу не достается

, И в том костре усните навсегда,

Коль голубь, голубь, белокрылый голуб

ь К стенам дворцовым без меня вернется».

Осилил к ночи Раджа мусульман

И сотни тел их разметал по полю

. Разгорячась, он расстегнул кафтан,

И голубь, голубь, белокрылый голубь

Из плена упорхнул, почуяв волю.

Расправив крылья, в небеса он взмы

л, И не поймать, не подстрелить во мраке

. Уже к рассвету во дворце он был,

О голубь, голубь, белокрылый голубь

Он так спешил, неся погибель Дакке.

И жены Раджи честь оберегли

От поруганъя во дворце любимом

Они себя бестрепетно сожгли,

А голубь, голубь, белокрылый голубь

С голубкой ворковал вдали от дыма.

Коней меняя, Раджа к дому мчал,

Отчаянья давясь беззвучным стоном

Дворец в руинах перед ним предстал,

А голубь, голубь, белокрылый голубь

Кружил над ними в небе полуденном.

Так было. Голубь в Дакку прилетел

От Раджи, с поля грозного сраженья,

И город запылал и опустел —

Исчезла Дакка как престол княженья!

О голубь, голубь, белокрылый голубь

Сгубил столицу вестник пораженья!..

Пер. Яков Берлин

36. ОБЪЯСНЕНИЕ **

Любовь и Смерть, закончив бой,

Сошлись в таверне «Род людской»

И, выпив, побросали спьяну

Они в траву свои колчаны.

А утром поняли, что вот

Где чья стрела — чёрт не поймёт!

И стали собирать скорей

В траве любовь и жизнь людей,

Не видя в утреннем тумане,

Чьи стрелы были в чьем колчане:

Смерть кучу стрел Любви взяла

И только позже поняла,

Что эти стрелы ей отвратны.

Ну, а Любовь взяла, понятно,

Смертельных стрел весьма немало,

Которых вовсе не желала.

Вот так в таверне роковой

Произошел конфуз большой:

Но кто и чьей сражен стрелой?

Влюбляется старик седой

И умирает молодой.

Перевёл Г. Бен

37. ОТВЕТ

Стояла роза в рубище в саду,

Ропща на Бога за свою беду.

Внезапный ветер в теплой темноте

Сломал ее одну на всем кусте.

Но Бог, что слышит пыл и свет лучей,

Так, сжалившись, шепнул несчастной ей:

«Сестра, не слышала ль ты голосов.

Когда роняла вихри лепестков?»

Сказала роза: «Кто-то произнес:

Зачем опала лучшая из роз,

А паутина виснет на кустах?»

И голос был: «Да, так хотел Аллах».

И ласково, как будто лунный свет,

До розы Божий долетел ответ:

«Сестра, еще был не рассеян мрак,

Еще и звезды не сияли так.

Пространство, ведало и Ход Времен,

Что ты осыплешься, что спросит он».

И стал цветок доволен, наконец,

И умер смертью праведных сердец.

А тот, кто вопрошал в вечерний час.

Вернувшись в лоно Божье, душу спас.

Пер А. Оношкович- Яцына

38. ДАР МОРЯ

Был младенец закутан в саван.

Рядом села вдова, его мать.

Злые ветры гнал на Камни Канал,

А бабка отправилась спать.

Но женщина только смеялась:

«Мой муж давно на дне,

Мертв ребенок мой — успокойся, прибой,

Что можешь ты сделать мне?»

Свеча оплывала, угрюмо,

И смотрела вдова, чуть дыша,

И спела тогда отходную,

Чтоб легко отошла душа.

«Пусть же Дева возьмет тебя нынче,

Как я тебя раньше брала,

Пусть Мария качает…» Но слово

«Отойди!» — пропеть не смогла.

Тут плач у моря раздался,

Но залили брызги стекло.

«Матушка, слышишь? Наверно,

Душе отходить тяжело».

«То овечка в хлеву ягнится,

Ведь не может, — был бабкин ответ,

— Давить ничего на душу его:

Грехов на ней еще нет».

«Ах, ножки, что я ласкала!

Ах, ручки!» — вздохнула мать

«Как им повернуть на назначенный путь,

И как им засов поднять?»

У двери пеленку постлали,

Одеяло при свете свечи,

Чтобы боль смягчить, чтобы груз облегчить…

Но плач раздавался в ночи.

Вдова заскрипела задвижкой

И глаза во тьме напрягла,

Дверь нараспашку открыла бедняжка,

Чтоб свободно душа прошла.

Бурный берег — ни зги не видно,

И ни призрака, ни огня.

«Ах, матушка, разве не слышишь ты?

Плач во тьму призывает меня!»

Старуха кивнула, старуха вздохнула:

«Повредилась ты с горя в уме!

То крачка крякает на берегу,

То чайка стонет во тьме!»

«От ветра спрятались крачки в кустах,

И чаек нет на воде.

Нет, не птичий крик в сердце мне проник,

Ах, матушка! Что там? Где?»

«Ляг, родная, ляг, усни, отдохни,

Спасен твой ребенок от зла.

Это горе покоя тебе не дает,

Беда тебя доняла».

Она оттолкнула старушку мать:

«Ах, во имя Девы Святой!

Я пойти должна», — говорит она

И идет на берег морской.

Там, где бились волны о волнорез,

Где гнулся высокий тростник,

Лежал, на земле младенец

И сквозь бурю слышался крик.

Она прижала его к груди

И в свое понесла жилье,

Именем сына его назвала,

Но не брал он грудь у нее.

И с него ей на грудь натекала вода,

Невозможно было смотреть…

«Ах, матушка, да простит нас Бог, -

Это мы ведь дали ему умереть!»

Пер. Г. Усова

39. ЕВАРРА И ЕГО БОГИ *

Читай теперь сказанье о Еварре,

Создателе богов в стране заморской

Весь город золото ему давал,

И караваны, бирюзу возили,

И он в почёте был у Короля,

Никто не смел его ни обокрасть,

Ни словом грубым как-нибудь обидеть.

И сделал он прекрасный образ бога

С глазами человеческими бога

В сверкающей жемчужной диадеме

Украсив золотом и бирюзой.

И мастера король боготворил,

Ему все горожане поклонялись,

И воздавали почести как богу,

И вот он написал:: «Богов творят

Так. Только так. И смертью будь наказан

Тот, кто иначе их изобразит…

Весь город чтил его. И вот он умер.

Итак читай сказанье о Еварре,

Создателе богов в стране заморской…

Был город нищ и золота не знал,

И караваны грабили в дороге,

И угрожал король казнить Еварру,

А на базаре все над ним смеялись,

Еварра, пот и слёзы проливая,

В живой скале огромный образ бога

Создав, лицом к Востоку обратил.

Всем ужас бог внушал и днём и ночью,

Поскольку виден был со всех сторон.

Король простил Еварру. Тот же, горд

Тем что его зовут обратно в город,

На камне вырезал: «Богов творят

Так. Только так. И смертью будь наказан

Тот кто иначе их изобразит…»

Весь город чтил его. И вот он умер.

Итак читай сказанье о Еварре,

Создателе богов в стране заморской

Был диким и простым народ в деревне

В глухой пустой долине среди гор,

Он из разбитой бурею сосны

Изваял божество. Овечьей кровью

Намазал щёки, а заместо глаз

Он вставил ракушки, и сплёл из мха

Подобие косы, а из соломы —

Какое-то подобие короны.

Так рады были мастерству сельчане,

Что принесли ему и крынку меду,

И масла и баранины печёной,

И пьяный от нечаянных похвал

Он накарябал на бревне ножом

Слова священные: «Богов творят

Так. Только так. И смертью будь наказан

Тот кто иначе их изобразит…»

И чтили все его. И вот он умер.

Итак читай сказанье о Еварре,

Создателе богов в стране заморской…

Случилось так, что волею небес

Немного крови не своим путём

В его мозгу гуляло и крутилось

Еварра был помешаный и странный,

Жил средь скотов, с деревьями играл

С туманом ссорился, пока ему

Не повелел трудом заняться бог.

И он тогда из глины и рогов

Слепил чудовищную рожу бога

В короне из коровьего хвоста.

И вот, прислушавшись к мычанью стада,

Он бормотал: «Ну да, Богов творят

Так. Только так. И смертью будь наказан

Тот кто иначе их изобразит…»

А скот мычал в ответ. И вот он умер.

И угодил он в божий Рай а там

Своих богов и надписи свои

Увидел и немало удивлялся,

Как он посмел считать свой труд священным!

Но Бог сказал, ему смеясь «Возьми

Своё имущество, свои творенья,

Не смейся…» А Еварра закричал:

Я грешен, грешен!!! «Нет! — Сказал Господь,—

Ведь если б ты иначе написал,

Они б остались деревом и камнем!

А я б ни четырёх божеств не знал,

Ни чудной истины твоей, Еварра,

О, раб мычанья и молвы людской!»

Слёзы и смех трясли Еварру. Он

Божков повыкинул из рая вон.

Вот вам и всё сказанье о Еварре,

Создателе богов в стране заморской…

Пер. В. Бетаки

40. ГОЛОВОЛОМКА МАСТЕРСТВА*

На зелёный с золотом Райский Сад

первый солнечный луч упал,

Под деревом сидя, отец наш Адам

палкой что-то нарисовал.

Первый в мире рисунок его веселил,

не меньше, чем луч рассвета,

Но Дьявол, шепнул, шелестя листвой:

"Мило, только искусство ли это?"

Еву муж подозвал, и под взглядом её

всю работу проделал снова.

Первым в мире усвоив, что критика жен

всегда наиболее сурова.

Эту мудрость передал он сыновьям.

Очень Каину было обидно

Когда на ухо Дьявол ему шепнул:

«Что ж, силён! Но искусства не видно…"

Башню строили люди, чтоб небо встяхнуть,

и повывинтить звезды оттуда,

Но Дьявол рассевшись на кирпичах,

пробурчал: "А с искусством-то худо!"

Камни сыпались сверху, известь лилась,

и трясся подъёмный кран,

Ибо каждый о смысле искусства во всю

на своём языке орал.

Захватили споры и битвы весь мир:

север, запад юг и восток,

И дрогнуло небо, и вдруг пролился

наземь тот самый потоп.

И вот, когда голубя выпустил Ной,

поглядеть на все стороны света,

Из под киля Дьявол забулькал: "Добро,

но не знаю, искусство ли это?"

Стара эта повесть как Райское Древо,

и нова, как молочные зубы,

Мы ж Искусству и Истине служим с тех лет,

как усы чуть прикрыли губы!

Но сумерки близятся, и когда

постареют душа и тело,

В стуке сердца ты дьявольский слышишь вопрос

Где искусство во всем, что ты сделал?

Мы ведь можем и Древо Познанья срубить,

древесину пустив на спички,

И родителей собственных затолкать

в яйцо какой-нибудь птички,

Утверждаем, что хвост виляет псом,

Что свинью создают из паштета,

А чёрт бурчит, как отвеку бурчал,

"Всё умно, но искусство ли это?"

Вот зелёный с золотом письменный стол

первый солнечный луч озарил,

И сыны Адама водят пером,

по глине своих же могил,

Чернил не жалея, сидят они

с рассвета и до рассвета,

А дьявол шепчет, в листках шелестя:

"Мило, только искусство ли это?"

И теперь, если к Древу Познанья мы

проберемся аж в Райский Сад,

И переплывём все четыре реки,

пока архангелы спят,

И найдём венки, что Ева сплела —

то всё-таки, даже там

Мы едва ли сможем больше постичь,

чем постиг наш отец Адам.

Пер. В. Бетаки.

41. В ЭПОХУ НЕОЛИТА

В кроманьонский дикий век бился я за устья рек,

За еду, за шкуры диких лошадей,

Я народным бардом стал, всё что видел — воспевал

В этот сумрачно-рассветный век людей.

И всё ту же песнь свою, что и нынче я пою,

Пел я той доисторической весной.

Лёд уплыл в морской простор. Гномы, тролли, духи гор

Были рядом, и вокруг, и надо мной.

Но соперник из Бовэ обозвал мой стиль "мовэ",

И его я томагавком критикнул.

Так решил в искусстве спор диоритовый топор

И гравёру из Гренель башку свернул.

Тот гравёр был страшно дик: он на мамонтовый клык

Непонятные рисунки наносил!

Но хорошее копьё понимание моё

В сердце врезало ему по мере сил.

Снял я скальпы с черепов, накормил отменно псов.

Зубы критиков наклеив на ремни,

Я изрёк, разинув пасть: "Им и надо было пасть —

Я ведь знаю, что халтурщики — они!"

Этот творческий скандал идол-предок наблюдал,

И сказал мне, выйдя ночью из-под стрех,

Что путей в искусстве есть семь и десять раз по шесть,

И любой из них для песни — лучше всех!

. . ……. . ……..

Сколько почестей и славы! А боец-то был я слабый —

Времена мне указали путь перстом.

И меня назвали снова "Бард Союза Племенного",

Хоть поэт я был посредственный при том!

А другим — всю жизнь забота: то сраженье, то охота…

Сколько зубров мы загнали! Счету нет!

Сваи в озеро у Берна вбили первыми, наверно!

Жаль, что не было ни хроник, ни газет!

Христианская эпоха нас изображает плохо:

Нет грязнее нас, крикливее и злей…

Только мы и дело знали: шкуры скоро поскидали

И работать научили дикарей.

Мир велик! И в синей раме замкнут он семью морями,

И на свете разных множество племён,

То, что в Дели неприлично, то в Рейкьявике обычно,

Из Гаваны не получится Сайгон!

Вот вам истина веков, знавших лишь лосиный рёв,

Там, где в наши дни — Парижа рёв и смех:

Да, путей в искусстве есть семь и десять раз по шесть,

И любой из них для песни — лучше всех!

пер. В. Бетаки.

42- 43. ЛЕГЕНДЫ О ЗЛЕ *

1.

Это рассказ невесёлый,

Сумеречный рассказ.

Под него обезьяны гуляют,

За хвосты соседок держась:

«В лесах наши предки жили,

Но были глупы они

И вышли в поля научить крестьян

Чтоб играли целые дни.

Наши предки просо топтали,

Валялись в ячменных полях,

Цеплялись хвостами за ветви,

Плясали в сельских дворах.

Но страшные эти крестьяне

Вернулись домой, как на грех,

Переловили предков,

И работать заставили всех

На полях — серпом и мотыгой

От рассвета до темноты!

Засадили их в тюрьмы из глины

И отрезали всем хвосты.

Вот и видим мы наших предков

Сгорбленных и седых,

Копающихся в навозе

На дурацких полях просяных,

Идущих за гадким плугом,

Возящихся с грязным ярмом,

Спящих в глиняных тюрьмах

И жгущих пищу огнём.

Мы с ними общаться боимся,

А вдруг да в недобрый час

Крестьяне придут к нам в джунгли

Чтоб заставить работать и нас!

Это рассказ невесёлый,

Сумеречный рассказ

Под него обезьяны гуляют,

За хвосты соседок держась.

2.

Ливень лил, был шторм суровый,

но ковчег стоял готовый.

Ной спешил загнать всех тварей — не накрыла бы гроза!

В трюм кидал их как попало, вся семья зверей хватала

Прямо за уши, за шкирки, за рога, хвосты и за…

Только ослик отчего-то пробурчал, что неохота,

Ну а Ной во славу божью обругал его: «Осёл,

Чёрт отцов твоих создатель, твой, скотина, воспитатель!

Чёрт с тобой, осёл упрямый!» И тогда осёл вошёл.

Ветер был отменно слабый — парус шевельнул хотя бы!

А в каютах душных дамы от жары лишались сил,

И не счесть скотов угрюмых,

падавших в набитых трюмах…

Ной сказал: «Пожалуй, кто-то здесь билета не купил!»

Разыгралась суматоха, видит Ной, что дело плохо:

То слоны трубят, то волки воют, то жираф упал…

В тёмном трюме вдруг у борта старый Ной заметил чёрта,

Чёрт, поставив в угол вилы, за хвосты зверьё тягал!

«Что же должен я, простите, думать о таком визите?»

Ной спросил. И чёрт ответил, тон спокойный сохраня,

«Можете меня прогнать, но… Я не стану возражать, но…

Вы же сами пригласили вместе с осликом меня!»

пер. В.Бетаки.

44. АНГЛИЙСКИЙ ФЛАГ

Над галереей, объятой пламенем, трепетал на флагштоке Юнион Джек, но когда в конце концов он обрушился, воздух взорвался криками толпы, казалось, происшедшее несет в себе некий символ.

Дэши Пейперс

Морские ветра, скажите: поставится ли в вину

Презрение к Англии — тем, кто видел ее одну?

Раздражение обывателей, уличных бедолаг,

Вытьем и нытьем встречающих гордый Английский Флаг!

Может, у буров разжиться тряпицей, в конце концов,

Одолжить у ирландских лжецов,

у английских ли подлецов?

Может, Бог с ним, с Английским Флагом,

плевать, что есть он, что нет?

Что такое Английский Флаг? Ветры мира, дайте ответ!

И Северный молвил: «У Бергена знает меня любой,

От острова Диско в Гренландии мною гоним китобой,

В сиянье полярной ночи, веленьем Божьей руки,

Мне — что лайнер загнать в торосы,

что на Доггер косяк трески.

Оковал я врата железом, ни огня не жалел, ни льдов:

Одолеть меня пожелали скорлупки ваших судов!

Я отнял солнце у них,

превратился в смертельный шквал,

Я убил их, но флага сорвать не смог

сколько ни бушевал.

В ночь полярную белый медведь

смотреть на него привык,

Узнавать его научился мускусный овцебык.

Что такое Английский Флаг? Меж айсбергами пройди,

Отыщи дорогу в потемках: Юнион Джек — впереди!»

Вымолвил Южный Ветер: «С Ямайки, с дальних Антил

Мимо тысячи островов я волнами прошелестил,

Где морским желудям и ежам, пеной буруны прикрыв,

Легенды древних лагун шепчет коралловый риф.

На самых малых атоллах я много раз побывал,

Развлекался кронами пальм, а потом устраивал шквал,

Но столь позабытого всеми островка я найти не смог,

На котором Английским Флагом

не венчался бы флагшток.

Возле мыса Горн с бушприта я рвал его по-удальски,

Я гнал его к мысу Лизард — изодранным в клочки.

Я дарил его погибающим на дорогах морской судьбы,

Я швырял им в работорговцев, чтоб вольными стали рабы.

Он известен моим акулам, альбатросы знают его,

Страны под Южным Крестом признали его старшинство,

Что такое Английский Флаг? Море изборозди,

Иди на риск и не бойся: Юнион Джек — впереди!»

Восточный взревел: «На Курилах путь начинается мой,

Ветром Отчизны зовусь: я веду англичан домой.

Приглядывай за кораблями! Я поднимаю тайфун,

И как Прайю забил песком, так во прах сотру Коулун.

Джонка ползет еле-еле, цунами спешит чересчур.

Я вас без рейдов оставил, я разграбил ваш Сингапур.

Я поднял Хугли, как кобру, теперь считайте урон.

Ваши лучшие пароходы для меня не страшней ворон.

Лотосам не закрыться, пернатым не взвиться впредь,

Восточный Ветер заставит за Англию умереть

Женщин, мужчин, матерей, детей, купцов и бродяг

На костях англичан воздвигнутый, реет Английский Флаг.

От вылинявшего знамени Осел норовит в бега.

Белого Леопарда пугают пути в снега.

Что такое Английский Флаг? Жизни не пощади,

Пересеки пустыню: Юнион Джек — впереди!»

Западный Ветер сказал: «Эскадры плывут сквозь шторм,

Пшеницу везут и скот обывателям на прокорм.

Меня считают слугою, я спину пред ними гну,

Покуда, рассвирепев, не пущу их однажды ко дну!

Над морем змеи тумана вблизи плывут и вдали

Отмерив склянками время, друг другу ревут корабли.

Они страшатся грозы, но я синеву взовью —

И встанут радуги в небо, и сойдутся двое в бою.

Полночью или полднем — одинаково я упрям:

Вспорю корабельное днише,

всех отправлю к морским угрям.

Разбитые легионы, вы сделали первый шаг:

В пучину вступаете вы, и реет Английский Флаг.

Вот он в тумане тонет, роса смерзается в лед.

Свидетели — только звезды, бредущие в небосвод.

Что такое Английский Флаг? Решайся, не подведи —

Не страшна океанская ширь,

если Юнион Джек впереди!»

Пер. Е. Витковский

45. ТОМЛИНСОН

В собственном доме на Беркли-сквер отдал концы Томлинсон,

Явился дух и мертвеца сгрёб за волосы он.

Ухватил покрепче, во весь кулак, чтоб сподручней было нести,

Через дальний брод, где поток ревёт на бурном млечном пути.

Но вот и Млечный путь отгудел — всё глуше, дальше, слабей…

Вот и Пётр Святой стоит у ворот со связкою ключей.

«А ну-ка на ноги встань, Томлинсон, будь откровенен со мной:

Что доброе сделал ты для людей в юдоли твоей земной?

Что доброе сделал ты для людей, чем ты прославил свой дом?»

И стала голая душа белее, чем кость под дождём.

«Был друг у меня, — сказал Томлинсон, — наставник и духовник,

Он всё ответил бы за меня, когда бы сюда проник…»

«Ну, то что друга ты возлюбил — отличнейший пример,

Но мы с тобой у Райских врат, а это — не Беркли-сквер!

И пусть бы с постелей подняли мы всех знакомых твоих —

Но каждый в забеге — сам за себя, никто не бежит за двоих!»

И оглянулся Томлинсон: ах, не видать никого,

Только колючие звёзды смеются над голой душой его…

Был ветер, веющий меж миров, как нож ледяной впотьмах,

И стал рассказывать Томлинсон о добрых своих делах:

«Об этом читал я, а это мне рассказывали не раз,

А это я думал, что кто-то узнал, будто некий московский князь…»

Добрые души, как голубки, порхали над светлой тропой,

А Пётр забрякал связкой ключей, от ярости сам не свой:

«Ты читал, ты слыхал, ты узнал, молвил он, — речь твоя полна суеты,

Но во имя тела, что было твоим, скажи мне, что с д е л а л ты?

И вновь огляделся Томлинсон, и была вокруг пустота.

За плечами — мрак, впереди, как маяк, — Райские врата.

«Я полагал, что наверное так, и даже помню слегка,

Что писали, будто кто-то писал про норвежского мужика…»

«Ты читал, представлял, полагал — добро!

Отойди-ка от Райских Врат:

Тут слишком тесно, чтоб так вот торчать, болтая про всё подряд!

Речами, что одолжили тебе соседи, священник, друзья,

Делами, взятыми напрокат, блаженства достичь нельзя!

Пошёл-ка ты, знаешь, к Владыке Тьмы, изначально ты осуждён,

Разве что вера Беркли-сквера поддержит тебя, Томлинсон!»

………………………………………………………………………..

Вновь за волосы дух его взял и от солнца к солнцу понёс,

Понёс его к главному входу в Ад, сквозь скопища скорбных звёзд.

Одни от гордыни красней огня, другие от боли белы,

А третьи черны, как чёрный грех, незримые Звёзды Мглы.

Где путь их лежит, не сошли ли с орбит — душа не видит ничья,

Их мрак ледяной отрезал стеной от всех пространств Бытия!

А ветер, веющий меж миров, просвистал мертвеца до костей,

Так хотелось в Ад, на огонь его Врат,

словно в двери спальни своей!

Дьявол сидел меж отчаянных душ (а был их там легион!)

Но Томлинсона за шлагбаум впустить отказался он:

«Ты разве не слышал, что антрацит дорожает день ото дня?

Да и кто ты такой, чтобы в пекло ко мне лезть не спросясь меня?!

Ведь как-никак я Адаму свояк, И вот — презренье людей

Терплю, хоть и дрался за вашего предка с наипервейших дней!

Давай, приземлись на этот шлак, но будь откровенен со мной:

Какое зло ты творил, и кому в жизни твоей земной?»

И поднял голову Томлинсон, и увидал в ночи

Замученной красно-кровавой звезды изломанные лучи.

И наклонился вниз Томлинсон, и разглядел во мгле

Замученной бледно-молочной звезды свет на белом челе…

«Любил я женщину, — молвил он, — и в грех меня ввергла она,

Она бы ответила за меня, если истина Вам нужна…»

«Ну, то, что ты не устоял — отличнейший пример,

Но мы с тобой у Адских Врат, и тут — не Беркли-сквер!

Да пусть бы мы высвистали сюда хоть всех потаскушек твоих,

Но всяк за свой отвечает грешок, а по твоему — одна за двоих?»

Был ветер, веющий меж миров, как нож ледяной впотьмах…

И начал рассказывать Томлинсон о грешных своих делах:

«Я раз посмеялся над верой в любовь,

два раза — над тайной могил,

Я трижды Богу шиш показал и почти вольнодумцем прослыл!»

Дьявол подул на кипящую душу, отставил и молвил так:

«Думаешь, мне уголька не жаль, чтобы жарить тебя, дурак?

Грешки — то грошовые! Экий болван!

Ты не стоишь и меньших затрат,

Я даже не стану будить джентльменов, что на жаровнях спят!»

И огляделся Томлинсон, и страшна была пустота,

Откуда летели бездомные души как на маяк, на Врата.

«Так вот я слыхал, прошептал Томлинсон,—

что в Бельгии кто-то читал,

О том, что покойный французский граф кому-то такое сказал…

«Слыхал, говорил, читал — к чертям! Мне б что-нибудь посвежей,

Хоть один грешок, что ты совершил

ради собственной плоти своей!»

И тряся шлагбаум, Томлинсон в отчаянье завопил:

«Ну впусти же: когда-то супругу соседа, кажется, я соблазнил!»

Ухмыльнулся Дьявол, и взяв кочергу, в топке пошуровал:

«Ты в книжке вычитал этот грех?»

«О, да,» — Томлинсон прошептал.

Дьявол подул на ногти, и вот — бегут бесенята толпой:

«На мельницу хнычущего мудака, укравшего облик людской!

Прокрутите его в жерновах двух звёзд, отсейте от плевел зерно:

Ведь Адамов род в цене упадёт, если примем мы это говно!»

Команды бесят, что в огонь не глядят и бегают нагишом,

И особенно злы, что не доросли, чтоб заняться крупным грехом,

Гоняли по угольям душу его, всё в ней перерыли вверх дном,

Так возятся дети с коробкой конфет, или с вороньим гнездом.

Привели обратно — мертвец не мертвец, а клочья старых мочал.

«Душу, которую дал ему Бог, на что-нибудь он променял:

Мы — когтями его, мы — зубами его, мы углями его до костей —

Но сами не верим зенкам своим: ну нет в нём души своей!»

И голову горько склонив на грудь, стал Дьявол рассуждать:

Ведь как-никак я Адаму свояк, ну как мне его прогнать?

Но тесно у нас, нету места у нас: ведь мы на такой глубине…

А пусти я его, и мои же джентльмены в рожу зафыркают мне,

И весь этот дом назовут Бардаком, и меня будут лаять вслух!

А ради чего? Нет, не стоит того один бесполезный дух!»

И долго Дьявол глядел, как рванина бредила адским огнём…

Милосердным быть? Но как сохранить доброе имя при том?

«Конечно, транжирить мой антрацит и жариться вечно б ты мог,

Если сам додумался до плагиата…»

«Да, да!!!» — Томлинсон изрёк.

Тут облегчённо Дьявол вздохнул: «Пришёл ты с душою вши,

Но всё же таится зародыш греха в этом подобье души!

И за него тебя одного… как исключенье, ей-ей…

Но… ведь я не один в Аду господин: Гордыня грехов сильней!

Хоть местечко и есть там, где Разум и Честь…

(поп да шлюха всегда тут как тут)

Но ведь я и сам не бываю там, а тебя в порошок сотрут!

Ты не дух и не гном, — так Дьявол сказал,—

и не книга ты и не скот…

Иди-ка ты… влезь в свою прежнюю плоть,

не позорь ты земной народ!

Ведь как-никак, я Адаму свояк! Не смеюсь над бедой твоей,

Но если опять попадёшь сюда —

припаси грешки покрупней!

Убирайся скорей: у твоих дверей катафалк с четвёркой коней,

Берегись опоздать: могут труп закопать

что же будет с душонкой твоей?

Убирайся домой, живи как все, ни рта ни глаз не смыкай,

И СЛОВО МОЁ сыновьям Земли в точности передай:

Если двое грешат — кто в чём виноват, за то и ответит он!

И бумажный бог, что из книг ты извлёк,

да поможет тебе, Томлинсон!»

Пер. В. Бетаки

46. ДОЛГИЙ ПУТЬ

(послание к книге «Казарменные баллады и другие стихи»)

Слышишь голоса глухие в поле, где скирды сухие

Спят, бока подставя свету:

«Как пчела — душистый клевер, так и ты оставь свой север —

Малый срок отпущен лету»!

Ветер с гор ревет — он тебя зовет,

Дождь колотится морю в грудь,

II поет вода: «Ну, когда, когда

Мы опять соберемся в путь?»

Смиримся, девочка, с шатрами Сима,

Нет благостнее крова.

Пора нам вернуться на старый путь, наш путь, открытый путь.

Нам пора, пора, он ждет нас — долгий путь и вечно новый.

Слышишь, север нас ждет — в снежном нимбе восход,

Юг — там Горна враждебные рати,

По пути на Восток — Миссисипи поток,

Золотые врата — на Закате.

Там скалы, девочка, удержат смелых,

Там лгать не умеет слово;

Всегда многолюден он — старый путь, наш путь, открытый путь,

Он живет великой жизнью — долгий путь и вечно новый.

Кратки наши дни и серы, небеса мрачны без меры,

Воздух ловишь ртом, как рыбы.

Разве жаль души усталой? Продал бы ее, пожалуй,

За Бильбаосские глыбы.

Там, девочка, тюки плывут над морем,

Пьян с утра народ портовый, —

Корабль навострился на старый путь

наш путь, открытый путь,

Путь из бухты Кадикса к югу — долгий путь и вечно новый.

Путь орлиный, путь змеиный, путь жены и путь мужчины —

Их пути втройне опасны,

Но торговыми судами к Осту синими путями

Плыть воистину прекрасно!

Слышь, девочка: то звон цепей, то грохот

Барабана бортового?

Они нас торопят на старый путь, наш путь, открытый путь,

Путь подъемов, путь падений, старый путь и вечно новый.

Чу! Труба взревела в доке; взвился синий флаг на фоке;

Кранцы трудятся ретиво.

Блещут и скрежещут стрелы, груз подносят то и дело,

И похныкивают шкивы.

Ну, девочка, принять живее сходни!

А теперь отдать швартовы!

Опять мы выходим на старый путь,

наш путь, открытый путь.

Отдан кормовой! Пора нам в долгий путь и вечно новый!

Вдалеке раскаты грома, и туман нас держит дома

Под протяжный вой сирены.

Медлим. Глубоко здесь, что ли? И ответит, глубоко ли,

Лоцман, вынув лот из пены.

Что ж, девочка! Минуем Мыс и Ганфлит;

Мимо знака мелевого

У Миусской банки — на старый путь, наш путь, открытый путь,

Высветлит нам факел Гулля долгий путь и вечно новый!

Мы проснемся южной ночью, чтобы увидать воочью

Звезд тропических метели —

И как вдруг взовьется в воздух,

чтобы выкупаться в звездах,

Черный кит с гарпуном в теле.

Ах. девочка, как он блеснул зубами…

Но уж вот узлы готовы

Тугие от влаги… О старый путь, наш путь, открытый путь…

Юг, прощай! Опять пора нам в долгий путь и вечно новый!

Родина зовет вернуться, о причал буруны бьются,

Море бьет о борт волнами,

Все трясется от работы — кинув якоря в высоты,

Взнесся Южный Крест над нами.

Глянь, девочка, назад качнулись звезды,

Взвился плюш небес лиловый.

Смотрят светила на старый путь,

наш путь, открытый путь —

Люб Господним провожатым долгий путь и вечно новый!

Сердце, приготовься к старту с Фореленда к мысу Старту.

Как мы тянемся лениво…

Двадцать тысяч миль соленых

плыть, пока с полей зелёных

Донесутся труб призывы.

Ветер с гор ревет — он тебя зовет,

Дождь колотится морю в грудь,

И поет вода: «Ну, когда, когда

Мы опять соберемся в путь?»

Бог, девочка, познал, как мы отважны,

Черт познал, как непутевы.

Еще раз вернемся на старый путь, наш путь, открытый путь

(Скрылась с глаз верхушка мачты) — долгий путь и вечно новый.

Пер. Алла Шарапова.