"Млечный Путь, Xxi век", No 1 (38), 2022

Рэймонд Ф. Джоунс Школа

В Центре управления полетами на краю взлетно-посадочной полосы собрались руководители и ведущие инженеры авиационной корпорации "Файрстоун". Они заглядывали друг другу через плечо и вежливо переминались с ноги на ногу, стараясь лучше разглядеть трехфутовый телевизионный экран, установленный в зале. На нем была видна кабина пилотов самолета "ХВ-91", летящего сейчас где-то над ними на высоте пятидесяти тысяч футов.

Сидевший в первом ряду майор Юджин Монтгомери наблюдал за происходящим с огромным воодушевлением. "Девяносто первый" стал для него личным триумфом, почти так же, как и для инженеров, которые его спроектировали. Он был свидетелем создания самолета с начала конструирования, и какая-то часть его самого была сейчас там, в небе, вместе с самолетом.

"Девяносто первый" был потрясающим воздушным боевым кораблем. Это был разрушитель городов, его вооружение гарантировало выполнение боевого задания в любой точке земного шара и благополучное возвращение с более чем девяностопроцентной вероятностью успеха.

Большую часть изображения на экране занимала приборная панель. Время от времени на экране мелькало лицо летчика-испытателя Паркера. С другой стороны, вне поля зрения, находился второй пилот Марбл.

Раздался голос Паркера:

- Разворачиваемся, возвращаемся на заданный курс. Высота пятьдесят две тысячи, скорость восемнадцать семьдесят пять, температура минус сорок восемь и семь десятых... - Он произнес это профессиональным монотонным голосом, который, однако, не мог скрыть свой восторг оттого, что он пилотирует такой самолет.

Были слышны десятки негромких звуков: жужжание камер, записывающих изображение и голоса пилота, фоновый вой реактивных двигателей самолета, щелканье телеметрических реле. Монтгомери резко обернулся, чтобы увидеть своего близкого друга и человека, ответственного за успех "Девяносто первого". Сорен Гандерсон стоял в самом конце группы наблюдателей.

Главный инженер "Файрстоун Авиэйшн" даже не пытался смотреть на экран. Монтгомери понимал, что это невозможно. Перед ним было слишком много голов.

Гандерсон сидел на краю стола, нервно раскуривая трубку, зажатую в правой руке.

- Похоже, у тебя действительно получилось, - сказал Монтгомери. - Все прошло лучше, чем можно было надеяться!

Гандерсон кивнул без особого энтузиазма. Снова раздался голос Паркера:

- Входим на курс - автопилот включен - дроссели максимальные...

Слабый сигнал электронного таймера сигнализировал о пролете "XB-91" мимо первой из радиолокационных станций. Секундой позже раздался еще один сигнал, сообщивший, что самолет опустился ниже десяти миль. Люди в комнате напряженно ожидали, когда оператор проверит показания приборов - все, кроме Сорена Гандерсона. Казалось, его почти не интересовало, что происходит в комнате, он задумчиво посасывал трубку.

- Две тысячи триста восемьдесят пять целых семьсот восемьдесят две тысячных, - объявил техник.

Сдержанный ропот поднялся среди руководителей компании, инженеров и летчиков, на лицах их появились довольные улыбки. Джейкобс, президент "Файрстоуна", подошел к Гандерсону и пожал ему руку. "Это замечательный корабль, Сорен, - сказал он. - Я уверен, что теперь мы можем забыть о нашем маленьком инциденте..."

- Напротив, - сказал Гандерсон. - Сейчас самое время для моей отставки. Я уйду, как только "Девяносто первый" будет принят на вооружение.

Джейкобс нахмурился.

- Надеюсь, вы передумаете. Жду вас в офисе после обеда, поговорим, может быть нам удастся что-нибудь придумать.

- Конечно, - сказал Гандерсон. - Я приду.

Начальство быстро покинуло Центр управления полетами, чтобы наблюдать за посадкой самолета. Гандерсон и Монтгомери остались одни.

- Что за разговоры об отставке? - спросил майор. - Ты покидаешь "Файрстоун", нашел себе новую работу?

Гандерсон встал и кивнул.

- Да, я ухожу ... в другое место.

- Не сомневаюсь, что в твой адрес поступило много заманчивых предложений, но думаю, Джейкобс перебьет любое из них, чтобы удержать тебя, особенно после успеха "Девяносто первого".

Гандерсон хмыкнул и посмотрел в окно на взлетно-посадочную полосу. Самолета еще не было видно, но группа инженеров и начальство терпеливо ожидали его возвращения. Гандерсон чуть заметно улыбнулся. Создатели самолетов не часто позволяют себе восхищаться собственными творениями, но на этот раз он не смог сдержаться.

Он повернулся к Монтгомери.

- Двести восемьдесят пять тонн, шестнадцать двигателей, три четверти мили в секунду - и он покажет себя еще лучше на высоте в семьдесят тысяч, где ему и место. Самый большой и самый быстрый - чудесное соединение. Воздушный век делает успехи, Монти!

Монтгомери заметил горькую ухмылку на лице Гандерсона. Он привык к внезапным переменам настроения своего друга, но на этот раз все произошло так неожиданно и необъяснимо.

- Что случилось, Сорен? - спросил он. - У "Девяносто первого" какие-то проблемы, о которых никто не знает?

Гандерсону было около пятидесяти лет, невысокого роста, его волосы уже начали седеть на висках. Сейчас, когда он сидел, сгорбившись, на табурете и затягивался трубкой, он выглядел почти иссохшим.

- Да. С "Девяносто первым" не все в порядке, - сказал он, наконец. - Это провал.

- Неудача! - Лицо Монтгомери побелело, когда он подумал о своем собственном положении среди экспертов ВВС, готовящихся принять самолет на вооружение. - О чем ты говоришь? Это...

Гандерсон отрицательно покачал головой.

- Самый большой, самый быстрый, самый тяжелый, самый чудовищный - это последнее порождение длинной серии монстров. И, если мы не лишимся разума окончательно, то "Девяносто первый" станет последним таким чудовищем.

Монтгомери расслабился. Теперь, когда напряжение от тяжелой работы благополучно спало, Гандерсон почувствовал себя свободнее, и снова занялся одним из своих излюбленных занятий - самобичеванием. Майор не догадывался о причине, но приготовился выслушать друга с сочувствием.

Гандерсон заметил, как изменилось выражение лица Монтгомери, и понял, о чем он думает.

- Ты ведь поверишь каждому слову, которое напишут в иллюстрированных журналах о нашем прекрасном "Девяносто первом", не так ли?

Послышался слабый, высокий вой - это самолет, все еще на большой высоте, пролетел над ними, маневрируя для посадки на другом конце поля.

- Они сделают разворот на две страницы, - продолжал Гандерсон. - "Девяносто первый" в середине - вокруг него маленькие картинки, показывающие, что он генерирует столько же энергии, сколько тридцать электровозов, достаточно тепла, чтобы согреть город с пятнадцатью сотнями жителей, имеет достаточно проводов, чтобы обеспечить городскую электрическую и телефонную системы, больше радиоламп, чем...

- А граждане радостно воскликнут: "Так вот он какой - прогресс"!

Вой перерос в громоподобный рев, заглушивший их голоса. Гигантские шасси коснулись земли, Паркер посадил бомбардировщик. Он катился по полю с сумасшедшей скоростью, борясь с сопротивлением закрылков и тормозов. Его гром сотрясал стены Центра управления, ангары и далекий завод.

Потом все стихло. Паркер широко улыбался и победно потрясал сцепленными над головой руками за стеклом кабины. На поле выкатился красный трактор.

Казалось, лицо Гандерсона исказила внезапная боль.

- Ты уродливый дьявол! - прошептал он сверкающему самолету. Он повернулся к Монтгомери. - Давай выбираться отсюда!

Майор Монтгомери был офицером, обеспечивающим связь между научно-исследовательским и опытно-конструкторским отделами командования ВВС и авиационной корпорацией "Файрстоун". Он думал, что знает Сорена Гандерсона так же хорошо, как "ХВ-91", но реакция главного конструктора на успешные испытательные полеты корабля, несомненно, заставила его почувствовать себя более чем неловко.

Они отъехали от завода на полмили и устроились за уединенным столиком в "Спагетти-хаусе" Джорджа, где после многих прошлых совещаний им удавалось сглаживать жесткие разногласия между инженерными решениями и спецификациями ВВС. Монтгомери краем глаза наблюдал за своим другом и решил помалкивать до поры - если только не понадобится выяснить, что так беспокоит Гандерсона.

Джордж принял заказ и ушел. Монтгомери сплел пальцы и улыбнулся.

- Всем известно, что современные требования к боевым машинам практически полностью вывели из-под контроля размеры и стоимость самолетов, - осторожно сказал он. - Но мне кажется, то, что мы вообще смогли выполнить начальные требования, уже само по себе большое достижение. Всего пять лет назад создание "Девяносто первого" считалось фантастикой. Твоя новая конструкция крыла - это единственное...

- Чудовище с кишками, набитыми электронным оборудованием, - сказал Гандерсон, - каждая функция дублируется многократно, чтобы быть уверенным, что неисправность десятицентового резистора не приведет к падению самолета стоимостью в сто миллионов долларов.

Он внимательно посмотрел на Монтгомери и улыбнулся:

- Наверное, ты никогда не слышал от меня ничего подобного? Обычно я так говорю, когда остаюсь один - поздно ночью. Но ты же знаешь, что я прав. Это понимает каждый компетентный инженер, работающий в авиационной промышленности. Наши производственные возможности, увы, недостаточно хороши - и не могут быть улучшены - исключить дублирование компонентов пока невозможно. Но мы должны стремиться к тому, чтобы новые самолеты выполняли боевую функцию "Девяносто первого" и при этом весили и стоили в десять раз меньше. Какова будет цена серийной модели? Мы можем предположить, что от восемнадцати до двадцати миллионов. С экономической точки зрения - это катастрофа, вкладывать столько средств в такую уязвимую часть нашей обороны как самолет, даже учитывая сомнительную важность его использования в качестве носителя для атомных и кобальтовых бомб. Как решение инженерной проблемы, это провал.

- Почему же тогда ты не сконструировал "Девяносто первый" в десять раз меньше? - осторожно спросил Монтгомери.

Появился Джордж с их заказом. Гандерсон развернул салфетку и постучал себя по голове.

- Проблема вот здесь, - сказал он. - Ума не хватает.

- Ты не имеешь права обвинять себя! С твоими достижениями...

- Я обвиняю не только себя, - сказал Гандерсон. - Всех нас. Наши научно-исследовательские бюро, НAСA, университеты, авиазаводы. Посмотрите, как мы работаем: тратим пару миллионов на новый компьютер, шесть миллионов на аэродинамическую трубу, наши отчеты - это мили микрофильмов. НИОКР осуществляет около миллиона проектов по всей стране. Но помните, как Райты научились изготавливать крыло? Они вдвоем наблюдали за изменением формы маленькой картонной коробки, которую Уилбур крутил - и у них все получилось.

Кто из наших людей способен работать в таких условиях? Конечно, не руководитель НИОКР, который раздумывает, как поднять свой рейтинг GS с 12 до 13, или начальник аэродинамической трубы, или компьютерщик. Что-то не так с тем, как мы занимаемся конструированием. Мы создали гигантские организации по сбору данных, искренне обманывая самих себя, что это и есть исследование. Мы изготавляем огромное количество маленьких хитроумных приспособлений, думая, что это изобретения. А потом тщетно ищем во всей этой массе данных и приспособлений новую, основную идею. Но безрезультатно. Поэтому мы строим еще одного летающего монстра и довольно похлопываем себя по спине.

Монтгомери рассматривал длинную макаронину, свисавшую с его вилки.

- Я уже слышал подобные разговоры, - сказал он. - Всегда думал, что это просто раздражение, закономерно возникающее после неудачной недели, когда ничего из задуманного не получилось. Допустим, это действительно так, что можно с этим поделать? Что ты собираешься предпринять?

- Это вопрос, который я задаю себе с тех пор, когда мы начали конструировать "Девяносто первый", еще двенадцать лет назад. Так или иначе, я пытаюсь ответить на этот вопрос всю свою жизнь. Пока ответа не нашел, но я никогда не займусь конструированием нового самолета, пока не найду его.

- И что ты собираешься предпринять? - повторил свой вопрос Монтгомери.

- Я сэкономил немного денег, - сказал Гандерсон. - Так что могу позволить себе немного побездельничать, а может, и много. А потом пойду учиться в Школу.

Рука Монтгомери, казалось, на какое-то время зависла в воздухе. Он бросил изумленный взгляд на Гандерсона и склонился над тарелкой со спагетти.

- Это мне показалось, ты действительно сейчас сказал, что собираешься продолжить обучение в школе, - сказал он со смехом.

- Нет закона, запрещающего человеку получать образование в любом возрасте.

- Нет, конечно, нет. Однако, если ты появишься в любом инженерном заведении в стране, то их преподаватели по аэродинамике рядом с тобой будут походить на полуграмотную деревенщину. Странное решение. Кто способен научить тебя конструировать самолеты?

Монтгомери пристально следил за Гандерсоном, пока тот попытался объяснить свое решение:

- Речь идет не об обычной Школе. Впервые я услышал рассказы о ней около шести месяцев назад. Первым был Норкросс из "Локхида". Он написал, что уволился с работы и теперь учится там. Я подумал, что он сошел с ума. Потом его примеру последовали другие инженеры, и все они приглашали меня присоединиться к ним.

- Чему они учатся? Кто преподает в этой Школе? Я никогда не слышал ни о чем подобном.

- Согласен, что это странно. Я пытался выяснить, но подробностей разузнать не удалось. И все же все они с огромным энтузиазмом относятся к своему обучению. Этой частной Школой руководят двое мужчин по имени Нэгл и Беркли. Возможно, ты помнишь, что год или около того назад о них много писали в газетах из-за большого шума, который они подняли в связи с недостатками нашей патентной системы. В Конгрессе даже провели специальное расследование, и, похоже, в Патентном законодательстве очень скоро произойдут изменения.

- Я помню, - сказал Монтгомери. - Люди из отдела исследований и разработок не придали особого значения их выходкам.

Гандерсон улыбнулся.

- Могу представить!

- Я знаю Норкросса, - сказал Монтгомери. - Он отличный специалист. Я не могу представить себе какую-либо школу, которая могла бы научить его или тебя хоть чему-нибудь в авиастроении.

- Я тоже, честно говоря. Но хочу это выяснить. Сам я зашел в тупик. Как, впрочем, и вся индустрия. Инженеры знают это и продолжают работать по наитию, надеясь на какое-то чудо, которое вытащит их из дыры - например, атомные двигатели, достаточно маленькие, чтобы их можно было разместить в истребителе, и чтобы стоимость не возросла более чем в два раза. А еще каким-то образом уменьшить размеры компонентов, которые мы должны втиснуть... Но чуда не будет. Необходимо изменить наш тип мышления. Меньше рассчитывать на качественную аэродинамическую трубу за шесть миллионов и больше внимания уделять маленькой картонной коробке, как это делали братья Райт!

Монтгомери вернулся на завод вместе с Гандерсоном. Он старался скрыть, что разговор обеспокоил его. Конечно, он немного расстроился, потому что за время строительства гигантского бомбардировщика они с Гандерсоном стали очень хорошими друзьями. Он оставил инженера у входа в гигантский ангар, куда "Девяносто первый" был доставлен для послеполетного осмотра, направился в свой кабинет на первом этаже здания администрации завода, закрыл и тщательно запер дверь.

Монтгомери должен был доложить о результатах полета своему вашингтонскому начальнику, полковнику Доджу. Потребовалось двадцать минут, чтобы найти полковника, и наконец Монтгомери услышал его далекий грубый голос.

- У меня есть кое-какая информация, - сказал Монтгомери. - Поговорим по защищенной линии.

- Конечно. Код двенадцать, - сказал Додж.

Монтгомери нажал несколько переключателей на маленькой коробке, к которой был подсоединен телефонный провод. Теперь он мог говорить тише.

- Дело в том, что полгода назад вы велели мне отслеживать выбивающиеся из общего ряда события. И вот одно из таких произошло. Сорен Гандерсон уходит в отставку. Он говорит, что возвращается в какую-то Школу.

- И Гандерсон тоже! - с горечью сказал Додж. - Это эпидемия. На сегодняшний день почти двести человек уволились из самых приоритетных военных проектов - все под предлогом желания посещать эту таинственную Школу. Это привело к проблемам более чем в тридцати крупных проектах, потому что они были не просто обычными инженерами, а главными инженерами, проектировщиками и ведущими конструкторами. Отток ключевых кадров привел к тому, что выполнение военной программы страны резко замедлилось. Я сообщаю вам это, чтобы подчеркнуть: нам как можно скорее следует выяснить, что происходит, и положить этому безобразию конец.

- Вы хотите, чтобы я занялся этим вопросом?

- Одну минуту.

Послышался щелчок выключателя, и снова раздался голос полковника:

- Я связался с доктором Спиндемом. Как руководитель отдела психологической службы НИОКР, он занимался этой проблемой. Я хочу, чтобы он поговорил с вами.

Монтгомери недовольно нахмурился. Он помнил Спиндема. Это был крупный мужчина с грубоватыми манерами, с лица которого никогда не исчезала ехидная ухмылка.

- Алло? - спросил Спиндем. - Рад снова поговорить с вами, майор.

- Да, - сказал Монтгомери.

- Насколько я понимаю, вы хорошо знакомы с этим человеком, Гандерсоном.

- Мы были очень близкими друзьями почти четыре года.

- Очень хорошо. Мы хотели бы, чтобы в эту так называемую Школу попал один из наших людей. До сих пор мы воздерживались от любых решительных действий против ее создателей, надеясь, что нам удастся внедрить туда своего человека. Вы - наша первая реальная возможность. Как вы думаете, рекомендация Гандерсона поможет вам стать учеником этой Школы?

- Не знаю. Попасть туда, по-видимому, можно только получив персональное приглашение, на которое могут рассчитывать самые лучшие люди в своей области. Моя собственная квалификация в этом отношении...

- Вам придется постараться, майор. Это очень важно. Сделайте все возможное, используйте свою дружбу с Гандерсоном, но добейтесь, чтобы вас приняли в Школу, так мы, наконец, выясним, что там происходит. Пока нам не удалось узнать ничего конкретного. На первый взгляд, мы столкнулись с одной из самых хитроумных подрывных схем, когда-либо встречавшихся в нашей практике. Кажется, все дело в полном контроле над умами привлеченных в Школу людей. А ведь все они крайне важны для обеспечения боевой готовности страны. Считайте, что это приказ, - сказал полковник Додж. - Мы пришлем в Файрстоун человека, который вас заменит. Ежедневно будете докладывать мне по телефону о ваших успехах.

Полковник Додж услышал, что Монтгомери положил трубку, на связи остался один Спиндем. Он тяжело вздохнул, пытаясь успокоиться.

- Ну, почему именно этот болван Монтгомери, а не кто-нибудь сообразительнее? Мы ждали полгода, чтобы внедрить туда своего человека, и вот, пожалуйста, - Монтгомери.

- Да, это не лучший вариант, - согласился доктор Спиндем. - Но все может получиться даже лучше, чем мы думаем. В конце концов, остается надежда, что рано или поздно нам подвернется еще один шанс.

Монтгомери положил трубку и сложил руки на столе. Он смотрел прямо перед собой, погруженный в тяжелые раздумья. Это новое назначение не было поводом для радости. Он вспоминал замечательное время, которое провел в "Файрстоуне" на протяжении всего изготовления "Девяносто первого". Его вклад был не очень заметен, но все же значителен. Он знал, что проделал хорошую работу по ускорению обмена информацией между Военно-воздушными силами и конструкторами.

Единственное, что его примиряло с этим переводом, так это возможность помочь Сорену Гандерсону, если тот будет втянут в какую-нибудь дурацкую авантюру, которая нанесет ущерб и ему, и обороноспособности страны. Однако было непонятно, есть ли у него вообще хоть какой-то шанс попасть в Школу. Казалось маловероятным, что организаторы такого проекта, если они, действительно, затеяли что-то противозаконное, дадут возможность человеку из ВВС выведать их планы.

Он вышел из кабинета и вернулся на испытательный полигон. Гандерсон проводил совещание с группой инженеров "ХВ-91", анализируя данные утреннего полета. Так что Монтгомери провел целый час в кабине самолета, вновь упиваясь ощущением мощи и величия гигантского инженерного достижения. Он был на борту во время нескольких предыдущих контрольных полетов, но у него никогда не было возможности взять управление на себя. Теперь он поднялся в кабину пилотов и думал о том, удастся ли ему когда-нибудь самостоятельно поднять самолет в воздух. Это было единственное, чего он по-прежнему страстно желал.

"XB-91" был бомбардировщиком новой концепции - непобедимой, самодостаточной воздушной крепостью. Он летал очень высоко, без сопровождения, и в два раза быстрее звука. При приближении во время полета любого объекта - самолета-перехватчика или управляемой ракеты - срабатывала защита. Бомбардировщик автоматически выпускал собственную управляемую ракету, чтобы уничтожить любое враждебное устройство на безопасном расстоянии. "И все-таки он неуязвим, вопреки словам Гандерсона", - подумал Монтгомери. Это была самая непобедимая машина, когда-либо изобретенная людьми.

Но что-то из того, что сказал Гандерсон этим утром, продолжало беспокоить Монтгомери, когда он шел по мостику, осматривая пустые гнезда, в которых должны были находиться боевые ракеты. Действительно, в самолете изначально была заложена определенная уязвимость - уязвимость, вызванная его кошмарной сложностью. Было бы неплохо иметь более простые ответы на сложные вопросы, но как их найти? Если такие люди, как Гандерсон, не могут их придумать, то кто же?

Монтгомери спустился с самолета и увидел через стеклянную перегородку, что Главный инженер один в кабинете. Он помахал рукой и вошел без стука.

- "Девяносто первый" выдержал скоростные нагрузки и не развалился на куски, - сказал он.

Гандерсон просматривал кипу бумаг и выглядел вполне довольным.

- Да. Зафиксирована небольшая неприятная вибрация в хвостовом отделении. Но я думаю, что мы сможем справиться с нею, просто немного изменив корпус.

Монтгомери сел.

- Меня беспокоит другое. Я не могу выбросить из головы наш сегодняшний разговор. Эта идея со Школой...

Гандерсон кивнул.

- Я тоже все время думаю об этом.

- Да уж... Послушай, предположим, что эта затея действительно чего-то стоит, что там действительно чему-то могут научить... Как ты думаешь, есть ли шанс, что ты сможешь меня туда устроить?

Гандерсон удивленно посмотрел на майора.

- Я не думал, что тебя заинтересует что-то подобное.

Монтгомери непринужденно улыбнулся.

- Полагаю, я действительно достаточно долго служу в армии, чтобы меня считали солдафоном, но я во многом согласен с тобой и разделяю озабоченность по поводу излишней сложности конструкции "Девяносто первого". Если такие люди, как Норкросс и ты, рассчитываете чему-то научиться в этой школе, то мне хотелось бы тоже получить хотя бы часть этого знания для себя.

- Не знаю. Я и сам еще не подал заявление. Но сможешь ли ты покинуть свой пост?

- Додж довольно хорошо относится ко мне. Я думаю, он пойдет мне навстречу, если я попрошу его об отставке.

- Со своей стороны я сделаю все, что смогу, - сказал Гандерсон. - Но должен сказать, что пока вся выгода напоминает кота в мешке.

- Готов рискнуть, - сказал Монтгомери.

Шесть недель спустя доводка самолета была завершена, и "Девяносто первый" был принят на вооружение. Почти одновременно заявление Сорена Гандерсона было одобрено школой Нэгла-Беркли, и он был приглашен на собеседование вместе со своим коллегой майором Монтгомери.

Полковник Додж ежедневно негодовал по телефону по поводу затянувшегося бездействия и старался, как мог, ускорить приемку самолета. За это время еще тридцать человек покинули ответственные посты в различных частях страны, но майор Монтгомери оставался единственным агентом, которого Додж мог внедрить в Школу.

И вот первые два десятка выпускников школы подавали заявки на рабочие места в промышленности и науке. Одни пожелали вернуться на прежнее место работы, другие выбрали совершенно новые сферы деятельности. Никто из них не рассказал о том, чем они занимались во время своего обучения.

Тем не менее, официально было объявлено, что заявления этих людей будут рассмотрены только после того, когда о Школе станет известно больше. Пока же их нельзя было нанимать даже уборщиками на важные заводы, занимающиеся военными разработками. С другой стороны, Доджу хотелось избежать открытого расследования, которое могло бы выглядеть как враждебное действие по отношению к Школе, и преждевременно отпугнуть ее руководителей. Ему удалось убедить свое начальство и ФБР, что вариант с внедрением Монтгомери лучшая возможность получить необходимую информацию.

Школа располагалась в небольшом городке Каса-Буэна в Северной Калифорнии, на побережье недалеко от границы с Орегоном. Монтгомери выехал из Сиэтла один, на следующий день после того, как в школу отправились Гандерсон со своей семьей. Было решено, что жена Монтгомери, Хелен, и двое их детей с ним не поедут, так как новое назначение могло оказаться кратковременным.

Майор прибыл в Каса-Буэна и зарегистрировался в одном из двух местных курортных отелей. Он установил телефонный шифратор и доложил о своем прибытии Доджу, потом выяснилось, что большую часть их разговора прослушал доктор Спиндем. Этот факт вызывал у Монтгомери стойкое раздражение, как неустранимая заноза в руке.

Был уже полдень, когда он позвонил Гандерсону, оказалось, что его давно ждут на собеседовании и ему нужно поторопиться.

Школа находилась на окраине города, на невысоком утесе с видом на океан. Она занимала несколько старых строений в калифорнийско-испанском стиле, в которых когда-то располагался не слишком популярный летний курорт. Дома скрывались в густой листве. Внутренний двор напоминал средиземноморский сад, каким его представляют в Голливуде. Это был своего рода "кампус", созданный для отдыха студентов. Монтгомери и Гандерсон направились к административному зданию. Монтгомери не мог удержаться, и украдкой рассматривал людей, чей интеллект, в прямом смысле слова, контролировал большую часть авиационной индустрии страны.

Секретарша в приемной записала их имена и объявила по интерфону об их прибытии.

- Доктор Беркли примет вас, мистер Гандерсон, - сказала она, - а доктор Нэгл примет майора Монтгомери.

Монтгомери подумал, что сейчас его запросто могут выставить вон. Успех операции зависел от следующих нескольких минут. Он сумел сдержанно улыбнуться Гандерсону, когда тот, уходя, сделал знак "ОК".

Слева от Монтгомери открылась дверь, и секретарша провела его к приятному остроглазому мужчине лет сорока пяти.

- Доктор Нэгл, - объявила она, - это майор Монтгомери.

- Входите, майор, - сказал доктор Нэгл. - Мы уже кое-что знаем о вашем прошлом, и мне было очень приятно получить ваше заявление.

Они сели по разные стороны большого стола из красного дерева и некоторое время рассматривали друг друга.

- Прежде всего, нам хотелось бы знать, - сказал доктор Нэгл, - почему такой человек как вы, решил подать заявление на поступление в Школу.

Монтгомери слегка нахмурился и некоторое время сохранял паузу. Он посчитал, что это произведет на Нэгла впечатление, и позволит ему самому почувствовать себя увереннее. Он репетировал эту встречу последние шесть недель. И теперь пришло время узнать, справился ли он со своей задачей.

- Как вы, наверное, знаете, - сказал он, - Сорен Гандерсон и я тесно сотрудничали в течение последних четырех лет при создании "XB-91".

Далее он повторил все до одного горькие претензии Гандерсона к "Девяносто первому". Кое-где он расширял их, приукрашивая и добавляя свои собственные доводы, при этом внимательно наблюдая за реакцией Нэгла.

- Сорен и я уверены, что должен существовать какой-то новый подход, способный исправить недостатки нашей техники. Когда он услышал о вашей Школе, меня сразу заинтересовала эта идея. Мне показалось, что появилась прекрасная возможность найти верное решение всех наших проблем. Конечно, откровенно говоря, я сомневался, - сказал он с улыбкой. - Вы не можете ожидать, что мужчина не будет... Но я решил, что стоит выяснить это самому.

Во время монолога Монтгомери выражение лица Нэгла почти не изменилось. Когда майор закончил, он сказал:

- Какие действия предпринимали лично вы во время создания самолета, чтобы попытаться устранить хотя бы некоторые из этих неприятных сложностей?

- Конечно, при конструировании крыльев, я чувствовал, что должен существовать другой подход, обеспечивающий подъемную силу при наборе высоты. Это было просто смутное ощущение, что следует каким-то образом изменить конструкцию крыла. Я даже сам сделал несколько набросков, но из этого ничего не вышло.

Нэгл молчал, наблюдая за майором, словно размышляя над правдивостью его слов.

- Гандерсон называет свой самолет чудовищем-неудачником, - сказал он, наконец. - И он прав. С инженерной точки зрения он выглядит довольно нелепо. Это конечный продукт нашего стремления сделать "больше и лучше", которым мы руководствовались в последнее время. Большие самолеты, большие автомобили, большие заводы - лаборатории - школы - дома. Вы знаете, как это работает в вашей организации. Класс руководителя считается выше, если у него хотя бы тридцать подчиненных, поэтому он обзванивает мелкие фирмы и набирает в штат дополнительных людей. На каждого честного администратора приходится дюжина строителей "научных" империй, занятых проходными исследованиями, и изображающих при этом, что они руководят крупными проектами.

Монтгомери невольно начал протестовать.

- При исследованиях и разработках это не так...

Нэгл оборвал его:

- Эта проблема была известна с давних времен, но только в последнее десятилетие она ощущается так остро, как сейчас. Потребность в творческом отношении к инженерным разработкам и конструированию стала в наше время очевидной. Мы стараемся увеличить усилия, рассчитывая получить пропорциональную отдачу. А в результате только еще более усиливаем препятствия, которые стояли на нашем пути и прежде.

- Мы осознали, что испытываем острый недостаток в подлинных, новых базовых идеях. "ХВ-91" - памятник нашему недостатку новых идей. Он сконструирован из кучи уже известных разработок, оригинальные исследования и изобретения практически не потребовались. Страна сделала все возможное, чтобы способствовать технологическому росту, - сказал Монтгомери. - Наши инженерные школы никогда не работали с такой продуктивностью, как сейчас.

Нэгл чуть заметно улыбнулся, словно получил удовольствие от шутки майора.

- Вы совершенно правы. У нас больше школ и мы выпускаем больше инженеров, чем когда-либо прежде. Тем не менее, проблемы, связанные с "XB-91", не удается решить с помощью методов, которым обучают сегодня в наших инженерных школах.

- Но почему так происходит? Вы считаете, что в этом виноваты школы?

- Вообще-то ... нет, школы тут ни при чем. Существует множество факторов, но главный из них наше ошибочное представление о том, чему следует обучать в государственных школах.

- Очевидно, что одна из главных целей - подготовить достаточное количество способных к творчеству инженеров!

Нэгл покачал головой.

- Нет. Для того, чтобы понять, почему какой либо механизм не справляется со своей функцией, лучше всего спросить, был ли этот механизм изначально предназначен для ее выполнения. Школа - учреждение своеобразное. Существует мнение, что учителя должны подчиняться общественному мнению. Постоянный контроль общества над учителями уже давно является источником шуток, но для любого, кто когда-либо пытался изменить обучение таким образом, чтобы оно перестало строго исполнять заказ общества, в этом нет ничего смешного. Системы образования всегда были предметом общественной гордости, будь то в Риме XIV века, или в Париже, или в Лондоне, или в Подунк-Корнерс, США. Но на самом деле задача, стоящая перед школой, во все времена одна. Основная цель обучения сегодня та же, что и в древности, когда египетские мальчики изучали "Книгу мертвых", чтобы узнать, как должны действовать души умерших, чтобы обрести счастье. Суровая дисциплина поддерживалась и в древних синагогах, военных казармах Спарты, гимназиях Афин и римских школах. Так было в церковных школах и университетах средневековья, а также в наполеоновской Франции, где система была ориентирована на почитание нового императора, "данного Богом". Очень болезненно пытаться оценить состояние нашей нынешней системы образования, но основная цель у нее все та же. Во все века существовала система образования, позволяющая индивиду стать неотъемлемой частью культурной жизни общества, какую бы форму эта культура ни принимала.

- Звучит не слишком зловеще, - заметил Монтгомери.

- Я этого не утверждал. Решение по этому вопросу вам придется принимать самому. Но давайте рассмотрим систему в инженерных терминах. Культура требует для своего существования определенной минимальной степени стабильности, чему способствует единообразие обычаев, мыслей и привычек. А еще предусматриваются тяжелые последствия при попытке нарушить нормы культуры. Обе эти вещи, единообразие и сдержанность, могут быть вполне адекватно обеспечены воспитанием в Традициях Старших, повторением всего того, что было известно о Вселенной и человеке в шестнадцатом веке, или включением большого количества опытных данных в "Руководство по проектированию крыльев для авиационных инженеров". Это попытка саморегуляции. Школа - это инструмент, предназначенный для ее осуществления. Как вентиль на плите, чтобы регулировать огонь.

- Если бы это было действительно так, обучение сводилось бы к попытке оставить все как есть, пресекая любые попытки отважиться на новое и неизвестное!

- Вот именно, - сказал Нэгл. - Система образования устроена таким образом, чтобы устанавливать контроль над природной авантюрностью индивидуального человеческого разума, ограничивая его проявления рамками установленных догм. Наше образование стремится любой ценой сохранить культурный канон, распространяя только сведения, соответствующие устоявшимся представлениям, которые в настоящее время считаются "истиной". Это его единственная функция.

- Думаю, это будет чрезвычайно трудно доказать.

- Напротив, все настолько очевидно, что тут и доказывать нечего. Достаточно честно оценить ситуацию. Не требуется ничего, кроме привлечения к ней внимания. И вы сразу увидите, что ни одна образовательная система никогда не стремилась заниматься основным объектом своего предназначения - индивидуальным человеческим интеллектом. Огромные различия в сознании людей рассматривались только как нечто, что должно быть сглажено таким образом, чтобы учебная программа любой сложности могла быть усвоена с минимальными усилиями. Никакой эффективной программы для исследования индивидуальных особенностей людей и использования их с пользой так и не было создано. Честные люди время от времени задумывались над этой проблемой, но они, казалось, и не подозревали, что система образования в принципе не способна измениться.

- Это звучит довольно грубо по отношению к учителям.

- Вовсе нет! Они выполняют функцию, заданную обществом давным-давно, когда первые полдюжины семей собрались у общей пещеры и решили, что маленький неандерталец Джо достаточно вырос, и пора бы обучить его полезным вещам. Так была создана первая школа. Принципы обучения, заложенные в те далекие времена, сохраняются до сих пор. В настоящее время создано множество других систем социального саморегулирования, но школа была первой из них - и главная ее задача заключается в сглаживании различий.

Монтгомери рассмеялся.

- Я полагаю, что у каждого иногда возникает чувство неудовлетворенности собственным образованием, хотя я не до конца уверен, что ваши претензии справедливы. Впрочем, я помню, что однажды видел картинку хитроумной машины для нанесения фирменного знака на грецкие орехи. Независимо от формы или размера, они появлялись из машины с одинаковым клеймом. Тогда я подумал, что и выпускники покидают свои школы точно так же, получив стандартные знания.

Нэгл широко улыбнулся и кивнул.

- Они имеют дело с классами, а не с отдельными людьми, со стандартными учебниками, с получением от учеников правильных ответов, а не с привлечением их к оригинальному мышлению. Теперь мы смеемся над гениальным мальчиком Джо, развитие которого сдерживалось в отсталой маленькой школе в прерии, выкрашенной в красный цвет, и ликуем над его окончательным триумфом над ней. Мы не замечаем, что Маленький Красный Школьный домик все еще с нами, хотя теперь в нем есть кондиционер, стеклянные кирпичи и консольные крыши. Мы не признаем, что открытия и изобретения являются деятельностью, разрушающей культуру, а образование - механизм самосохранения культуры. Вот и получается, что по самой своей природе образование не может способствовать каким-либо жизненно важным изменениям в любых проявлениях нашей деятельности. Мы можем наивно считать, что оно обеспечивает устойчивый и поступательный прогресс человечества, но это иллюзия, на самом деле наше образование придумано лишь для того, чтобы обеспечить самосохранение культуры.

- И к чему все это приведет? - спросил Монтгомери.

- А что происходит с работающей системой, когда система ее безопасности настроена слишком сильно?

Монтгомери неловко заерзал. Он отказывался верить доводам Нэгла, но не был уверен, что смог бы их опровергнуть, будь у него такая возможность.

- Полагаю, в таком случае, - сказал он, - огонь погаснет. Вы верите, что это возможно?

- Это происходит уже сейчас, - сказал Нэгл, - причем с пугающей скоростью. Образование путают с обучением. Сбор данных подменяет исследования. Возможно, ни один период нашей истории не видел столь оптимального баланса между культурой и творчеством, как в последние тридцать лет девятнадцатого века и первое десятилетие нынешнего. В те годы образование было распространено достаточно широко, что позволило стране размером с Соединенные Штаты функционировать как единое целое - и не было заражено догмами, которые могли задушить потрясающую творческую деятельность Эдисона, Форда и братьев Райт. Мы должны работать над восстановлением этого баланса.

Монтгомери с сомнением покачал головой - не слишком энергично, стараясь, не вызвать у Нэгла раздражения.

- Культура не может быть статичной структурой, отвергающей любые изменения, - В этом случае она бы очень быстро загнила. Чтобы выжить, культура должна быть энергичной и развивающейся. Наши культурные традиции и, на мой взгляд, наша система образования в значительной степени отвечают этим требованиям. Кроме изобретений, сделанных Эдисоном, Фордом или Райтами, у вас есть тысяча других, не столь ярких, произведенных в промышленных и университетских исследовательских центрах. И ведь каждое из них по-своему так же важно, как работа босоногих мальчишек продавцов газет. В конце концов, атомная бомба не была изобретена в чьей-то подвальной лаборатории!

- Нет, но это произошло только после того, как удалось преодолеть практически все культурные стереотипы. Мы могли бы поспорить о тысячах частностях, но в этом нет практического смысла. Однако, важно отметить, что ситуация, в которую мы попали, выпуская "XB-91", заставляет продолжать производить и дальше что-то подобное, пока не произойдут кардинальные изменения в мышлении конструкторов. Мы снабжаем их все большими аэродинамическими трубами, и все более сложными компьютерами, то есть занимаемся, чем угодно, но только не решением нашей проблемы. А должны разбираться с природой человека и смыслом его существования. И начать необходимо с вас и с меня. Мы должны переключить наше внимание с внешнего мира на внутренний. А это то, что наука, общество - вся наша культура с самого начала - боялись делать. Мы делаем вид, что изучаем себя с помощью электроэнцефалограмм и анализа состава крови и продуктов жизнедеятельности. Но это тоже подмена понятий, поскольку ничего не говорит нам о том, что это за существо такое - человек, что он делает и почему он поступает именно так. И вы упустили из виду мою мысль о функции культуры, как средства саморегуляции. Она вовсе не препятствует развитию, но удерживает рост в определенных рамках. Так что не следует путать культуру с агентством, ответственным за развитие общества. Это было бы все равно, что перепутать термостат с огнем!

Монтгомери почувствовал, что в нем нарастает раздражение, причину которого он и сам не мог понять. Нэгл казался самоуверенным типом, который считал, что знает правильные ответы на любые вопросы.

- И какое агентство, по вашему мнению, несет ответственность за развитие? - спросил он.

- Это, мой друг, - сказал Нэгл, - вы должны выяснить для себя сами.

- И, несмотря на все ваши претензии к школам, похоже, что вы решили создать еще одну.

- Наше заведение называют Школой, но это, конечно, неправильно. Наша главная задача - обратить вспять результаты деятельности обычной школы. Вы могли бы - и это было бы совершенно правильно - сказать, что мы занимаемся деобразованием.

- Лишением образования?

- Можно и так сказать. Но точнее, мы стараемся устранить контролирующую функцию саморегуляции, навязанную полученным вами образованием - учитывая, естественно, в какой степени вы хотите ее устранить и где получили образование.

- Даже если бы я поверил, что такое воздействие на человека возможно, должен сказать, что это звучит более чем угрожающе - как для отдельного человека, так и для всего общества.

Взгляд Нэгла стал более серьезным.

- Я бы не хотел, чтобы у вас оставались какие-либо иллюзии на этот счет. Такой подход очень опасен. Для обеих сторон!

Доктор Нэгл поднялся из-за стола, он и так сказал больше, чем хотел.

- Полагаю, что вам будет интересно лично увидеть, какие конкретные приемы мы применяем. Давайте заглянем на некоторые занятия.

Они вышли из кабинета, в коридоре было много дверей. У Монтгомери участилось сердцебиение. Нэгл явно намекнул, что не может быть и речи о том, что его примут в Школу. Впрочем, он хорошо справился со своим заданием и если подробно расскажет Доджу о сумасшедших теориях, ради которых был основана Школа, то сможет рассчитывать на повышение.

Доктор Нэгл остановился возле одной из дверей и взялся за дверную ручку.

- Это наш музыкальный класс. Занятие уже началось, но если мы не помешаем исполнителю, то все будет в порядке.

Монтгомери хотел спросить, с какой целью в школе, созданной, вроде бы, для обучения передовым технологиям, устраивают музыкальные занятия, но не успел. Нэгл медленно открыл дверь, и на них обрушился шквал звуков. Монтгомери увидел огромную сцену, занятую симфоническим оркестром, состоявшим, по меньшей мере, из ста исполнителей. Нэгл подозвал его и закрыл дверь.

Музыка была очень громкая. Монтгомери огляделся. Его не покидало чувство нереальности происходившего. Комната возле сцены была крошечной, и в ней находилось всего пять человек. Четверо, как ему показалось, сосредоточили внимание не на оркестре, а на пятом человеке, чья голова кивала и дергалась в такт музыке.

- Садитесь, - прошептал Нэгл.

Спина и рыжие волосы пятого мужчины показались Монтгомери знакомыми. Он подвинулся ближе, чтобы лучше его разглядеть, и удивленно выдохнул. Это был тот самый Норкросс, ведущий инженер-конструктор, уход которого в Школу впервые заинтересовал Гандерсона. Монтгомери недоумевал, почему сейчас Норкросс оказался в центре внимания. Возможно, он был композитором, сочинившим исполняемую симфонию? Но такое предположение было слишком фантастичным. Монтгомери не сомневался, что таланта композитора у Норкросса нет.

Любопытно было бы с этим разобраться. Но пока майор отдался струившемуся теплу музыки. Он не был критиком и не знал, хороша или нет исполняемая мелодия. Но звучало неплохо. Когда музыка набрала по-настоящему бешеный темп, к ним присоединились Сорен Гандерсон и доктор Кеннет Беркли.

Лицо Норкросса покрылось испариной. Его руки отбивали такт, как будто он сам дирижировал оркестром. Затем с торжествующим грохотом музыкальное произведение подошло к концу.

Норкросс опустился в кресло, вытянул ноги и устало вытер лицо. Четверо других мужчин подошли к нему и стали поздравлять от души хлопая по плечу.

- Боже, я не думал, что выдержу до конца! - воскликнул Норкросс. - Я откусил чуть больше, чем мог прожевать.

Монтгомери слышал его с трудом. Сцена внезапно погрузилась в темноту, а оркестр исчез, будто его никогда и не было. И сцена, как оказалось, не была огромной. Она была не шире длины маленькой комнаты.

Монтгомери увидел, как Норкросс обернулся и заметил Гандерсона. Он вскочил и бросился вперед, протягивая к нему руку.

- Сорен! В конце концов, вы сделали это! Я не думал, что вы когда-нибудь заглотите наживку и уйдете со своей фабрики воздушных змеев. Как вам моя музыка? Хотите верьте, хотите нет, но полгода назад я бы не справился и с жестяным свистком.

Гандерсон тепло взял друга за руку.

- Я не музыкант, но мне показалось, что у вас хорошо получилось. Я понятия не имел, что вы увлекаетесь сочинением музыки. Считал, что кроме анализа напряжений и показателей нагрузки двигателя вас ничего не интересует. Почему вы занялись музыкой?

Прежде чем Норкросс успел что-либо ответить, Монтгомери задал еще один вопрос, который не давал ему покоя.

- Что случилось с оркестром?

Собравшиеся дружно рассмеялись, словно он удачно пошутил. Доктор Нэгл присоединился к веселью, но потом поднял руку, призывая к порядку.

- Я думаю, нам лучше рассказать нашим гостям, что происходит, - сказал он, - прежде чем у них не начались проблемы с головой.

Он указал на сцену.

- Оркестра, конечно, не было. То, что вы видели, - это просто картинка, результат действия устройства, с помощью которого мы можем видеть и слышать мысленные образы нашего студента. Возможно, вы не заметили маленькой шапочки на голове мистера Норкросса, это устройство фиксирует импульсы в его головном мозге и передает их устройству, позволяющему нам наблюдать за возникающими в сознании образами.

- Вы хотите сказать, что одновременно сочинили музыку и вообразили, как исполняет ее оркестр? - недоверчиво воскликнул Гандерсон.

Норкросс кивнул.

- Поначалу добиться такого результата трудно, но этому можно научиться. Надеюсь, у нас получилась хорошая запись. Я хочу, чтобы это услышала моя жена. Это, пожалуй, лучшее, что я сделал до сих пор.

Подобное объяснение показалось Монтгомери совершенно неправдоподобным. Через мгновение кто-нибудь не выдержит и раскроет трюк. И пресловутое устройство окажется чем-то вроде обычного кинопроектора. Так и должно быть. Никто в наши дни не может сотворить ничего подобного. И уж, конечно, не Мартин Норкросс, всего лишь рядовой авиаинженер и конструктор.

Они направились к выходу, и Нэгл снова заговорил:

- Если кто-то из вас все еще сомневается, что в инженерной школе может быть музыкальный факультет, позвольте заверить - то, что вы только что видели и слышали, обычная интеллектуальная работа, ничем не отличающаяся от привычного для вас научного творчества. Выполняя это упражнение, вы можете сами оценить количество факторов, которые вам необходимо изменять, координировать и постоянно держать под абсолютным контролем. Это отличная инженерная практика!

Они зашли в соседнюю комнату, в которой было с дюжину сидений, а одна стена напоминала обычную доску, правда, была гладкой и молочно-белой. По просьбе Нэгла Норкросс надел другую гарнитуру. Это была маленькая узкая полоска, которая зажимала пару тонких электродов над его ушами.

- Покажите нам следующее упражнение с электронным проектом, - сказал доктор Нэгл.

Норкросс пролистнул несколько листов в блокноте.

- Это бортовой радар, - сказал он. - Дистанция тридцать миль...

Почти сразу же на белой стене начала появляться схема устройства. Сначала простая, но она усложнялась с поразительной быстротой. Рядом с компонентами появились электрические и механические характеристики узлов. Менее чем за десять минут принципиальный вариант схемы был завершен. Норкросс снял наушники.

- Думаю, это сработает, - сказал он, - хотя не стал бы гарантировать!

- Это сработает, - уверенно сказал Нэгл.

Он повернулся к остальным.

- Между прочим, эти упражнения являются частью выпускной программы мистера Норкросса. Это рутина, через которую проходят все наши студенты перед отъездом восвояси.

Монтгомери рассматривал стену с тем же чувством нереальности происходящего, которое настигло его еще в музыкальной комнате. Он дотронулся до гладкой, стеклянной поверхности. Напротив стены был установлен фотоаппарат.

- Мы фиксируем результаты опытов и храним их, - сказал Нэгл. - Кроме тех случаев, когда это просто фрагмент обучения, который ученику не нужен. Так что для большинства таких работ мы используем небольшую трехмерную коробку.

Он прошел в дальний конец комнаты и отодвинул от стены четырехфутовый куб на колесиках. Он нажал кнопку с одной стороны, и предмет засветился внутри.

- Не хотите ли продемонстрировать? - снова предложил он Норкроссу.

Тот подключил гарнитуру к боковой панели у нижнего края куба. Почти мгновенно внутри куба появился маленький серебристый самолетик. Из его реактивного двигателя вырывался огонь. Самолет маневрировал, как в реальном полете, нырял, набирал высоту, выполнял фигуры высшего пилотажа.

- Может быть, вы хотите попробовать? - предложил Нэгл Гандерсону.

Инженер взял у Норкросса наушники и, нервно ухмыльнувшись, приладил их к голове, после чего уставился в пустую теперь внутренность куба.

- Что мне делать? - спросил он.

Медленно появились нечеткие, очень асимметричные очертания "Девяносто первого". Собственное творение показалось Гандерсону смешным.

- Больше похоже на корабль-призрак старого морехода из поэмы Сэмюэла Колриджа. Что, черт возьми, случилось с двигателями на правом крыле? Они не будут работать.

- Разверните самолет, - предложил Норкросс.

Модель неуклюже повернулась вокруг собственной оси, хвост при этом исчез. Гандерсон восстановил его. Двигатели на левом крыле теперь были выключены, в то время как остальные работали.

- Не могу держать его одновременно с обеих сторон, - пожаловался он. От напряжения у него на лбу выступил пот.

- Получилось намного лучше, чем у большинства из нас в первый раз, - сказал Норкросс. - Мы, инженеры, гордимся своими визуальными способностями. Это позволяет нам лучше понимать уровень наших разработок.

Гандерсон печально покачал головой, снял с головы прибор и протянул его Монтгомери.

- Попробуй, Джин. Посмотрим, сможешь ли ты представить "Девяносто первый" и с крыльями, и с хвостом.

Монтгомери почувствовал, как внутри у него все похолодело. Потом он подумал, что не смог бы взять прибор, даже если бы от этого зависела его жизнь.

- Нет, - сказал он тихо. - Свое невежество я предпочитаю наблюдать в одиночестве.

Доктор Нэгл сказал, что им еще многое предстоит увидеть и узнать, но поскольку рабочий день заканчивается, попросил их вернуться на следующее утро. Увиденное потрясло Монтгомери. Всю дорогу до отеля он проклинал внезапно охвативший его детский страх, помешавший подключиться к кубу-визуализатору. Он вел себя как застенчивый ребенок на взрослой вечеринке и не мог понять, что на него нашло. А вот Нэгл уловил его страх. Как будто догадался о том, что происходит в голове Монтгомери. Он взял шлем и сменил тему разговора, прежде чем кто-либо успел что-либо сказать. Директор школы сделал все, чтобы смягчить неловкую ситуацию. Но это только усилило раздражение Монтгомери, ему было неприятно, что Нэгл его раскусил.

А ведь еще надо было доложить по телефону обо всем случившемся Доджу. То еще удовольствие. Он отложил отчет до ужина, а потом решил, что полковник вполне может обойтись без его доклада.

Он долго бродил по пляжу, сидел на камнях, пока не стемнело. Затем, осторожно, словно осмеливаясь заглянуть через щель двери в какой-то чулан, полный кошмаров, он позволил себе обдумать то, что видел днем в школе. Он хотел отмахнуться от всего этого как от обмана и розыгрыша, но сделать это было непросто. Во время своих упражнений Норкросс выглядел абсолютно искренним. Конечно, его могли обмануть, но Монтгомери не мог понять, как он поддался на обман, проведя столько времени в Школе. К тому же, никакой очевидной цели в обмане не было.

Единственным разумным объяснением было то, что инженер наделен почти сверхчеловеческими способностями, опасными для его жизни. Но поверить в это было еще труднее.

Когда он вернулся в отель, раздался звонок от Доджа. Монтгомери пожалел, что не позвонил сам. Это позволило бы ему лучше подготовиться к разговору, можно было постараться, чтобы рассказ прозвучал чуть правдоподобнее. Конечно, он не мог сказать правду по телефону. Полковник подумает, что он сошел с ума.

Но Доджа больше всего интересовало, примут Монтгомери в студенты или нет.

- Я почти уверен, что они меня возьмут, - сказал майор. - Нэгл вел себя так, словно вопрос решен.

- Видели ли вы что-нибудь заслуживающее внимания?

- Нет. Мне удалось поговорить с Нэглом. Похоже, он ненавидит любые школы и институты. По-видимому, если бы мы сожгли здания и уволили всех учителей и профессоров, он бы вздохнул с облегчением.

Полковник хмыкнул.

- Что-то подобное и предполагал Спиндем. Я серьезно подумываю о том, чтобы послать его вам на подмогу. Все, что нам нужно выяснить, - как им удается привлекать в свою аферу лучших специалистов наших военных поставщиков. У них, должно быть, разработан особый, хорошо работающий метод.

- Я постараюсь выяснить, сэр, и буду держать вас в курсе, - сказал Монтгомери.

Он повесил трубку, надеясь, что сможет получить ответ до того, как Додж пришлет Спиндема. Это был бы явный перебор, подумал он.

На следующее утро Монтгомери представили еще одному сотруднику Школы, Дону Вульфу, который только что прибыл. Вульф был намного моложе Нэгла и Беркли, но держался спокойно и уверено, явно сознавая, что здесь происходит. Это бесило Монтгомери, но он надеялся, что сможет и дальше держать раздражение под контролем, чтобы не дать повода вышвырнуть его из Школы раньше времени. Он заставил себя внимательно слушать.

- Доктор Нэгл вкратце пересказал мне ваш вчерашний разговор, - сказал Вульф. - Если у вас нет каких-либо вопросов, я покажу вам, как производятся эффекты.

- Вопрос только в том, оставят меня в Школе или нет, - сказал Монтгомери.

Вульф улыбнулся.

- Очевидно, доктор Нэгл забыл упомянуть, что это решаете вы. Многие расстаются с нами очень быстро - после того, как увидят то, что я собираюсь показать вам сегодня!

Они направились через двор к другому зданию. Там Вульф провел Монтгомери в небольшую комнату, вдоль одной из стен которой располагались панели какого-то электронного устройства, закрытого звуконепроницаемой настенной доской. Из мебели в комнате были пара стульев, стол и диван.

Вульф указал Монтгомери на стул и повернулся к панели.

- Это Зеркало, или, как иногда его ласково называют студенты школы, Нэнси-Немезида или Минни-чудовище. Во всяком случае, если вы решите присоединиться к нам, вы будете проводить какое-то время в этом кабинете.

- Что оно делает? - спросил Монтгомери.

- Как и положено обычному зеркалу, оно предлагает вам взглянуть на себя.

Монтгомери нахмурился.

- В этом, кажется, нет особого смысла.

- Для большинства людей, которые приходят к нам, это действительно так. Вас всю жизнь предостерегали от этого. В школе детей заставляют проходить тест на IQ и вешают ярлык, который, как уверяют, останется с ними на всю жизнь. Глупы вы, нормальны или гениальны на самом деле - это не имеет никакого значения, если ваш IQ ниже, чем вам хотелось бы. Ваше внимание сосредоточено на внешнем мире, каким он был вам описан. И вы должны согласиться с этим описанием. Если вы видите, что что-то шевелится там, где, как вам говорят, водятся вогглы, вы научитесь соглашаться с тем, что это именно вогглы и были. А не согласитесь, вам прицепят другой ярлык: интеллектуальный неудачник.

Это большая проблема, и через некоторое время вы согласитесь, что лучше не пытаться пользоваться непонятным "черным ящиком", который вы носите на своих плечах. Это почти универсальная ситуация, с которой мы сталкиваемся.

- А теперь вы пригласили меня заглянуть в "черный ящик", не так ли?

Монтгомери с сомнением посмотрел на зеркальные панели.

- Минни, механический психоаналитик!

Вульф улыбнулся.

- Ее и раньше так называли. Но с точки зрения функции, которую она выполняет, это прозвище совершенно ошибочно. Машина не интерпретирует ваше поведение. Она не общается с вами и не дает советов о том, как лучше адаптироваться и выживать в мире. Она не делает абсолютно ничего, только дает возможность понаблюдать за самим собой и сделать собственные выводы. В нее встроена лишь функция управления - и это совершенно необходимо. Степень отражения автоматически определяется вашим собственным уровнем страха.

- Страх!

- Да. Вы обнаружите, что, несмотря на простоту высказывания Сократа, довольно страшно пытаться познать себя. Поэтому прежде чем рассматривать полную, незамутненную картину самого себя, необходимо сначала разобраться с частностями. Выберите какой-нибудь один аспект, переварите его, научитесь жить с ним, прежде чем делать общие выводы.

- Мне непонятно, причем здесь страх, если, конечно, человек не совершил какое-то преступление и боится, что его разоблачат.

- Преступление - это слишком мелодраматично, мы не заинтересованы в расследовании чего-то подобного. Убедитесь на собственном опыте. Для примера вы могли бы рассмотреть общеизвестный, публично признанный факт, что человек использует двадцать процентов или меньше доступной ему мощности мозга. К этому относятся с грустью, прищелкивая языком, с пониманием, какой это позор и пустая трата времени, - но любые решительные усилия по увеличению этого процента встречаются почти с яростью. Психоанализ - справедливо стал мишенью для насмешек. Объяснять свои недостатки неадекватным воспитанием и жестокостью родителей - значит признавать постыдную капитуляцию. Любопытно, но существует стойкая антипатия к любым исследованиям, которые могут привести к увеличению интеллектуальных способностей индивидуума. Потому что такие методы требуют от человека объективной самооценки, только в этом случае они могут стать эффективными. Но это обычно слишком болезненно. И люди сопротивляются: "Нет, спасибо, я еще не сошел с ума. С моим мозгом все в порядке"!

Есть две основные причины такой реакции. Недостатки официальной психиатрии часто приводят к тому, что причину упускают из виду. То есть борются с взрывоопасными силами человеческого самосознания негодными средствами. У Зеркала нет таких недостатков. Это позволяет вам спросить: кто я? Что я делаю? Что знаю? А источник идеального, неискаженного ответа - вы сами. Однако это серьезное испытание. Внимательный взгляд в глубины своей психики вызывает абсолютный ужас. Вот почему мы начинаем с рассмотрения частного случая и постепенно расширяем область исследования.

- Но я не понимаю, какая связь между всеми этими рассуждениями и желанием инженера построить самолет наилучшим способом, что, собственно, и привело большинство из нас в вашу Школу? - спросил Монтгомери.

- Очень скоро вы это поймете, - ответил Вульф. - Сначала вспомните, как десять тысяч раз соглашались со своими профессорами и другими инженерами, что существует единственно правильный способ сделать вашу работу. Но из этого согласия обязательно будет следовать, что ваших способностей недостаточно для выполнения поставленной перед вами задачи. Вам придется один за другим изучить каждый из крошечных крючков саморегуляции, контролирующих сейчас ваше мышление, и решить для себя, стоит ли им подчиняться. Каждое пренебрежение собственным мнением, каждое принятие чужого решения проблемы без собственной проработки - это и есть проявление саморегуляции. Некоторым из этих соглашений вы будете продолжать подчиняться. Но большинство отбросите, и удивитесь, почему вы вообще до сих пор им следовали!

"Никогда раньше не слышал такого невероятного потока глупости", - подумал Монтгомери.

Если бы не демонстрации Норкросса, которые все еще требовали объяснений, он бы немедленно сдался и вызвал Доджа, чтобы тот навел здесь порядок. Он с опаской смотрел на панели Зеркала, когда Вульф начал щелкать тумблерами управления - это был не тот страх, о котором говорил Вульф, он боялся, что дальнейшие операции с непонятным механическим гипнотически-психоаналитическим устройством, могут повредить его мозг. Теперь он жалел, что не принял предложение Доджа отправить в Институт Спиндема. Ему не нравился психиатр, но он чувствовал, что в данной ситуации его совет был бы ценным и помог защитить его психику.

Вульф протянул ему маленький шлем, похожий на те, которые Монтгомери уже видел.

- Вы можете прямо сейчас попробовать поработать с Зеркалом столько, сколько пожелаете, или уйти и забыть обо всем, что мы вам рассказали.

На лбу Монтгомери выступил пот. Он хотел, чтобы у него было право выбора, и думал о Додже и возможном повышении, которое обязательно состоится, если он сможет довести свое расследование до конца.

- Я попробую, - сказал он. - Что я должен делать?

- Просто наденьте это и постарайтесь успокоиться. Вы можете лечь или сесть в мягкое кресло. Когда вы закончите свой опыт, просто снимите шлем, и цепи зеркала автоматически отключатся.

Он помог Монтгомери надеть шлем. Майор сел в кресло и откинулся на спинку.

- Ничего не происходит, - сказал он. - Должно быть, что-то не сработало.

Вульф улыбнулся.

- Не беспокойтесь. Все в порядке. Когда закончите, жду вас в офисе, если, конечно, захотите вернуться.

Он вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. Монтгомери сидел в кресле, ругаясь про себя последними словами.

Как его вообще удалось втянуть в это дело?

Монтгомери напряженно сидел не менее пяти минут, сжимая пальцы и ожидая какого-нибудь необычного воздействия от аппарата. Время шло, но ничего не происходило, и он позволил себе немного расслабиться. Похоже, хваленый механический гипноз на него не подействовал, он не поддался попытке убедить его, что он пятизвездочный гений, пока еще непонятый и недооцененный. Он думал о том, сколько времени следует просидеть с этим шлемом на голове, прежде чем можно будет вернуться в отель и доложить Доджу о своем неудачном опыте.

Конечно, будь на то его воля, он никогда больше не стал бы отчитываться перед Доджем. Додж был администратором и болтуном, который практически ничего не знал об исследовательских проектах, которые ему приходилось организовывать. Для него всегда было важнее, чтобы шестой кузен сенатора Грэма был назначен руководителем исследования, которое было выше его понимания, чем найти способ уменьшить размер "XB-91".

Но, с другой стороны, он сам один из них. Более того, всегда считал, что его должность выше, чем у инженеров, выполняющих фактическую работу. Но на самом деле он был всего лишь мелким чиновником из офиса в модном костюмчике.

Он резко сел. Что, черт возьми, происходит? Что за странное сравнение? Он занимал важный пост - очень важный пост. Без его координирующих усилий "XB-91" не был бы построен, по крайней мере, еще год. Любой может размахивать дирижерской палочкой, но, в данном случае, требовался человек, разбирающийся в технике и обладающий административными способностями...

Его мысли на мгновение замерли в замешательстве, словно попали в водоворот. Монтгомери закрыл глаза, вновь и вновь возвращаясь к обдумыванию той ключевой роли, которую он, офицер связи, играл в создании "ХВ-91". Он должен был цепляться за эту идею. Это вдруг стало чрезвычайно важным.

А потом все исчезло. Он почувствовал, как изнутри поднимается приступ паники. Все выглядело так, словно он пытался дотянуться до чего-то потерянного и навеки недоступного ему. Но оно исчезло, и он мельком увидел то, что осталось.

Он был не просто таким же, как Додж, он был намного хуже. Он старался изображать из себя инженера. Додж, по крайней мере, не притворялся.

Да, у него был диплом инженера, но инженером он так и не стал. Он знал формулы и мог найти нужную информацию в справочниках, но любая новая сложная проблема, о которой не было написано ранее, повергала его в панику. Никто из подобных ему администраторов, которые тратили свое время на то, чтобы втолковывать настоящим инженерам, что тем нужно делать, не смог бы выполнить эту работу самостоятельно, если бы она была им поручена.

Он был так близок к настоящей работе. Его обучение прошло успешно, и он выбрал работу себе по силам, решив заняться связью с НИОКР. Он должен был гордиться своей ролью. Ничего другого у него никогда не было...

А теперь он лишился даже этого. Раньше ему удавалось врать себе и не признавать, что он был всего лишь фальшивкой, бесполезным человеком, скрывающим свою бесконечную некомпетентность. Он наклонился вперед, закрыл лицо руками и заплакал.

Паника постепенно утихла, и в нем стал медленно просыпаться безотчетный гнев. Он смотрел на Зеркало, словно впервые осознав, что машина имеет какое-то отношение к обрушившемуся на него оскорбительному осознанию.

Он почувствовал, что шлем все еще на голове, одним движением сорвал его, и вдребезги разбил, запустив прямо в метровое лицо на экране. Гнев только усиливался, теперь ему захотелось разгромить все это заведение. Конечно, Додж сделает это лучше, подумал он с явным удовлетворением. Когда придет время, он, Додж и Спиндем обязательно разнесут эту Школу в клочья.

Монтгомери тихо вышел из комнаты. За ним никто не наблюдал, когда он покинул территорию Института и пересек улицу, направляясь к своей машине. Он вернулся в отель и немедленно позвонил полковнику Доджу. Ему ответили сразу.

- Это Монтгомери, - сказал он. Они подключили шифратор, и он продолжил. - Сегодня я впервые побывал там, внутри. Думаю, что пришло время подключить Спиндема.

- Минутку, я хочу, чтобы доктор это услышал.

Раздался щелчок, и на мгновение воцарилась тишина, затем Додж попросил его продолжать.

- У них есть машина, - сказал Монтгомери. - Что-то подобное старинным изобретениям Инквизиции. Ее воздействие было очень трудно выдержать. Я чувствовал, что схожу с ума. Готов поспорить, что многие люди угодили после такого испытания в психушку.

- Как эта машина действует? - спросил доктор Спиндем.

Внезапно Монтгомери пожалел, что позвонил. Он почувствовал, что больше не может об этом говорить. Его гнев иссяк. Он устало ответил:

- Я не знаю. Такое чувство, что кто-то контролирует ваш разум, и внезапно вы понимаете, что все ваши предыдущие поступки были неправильными. Все, без исключения.

- Попробуете еще раз? - спросил полковник Додж.

- Не делайте этого! - воскликнул Спиндем. - Я выезжаю завтра, до моего прибытия ничего не предпринимайте. От этого может зависеть ваше психическое здоровье.

- Не волнуйтесь, - ответил Монтгомери. - Я больше не намерен совать голову в петлю.

Он спустился на пляж, залитый послеполуденным солнцем, и там его проняло по-настоящему. Он бросал камешки в чаек, круживших над скалами. Он бродил взад и вперед по песку. Но унять дрожь в мышцах так и не смог.

Значит, на самом деле он никогда не был настоящим инженером! Получается, что он старался вести себя как большая шишка только для того, чтобы скрыть свое ничтожество! Но ведь это не так! Работа, которую он проделал, все равно была полезной.

Какая слабая попытка оправдаться! Монтгомери уселся на большой валун и дал волю раздражению. Конечно, он обманывал себя. Вот в чем была его главная проблема. Да, он обманывал себя - но теперь это стало невозможным. Все, что он нафантазировал о своей роли в создании самолета, было грубо разоблачено и оказалось неубедительным и фальшивым, но разве допустимо вот так выкладывать всю правду до конца? Оправдания не принимаются. Он больше никогда не сможет прийти на собрание конструкторов и делать вид, что он ни в чем не уступает инженерам, сидящим с ним за одним столом. Он никогда не был им равным, но это не сказывалось на его работе, потому что по глупости своей считал себя большим начальником. Теперь даже думать об этом было невозможно.

Монтгомери вырвал какой-то сорняк и неуверенно провел им по песку. Сама собой появилась схема секции крыла, странная и кривоватая, которая вызвала бы смех в любой инженерной лаборатории. Но законы воздушного потока и подъемной силы на высоте от восьмидесяти до ста тысяч футов совсем не такие, как на уровне моря. Его секция могла бы сократить размах крыльев "Девяносто первого" на двадцать процентов. Он был в этом уверен. Но почему он никогда не пытался проверить это?

Монтгомери и сам не до конца поверил, что ему только что пришла в голову замечательная идея. Он стал убеждать себя, что идея абсолютно дикая, не имеющая разумных оснований. Может быть, все дело в том, что он не хотел столкнуться с неизбежными насмешками над своим нестандартным инженерным решением?

Он не знал, прав или нет. Но не сомневался, что у него что-то отняли. Что-то такое, что позволяло ему до сих пор честно исполнять служебные обязанности. Необходимо было немедленно вернуть это чувство, иначе он никогда больше не сможет работать. Он должен был встретиться с Вульфом и людьми из Школы. Это стало навязчивой идеей. Они что-то забрали у него, значит, смогут вернуть обратно.

Было уже поздно, когда он добрался до Школы, но Дон Вульф все еще сидел в своем кабинете.

- Я ожидал, что вы сегодня вернетесь, - сказал он. - Мы посмотрели запись вашего утреннего опыта с Зеркалом. Надо сказать, что вы нас потрясли. Такой способности сопротивляться страху мы раньше не встречали. Вы смогли честно взглянуть на себя и проявили завидное мужество. Никто до вас не демонстрировал ничего подобного. Обычно требуется неделя или две, чтобы добиться результата, которого вы добились за час.

- Полагаю, теперь я должен гордиться собой, - саркастически заметил Монтгомери. - Но я хочу вернуть то, что потерял. Может, я был распоследним неудачником, но, по крайней мере, выполнял свою работу и справлялся с ней. Вы лишили меня этой способности и должны ее вернуть!

Вульф медленно покачал головой, чуть заметно улыбнувшись.

- В Зеркале заложен фундаментальный принцип, - сказал он. - В нем появляется изображение, но оно не заставляет вас смотреть. Вы видите только то, что хотите видеть. Сейчас у вас нет выбора: вы должны вернуться, посмотреть в Зеркало еще раз и спросить себя, почему вы должны были довольствоваться ролью фальшивой большой шишки вместо того, чтобы стать творческим человеком, занимающимся своим делом?

Монтгомери, к своему удивлению, понял, что, по совершенно непонятной причине, он поступит именно так. Должно быть, все было предрешено уже в тот момент, когда он решил встретиться с Доном Вульфом. Зеркало действовало гипнотически - или наркотически. Он должен был вернуться, как побитый пес, и еще раз посмотреть, найдется ли в нем какой-нибудь ответ на вопрос о его неспособности честно быть инженером без фальшивой роли начальника по связи с НИОКР.

Дон Вульф проводил его в кабинет. Монтгомери увидел, что последствия разгрома, который он устроил во время вспышки гнева, были устранены. Вульф ничего об этом не сказал.

- Я буду ждать вас в своем кабинете. Вы придете, когда закончите?

Монтгомери машинально кивнул, он думал о другом. Его руки слегка дрожали, когда он сел и надел шлем.

"Веду себя как закоренелый наркоман, - подумал он обреченно. - Ты ненавидишь эту дрянь, но не можешь отказаться от очередной порции".

Вульф некоторое время наблюдал за ним, озабоченно нахмурившись.

- Я могу немного ослабить уровень воздействия, если хотите, - сказал он. - Поскольку в прошлый раз это подействовало так сильно, может быть, вам станет легче, если...

Монтгомери отмахнулся от него.

- Пусть будет как есть. Я хочу знать, что со мной происходит - я должен это выяснить.

Когда Вульф вышел, Монтгомери откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Его начало наполнять чувство покоя и безмятежности. Он уже знал, что ему следовало оставаться в таком состоянии и в прошлый раз и не давать воли гневу. Только так можно рассчитывать довести дело до конца.

Странно, однако, что теперь он мог считать себя почти счастливым, прекрасно осознавая фальшь, которая сопровождала всю его карьеру. После вчерашнего панического ужаса представить, как его снимают с должности и увольняют, удалось почти с облегчением. Это и было облегчением - и теперь он понял почему.

Тысячи страхов и опасений складывались в основу его фальшивой борьбы. Каждый раз, когда он отправлялся на собрание конструкторов, его охватывала паника, он боялся сделать или сказать что-то абсурдное и стать объектом насмешек настоящих инженеров. Предчувствие неминуемого провала заставляло его жить в постоянном напряжении. А как он гордился усталостью, с которой покидал эти встречи! В конце дня он шел домой, плюхался на диван и рассказывал Хелен, какой "тяжелый день сегодня выдался".

Монтгомери представил, как Вульф наблюдает за нелепым зрелищем, которое он устроил, разбираясь с собственными проблемами, никого, кроме него, не касавшимися. Его разобрал смех, сначала тихий, но быстро перешедший в почти неконтролируемые спазмы, граничившие с истерикой.

Монтгомери справился с приступом смеха. И паника вернулась. Не такая сильная, как в первый раз, но ощутимая. Он чувствовал себя беспомощным и одиноким. Можно было еще раз посмеяться над собой. Что ж, он действительно вел себя как последний глупец, но надо признать, что по-другому в его обстоятельствах поступить было нельзя. Понятно, что он был некомпетентен и никогда не смог бы стать настоящим инженером, таким, как Сорен Гандерсон. Следовало признать, что он - заурядный дурак, каких вокруг полно. Как инженер он не состоялся, и ничто не могло изменить этого.

"Но почему"? - спросил он себя. Он смотрел в черный экран, который вскрывал его тайны, и паника, казалось, немного утихла и перестала быть такой острой. Он не был идиотом. Еще в школе его пометили, как и сказал Вульф. Они провели тест на уровень интеллекта и прикрепили ему ярлык. Но оценка была хорошая. Она обеспечила ему место среди небольшого процента людей с самыми высокими интеллектуальными способностями.

Но это не помогло, он оказался полным неудачником. Или, может быть, из-за этого? Он задумался. Когда-то он испытывал жалость к людям со средним уровнем IQ, а значит уступавшим ему в интеллекте. Однако почему-то именно они стали успешными инженерами. Он вспомнил, что однажды кто-то провел обширное исследование о неудачных карьерах людей с высоким IQ. Ему было интересно, что они выяснили.

Скорее всего, ничего. Человек должен уметь сам отвечать вопросы, которые касаются его судьбы. Правда, у самого Монтгомери получить удовлетворительный ответ пока не получается. Еще в школе он старался все делать правильно, с первого и до последнего дня. Его хвалили. Одобрительно гладили по голове, будто он был домашним щенком. Было время, когда одноклассники избегали его как любимчика учителя.

Саморегуляция, так сказал доктор Нэгл. Но что это значит? На какой контроль он согласился в школьные годы? Сейчас об этом бессмысленно рассуждать.

Он задохнулся от внезапной беспомощности, будто сидел прикованный, не в силах пошевелиться, а на него нахлынул бурный поток непонятно чего. Черные волны прибывали, захлестывая его. Тело напряглось, словно в поисках воздуха, затем он подчинился потоку, бормоча и скуля от ужаса.

Монтгомери не знал, как долго он просидел в оцепенении. Казалось, это длилось целую вечность, он вслушивался в тихое шуршание бумажных листков, а перед глазами мелькали страницы с яркими краями. Листки календаря всех дней и страницы всех прочитанных им книг.

Совершенное безумие. В школе с подобным ужасом он не сталкивался. Там к нему относились с теплотой и дружелюбием. И в то же время опутывали его сознание десятками тысяч крошечных устройств саморегуляции, стремились добиться, чтобы он никогда не выходил за определенные рамки. Он ведь был гением и любимчиком учителя.

И вот теперь, когда он осмелился разглядеть, что таилось за их профессиональными улыбками, и проследить за контролирующими устройствами, которые они внедрили в его мозг, ему приходится расплачиваться непереносимым ужасом.

Он не мог этого вынести и закричал, чтобы они забрали его обратно. Он пообещал, что больше не будет надевать шлем, и будет вечно верить, что они любят его, и никому не расскажет о маленьких контролирующих сознание устройствах.

Черные волны отступили. Он сел, обливаясь потом. Капли падали с подбородка на рубашку. Он ошеломленно открыл глаза и посмотрел на экран Зеркала. "Я схожу с ума", - тупо подумал он. Машина сводит меня с ума.

Нэгл, Беркли и Вульф выяснили, зачем он здесь. Вот и все. Теперь они знают, кто он, и почему Додж послал его. Он был глуп, думая, что его примут без проверки. Они настроили машину так, чтобы она сделала из него болтливого идиота, и когда дело дойдет до расследования, никто не поверит ни единому его слову о Школе. Он уставился на панели. Если дотянуться до них и разбить что-нибудь, можно будет все это прекратить. Но он не мог встать. Все его силы иссякли. Может быть, получится через минуту - если бы только он мог просто сидеть и ни о чем не думать.

Монтгомери смутно припомнил: Вульф говорил, что Зеркало выключится, если он снимет шлем. Но эта мысль снова вызвала панику. Он не мог этого сделать, потому что отныне ему нельзя снимать шлем. Теперь он должен носить его вечно, думал он.

Он не мог не думать. Не мог отделаться от мысли, что что-то пошло не так. Произошло что-то ужасно неправильное. Он должен был выйти из школы компетентным и обученным - а он оказался неудачником. Не имело значения, чья это вина. Важно было, что это случилось. Он выполнил все, что ему говорили учителя. Абсолютно все. Он даже позволил им приглушить иступленный восторг от предвкушения открытия новых миров.

Чем была для него математика? Он кое-что знал об истории астрономии и вычислений, когда начал изучать в средней школе геометрию и алгебру. Он ожидал, что это откроет ему дверь в яркий новый мир.

Мистер Карлинг был усталым, похожим на мышь человеком, который слишком долго преподавал евклидову геометрию и начала алгебры. Для него в этом занятии не было ни тайны, ни волшебства. Как только уроки в школе заканчивались, он переодевался в лучший коричневый костюм и красивую обувь и отправлялся продавать готовые мужские костюмы. Иногда он даже задерживал начало занятий, когда показывал образцы своего товара другим учителям.

Несмотря на это, Юджин Монтгомери упорно решал фантастические задачи, которые мистер Карлинг черпал из учебника волшебной страны. И она была так непохожа на миры, о которых они оба что-либо знали. Он учился на одни пятерки. И поверил мистеру Карлингу на слово, что математика очень полезна для производителей, поскольку с ее помощью они могут узнать, сколько совков можно выдавить из определенного количества листового металла. А еще помогает нефтяным компаниям узнать, сколько кораблей им понадобится, чтобы перевезти нужное количество нефти через океан. Он отказался от видения мира абстрактной красоты и света, к которому стремился до встречи с мистером Карлингом и его готовыми костюмами.

Мистеру Понду, учителю физики, очень не нравился любой беспорядок в физической лаборатории, поэтому во время его занятий лабораторные работы были исключены.

Мистер Рейли был очень серьезен и каждый день рассказывал о правилах, которые должно соблюдать человечество и отдельно об обязанностях человека по отношению к сообществу, к которому он принадлежит.

Мисс Томпсон, которая не могла объяснить, зачем нужно составлять схемы английских предложений, но он послушно это делал.

Профессор Адамс, который постоянно прерывал свои лекции по физике замечаниями о высокой обязанности инженера по отношению к своей профессии и обществу следить за тем, чтобы всегда использовались только проверенные методы.

К каждому из них он приспособился. Он складно пересказал на экзаменах и зачетах все, что они наговорили на уроках, все, что было написано в учебниках. И они хвалили его за высокий уровень знаний.

И никто никогда не спросил: "У тебя есть идея, которая лучше, чем эта, Юджин Монтгомери"?

Никто никогда не спрашивал, есть ли у него вообще какие-либо идеи. Казалось, это не имело значения. Пока он действовал как ментальная кирпичная стена, возвращая все, что они выдавали, это всех устраивало.

Но это было приятно - тепло, дружелюбно и приятно. Он вспоминал эти годы как лучшие в своей жизни. Никакой ужас его тогда не преследовал. Невозможно даже представить, чтобы с ним тогда происходило что-то подобное.

Он все помнил. Медленные, темные волны плескались на краю его сознания. И он знал, почему они появились. Потому что он осмелился снова считать себя учеником. Темные, плещущиеся волны были альтернативой послушному повиновению и покорному впитыванию всего, чему его учили. Они могли появиться и в школьные годы, если бы он позволил себе считать мистера Карлинга старым дураком, глухим, немым и слепым к чуду прекрасной науки, которую он убивал. В этом классе могла бы появиться дюжина людей, которым можно было бы показать свет и красоту настоящей науки, если бы их неокрепшее восприятие было соответствующим образом воспитано.

Но мистер Карлинг позаботился о том, чтобы они никогда не увидели ничего подобного. Своей неуклонной неуклюжестью, которая сама по себе была верхом эффективности, он сделал все, чтобы они ничего не разглядели. Это и была его цель, подумал Юджин Монтгомери с внезапной жгучей яростью. Все это знали. Директор Мартин, школьный совет, все в общине - не было никого, кто не знал бы о том, что делает мелкий продавец костюмов Карлинг. И они ничего не сделали, чтобы помешать ему.

Саморегуляция. Карлинг эффективно и прочно внедрял в мозги учеников маленькие устройства саморегуляции, когда говорил, что мы не должны видеть эту красоту - она ведет по слишком многим странным путям к слишком многим странным мирам. Это уродливая вещь, которую ученики должны были навсегда возненавидеть.

Монтгомери догадывался, что происходит, даже когда сам перестал видеть красоту науки, и потерял способность к сопротивлению. Если бы он попытался противостоять своим учителям, даже мысленно, то не смог бы справиться с паникой. Теперь, с помощью Зеркала, он мог наблюдать, как она подкрадывается к нему, чувствовать, как она течет по его венам, - и не поддаваться ей. Наоборот, он почувствовал, как в нем поднимается сила, теперь он осмелился взглянуть на этот скрытый кошмар, и темные плещущие волны медленно отступили, а потом исчезли совсем.

Он долго сидел, ожидая чего-то большего. Но что-то подсказывало, что пока это все. Он увидел себя таким, какой он есть, и ему придется смириться и жить с этим дальше. До сих пор он добровольно подчинялся каждому капризу догмы, никогда не осмеливаясь подвергнуть ее сомнению или предложить радикально иную собственную мысль. Он был трусом. Но теперь он мог смотреть на этот голый, неприятный факт без содрогания, потому что знал, что с помощью Зеркала он найдет способ измениться.

Он позвонил в офис, где его ждал Дон Вульф, и сообщил, что закончил, но не готов обсуждать то, что произошло. И Вульф отпустил его, не настаивая на разговоре.

Он проигнорировал звонок, который, по словам портье, поступил от Доджа. Сегодня он уже отчитался один раз, и этого было достаточно. Он попросил, чтобы до утра его не беспокоили никакие звонки.

Заснуть ему не удалось, и он долго лежал, глядя вниз на узкую полоску песка у подножия выступающих поблизости скал. В его голове роились путаные, мучительные мысли, и все же у него оказалось достаточно выдержки, чтобы рассматривать их объективно и без паники.

Как много произошло с тех пор, когда он занимался в авиационной корпорации "Файрстоун" проектом "ХВ-91". Ему было интересно, каково сейчас Сорену Гандерсону, если его испытание было таким же жестоким. Но представить этого не мог, поскольку в отличие от него, Гандерсон был успешным и творческим человеком.

Монтгомери уже с трудом вспоминал первоначальную цель своего приезда. Но он должен был заново оценить сложившуюся ситуацию. Было ли существование Школы мистификацией и угрозой для Доджа и Спиндема, которую они должны прекратить? Он еще раз с волнением вспомнил об экспериментах Норкросса. Теперь он был уверен, что в них не было ничего фальшивого. Впрочем, у него не было никаких убедительных доказательств, подтверждающих это. Его убедил собственный опыт. Годы постоянного напряжения и страха, об источнике которых он не догадывался, прошли. Теперь он мог реально смотреть на собственные недостатки, не пытаясь уклоняться от их рассмотрения.

Его положение изменилось. Он больше не был агентом Доджа, цель которого отыскать законный предлог для закрытия Школы. Теперь он союзник Школы, который должен попытаться убедить Доджа, что здесь происходит что-то по-настоящему ценное.

Он не знал, как этого добиться. Не исключено, что ему придется пойти к Нэглу и Беркли и честно рассказать о цели своего появления. Но поступить так было не просто. Он все еще подчинялся приказам полковника Доджа.

На следующее утро Монтгомери отправился к Сорену Гандерсону, тот был в отвратительном настроении. Он сидел на лужайке возле дома и разговаривал с молодым человеком. Лицо у него было хмурое и неприятное, таким его Монтгомери никогда не видел за все годы общения. Обычно Гандерсон был спокойным и добродушным человеком.

Он указал на стул.

- Я вас представлю. Это еще один из новых суперменов. Майор Юджин Монтгомери из ВВС Соединенных Штатов. А это господин Махлон Роквуд из "Акме Рефрижераторс Инкорпорейтед".

Мужчины пожали друг другу руки, смущенно улыбаясь в присутствии мрачного Гандерсона.

- У мистера Роквуда есть интересные соображения по вопросу, который нас всех интересует, - сказал Гандерсон. - Он считает, что наш друг Нэгл во многом заблуждается, возлагая главную вину за так широко распространенную технологическую глупость на современное образование.

Монтгомери сочувственно улыбнулся. Было очевидно, что Гандерсон пытался справиться с чем-то чрезвычайно мощным, и пока ему это не удается. Он вопросительно повернулся к молодому инженеру.

- Я всего лишь утверждаю, что многие молодые инженеры не могут позволить себе рисковать, - сказал Роквуд. - Как и я сам, большинство парней попадают в фирмы, где работают со старыми разработками, которые хорошо продаются. Они приобретают за двадцать тысяч долларов дом в приличном месте, который обойдется им вдвое дороже, потому что им придется платить за него тридцать или сорок лет. Они рассчитывают отправить своих детей в колледж - пока у них один или два, но они ожидают еще одного. Они не могут рисковать своим положением, приставая к главному инженеру, менеджеру завода или начальнику отдела продаж со своими оригинальными разработками, которые могут разрушить привычный и прибыльный бизнес, например, по продаже холодильников.

Поэтому при разработке новой модели они ограничатся добавкой нового масла для плавного закрытия дверцы. Или разместят конденсаторные трубки в стенках холодильника, чтобы можно было их менять каждый год. Затем, если по-настоящему осмелеют, то придумают что-то радикальное, например, вращающиеся полки, чем внесут реальный вклад в науку о сохранении продуктов питания!

Монтгомери рассмеялся.

- Совсем как с ситцевыми занавесками, которые провисели уже год или два.

Рокуэлл кивнул.

- Так сейчас обстоят дела. И я задаюсь вопросом, не происходит ли что-то похожее в авиационной промышленности? Никто, каким бы бизнесом он ни занимался, не захочет коренным образом менять свою продукцию, пока она продается. Это главный фактор, который все упускают из виду. И когда вносится изменение, оно должно быть по возможности минимальным, не нарушающим конструкцию. Каждый профессор в стране, обучающий новых инженеров, похоже, полон решимости сохранить это положение в глубокой тайне.

Гандерсон фыркнул.

- Если бы все действительно было так просто, не было бы и проблемы. - Он повернулся к Монтгомери. - Мне немного жаль, что я заставил тебя отправиться сюда со мной, Юджин. Я действительно думал, что у этих парней есть стоящие идеи. Не исключаю, они и в самом деле думают, что знают, как все это исправить. Но они просто не представляют, на что посягнули.

- Они не догадались, что мы будем сопротивляться?

- Вы когда-нибудь слышали о "времени парового двигателя"?

- Нет. А что это такое?

- Этот термин придумал какой-то мистик по имени Форт. Смысл его в том, что когда культура достигает точки, когда появляется потребность в паровом двигателе, он будет изобретен. И не имеет значения, кто это сделает, древнегреческий философ, Тим Уолт из Англии или Джо Доакус из Пуласки - паровой двигатель будет кем-то изобретен. И наоборот, если потребности в появлении парового двигателя нет, никто во всем мире не сподобится его изобрести, каким бы умным он не был.

Другие выразили эту мысль несколько изящнее, сказав, что невозможно подняться над своей культурой. Это то, что мы пытаемся, но не можем сделать.

- Если бы это было правдой, прогресс был бы невозможен. Кто-то обязательно должен подниматься над средним уровнем и таким образом тащить культуру за собой.

- Нет, нет... - Гандерсон стал раздражаться. - Возьмем, к примеру, математику. Математик строит свои идеи на фундаменте, который уже достигнут. Никто во времена Пифагора не собирался изобретать тензоры или кватернионы. Уровень культуры этого не позволял. Предположим, Эйнштейн родился бы в полинезийском племени. Как вы думаете, сумел бы он тогда написать свою работу по теории относительности?

- Э-э-э. Не имеет никакого значения, насколько мы умны или насколько отшлифовали наши мозги в Зеркале - мы не способны предпринять следующие шаги, которые обязательно бы сделали, если бы общая культура была готова к ним. Нельзя исключать, что это может произойти только через пятьдесят лет. Вы не можете игнорировать принцип времени парового двигателя.

- Так что же нам с этим делать? - спросил Монтгомери. - Сидеть сложа руки и ждать, пока не настанет время для наших паровых машин?

Гандерсон пристально посмотрел на него, понимая, что Монтгомери насмехается над ним. Майор тут же пожалел о своих словах.

- Я не это имел в виду - думаю, вы найдете ответ в Зеркале.

- Это именно то, что Нэгл предлагает мне! Вчера мы снова и снова обсуждали все это. А он только улыбался и просил меня посмотреть в Зеркало.

Монтгомери не знал, что ответить, на довод о времени парового двигателя. Может быть, человек и не может подняться над своей культурой. Однако ему не хотелось думать, что ему всегда придется болтаться на заданном кем-то среднем уровне. Но теперь он, по крайней мере, знал, что удерживает здесь Гандерсона! Интересно, что обнаружит инженер, когда посмотрит в Зеркало в поисках ответа?

Монтгомери с большой неохотой пошел на следующую встречу со своим собственным Зеркалом. Он чувствовал, что справился с результатами предыдущих попыток, достиг положения равновесия, которое не решался нарушить. Можно ли представить, с чем он столкнется в следующий раз? Признание собственной трусости и неадекватности казалось ему вполне достаточным решением.

Он надел шлем и немедленно попал в мир кошмаров. Он думал, что готов почти ко всему, что может показать Зеркало, но на этот раз его поджидало что-то новое.

Он уже научился, если можно так сказать, контролировать скорость своего погружения в изображение, и теперь старался по возможности осторожно нащупывать путь сквозь ошеломляющую неизвестность. Было трудно осознавать, что он попал в лабиринт собственного разума, выход из которого ему предстоит найти. И не мог поверить, что все тридцать пять лет жизни этот кошмар и ужас каждый день таился внутри него.

Казалось, что его органы чувств не могут больше нормально функционировать. У него не было ни глаз, чтобы видеть, ни ушей, чтобы слышать, ни пальцев, чтобы чувствовать. Вместо них появилось острое, восторженное осознание жизни, которое заполнило все его существо. И оно было настолько мощным, что казалось, что кроме него в мире никого нет.

А потом была смерть!

Он приближался к ней в течение долгих эонов, постепенно теряя чувство восторга. И когда вдруг понял, что это означает, он громко закричал. Постепенное угасание жизни выглядело так, словно огонь гаснет во всех клетках его организма, а кровь остывает и течет все медленнее.

К нему с трудом вернулась способность ощущать свое тело, и он понял, что умирает на самом деле. Он чувствовал это по состоянию своих рук и ног. Его сердце билось все медленнее, а дыхание становилось прерывистым и слабым. Его глаза больше не видели свет. Была только огромная пустая тень, в которую он медленно погружался. Это и была смерть.

Сначала он не мог различить врага. Он верил, что нет другой жизни кроме его собственной. Теперь он осознал, что вокруг него кипит жизнь. В то время как его жизненные силы сокращались, чьи-то другие росли, поглощая похищенные у него.

Он непроизвольно попытался дать отпор врагу и почувствовал, как тот отреагировал. Он почувствовал, как тошнотворный поток отвращения захлестнул его, отравляя, разрушая. Но понимание пришло. Он мог бы договориться...

Враг поддерживал его - как, он не знал. Но его требования были слишком велики. Враг защищал собственную безопасность и сначала прекратил свою поддержку, а затем активно атаковал его. Если бы он мог обуздать свои требования, уменьшить их. Тогда бы они оба могли выжить. Но будет ли принято его предложение? Он был во власти своего врага. Все, что он мог сделать - обратиться к нему со своим предложением.

И слабое пламя жизненных сил, казалось, вновь стало разгораться в отдаленных клетках его тела. Кровь вновь потекла по его артериям. Его предложение было принято. Жизнь возвращалась к нему.

Но не в полном объеме. Недавний восторг прошел, и остался страх - смертельный страх, он не сомневался, что если попробует восстановиться полностью, то будет уничтожен.

Откуда взялся этот кошмар? Он осознал, что находится рядом с Зеркалом, и страх уменьшился, но все же каждый его мускул дрожал. Его одежда пропиталась потом.

С ним никогда не происходило ничего подобного. В этом он был уверен. Но что-то управляло им, заставляло его воображение поддерживать фантазию о смерти. И это должно быть вызвано чем-то, не имеющим прямого отношения к реальности.

Он случайно взглянул на часы, а затем на Зеркало. Невероятно, но он уже провел здесь полдня. Более чем достаточно. Вульф предупреждал его, что не следует так долго находиться у Зеркала. Но он должен был еще раз вернуться к ощущению этого символического ужаса и понять его смысл. Если бы у него был еще один шанс...

И он пробовал снова и снова, каждый раз стараясь замечать детали, чтобы глубже прочувствовать ощущение наступающей смерти. Пока, наконец, не добился того, что мог смотреть без страха.

Был поздний вечер, когда он снял шлем. Слабая улыбка появилась на его губах, когда он закрыл за собой дверь комнаты.

Он провел еще два часа, рассматривая стеллажи довольно обширной библиотеки Школы. Затем он вернулся в отель, и заулыбался сильнее, обнаружив, что психиатр, доктор Спиндем, ждет его в вестибюле.

Он встал и подошел, протягивая руку, чтобы поприветствовать Монтгомери. На его лице застыла профессиональная улыбка, а глаза внимательно изучали майора.

- Я приехал сразу, как только смог, - сказал он. - Сказал полковнику Доджу, что мы не можем позволить себе подвергать ненужной опасности человека с вашей квалификацией.

Монтгомери усмехнулся.

- Могу себе представить, каков был ответ Доджа!

- Что вы хотите этим сказать?

Спиндем посмотрел на него еще внимательнее.

- Ничего особенного.

- Вы хотите сказать, что полковник вас не ценит? - спросил Спиндем.

- Что-то в этом роде, - согласился Монтгомери. - Не хотите подняться ко мне в номер, где мы сможем поговорить?

Спиндем кивнул.

- Да. Я хочу услышать от вас все, что вам удалось узнать об этой невероятной Школе.

Психиатр не сказал ни слова во время поездки в лифте и по пути в номер Монтгомери. Но майор чувствовал, что он внимательно за ним наблюдает, как будто проводит исследование. Он догадался, что в маленькой черной книжечке Спиндема о нем написано уже довольно много.

- Хотите выпить? - предложил он, когда они сели. - У меня здесь ничего нет, но мы можем что-нибудь заказать.

- Нет, спасибо, - ответил Спиндем. - Мне хотелось бы немедленно услышать отчет обо всем, что вы испытали, особенно об этом так называемом Зеркале.

Монтгомери начал со своего первого опыта, подробно описав демонстрацию, устроенную Норкроссом.

- Как вы думаете, с какой целью это было сделано? - спросил Спиндем. - Это что, стандартное представление, которое устраивают для всех новичков?

- Нет. Сначала я тоже подумал, что это подделка. Но это не так. Все было по-настоящему. Мужчины, которые провели достаточно времени с Зеркалом, действительно могут делать такие вещи.

- Надо полагать это какая-то форма гипноза, - сказал Спиндем. - Простите, что я вам возражаю, но уверен, вы понимаете, что мой профессиональный опыт позволяет более точно интерпретировать подобные психические явления.

- Конечно, - сказал Монтгомери.

Он рассказал о том анализе системы образования как механизме саморегуляции, который сделал доктор Нэгл, и о своей попытке разобраться с этим предположением.

- Новая гипотеза, - сказал Спиндем, - и, очевидно, очень наивная, совершенно не учитывающая ситуацию со всех сторон. Что бы со всеми нами было, если бы не создали систему всеобщего распространения знаний.

Монтгомери попробовал возразить, но психиатр продолжил:

- Меня больше всего интересуют ваши воспоминания о школьном учителе математики. Вы говорите, что считаете, что этот мистер Карлинг умышленно и целенаправленно сделал все, чтобы вызвать неприятие к геометрии и алгебре, чтобы отбить у вас желание дальнейшего их изучения?

- По-моему, вы называете такое поведение паранойей, не так ли? - спросил Монтгомери с бесстрастным лицом. - Манией преследования...

- Пожалуй... - лицо Спиндема исказила гримаса. - Но я здесь не для того, чтобы ставить вам диагноз, майор. Меня интересуют только результаты воздействия этого Зеркала на людей.

- Мне очень жаль, - сказал Монтгомери. - Ваш вопрос не допускает простого ответа: мистер Карлинг был совершенно неспособен преподавать математику так, чтобы его ученикам она не казалась отвратительным занятием. Ему было наплевать на нее, поэтому представить, что он мог заинтересовать кого-то математикой просто невозможно.

Директор школы знал о работе Карлинга, но ему не приходило в голову, что тот не справляется со своими обязанностями. Школьный совет знал, с какой ответственностью директор относится к своим обязанностям, и считал его вполне подходящим человеком для этой работы. Все знали, но никто не считал, что сложившуюся ситуацию нужно исправлять. И Карлинг продолжал год за годом выпускать своих учеников, которые ненавидели математику как личного врага.

- Но даже если это действительно так, вряд ли можно считать, что их действия были целенаправленными и преднамеренными, - сказал Спиндем.

- Думаю, что психиатрия это наука, принципиально отрицающая какие-либо случайности в человеческой деятельности, - сказал Монтгомери. - Ваше учение утверждает, что любое событие создается усилием людей, которые намеревались добиться именно такого эффекта. Вы знакомы с индивидуальным подсознанием, но есть и групповое подсознание. Никто никогда не признает, что целью обучения в моей школе было воспитание учеников в ненависти к математике. Я говорю только, что это было подсознательной целью всей вовлеченной группы.

Спиндем промолчал. Его губы сжались в тонкую линию, а глаза внимательно изучали лицо Монтгомери.

- Вы узнали об этом у Зеркала? - наконец спросил он.

- Понял после того, как Зеркало свело к минимуму страх, который вызывал у меня этот факт.

- Страх? Если все действительно так, откуда взяться страху?

- Я выступаю против системы образования, потому что она неправильно работает.

- А может быть, это система образования и общество против вас? - спросил Спиндем сурово.

- В любом случае, вы бы хотели, чтобы было так, - сказал Монтгомери.

- Узнали ли вы что-нибудь еще, глядя в это Зеркало?

- Да. Я понял, почему у меня не хватало смелости и сообразительности встать во весь рост и протестовать против таких людей, как Карлинг и ему подобных. Очевидно, что другие люди добились большего, чем я, как вам известно. Но я просто сдался.

- Почему?

Монтгомери рассказал о своем продолжительном опыте с Зеркалом, об ощущении смерти и о враге, с которым он пошел на компромисс, чтобы спасти свою жизнь. Спиндем слушал с интересом.

- Снились ли вам раньше подобные сны? - спросил он, когда майор закончил.

- Это был не сон, - ответил Монтгомери. - Я был в полном сознании.

- Не сомневаюсь, что сегодня именно так и было. Но я бы хотел узнать, не видели ли вы подобные символы во снах раньше. Или ваше видение было вызвано исключительно Зеркалом?

- Оно не было вызвано машиной, и не имеет ничего общего с каким-либо символом, - ответил Монтгомери. - Я могу точно рассказать, что это было.

- Поделитесь, пожалуйста.

- Я не был вполне уверен в себе даже после целого дня, проведенного с Зеркалом, - медленно произнес Монтгомери. - Я потратил пару часов на психоанализ, и теперь хочу знать, заслуживает ли он похвалы с точки зрения вашей науки. Практически все ваши авторитеты утверждают, что психика индивида имеет неизвестное начало и долгую историю, предшествующую событию его физического рождения. Мой опыт с Зеркалом подтверждает это. Я был живым, отзывчивым существом, а организм моей матери пытался уничтожить меня. Событие, о котором я говорил, было угрозой выкидыша. Эндокринные железы выделяли гормоны, которые убивали меня. Яды начали циркулировать, и моя жизнь должна была прекратиться.

Я понимал, что тело матери слишком слабо, чтобы поддержать во мне жизнь. Мой организм рос и требовал слишком многого. Единственный способ выжить - это уничтожить меня. А потом, на биохимическом уровне, я заключил сделку с материнским организмом. Согласился ограничить мои потребности в пище в обмен на право жить. Сделка была заключена и соблюдена.

Это было мое первое серьезное познание окружающего мира. Я понял, что для того, чтобы выжить, я должен ограничивать себя, всегда брать меньше, чем мне нужно, всячески снижать потребности до прожиточного минимума. Это стало стратегией, которой я придерживался на протяжении всей жизни. Я никогда не осмеливался творить - это означало смерть. Я усвоил это давным-давно, когда еще был зародышем, и этому принципу я подчинялся до сегодняшнего дня.

Доктор Спиндем глубоко вздохнул.

- Майор, благодаря вам я окончательно понял, что эта Школа очень опасное предприятие. Вас заставляют погружаться в самые темные области человеческого опыта. Конечно, мы признаем, что человеческая психика не возникает при рождении. Но совершенно невозможно утверждать, что описанные вами события когда-либо происходили на самом деле. Даже если допустить, что эти фантазии - ваши собственные, и не смоделированы машиной, любая попытка собственной интерпретации подобных фантазий - это психическое самоубийство. Только квалифицированный и опытный профессионал психолог может подсказать вам правильную трактовку подобных образов.

- В сороковые годы, - сказал Монтгомери, - один из ваших специалистов, венгерский психоаналитик Фодор, разработал практический метод предродового бессознательного воспитания личности в ситуациях, которые после рождения больше не встречаются. Вы не можете отрицать истинность его разработок. Зеркало - это просто расширение и улучшение результатов доктора Фодора. Завтра я докажу вам это.

- Как? - спросил Спиндем.

- Завтра я впервые в жизни создам что-то самостоятельно. Это будет аэродинамический профиль, который произведет революцию в полетах на большой высоте.

Доктор Спиндем встал.

- Мне совершенно очевидно, майор Монтгомери, что вы пережили ужасное потрясение по злой воле людей, управляющих псевдо-аналитическим устройством, которое они называют Зеркалом. Мой профессиональный долг - рекомендовать вашему начальнику, полковнику Доджу, немедленно отстранить вас от участия в проекте. В наших руках достаточно доказательств необходимости немедленного закрытия так называемой Школы. Абсолютно невозможно с моральной точки зрения разрешать вам и дальше рисковать своим разумом.

От себя лично я должен рекомендовать немедленно приступить к лечению. Медлить нельзя, нужно свести к минимуму грозящую вам опасность. Было бы разумно уже завтра утром провести первую из серии электрошоковых процедур. Если поторопиться, последствия этого ужасного эксперимента должны начать исчезать через пять или шесть недель.

- Только не завтра, - сказал Монтгомери. - Я должен спроектировать аэродинамический профиль. Возможно, через день или два.

Он предположил, что бледный от волнения Спиндем немедленно доложит полковнику Доджу о состоявшемся разговоре. Подождав немного, он позвонил полковнику сам. Первые же слова Доджа подтвердили, что он был прав. Спиндем действительно все рассказал, так что Додж старался проявить сочувствие и заботу.

- Дорогой майор, - сказал полковник. - Я как раз собирался вам позвонить. Я хочу поздравить вас и искренне поблагодарить за работу, которую вы для нас проделали. Можно ли ожидать большего от любого мужчины, честно исполняющего служебные обязанности, и я...

- Значит, Спиндем позвонил и сказал, что я спятил?

- Это вы о чем, майор? О да, сегодня вечером я получил известие от доктора Спиндема. Он рассказал...

- Полковник Додж, я хочу, чтобы вы посетили Школу и познакомились с ситуацией. Если я сумасшедший - пусть так, я готов рискнуть своим психическим здоровьем ради того, что я здесь увидел. Это не подделка, полковник, не план саботажа или что-то в этом роде. Если вы будете так думать и после того, как лично проверите мои слова, я позволю Спиндему поджаривать мои мозги в электрическом тостере столько, сколько он захочет. Но я прошу вас приехать и принять собственное решение, прежде чем предпринимать какие-либо дальнейшие действия против Школы.

- Звучит разумно, - осторожно сказал Додж, как будто считал, что разговаривает с ребенком или идиотом. - По правде говоря, я все равно собирался это сделать. Но не кажется ли вам, что вы должны позволить доктору Спиндему...

- Только после того, как вы примете решение, полковник!

Последовала пауза, после чего Монтгомери услышал раздраженный вздох полковника.

- Я постараюсь все сделать как можно скорее, но, возможно, пройдет не меньше трех дней, прежде чем я смогу приехать. Поддерживайте связь с доктором. Не рискуйте понапрасну.

"У Доджа есть причины для беспокойства, - подумал Монтгомери, - Как он будет выглядеть, если меня отправят в психушку, и разнесется слух, что попал я туда, выполняя задание, которое мне поручил полковник".

Есть о чем задуматься.

Монтгомери быстро перекусил в кафе отеля. Было еще достаточно рано, чтобы успеть провести в Школе еще три-четыре часа. Заведение, казалось, было открыто большую часть дня и ночи.

Проходя по коридору, он встретил Вульфа.

- Боюсь, я не могу позволить вам работать дальше. Вам необходим отдых. По крайней мере, несколько дней, - сказал советник. - Я только что просмотрел сегодняшнюю запись вашей работы с Зеркалом...

- Все в порядке, - сказал Монтгомери. - У меня другие планы. Теперь, когда я избавился от большой части своего образования, я хочу немного поучиться! Надеюсь, мне можно поработать с теневыми ящиками?

Вульф с сомнением кивнул.

- Не задерживайтесь на этом этапе слишком долго. Считайте, что вы уже это испытали!

Монтгомери нашел пустую учебную комнату и сел перед кубом маленькой теневой коробки. Осторожно надел шлем. Он впервые попробовал это сделать - и даже сейчас был рад, что остался один.

Внутри куба загорелось мягкое свечение. Монтгомери заколебался и глубоко вздохнул. Затем он спроецировал изображение "Девяносто первого".

Результат расстроил его, он чуть не заплакал. Появился фюзеляж, похожий на искореженную морковку - без крыльев и двигателей. Он попытался выпрямить фигуру, и хвост исчез. Он отрастил его и попытался приделать крыло. На этот раз исчез фюзеляж, осталось одно крыло с единственным работающим двигателем, медленно вращающееся в кубе.

Монтгомери загрустил, откинулся назад и снял шлем. Он думал, что сейчас, когда исчезли сдерживающие творчество ограничители, у него все получится само собой, поскольку воспоминание о дородовой угрозе выкидыша исчезло. Да и уроки мистера Карлинга, который научил его ненавидеть красивые геометрические формы, остались в прошлом. Как и уроки профессора Адамса, который признавал только стандартные инженерные решения - и те не позднее 1908 года...

Он освободился от гнета прошлого, и теперь, как ребенок, ползал по полу, складывая свои первые кубики. Он должен был научиться использовать скрытые до сих пор способности, и это касалось только его.

Монтгомери попробовал еще раз, изобразив корявый самолет с шатающимися крыльями и искореженным фюзеляжем. Но он не расстроился, и продолжал настойчиво трудиться. Впервые в жизни он был свободен, и в обучении, и творчестве. Он забыл о времени, и солнце уже садилось за пляж, когда он, наконец, оторвал взгляд от куба, вполне удовлетворенный тем, что он произвел. Самолет был узнаваемым макетом "XB-91", и он не расплывался и не разваливался, когда Монтгомери попытался сохранить его изображение.

Но он ошибся и был излишне оптимистичен, когда говорил со Спиндемом. Сегодня ему не удалось создать революционно новый аэродинамический профиль. Конечно, он мог бы изобразить его и на бумаге, но это следовало оставить на крайний случай. Он хотел создать прочную модель, которую можно было бы проверить в аэродинамической трубе.

Он отправился в отель и поспал несколько часов. Затем вернулся в Школу и попробовал добиться лучшего качества своей визуализации. Еще сорок восемь часов он потел над проектом, прерывая долгие сеансы с теневым ящиком короткими промежутками на еду и сон.

Но, в конце концов, он остался доволен своим достижением. Теперь у него была футовая пластмассовая модель "Девяносто первого" с таким крылом, какого никто никогда раньше не видел.

Он позвал Гандерсона, который выглядел гораздо лучше, надо полагать ему удалось разрешить некоторые собственные проблемы. Монтгомери, однако, не спросил, какой опыт у него был с Зеркалом. У него было слишком мало времени.

- К завтрашнему полудню мне нужно провести несколько тестов в аэродинамической трубе, - сказал он. - Лучше всего подойдет аэродинамическая труба переменной плотности в Файрстоуне. Помоги мне. Сможешь ли ты слетать, провести тесты и завтра привезти результаты?

Гандерсон взял модель, сохраняя невозмутимое выражение лица. Он провел пальцем по контуру крыла.

- Это то, о чем ты говорил со мной, когда мы создавали крыло "Девяносто первого"?

Монтгомери кивнул.

- Я знаю, что это выглядит безумно, но у меня нет времени спорить об этом сейчас. Если я не ошибаюсь, Школу Нэгла-Беркли завтра вечером закроют. Последуют, конечно, десять лет судебных разбирательств, но открыться снова Школе не позволят.

- О чем ты говоришь? Кто собирается закрыть Школу?

Монтгомери кратко рассказал инженеру о цели своего появления здесь. Он рассказал о подозрительной ситуации, сложившейся в стране, о попытке понять мотивы, которые привели к появлению Школы, о предстоящем визите полковника Доджа.

- Додж получит предписание закрыть их. И постарается всячески затянуть расследование. Нэгл и Беркли обречены до конца своих дней бороться за свою Школу, но шансов у них нет. Авторитетное мнение научных кругов будет полностью против них. С другой стороны, если мы сможем убедить Доджа поддержать нас...

Гандерсон медленно покачал головой, еще раз взглянув на модель самолета.

- Вы думаете, это сработает?

- Смотрите.

Монтгомери снова повернулся к теневому ящику. Он включил его и создал еще одно изображение Девяносто первого. Затем добавил видимый поток воздуха.

- Сейчас я изменю его, чтобы имитировать полет на высоте от восьмидесяти до ста тысяч футов.

Гандерсон наблюдал, как светящиеся линии потока истончаются. Модель поднималась с фантастической скоростью.

- Вот это да! - воскликнул он.

Монтгомери кивнул и выключил теневой ящик.

- Вот почему мне нужен отчет по аэродинамической трубе, он поможет убедить Доджа. Модель в аэродинамической трубе будет вести себя именно так. На уровне моря подъемная сила такого крыла примерно на десять процентов меньше, чем у стандартных. Однако на высоте полета, для которой он предназначен, подъемная сила будет увеличиваться с разрежением атмосферы.

Гандерсон сомневался, но модель взял.

- Я проведу это исследование. Что касается Доджа, разве ты не собираешься рассказать обо всем Нэглу и Беркли? И разве они не ожидали чего-то подобного?

- Да, - сказал Монтгомери. - Я совершенно уверен, что они предвидели это. Они знают, для чего приедет Додж.

Монтгомери отправился в отель отдохнуть. Он сделал все, что мог. Может быть, этого было недостаточно. Может быть, Нэглу и Беркли было бы лучше, если бы на его месте оказался кто-то другой. Но теперь все должно было быть сыграно так, как задумано.

Он позвонил доктору Нэглу и минут пятнадцать рассказывал ему о предстоящем визите Доджа. Как он и подозревал, единственное, что стало новостью для Нэгла, - это время и имя человека, который начнет расследование. Было решено, что Монтгомери приведет Доджа, представит его и примет участие в демонстрации, которую устроят для полковника.

После этого Монтгомери проспал весь оставшийся день.

Гандерсон вернулся в Каса Буэна на следующий день, за час до того, как должен был прибыть самолет Доджа из Окленда. Инженер направился прямо в отель к Монтгомери. Его руки слегка дрожали, когда он расстегнул портфель и протянул Монтгомери пачку бумаг, сообщавших о характеристиках поведения модели самолета в аэродинамической трубе.

- Это самое большое достижение со времен создания реактивных двигателей! - сказал он. - Если, конечно, полномасштабная конструкция поведет себя так же. Вы бы видели, как Эванс и остальная команда аэродинамической трубы стояли с открытыми ртами, когда подъемная сила увеличивалась, а давление снизилось. Вот кривая, которую мы получили.

Монтгомери с удовлетворением просмотрел график. Все было именно так, как он и предполагал. Был нормальный уровень потерь на высотах от уровня моря до пятидесяти тысяч. После чего подъемная сила начала понемногу увеличиваться, и на восьмидесяти тысячах достигла максимума. На ста тысячах футов она опять стала снижаться.

- Если бы мы знали это, когда проектировали "Девяносто первый"... - сказал Гандерсон.

- Могли бы... если бы я смог вовремя взглянуть на себя в Зеркало.

Гандерсон ушел. Монтгомери отправился в небольшой аэропорт на окраине города, чтобы встретить полковника Доджа, который прибыл точно по расписанию. Доктор Спиндем, конечно, сопровождал его. Казалось, ему не по себе от перспективы ехать в одной машине с Монтгомери, но он смирился и промолчал. С той ночи, когда Монтгомери рассказал о случившемся, они почти не разговаривали.

Когда пассажиры покинули самолет, Додж подошел к встречающим с искренней заботой на лице.

- Рад вас снова видеть, майор. Как дела? И доктор Спиндем...

- Все в порядке, - сказал Монтгомери. - Я рассказал о вашем визите доктору Нэглу. Он подготовил небольшую демонстрацию, которая, я уверен, вам понравится.

Губы Доджа сжались.

- Уверен, что так и будет, - сказал он.

Полковник снял номер в отеле, где проживал Монтгомери. Через полчаса он принял душ, переоделся и был готов отправиться в Школу. Однако Монтгомери пришлось его ждать в вестибюле еще полчаса, в течение которых Спиндем рассказывал Доджу свою версию событий. Майор заметил, как резко изменилось выражение лица Доджа, когда он наконец появился.

А вот доктор Нэгл выглядел совершенно спокойным, когда принимал неулыбчивого полковника и скептически настроенного доктора Спиндема. Он пожал руку Монтгомери, и они улыбнулись друг другу.

- Насколько я понимаю, вы прибыли, чтобы закрыть нас, - резко сказал доктор Нэгл, когда они сели в кресла.

Внезапная прямота не понравилась Доджу, но он решил не отступать от намеченного плана.

- Мы получили предписание, - сурово сказал он, - которое готовы выполнить. Основание - вы препятствуете военным исследованиям, побуждая людей покидать важные посты.

- Это довольно суровое решение, если вспомнить о нашей концепции свободы передвижения и поступков, которую мы считаем важной для нашей страны. У вас нет морального права контролировать этих людей.

- Наступили тяжелые времена, - сказал Додж. - Но справедливости ради мы готовы выслушать ваше объяснение своих действий, если вы соблаговолите его дать.

- С удовольствием, - сказал доктор Нэгл, медленно кивая.

Он начал с того, что рассказал о неиспользованных ресурсах человеческого разума, как это было во время первого визита Монтгомери. Полковник слушал с интересом, но соглашаться не спешил.

- Все это очень интересно, - сказал он, - но наши учебные и исследовательские институты работают над этой проблемой уже много лет. Вряд ли они не смогли бы найти решение, которое вы предлагаете, если бы его было так легко отыскать.

- Тогда, может быть, посмотрим наши реальные занятия? - предложил доктор Нэгл.

- Я хотел бы кое-что сказать по этому поводу, джентльмены, - внезапно сказал Спиндем. - В психологии поиск сверхъестественных способностей и функций человеческого разума оценивается негативно. В настоящее время наше общество постоянно атакуется фантастическими идейками, которые следует рассматривать как крайнюю степень патологии. Среди них - вера в возможность существования сверхлюдей, популярные лекции о способах покинуть Землю и отправиться на Луну, Марс, Венеру и так далее. А еще у нас есть стремление овладеть телепатией или чем-то подобным, лишь бы отказаться от использования и совершенствования обычных средств, имеющихся в нашем распоряжении. Это слишком тяжелый труд - понять другого человека или другую нацию, совершенствуя устные и письменные средства обмена. Если бы только у нас были сверхспособности, такие как телепатия - вуаля! - все наши трудности были бы позади. Вот и ваши идейки явно смахивают на патологию, доктор Нэгл. Мы получим улучшенную версию Человека, только вдохновив людей на тяжелую работу по использованию способностей, которыми он наделен от природы, и перестанем искать в облаках что-то чудесное.

Доктор Нэгл слегка улыбнулся.

- Ваше последнее заявление вызывает у меня искренний энтузиазм, доктор Спиндем. А теперь, господа, приступим к демонстрации...

Монтгомери не считал, что знакомство Доджа со Школой следует начинать с примеров музыкального и подобного ему художественного творчества, но Нэгл все-таки попросил Норкросса исполнить оригинальную симфоническую композицию. Додж был немного лично знаком с Норкроссом и его репутацией. Было очевидно, что он не был впечатлен работой инженера. Додж не верил в то, что ему показывают. Он судорожно пытался придумать простое объяснение тому примитивному обману, который, как ему казалось, он наблюдает. Нужно было понять, какой механизм использовал Нэгл, зачем это ему понадобилось, и почему во всем этом представлении участвует Норкросс. Он не получил ответа ни на один из этих вопросов.

А Спиндем, наоборот, был явно очарован музыкой. Он слушал с интересом, как будто смог поверить, по крайней мере, на мгновение, что все происходит именно так, как описал Нэгл.

Далее были продемонстрированы конструкторские разработки полдюжины студентов, выполненные с помощью теневого ящика. Были решены самые сложные проблемы электронных конструкций. Гражданское строительство и авиационные проекты создавались в изобилии.

Монтгомери казалось, что количество показанного материала должно сломить скептицизм Доджа, но тот оставался невозмутимым.

- Я еще не увидел ничего такого, что могло бы подтвердить ваши слова, доктор Нэгл, - сказал он. - Эти ваши таинственные теневые ящики - боюсь, что для них можно найти гораздо более простое объяснение...

- Вам будет предоставлена такая возможность, - сказал Нэгл. - Но мы сохранили самый важный довод на конец. Это было сделано одним из ваших людей...

Он достал модель и спецификации, созданную Монтгомери, вместе с отчетом об испытаниях в аэродинамической трубе, проведенных в Файрстоуне.

- Что это? - спросил Додж. Затем он наклонился, чтобы рассмотреть лежащие перед ним предметы. Через пять минут он недоверчиво поднял глаза. Он сел за стол и стал читать и перечитывать отчет.

Наконец он закончил и обратился к Гандерсону, которого пригласили для консультации.

- Вы сами провели эти тесты и можете подтвердить истинность этого отчета? - спросил Додж.

Гандерсон кивнул.

- Все верно. Команда лаборатории Файрстоуна тоже за это поручится.

- Это потрясающе! - сказал Додж.

Он поднялся на ноги и посмотрел на Нэгла.

- По крайней мере, у вас есть один подлинный результат, который трудно опровергнуть. Но этого мало, чтобы убедить меня в том, что ваша Школа имеет какое-либо отношение к этому открытию. Я не вижу, как ...

- Человек, который его сделал, вам хорошо известен, - сказал доктор Нэгл. - Это работа майора Юджина Монтгомери.

Наступила абсолютная тишина, Додж медленно повернулся к майору и посмотрел на него с явным недоверием.

- Монтгомери, - выдохнул он, - вы...

Майор Монтгомери поднял руку. На его лице появилась горькая улыбка.

- Позвольте, я сам все расскажу, полковник. Думаю, что смогу облегчить вам задачу. Я стал частью этой истории, но сомневаюсь, что доктор Нэгл был заинтересован в том, чтобы я до конца понимал ту роль, которую мне отвели. Он и доктор Беркли, безусловно, знали, что они не могут срывать производство военной техники в стране, не вызвав серьезных последствий. Они подготовили ответ. И этот ответ - я.

Я понял это довольно быстро. Сначала я был озадачен тем, что они вообще приняли меня. Остальные студенты, собравшиеся здесь, гениальны или, по крайней мере, компетентны. Я был единственным болваном во всей этой компании. И тут я понял, что должен был стать решающим примером. Если из меня получится что-то сделать, то...

- Вы, конечно, знали, что все инженеры, с которыми я встречался, считают меня исключительным болваном, - сказал он Нэглу. - Я полагаю, что о моих способностях вам подробно рассказал Гандерсон. Теперь я понимаю, что попал в проект по созданию "Девяносто первого" только потому, что он был слишком велик, чтобы я мог его провалить. Не так ли, полковник?

- Монтгомери, я не имел в виду... - полковник опустил руки.

- Все в порядке, - сказал Нэгл, улыбаясь. - Майор Монтгомери нисколько не возражает против того, что вы считали его умственно отсталым. Важно то, что он больше таковым не является. Он спроектировал это новое крыло. Некомпетентный, напуганный Монтгомери, которого вы знали, не смог бы этого сделать. Для такой работы требовался изменившийся, мужественный Монтгомери, который взглянул в Зеркало и знает теперь, на что он способен, и больше не боится творить.

Додж помолчал, потом вдруг ухмыльнулся и протянул руку Монтгомери.

- Думаю, нет смысла отрицать, что мы с самого начала считали вас болваном. Мы перевели вас в Файрстоун, потому что это было место, где вы могли находиться сколько душе угодно, не причиняя никому вреда. Но если эти люди проделали с вами что-то, что позволило вам создать подобную конструкцию, что ж, нам придется выяснить, как это было сделано. Я хочу посмотреть на себя в это Зеркало!

Раздался неуверенный голос доктора Спиндема. Его губы шевелились, будто ему было трудно произносить слова. Наконец он сказал:

- Я всегда воображал себя кем-то вроде композитора. Как вы думаете, есть ли у меня какой-нибудь шанс?

Когда остальные ушли, Монтгомери остался наедине с Нэглом. Они вернулись в кабинет директора.

- Надеюсь, вы действительно не жалеете, что мы решили использовать вас в качестве подопытного кролика? - спросил Нэгл. - Вы занялись своими исследованиями и разработками гораздо быстрее, чем мы ожидали ...

Монтгомери покачал головой.

- Я ни о чем не жалею. Все, о чем я прошу, - это чтобы мне позволили закончить обучение на тех же основаниях, что и остальным.

- Вы не верите, что закончили обучение? Как далеко, по-вашему, нам следует зайти?

- Полагаю, вы всем даете такую возможность, - сказал Монтгомери. - По крайней мере, я надеюсь, что вы не попытаетесь отделаться от меня. Вы сказали, что я могу посмотреть в Зеркало и спросить себя, кто я и что я делаю. Я сделал это.

- Мы не отмахиваемся от вас, - сказал Нэгл с глубокой искренностью. - Люди остаются здесь столько, сколько хотят. Они заканчивают эксперименты с Зеркалом только тогда, когда не видит в нем ничего нового.

- Я получил лишь проблеск ответа на вопрос о том, кто и что я есть. Я человек - представитель человечества.

Нэгл медленно кивнул, не произнеся ни слова.

- Все это внутри меня, - сказал Монтгомери. - Во мне есть что-то живое с тех пор, как первое пятно слизи появилось в море и зарядилось энергией света, чтобы стать живым существом - что-то, что с того момента и до сих пор не подвластно смерти. И вся мудрость и ученость долгих веков скрыты во мне - в вас и во всех нас. Я хочу добраться до этого знания.

- Это возможно, - сказал Нэгл, - если согласитесь потрудиться. Вы знаете, каково это. Вы видели немного, но это всего лишь искорка света, отраженная в капле воды, по сравнению с полным, широким изображением, доступным вам.

Пока вы испытали совсем немного страха, который удерживает людей от того, чтобы отбросить устаревшие решения проблем и столкнуться с проблемами заново, чтобы получить свежие, практические ответы. Если вы загляните дальше, то поймете, что каждый человек является наследником всего ужаса и риска, которые человеческая раса пережила за три миллиарда лет развития. Этот ужас преследует людей в кошмарах и безумиях и сводит наши способности к способностям карлика, в то время как мы должны быть великанами.

Но это требует мужества. Мы можем, конечно, снизить воздействие Зеркала до минимума, но в этом случае вы ничего не увидите. Так что все зависит от вашей смелости. Если она у вас есть, то можете сделать всю мудрость человеческой расы личной собственностью. Ту самую мудрость, которая позволила ему развиваться в течение трех миллиардов лет подъема и упадка, отражения нападений других форм жизни и убийства себе подобных. Он совершил много ошибок, но Человек стал очень сильным существом и как вид приобрел огромную мудрость.

- Вот этим я и займусь, - сказал Монтгомери. - Может быть, я и не справлюсь, но готов стать расходным материалом. Это мой собственный термин, но я думаю, что он удачен. Я получил представление о том, что вы называете механизмом саморегуляции вида. Расходные материалы - это люди, которые осмеливаются пытаться действовать без оглядки на саморегуляцию.

В тот первый день мне показалось, что вы пытались сказать мне, что любые виды саморегуляции должны быть уничтожены, например, школы. Теперь я вижу, что неправильно вас понял. Школа, как и все другие механизмы саморегуляции, необходима, чтобы наш вид функционировал как единое целое.

Биологический вид не может позволить себе рисковать. Он должен быть уверен, что его движение идет в сторону прогресса. Иногда мы думаем, что стремительно деградируем, и все же за последние три миллиарда лет общее направление развития было верным. Контроль саморегуляции необходим, чтобы подавить дикие колебания своих членов, убедиться, что развитие не пойдет по дикой траектории и не будет открыто для каждой сумасшедшей идеи, которая приходит на ум. Школа, церковь, средства коммуникации - все они действуют, чтобы информировать отдельных членов о том, что избран правильный путь. А все остальное не одобряется.

Элементы управления довольно сложно регулировать. Во время повсеместного обязательного образования они становятся слишком жесткими, как вы мне и говорили. Принуждение порождает бунт, и школа стала терять авторитет как способ обучения. Ее нужно вернуть на пьедестал, где она когда-то была, а образование сделать целью, а не препятствием.

И все же мы движемся к тупику. Единственный Правильный Путь вызывает сомнения и ведет к бунту во всех слоях общества. Огонь протеста разгорается.

Гипотеза о "времени появления парового двигателя" - это заблуждение. Это ни правильно, ни неправильно. Человеческий вид движется вперед благодаря людям, которые отказываются от саморегуляции и выходят за рамки своей культуры. Он готовит их к риску, на который сам не может пойти. Они расходный материал. Они могут пойти в неправильном направлении и будут уничтожены. Это не имеет никакого значения. Но эти жертвы будут оправданы, если один или два человека отыщут что-то по-настоящему ценное. Они вынуждены будут сражаться с механизмом саморегуляции, чтобы доказать: то, чего они достигли, имеет смысл. Иногда у них не хватает смелости выиграть эту битву, и тогда человечеству придется ждать появление более сильного человека, который сможет изменить систему саморегуляции наших представлений. Может быть это расточительно, но мы получаем альтернативу, когда механизм саморегуляции насильственно разрушают и заменяют его собственным контролем.

- Мы надеялись, что вы зайдете так далеко и захотите продолжить, - сказал Нэгл. - Мы довольно сильно на вас давили, поскольку знали, что Додж готовится к атаке. Пришлось более чем в три раза увеличить обычно используемый естественный уровень контроля страхом. Мы не могли ждать недели, мы должны были заполучить вас как можно скорее.

- Вульф предполагал, что вы могли потерять рассудок после первого же опыта. Я тоже немного волновался. По вашим действиям было понятно, что вам понадобится огромное мужество, чтобы просто выжить. Но я был уверен, что вы когда-то уже сталкивались со смертью, сознавая это, и выдержали схватку с ней, заплатив за выживание огромную цену. Оказалось, все дело в угрозе выкидыша. Вы уже были так близки к смерти, что только организм, способный к решительной битве, мог выжить. Так что я знал, что вы можете вынести почти все.

- Я был расходным материалом, даже когда еще не родился! - сказал Монтгомери с едва заметной горечью.

- Да, - сказал Нэгл, - как и все мы. Вы обнаружите, что миллиард лет назад человеческий вид начал готовить вас к этому моменту. Он хотел, чтобы мы выполнили это задание, когда будем готовы взяться за него. Необходимо изучить один из возможных путей. Может быть, это тупик, и вся наша работа закончится неудачей. Но мы исследуем его самостоятельно. Мы можем позволить себе рискнуть. А человеческий вид не может. Если мы обнаружим, что это хороший путь, выиграют все. Если мы допустим ошибку, человечество пройдет мимо нас, зная, что идти путем, который мы проверили, нельзя.

- Дело личного выбора, но разве вы могли бы поступить по-другому?