"Та самая Аннушка". Часть первая: "Аннушка и ее Черт"

Глава 2 Абстиненция смысла

Началась эта история вскоре после того, как я вышел из госпиталя… Вышел, ага. Выковылял. Реабилитация по сокращённой программе — вот тебе протез, вот бесплатный видеокурс, вот абонемент на десять онлайн-сеансов дежурного психотерапевта, вот телефон волонтёрской организации, они тоже, может быть, что-то подкинут. Забирай документы и вали, тут таких очередь отсюда и до фронта.

Я свалил.

Про ПТСР я слышал, но считал, что это не про меня. Это для слабаков, которым надо чем-то оправдать свой алкоголизм. Что? Панические атаки? Да я в такие атаки ходил, где из пятерых один возвращался. День за днём ходил, и ничего. У меня нервы из оружейной стали, вместо сердца танковый дизель, в голове баллистический калькулятор. И это меня вы взялись пугать гражданкой?

Да, многие возвращались. Отслужат контракт или по ранению дембельнутся, выпьют отходную, укатят домой, а через месяц-другой смотришь — опа, Колян, а чего это ты снова окопную грязь месишь?

Отводят глаза.

Друг мой Воха, позывной Серафим, вот так вернулся. Изрезанный весь, по госпиталям три месяца, ограниченно годный — всё равно вернулся. Штурмовую группу уже не тянул, но переучился на мехвода и снова в мясорубку.

— Думаешь, Лёх, тут херово? — ответил он мне на прямой вопрос. — Не, херово — там. Но ты мне не поверишь, пока сам не попробуешь. На что спорим, через месяц после дембеля назад прибежишь с криком «Верните мне мой пулемёт, суки!»?

— Это ещё с какого хрена? — удивился я.

— Потому что без пулемёта, Лёх, вообще ни хера в жизни не понятно. Держись за него крепче.

Воха бы проспорил, если б был жив. Я не вернулся. И не потому, что без ноги — немало ребят и на протезах воюют. Во второй линии, в обеспечении, в механиках, связистах и прочих поварах-санитарах. Мне тоже предлагали курсы дрон-оператора пройти, знали, что назад потянет. ФПВ-шникам бегать не надо, сиди в очках да джойстики двигай. Но я не вернулся. Слово себе дал. А Воха-Серафим так и сгорел в своей коробочке.

Оказалось, что ПТСР — это не когда ты от хлопка глушителя падаешь на тротуар, не когда руки ищут отсутствующий автомат, не когда каждую ночь просыпаешься с криком «Пустой, перезаряжаюсь!». Это всё можно перетерпеть, и оно, говорят, пройдёт. Настоящий ПТСР — это вакуум. Как будто тебя поместили в барокамеру и постепенно откачивают из неё смысл, пока ты окончательно не перестаёшь понимать — нахрена это всё? Гражданская жизнь — попытка этим вакуумом дышать.

Война — сверхдистиллят смысла жизни. Убивать, чтобы не быть убитым. Максимальная простота и максимальная концентрация. Дело не в адреналине даже, а в… не знаю, в чём. Чувствую, но не могу сказать. В определённости, может быть. Короткой, в чём-то даже ложной, но зато безусловной. Отсюда и до конца боя. От конца боя до начала следующего. Ты всегда знаешь, что делать, и знаешь, зачем. Высшая безусловная мотивация — убить, чтобы не быть убитым. Никаких рефлексий. Никаких сомнений. Никаких выборов, кроме «а может, сначала гранату бросить». Гражданка после этого… Как будто ты изготовился стакан чистого спирта намахнуть, а в стакане… Нет, не вода даже. В стакане нихуя. И вот всадил стакан нихуя. И тебе уже несут следующий. А ты до этого спирта не один стакан опростал, уже и не помнишь, как пил что-то другое. Потом хлоп — а там нихуя. Нихуяшечки. Раз за разом. Изо дня в день. Вот это и есть ПТСР.

Абстиненция смысла.

Это сначала бесит, потом вымораживает, потом снова бесит. Ковыляешь с кучей бумажек от двери до двери, тебя футболят от чиновника к чиновнику, в каждом кабинете доказываешь, что не верблюд, что тебе действительно положены все эти выплаты. Родина, надо отдать ей должное, не скупилась на дешевеющие деньги, но выковырять их из загребущих лапок военно-медицинской бюрократии было сложнее, чем по минному полю через колючку под обстрелом пробежать. Но это не проблема, к этому я был готов, мне ребята в госпитале рассказали. Проблема в другом — мирный город. В паре тысяч километров который уже год хрустит бесконечная мясорубка вяло ползущего фронта, куда с обеих сторон кидают и кидают людей, технику, ресурсы и деньги. А здесь ходят, гуляют, сидят в кафе и занимаются хернёй. Вот это, последнее, вымораживает больше всего — занимаются хернёй. Умом понимаешь, что так и должно быть. Для этого мы там — чтобы они здесь. Но почему они тратят заработанное нашей кровью всё — на вот это? Из моей первой штурмовой группы осталось… Да никого, если не считать инвалидов. Отличные ребята легли, чтобы вот эти могли не думать про них. Жить, как будто нет никакого фронта. Да, чёрт меня дери, так и надо, наверное. Но на что они тратят эту жизнь? Пять дней бессмысленного тупняка в офисе, чтобы заработать деньги, которые пропьёшь в выходные. В остатке — ничего, потраченная жизнь. Да, я понимаю, что это их выбор — жизнь просрать. И у меня нет права указывать им, как именно. И раньше я всё это видел, и мне было плевать, и я сам так жил. И детей мы с женой не заводили, чтобы пожить так подольше. А теперь смотрю на бородатого дурака на самокате в коротких штанишках со стаканом латте и не могу не думать о том, сколько ребят умерло, чтобы он и дальше мог нихера не делать.

Но ещё больше вымораживает, что я теперь — это он.

Ещё одна грань ПТСР — ответственность за то, что ты выжил. Что за тебя умерли другие. Те, кто был рядом. Чья была очередь прикрывать, пока ты меняешь ленту. Кто поймал пулю, которая могла стать твоей. Чьи лица тебе снятся до сих пор. Ты не можешь прожить их жизни за них, но ты не можешь жить свою, не думая: «И вот для этой херни я вернулся?» Психотерапевт, скучно отбывающий со мной казённые онлайн-сеансы, оплаченные ему по минимальной ставке из бюджета, дежурно сообщил, что моё состояние обычное, что в тяжёлый травматический психоз впадает десять процентов демобилизованных вообще и тридцать процентов демобилизованных по ранению. А мой случай далеко не самый паршивый — я не сел на наркоту, не ушёл в глухой запой и не думаю о самоубийстве.

Не думаю ведь? Точно?

Наверное, солдаты-суицидники портят им отчётность, он постоянно меня об этом спрашивал. Но я не собирался застрелиться. Это было бы словно… спустить в сортир не только свою жизнь, но и жизни ещё девяти человек. В штурмгруппах до конца контракта доживал один из десяти. Это не очень заметно, потому что ротация, но фактически так. То есть раз я выжил, девять умерло. Нерационально и неправильно (так сказал психолог) брать на себя этот долг, но я не мог избавиться от ощущения, что моё самоубийство обесценит их смерть. Может быть, только поэтому и не стал.

Соблазн был, потому что жить в вакууме смысла очень сложно. Всё валится из рук, всё кажется неважным. Устроиться на работу? В общем-то проблем нет. Война выжирает трудовые ресурсы, рабочих рук не хватает. Но почти все вакансии, куда были готовы взять ветерана-инвалида, были какими-то абсолютно бессмысленными. Я раньше не очень над этим задумывался — платят деньги и ладно, — а после госпиталя стало бесить. «Что делает ваша компания?» — спрашиваю молоденькую эйчарочку. «Покупает и продаёт», — отвечает она. «Зачем?» — ступор непонимания. Она в принципе не понимает, что в любой деятельности должен быть какой-то смысл. Ведь есть же деньги! Нельзя даже сказать, что «смысл в деньгах», нет. Деньги — это вместо смысла. Люди меняют жизнь на деньги, чтобы потратить их на жизнь. Всё. Ничего более. В этот момент понимаешь, почему ветераны стреляются или возвращаются в окопы, что, по сути, то же самое. Не выносят абстиненции смысла, не могут пережить ломку отказа от него.

Деньги не помогают. Представь, что героиновому наркоману вместо дозы дают пачку денег, которые он может потратить на что угодно, кроме дозы. Это будет не помощь, а издевательство. Так себе сравнение, понимаю, но ничего другого в голову не приходит. Ты ищешь смысла, чего-то, что оправдает тот факт, что ты выжил, что всё это было не зря, а тебе: «На денег и заткнись». Да, я знаю, что это нормально. Если не с чем сравнить. Но мне-то было с чем. А деньги…

Нерасторопность тугой военной бюрократии сыграла мне на руку — в тот момент, когда жена подала на развод, мне не успели выплатить компенсации, поэтому она смогла унести в клювике не всё. Квартиру пришлось разменять, мне осталась крошечная убитая однушка на окраине, семейный счёт выгребла полностью, но потом Минобороны просралось наградными, мне по совокупности дали медальку, начала капать военная пенсия по инвалидности. Жить на это можно было чрезвычайно скромно — потому что инфляция, — но я и не планировал бездельничать. Воевать я больше не собирался, но бессмысленно слить жизнь в круговорот бабла в природе тоже не хотелось. Купил большой гараж, приспособленный под кустарный автосервис, и занялся там подготовкой волонтёрских машин.

Для понимания — война жрёт технику сотнями тонн железа и не хватает её всем и везде. Военпром раскочегарил свои конвейеры, на фронт поехали танки и БМП, самоходные пушки и ракетные установки. Их всё равно не хватало, но на войне всегда всего не хватает, это нормально. Куда больше был дефицит обычных внедорожников, на которых возили продукты, патроны, пополнение, раненых. Машины, которые требуются тысячами и гибнут сотнями. Танк раздолбать не так-то просто, он крепкий, а вот пикап, вывозящий на ротацию бойцов, — типовая цель для мелкого ударного или сбросового дрона. Дрон дешевле пикапа, вот и вся арифметика. До войны в армии считалось, что обычные, небронированные машины в войсках больше не нужны, от них отказались в пользу MPV, но MPV-шки дорогие и их мало, а возить множество мелких грузов в прифронтовой зоне на чём-то надо. Транспортный дефицит заполняли волонтёры — они собирали деньги, скупали на них по всей стране подержанные машины разной степени ушатанности, приводили в порядок и гнали в зону БД, передавая подшефным подразделениям. Вот на стадии «привести в порядок» и возникала потребность в таких полу-умельцах. Коммерческие сервисы волонтёрам не по карману, а я брал только за расходку и совсем чуть-чуть за работу, по минимуму, на еду. Я посредственный механик, что-то сложное не тяну, но перетряхнуть подвески, смазать, провести ТО и покрасить в «оливу» справится любой, у кого есть руки.

У меня есть.

Однако если с руками у меня было нормально, то с головой ситуация не улучшилась. Наоборот, накрывало чем дальше, тем хуже. Меня предупреждали, что по-настоящему плохо станет как раз тогда, когда всё вроде бы устаканилось. Я не верил, но чёртов психотерапевт был прав. Стало.

И, кажется, я нашёл подходящий жизненный компромисс: был занят осмысленной деятельностью, приносящей людям реальную пользу, при этом зарабатывал на жизнь (немного, но мне много и не надо). Получал свою дозу социальной компенсации — волонтёры были благодарны, бойцы передавали «спасибо за ваш труд». Наладил какой-никакой быт, вошёл в рабочую колею, но…

Начали сниться сны.

Война не отпускала. На ней я спал без снов, но теперь они брали своё. Просыпался от своего крика или от стука в стену соседей — звукоизоляция в дешёвой панельке никакая. Начал оставаться ночевать в гараже, там по ночам никого — хочешь ори, хочешь на луну вой. Я был близок к этой стадии — вылезал по ночам на крышу, где кто-то ещё до меня поставил навес и пару продавленных автомобильных сидений, смотрел, как лунные тени режут на квадраты бескрайний гаражный кооператив, и боролся с желанием завыть или напиться. Или сначала напиться, потом завыть. Но я запретил себе пить — знал, что, начав, не смогу остановиться.

Эта форма самоубийства меня привлекала не более, чем остальные, но что делать со снами, затягивающими меня в воронку безумия? Если бы мне снилась только моя война, это можно было бы пережить. В конце концов, я её уже видел. Но мне снились сотни и тысячи войн. Разных — ядерных и простых, похожих на нашу и нет. Мне снилась война, где города разносили в пыль ударами с орбитальных платформ, и война, где их заливали ядами с дирижаблей. Снились кибератаки, подрывающие реакторы электростанций, и снилась торжествующая агония боевых вирусов. Пыльно-огненный раш странных двухбашенных танков и потрясающе красивые старты подводных ракет. Люди, сгорающие в огне атомных взрывов, и люди, сгорающие в огне ранцевых огнемётов. И снились сотни пустых, вымерших, обезлюдевших миров, как будто приглашающих — посмотри, всё кончается этим.

Я понимал, что теряю над собой контроль, и спал меньше и меньше, вырубаясь на гаражном топчане, только когда окончательно обессилел. Психолог предлагал выписать мне снотворные и антидепрессанты, но я отказался. Я думал, что это ничуть не лучше алкоголя. Я же сильный. Я должен справиться сам.

И вот однажды я проснулся стоя, упершись лбом и руками в заднюю стену гаража. Проснулся, почти не осознавая себя, потому что спал меньше двух часов. Я не помнил, что мне снилось, но находился в состоянии панической атаки, сердце колотилось как безумное, в глазах плыли цветные круги, руки тряслись, одежда помокла от пота — я как будто пытался сломать эту стену или сбежать сквозь неё…

А потом стена исчезла.

Позже я пытался выяснить что-нибудь о прежнем собственнике гаража, но не преуспел. В администрации пожимали плечами — пропал куда-то, наследников не было, гараж выставили на продажу, никто не хотел брать, потому что кому сейчас нужен гараж в окраинном Гаражище? Всем подавай возле дома. С тех пор у кооператива дважды менялось юрлицо, документов не сохранилось. Один дед из сторожей припомнил, что вроде был «какой-то парень бородатый, занимался ремонтом, ездил на УАЗе, потом куда-то делся». Вот и всё.

В ту ночь я оказался на берегу моря. Луна светила на башню с неприличным по форме куполом, пахло солью и сухой травой, шумел прибой, вскрикивали ночные птицы. Я вытащил туда спальник, расстелил его на земле и уснул. Впервые за долгое время — без снов.

Утром осмотрелся. Башня из чёрного матового камня, дверной проём и окна на стенах обозначены, но представляют собой ту же каменную поверхность, которую мне не удалось даже поцарапать. Если туда и был какой-то вход, найти его мне не удалось. Но может быть, вся она представляет собой сплошной каменный массив. Я почему-то ни на секунду не усомнился, что попал в другой мир, а в другом мире глупо искать ту же логику. Может быть, в нём принято строить вот такие странные штуки. Зачем-нибудь или просто так. Можно подумать, у нас мало всякой нелепой фигни.

Во внутреннем дворике нашёл до боли знакомые следы военного быта — брошенные и успевшие проржаветь бочки из-под солярки, упавший в траву каркас палатки, старые караульные вышки, пустые ящики из-под бэка, ржавые консервные банки и небрежно прикопанные упаковки от сухпайков. Тут явно какое-то время стояли наши военные. Судя по датам на упаковках, лет десять назад. Наверное, тогда здесь было что охранять, но сейчас — нет.

Парадоксальным образом это меня успокоило: «Родина знает». Мне не надо куда-то идти, кому-то рассказывать — те, кому положено, в курсе. Я искупался в море и вернулся в гараж.

Удивительно, но сны на какое-то время пропали — война больше не ломилась ко мне в голову. Наверное, осознание того, что миров множество, всё изменило. Не знаю, почему. На самом деле, какая-нибудь Африка — точно такой же другой мир, с другими людьми, обычаями и раскладами, и это никак не влияет на наше восприятие собственных проблем. Война, которая сожрала мою ногу и надкусила башку, длилась годы, но половина мира не нашла бы на карте, где она идёт. Прошлая война считалась Мировой, но затрагивала едва ли десять процентов его населения — миллионы людей родились, выросли, состарились и умерли, так о ней и не узнав. Мы слишком преувеличиваем свою значимость, считая наши проблемы всемирными, но даже один мир — это очень много всего. Тем не менее, в моей голове что-то со щелчком переключилось. Всё то, что не давало мне жить, оказалось вдруг очень мелким в масштабе бесконечного Мироздания.

Не знаю, куда и зачем ходил через эту дверцу предыдущий владелец гаража. Сначала я думал, что она ведёт только к морю и башне, но однажды, возвращаясь в гараж, открыл её как-то иначе и вышел в развалинах сарая в каком-то вымершем селе. Кажется, это был наш мир — во всяком случае, телефон поймал сеть, как ни в чём не бывало. Я понял, что это работает как-то иначе, и начал экспериментировать. Сначала ничего не получалось: из гаража открывалось море, от моря — либо гараж, либо руины сарая в селе. Море мне нравилось, сарай — нет, но бесполезны были оба. Я был уверен, что хожу где-то рядом с решением, которое откроет мне дорогу дальше, но нашёл его далеко не сразу.

В то время волонтёрское движение начало угасать, и работы у меня становилось меньше. Причин тому было несколько: люди устали, у людей было мало денег, всем стало очевидно, что эта история будет длиться ещё годы, а мы, если и приближаем победу, то не соразмерно нашим усилиям. Кроме того, государство, чем дальше, тем больше не помогало, а ставило палки в колёса, давая понять, что больше не радо нашей активности. Проверки грузов, проверки финансов, блокировка счетов, внезапные налоговые претензии, требования доказать, что это не коммерческая деятельность, бессмысленные и немотивированные запреты, какие-то пустые придирки на ровном месте… В прессе началась кампания, где волонтёров чуть не поголовно выставляли жуликами, банки не пропускали переводы, граждан убеждали, что жертвовать надо только специально аккредитованному госфонду. Ведь каждый знает, что уж в госфонде-то точно никто ни копейки не сопрёт! Оптимисты говорили, что это признак того, что государство, наконец, всё возьмёт в свои руки, пессимисты — что кто-то просто хочет сесть на денежные потоки, реалисты молча качали головами и сворачивали свою, внезапно ставшую токсичной, деятельность. Ко мне в гараж пришла полиция и велела предъявить какие-то сертификаты, пожарные и санитарные заключения, лицензии и справки о налоговых отчислениях… Все мои заверения, что это не коммерческий автосервис, а волонтёрский проект, демонстративно игнорировались. Более того, мне жирно намекнули, что могут обвинить в разборке краденых машин, потому что мало ли, откуда мне гонят на ремонт эти самые внедорожники? Придраться было несложно — большинство машин не оформлялись как следует, максимум — рукописный договор или доверенность. На кой чёрт бумаги машине, которая сгинет в прифронтовой полосе? По полицейским было видно, что им неловко так прессовать ветерана-инвалида, и что всё они прекрасно понимают, но служба есть служба.

Гаражный сервис пришлось закрыть, и у меня появилось много свободного времени. Личная жизнь не сложилась — женщин, которые настолько отчаялись, что готовы рассмотреть вариант одноногого нищего отставного солдата, сложно встретить в гаражах.

В сторону моря гараж открывался в полуразваленном каменном строении — две с половиной стены и крыша. Я решил его восстановить, благо камни все в наличии, просто осыпались. Приволок несколько мешков пескоцементной смеси, корыто для раствора, натаскал воды и сложил стены обратно. Зачем? Дело шло к зиме, погода портилась, ночевать просто на берегу стало некомфортно, и я решил, что построю себе этакую простенькую хижинку. Оконные рамы со стёклами притащил с помойки, дверь взял с того сарая, что в деревне, печку сварил сам из железа, обложил камнем. Мебели старой надарили соседи, по гаражам много у кого мебель валяется. Вышло, как ни странно, даже уютно. Берлога холостяка, как есть. И вот там-то у меня внезапно получилось. Выяснилось, что эту дверь я могу открыть не только на берег, но и в новый мир. Не знаю, в чём причина, — не то само строение было непростое, не то дверь от сарая оказалась волшебная, не то я натаскался. Но однажды, ничего такого не думая, я собрался прогуляться по берегу, поискать выброшенный волнами плавник для печки. Толкнул рассеянно дверь, вышел и застыл в изумлении — передо мной открылся абсолютно незнакомый пейзаж…

— Просто ты, солдат, природный проводник, — перебила меня Аннушка. — Так бывает. Это не всегда проявляется, можно всю жизнь прожить и не узнать, отчего тебя так таращит. Видеть странные сны, мучиться от неясных желаний, ощущать себя в клетке… Тебе повезло — оказался возле настолько нахоженного прохода, что он, несмотря на годы неиспользования, не схлопнулся. Постепенно вы с ними сонастроились, вошли в резонанс — и вот те нате, одним бродягой в Мультиверсуме больше. Как будто их так мало было…

— Тебе виднее, — пожал плечами я. — Дальше слушать будешь?

— Не, извини, — она душераздирающе зевнула, — рассказываешь ты интересно, но я спать хочу. Да и наслушалась таких историй. Как-нибудь в другой раз. Давай ещё по глоточку и на боковую.

Она разлила остатки из бутылки. Ничего себе, это мы, под мой трёп и кашу, поллитру уговорили? То-то я такой пьяный с отвычки…

— На всякий случай напоминаю, — строго сказала Аннушка, — тем, кто путает понятия «спать рядом с девушкой» и «спать с девушкой», я отстрелю всё, что мешает им жить спокойно. Это, надеюсь, ясно?

— Предельно.

— Тогда я в кузов, а ты где-нибудь тут располагайся, — она окинула степь щедрым жестом. — Земля тёплая, змей я не видела, если будешь храпеть громче, чем я, кину ботинком. Спокойной ночи, солдат.