Радикальный Субъект и его дубль

Глава 3. ЕНОХ ОМРАЧЕННЫЙ

«Against the modern world»

Я хотел бы начать тему с вопроса, не имеющего отношения ни к Еноху Омраченному, ни к другому Еноху, о котором также в нашей сегодняшней лекции пойдет речь. В скором времени на русском языке будет опубликована книга Марка Седжвига «Against modern world». Сам автор недавно приезжал в Москву, подарил мне ее, а также рассказал о своих дальнейших планах. По прочтении этой книги, можно, пожалуй, сказать, что это лучшая книга о традиционализме, которую я когда-либо вообще читал.

Что же такое «Against modern world» и каков ее основной концепт? Это краткая история традиционализма в ХХ веке, где автор делает, на мой взгляд, весьма неожиданное заключение.

Начинает он с того, что движение традиционализма является одним из наиболее влиятельных интеллектуальных явлений ХХ века. Прямолинейные инициативы традиционалистов в ХХ веке были, как правило, неуспешными, и задачи, которые они перед собой ставили (Генон — по образованию традиционной элиты Запада; Эвола — по созданию и возрождению новой «средневековой Империи»; Шуон — по пронизыванию западного общества тайной сетью «мариамия» — псевдо-суфийских орденов алавитского направления, сдобренных индейскими плясками голышом, экологически украшенными самим Шуоном экзотическими обрядами; Нае Ионеску и Мирча Элиаде рассчитывали на приход к власти «Железной гвардии» Кодряну) были провалены. Политические программы не удались. А вот интеллектуальные программы, — как пишет Марк Седжвиг, — удались практически все.

Он утверждает, что традиционалисты к концу ХХ века фундаментально аффектировали саму парадигму мышления и оказались наиболее влиятельными, затребованными, интересными, фасцинативными и продуктивными авторами на всём интеллектуальном пейзаже. Новые левые, гуманисты, даже консерваторы первой половины ХХ века исчезли, их больше никто не читает. А книги Эволы стоят на всех интеллектуальных полках европейских магазинов и постепенно проникают в Америку, где начинается бум на Эволу. ХХ век перемолол интеллектуально всё, кроме традиционалистов, поскольку они были настолько ультрамаргиналами, странными и атипичными авторами и личностями, что, казалось, критиковать их или просто знать о них — совершенно излишне; стало быть, их просто никто не читал. И настал такой момент, когда знали всё, кроме них.

Современный интеллектуализм таков, что познанное тут же перестает быть интересным. Тут, кстати, стоит вспомнить Ницше, смеявшегося над фразой «Познай самого себя». Как только мы познаем что-то, нам это что-то надоедает, проницательно заметил Ницше и задался вопросом: неужели мы так себе надоели, что готовы «познать себя и отбросить в сторону»?

ХХ век познал всё, кроме традиционализма и, соответственно, традиционализм, сам собой и вопреки всему, оказался в какой-то момент в центре внимания. Это было единственное, что оставалось не познанным, не расшифрованным, не осмысленным, а поэтому его влияние на всем протяжении ХХ века росло, а к началу XXI века стало одним из главных в интеллектуальной жизни современного мира.

Причем Марк Седжвиг это доказывает, ссылаясь в том числе и на опыт России, приводя разные биографические подробности, связанные с нами. Мне кажется, это убедительно. Сам Седжвик -- человек уравновешенный, беспристрастный, не ангажированный, живет в Каире, по происхождению он англичанин, профессор, академический ученый.

Традиционализм vs Традиция

Второй аспект книги Марка Седжвига «Against modern world», который меня особенно заинтересовал, связан с его утверждением, что традиционализм и Традиция — различные вещи. В начале своей книги он рассказывает, в какой среде и как формировался традиционализм.

Одной из первых в Европе приняла ислам некая Изабель Эберхардт (русская по происхождению – «Тимофеевская» по отцу). Она более того получила посвящение в суфизм течения Кадырийя и Рахманийя от алжирской женщины шейха Зейнаб бинт Мухаммед ибн Касым. Она переехала в Алжир из Швейцарии, где воспитывалась. Она страшно пила, курила гашиш, наряжалась в мужскую одежду и спала со всеми подряд. Причем не оставила этих привычек и после принятия ислама и посвящения в суфизм. Погибла она совсем молодой от наводнения в 27 лет, но перед смертью она уже потеряла все зубы, страдала малярией и, вероятно, сифилисом. Так начинался европейский суфизм и, соответственно, традиционализм. Седжвиг в своей книге, рассказывая о Изабель Эберхардт смущенно задается вопросом: как к такому женскому «суфию» относились традиционные алжирские мусульмане, поскольку ее жизненный стиль не только даже отдаленно не напоминал шариат, но шокировал даже свободолюбивую французскую колонию. Видимо, скромно пишет Седжвиг, другая женщина-суфий – Зейнаб бинт Мухаммед ибн Касым, дочь крупнейшего алжирского суфийского шейха, которая и посвятила Изабель в орден, знала многие тайны человеческого сердца и имела к нему ключи.

Почти в это же самое время интерес к суфизму был подхвачен не менее экстравагантным, нищим и сумасбродным шведским художником анархистом, борцом за права животных и защитником феминизма Иваном (Иоганном Густавом) Агели, который увидел ибн Араби во сне, принял ислам в Каире, умудрился получить суфийскую инвеституру и стал, позже, посвятителем самого Генона. Агели погиб в Испании, его сбило поездом, когда он (видимо, пьяным) он шарахался по железной дороге. Оцените: основатель европейского ислама – сильно пьющий художник-постимпрессионист, часто изображавший обнаженную натуру (это в исламе, где не просто алкоголь и ню категорически запрещены, но сама живопись рассматривается как «харам» -- нечистое и неприемлемое явление). Сам факт, что такой, кстати, гениальный и очень обаятельный персонаж является вдохновителем современного европейского традиционализма, очень показателен.

Третий европеец суфий был и вовсе диким человеком – Рудольфом Глауэром, более известным как основатель легендарного «Общества Туле» барон фон Зебботендорф. Он был посвящен в турецкий суфийский орден бекташи. Профинансировав создание Национал-социалистической Рабочей партии Германии в Баварии, фон Зебботендорф, язычник, ариософ и расист, вновь вернулся в Турцию, где и утонул в день окончания Второй мировой войны в Босфорском проливе.

Далее Седжвиг говорит, что Генон арабского языка, видимо, толком не знал, а посвятили его в этой среде в промежутке между какими-то живописными постимпрессинистскими возлияниями или эротическими обнаженными танцами подруги Генона Валентины де Сэн-Пуан, баллерины-футуристки, использовавшей в своих шокирующих тогдашнюю публику ню-перформансах «много ладана для создания сакральной атмосферы» (как писали тогда газеты). Однако Генон фундаментально оценил это инициатическое причастие, поскольку он серьезно изменился. В частности, Седжвиг говорит, что до этого Генон был человеком весьма специфическим, страдавшим мягкой формой паранойи. Всю жизнь он боялся, что на него нашлют порчу, и подозревал в этом даже католиков-томистов. На одном семинаре «Politica Hermetica» в Сорбонне я слушал доклад, убедительно доказывавший, что Генон страдал «паранойей» и манией преследования в строй (клинической) форме.

Интересно, что заканчивал Генон последний день исламского поста Рамадан, обычно выпивая чашку кофе и выкуривая сигаретку. Иными словами, традиционализм не есть Традиция.

Дальше Седжвиг пишет, что Традиция (в лице классического ислама или католической церкви) традиционализм в принципе не принимала, весь исламский мир «в гробу видал» Генона с его экстравагантными гипотезами, индуизмом и «масонством». Католическая же церковь воспринимала традиционализм просто как оккультистские экстравагантные фокусы. Стало быть, традиционализм есть нечто совершенно иное, нежели Традиция. А в Индии или Китае об этих люди, несмотря на их индуистские и даосские «инициации» вообще никто не слышал. Если вспомнить о том, как менялся женами другой традиционалист Ананда Кумарасвами с Кроули (в магических целях и чтобы повесить на Кроули экономическое бремя содержания и продвижения в арт-кругах своей супруги и претенциозной артистки) картина становится совсем гротескной…

Если экстраполировать замечания Седжвига, с симпатией в целом относящегося с традиционализму, на нынешнюю ситуацию, можно сделать очень важный вывод. Но совсем не тот, который делает сам Генон в главе «Царства количества и знаков времени» - «Традиция и традиционализм», полагая, что традиционалисты – это только те, кто только намерены прийти к Традиции, но дойдут ли они, это не гарантировано. Я предлагаю посмотреть на вещи строго противоположным образом. Традиционализм интереснее и важнее, чем Традиция. Сейчас поясню, что имеется в виду.

Традиция, традиционализм и холод

Что такое Традиция в сегодняшнем мире? Что такое исламская традиция, католическая традиция, даже наша традиция? По сути дела, это некое стремительно остывающее явление. Это явление очень плохо понимает само себя. Католики абсолютно не понимают христианство, современные мусульмане не интересуются сущностью ислама, а интересуются другими вопросами, в частности, его пропагандой, его установлением, созданием политических проектов, связанных с ним.

И самое главное: Традиция совершенно не понимает свою противоположность, то есть современный мир. То, что пишут представители Традиции о современном мире, почти всегда представляет собой оскорбляющую вкус и интеллектуальное достоинство чепуху. Традиция, остывая, не понимает ни саму себя, ни тот холод, — современный мир, — который является причиной ее остывания. Модерн — это холод. И модерн гораздо более остроумен и когерентен, нежели Традиция. Он, несомненно, более адекватен.

Чем занимается модерн? Он занимается осмеянием того, что еще не остыло. Модерн представляет собой процесс ироничного изматывания Традиции, ее остужения. Он это делает упорно и последовательно, старается добить всё, что движется, но собственной повестки дня он, безусловно, не имеет. Модерн есть процесс отрицания Традиции, ее переворачивания[14].

Традиционализм в таких условиях не является Традицией, потому что он прекрасно понимает, что такое Традиция, причем намного лучше, чем сама Традиция, в тысячу раз лучше, и также прекрасно понимает, что такое модерн, который сам себя осознает с большим трудом и проблемами, а Традиция его не понимает вообще.

Модерну легко нападать на Традицию. Тут он силен. Он говорит: «Бог сотворил Адама, говорите вы. Как бы не так! А как же обезьяна?» Он доволен собой и всем (хотя в тайне его от самого себя тошнит), он смотрит телевизор. Но когда модерн начинает осмыслять самого себя, у него ничего не получается, у него всё падает из рук, и он говорит — что-то не складывается, но может быть, так и надо, может, надо ограничиться какими-то минимальными рациональными циклами?..

В отличие и от Традиции и от модерна традиционализм замечательно, идеально (как показывает Генон) понимает и то, и другое. Традиционализм великолепно отдает себе отчет относительно структуры любой традиции, которая попадает в сферу его внимания. Им разработан для этого великолепный исторический, методологический, терминологический аппарат, своего рода «мета-язык», на котором довольно легко корректно описать в общих чертах самые различные виды традиционного общества. И при этом традиционализм великолепно понимает модерн, поскольку он — его продукт.

Традиционализм рождается из холода, осознанного как абсолютный холод. Традиционализм — это не остатки Традиции. Достаточно здесь хотя бы посмотреть на моральный облик и нравы основателей традиционалистского движения в Европе. Это были люди модерна, но модерна настолько «прогрессивного», что они распознали – в отличие от модернистов умеренных – его истинную скрытую сущность, тайну его холода. И распознав ее, они по-настоящему ужаснулись.

Традиционализм рождается из холода, из современности, из чашки кофе с сигаретой, из эпатажа, из нервного срыва, из выхваченного из жесткого сновидения эстетического мазка. Для него традиционалиста Восток — это экзотика, это салон, это шаровары, пыльный и грязный вельветовый пиджак и красный пояс с кинжалом (так ходил по Швеции Агели), белые хламиды, которые напялил на себя Шуон в Швейцарии, раскачиваясь в такт собственному напеванию, бормотанию. Это образы «загадочного Леванта», ожившие картинки из «Персидских Писем» Монтескьё, экзотика путешествий. Но рождается традиционализм из чистого обнаженного холода современности, из «ничто» современного мира. И он совершенно не совпадает с Традицией.

Когда традиционалист соприкасается с Традицией, он чувствует, что здесь чуть теплее, нежели в том холоде, откуда он сам вышел. Но взыскует традиционалист – иного: настоящего жара. И в Традиции он этого не находит, равно как и остывающая Традиция не познает себя в обезумевшем огненном традиционализме.

Несколько другое пламя

У Дома Пернети (иллюмината из Авиньона), одного из каталогизаторов по герметической традиции, в книге «Dictionnaire Mytho-Hermetique» описывается несколько способов получения так называемого «философского огня».

Первый способ — субстанцию, из которой надо получить философский огонь, бросают в раскаленную лаву, и тогда она зажигается. Второй способ — эту субстанцию бросают в абсолютный холод, и тогда в ней изнутри рождается пламя. Дом Пернети уточняет: это несколько другое пламя.

Традиционализм и есть «несколько другое пламя», нежели тлеющая, рассыпающаяся, энтропирующая, остаточная пульсация современной Традиции.

Если мы сопоставим эти две фундаментальные вещи, мы придем к парадоксальному выводу о том, традиционализм каким-то образом связан с постмодерном. Это не настоящий премодерн Традиции, но это и не модерн, потому что со всех сторон он модерн отрицает, причем самым радикальным и абсолютным образом. это тотальный антимодерн. Ну и куда же мы можем отнести в таком случае традиционализм?

Традиционализм и постмодерн

Если мы внимательно продумаем эту картину, которую описывает Седжвиг, то увидим, что это напоминает именно постмодерн. И вот из этого очень тонкого замечания, благодаря такому – согласен, несколько неожиданному -- философскому анализу, можно сделать вывод, что мы с вами, коллеги, фундаментально победили. Как бы сказал Парвулеско — «безотзывно».

Отсюда вытекает напрямую проблематика новой метафизики, которой были отчасти посвящены мои предыдущие лекции, в частности, «Радикальный субъект и его дубль», моя маленькая заметка в «Литературной газете» «Новая программа философии» (публикуемая в Приложении к данным лекциям) и неопубликованная книга «Тамплиеры иного». Последнюю я и не собираюсь публиковать, хотя ее содержание лежит в основе той интеллектуальной деятельности, которой я занимаюсь всю свою жизнь.

Все это, однако, требует более тщательного и развернутого изложения[15].

Староверы как традиционалисты

Итак, это было маленькое предисловие к теме «Енох Омраченный».

Енох Омраченный. Насколько эта фраза сильна и самодостаточна! Где я обнаружил Еноха Омраченного? Я прочел о нем в одном из цветников бегунского согласа — в анонимном сборнике истинно православных христиан, староверов-странников. Моя жгучая и повышающаяся в градусе любовь к старообрядцам имеет, действительно, фундаментальное обоснование, потому что старообрядцы, особенно беспоповцы, особенно крайние беспоповцы и есть настоящие русские традиционалисты. Позиция крайних старообрядцев и есть позиция традиционалистов, особенно нетовцев и бегунов.

Не по своей воле, но они оказались по ту сторону Традиции. «Для нас есть только Традиция, но сейчас Традиции нет, — говорят бегуны. — А в мир, без Традиции (читай, модерн) мы не пойдем ни за что!».

И тогда у них не остается ничего. Им негде жить, нечем дышать, нечего есть, некуда идти, но это их выбор. Они никогда не пойдут туда, где предоставляют ночлег, кормят и выдают документы. Они не идут к более конформистским «коллегам» по согласам, не говоря уже о никонианах. Традиции там они не видят. Традиции для них нет. Тепло для них — это холод. Горяча только Традиция в ее чистом и неискаженном, в ее пламенном виде. А если не горячо — значит холодно. Для них разница между никонианским компромиссом и чистым атеистическим дарвинизмом строго равна нулю. Они христиане-радикалы, христане-максималисты, они хотят всего.

Они понимают, что Традиция остывает. «Это не Традиция», — говорят они. Остывающая Традиция – не есть Традиция. Но и современный мир в его чистом издании они тоже, разумеется, не признают. Поэтому они и оказываются в «no place», в «не месте». У бегунов нет места, они убежали, они бегут «от», они не бегут «к». У них нет места. Их Беловодье, которое они описывают, не существует, путь к нему обрывается где-то за Уралом, на Алтае. Они шепотом повествуют о локализации этого «no place»: «к скрытнику Дормидонтычу зайдете, у него остановитесь, а от него начинается алмазное море, по которому подземными тропами рукой подать до Опоньского царства, а там и Беловодья».

No place как common place

Осознав «бегунов» и крайних старообрядцев как настоящих носителей радикального метафизического традиционализма, отвергающих энтропирующую Традицию как не-традицию, по сути, отождествляющую ее с модерном, и посмотрим на то, как сегодня «постмодерн» окончательно добивает и выдохшуюся Традицию (сегодня уже невозможно слушать ее примирительные нелепости) и одновременно, этот вчера еще триумфальный модерн, то обнаружится, что «no place» «бегунов» становится «common place» — общим местом. И если мы правильно осознáем тот банальный дискурс, который мы видим сегодня вокруг нас, правильно подберем к нему ключ, то увидим, что в постмодерне произошло поразительное наложение друг на друга двух полярных явлений – радикального традиционализма и предельного модернизма. Одновременно исчезает по своей внутренней логике и «теплый» компромисс и причина его охлаждения. Ультрарадикальный огонь веры лицом к лицу сталкивается с космическим льдом скепсиса. Постмодерн есть место встречи. Можно отчасти сказать вот мы и достигли поставленных нами задач.

«О нынешнем горком времени»

Традиционализм крайних старообрядцев заключается в их сосредоточенности на осмыслении того кошмара, который царит вокруг них. Этим кошмаром пронизано для них всё. И когда в какой-то полемике крайнего бегуна-безденежника спросили, что он всё «про антихриста да про антихриста», есть же и другие темы, тогда он растерялся и сказал: «А у нас вообще-то вся вера в антихристе состоит».

Это непростые слова, и не стоит их воспринимать банально. Бегуны не в антихриста верят, они верят в Бога, но их вера однозначно показывает им, что антихрист – это не метафора и не нечто в будущем, это -- здесь и сейчас. Они дают окружающему бытию совершенно однозначный диагноз, и без этого диагноза их духовность, их существование, дыхание и бытие лишено всякого смысла. Если окружающий мир — не мир антихриста, то тогда их нет, и мира этого нет. Они распознают модерн так же, как распознавал его Ницше, то есть как царство европейского нигилизма. «Бог умирает и церковь нá небо уходит», — как говорят нетовцы. И ничего больше не остается кроме антихриста.

Характерное название одного из текстов об антихристе из бегунского Цветника: «Книга, глаголющая об Антихристе и о нынешнем горком времени». Только нынешнее, «горкое время» по-настоящему интересует бегунов. И только в нынешнем, «горком времени» они-то и знают толк и понимают его суть лучше кого бы то ни было. Лучше самих модернистов.

Коф лукавый

А что представляет собой суть нынешних «горких времен»? Бегуны раскрывают ее в простых, бытовых ситуациях.

Обратите внимание, с какой позиции написана следующая фраза: «Любя пение партеносное, никонияне упразднились от Христа. Зело Богу гнусно нынешнее пение». Это о церковном пении. Это не объяснение, не критика, не собственное мнение, это фундаментальная метафизическая апокалипсическая констатация – «пение зело гнусно Богу»! И всё тут.

А вот еще из «Цветника» выписка из книги некоего Назария. В главе 20-й, на листе 5-м он пишет: «Аще кто от православных християн дерзнет пити чаю, тот отчаится сим самого Бога. Да будет троекратно анафема. Аще кто от православных християн дерзнет пити кофию, в том человеке будет коф лукавый. И не будет благодати Божией и отпадет. Десятикратно анафема». По живому режет малоизвестный Назарий. Вот оно, правильное понимание того, что творится в мире. О книге Назария и о нем самом нам больше ничего не известно. Возможно, целиком (а не в отрывках) это была чрезвычайно важная книга. Может быть, самая важная.

«Важная книга» и «свиная милицейская мудрость»

А вот еще одна важная книга, написанная часовенным наставником Афанасием Герасимовичем Мурычевым, тем самым, который упоминал в другом месте про «рыбца духовного»[16], споря с духовно понимающими (Ананием Клеоновичем Килиным[17]). Об этом Гарик Осипов делал в свое время одну из своих программ «Трансильвания беспокоит» на «Радио-101».

Мурычев описывает, как энкаведешник Сафронов, разрушавший дупческие скиты в 1949 году, обнаружил у отца Симеона много таких важных книг. Среди них была книга «Небеса». По-моему эта и была та самая важная книга, которой нам сегодня так не хватает.

Цитирую: «Сафронов ужахнулся, увидев, что у отца Симеона была такая громада книг. Сафронов говорил: “Наверное, ни в одной библиотеке нет столько книг”». (Как будто мы Платонова читаем, а не воспоминания старообрядческого начетчика).

«Книга “Небеса” что-то на него подействовала, что он ее отдельно жег в костре на ограде и палкой листы швырял, чтоб сильней горели. Одна была замечательная рукопись, — продолжает Мурычев. — Тот писатель подсчитал год рождения и воцарения Александра Освободителя. Сложил числа славянских букв и получилось “Ангел кротости”. И как было высчитано им, я теперь не припомню. И было еще много чего интересного в той книге. Но свиная милицейская мудрость (курсив мой – А.Д.) ничем этим не дорожила. Всё это огню предала». Вот какова была судьба книги «Небеса». Самой главной, наверное, книги.

Смотрите, что происходит в этом эпизоде, когда носитель «свиной милицейской мудрости» Сафронов палкой переворачивает листы. Последний вздох Традиции сталкивается с модерном на глазах у Мурычева, который становится свидетелем чего-то небывалого. Этот текст — постмодернистский. На мой взгляд, это — классика постмодернизма.

А вот еще одна история Мурычева по поводу того, какие еще книжки нашли энкаведешники. «Попала им на глаза книжица блаженного Иеронима “Толкование на пророка Иезекииля”. Стали перелистывать и наткнулись на 38 главу, в которой писано о гоге и магоге. Они и говорят Димитиану, наставнику: “А ты знаешь, кто это — гог и магог?” Он побоялся правду сказать. Говорит: “Нет, не знаю”. Они говорят ему: “Это есть мы — гоги и магоги” (курсив мой – А.Д.). Также и его забрали с собой».

Сознательные коммунисты попались, не правда ли?

Третья книга Ездры

В том же «Цветнике», где говорилось о «про кофа лукавого», в главе, которая называлась «О Енохе и Левиафане», я наткнулся на толкование Третьей книги Ездры. Эта книга в нашей славянской традиции считается третьей, в латинской — второй. В ветхозаветный канон Септуагинты и Вульгаты она не входит из-за пассажей, сочтенных странными. Эта книга является желательной для прочтения.

Она была в Острожской Библии, то есть рассматривалась как каноническая для всей древней Московской Руси.

Итак, вот как один из моментов Третьей книги Ездры был истолкован анонимным бегуном. Это толкование проливает неожиданный свет на наши евразийские, геополитические интуиции, то есть связывает наше дневное, рациональное мировоззрение с парадигмальными глубинами веры, с незримо зажигающимися и падающими небесами, да так, что, действительно, берет оторопь.

Этот пассаж из Ездры звучит на старославянском так: «В пятый же день [творения] рече Господь седьмой части, идеже бяша вода собрана: да произведет животная». (То есть «пусть из этой воды произойдут животные, живые души». «Живые души» — это необязательно звери. Но и необязательно — не звери.)

«Вода нема и бездушна, я же Божиим повиновением повелевахуся животная творяши». (То есть вода выполнила то, что от нее требовалось.)

«Да от сего дивная твоя родови возвещают». (То есть от этого пошли странные существа — «родови».)

«И тогда сохранил еси [Бог] две души. Имя единой назвал Енох, имя второй назвал еси Левиафан. И разлучил еси единого от другаго. Не бо можаша седьмая часть, где бысть вода собрана, снести их». (То есть в воде им двоим, Еноху и Левиафану, места не было.)

«И дал еси Еноху едину часть, иже осушена есть, третий день да обитает на ней». (То есть Бог дал Еноху сушу, а Левиафана оставил там, где произвел воды.)

«Где суть гор тысяща. А Левиафану дал еси седьмую часть мокра и держал его еси да будет в пожрение их же хощеши и когда хощеши». (В синодальном переводе это трактуется так, что Левиафана Бог оставил там, где он был, чтобы в какой-то момент его съесть.)

«Их же хощеши и когда хощеши». (В старославянском переводе предполагает, что неизвестно, кто будет им когда-то питаться. Это очень сложная конструкция. Есть несколько переводов. Левиафана был оставлен для чьего-то пропитания на какое-то особое время.)

Змей, который создан «ругатися ему»

Во всем этом фрагменте поражает текстуальная аналогия между Енохом и Бегемотом, другим фундаментальным персонажем Ветхого Завета.

Мы знаем, что в тех местах Библии, где упоминается Левиафан, морской змей, — например, в Псалтыри, — он часто просто называется змеем. Это тот самый «змий иже созда ругатися ему» (Пс. 103, 26). Обычно в паре с ним выступает фигура Бегемота.

Вот, в частности, фрагмент из книги Иова в синодальном переводе, где оба наших персонажа упомянуты в паре. «И отвечал Господь Иову из бури и сказал: вот бегемот, которого я создал, как и тебя». И дальше идет описание бегемота.

«Он ест траву, как вол. Сила его в чреслах его, и крепость его в мускулах чрева его. Поворачивает хвостом своим, как кедром, жилы же на бедрах его переплетены. Ноги у него, как медные трубы, а кости у него, как железные прутья». (Иов. 40:1, 10-19)

И дальше вдруг неожиданно говорится: «Это верх путей Божиих. Только сотворивший его может приблизить к нему меч свой».

В Острожской Библии фаза «это верх путей Божиих» звучит так: «еже есть начаток здания Господня»[18].

И дальше тоже любопытно: не Бог может к нему приблизить меч, а «створен поруган быти ангелы его».

Очень интересно, что «ругательство», «поругание» по-старославянски означают одновременно «игру», «забаву» и «побивание». Это своего рода «кошачий» глагол. Этот глагол, таким образом, имеет значение не просто «нападать», но еще и «забавляться».

«Змий иже созда ругатися ему».

Я в свое время думал, что эта фраза из Псалтыря подразумевает «ругать за то, что он плохой», поскольку в змея воплотился Сатана, чтобы было на кого всё свалить. Но на самом деле, здесь подразумевается более тонкий смысл: змей был создан, чтобы им забавляться. То есть не только для того, чтобы его били время от времени, но и чтобы он вызывал такое специфическое чувство опасной «игры».

Два Еноха

Итак, на тождестве Еноха-Бегемота с библейским Енохом, седьмым сыном Адама, и строится предполагаемое этим бегунским «Цветником» толкование фундаментальной логики истории мира. Что пишет по этому поводу бегунский «Цветник»? Он внезапно начинает рассказывать историю о двух Енохах!

Енох первый — до Адама. Енох второй — после Адама. Енох первый — это Бегемот, а Енох второй — это сын Адама.

Енох первый — «от седьмыя части», Енох второй — седьмой сын после Адама. И здесь седьмой — и там седьмой.

«И преложи его Бог и не обретошеся» — говорится в Библии об окончании дней Еноха, седьмого после Адама.

«И ходил он, и не стало его, и не нашли его».

«Видеши ли, — продолжает наш автор, — Енох есть угодник Божий, из неверия в веру преложен. И не обретошася в земных. А в небесех такоже сопротивнее есть и иное». То есть: а вот в небесах есть другая история.

«Аще с небес спадет звезда, — какая здесь логика? почему спадет звезда? — и померкнет, и преложится из веры в неверие. И из благочестия в нечестие. И сий есть Енох, ибо Енох есть преложение. Аще из тьмы в свет преложится, сей есть Енох освещен. Аще ли из света во тму преложится — сей есть Енох омрачен. И паки Енох есть имя едино, а действия — два. И силы две и два нрава, и два обычая, и два духа. Яко Енох по-еврейски речению и словенски толкуется “освещен”». (Кстати, последнее толкование находится в прямом противоречии с тем, что Енох означает «преложение». Этимология имени «Енох» достоверно не установлена, обычно ее возводят к ивритскому корню», означающему» «наставлять», «учить», «просвещать».)

Вот этот текст и навел меня на то, чтобы назвать нашу лекцию «Енох омрачен».

Самым потрясающим, на мой взгляд, здесь представляется соотнесение с Енохом метафизической, символической фигуры Бегемота, сухопутного животного, обозначающего в Библии фундаментальную константу мифологической истории. Благодаря такой трактовке возникает мысль о двойственности Еноха, но одновременно и о двойственности Бегемота.

Бегемот, с одной стороны, существо довольно мрачное, похожее на Левиафана. Но с другой стороны, он назван «начатком путей Господних», то есть существом, которое лежит у основания чего-либо, в начале. Это очевидно, если учесть тождество Бегемота с Енохом. Тогда получается, что в данном случае речь идет об их символическом взаимосоотнесении.

Идея двойственности Еноха дошла до этого довольно позднего бегунского комментатора, может быть, благодаря «Толковой Палее», а может быть, через какие-то неизвестные предания, озарения древне-русской духовной традиции.

И всё-таки откуда берутся такие, проводимые автором, ослепительные отождествления? Наверняка ведь существовало предание, повествовавшая о глубинном смысле этих вещей, о двойственности Еноха, о том, что есть «Енох омрачен» и есть «Енох освещен».

Видимо, темная сторона Бегемота и определяет наличие этой темной стороны и у Еноха.

Книга Еноха и вопрос о преадамитах

Енох, — чье тождество с Бегемотом мы обнаруживаем в апокалипсисе Ездры, — написал, по преданию, до сих пор считающемуся каноническим в эфиопской церкви, книгу, где повествуется о его путешествиях и видениях. Эта книга дошла до нас в нескольких вариантах. На еврейском ее нет, но она есть на славянском.

В «Книге Еноха» описывается следующая ситуация.

«9. В тот день (день гнева Господня – А.Д.) будут распределены «два чудовища: женское чудовище, называемое Левияфа, чтобы оно жило в бездне моря над источниками вод, мужеское же называется Бегемотом, который своею грудью занимает необитаемую пустыню, называемую Дендаин («страна Найд» – «ба эрец нод»), находящуюся на востоке сада, где живут избранные и праведные и куда взят мой дед, седьмой от Адама первого человека, которого сотворил Господь духов.

10. И я молил того другого ангела, чтобы он показал мне власть тех чудовищ, как они разделены в один день, и одно было поставлено в глубину моря, а другое на твердую почву пустыни.

22. И ангел мира, который был со мною, сказал мн: " эти два чудовища приготовлены сообразно с величием Божиим для того, чтобы быть накормленными, дабы осуждение Божие не было тщетным; и будут умерщвлены сыны со своими матерями и дети со своими отцами.»

Здесь возникает подозрение: а не представляют ли собой Енох-Бегемот и Левиафан, — сотворенные как живые души за день до творения Адама и остальных животных, сотворенных в шестой день, — своего рода мифологическое иносказание о двух древних расах, именующихся в некоторых традициях, в частности, в исламе, преадамитами. Для нас, православных людей, такая гипотеза невозможна, но с точки зрения экзегетики традиционализма, отвлеченного от религиозных догматов, это вполне можно допустить.

Из данного фрагмента книги Еноха следует, «Левиафан и Бегемот будут кормиться кем-то». В другом месте про Левиафана говорится, что, напротив, им накормятся, насытятся сыны эфиопские. То есть Левиафаном кормят. А здесь сказано, что будут «умерщвлены сыны с матерями». Нельзя исключить, что речь здесь идет о двух расах: енохианской расе — сухопутной специфической прото-расе, связанной с символикой Бегемота, и морской, левиафанической расе, преатлантической, протоатлантистской (возможно, описанной Лавкрафтом в цикле о Ктулху).

Бегемот и Империя

Описание Бегемота в книге Иова дает представление о том, что у него ноги, как медные трубы. Это описание заставляет вспомнить монстров и колоссов из видения Даниила, которые традиционно трактуются экзегетикой, — в первую очередь, православной экзегетикой, но также и каббалистической, иудейской, — как четыре царства. На основании видения Даниила как раз основана концепция смены четырех империй.

Медные ноги колосса символизируют третье царство или греческую империю Александра Македонского. Иными словами, описание Бегемота и Левиафана — это более сложная вещь, чем способно понять большинство представителей остывающей Традиции.

«Есть такие специальные гиппопотамы, — напишет какой-нибудь никонианский клирик-рационалист, — которые действительно могли бы попасть в Ветхий Завет для того, чтобы пугать праведников», а про Левиафана «да, в те времена водились крокодилы, которых модно было принять за морских змеев, да и поймать их было сложно, и губы продырявить им сложно...» Эта мешанина из рационализма и «мультипликационного» представления о Традиции как раз и составляет чаще всего популярную экзегетику наших современных никониан.

В отношении и Бегемота, и Левиафана существует колоссальное количество подозрений и онтологических интуиций.

В частности, одно из толкований этих двух «зверей» подразумевает, что речь здесь идет о двух царствах. На основании этого Карлом Шмиттом была выстроена замечательная, на мой взгляд, типология, лежащая в основе современной геополитики: цивилизация суши — это цивилизация Бегемота, а цивилизация моря — это цивилизация Левиафана.

Бегемот и Левиафан в Талмуде и Каббале

Очень любопытно происхождение слова «бегемот». Дело в том, что это множественное число от ивритского «бехема». «Бехема» — это зверь, животное. «Бехемот» — это звери. Один (на сей раз вменяемый) комментатор, по этому поводу пишет: «Как говорится не “эйлоха”, а “эйлохим”, то есть Бог во множественном числе, чтобы показать превосходную степень, так, возможно, следует воспринимать и “бехемот” вместо “бехема”, употребляющийся, чтобы показать отменную силу этого явления». Иными словами, понятие «зверя», с которым мы сталкиваемся в Апокалипсисе, определенным образом связано с фигурой «бехема».

Что касается этимологии Левиафана, остающегося в воде, когда Бегемота вытаскивают на сушу, то она, согласно трактованию, восходит к корню «левио», означающему «извиваться». То есть «Левиафан» происходит от того же корня, что и «Лилит». Я раньше думал, что «Лилит» происходит от слова «ночь» — «лейла», но потом один современный каббалист меня поправил, указав, что на самом деле, здесь другой корень, тот, о котором я сказал. Иными словами, Левиафан — это морской змей.

Любопытно, что описание Бегемота и Левиафана в каббалистической литературе дает ряд подробностей. Например, в одном из мидрашей говорится, что Бог сначала создал двух Левиафанов — мужского и женского пола. Это напоминает того Бегемота мужского пола, которого мы знаем из «Книги Еноха» и, собственно, из самого образа Еноха. Итак, вначале Бог создал двух Левиафанов, мужского и женского пола, но, чтобы они не размножились и не уничтожили мир, он убил самку Левиафана, засолил ее, чтобы подать к столу праведникам на пиру у Машиаха после воскресения.

Левиафан, по описанию каббалистов, живет в глубине моря, и глаза его испускают свет. Когда он голоден, то нагревается так, что волны океана закипают. Говорится, что изо рта Левиафана страшно воняет.

Еще одна любопытная деталь из мидрашей: Левиафан ничего не боится, и никто ему не страшен, кроме маленького червячка килбит, о котором кроме этого единственного упоминания ничего не известно.

Солнечный Енох

По поводу Еноха можно почерпнуть многое в раввинистической литературе. Анализ фигура Еноха и его символизма мог бы занять целую лекцию. Собственно известно о нем очень мало: он жил 365 лет и «ходил с Богом». И потом его больше никто не видел. Считается, что он был взят на небо, как и пророк Илия, и он вернется как свидетель Апокалипсиса в последние времена.

Это традиционное православное и католическое трактование.

С Енохом была связана масса апокрифов. В частности, хорошо известна «Книга Еноха», о которой уже упоминалось.

Он считался символом «христианской инициации», поскольку, по одному из апокрифов, он единственный из живых, кому удалось после изгнания Адама из рая, вернуться туда. Есть несколько историй, каким образом он туда вернулся и чаще всего эти истории очень интересные.

Обычно говорится, что он тем или иным образом обманул пылающего Архангела, который сторожил вход в Эдем. Согласно одной истории, он сказал, что его предок Адам забыл сандалии под райским древом. И когда его Архангел впустил, то Енох назад не вышел, хотя обещал.

Другая история нам сообщает, что он стал карабкаться на стену рая, пытаясь перебраться через нее, и карабкался, пока не сорвал в кровь ногти, тогда Бог сжалился над его усилиями и протянул ему руку с той стороны.

Функциональный смысл фигуры Еноха имеет, безусловно, солнечный (солярный) характер. Енох — солнечный персонаж, поэтому он не умирает, а возвращается туда, откуда всё пошло. Он выпадает из цикла человеческой судьбы, поскольку речь идет не о человеке, но о солярном герое.

Метатрон

В раввинистической литературе, столь же внезапно, сколь и у нашего бегунского толкователя, упоминается о том, что Енох был непостоянен. Рабби Аббаху неожиданно пишет: «Енох был совсем не таким, как многие думают. Он был непостоянен, и Бог просто убрал его, чтобы он не повторял ошибок, спрятал его с глаз долой. А умер он от чумы».

Здесь опять-таки явно прослеживается двойственность Еноха. Стоит вспомнить и о ниспавшем Деннице...

Существует такое явление, как меркаба-гнозис. Это одно из направлений в иудейском гнозисе, связанное со древней школой пророка Иезекииля. В центре этого учения было созерцание Трона Господня, образец чего дан в видении Иезикииля. В этой традиции существует направление, рассматривавшее Еноха как Метатрона. Енох представлялся высшим Ангелом, стоящим перед лицом Трона Господня и являющимся фактически Сар Ха-Офаним — то есть Ангелом или Князем Лица, первым из ангелов. Естественно, это солнечный архетип. В меркаба-гностическом контексте Еноха также называют Сафра Рабба — «великим писцом». Еще он интерпретируется в этой традиции как посвященный par excellence. Он — предводитель ангелов. А кем был Денница, мы тоже помним. Опять — тончайший и давно утраченный, ставший периферийным даже в каббалистической традиции -- меркаба-гнозис вдруг вспыхивает, совершенно неожиданно, в нашем бегунском толкователе.

Соответственно, если здесь говорится о Енохе омраченном, а перед этим говорилось о ниспавшем Деннице, то мы должны вспомнить о том, что как Енох освещенный отложил нечестие и избрал чистоту, так Енох омраченный отложил чистоту и избрал нечестие. Иными словами, речь идет о «падении ангелов». И если двойственность Еноха — царя ангелов, Денницы — интерпретировать в таком, очень тонком контексте, возможно, станет понятным опасение Рабби Аббаху относительно Еноха, как и стремление его релятивизировать.

Обращаясь к цитируемым ранее фрагментам, можно предположить, почему Бегемот назван «начатком здания Господня» — «первенцем создания Господня». Естественно, что глава ангелов был первым созданием Господа.

Геополитика глубин

Взаимозаменяемость, субтитутивность Еноха и Бегемота в сложнейшем метафизическом комплексе традиций позволяет сделать очень далеко идущие выводы. Люди, внимательно изучающие геополитическую дисциплину, должны понять, что отождествление цивилизаций суши и моря с Левиафаном и Бегемотом — это очень глубинные вещи. Это не просто условная метафора. В традиционализме условных метафор не бывает.

Метафора — это инициатическая реальность; если мы говорим, что нечто похоже на что-то, мы осуществляем онтологический, сущностный перенос того, что похоже на это. Если говорится, что колдун похож на собаку, — это, будучи инициатической метафорой, означает, что колдун переносит себя на собаку, становится собакой. Дело в том, что за всё в мире Традиции и традиционализма надо платить. И соответственно, за те метафоры, которые мы используем для описания, может быть, даже современных, прагматических явлений, тоже надо платить.

Меня самого часто тревожила линия отождествления Бегемота с цивилизацией суши, и его соответствие некоему центру, ядру и пульсу евразийства как некоего эсхатологического учения о триумфе суши. Так вот, тематика Еноха освещенного, — но также и Еноха помраченного! — подсказывает нам новое измерение в том фундаментальном, эсхатологическом, политическом, культурном и геополитическом деле, которое мы ведем.

Еще раз обратим внимание: где располагался Бегемот после отделения от Левиафана? Он располагался на востоке от рая, в пустыне Нод, которая означала сухопутные просторы, лежащие к востоку и северу от Евфрата. Евразия — это и есть лежбище Бегемота. Здесь он находится, здесь он скрыт, здесь он присутствует, и та держава, та империя, то царство, которое регулярно вырастает на евразийской территории, находится в священном и тонком альянсе с духом Бегемота и, соответственно, с духом Еноха. Вот почему это и есть начало путей Господних.

Звери пятого дня

История с Левиафаном и Бегемотом в Библии идет вразрез со строго креационистским контекстом. Для большинства домонотеистических и политеистических традиций такое представление о творении мира из двух начал, — о разделении единого хаоса, как это видно, скажем, на примере Тиамат (хаос, по-еврейски tehom) и Кингу (змей, по-арамейски, древневавилонской мифологии, — является закономерным элементом манифестационистского понимания происхождения мира. Но в Библии тематика генезиса, происхождения тесно связана именно с творческой активностью трансцендентного начала Творца. Он не преобразует, не испускает из Себя, Он создает ex nihilo — из ничто. История же разделения Еноха и Левиафана (или Бегемота и Левиафана) на мужское и женское начала, противопоставление сухого и влажного начал дает представление об иной матрице космогенеза. И здесь снова возникают всё те же преадамитские мотивы: мол, Адама Бог создал, но до этого были другие Адамы, которые возникли по-другому – как-то иначе. Не через акт креации, а через более сложные, манифестационистские процедуры.

Если предположить, что существуют некреационистские процедуры по возникновению живых душ, то мы поймем, почему здесь речь идет о Бегемоте, о «зверях». Не о тех зверях, которые были созданы на шестой день творения и которым Адам давал имена. Эти звери были созданы, как обычные ens creatum, они суть креационистские звери. А возможно, были звери (да и звери ли они?) не созданные, а возникшие, явившиеся до этого креационистского акта шестого дня. Звери пятого дня.

Не были ли эти «бехемот» — сухопутными зверями пятого дня? А еще были и морские звери пятого дня. Тоже очень страшные...

Современные историки религии иногда часто отождествляют Еноха с вавилонским царем Еммедуранки, поскольку седьмой царь вавилонского солнечного города имел похожие имя и символизм. Есть исследования о заимствовании фигуры Еноха из вавилонской традиции, экстравагантно вплетенном в креационистскую канву Ветхого Завета.

Крокодил, тревожащий нас

Многое в описании Левиафана связано с интерпретацией фигуры крокодила. Крокодил — это в определенном смысле редуцированный Левиафан, но не Левиафан разрешается в крокодиле (и все успокаиваются после такой доброжелательной экзегезы в духе «Спокойной ночи, малыши»), а наоборот, крокодил разрешается в Левиафане. Когда мы говорим о крокодиле, то имеем в виду якобы что-то понятное и очевидное. Однако крокодил — символ египетского бога Сета, символ тьмы, разложения и вселенского зла, он — «проглатывающий Солнце». И если вспомнить о солярном символизме Еноха, то со всей очевидностью станет ясным, что крокодил — это его антипод, водный, океанический принцип. Он и есть тот самый змей, которого Господь создал «ругатися ему». И говоря о крокодиле, мы должны не успокаиваться, а тревожиться. Потому что разрешается он в загадочном Левиафане и той преадамической, манифестационистской реальности, на которую я намекнул.

Чебурашка демон Луны

Недавно мы с коллегами говорили о советской сакральности. Обычно в состоянии стресса или глубокого опьянения человек открывает свое подсознание, показывая, что у него внутри. И когда советский или постсоветский человек «наберется» и расчувствуется, он обычно поет песню про то, как «катится голубой вагон», про крокодила Гену и Чебурашку. Вроде бы это безобидные персонажи. И действительно: один — в шляпе, плачет, говорит добрым хриплым голосом, другой — безобидный, совсем ни на кого не похож, его жалко. Но на самом деле, это тонкое кодирование подсознания фундаментальными мифологическими образами под видом добродушных персонажей. Советское подсознание закодировано фундаментальными бездонными существами.

Если крокодил разрешается в Левиафане, то образ «крокодила Гены» меняет свое значение. Так к нам приходит левиафаническое начало — атлантизм — вместе с джинсами, с «Битлз», финским плащом и сапогами на платформе. А потом смотришь — и страны нет. А начиналось с безобидного «катится голубой вагон»...

Что касается Чебурашки, то тут тоже не всё так просто. Неслучайно его так полюбили японцы, в чьей традиционной демонологии есть такие персонажи, как покемоны. Японцы распознали Чебурашку как своего. Однако точных аналогов у Чебурашки нет.

Лет 15 назад я проводил специальное исследование, посвященное метафизике Чебурашки. И я понял, что речь идет о демоне Луны, которого зовут Шердбаршемотшертатан. Имя, конечно, не совсем похоже, но что-то в этом есть.

Пустая, светская, совершенно прозрачная рациональность (сгнившего) модерна, культура подвыпивших людей, кому за 50, разрешается в фундаментально глубинных реальностях, которые здесь и сейчас аффектируют наше существование, будучи совершенно незамеченными нашим сознанием.

Бегемот и Левиафан: рандеву в Конце времен

Когда появляется опять эта страшная парочка — Бегемот и Левиафан? В конце времен, в Апокалипсисе святого Иоанна Богослова.

Вот, что написано там о Левиафане, который однозначно трактуется как антихрист:

«И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах его было десять диадим, а на головах его имена богохульные. Зверь, которого я видел, был подобен барсу. Ноги у него — как у медведя, а пасть у него — как пасть у льва; и дал ему дракон силу свою, и престол свой и великую власть. […] И поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним? И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем».

Здесь, безусловно, согласно всем традиционным комментаторам, речь идет о Левиафане, звере, выходящем из моря. Это — атлантическая реальность, которая надвигается на нас в последние времена. Любопытно описание этого зверя. Оно полностью воспроизводит символику пророческого сна Навуходоносора, истрактованную пророком Даниилом относительно судьбы государств в последние времена. Лев (золото), медведь (серебро) и рысь (медь) — это символы трех изначальных царств — Вавилонского, Персидского и Греческого. А четвертое (железное) — Римское (по толкованию Ипполита Римского).[19]

Мы видим, что морской зверь, зверь из бездны, Левиафан, который и так уже был нами опознан как родственник Лилит и Самаэль, здесь описан в сочетании с атрибутикой государственных образований, царств, империй.

Безусловно, «The Benevolent Empire», «империя добра», о которой говорит теоретик американских неоконсерваторов Роберт Кэйган, является в историческом толковании воплощением, фиксацией именно этой левиафанической реальности. Но если бы в Апокалипсисе всё заканчивалось только этим, то можно было бы вздохнуть с облегчением и сказать: «Вот, действительно, — страшная вещь, — на нас надвигается Левиафан». Мы помним, что его уготовили как блюдо для праведников, и победа над Левиафаном со стороны трансцендентного начала вписана в мировую историю, тем более что Енох появляется здесь же, в контексте Апокалипсиса, как свидетель Апокалипсиса, который снова приходит в мир, обличать вместе с Илией Пророком антихриста и его власть.

Но здесь речь идет о двух зверях, о которых мы говорили прежде. И в последние времена (симметрично картинам начала Творения, пятому дню) они появляются снова. Первый раз они появились еще до сотворения Адама, а в самый последний момент мы опять видим Еноха в качестве свидетеля, который вместе с Илией приходит судить, обличать антихриста и принять смерть от него.

Вся проблематика нашей лекции станет особенно острой, если мы обратимся к еще одному отрывку из Апокалипсиса:

«И увидел я другого зверя, выходящего из земли; он имел два рога, подобные агнчим, и говорил, как дракон. Он действует пред ним со всею властью первого зверя, и заставляет всю землю и живущих на ней поклоняться первому зверю, у которого смертельная рана исцелела». Помимо прочего он накладывает всем «начертание на правую руку их или на чело их, чтобы никому нельзя [было] ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его. Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, — речь идет о звере земном, — ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть».

В этот парадоксальный эсхатологический момент опять выходят на первый план два зверя, «бехема» — «бехемот», и картина становится еще более зловещей. Если «бехемот», будучи «начатком пути Господня», и есть этот просветленный Енох, солнечное начало Традиции, возможность вечного посвящения, даже тогда, когда посвящение запрещено, о чем свидетельствует возврат Еноха в рай с помощью хитрости и особого усердия, то здесь мы видим темную сторону Бегемота. И если тождество или хотя бы некая связь, ассоциация Еноха с Бегемотом верны, то, возможно, здесь и кроется тайна Еноха омраченного, на которую намекает бегунский автор.

Три апостасии

Признаться, трудно сделать дальше какой-то вывод, поскольку ситуация дошла до некой критической метафизической и интеллектуальной точки. Конечно, для старообрядцев здесь проблемы никакой нет. Они говорят: мы знаем три апостасии.

Во-первых, апостасию Рима, когда Запад отпал от Византии, короновал псевдо-императора Шарлеманя, пока, наконец, сам Папа Римский не стал антихристом (а еретицы-католики жрут бобров Великим Постом). Они отступили, и история, по сути дела, в той части света кончилась, там один Левиафан и остался.

На втором этапе, — говорят старообрядцы, — было падение самих греков, крах Византии – как воздаяние за богомерзкую Флорентийскую унию с католиками (продуктами первой апостасии). Сюда же ко второму этапу относится и отпадение украинских униатов (за что их русские и православные украинцы их возненавидели).

И наконец, третьей апостасией для старообрядцев были никоновские реформы, Собор 1666–1667 гг., когда Московское царство, бывшее столпом спасения, «Енохом освещенным», свидетелем и последним бастионом веры и истины, пало перед лицом уже «никонианских униатов» и тех, кто пошел в том же самом направлении. И вот тогда-то российская государственность, Святая Русь превратилась в Еноха омраченного, ставшего «лжепророком».

Лжепророк взывает обращается к антихристу как к модели, он привлекает к антихристу взгляды и сердца, предлагает склониться перед ним. Он, конечно, очень нехорошее существо, этот зверь из земли, но всё-таки чуть-чуть лучше, чем зверь из моря, поскольку постоянно подчеркивается, что лжепророк действует не сам, а от имени некой океанической, левиафанической сущности. Он приводит народы земли к зверю морскому. Хотя я мог бы сказать, что он достаточно плох для этого. И он, конечно, плох, потому что выполняет негативную функцию, но источник зла всё-таки там, на Западе, в атлантических безднах океана, бурлящего от Левиафановой страсти.

Это многое объясняет, поскольку в таком случае можно сказать, что некие атлантистские аспекты российской государственности, которые мы видим в романо-германский период, или в период 80–90-х гг. XX в. и были исполнением этой антихристовой задачи и положением печати беззакония на чело России.

Старообрядцы, особенно бегуны, считали, что печатью антихриста является российский паспорт и символ двуглавого орла.

Двуглавый орел, кстати, может быть рассмотрен в своем демоническом аспекте. Образ двуглавого орла восходит к каббалистической изначальной птице Зис, появившейся, по одному из преданий, вместе с Левиафаном и Бегемотом, и бывшей такой же загадочной и мрачной манифестацией. Двуглавого орла старообрядцы как раз считали знаком «темного Бегемота», и, соответственно, Еноха омраченного и зверя, выходящего из земли.

Мыслить недуально

Теперь попытаемся свести всё сказанное воедино. Евразийство как подход, безусловно, и эсхатологично, и геополитично единовременно. Мы говорим о миссии континента, миссии суши, миссии земли. И если сопоставить эту миссию земли с тождеством Бегемота и Еноха, то можно сказать, что это солярная миссия и это — «начаток путей Господних», фундаментальная манифестационистская реальность, предшествующая творению Адама и других креационистских зверей, реальность, которую мы отстаиваем, тот дух, который мы защищаем — это дух, укорененный в уникальной, удивительной, подчас неразгаданной нами истории, это -- дух Еноха просветленного, Еноха праведного.

В эсхатологической ситуации евразийство представляет собой функцию Еноха, вернувшегося вместе с пророком Илией для того, чтобы свидетельствовать об антихристе, для того, чтобы обличать, разоблачать его, для того, чтобы выводить его на чистую воду. И здесь, безусловно, Енох освещенный становится в оппозицию Еноху омраченному.

Но раз уж мы вышли за пределы креационизма с его неснимаемым дуализмом — Творец и творение, с его ex nihilo — то не должны ли мы осмыслить омраченного Еноха как тень? Не как самостоятельное явление, а как тень единого Еноха. Может быть, Енох по сути един? И может быть, суша — тот метафизический принцип, который мы защищаем, — это лишь обратная сторона Солнца?

Если вспомнить здесь нашего любимого Ксенофана[20], это соотнесение не будет выглядеть таким уж натянутым. И не исключено, что и у самого Солнца есть две стороны. Демон Солнца, между прочим, в каббале имеет имя «Сорат», а число его как раз 666.

А вот в «Книге Еноха» говорится следующее:

«Есть у Солнца два имени. Первое — Арэрас, а второе — Томас. И Луна имеет четыре имени, — говорит «Книга Еноха», — первое — Азонъйя, второе — Эбла, третье — Беназэ, четвертое — Эраэ».

Поскольку никакого конструктивного и позитивного вывода из этих соображений сделать невозможно, я закончу другой цитатой из «Книги Еноха».

«И от этого в моих устах обрелась речь. И я начал восклицать, и сказал: погибла земля».