Радикальный Субъект и его дубль

Глава 4. Радикальный Cубъект и его дубль

(к онтологии антихриста)

Новая метафизика как метафизика конца

В серии моих лекций в предыдущие годы я затрагивал две принципиальные темы: это, во-первых, классическая метафизика, адаптированная к тому экзистенциальному пространству, в котором мы с вами находимся; и во-вторых, в конце книги «Философия традиционализма» я, совсем вскользь, коснулся того, что можно назвать «новая метафизика» или «пост-метафизика».

Говоря в одной из лекций, опубликованной в книге «Философия традиционализма», о фундаментальном парадоксальном состоянии исторической и космической среды в некой точке, я приводил в пример фигуру Николая Кузанского «Парадигма»[21]. В лекции «Истоки великого зла» я набросал штрихи той «новой метафизики», которая позиционирует себя в разрыве с конвенциональной традицией и ставит такие травматические вопросы, поднимает такие болезненные метафизические темы, которые традиционная метафизика не затрагивала, поскольку ей хватало своего собственного содержания. Несколько слов на эту тему я обронил и в предшествующих лекциях данного цикла – «Радикальный Субъект»[22].

Мы неуклонно приближаемся к важнейшей метафизической точке космического цикла -- очень радикальной, очень «драстической» точке. И сама жесткость экзистенциальных, онтологических и циклических условий заставляет нас обратить внимание на те вещи, которые в конвенциональной исторической традиции были акцентированы лишь вскользь, либо не были затронуты вообще.

Трудно даже определенно сказать, мыслили ли в этом направлении представители традиционной метафизики… Наверное, в каких-то случаях мыслили, и я постараюсь ниже привести ряд примеров этом. Но в любом случае хочу подчеркнуть, что речь идет о совершенно уникальных условиях, где метафизические вопросы решаются совершенно по-особому, а метафизические проблемы совершенно по-особому решаются.

Можно назвать эту новую метафизику метафизикой конца. Эта метафизика заинтересована, пожалуй, единственной точкой онтологической истории -- той, которая в «Парадигме» Николая Кузанского представлена как пересечение вершины светлого перевернутого треугольники с основанием черного. Эта точка представляет собой момент абсолютной концентрации новой метафизики.

Сера, ртуть и соль

Два слова о символизме этой фигуры. Речь идет о конвенциональном традиционном символе, изображающем дуализм космического устройства. Белый треугольник, обращенный вершиной вниз, представляет собой световую часть Вселенной, качественное, небесное начало, то, что в герметической традиции называется принципом серы — это мужской принцип или Верхние Воды. Нижний треугольник, обращенный вершиной вверх — это треугольник Нижних Вод, треугольник количества, треугольник теневой стороны реальности. В герметизме ему соответствует ртуть, женское начало.

Мы знаем и другие дуальные символы, ими изобилует Традиция. В частности, китайский символ инь-ян. «Парадигма» Кузанского иллюстрирует, как на высших уровнях реальности изобилует свет, а наличие тьмы минимально, и наоборот, в толщах космического дна изобилует тьма, преодолевающая свет. Промежуточные уровни представляют собой наложение светлого начала (сера) на темное (ртуть) или то, что в герметической традиции называется солью. Верхний, отеческий, небесный принцип и нижний, земной порождают мириады живых существ, которые после своего конца снова разлагаются на две составляющие — световую и теневую. В этой фигуре отражена симметрия, баланс вселенского существования.

Нисхождение

Но если мы вспомним «Царство количества и знаки времени» Рене Генона, да и общую для всех традиций картину развития космического цикла, мы можем рассмотреть священную историю как процесс нисхождения от верхнего состояния к нижнему. История в любой традиции и религии мыслится либо однозначно как однонаправленное нисхождение, либо как нисхождение циклическое -- с последующим возвратом. Но нет ни одной религиозной традиции, которая бы иначе рассматривала устройство бытия и говорила бы, например, о прогрессе или постоянном восхождении.

Можно, конечно, вспомнить, что и в древности люди проклинали черное настоящее, говоря: «посмотрите, как плохо сегодня, как много тьмы, умирают боги, распадаются нравы, вырождаются традиции, начинается хаос, не держатся семьи, кругом беспорядок, а как было хорошо раньше». Это -- фундаментальная как черта человеческой психики, берущей по инерции прошлое за образец, так и совершенно справедливая оценка логики исторического процесса, который и представляет собой это нисхождение. И даже если в прошлом, которое нам, живущим сегодня, видится вполне прекрасным и героическим по сравнению с настоящим, его современникам оно уже казалось вырождением и упадком, это еще не значит, что кто-то из нас – предки или мы сами – ошибаемся. Наше настоящее хуже нашего прошлого (как далеко мы можем его помнить), но то, что было настоящим для наших предком было также намного хуже того прошлого, которое было прошлым для них и которое они еще могли помнить, но от нас оно уже скрыто непроглядной пеленой времени.

В каждом из срезов этой геометрической фигуры, на каждом онтологическом уровне, на каждом плане происходит вполне естественное уменьшение светового присутствия по сравнению с теневым присутствием. Это, по сути, описывает то, что можно назвать ухудшением качества космической среды — вырождение людей, нравов, обычаев, духа, культуры, политических институтов, да и вырождение самой природы -- ежиков, жуков, стрекоз, рыб и бобров, мух (мухи сейчас пошли не те, что раньше, вот раньше были мухи как мухи, а теперь что)... Всё постепенно падает. И райские ежики, которые ползали в Эдеме, безусловно, были совершенно иными -- у них не было игл. Они, я думаю, умели говорить, и, наверное, летать… Не только человек утрачивает свои качества, но и сама среда и твари бессловесные становятся более жестокими, злыми, бестолковыми, ядовитыми и безжалостными. Раньше все они говорили, всё понимали, участвовали в общем процессе бытия, но постепенно дошли до того состояния, в котором они пребывают сегодня. Традиция много говорит о языке птиц, зверей, муравьев, орлов, медведей. Это был очень интересный и содержательный язык, но современные животные его забыли. Кое-что помнят только вороны, дельфины, кошки и соловьи…

Свет не может исчезнуть до конца

Светлый треугольник, обращённый вершиной вниз – это сужающийся конус Традиции, стягивающийся к уровню горчичного зерна, но, тем не менее, он всегда остаётся действенным (сияет) и всегда наследует ту полноту бесконечного света, которая преобладает на других этапах цикла и которая изливается даже в это сужающееся пространство.

До определенного момента как бы ни ухудшались условия среды, присутствие духа, присутствие божественных энергий сохраняется в мире, и всегда есть маленькая часть, которая возвращает человека, а через него и другие существа к этому спасительному столпу светового присутствия, светового «растворения сверху».

Точка полуночи и «теология» богооставленности

Если мы внимательнее приглядимся к фигуре «П», то увидим, что в какой-то момент верхний световой треугольник доходит до своей вершины и представляет собой уже не треугольник, а точку – или треугольник «бесконечно малого объема», и эта точка, принадлежащая к белому треугольнику, становится просто одной из точек отрезка, являющегося основанием черного треугольника. Вот тут-то и возникает крайне интересный феномен, который и дает основание для новой метафизики.

В трагическом, травматическом аспекте он фундаментально осмыслен атеистической традицией Запада: Ницше, Хайдеггером, экзистенциалистами, которые проблематизировали великую метафизическую катастрофу – «смерть Бога» у Ницше, удаление Бытия (Sein) у Хайдеггера, бытие и ничто у Сартра и т.д. В определенный момент складываются такие онтологические условия, когда Традиция больше не способна выделяться из общей деградировавшей среды, не способна противостоять вырождению и сохранять свою идентичность. Она представляет собой уже не просто малый, но бесконечно малый феномен, и тут возникает «теология» богоудаления, богооставленности. Так возникают совершенно новые онтологические условия – условия конца. Будто божественная искра отрывается от своего истока и отчаянно не может найти возврата.

Эта искра предоставлена отныне самой себе и имеет перспективу только постепенного угасания в мертвом пространстве нижней части треугольника тьмы. Невозможность реинтеграции в световую реальность порождает совершенно специфическую модель соотношения человека со своим божественным истоком. Здесь напряжение парадокса достигает своего пика.

И до того поиск Традиции в темные времена представляет собой неимоверно сложное мероприятие, но в условиях конца это предприятие не просто сложное, но практически невозможное. Возможность обретения собственного истока, реинтеграция в световой треугольник становится практически невероятной. Всплывает абсолютно новый богооставленный мир, складывается феноменология постметафизической экзистенции, бытие искры в отрыве от светового истока.

Природа гностической тоски

В Традиции есть несколько секторов, несколько направлений осмысляющих такое положение. Нечто подобное лежит в основе гностического переживания. Напомню, что гностики постулировали крайний трагизм имманентного существования — в отличие от большинства других традиций и от христианской традиции в ее негностическом (никейском) издании. Никейское христианство считало, что, несмотря на ухудшившиеся, осложненные условия человеческого существования, в темную эпоху конца существует всегда возможность через церковные таинства, принадлежность к Церкви и Божию благодать быть спасенным, искупленным и возвращенным к своим собственным истокам.

Древние гностики драматизировали эту ситуацию и ставили под сомнение саму возможность такой операции. Они говорили не о спасении (о том, как его трудно стяжать), но ставили под вопрос саму возможность спасения в определенных специальных условиях последних времен.

По сути дела, они говорили, что происходит раздвоение Традиции. Гностики учили, что существует Церковь и церковь, сакральность и сакральность. Они подозревали, что человеческая история уже достигла такого состояния (или оно было изначально — в разных моделях гностицизма даются разные оценки), в котором белый световой треугольник дублируется своей лживой имитацией, фантомом, выстроенным якобы вверх от одной из точек основания вершины черного треугольника, не совпадающей с вершиной треугольника света. Таким образом, прямой вход в Традицию часто не приводит человека никуда, кроме как к поклонению завуалированному темному началу — «злому демиургу», который выдает себя за истинного Бога. «Злой демиург» напоминает «Креатора» из песен Мальдорора, описанного как огромный червь-вампир Лотреамона, питающийся человеческими молитвами, надеждами, подношениями, жертвами, слезами и муками, пожирающий всё то, что ему приносят, в том числе человеческие жизни, для того, чтобы продолжить свое узурпаторское существование. Барбело-гностики называли эту фигуру «Аутадом» — «Самодовольным» или «Самодостаточным» — тем, кто выдает себя за истинное Божество, но таковым не является, а только поглощает все энергии существ, душ, страстно ищущих возврата, но не могущих его отыскать.

Гностическая модель характерна как раз тем, что между реальной световой страной (плеромой), и человеческой экзистенцией обнаруживает почти непроходимую стену, и из-за это стены привычные конвенциональные способы стяжания спасения не действуют. Эта стена есть темный двойник настоящей сакральности, некая псевдо-церковь. Это -- дубль подлинной религии, поэтому острота альбигойских выступлений, да и вообще движений, имеющих в себе гностические элементы, была направлена, в частности, против католической церкви, которая рассматривалась именно как псевдо-церковь, как стена, как подмена, как узурпация реальной сакральности, а настоящая сакральность постулировалась по ту сторону. Разрыв мыслился фундаментальным и радикальным.

Различные формы гностицизма на тысячи ладов повествовали об этой потерянности, о невозможности спасения и интеграции в светлый треугольник из-за специфических, аномальных, эсхатологических условий. Об этом гностическом настрое я говорил в разных книгах[23]. В частности, у барбело-гностиков речь идет о создании и сложной эволюции световой плеромы, о падении высшей сущности Пистис София из тринадцатого высшего эона во внешние сумерки – мимо множества причудливых этажей эонов и их архонтов, о соответствующих страданиях человеческой души, отделенной карцером особых эсхатологических условий от возможности реинтеграции (плачи Пистис Софии) и т.д.. В этом пронзительном чувстве отчаяния угадываются те же мотивы, которые составляют нерв философии или теологии богооставленности конца XIX – XX веков.

Русское старообрядчество и сужение благодати

В своих исследованиях гностицизма я обнаружил на нашей русской почве явление метафизически, — подчеркиваю, не исторически и не генетически, — крайне близкое к этому гностическому мировоззрению. Речь идет о старообрядчестве, и особенно -- самых крайних беспоповских направлениях и согласах — о бегунах и нетовцах. Старообрядческое движение и в целом гораздо болезненнее, чем современная РПЦ переживает приближение к финальной точке цикла, но самые радикальные метафизические выводы мы находим у беспоповцев крайнего толка — бегунского, или страннического, согласа, у последователей старца Евфимия и у представителей Спасова согласа, которые называются нетовцами именно потому, что утверждают, что Церкви (белый треугольник в фигуре «П») больше нет. И как жить людям, которые живут только Церковью (верой, духом) в ситуации, когда Церкви нет?..

«Бежите от тьмы сей Вавилона»

Точно так же и с бегунами: бегуны говорили о таком сужении божественного присутствия, церковной благодати, что часть таинств церковных упразднилась — остались только таинства покаяния и крещения (у самих бегунов). По большому счету, само существование бегуна состояло в постепенном драматическом отслоении дублей от того, что представляло для бегунов истинную Церковь и возможность спасения. Мало того, что, в согласии с общей православной практикой, отвергается и отслаивается западная католическая традиция, мало того, что отвергается греческая церковь, мало того, что в рамках общего старообрядческого подхода (старообрядческой экклесиологии) отвергается возможность спасения внутри Русской Православной Церкви -- бегуны шли еще дальше, дальше других по пути осознанности сужения благодати, упрекая в отступничестве, в апостасии, в том числе и другие старообрядческие согласы, радикализируя свои требования, пока, наконец, в умалившемся до бесконечной малости пространстве бегунства не сложилась уникальная атмосфера предельного духовного напряжения при предельном отрицании внешней среды.

По сути дела, бегуны и есть представители нижней точки «Парадигмы», где конус белого цвета сужается до такой степени, что он больше неразличим в общей тьме Вавилона. Почему — «бегуны»? И не случайно важнейшей формулой Страннического согласа было: «Бежите от сей тьмы Вавилона».

«Титин потрясает вельми»: отслоение антихриста

Следы подхода к этой парадоксальной ситуации видны в самом стиле бегунских текстов. Например, один из подзаголовков основной книги старца Евфимия называется «Титин потрясает вельми»... Вслушаемся в эту фразу: «Титин потрясает вельми»...

Кто такой Титин? Титин – это «бес преисподней». Он действительно потрясает («вельми» – по старо-славянски «очень»). Евфимий пишет: «Разумныи антихрист, умныи антихрист, сиречь Титин, бес преисподнии. Умныи зверь.»

Или как сказал другой представитель бегунского согласия безденежник Иванов, в ответ на замечание других, более умеренных старообрядцев «что вы всё об антихристе да об антихристе»: «А у нас вся вера в антихристе состоит». Это не значит, естественно, что бегуны «верят в антихриста» как в Бога, наоборот, самая главная задача в теологии и духовной практике бегунов – это «отслоение антихриста», распознание его печати, его присутствия даже в тех реальностях, которые выдают себя за что-то другое...

Лев Христос, но лев и антихрист

Обратите внимание на ещё одну фундаментальную излюбленную цитату бегунов: «Лев Христос – лев и антихрист». Символ льва прикладывается ко Христу Спасу, но прикладывается также и к Его противнику – антихристу. Антихрист становится фундаментальной фигурой в богословии радикального старообрядчества. Возникает целая «иерархия антихристов». В частности, есть такое понятие как «духовный антихрист» («разумный антихрист», «умный антихрист», «умный зверь») -- это то воплощение, та сторона антихриста, которая присутствует не в физическом лице, не в воплощении какой-то конкретной личности, а в качестве тонкого покрывала, наброшенного на современный мир. Этот «духовный антихрист» бегунских трактатов очень близок по своей феноменологии в описаниях бегунских трактатов к тому, что Генон подразумевает под антитрадиционными или контринициатическими влияниями. Это -- тонкое присутствие, примешанное к каждому событию нашей обыденной жизни и что-то непонятное, но страшное проделывающее со смыслом тех вещей, к которым мы прикасаемся, отрывающее вещи от их корней (как демоны каббалы, «опустошители садов», которые отрывают деревья от их корней -- деревья в райских садах, как известно, растут корнями вверх и поэтому отрываются от небесной почвы).

Иерархии мрака: социология бегунов

В высшей степени показательна антропология бегунов. В стремлении отделить светлое от темного в ситуации, когда светлое от темного уже неотделимо и неотличимо, когда все формальные признаки уже растворились, возникает удивительный творческий порыв к созданию крайне мрачной фундаментальной антропологии, напоминающей мамлеевские рассказы. Вот например такой вывод делает старец Евфимий в своём сочинении относительно толкования 37-й главы Апокалипсиса: «возглаголют образы и телесы демонскими и трупы мертвыми». Это описание того, как «сатана даст дух телу звериному». И далее старец Евфимий разъясняет, кто такие 1) «иконы сатанинские», 2) «телеса демонские» и 3) «трупы мертвые». Возникает особая иерархия, особая система бегунской, страннической социологии, которая делит современное Евфимию русское общество на эти три категории: «Сия демонские телеса достоит духовную власть разумети, зане у Господа служебные дуси светлы, а у антихриста же дияволя сии дуси темни». То есть «демонскими телесами» называется нестарообрядческий клир — высшая каста темного перевернутого мира.

«Иконы сатанины» суть власть гражданская: «У нее же власы яко у самого того, такоже дыбом подняшеся аки от ужасти адских мук и змею назади привязану имуще ею же он возглаголе». Это описание дворянина ХVIII века с поднятыми завитыми волосами, которые напоминали старообрядцам «шиши» — прическу бесов (бесов изображают обычно с поднятыми, как у панков, от ужаса волосами), а сзади дворяне привязывали веревочку, опознанную Евфимием в качестве змеи, от имени которой и действует эта «кадровая»[24] власть.

«А еже трупы мертвыми имать глаголати .... весь общий народ его потребно разумети». Т.е. всё остальное – не духовное сословие и не светская аристократия -- воспринимается в этой антропологической картине как «мертвые трупы». «Понеже егда человек отлучится от здравого учения Христова, тогда мертв глаголится быти». Евфимий продолжает эту тему превращение людей в нелюдей, в пустоту, цитируя и комментируя пророка Исайю: «Исаия во Иерусалиме: И не бе человек. Звах и не послушати хотяи. И зде святые не суть человек сказует бытии, идеже не жительствуют по воле Божии. И по сему яве назнаменася пустота, точию едино трупы мертвые, из них же смрад».

Так возникает социологическая модель какого-то перевёрнутого мира, который весь основан на дубле, на шаржировании, на утверждении того, чего не должно было быть как то, что единственно есть. И дальше он приходит к мысли, к которой пришли очень радикальные французские философы XX века, которые мыслили и жили в условиях теологии богооставленности, в частности Антонен Арто, который говорил: «У меня такое впечатление, что среди людей, которые находятся вокруг меня, людей-то очень немного». И в том же самом ключе выражается старец Евфимий: «Соберет Титин бесы во образе человек». О том же писал и Иосиф Волоцкий: «Тако диявол невидимо всилися в них, но видимо уже убо всеми действует волю свою в них, яко хощет».

Соответственно классическая антропологическая картина фундаментально мутирует. Мы оказываемся в обществе, где сословия, касты, институты и существа выдают себя за одно, но таковыми отнюдь не являются.

Эта модель антропологии описывает ситуацию того мира, в котором рождается явление «постметафизики» и Радикального Субъекта.

Петр как антихрист

Ну и последнее, что я хотел бы о Евфимии сказать. Антихрист для бегунов получает конкретное воплощение в фигуре Петра Первого. Оснований для этого множество, в частности, старообрядцы считают, что именно Пётр «разделил наделы», дав «своё» и «моё» людям, создал систему обладания землями и товарами (частной собственностью) и осуществил чисто антихристово разделение единой общности русского народа на отдельные частные ячейки. Частная собственность бегунами, как позже Прудоном, воспринимается как выражение «абсолютного зла».

Подтверждается антихристова природа Петра Евфимием ещё и такой фразой из Кирилла Иерусалимского: «Ибо во имя Симона Петра сести имать гордый князь мира сего Антихрист».

Петр творит страшные дела: ««Егда бы оныи император умысли ельлинския, и латинския, и прочия языческия законы устаменяти, яко се: брады брити, платье немецко насити, власы растити и плести косы, банъты привязывати, пучки связывати, петли на шеях имети, пукли завивати, и алаверш салом намазывати, и мукою главу припутривать, и табак носом пити, и за губу валити, и устами его курити, и со псы из единых сосудов ясти, и всякую давленену и звероядину употребляти, и прочия тако поганска деяти, а древния останки благочестных обычай до конца истребити. (…)

И состави Синод. Четырех эксархов в таковое присутствия тогда избра, папежского оторода сущих, обливанцев и табашников, и усоподсекателей»

Чёрные чудеса

Любопытно, что Евфимий видит вокруг чёрные чудеса (об этом применительно к постмодерну мы говорили во второй главе этой книги).

«Так везде, -- он пишет, -- в Великороссийском державствии он, последний антихрист, с мечтанием бесовским преудивительная чюдеса присно творити обыче, иже в комедиях и паратах и в прочих потешных строях бываемая, елико в чюдо и удивление приводити прельщенныя». Дальше вместе с парадами и другими увеселениями городскими – как «явными знаками чудес антихриста» -- приводится Евфимием сам факт наличия «чудес» в никониянской церкви, что становится «контр-чудом» в одном ряду с парадами и другими увеселениями.

Что такое бегунская теология, бегунская антропология и бегунская социология? Я полагаю, что мы подходим здесь к описанию -- причём к описанию глубоко консервативным сознанием, укоренённым в верхах светового присутствия -- тех эсхатологических условий, которые наступают в момент достижения нижней точки. И здесь мы вплотную приближаемся к догадке о Радикальном Субъекте.

Парадокс точки света на линии тьмы

Давайте продолжим геометрическую аналогию. Если точка света в последний момент неотделима от прямой линии тьмы и представляет собой бесконечно малое явление, то мы (и никто вообще) не можем быть уверены, что эта точка является точкой света, а рядом с ней находящаяся является точкой тьмы. На всех других уровнях вплоть до достижения этой последней инстанции циклического развития, на всех остальных этапах такой вопрос не стоит, вся метафизика, вся человеческая мысль, вся духовная практика, всё напряжение экзистенциальных усилий направлены однозначно к свету, так как свет очевиден (пусть и трудно доступен). Понятно, что трудно преодолеть тьму, трудно приблизиться к свету, но нигде и никогда не стоит вопрос, что такое тьма и что такое свет, потому что это практически везде является данностью, везде, кроме единственного момента. И вспомним слова Хайдеггера, что «в последний момент космической полночи человечество настолько привыкает к этим ночным условиям, что забудет, что такое свет». Оно уже просто не понимает, когда ему говорят: «вы знаете, на дворе ночь». «А что такое не-ночь?» – спрашивает человечество, потому что ночь – это день для этого человечества, потому что ничего кроме ночи у этого человечества нет.

Принципы исчисления бесконечно малых

И в этот момент возникает некий очень тонкий элемент, который описан в книге Рене Генона «Принципы вычисления бесконечно малых». Наверное, многие традиционалисты и люди, которые изучают религии, думают, зачем же этот замечательный знаток традиционных религий, символизма написал книгу с таким удручающе скучным названием? Книга, на самом деле, является абсолютно ослепительной и обязательной, поскольку ставит проблему метафизики предела, и даже если не говорит о фундаментальном подходе к новой метафизике, то, по крайней мере, готовит ту концептуальную базу, которая позволяет нам думать в этом направлении.

Дело в том, что согласно Генону, с точки зрения аналитической логики как в парадоксе Зенона Элейского, предел, к которому стремится какой-то процесс, например, объём треугольника, нисходя к точке, практически недостижим. Это фундаментально. Какой бы малый объём этого треугольника мы бы ни взяли вблизи этой точки, всё равно это никогда не будет точкой, потому что есть ещё более маленький треугольничек, который будет всё равно треугольником, но никогда не будет точкой.

И тот принцип, на котором основана лейбницевская математика, которой нас обучают в школе и институте: lim X при X, стремящемся к 1 = 1 – это на самом деле просто указание на возможность пренебречь погрешностью. Иными словами это равенство не математическое утверждение строгого тождества, а предложение проигнорировать в ходе конкретных физических измерений небольшую погрешность. На самом деле, в момент приближения процесса к точке предела возникают такие математические, физические, онтологические, метафизические явления, которые существенно меняют всю структуру онтологии. Это напрямую касается тематики, о которой мы говорим.

Дело в том, что деле предел умаления этого треугольника недостижим, но, тем не менее, логика подсказывает, что этот предел существует, и в какой-то момент точка, которую мы постулируем теоретически, должна стать реальностью, потому что она концептуально и логически присутствует, хотя достичь её аналитически невозможно.

Догадка о Радикальном Субъекте

Здесь возникает тот феномен редубляции, которому посвящена наша лекция и который так заботил сознание как гностиков, так и русских радикальных старообрядцев. В мире бесконечно малых, когда точка предела исторического цикла почти достигнута -- но никогда не достигнута до конца! -- возникает уникальное пространство для принципиально иного подхода ко всем этим процессам. Здесь рождается догадка о Радикальном Субъекте.

Эту категорию, Радикальный Субъект, предлагаю не соотносить ни с какими религиозными образами, ни с какими фигурами классического традиционализма именно потому, что это травматический участник процесса абсолютно неопределённого, не конвенционального, находящегося в каком-то смысле за пределами или на крайней периферии традиционной метафизики.

Радикальный Субъект – это, по сути, нижняя крайняя точка «Парадигмы», которая воспринимает себя не как бесконечно малый световой треугольник, а просто как «белую точку» и всё. Точку абсолютно на сей раз неотличимую от бесконечного количества точек, формирующих чёрное дно исторического процесса. Но тогда вы с полным основанием спросите меня: «А почему эта точка белая? На каком основании, если она отказывается быть бесконечно малым треугольником, более того, не аппелирует к этому бесконечно малому треугольнику?» И вот здесь возникает совершенно новый мир, мир не длящийся, не могущий находиться во времени, мир специфической рефлексии, возможной и закономерной исключительно в один момент космического цикла. Всё, что было раньше и всё, что будет позже (если что-то будет позже), в принципе, не имеет большого значения перед лицом этой фундаментальной проблематики, абсолютно опрокидывающей традиционные представления о метафизике.

Переворот

По сути дела Радикальный Субъект – это, осторожно скажем, фигура, которая утверждает своё абсолютное, радикальное отличие от нижней линии тёмного треугольника. Но при этом эта фигура не имеет онтологических доказательств того, что она является именно белой точкой, т.е. точкой, которая является вершиной светового треугольника. Эта точка, может быть, является вершиной треугольника света, поскольку фигура Радикального Субъекта это декларирует, но, может быть, и не является... И, как вы сами понимаете, такого рода заявление чревато таким фундаментальным метафизическим риском, таким революционным переворотом в онтологии, что ставит множество проблем. Это уже нельзя назвать онтологией, это нельзя назвать метафизикой, это нельзя назвать теми образами из классических религиозных мифов, которыми привыкло оперировать человечество. Они применимы ко всем другим ситуациям кроме этой критической ситуации. И поэтому сознание мыслителей, так или иначе затронутых теологией богооставленности, стремится найти новые формулы.

Сверхчеловек

В частности, формула «Сверхчеловека» у Ницше – это попытка описать Радикального Субъекта, попытка схватить эту уникальную реальность. Это и не прямой традиционализм, и не сверхгуманизм, это абсолютно иной ход, интуитивно ищущий прорыва в парадоксальную и страшную сферу новой метафизики. Поэтому Ницше на весь ХХ-й век предопределял философское сознание человечества. Но эта рефлексия прошедшего века практически ничего не обнаружила у Ницше главного. Его тома открыли, полистали сто лет и закрыли, а проблема Сверхчеловека, проблема трагического предельного ницшеанского космоса, неразгаданного ницшеанского мира осталась не тронутой, девственной. Поэтому Ницше и говорил о «Так говорил Заратустра», что книга «для всех и ни для кого».

Чёрный двойник

Вернёмся к нашей точке, которая так фасцинирует наше сознание. Дело в том, что если эта точка не имеет никаких доказательств того, что она является вершиной светового треугольника, но, тем не менее, на этом настаивает, возникает фундаментальная возможность раздвоения, возможность дубля, поскольку другая точка, находящаяся на той же самой линии, так же имеет (или не имеет) основания претендовать на провозглашение себя этой вершиной, поскольку доказательного онтологического момента нет ни там, ни там. В связи с этим возникает то явление, которое можно назвать метафизическим дублем.

Тематика дубля, двойника, тени является вообще фундаментальной тематикой духовного мира созерцания. У гностиков она достигает уже полной отчётливой, может быть даже чрезмерно отчётливой формализации, когда гностики утверждают, что есть один мир, одна церковь, одно человечество, которые является тёмными и поддельными, и есть где-то другое человечество, другая церковь, другой мир, другой дух, которые накладываются на этот мир, не смешиваясь с ним, и они-то как раз подлинные. Таким образом, проблема дубля выходит на передний план у тех учений, которые наиболее пронзительно воспринимают тему эсхатологии, конца времён.

Метафизика вампиризма

Очевидно, что Титин, этот бес преисподней, который потрясает нас вельми, особенно опасен в рамках христианского мировоззрения, поскольку он -- дубль, поскольку он претендует на копию, поскольку он анти-Христ, ведь сказано: «Лев Христос, но лев и антихрист».

Эта тематика дубля, тематика раздвоения по большому счёту становится центральной по мере того, как мы приближаемся к этой нижней точке «Парадигмы». И чем ближе мы к этой точке, тем серьёзней и фундаментальней проблематика дубля, а вот в самой этой точке она становится главной и центральной. И здесь я бы хотел высказать следующее подозрение. Тематика вампиризма, которая сегодня фасцинирует наше общество и нашу культуру, в своих метафизических корнях уходит именно в эту идею метафизического риска дубля. С одной стороны понятно, что вампиры – это образ тех, кто высасывает из светового треугольника его энергию в пользу тёмного, т.е. это тоже метафизический образ и он, действительно, крайне актуален: вампиризм – это одно из основных свойств современной культуры, современного социума, где тёмные инстанции высасывают из людей деньги, силы, ум, талант, время, мысли, внимание, удивление, желание, психику. Но гораздо важнее, что в метафизической проблематике тематика вампиризма приобретает характер дубля, поскольку кто-то один пьёт кровь кого-то другого. Антихрист питается кровью своей антитезы. Один лев пьёт кровь другого льва.

Вампиризм как форма дубля и свободного двойника становится важнейшей метафизической проблематикой эсхатологического контекста.

Теперь обратите внимание, в чём заключается парадокс: в том, что Радикальный Субъект, который является одной уникальной точкой из бесконечного множества столь же необоснованно, столь же произвольно, столь же волюнтаристски утверждает свою специфику, как и те, кто ему подражает, как и его дубли. И к тому и к тому можно применить очень сходную систему определений, грань между этими явлениями очень проблематична, очень размыта и очень неочевидна. Если бы это было не так, то драма эсхатологической битвы, эсхатологической метафизики не имела бы большого смысла.

Радикальный Субъект и антихрист

Православная традиция, православная метафизика очень не любит -- в отличие от католической -- уподоблять антихриста и Христа, сопоставлять их, говорить об их симметрии, напротив, здесь всячески подчёркивается асимметричность Христа и антихриста. И не смотря на то, что есть определённое стремление дьявола или сатаны имитировать божество, но вот идея того, что антихрист будет подражать Христу, не сильно акцентирована, хотя бы потому, что мы, православные люди, ожидаем Христа во славе, на облацех, а антихрист рождается как человек, как сын погибели, не смотря на то, что вбирает в себя силу и мощь других, более фундаментальных онтологических дьявольских реальностей.

Мое утверждение в пространстве «новой метафизики» состоит в том, что если Христос и антихрист не симметричны, то Радикальный Субъект, о котором мы говорим, и антихрист, вот они-то действительно симметричны, и между ними происходит то фундаментальное напряжение проблемы, тот накал метафизического напряжения, которое составляет самый тайный и самый глубокий нерв современной онтологии и современной циклической реальности. И именно эта пара должна быть определённым образом разрешена, должна быть осмыслена, должна быть прочувствована, поскольку и тот, и другой представляют собой эпифеномен предельной формы эсхатологической апокалипсической реальности, в которую мы по уши погружены.

Когда программа модерна исчерпана

Несколько слов о постмодерне. Предшествующие лекции в этом цикле были посвящены ситуации постмодерна, и я не случайно так подробно и настойчиво обращал внимание людей, которые следят за дискурсом «Нового Университета», на эту проблематику, поскольку в именно постмодерне складываются те условия, которые опрокидывают наши представления (как традиционалистские, так модернистские) об устройстве бытия. Между современным миром Нового времени и традиционным обществом, миром традиции существует довольно понятная, хотя и обратная взаимосвязь. Этим мы занимались на протяжении предшествующего цикла лекций «Нового Университета», об этом дуализме между традиционной цивилизацией и цивилизацией современной постоянно пишут Генон, Эвола, Титус Буркхардт и остальные. Действительно, современная цивилизация – это отрицание традиционной цивилизации, и любой тезис Традиции в современности, в модерне дублируется или кроется антитезисом, и между ними есть определённая симметрия. А вот постмодерн выпадает из такой ситуации.

Чему можно уподобить современный мир на фигуре «Парадигмы»? Современный мир и всё, что в нём есть сугубо современного, отточено, внятно, осознанно современного – это тьма, потому что по мере того, как что-то становится всё более и более современным, оно, с точки зрения Традиции, становится всё более и более чёрным. Сама же Традиция – это треугольник света. И чем ближе Традиция к основанию светового треугольника, чем дальше она от современности, чем она более архаичная, тем ближе она к райским истокам и тем она светлее. Т.е. пока мы не доходим до этой предельной низшей точки, актуален дуализм -- Традиция/современный мир -- в любых пропорциях (кто-то за современный мир, кто-то, в последние времена меньшинство, за Традицию). Маленький световой треугольничек становится всё меньше, и меньше, и меньше, и нормальных людей точно так же меньше и меньше, а других людей, современных, наоборот становится всё больше, и больше, и больше… И это бы всё ничего, но постмодерн – это ситуация, когда традиционного общества уже настолько нет, что и программа модерна как его антитезы тоже исчерпана. И в этих уникальных условиях, которые являются новыми и неожиданными даже по отношению к современному миру, и происходит это фундаментальное рождение Радикального Субъекта, равно как и возникновение его дубля.

Космическое яйцо открыто снизу

У Генона можно найти некие аналоги этой реальности, он, в частности, описывает три состояния космического яйца. В нормальных традиционных эпохах космическое яйцо открыто сверху, и небесные энергии проникают в мир, превращая вещи и людей в символы, в инструменты духовных энергий. Потом яйцо мира закрывается сверху, и возникает эпоха классического модерна, материализма, атеизма, прагматизма, это, в общем, и есть абсолютно чистый модерн – отрицание трансцендентных измерений в мире, позитивизм, Конт. В конце времен Генон предвидит открытие яйца мира снизу, когда материализм заканчивается, и в мир начинает бить поток нижних энергий, т.е. тех самых бесов в образе людей, о которых говорит Евфимий, когда гоги и магоги вселяются в людей, в нас, в наших друзей, в наших родителей, соучеников, коллег по работе и эпизодически косят на нас своим безумным взглядом. И нам становится страшно от наших ближних, от самих себя… «Люди ли они?» -- задаём мы себе иногда вопрос, а потом глядим в зеркало, - «А мы?..»

В этом смысле антропология постмодерна и ситуация постмодерна безусловно связана с образом Великой Пародии, то, что Генон называл открытием яйца мира снизу. И в эпоху этой Великой Пародии, в ситуации вторжения орд гогов и магогов, орд подтелесных существ в нашу реальность происходят разные «парады», как писал Евфимий, другие увеселения театральные, лекции и прочие сомнительные с точки зрения традиционного человека события. Люди начинают одеваться странно... Это признаки вторжения.

Дыхание Титина

Так в чём же, собственно говоря, нерв постмодерна, этих условий абсолютной тьмы? Действительно, в ситуации мрака какие-то части или фрагменты этого мрака начинают восприниматься как световые кометы, как звёзды, как уличные фонари, как абажуры, и возникает произвол дубля, поскольку в условиях отсутствия световой линии, оси, меры, с которой можно было бы соотнести происходящее с нами, вокруг нас, всё что угодно может представить себя за эту линию, ось и меру. Всё что угодно начинает выдавать себя за критерий, выдавать себя за судью, за шкалу, за универсальный эквивалент. Таким образом, тематика дубля затрагивает не только сакральность и пародию на неё, но и те вещи, те фундаментальные и самые неразмываемые, самые последние норы метафизического существования, которые связаны с «новой метафизикой». И чем глубже острота проблематики «новой метафизики», тем ближе дыхание Титина к ней, и тем страшнее и опаснее зона в окружении тех существ или тех организаций, которые двигаются и мыслят в этом направлении.

Но сила Великой Пародии не своя. О обратим внимание на высказывания Генона относительно чистого количества: «чистое количество само по себе невозможно». Оно не может само по себе породить пародию Чистое количество есть тенденция спуска, это негативное мерцание вещи, или как говорили Святые Отцы – зло есть не самостоятельная реальность, это «умаление добра». В чистом виде количество, которое захлёстывает человечество даже не так опасно, оно становится опасным тогда, когда это количество похищает световые эйдосы, световые энергии метафизики, и особенно и уже финально, решающе опасным оно становится тогда, когда создаёт дубль Радикального Субъекта и новой метафизики.

Традиционализм в эпоху постмодерна

Теперь можно рассмотреть вопрос, на который, кстати, некоторые мои последователи давно пытались меня подбить, чтобы я поднял эту тему. Уже скоро два десятилетия, как я избегаю это делать. Сейчас я считаю, что её можно ее поднять – это проблема традиционализма в эпоху постмодерна, в эпоху Великой Пародии. Дело в том, что критика современного мира со стороны традиционализма – это вещь вполне логичная и когерентная, она представлена традиционалистской школой и на сегодня свою программу завершила. Это безукоризненная позиция Генона, Эволы, Буркхардта и других традиционалистов. Но изменение онтологических условий ставит задачу переформулирования традиционализма в эпоху принципиально новую эпоху, с иными онтологическими векторами. Сегодня простое и прямолинейное воспроизводство тех традиционалистских рецептов, с которыми мы имели дело, когда модерн только кончался, но ещё не кончился, уже само по себе превращается в нечто странное, во что-то не то... И наоборот, то, что было маргинальным и странным в традиционализме, в частности, замечательный Жан Парвулеско, становится сегодня, в эпоху Великой Пародии, пожалуй, наиболее актуальным и центральным.

Горизонт – новая метафизика

Я бы хотел сформулировать тезисно несколько задач традиционализма в эпоху Великой Пародии.

Я глубоко убеждён, что должен произойти переход и фундаментальный сдвиг к фиксации на теме Радикального Субъекта и на эсхатологической проблематике. Без этого любое рециклирование традиционалистского дискурса приведёт нас в к какому-то телевидению, к какой-то совершенно не ценной и даже двусмысленной вещи. Это первое. Необходимо фиксироваться на новых горизонтах новой метафизики.

Риск

Второе. Необходимо делать это на свой страх и риск, т.е. как бы в отрыве от белого треугольника. Скромность традиционализма в эпоху постмодерна, а традиционализм – всегда очень скромная реальность, должна заключаться в том, что, действительно, мы не можем кичиться и бравировать принадлежностью к Традиции. Вернее мы можем принадлежать к Традиции или думать, что принадлежим, но мы не вправе, строго говоря, это декларировать даже перед самими собой. Мы должны отстаивать позиции Радикального Субъекта даже в том случае, если у нас нет никакого ни внешнего, ни внутреннего подтверждения того, что мы имеем на это хоть какое-то основание. Иными словами, речь идёт об абсолютно волюнтаристическом акте. Если вы внимательно следили за тем, что я говорил, то вы понимаете, на грани чего мы в таком случае оказываемся... В этом нерв. В этом и риск. «Ведь Лев Христос, но Лев и …» -- сами понимаете кто…

Слово и постмодерн

Дальнейшая задача – это облечь систему новых метафизических интуиций в терминологию, в слова. Мы знаем, что слово в Традиции играло фундаментальную роль. Слово было само по себе неким сгустком духа, к которому тянулось множество вещей из реального мира и растворялось в нем. Слово было первичным, и к нему тяготели, стремясь раствориться в нём, интегрироваться в него предметы и явления.

В модерне слово утратило эту сакральную теургическую нагрузку и стало наоборот притягиваться к конкретике материальных вещей. Идеально для позитивизма было бы, чтобы одному слову соответствовала только одна вещь. Это и есть понятие точности. Традиция не знает точности, в Традиции всё приблизительно. Эта приблизительность, эта расплывчатость – это специфика наличия живого духа, который веет в слове, но, вместе с тем, это оперативная расплывчатость, которая снимает тяжесть существующей вещи.

В модерне наоборот вещь начинает доминировать, и каждой вещи соответствует какой-то один чёткий термин, одна вещь – одно слово. Идеальная точность достигается в названии каждого предмета нумерическим кодом: это предмет №4855, это предмет №8966... И, таким образом, предел языка модерна достигается в штрих-коде.

Но что происходит со словом в эпоху постмодерна? Слово вообще освобождается от вещи, а вещь от слова, уже слово не означает никакой вещи, ничего не спасает и ничего не возвышает, не растворяет и не интегрирует, но, с другой стороны, оно не соответствует никакой вещи, слова существуют отдельно от вещей, а вещи от слов.

То, что мы слышим и говорим, вообще не имеет никакого отношения к реальности, а реальность никакого отношения к словам. Собственно говоря, это растворение уже третьего уровня, деградация соотношения слова и вещи, даже уже не деградация, а некоторая экстравагантная контр-позиция слова и вещи, которая и является привилегированной стратегией и одновременно стихией «разумного антихриста». Это «ванна антихриста» – доминирующая бессмысленность дискурса и свободный поток льющихся на нас многомерных вещей, как писал Бодрийяр, которые постоянно подмигивают и пытаются выполнить дополнительную функцию: например, зубочистка становится одновременно расчёской, зубная паста – маленьким зеркальцем, её можно одеть в качестве украшения. Полифункциональность вещей и одновременно полная бессмысленность того, что мы выслушиваем и читаем, рождает бульон, в котором присутствует разумный антихрист, он, собственно говоря, его и наводит.

Антихрист имеет самое непосредственное отношение к языку, как, кстати, к языку имеет самое непосредственное отношение и Радикальный Субъект. И тот и другой живут в языке, живут немножко сходно, но фундаментально по-разному. Поэтому антихрист кроме «разумного», как у бегунов, может быть назван «словесным», «словесный антихрист». И не случайно Слово, язык в Апокалипсисе изображается в виде меча, исходящего из уст Христа. Здесь проходит фундаментальное напряжение в пространстве языка, которое в эпоху постмодерна приобретает особое значение.

Умное побеждается только умом, духовное побеждается только духом, словесное – только словом, и в этом лежит как тёмная, так и светлая тайна нашего времени. И если мы сможем понять эту тёмную и светлую тайны наших эсхатологических сумерек, если мы распознаем их, если мы их назовём, если мы их сформулируем, мы, дай Бог, уготовим пути нисхождению Небесному Иерусалиму.