Ракета в морг

Первый день: четверг, 30 октября 1941 года

Леона Маршалл вытянула на кровати длинные ноги и удобно заложила руки за рыжеволосую головку.

— Как мило, что я не стала кормить её грудью, а? — пробормотала она. — Только представь, как неудобно было бы тебе взять на себя это.

Её муж снял бутылочку с электрического подогревателя и, приложив её к своему запястью, проверил температуру молока.

— Всякое бывает, — согласился он. По-видимому, удовлетворённый молоком, он обернул бутылочку тканью. Затем он подхватил из люльки трёхмесячную дочку и высоко поднял её. Эти двое глупо и славно улыбнулись друг другу.

— И никаких игрушек, — предупредила Леона. — Она должна понять, что время приёма пищи — строго деловое.

— Мы и не играем, — неубедительно возразил Теренс Маршалл, усаживая дочку на согнутую руку и нежно тыкая в её пухлый животик.

— Нет? — в голосе Леоны послышалось подозрение.

— Нет. Знаешь что, Леона; это толстая маленькая девица. Думаешь, она, когда вырастет, станет такой, как мать?

— Такой, как та сейчас… — удручённо осмотрела себя Леона.

— Такой сойдёт. Давай, милая, открывай ротик. Это молоко. Чудесное молоко. Ты же помнишь. — Розовые губки неохотно приоткрылись, затем жадно сжали резиновую соску.

— Что-нибудь интересное было сегодня? — задумчиво спросила Леона.

Ребёнок выпустил соску и неопределённо повернулся на звук голоса. Его отец сказал:

— Чёрт возьми, Леона, если я согласен кормить, хотя бы позволь мне спокойно этим заняться.

— Но что-нибудь было?

— Вот, милая. Хорошая сосочка… О, ничего особенного. Просто убийство. Нет, — поспешно он оборвал жену, прежде чем она успела заговорить. — Ничего по твоей части. Проклянуть лейтенанта из отдела по расследованию убийств, наделив женой-любительницей детективных романов, истинный пример тех неисповедимых путей Господних, что забыл оправдать Мильтон. Ничего особенного тут не было. Ни запертой комнаты, ни таинственных орудий убийства, ни железных алиби — последнее, главным образом, потому что у нас пока нет подозреваемых.

— Но всё же… — проговорила Леона.

— Ладно — если помолчишь, расскажу. Она не против, если я говорю. Видишь: её это как будто убаюкивает. Нет, это был просто бомж в ночлежке на Мэйн-стрит. Бродяга. Имя, согласно книге записей, Джонатан Тарбелл. Нет смысла его как-то проверять. Пробыл там недели две, по словам клерка. Только спал, днём не появлялся. Пару раз к нему кто-то заходил — описание слишком расплывчатое, чтобы с этим что-то делать. Выстрел в сердце с близкого расстояния. Автоматический тридцать пятого калибра. Оружие шустрое, хоть и экстравагантное, брошено прямо у тела. Отпечатков нет, что, с учётом голых рук покойника, исключает самоубийство. Кто-то, предположительно, убийца, обыскал комнату, но не позаботился забрать более трёхсот долларов наличными. Вот как всё выглядит: одежда Тарбелла была новой и неплохой, и у него было много денег — слишком много для человека с общественного дна. Убийце было что-то нужно в комнате — но не деньги. Так что, по всей вероятности, Тарбелл был связан с каким-то вымогательством (возможно, шантажом), слишком далеко зашёл, и о нём позаботились. Это довольно ясно, и следующий очевидный шаг…

— И ты не собираешься дать ей отрыгнуть? — спросила Леона.

— Слушай. Если я не говорю тебе, что делал, ты засыпаешь вопросами. Если пытаюсь тебе рассказать, начинаешь перебивать и…

— Давай, пусть отрыгнет.

— Ладно.

— И не забудь тряпочку. Мы не можем каждый день чистить твой костюм.

— Хорошо. И, в любом случае, я её и не забыл. — Лейтенант Маршалл перекинул через плечо подгкзник и поднял дочку. — Проблема с вами, мадам, — продолжал он, похлопывая младенца по попоке, — состоит в том, что вы, на самом деле, не интересуетесь преступлениями. Вас волнуют причудливые оборки и меха романтизма, которыми дурят авторы детективных сюжетов. Само же преступление по сути своей плоско, скучно, однообразно и бесконечно важно. — Он говорил с серьёзными, грубоватыми интонациями, которые временами приобретала его разговорная речь, а дочка отвечала ему столь же серьёзной и даже ещё более резкой отрыжкой.

— Знаю, — фыркнула Леона. — Она вырастет критиком.

Маршалл ухмыльнулся ребёнку.

— Давай бросим твоей маме косточку, а?

Свободной рукой он выудил из кармана нитку бус и клочок бумаги и бросил их на кровать.

— Посмотрим, что ты об этом скажешь, а мы пока закончим ужин.

— Улики! — радостно вскричала Леона.

— Нет, Урсула. — Маршалл решительно отвернул дочкино лицо от матери. — Поиграешь с бусами, когда вырастешь. А пока пей молоко.

— Она выпила всю бутылочку, — гордо объявил он спустя десять минут. — А теперь говори.

— Где ты это нашёл? Она не мокрая?

— По второму вопросу — а ты как думаешь? По первому вопросу — этот клочок бумаги был среди не украденных купюр. Чётки выскользнули через дыру в подкладке его кармана. Указывает, что тело обыскивал любитель — всегда остерегайтесь рваных подкладок. И эти два предмета — единственные чёртовы зацепки, с какими нам придётся идти дальше.

Леона посмотрела на две буквы и пять цифр, накорябанных на бумажке.

— Номер телефона и чётки… Полагаю, вы проверили номер?

— Апартамент-отель на Россмор, недалеко от Уилшира. Ух какой. Не такого ждёшь при встрече с трупом на Скид-Роу. И двадцать с лишком квартир. Хорошая работёнка будет проверить их все. — Он откинул ночную рубашечку Урсулы и стал вынимать булавки.

— И чётки… Что они доказывают? Предположим, шантажист религиозен — даёт ли это вам зацепку?

Маршалл воткнул булавки в кусок мыла и принялся ловко решать проблему подгузника. Урсула решила, что её щекочут, и ей это понравилось.

— Посмотри чётки поближе.

— Красиво вырезаны, наверное, довольно дорогие. Ручная работа, и хорошая. Помимо этого…

— По сегодняшнему выступлению ноль баллов, сладкая моя. Ты фанатка, но тут выстрелила в молоко. Сколько там декад бусинок?

— Один… два… Семь.

— Именно. И это неправильно. Я видел чётки у монахинь. Там должно быть пять декад. Так что здесь есть что-то странное, и надо бы это проверить. — Он закончил прикреплять запасной ночной подгузник, поправил детское платьице и затянул шнурок.

— У сестры Урсулы?

— Ух-ху. — Маршалл выглядел не слишком счастливым. — В последний раз, когда я был замешан в дело с католической верой, там происходили самые жуткие вещи за всю историю убийств, о каких я только слышал. С тех пор жизнь стала мирной. Только приятные, обычные, рутинные, спокойные убийства. А теперь всплывают эти чётки…

Леона встала.

— Несколько минут отдыха — это здорово. Спасибо, Теренс. А теперь мне нужно заканчивать с ужином. Дунканы придут с минуты на минуту.

Лейтенант Маршалл одной рукой держал дочь, а другой обнимал жену.

— Я люблю тебя, — сказал он.

— Кого из нас?

— Обеих. И Терри тоже. — Он кивнул в сторону соседней комнаты. — Спит?

— Может и нет. — Леона наклонилась к ребёнку и сделала гримаску, которую тот оценил. Затем она крепко и тепло прижалась губами к губам мужа. — Мне повезло, — проговорила она.

Пока Леона деловито суетилась на кухне, Теренс Маршалл собирал на поднос виски, содовую и стаканы. Он взглянул на часы и на дверь, а затем на минутку устроился с последним томом переводов Дадли Фиттса[1] из “Греческой антологии”[2]. Время от времени он сверялся с потёртым изданием оригинала и с удовольствием кивал, возвращаясь к переводу.

Прогуливавшемуся по прохладным оксфордским улочкам за счёт стипендии Родса Маршаллу приятно было размышлять о дальнейшей научной жизни — созерцании целомудренной и упорядоченной красоты, суровой строгости и бесконечной гибкости учёного ума. Затем было случайное знакомство с юным Саути и, через помощника комиссара Саути, с методичными чудесами Скотленд-Ярда.

Тогда он понял, что именно полицейская работа, столь проклинаемая и презираемая обывателем, являет единственную безупречную карьеру для личности, сочетающей добрую волю, хорошо тренированный ум и тело, уже два года подряд приносившее ему всеамериканские почести. И он преуспел в этой карьеру, хотя и лишь благодаря тому, что старался, насколько возможно, держать в секрете свои ум и добрую волю. Если бы кто-нибудь из ребят видел его сейчас, с глазами, бегущими вдоль греческого минускула, и губами, изгибающимися в тихом удовлетворении, то хаоса не предотвратило бы ничто, кроме страха перед его спортивным мастерством.

Раздался звонок в дверь, и он отложил “Греческую антологию”.

— Буду через минуту, — крикнула из кухни Леона.

Лейтенант Маршалл открыл дверь Дунканам. Он познакомился с ними на деле Харригана (том самом деле “Девятью девять”, когда и происходили “самые жуткие вещи”, а сам он познакомился с удивительной монахиней, чьё имя дал своей дочери), и их нерешительный и запутанный роман составил единственную ноту счастья в тех крутившихся вокруг убийства событиях.

Шесть месяцев брака изменили их. Конча (Мария де ла Консепсьон, согласно полному имени, данному ей матерью-испанкой) была уже не запуганным, бредущим наощупь ребёнком, а молодой женщиной, впервые начинавшей ощущать уверенность в своём месте в жизни. А Мэтт Дункан утрачивал свою горькую обидчивость и постепенно становился готовым признать, что люди действительно могут испытывать к нему приязнь и даже желать добра.

— Прости, мы опоздали, — сказал Мэтт. — Веришь или нет, мы ждали трамвай.

Конча кивнула.

— А у нас, согласно новейшей статистике, самый холодный район Лос-Анджелеса, чтобы этим заниматься. Я замёрзла.

— Пока тебе не исполнился двадцать один, — сказал лейтенант Маршалл, — я жестоко нарушаю закон Калифорнии, давая тебе выпить; но сейчас это необходимо в медицинских целях. Не думаю, что заявлю на себя сам.

Конча отдала хозяину дома пальто и приняла бокал.

— Если бы только у нас была машина… — пробормотала она.

Мэтт Дункан быстро осушил свой бокал и вновь его наполнил.

— Если Стюарту понравится роман, над которым я работаю, посмотрим, что можно будет предпринять. Но если мы вступим в войну, Бог знает, будут ли продавать машины. Да и романы.

— Если? — тихо проговорил Маршалл.

— Только я не понимаю, — настаивала Конча, — зачем ждать всего этого старья. Если бы ты только…

Мэтт поставил бокал.

— Слушай. Давай не будем опять начинать.

— Я только сказала…

— Проехали.

Маршалл ухмыльнулся.

— Дети!.. — укоризненно проговорил он.

Мэтт Дункан повернулся к нему.

— Теренс, мне нравится трогательная история твоего брака. Арестовать девушку в ходе полицейского рейда на бурлеск-шоу и сделать ей предложение, пока она отбывает срок. Ты достаточно умён, чтобы жениться на женщине без гроша за душой.

— Не знаю. Уверен, ни Терри, ни Урсула не возражали бы иметь мать — богатую наследницу.

— И это не моё, — спорила Конча. — Теперь это наше, и почему бы тебе не купить на это машину, если ты хочешь…

— Мэри! — голос Мэтта звучал тихо и мрачно.

Конча вздрогнула.

— Вам придётся защитить меня, лейтенант. Он никогда не называет меня настоящим именем, если только не гневается.

— А у меня есть право гневаться. Здесь я…

Теренс Маршалл испытал облегчение, когда вошла его жена.

— Не буду спрашивать вас, хотите ли вы видеть, как дети спят, — приветствовала она гостей, — потому что вы всегда были такими ягнёночками, что я чувствую, как должна хотя бы раз вас пощадить. Кроме того, ужин готов.

Дунканы обрадовались обоим объявлениям

— Я хочу, чтобы ты сделала мне одолжение, Конча, — сообщил лейтенант Маршалл, занимаясь задними лапами кролика.

— Давай, — посоветовал жене Мэтт. — За готовку Леоны всё равно ничем не отплатишь сполна.

— Я завидую, — надулась Конча. — Когда готовлю я, он просто садится, ест и ничего говорит. Только, наверное, так и должно быть… Какое одолжение, лейтенант?

— Я бы очень хотел, чтобы ты звала меня Теренс. Ненавижу выглядеть официально вне службы. Но одолжение вполне официальное. Мне нужен совет сестры Урсулы по одному вопросу, и я хотел бы, чтобы ты съездила со мной в монастырь.

— Зачем?

— Зачем? Ну, я даже не знаю. Я могу с величайшим апломбом врываться в Величественные Особняки Богатеев, мне удаётся даже выглядеть не слишком неуместным среди любителей глубоководного плавания; но единственное место в городе Лос-Анджелес, где я чувствую себя особенно смутно, это тот монастырь. Пойдём вместе, будешь держать меня за руку.

— При одном условии: Леона даст мне рецепт этого кролика.

— Справедливо. Не возражаешь, если украду твою жену завтра днём, Мэтт?

— Он даже не заметит. Работает над фантастическим романом.

— О. Ещё кролика, Мэтт? Полезной магии плодородия?

Мэтт Дункан удивлённо и задумчиво посмотрел на него.

— Спасибо. Смотри, Теренс. Исходя из всего твоего опыта, каков единственно безопасный и верный способ совершить убийство?

— Думаю, единственный известный мне способ — доставить твою жертву в Вашингтон. По-моему, столичная полиция уже лет пятнадцать не предъявляла обвинения в убийстве. Годится для твоих планов? Только, конечно, если это женщина, они могут подвести тебя под акт Манна[3]. Полагаю, убийство — цель аморальная.

— Это мужчина, — мрачно изрек Мэтт. — По крайней мере, так мне кажется.

— Забавно, — заметила Леона. — У нас всё время за обеденным столом обсуждают убийства, но уже совершённые. Новый подход. Кто же жертва?

— Дражайший мой Хилари. Для вас Хилари Сент-Джон Фоулкс.

— Фоулкс?

— Единственный сын и наследник покойного великого Фаулера Фоулкса, о кончине которого никто так не сожалеет, как бедняги, вынужденные иметь дело с его сыном.

— Но кто такой Фаулер Фоулкс? — спросила Леона.

Маршалл расхохотался.

— Ну и жена у меня! Она любит детективы, но приучить её читать по-настоящему важные книги… Да, чёрт возьми, я вырос на историях о докторе Дерринджере, и ничто не может их превзойти. Они священны, вот. Но зачем убивать Хилари?

— Познакомься с ним, — сказал Мэтт. — Пообщайся хоть раз. Этого хватит. Не нужны никакие другие мотивы. Собственно говоря, я сам не зашёл дальше, а посмотри на меня.

— Убийство безупречно альтруистическое?

— Не совсем. Но каков твой совет по поводу метода?

— Представь меня ему однажды, и я поставлю диагноз. Метод следует избирать индивидуально. Артистизм Преступления; вот девиз Маршалла.

— Пусть говорят, — терпеливо уступила Конча. — Но, Леона, насчёт этого кролика…

— О, да. Очень просто, но недурно. Нарежь кролика, собери обратно и положи в форму для выпечки. Поверх нашинкуй лук, зелёный перец и солёную свинину, всё посыпь паприкой. И помни — никакой соли, всё возьмёт на себя свинина.

— Нашим жёнам обмениваться рецептами куда проще, чем нам, — продолжал говорить Маршалл Мэтту. — Убийство не так легко свести к формуле. Нужно ухватиться за неумолимо верное, но мимолётное мгновение.

— Залей стаканом кипятка и запекай в духовке на среднем огне примерно час (обычно этого хватает) или, может, полтора часа. Примерно на половине этого времени можешь слить часть жидкости; кролик истекает соком. Из него и остатков на сковородке, когда закончишь, можно сделать подливку.

— Это самый простой способ приготовить кролика, какой я когда-либо слышала, и… — Конча отложила косточку, которую грызла, и облизала пальцы, — безусловно, лучший. Есть карандаш, Мэтт?

Мэтт нащупал карандаш и посмотрел на лейтенанта.

— Насчёт того убийства, Теренс. Ты думаешь, я шучу? — Его улыбка была жёсткой и резкой.

Приняв молниеносное решение, капитан Комета выключил телевизор и прижал синхросинтетическую селенохромовую сетку к своему загорелому запястью.

В комнату с лязгом вошёл Адам Финк, робот-андрогин.

— Быстро! — гаркнул гибкий, но мускулистый капитан. — “Центаври-3” прямо сейчас покидает космодром с контрабандным грузом травы ксургиль для Венеры. Возьмите механический мозг Га-Джет и сразу же отправляйтесь к маневренному астероиду Х-763. Перехватите “Центаври” в точке, отмеченной Q, прямо на этой орбите.

Электронные узоры металлического мозга Адама Финка записывали приказы хозяина. Он с лязгом развернулся, чтобы выйти.

— И помните, что принцесса Нептуна Зурилла находится на борте. С ней ничего не должно случиться!

Голова робота звякнула в кивке, и он вышел из комнаты. Напряжённые мускулы капитана Кометы напряглись ещё сильнее, когда он вновь включил телевизор и увидел центральную диспетчерскую Межпространственного патруля.

— Z-999! — рявкнул он.

Внезапно изображение исчезло, и машина заглохла. Посреди комнаты выросла пульсирующая пурпурная световая дуга, и из неё выступил зеленобородый центаврианин.

— Ксикс! — ахнул капитан Комета. — Ксикс, контрабандист ксургиля!

Джо Хендерсон выдернул из пишущей машинки листок и посмотрел на стопку бутербодов из бумаги и кальки у своего локтя.

— У меня куча проблем с этим капитаном, — сказал он.

Человечек на диване зевнул.

— Греншем хочет рукопись к концу недели.

— Да получит он её. Будь я проклят, если знаю, что будет дальше, но он разберётся.

— За последние десять минут, — задумчиво проговорил человечек, — твоя пишущая машинка просигналила двадцать пять раз. В строке в среднем десять слов. Получается всего двести пятьдесят слов. С Греншема — два с половиной. Так что за десять минут лежания здесь на диване я заработал четвертак. Могло быть и хуже.

На спокойном лице Джо Хендерсона появилось почти юношеское выражение. Неспешная застенчивая улыбка придавала ему тепло и обаяние.

— Знаю, старый конокрад. Всё время печатаю и думаю: “Каждый звоночек — цент для Фина”.

— Могло бы быть и хуже, — повторил агент. — Представь, к примеру, что было бы несколько Хилари Фоулксов.

Хендерсон нахмурился, глядя на стопку чистой бумаги.

— А что с ним не так? Видел его однажды у Вэнса, он показался безобидным.

— А я не рассказывал тебе о своей сделке с Макнамарой?

Хендерсон скривился.

— Макнамарой? Вроде бы нет.

— Мы затеяли журнал переизданий “Галактические истории”. Договорились с правообладателями Фоулкса о рассказе про доктора Дерринджера в каждом выпуске. Всё объявили и согласовали. Но этот гад Хилари вставляет пункт, который я не видел. И там говорится, что при данных условиях оплаты мы должны печатать с набора, защищённого авторским правом, и помещать на каждом листе буквами размером с заголовок, что перепечатка ведётся с разрешения Хилари Фоулкса. Иначе платим по пятьсот баксов за каждый рассказ.

— Не знаю, сочувствовать ли мне. Сам знаешь, что за жульничество все эти переиздания.

— Почему жульничество? Мы даём публике хороший материал для чтения дешевле, чем она бы получила из первых рук.

— Верно, и перерезаете горло бедолагам вроде меня, которые это пишут.

— Чепуха и ерунда, Джо. Ты не понимаешь бизнес. Авторы никогда его не понимают… Но кто, чёрт подери, будет читать переиздание, если там прямо об этом написано? Не то чтобы я имел в виду, что мы их надуваем, но не стоит им об этом напоминать. И кто будет платить по пятьсот баксов за права на такую писанину? Так “Галактические истории” и накрылись.

Хендерсон, не слушая, кивнул.

— Вот! Механический мозг Га-Джет обнаружит этих андроидов Ксикса своими детекторными щупальцами, а потом… — Он запихнул в пишущую машинку новый листок, поднял пальцы и принялся за работу.

М. Хэлстед Фин (Представитель Автора — Научная Фантастика Наша Эксклюзивная Специальность) с удовольствием выслушал первый звоночек, ощутив, как круглая медная монетка звенит в его кармане.

— Тем не менее, — пробормотал он, — когда-нибудь я прикочу этого ублюдка Хилари. И не за гроши.

Остин Картер ждал звонка. Он сидел в кресле и решительно отказывался сделать хоть один шаг. Спокоен и равнодушен — вот он каков. В пятый раз перечитав всё тот же абзац, он внезапно задался вопросом, что за книгу читает.

Он посмотрел на корешок. “Воспоминания о полезной жизни” Нехемии Атчисона. Он отшвырнул её и проорал:

— Откуда у нас, чёрт возьми, Нехемия Атчисон?

Бернис Картер оторвалась от портативной пишущей машинки. Когда её муж работал, он забирал офисную машинку в кабинете и погружался в ватную пелену строго навязываемого ей молчания. Бернис написала свой первый опубликованный рассказ в редакции еженедельной газеты, параллельно отвечая на вопросы о местной политике. Теперь рассказы иногда не продвигались, если на неё время от времени не орали.

— Что-то типа двоюродного дедушки Мэтта Дункана. Эти мемуары изданы частным образом, для семейного воодушевления.

Остин Картер безжалостно пнул Неемию ногой, отшвырнув на пол.

— Будь я проклят, если мне сейчас нужно такое вдохновение.

— В своём роде они забавны. — Голос Бернис был столь же прохладен и свеж, как её кожа и глаза. — Я недавно их прочитала.

Картер хмыкнул и огляделся.

— Где моя колода для пасьянса?

— Полагаю, в кабинете. Слушай, милый: ты разбираешься в рынке. Сколько секса нужно Дону?

— Одним словом — нисколько. — Картер слегка улыбнулся. — Помнишь рассказ, где мой математический гений любил наблюдать за женской грудью, потому что это была такая красивая кривая пятого порядка?

— Помню. Дон поменял на голову. Но звучало нормально.

— Да к чёрту. Головы — не кривые пятого порядка. Я не против того, чтобы он улучшал у меня мораль, но пусть не портит мою математику. А что за лукавую неприличность ты собираешься обрушить на беднягу?

— Не собираюсь; думаю, лучше не стоит. Но это межпланетная любовь, и я просто не могу удержаться от физиологического аспекта. Жаль…

Картер поднялся на охоту за колодой карт, но удовольствовался простой прогулкой.

— Что-то случится, — пробормотал он. — Я знаю. Всё не может не пойти не так. Этот роман проклят, и проклятие — наш дорогой Хилари.

— Но Хилари уже не имеет к нему никакого отношения.

— Найдёт способ. А всё потому, что я отказался платить ему сто долларов. Видишь связь? Я просто хотел использовать цитаты из рассказов о Дерринджере для заголовков глав романа. Видит Бог, это не посягает на его владения. Не повлияло бы на его продажи. Скорее уж лишняя реклама. Но как смотрит на вещи Хилари? Сто долларов за эту кучку цитат, а я могу надеяться получить за эту чёртову книгу максимум четыре-пять сотен.

— Не бери в голову, — успокаивающе проговорила Бернис. — Если фильм хорошо пойдёт, ты сам поднимешься почти что на уровень Хилари.

— На один уровень с этим? Мадам! — Он покосился на телефон. — Биксон говорит, внезапно появился спрос на все эти фантастические фильмы, а Вейнберг в “Метрополисе” не так уж по ним фанатеет.

— Говорит.

— Они бы уже должны закончить совещаться. Биксон сказал, что позвонит мне, как только… Что нам делать с нашими нечестными доходами, Берни?

— Платить подоходный налог.

— И всё равно останется. Каждый раз, когда слышишь, как люди жалуются на то, сколько налогов заплатили, просто задумайся, сколько же у них остаётся при таком большом доходе. У нас тоже немного останется; что нам с этим делать?

— Оставь мне на жизнь, когда уйдёшь на войну.

— Нет. Я не сомневаюсь, скоро мы вступим в войну. Но давай, как поденки, ловить мгновение, пока живы. Как бы то ни было, ты почти вышла на самоокупаемость. Знаешь, что я хочу сделать?

— Зафрахтовать космический корабль.

— Конечно. Но если не выгорит, свожу тебя по Национальным паркам и памятникам. Особенно памятникам, и, прежде всего, в каньон де Шей[4]. Не знаю такого другого места, которое бы сочетало в себе абсолютную красоту с историческим значением. Отвесные титанические стены и мирная зелень…

— Ты как Макбет, милый, — сказала Бернис. — Когда доходишь до пика эмоционального напряжения, становишься лиричен. Ты…

Зазвонил телефон. Остин Картер ответил.

— Алло. О да, Биксон, да. Да. Понимаю. Конечно. — Его голос переходил от надежды к смирению. — Да. Ну, всегда успеется. Конечно, дайте мне знать. Пока.

— Им не понравилось, — перевела Бернис.

Карие глаза Картера горели яростью.

— Им всё понравилось. Вейнберг-то неглуп.

— Им слишком сильно понравилось, чтобы купить?

— Нет. Это…

— Не Хилари же?

— Он самый. “Метрополис” хочет выпустить серию картин о докторе Дерринджере. Хилари шепнул, что они никогда не получат права, если купят тот жуткий роман Картера.

Бернис оглядела его с головы до ног.

— Виски в кухне, милый. А пока ты будешь мужественно напиваться, я лучше займусь этой повестушкой.

— Хилари… — сквозь зубы выговорил Остин Картер.

Вероника Фоулкс одной рукой вяло трепала пекинеса за уши, а другой позвонила, чтобы принесли чай.

— Конечно, дорогая, я не ожидаю, что ты всё до конца поймёшь. Ты не Уимпол.

Худенькая англичанка улыбнулся.

— В конце концов, с одним из них я помолвлена. И, думаю, Вэнса я немного понимаю.

— Да, — признала Вероника Фоулкс. — Через моего брата ты можешь что-то понять и во мне. Но достаточно ли этого понимания? Ты так непохожа на нас, дорогая. Так твёрдо стоишь на ногах. И даже понимание Вэнса тут не поможет. Он мужчина. Он свободен в своих действиях, когда я… Мне что-то нужно, а что, я сама не знаю. Ты никогда не испытывала такого чувства, Дженни? Ты когда-нибудь — не знаю — тосковала?

Дженни Грин бесстыдно заимствовала строчку из “Пейшенс”[5].

– “Я по жизни тоскую”, — проговорила она. — По крайней мере, надеюсь, что так. Хилари так великодушен ко мне как к секретарше.

— Хилари! — В устах кого-то менее изящно сладострастного последовавший за этим словом шум можно было бы счесть фырканьем. — О да. Хилари понимает, как заботиться о себе и своей семье. Но что всё это значит? — Её широкий жест охватил всю обстановку тихой роскошной квартиры, от собственного розового домашнего платья до горничной, принесшей серебряный чайный сервиз. — Что значит всё это баловство тела, когда душа… Поставь сюда, Алиса.

Дженни Грин мазала тосты мармеладом.

— Думаю, “всё это” очень приятно.

— Ах, эклеры! Нет, Дженни, ты просто нечувствительна. Ты не понимаешь, как Хилари… О, я часто задаюсь вопросом, чувствительны ли другие женщины так, как я. Если бы только здесь был Вэнс!

— Могу ли я присоединиться к тебе в этом желании?

Вероника Фоулкс грациозно вздрогнула.

— Никогда не выходи замуж, Дженни. Даже за Вэнса. Брак — конец всему. Брак — разрушение свободной личности. Брак…

— Ты хочешь сказать, что разведёшься с Хилари?

— О Боже, нет, — ахнула Вероника. — Я не переживу скандала. И ты знаешь, что думает Церковь.

— При чём тут она, Рон? Исходя из слов Вэнса, я всегда думала, что Уимполы — одно из старейших атеистических семейств Америки.

— Не знаю… Атеизм — довольно скудный паёк. Порой мне кажется, что у меня есть призвание. Если бы я только могла оставить всё это и посвятить себя монашеской жизни — её красоте, чистоте, простоте… — Её слова глухо прорывались через третий эклер во рту.

— А Хилари?

— Ну, видишь ли, я не могу развестись с ним. Даже подумать об этом. Но теперь, если он умрёт… — восторженно добавила она.

Дженни Грин посмотрела на неё с чем-то вроде шока в глазах.

— Мне действительно хотелось бы, чтобы Вэнс был тут, — трезвомысляще проговорила она.

— Нет, Вэнс. — Женщина оттолкнула его руку. — Мы должны обсудить это. Вся эта возня не решит проблемы.

— Не знаю, — улыбнулся тот. У него было странно узкое и бледное лицо, которое оживляли густые рыже-красные волосы. Глаза его были бледно-голубыми, с водянистым оттенком. — Думаю, всё нормально. Лучшая сюжетная идея посетила меня в Сан-Паулу в одной постели с мулаткой-октеронкой.

— Ха, ха, — сказала женщина. — Тебе весело, Вэнс, пока ещё можно веселиться. Но для нас всё это становится чертовски серьёзным. Ему нужно пятьсот долларов, или он всё сообщит моему мужу.

Вэнс Уимпол нахмурился.

— Я пока не понимаю, как он нас выследил. Я был так осторожен. Никто не знает, что я в Лос-Анджелесе. Даже моя сестра думает, что я всё ещё блуждаю по семи морям.

— Он вышел на наш след. Важно это. Неважно, как. И где ты добудешь деньги?

— Я могу получить их… — он мысленно подсчитал, — через неделю. У меня есть двести. За четыре-пять дней напишу повесть за триста. Отправлю авиапочтой, а мои чеки Стюарт всегда посылает авиапочтой… Ровно через неделю у тебя будет пятьсот.

— К тому времени, — горько произнесла женщина, — ты найдешь другую возможность потратить свои двести.

Уимпол налил себе выпивки.

— Я всегда был не из тех, кому отказывают. Я всегда легко зарабатывал деньги, даже если они у меня и не задерживались надолго. Но расслабиться и получать чудесный регулярный доход…

— Если только он этим удовлетворится, — проговорила женщина. — Если только удастся ему помешать потребовать ещё…

— Один пухлый и никчёмный зять, — размышлял Уимпол, — стоит между мной и управлением богатейшим литературным наследством Америки. — Он в безмолвном тосте поднял стакан.

Сестра Мария Пациенция, доктор медицины, отложила ручку и стала рассматривать безупречно перфорированный лист, покрытый значками шрифта Брайля. Эта часть её дневных трудов завершилась. Она склонила голову и вознесла короткую благодарственную молитву Деве Марии, ибо в транскрипции её не было ошибок.

Затем, единственная из всех обитателей Лос-Анджелеса, а быть может, и всего мира, она помолилась за Хилари Фоулкса.

Ибо Христос сказал на горе Елеонской: Любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас.

А Хилари Фоулкс за свою жизнь заслужил немало молитв.

Среди читателей этого повествования могут попасться некоторые из числа тех жалких людей, что никогда не читали рассказов о докторе Дерринджере, из той горстки дряблых личностей, которых Александр Вулкотт[6] назвал “жалкими, словно ребёнок, никогда в жизни не видевший рождественской ёлки”.

И этим немногим, быть может, потребуются некоторые пояснения. Вы же, остальные, кто чтит “Пурпурный свет” и “Под бездной” столь же твёрдо и преданно, как “Алису в Зазеркалье”, “Этюд в багровых тонах” или “Остров сокровищ”, быть может, проявите терпение к попытке автора описать чудо словами.

Фантастика — термин расплывчатый и охватывающий широкую область. Она включает всё, от “Затерянного мира” до “Меча в камне”, от “Её” до “Америки Калеба Катлума”[7]. Но у неё есть свои поклонники, столь же пылкие и преданные, как аудитория детективов, вестернов или любовных романов. И самые преданные, самые фанатичные из этих поклонников фантастики — приверженцы фантастики на тему науки — научной фантастики, как они её называют, или просто “сай-фая”.

Подобно детективу, научная фантастика восходит к тёмным и древним корням. И, подобно детективу, она расцвела в девятнадцатом веке в знакомой нам ныне форме. Эдгар Аллан По был почти одинаково влиятелен на обоих этих полях. Но настоящим По и Уилки Коллинзом научной фантастики был Жюль Верн.

Однако ни По, ни Коллинз не несут ответственности за широкую популярность детектива. Эта честь принадлежит Конан Дойлу, который ничего не добавил к форме, не привнёс ни одной особенности, которая отсутствовала бы в произведениях пионеров жанра, но создал персонажа столь сверхчеловеческих масштабов, что тот вышел за рамки одного вида литературы и стал частью общемирового сознания.

То, что Дойл совершил Шерлоком Холмсом, Фаулер Фоулкс достиг примерно десятилетием позже доктором Дерринджером. Выходец из старинного семейства Сан-Франциско, Фоулкс какое-то время баловался богемными писаниями, столь модными в этом городе на рубеже веков. Он участвовал в “Жаворонке”[8] и был близким другом Джеллетта Бёрджесса и Амброза Бирса. Он писал сценарии для постановок Богемского клуба[9], а сборник его стихов был издан Полом Элдером[10].

А потом он натолкнулся на доктора Дерринджера.

Стихи Фоулкса (которым иные критики отдают предпочтением перед Джорджем Стерлингом[11], находя в них интересное предвидение понимания Джефферсом[12] калифорнийского пейзажа) забыты. Две его пьесы, когда-то успешно поставленные Генри Миллером[13], ныне столь же мертвы для репертуара, как творения Клайда Фитча[14]. Его цикл исторических романов, посвящённый событиям от основания миссии Долорес[15] до землетрясения 1906 года, ныне интересен лишь собирателям калифорнианы.

Но нет в мире ни единого уголка, где не знали бы коренастую, с бычьей грудью, бородатую фигуру доктора Дерринджера, с его ревущим голосом, седой головой, тростью и разрушительным умом. Стэнфордский университет[16] по сей день получает письма с просьбой дать научную консультацию, адресованные “Гарту Дерринджеру, д-ру философии, физический факультет”, а чудаки-учёные с удовольствием посещают в этом университете Мемориальную библиотеку Фоулкса, чтобы поражать друг друга различными прочтениями рукописных ранних версий.

Рассказывают о сейсмографической экспедиции, после напряжённых месяцев достигшей якобы недостижимых верховьев Кулопангу. Вождь нгутлумби был очарован сложной аппаратурой для регистрации подземных толчков. Он осмотрел её со всех сторон и, наконец, уверенный в ответе, спросил:

— Докка Деринья это дело?

Быть может, именно этому рассказу присуща толика фантастического преувеличения, но, тем не менее, он отражает то уважение, которое мир мудро оказывал мастерскому творению Фаулера Фоулкса.

О другом творении Фоулкса, его сыне Хилари, вы уже кое-что слышали и услышите ещё больше. Собственно говоря, вы станете свидетелями его смерти.