Раки-отшельники

…

Удивительно, что он вообще смог поесть сегодня. Смог! Пихал еду в рот, когда все кончено, а она даже не понимает. Креветки. Креветки в соусе. Ладно, пусть не хочет заниматься хутором, но откуда такая расточительность? Наверное, от Сисси. Он в свое время не понял мать, когда она отказала Сисси только из-за того, что та положила слишком толстый кусок паштета на бутерброд. Паштета получилось даже больше, чем хлеба, но тогда он не задумывался об этом, поскольку мать готовила все сама. Он думал, она обрадуется, что Сисси понравилась ее стряпня, а вместо этого мать сказала, что при такой жадности и расточительности хутор разорится. Сами они макали кончик ножа в паштет и мазали его тоненькой пленкой на маргарин. Вкус еле чувствовался. Турюнн была совсем другой, она была дочерью своей матери, с венскими булочками каждый день и креветками в соусе, надо посмотреть правде в глаза.

Он лежал и слушал телевизор, пока отец уплетал шоколад и шумно глотал кофе, а потом вынул челюсть и вылизал весь шоколад с нижней стороны.

Отец. Который вовсе не было отцом. Но по-другому Тур не мог к нему относиться, подумать только, мать долгие годы скрывала все это от него, была замужем за наследником, но родила троих сыновей от свекра. Ложь. Но все равно она была его матерью, все той же матерью, так ведь? Все воспоминания о ней… Нельзя переписать пятидесятилетнюю историю за одну ночь. А теперь все кончено. Ярость покинула его. Он слушал реплики, доносившиеся из телевизора, не вникая в их смысл. Он ненадолго задремал. Проснулся, когда зашла Турюнн и сказала, что собирается куда-то со сменщиком. Такого раньше не было. Наверное, ей стало легче, потому что она наконец-то призналась, что не хочет хутора. Ей легче, она свободна, отправится в город, будет танцевать, выпивать и совсем не думать о хуторе и о хозяйстве.

От долгого лежания у него заломило левый бок, все тело горело. Но обернись он, придется отругать отца, что выдал его, что он ссыт в раковину. А сил на это у него не было, он только хотел, чтобы отец в конце концов вышел из гостиной, легче было притворяться спящим. Наконец-то настала тишина — отец выключил телевизор. В тишине он услышал тиканье часов. Отец громко дышал и выкарабкивался из кресла, шаркал тапочками по полу. Уходя, он не сказал ни слова, только закрыл за собой дверь на кухню и медленно стал подниматься по лестнице. Потом Тур услышал, как спускают воду в туалете, как открываются и закрываются двери.

Он сел. Его тошнило. Он поднялся на ходунках и, стараясь перемещаться как можно тише, вышел из гостиной, достал ключ из замочной скважины, запер дверь снаружи и положил ключ в карман вязаной кофты, пусть думают, он внутри. Он прихватил запечатанную упаковку баранины из холодильника. В кабинете взял целую бутылку акевита, вторая была уже наполовину пуста. Обезболивающие таблетки лежали уже у него в кармане штанов, пачка была почти нетронутой. Он тихо проковылял через крыльцо, начал пересекать широкий двор, остановился у дерева и начисто смел крошки с кормушки.

В мойке все изменилось. Пахло мылом. Стены были отмыты и казались светлее. И бетон у слива был светлее, даже сам слив вдруг стал блестящим. Вещи стояли по-другому. И здесь она побывала, все переделала и перемыла. Она все переделывала и при этом не хотела ни за что отвечать, отказывалась от будущего, которое следовало за сделкой.

В свинарнике было тихо, свиньи легли спать. Он опустился на табуретку.

Незачем. Все было напрасно. Каждый Божий день был ни к чему. Он пришел сюда, сел на эту табуретку с полными карманами. Сири носила поросят, Рустад и Кай Рогер все сделали, Мари и Мира вот-вот опоросятся, без него все идет как по маслу. Креветки и пицца, телевизор с пультом, сауна. Он снова встал. Ему не нужен передник и дождевик тоже. А что, если они переселили Сири, он не может зажечь большой свет. Красный свет от обогревателей был единственным освещением. Он заглянул в ящик в поисках открывалки и тут же ее нашел за старой ручной дрелью. И бутылки стояли в нижнем шкафу, куда он просил отца их поставить. Он не смог двигать ходунки и одновременно нести акевит и пиво. Сунул две бутылки пива в карманы, а акевит оставил в руках.

Сири, по счастью, была на месте. Она спала, но сразу проснулась.

— Лежи, лежи, моя девочка.

Она все равно встала, отбрасывая огромную тень в красном ночном освещении, буйно топая, подошла к нему, хрюкнула и фыркнула, вот-вот разбудит остальных. Он облокотился на ходунки, зафиксировал упаковку баранины, умудрился как-то ее открыть зубами и протянул ей половину. Она так удивилась, что уселась на задницу и долго жевала. В это время он, упираясь кулаками в металлические трубы, придвинулся к ней, оставив ходунки в проходе. Держась за трубы, он опустился на пол. Оказавшись внизу, он даже не промок, в загончике было чисто и сухо, и много соломы, даже слишком много, они только добавляли себе работы, Турюнн и сменщик, перебарщивая с соломой. Он уселся поудобнее. Теперь Сири была намного выше него.

— Ложись, у меня тут еще вкусности. Моя чудесная девочка, вот, моя хорошая, так…

Она обнюхивала его волосы, лицо, плечи, а он обнимал ее за голову, трепал и чесал за ушами.

— Ну вот, ну вот, вот и я, знаешь ли… Я здесь.

Он ласкал ее и болтал, пока она не улеглась, повернувшись к нему огромной головой, в загончиках вокруг было тихо, видимо, никто не поверил, что это он, да и как им было поверить, спустя столько времени. Он погладил ее пятачок, почувствовал его влажную, гладкую поверхность, она открыла рот навстречу его руке.

— По одной, не больше полупачки, иначе ничего не останется.

Он открыл первую бутылку пива, достал упаковку таблеток, заглотал горсть и проглотил с первыми глотками пива, потом глотнул акевита. Сири хотела все понюхать. Он решил, что надо подождать до следующей порции, чтобы его не вырвало, но потом испугался, что заснет раньше времени. Заснет и проснется. Он посидел спокойно, пока не убедился, что его не вырвет, и повторил процедуру, запил таблетки пивом, потом акевитом. Когда упаковка таблеток закончилась, он выкинул ее в проход. Он выпил только одну бутылку пива. Открыл вторую, почувствовал, что дрожит, но теперь все, больше ему ничего делать не надо, третья ему не понадобится, он вытащил ее из нагрудного кармана и с большой осторожностью поставил на самую середину прохода, чтобы животные до нее не дотянулись и не поранились.

— Моя Сири.

Она опустила голову на пол, глаза ее блестели, лежала и смотрела на него. Металлические трубы неприятно врезались в спину, он опустился на правом локте и тесно прижался к ней лицом. От нее сильно и приятно пахло. Он закрыл глаза, все поплыло, он быстро открыл их опять.

— Мама.

Снова закрыл глаза. Ее косынка. Он увидел ее косынку, плотно сидящую на волосах, завязанную на затылке, коричневую с красными полосками, она над чем-то склонилась, он не мог разглядеть ее лица.

— Мама!

Это была она, прямо перед ним, улыбалась, рассказывала о своем детстве, когда соседи помогали друг другу с работой, а потом пили домашнее пиво из кружек, рассказывала о войне, о несчастных военнопленных, о берлинских тополях, которые все росли и росли, с корнями, разросшимися во все стороны, которые цвели длинными сережками каждую весну, они сидели за кухонным столом, он даже разглядел похожий на мрамор пластик, почувствовал вкус овсяного печенья и кофе, все было так вкусно.

Она погладила его по щеке, он был маленьким, будущим наследником, она погладила его и сунула клубнику в рот, громко над чем-то засмеялась, послышался голос дедушки Таллака, глубокий, металлический, они стояли рядом с ним, оба, смеялись, было тепло, лето, была ли когда-нибудь зима? Нет, зимы не было, зима началась потом, с черными ветками, замерзшей землей и шерстяными варежками, с комочками снега, свисавшими на ниточках, он откусывал комочки и выплевывал их на землю.

Он лег на пол. Была совсем не зима, здесь было тепло, тепло от животных, здесь они были вместе, здесь они были вместе, и все было красным и черным. Длинные черные тени в красном свете, и дыхание Сири. Как хорошо снова быть здесь. Как хорошо.