Рассмотрев в первой главе социально-экономическую и общественно-политическую систему, существовавшую на Балканах накануне и во время расселения славян, необходимо теперь проследить на протяжении всего охваченного в труде периода, каковы были пути развития Византийской империи, с которой славянские государственные образования находились в тесном и непрерывном взаимодействии. Без этого невозможно выяснение степени влияния ранневизантийского общества на южнославянское в VI–XII вв., как и славянских общественных порядков — на империю.
Иными словами, вопрос сводится к постановке и рассмотрению все той же старой, по остающейся остро актуальной проблемы континуитета и дисконтинуитета общественного развития при переходе от одной общественно-экономической формации к другой.
Методологически, однако, подход к изучению этой проблемы применительно к славянскому и византийскому обществам не может быть одинаковым, ибо переход к феодализму у славян совершался на базе разлагающихся институтов первобытнообщинного строя, а у византийцев — в условиях отмирания порядков рабовладельческой формации. Поэтому комплекс понятий, обозначаемых терминами «континуитет» и «дисконтинуитет», будет в каждом случае принципиально различным: для славян с понятием «континуитет» должны связываться представления о пережитках первобытности, а с термином «дисконтинуитет» — не только имманентно развивавшиеся феномены нового, феодального строя, но и те его конкретные формы и институты, которые могут быть отнесены на счет византийского влияния; для Византии же «континуитет» означает совокупность тех явлений, длительно сохраняющихся в ее общественной жизни, которые восходят к позднерабовладельческой эпохе, а «дисконтинуитет» предполагает, помимо прочего, непосредственное воздействие на ход развития империи со стороны «варварского» (для Балкан — прежде всего славянского) общества.
Естественно, что коллектив авторов не мог поставить перед собой цель решения этой грандиозной двуединой задача в полном объеме. Центр тяжести исследования лежит на выяснении путей государственного развития именно славянского общества на Балканах. Тем не менее, не преследуя специально изучения проблемы «континуитета» и «дисконтинуитета» в Византии, авторы сочли своим долгом высказать ряд соображений по данной проблеме, которые неизбежно возникают даже в рамках данного, ограниченного но тематике, историко-сравнительного исследования.
В связи со сказанным характер данной главы должен быть несколько иным сравнительно с предыдущей и последующими. А именно: предстоит дать сжатый обзор 6-вековой истории византийской государственности в тесной зависимости от хода социально-экономического развития империи, сконцентрировав внимание на выяснении места и зная они я «варваров» в трансформации византийского общества.
В соответствии с принятой в советской исторической науке периодизацией мы подразделяем предстоящую обозрению эпоху на два периода: период с начала VII до середины IX в. как время перехода от рабовладения к феодализму, характеризующееся в целом зарождением и развитием раннефеодальных форм общественно-экономических отношений (и соответствующей им государственной структуры), и период с середины IX до конца XII в. как время полного оформления феодального строя в Византии и феодального Византийского государства.
Каждый из периодов мы коротко рассмотрим в соответствии с трехчастной схемой, а именно: характерные черты социально-экономической структуры, социальная стратиграфия общества, организация государственной власти. Разумеется, основное внимание будет уделено при этом проблемам развития государственности.
VII век вместе со следующим столетием по давней научной традиции именуется «темным» (непроясненным) временем. Недаром в последние десятилетия в мировом византиноведении этому веку посвящены специальные коллективные и монографические исследования[178].
Исключительная по сравнению со всеми 11 веками византийской истории (в том числе сравнительно и с IV–VI вв.) скудность известий о VII в. показательна сама по себе: она — важное свидетельство пережитой империей трагедии, о которой и рассказать оказалось почти некому: территория государства сократилась втрое, запустели огромные площади культивировавшихся ранее земель, множество городов лежало в развалинах или обезлюдело, власть императора даже на сохранившихся землях зачастую была эфемерной, резко уменьшилось число элементарно грамотных людей.
Важнейшим фактором, решающим образом изменившим в течение VII в. ситуацию в византийской деревне, было массовое расселение «варваров» на землях империи. Наибольшие масштабы эта колонизация имела на Балканском полуострове. Свои основные владения в Италии, завоеванные лангобардами, империя потеряла еще в последней трети VI в., к началу VII в. под контролем империи оставались только область Равенны, Рим, юг Апеннинского полуострова и Сицилия. Во второй половине 30-х — начале 40-х годов VII в. в результате арабских завоеваний были утрачены юго-восток Малоазийского полуострова, Месопотамия, Сирия, Палестина и Египет.
В аспекте данного труда надолго или навсегда потерянные империей земли нас не интересуют. Важно констатировать, что византийская «реконкиста» VII–VIII вв. имела место в основном в Европе, на территориях, занятых славянами. Что же касается Малой Азии, то демографический облик удерживаемых провинций был в VII–IX вв. более или менее стабильным; лишь в центрально-малоазийских районах в результате византийско-персидских войн возросла плотность поселения армян, новая волна которых прихлынула сюда и в ходе арабских завоеваний. Постоянные войны с персами, а затем с арабами, хотя и сопровождались отрицательными для жизни деревни экономическими последствиями, не вели, однако, здесь к принципиальным переменам в аграрном строе. Сходство положения в малоазийских провинциях с положением в европейских состояло главным образом в резком ослаблении контроля центральной власти. Кроме того, сюда, в северо-западные районы полуострова, были переселены десятки (по некоторым данным — сотни) тысяч славянских семей. Их поселения и здесь (как, например, в Вифинии) заняли значительные сплошные территории.
Суть переворота, происшедшего в ходе этих расселений (как и тяжелых войн), состояла в массовой ликвидации еще сохранявшихся в VI в. крупных имений и в повсеместном преобладании к концу VII в. мелкого крестьянского землевладения. В этом отношении справедливо выдвинутое еще в довоенное время в советской историографии положение о революционизирующем значении «варварских» вторжений на земли Восточноримской империи. Как было показано в I главе, к середине VI в. аграрные отношения находились в состоянии застоя: ростки нового (появление париков и обычного парического права) не находили в условиях рабовладельческой реакции благоприятной почвы для развития. Не могло в тех условиях стать основой прогресса и уцелевшее свободное крестьянство, задавленное непосильным налоговым гнетом. Теперь же, благодаря славянской колонизации, резкому уменьшению крупных имений и ослаблению государственных налогов и повинностей, именно свободное крестьянство, численность которого многократно умножилась, стало исходной базой развития феодальных производственных отношений[179].
Наиболее полное представление о византийской деревне VII–VIII вв. дает упоминающийся во II главе «Земледельческий закон» — запись (в его основной части) обычного права, сложившегося на землях империи после эпохи «варварских» нашествий, произведенная, видимо, в Италии в первой трети VIII в., но получившая повсеместное распространение. Под влиянием традиционных общинных (с остатками кровнородственных отношений) аграрных порядков «варваров», в условиях бессилия государственной власти, когда сельские жители империи (автохтоны) должны были длительное время самостоятельно решать вопросы землепользования и землевладения, а порой в какой-то мере даже обеспечивать свою безопасность, местная община не только укрепилась, но и возродилась там, где она к VI в. практически распалась.
Согласно «Земледельческому закону» это была соседская община; пахотные наделы, как и приусадебные участки, находились в собственности общинников, угодья же (с четко зафиксированными границами у каждой деревни-общины) использовались сообща, представляя общинную собственность, формы эксплуатации которой определял деревенский сход; такая община (марка) уже не знала периодических переделов пахотной земли[180].
Постепенное упрочение власти государства над сельскими районами, превращение общины в податную, включение деревни в товарно-денежные отношения, временно ослабевшие в конце VI–VII в. и снова оживившиеся в VIII в., утверждение прежних, традиционных норм византийского права, трактующего крестьянский надел как полную собственность (аллод), — все это обусловило интенсивное развитие процесса имущественного и социального расслоения общины. Уже «Земледельческий закон» фиксирует в деревне наличие зажиточных и разорившихся поселян, готовых арендовать землю у соседей на кабальных условиях испольщины или идти в наемные работники — мистии. В недрах общины поднималась мелковотчинная, а затем и крупная землевладельческая знать и складывался имущественно и социально обездоленный, затем — и поземельно и лично зависимый класс крестьянства. Примером такого вотчинника нового, феодального типа является деревенский хозяин конца VIII в. — Филарет[181]. Он владел 50-ю участками земли, 12 тыс. овец, сотней упряжек (пар) волов, 800 коней (помимо мулов, ослов и рабочих лошадей); его поля орошались водными источниками.
Сходным, по всей вероятности, было положение дел и в общинах «варваров», включенных в византийскую общественно-государственную систему, тем более что их община находилась уже в стадии перехода от земледельческой к соседской. Мало отличалась ситуация и в специальных поселениях «варваров», когда наделение их государственной землей производилось под контролем властей; возможно, правда, что в таких селах, где военные поселенцы обладали значительными наделами (переходившими в их собственность через 30 лет непрерывного владения и несения службы) и пользовались особым попечением властей, процесс расслоения протекал на первых порах значительно медленнее (во всяком случае до конца VII в., когда стала усиливаться фемная военная аристократия, вступившая на путь ускоренного приобретения крупной земельной собственности).
Новейшие исследования (в частности, работы Е. Э. Липшиц[182], И. Ф. Фихмана[183], X. Кэпштейн[184], П. Лемерля[185] и др.) позволяют говорить, однако, и об известном континуитете крупного (частного, церковно-монастырского и императорского) землевладения на протяжении VI–VII вв., как и о наличии в этот период некоторого континуитета крестьянской зависимости. Крупные имения сохранились в мало затронутых «варварскими» нашествиями районах Фракии, Южной Греции, на западе Малой Азии. Не повторяя сказанного в I главе, следует добавить, что в VIII в. в ходе иконоборческой борьбы, возглавленной самими императорами, реквизициям должны были подвергнуться не только движимые, но и недвижимые имущества церкви и монастырей (в том числе земли, мастерские, доходные дома, мельницы и т. п.), ставшие владениями императора, правительственных учреждений и высшей фемной знати[186]. Вместе с остатками старого крупного землевладения должны были сохраняться и те (смягченные сравнительно с колонатными) формы крестьянской зависимости, которые уже в VI в. определялись в качестве особых арендных отношений, регулируемых обычным «парическим правом».
В условиях, когда казна лишилась основных источников дохода и было необходимо налаживать заново налоговую систему, огромное значение приобрело организованное императорское землевладение. В ходе «реконкисты» правительство утвердило свои права на все покинутые крестьянами земли. Был создан гигантский фонд плодородных (еще недавно культивировавшихся) государственных земель, использовавшийся и для основания правительственных имений, и для расселения «варваров» на условиях уплаты налогов и несения воинской службы, и для раздачи крупным гражданским и военным чиновникам в целях усиления их рвения по службе. В основном, однако, светское землевладение в эту эпоху развивалось в силу естественно-экономических процессов и в результате произвола возвысившейся фемной аристократии. По тем же причинам, а также благодаря уступкам самой центральной власти, дарениям знати и благочестивым взносам простых прихожан, на рубеже VIII–IX вв. снова, несмотря на жестокий удар в VIII в., укрепилось церковно-монастырское землевладение. Чрезвычайно показательно, что термин «парики», впервые упоминаемый в VI в. в связи с владениями церкви, встречается в источниках начала IX в. в значении «зависимые крестьяне» опять-таки применительно к церковно-монастырским имениям[187]. Никифор I Геник (802–811) снова реквизировал лучшие из поместий высшего духовенства и монастырей, но этот же император сам передал, обязав служить церкви (митрополии города Патры на Пелопоннесе) славянских поселенцев в округе города, подчиненных после их восстания 805 г. и отданных митрополиту вместе со всем их имуществом, — факт, свидетельствующий о противоречивой роли государства.
Категория париков, зародившаяся как принципиально новый слой эксплуатируемого крестьянства, но временно (в эпоху рабовладельческой реакции и «варварских» нашествий) или сошедшая с арены, или не получавшая заметного распространения, стала с начала IX в. быстро увеличиваться с тем, чтобы к XII в. превратиться в основную категорию феодально-зависимого крестьянства. В середине IX в. до этого было еще далеко: классовые отношения в деревне определялись еще централизованными (государственными) формами эксплуатации. Однако расслоение общины уже настолько обострило социальные противоречия в деревне, что они нашли проявление в массовом участии свободного крестьянства в восстании Фомы Славянина (820–823) и в подъеме антифеодального еретического движения павликиан в малоазийских провинциях, по соседству с которыми, в Западной Армении, уже в 843 г. было создано своеобразное политическое объединение павликиан с центром в г. Тефрика[188].
Не менее крупными изменениями, чем в аграрном строе, была ознаменована «переходная эпоха» и в жизни города. Большинство городов, особенно мелких и средних, лежали в развалинах, уцелевшие аграризировались, даже прибрежные; сохранили значение административных, церковных, военных и торгово-ремесленных центров лишь наиболее крупные (Константинополь, Фессалоника, Эфес, Никея, Аморий, Анкира). Но и они перешли в «готовом виде» в средневековье также в известной мере в результате упадка других городов: в крупные города стекались разорившиеся крестьяне, ремесленники, мелкие торговцы. Резко возросли потребительские возможности города, стимулировавшие торговый обмен с сельской округой, в городе возникал широкий рынок дешевой рабочей силы, позволявший развернуть строительство, укомплектовать правительственные мастерские, наладить производство товаров, в которых нуждалась деревня. Однако в VII–VIII вв. города еще пребывали в упадке: Фессалоника в это время еще не наладила постоянных связей с сельским населением округи — ее экономика была ориентирована на морскую торговлю с отдаленными провинциями (L., II, р. 86). Предпосылкой к возрождению города должны были стать подъем сельскохозяйственного производства, восстановление власти государства на окружающих город территориях, упрочение безопасности торговых коммуникаций на суше и на море, возобновление правопорядка на рынках и гарантия получения прибыли ремесленникам и торговцам, систематическая чеканка монеты, восстановление международных торговых договоров и т. п. Все это едва было достигнуто к началу IX в., когда начинается медленное возрождение византийского города, прежде всего столицы империи. Возрождался город, однако, на новой феодальной основе: от старого рабовладельческого полиса не сохранилось практически ничего. Хотя часть пригородных земель еще оставалась у города как общины, подавляющее их большинство перешло в частные руки: местных чиновников, ростовщиков, крупных торговцев, церкви, монастырей, рядовых ремесленников и купцов. В пригородах начали возникать и крупные имения, на которые стал переноситься и самый термин «предградье» (проастий).
Следует отметить две особенности возрождающегося в городе ремесла и подъема торговли. Во-первых, это абсолютное преобладание в указанных видах деятельности свободных непосредственных производителей, владевших собственным инструментом, мастерской — лавкой (или обладавших возможностями снять под мастерские частные или государственные помещения). Во-вторых, это недостаточное отделение ремесла от сельского хозяйства: простой горожанин в Византии обычно вел и небольшое крестьянское хозяйство. Были, однако, в византийском городе категории ремесленников и торговцев, не связанных с сельским хозяйством и покупавших все продукты на городском рынке (оружейники, шелкоткачи, ювелиры и менялы, торговцы благовониями, шелковыми тканями и др.). Покупать все необходимое на рынке были вынуждены и наиболее бедные слои горожан: рабочие строительных артелей, наемные работники и поденщики.
В столице ремесленники основных специальностей и торговцы главными продовольственными товарами и изделиями массового спроса (как и предметами роскоши) были объединены более чем в 20 корпораций, находившихся под строгим контролем властей, но пользовавшихся льготами и защитой со стороны государства. Существование корпораций в мелких и средних городах остается спорным — здесь все более возрастающую роль в торговле и продуктами, и ремесленными изделиями стали приобретать монастыри, а затем и другие крупные собственники. Города Византии почти повсеместно и почти до конца истории государства сохраняли полуаграрный характер.
Уже из сказанного очевидно, что социальная структура населения империи претерпела в рассматриваемый период глубокую трансформацию. Особенно нечеткими, социально зыбкими были грани между слоями, игравшими наиболее активную политическую роль в государственной жизни империи в начале VII в. Сравнительно ясную границу между господствующим классом и эксплуатируемым большинством можно провести лишь для 1-й половины IX в. Это большинство, как уже было сказано, составляли в VII–VIII вв. свободное общинное крестьянство и свободные мелкие производители в городах (ремесленники, являвшиеся в то же время и торговцами своими изделиями). Значительно менее многочисленные категории сельского населения, спорадически встречавшиеся (особенно в VII в.) лишь в имениях знати и хозяйствах зажиточных крестьян, составляли мелкие арендаторы, наемные сезонные работники и парики. О сколько-нибудь заметной роли рабов в сельскохозяйственном производстве уже в эту эпоху сведения отсутствуют, хотя на положении слуг, дворовых холопов и охранников их было немало в имениях крупных землевладельцев и в домах крупных чиновников.
Заметную категорию населения уже к 20-м годам VIII в. составляло и в деревне, и в городе монашество. В условиях слабости социальной базы и нестабильности власти в VII в. императоры искали опоры у церкви и монашества как у строго организованной корпорации, охватывавшей всю территорию государства и пользовавшейся влиянием на массы населения. Вплоть до императоров-иконоборцев политика благоволения, предоставления привилегий церкви и монастырям была столь же последовательной, как и при Юстиниане I. Сплошь и рядом власть местного епископа или митрополита оказывалась тогда единственной реальной властью в округе. Число монахов к середине VIII в. настолько умножилось, что императоры-иконоборцы, ликвидируя монастыри, ссылались на то, что слишком много людей под предлогом благочестия ведет паразитический образ жизни и бесполезно для государства: монахов заставляли вести хозяйство, принуждали к службе в армии[189].
Наиболее сложным вопросом о социальной стратиграфии византийского общества в VII–VIII вв. является вопрос о структуре господствующего класса, особенно в период до введения фемной организации управления провинциями. В самом деле, крупное сенаторское землевладение сошло с арены уже к началу VII в., подавляющее большинство крупных имений было разгромлено «варварами», нанесшими тяжелый удар и по городским земельным собственникам[190]. Зажиточная верхушка в деревне находилась в стадии становления. Ряды высшей, в том числе военной и гражданской, знати катастрофически поредели не только в непрерывных жестоких войнах, но и в результате террора Фоки (602–610) и вспыхнувших в его правление междоусобий.
Конечно, в целом остатки старой землевладельческой знати, высшее и среднее гражданское чиновничество в центре и на местах, представители командного состава армии, белое духовенство и монастыри составляли наиболее надежную опору императорской власти. Однако в целом эти привилегированные слои были относительно немногочисленными, особенно если принять во внимание катастрофическое внешнеполитическое положение империи и ту невероятно тяжелую борьбу, которую она выдержала в VII–VIII вв. с внешними врагами.
Решение вопроса следует, по-видимому, искать, помня, что в ситуации социальной и политической нестабильности центральная власть обрела относительную независимость в проведении своей политики, лавируя между различными прослойками господствующего класса.
Решающим условием успеха явилось подчинение интересам государства самого многочисленного и жизнедеятельного класса империи — свободного крестьянства. Восточноримская империя, в отличие от Западноримской, уцелела как государственная система не только в силу внутренних причин, о которых речь шла в I главе, но и потому, что удар «варваров» не имел здесь характера столь концентрированного и единовременного натиска, каким он был на западе.
Когда славяне занимали на Балканах одну провинцию империи за другой, она еще имела возможность извлекать огромные материальные и людские ресурсы из малоазийских провинций и богатейшего Египта, из Сирии и Палестины. Крупные денежные средства позволяли содержать многочисленную наемную армию. Были отброшены авары, завоеван длительный мир с Персией, что позволило утвердить новую фемную систему военной и гражданской администрации в Малой Азии. Когда же начался натиск арабов и были потеряны Месопотамия, Сирия, Палестина и Египет, — утратила остроту конфронтация со славянами, создавались предпосылки к подчинению разобщенных, обратившихся к мирной жизни Славиний. Наконец, когда на севере Балканского полуострова появился новый серьезный враг — Болгарское государство, империя уже успела упрочить свои позиции во Фракии и Македонии и стабилизировать положение на арабской границе.
Свидетельством вынужденной уступки и трезвого политического расчета является тот факт, что в VII в. не действовала система эпиболы (см. I гл.), налоги со свободного крестьянства областей, признававших власть императора, были минимальными. И «Земледельческий закон» не знает иных поборов в государственную казну, кроме так называемого «экстраордина», т. е. «чрезвычайного сбора». Особенно серьезными льготами располагали свободные крестьяне, внесенные в стратиотские каталоги (списки схемных ополченцев) или получившие наделы государственной земли за воинскую службу. В VII — первой половине IX в. в положении таких налогоплательщиков и военнообязанных поселенцев оказались на Балканах и массы славян Фракии, Македонии, Эпира, Северной и Средней Греции и Пелопоннеса[191].
Таким образом, нет никакого парадокса в утверждении, что те же самые «варвары», которые сокрушили рабовладельческую Восточноримскую империю, объективно содействовали континуитету государственной власти и возрождению империи как раннефеодальной монархии. То же самое свободное крестьянство, которое стало основой упрочения центральной власти, подготовило тем самым условия для наступления государства на его жизненные интересы. Налоги стали возрастать уже в начале VIII в., в третьей четверти VIII в., помимо налога на недвижимость, был вновь введен всеобщий подворный налог (капникон), а в начало IX в. была снова упрочена и круговая порука общины в уплате налогов всеми ее членами (аллиленгий); к военной службе стали привлекать и разорившихся крестьян, не способных обеспечить свое вооружение и воинское снаряжение, — материальную помощь такому воину должны были оказывать также его односельчане.
Между тем усиливались и позиции господствующего класса на местах, в недрах фем поднималась крупная землевладельческая знать, использовавшая полноту власти, оказавшейся в ее руках. Из среды этой знати вышел, в частности, Лев III Исавр, захвативший в 717 г. престол. Опасаясь могущества фемной знати, опиравшейся, помимо своего служебного положения, на свои недвижимые и движимые богатства и на обширную клиентеллу, императоры уже в конце VII в. начали дробить фемы. С этого времени можно вести историю борьбы двух группировок византийского господствующего класса: военной аристократии (в данный период по преимуществу провинциальной) и высшей гражданской знати (в основном столичной). Для первых уже в то время большое значение стала приобретать частновладельческая эксплуатация, углублению которой препятствовала налоговая система; источником богатств и влияния вторых были прежде всего жалованье и дары императора за счет казначейства, обнаружившие тенденцию к сокращению с расширением частновладельческих земель. Борьба этих группировок знати определяла специфику развития феодального строя в Византии, однако в рассматриваемый период последствия борьбы еще не проявились в полной мере. Ясно, что меры центральной власти по ослаблению всесилия провинциальных магнатов не дали в это время крупного эффекта. На Пелопоннесе в середине IX в. огромными владениями обладала некая Даниэлида, влияние которой простиралось почти на половину полуострова. Важно, однако, и то, что источники говорят о богатствах Даниэлиды, как о явлении исключительном. Эта представительница складывающегося класса крупных землевладельцев проявила лояльность к императорской власти, не противодействуя ее централизаторским устремлениям.
Хотя к середине IX в. четко обозначилась как господствующая линия развития социально-экономических отношений тенденция к утверждению феодального землевладения и частновладельческих форм эксплуатации, преобладали еще централизованные формы изъятия прибавочного продукта через государственную налоговую систему, генетически восходящую к позднеримским принципам налогообложения.
Центральный аппарат государственной власти сохранился в бурях VI–VII вв., однако претерпел существенные изменения, выразившиеся прежде всего в значительном упрощении системы правления и сокращении штата чиновничества. Резко «потускнели» и опростились церемониал, распорядок и быт императорского двора и столицы. История развития системы центральной власти империи в VII–IX вв. представляет собою постепенное восхождение от «простого» к «сложному», медленное возрождение — в новом обличии — громоздкой бюрократической машины, происходившее в острой борьбе между группировками господствующего класса.
В условиях VII в. на первое место и внутри и вне страны выдвинулась функция подавления, военного решения государственных проблем; функции гражданского управления оказались подчинены военным как решающим. Началась все более отчетливо проводимая линия на военизацию аппарата власти в центре и на местах. Усилились военные и полицейские функции эпарха столицы — высшего после императора гражданского правителя города: в организации обороны, в охране особы императора, в обеспечении порядка и наказании нарушителей закона. Сам император все чаще выступал в роли полководца, главнокомандующего византийской армии.
Военизация аппарата сочеталась с его специализацией и децентрализацией, что привело к ликвидации единого центрального ведомства, возглавляемого префектом претория. Вместо этого централизованного учреждения, обладавшего широкой компетенцией, было создано несколько новых ведомств («логофисий» во главе с «логофетами»): логофисия геникона (она ведала раскладкой и взысканием государственных налогов); логофисия стратиотская (управление по набору, экипировке, снабжению и оплате воинов), логофисия стад (ведомство по содержанию императорской кавалерии и обеспечению армии военной техникой и снаряжением); в середине VIII в. оформились и ведомство дрома — почты и внешних сношений, а также много иных ведомств, среди которых была велика роль ведомства частных имуществ, управлявшего имениями и доходами императорской семьи. В начале VIII в. появилась должность высшего финансового чиновника — сакеллария, осуществлявшего контроль за ведомствами, имевшими отношение к сбору и расходам средств государственного казначейства.
Кроме того, во дворце множились специальные службы, связанные с обеспечением его постоянных и чрезвычайных потребностей: ведомства императорского гардероба, снабжения продовольствием, строительства и ремонта, устройства церемониальных приемов и т. д. Рост этого аппарата и усложнение его структуры отражали в сфере управления процесс укрепления централизованной системы эксплуатации.
Постепенно менялось отношение центральной власти и к духовенству. В конце VI–VII в. императоры обычно получали у церкви широкую и постоянную поддержку в борьбе с сенаторской аристократией с остатками куриальской знати, с еретиками и иноверцами; духовенство и проповедью покорности, и реально имеющейся у него силой содействовало восстановлению власти Константинополя в провинциях, как и обращению в христианство и подчинению «варваров»-язычников. Влияние высших церковных иерархов и крупных монастырей, особенно в провинции, необычно возросло. Последствия этого были, однако, противоречивы. То там, то здесь возрождались враждебные ортодоксальному «символу веры» христианские религиозные течения (монофиситство, монофелитство, несторианство), утверждались и приобретали огромную популярность культы местных святых — под религиозными лозунгами разгорались сепаратистские движения[192].
Уже в VIII в. императоры приняли меры к утверждению своей власти над церковью. Непокорных римских пан отправляли в ссылку, организовывали соборы против неуступчивых антиохийских патриархов. Но это было лишь начало кампании за превращение церкви в орудие светской власти. Успешный исход борьбы был обеспечен отчасти благодаря сокращению территории империи: антиохийский и иерусалимский патриархи после арабского завоевания почти не влияли на политическую ситуацию в государстве. Непокорность продолжал проявлять римский папа, но его голос почти не был слышен на Босфоре.
Императоры прежде всего укрепили авторитет собственной власти, присвоив себе право решающего голоса при выборе константинопольского патриарха и принятии важнейших догматов на вселенских соборах. Это не далось им легко. Даже в эпоху становления христианской церкви и ожесточения религиозной борьбы в IV–VI вв. не сменилось в течение одного столетия столько патриархов (15), сколько в VII в.
Уже Ираклий принял пышный новый титул «василевса ромеев», считаясь с тем фактом, что в его власти оставались по преимуществу греческие или эллинизированные территории: возрождение древнегреческого титула (вместо латинского «император») указывало на исконные, глубокие корни власти повелителя империи, а наименование подданных «ромеями» — на сохранение римских традиций. Но в отношениях с церковью он еще смиренно именовал себя «рабом Христа», «сыном церкви», тогда как его преемники в начале следующего столетия назывались официально не только «василевсами», но также «иереями». Однако исключительная роль в закреплении примата светской власти над духовной была сыграна императорами-иконоборцами. Сказать об этом, впрочем, целесообразнее после характеристики провинциального управления в VII–VIII вв.
Упрочение или даже восстановление (особенно на Балканах) государственной власти в провинциях составляло важнейшую задачу императоров VII–VIII вв. Прежняя система управления, основанная на принципе разделения гражданской и военной власти (причем — при преобладании именно гражданской бюрократии), для выполнения этой задачи не годилась. Необходима была концентрация всей полноты власти в одних руках, когда функции управления находили бы непосредственную опору в вооруженном пасилии. Опыт такого управления империя уже имела: в отдаленных Карафагенском и Равеннском экзархатах такую полноту власти экзархи получили еще в конце VI в., при Маврикии.
Однако введение фемного строя не было результатом всеобщей реформы, единовременной и повсеместной[193]. Само оформление фемной организации происходило во многом стихийно, часто в ходе восстановления власти империи. Старые органы власти не упразднялись, а сосуществовали с новыми, постепенно отступая на задний план.
Начало организации фем было положено при Ираклии — и прежде всего там, где позиции империи были более прочными, а организация обороны (от персов и арабов) — особенно настоятельной, т. е. в Малой Азии. «Фема» означала первоначально военный отряд, состоявший из наемников или рекрутов и возглавлявшийся стратигом-полководцем, наделенным чрезвычайными военными и гражданскими полномочиями. Расквартированный в провинции воинский контингент (фема) прежде всего обеспечивал восстановление и упрочение на вверенной стратигу территории имперского правопорядка, налоговых поступлений, функционирование местных органов власти и т. д., так же, как и организацию обороны. Важнейшей задачей стратига было, кроме того, введение на территории провинции системы набора ополченцев из свободных крестьян путем внесения их имен в воинские списки (каталоги), путем наделения переселяемых сюда из других мест военнообязанных поселенцев земельными участками. Эти крестьяне — «стратиоты» обязывались систематически являться с конем, оружием и снаряжением на воинские (обычно весенние) сборы для учений и маневров, а также — собираться по первому уведомлению для отражения врага или для военного похода[194].
В европейских владениях империи первая фема (так этот термин с воинского отряда оказался перенесенным на саму провинцию) была организована в 680-х годах на территории, защищающей подступы к столице (во Фракии, по имени которой она и называлась), вероятнее всего — в связи с увеличением опасности этому региону после образования Болгарского государства. В конце века была создана фема Эллада (Греция). Затем фемы на Балканах создавались по мере восстановления власти империи: в VIII в. — Македония (она вначале охватывала лишь области Западной Фракии), на рубеже VIII–IX вв., — Пелопоннес, в начале IX в. — Кефаллиния (Ионические острова), Диррахий, а несколько позже — Никополь, Стримон и Фессалоника. Ко второй половине IX в. относится организация фемы Далмация.
Термин, означающий главу фемы (стратиг) приобрел новое техническое значение: не «полководец» вообще, а по преимуществу — правитель провинции, которому оказались подчинены и местный судья, и налоговые чиновники. Стратеги быстро осознали свое могущество (особенно в Малой Азии, где первые фемы имели огромные размеры), они могли сплотить все оппозиционные правительству силы; их поддерживали и сепаратистски настроенные местные епископы, архиепископы и митрополиты, и местное влиятельное монашество. Ситуация была тем более опасной, что с конца VII в. стали быстро расти, как упоминалось, налоги и повинности, вызывающие острое недовольство в деревне.
Императоры, дробя фемы, сокращали воинский потенциал стратигов и зону их влияния. И в этом вопросе решающую роль сыграли императоры-иконоборцы, занимавшие престол более ста лет. В 717 г. в результате открытого мятежа императорскую власть захватил стратиг фемы Анатолии Лев (III) Исавр (717–741). Именно он, прекрасно знавший ситуацию в провинциях, а затем его сын Константин V (741–775) стали особенно настойчиво проводить курс на всемерное укрепление императорской власти.
Наиболее ярко этот курс проявился в так называемом иконоборчестве. Почитание икон, мощей святых, скопление сокровищ и богатств в церквах и монастырях объявлялись несовместимым с ортодоксальным христианством. Завязалась острейшая борьба — против Льва III сплотились все силы оппозиции. Император был беспощаден, обрушив на противников репрессии и конфискации. Военные победы над арабами и болгарами укрепили его положение. Иконопочитатели (кроме папской курии, нашедшей поддержку франков) были разгромлены.
Лев III содействовал восстановлению культа императорской власти, возобновлению римского судопроизводства и утверждению норм римского права, переживавших упадок в VII в. Была издана «Эклога», закрепляющая принцип частной собственности и основные положения законодательства Юстиниана. Были определены критерии распределения воинской добычи между казной, командным составом и рядовыми воинами: император явно искал опоры у ополченцев фемного войска. Продолжалось и дробление малоазийских фем. Были ослаблены и традиции городского самоуправления: государство отстранило городские круги от дел, связанных с ремонтом и поддержанием крепостных сооружений и обороной города. Курии были низведены до положения организаций, ответственных за устройство зрелищ и церемониальных процессий, и утратили былое политическое значение.
Политику отца продолжил Константин V, обрушившийся с репрессиями на монашество и подвергший разгрому оппозицию в столице. Его крутые меры не привели, однако, к полному умиротворению, и Константин стал искать популярности у населения столицы: в интересах горожан он обязал крестьян продавать по принудительно низким ценам зерно государству, установив стабильные цены на хлеб в городе. Константинопольский рынок стал изобиловать дешевыми продуктами, тогда как налоговый гнет в деревне возрастал. Ведущую роль в управлении снова приобретала гражданская придворная бюрократия[195].
После смерти Константина V иконоборческий курс правительства стал ослабевать: его основные цели были достигнуты — упрочилась центральная власть, пополнилось казначейство, была подчинена церковь и ослаблена фемная знать. Новый удар фемной знати нанес Никифор I (802–811), прославившийся конфискациями владений провинциальной знати и усилением налогового гнета. Никифор проводил активную политику подчинения славян: были разгромлены мятежные славяне Пелопоннеса, на полуостров и в Македонию во множестве переведены переселенцы-греки из других фем.
Дальнейшая борьба вокруг икон грозила ослаблением господствующего класса; после восстания Фомы Славянина и первых открытых выступлений павликиан иконоборцы ушли с арены. Иконопочитание было торжественно восстановлено в 843 г. И столичная, и фемная знать сплотилась вокруг трона. Теперь совместными усилиями она подвергла жестокому преследованию павликиан и мятежные элементы в закабаляемой деревне. Сопротивление свободного крестьянства было сломлено. Быстро возрастали государственные налоги и повинности. Упрочение центральной власти совершилось в конечном счете за счет крестьян, эксплуатация которых осуществлялась снова непомерно разросшимся штатом чиновников центрального ведомства геникона.
Восстановление централизации власти, завершенное в основном к середине IX в., надолго определило пути развития византийской государственности: на два столетия с лишним налогообязанное крестьянство стало основой бюрократической государственной машины, обеспечивая материальные ресурсы казначейства и боеспособность имперских военных сил. Тем самым было стеснено и замедлено свободное развитие феодальных производственных отношений, по темпам оформления которых Западная Европа стала обгонять Византию.
Несмотря на ослабление фемной знати во второй половине IX в., стихийный процесс развития крестьянской феодальной зависимости (парикии) сделал значительные успехи. Разорение свободных крестьян, утрата ими собственной земли (в том числе — стратиотских участков) приняли столь крупные масштабы, что с 20-х годов X в. до 20-х годов XI в. следует целая серия императорских указов (новелл), имевших целью защиту мелкого крестьянского землевладения: с распространением парикии государство теряло налогоплательщиков и воинов-ополченцев. Эти новеллы известны в историографии как законодательство императоров Македонской династии.
Крестьянам предоставлялось предпочтительное право покупки отчуждаемой земли не только соседей-общинников, но и динатов («сильных людей»), право выкупить проданную землю в рассрочку в течение 30 и 40 лет, а затем и вне любого срока давности; приобретенные динатами крестьянские участки в обход права предпочтения или за бесценок возвращались крестьянам без компенсации динату, стратиотские участки объявлялись вообще неотчуждаемыми и т. п. Однако в новеллах под давлением крупных собственников и сановников, также ставших на путь стяжания земли, делались послабления, позволявшие дина там обходить запреты. К тому же и выделившиеся в общине зажиточные хозяева и динаты, обладавшие участком на деревенской территории, становились тем самым членами общины, обладателями и права предпочтения и права близости, так что могли и далее — в соответствии с законом — округлять свои владения, имея достаточно средств, чтобы скупать участки разорившихся односельчан-общинников.
Те же новеллы, следуя друг за другом, констатируют, что положение не меняется, императорские указы не выполняются, в имениях крупных светских и духовных собственников растет число париков, а бывшие стратиоты попадают в зависимость к своим командирам.
Источники X в. позволяют сделать заключение о существовании в империи трех видов земельной собственности: частной (мелкой крестьянской и крупной феодальной), государственной (императорской) и общинной, представлявшей собою угодья общины, находящиеся в нераздельном пользовании крестьян. Изменения в соотношении этих видов собственности в XI–XII вв. сопровождались переменами и в ее структуре: в рамках частной собственности укреплялось крупное феодальное землевладение, рост которого совершался за счет мелкого и двух других видов собственности. На рубеже XI–XII вв. крупная феодальная собственность стала ведущим видом землевладения в империи.
Соответственно отношениям собственности византийское крестьянство делилось на три главных крупных разряда: частновладельческих зависимых крестьян-париков, государственных париков (зависимых крестьян имений императорской семьи и правительственных учреждений) и мелких землевладельцев, общинников и хуторян. К концу XII в. доминирующее значение приобрели частновладельческие парики.
Отношения парикии регулировались «парическим правом», возникшим в качестве обычного еще в VI в. и нашедшим к началу второй четверти X в. строго выраженное юридическое определение. Согласно разъяснению юриста того времени Космы, парик обретал права наследственного владения на полученный от господина участок, если сам или его родители владели им непрерывно в течение 30 лет, уплачивая ренту господину. Такого парика господин не имел права согнать со своей земли. Парики обладали правом свободного перехода, погасив свои обязательства перед господином, причем могли перенести дом и иные постройки на новое место. Практически такие переходы были под силу только состоятельным парикам, да и господин имел возможности помешать переходу. (Крупные собственники препятствовали уходу из имения даже свободных наемных работников.)
Уровень эксплуатации париков (как частных, так и государственных) в 2–3 раза превосходил уровень эксплуатации крестьян государством через налоговую систему. Кроме того, парики на общих основаниях со свободными крестьянами уплачивали и государственные подати и несли повинности. Если же их господин получал освобождение от налогов, то оно не распространялось на самих париков — бывшие казенные платежи господин теперь собирал в свою пользу[196].
Основным налогом была синона (до конца X — начала XI в. вносившаяся продуктами, прежде всего — зерном, а затем коммутированная на деньги). Ее размеры зависели от размеров и качества земли, находящейся в собственности или владении крестьянина. Взималась и поголовная (подушная или подворная) подать (капникон). Крестьяне уплачивали множество иных налогов за владение любыми иными хозяйственными объектами (пастбища, пасеки, мельницы, крупный и мелкий скот, сад, огород, масличные деревья, рыбные тони, дубовые рощи). С последней четверти X в. они должны были регулярно уплачивать в пользу церкви налог-каноникон. Первоначально чрезвычайный, взимавшийся в случае правонарушений в общине судебный сбор (аэрикон) стал регулярной пошлиной. Крестьяне должны были также выполнять извозную повинность, участвовать в строительстве и ремонте дорог, крепостей, мостов, военных судов. Свободные крестьяне, деревни которых лежали вдоль государственных дорог (находящихся в ведомстве логофета дрома), были обязаны обслуживать почту, предоставлять транспорт, продовольствие и кров разъездным чиновникам, членам иностранных посольств, курьерам и т. п.
Способствуя имущественному оскуднению крестьянства, налоговый гнет объективно создавал благоприятные условия для вовлечения крестьян в зависимость от крупных собственников.
Крупное феодальное землевладение в империи складывалось несколькими путями. Основным был описанный выше путь, лежавший через имущественное и социальное разложение свободной общины. На этом пути, как отмечалось выше, динат сталкивался с сопротивлением государственного аппарата. В иных случаях, однако, само государство способствовало образованию феодального землевладения. В этом плане могут быть отмечены императорские пожалования государственной земли вместе с париками императорских и правительственных учреждений. Кроме того, все большее значение приобретали пожалования невещных прав — права сбора в свою пользу государственных доходов с определенной территории (эти пожалования назывались солемниями, харистикиями, прениями). По сути дела, это были различные виды условной собственности, так как право сбора доходов сочеталось с правом управления данной территорией в течение установленного срока (чаще всего — на срок жизни) и с определенно указанным видом службы в пользу государства[197].
Этот вид пожалований (прежде всего — ироний) касался в первую очередь земель свободных налогоплательщиков казны; на первых порах он означал лишь передачу частному лицу государственных налогов. Однако в реальной обстановке дарение иронии вело к появлению прав получателя пожалования и на землю, и на населяющих ее крестьян. Так, невещные права становились средством распространения государственной (а затем и частной) собственности на земли свободного крестьянства. Пронии уже к концу XII в. обнаружили тенденцию к превращению в наследственные, а затем — и в безусловные владения на правах полной частной собственности. Особенно быстро этот процесс развивался на государственных землях после завоевания Болгарии (в Северной Фракии и Южной Македонии). Накануне IV крестового похода целые области на Пелопоннесе, близ Фессалоники, в Малой Азии превратились фактически в независимые феодальные княжества, лишь поминально признававшие власть Константинополя[198].
В целом, однако, в отличие от Западной Европы развитие и оформление особого статуса феодального имения в Византии протекало медленнее: государство осуществляло целую систему мер по контролю за ростом крупного землевладения, оно ограничивало число освобожденных от налогов париков, поселяемых господином на своей земле, систематически производило учет хозяйственных изменений в поместье (и на господском домене, и в поселениях париков) на предмет обложения налогами, предоставляло налоговую экскуссию как важную привилегию, почти никогда не давало частным крупным собственникам право высшей юрисдикции. Вассально-ленная система в империи, зародившись, не получила развития. Даже в распадавшейся на независимые от центра феодальные княжества империи не сложилась иерархическая структура земельной собственности, как она сложилась на западе Европы.
Характерной особенностью Византии, как и других балканских стран, было отсутствие феодальных замков в истинном смысле слова. Вотчины были снабжены укреплениями, имелись и охраняемые башни-убежища, но, как правило, сами господа, исключая время сезонных работ, проживали в городах, где они обладали целыми подворьями.
С середины IX в. до второй половины XII в. византийский город пережил время относительного расцвета. Упрочились товарно-денежные отношения между городом и деревней. Помимо традиционных и новых городских рынков, возникло много ярмарочных центров на морском побережье и вдоль сухопутных дорог, и даже при крупных монастырях. Византийское купечество вело крупную международную торговлю, выходящую далеко за пределы Средиземноморья.
На хозяйственно-торговой деятельности городского населения с XI в. все сильнее стали сказываться отрицательные последствия вмешательства и мелочного контроля государственной власти: высокие налоги и пошлины в казну, ограничения норм прибыли, регулирование цен на рынке, принудительный курс монеты с уменьшающимся содержанием золота, запрет представителям знати и чиновничеству заниматься хозяйственной деятельностью, запрет найма более одного-двух наемных работников и на срок более одного месяца, строгий надзор за ввозом и вывозом товаров. Все это вело к изъятию значительных средств из производительного потребления, к использованию крупных богатств на предметы роскоши, к тезаврации денег. Особенно тяжелые последствия для ремесла и торговли имело предоставление непомерно высоких привилегий иноземному купечеству. Из политических соображений (потребность в помощи военного флота) императоры с конца XI в. стали предоставлять права беспошлинной торговли, а затем и экстерриториальности и неподсудности суду империи купцам Венеции, Генуи и других итальянских торговых республик. Оказавшиеся в несравненно менее выгодных условиях отечественные ремесла и торговля не могли выдержать конкуренцию с итальянскими товарами. Ввозимые с Запада, они скоро оказались и дешевле, и выше по качеству византийских. Ранее всего признаки упадка проявились в Константинополе. Корпорации, оказавшиеся оковами производства, стали утрачивать былое значение. Засилие иностранного купечества становилось полным — вплоть до снабжения города продовольствием[199].
От связей с итальянцами выигрывали лишь крупные земельные собственники, укреплявшие не только политическое (в качестве крупных должностных лиц), но и экономическое влияние в провинциальных городах: они выбрасывали на рынок все больше продуктов и ремесленных товаров, производимых в их вотчинах, наладили оптовую торговлю с итальянским купечеством. Былая слава Византии как мастерской великолепия к концу XII в. закатилась: перед империей стояла реальная угроза превращения в сырьевой придаток Венеции и Генуи[200].
Обозначенный в заголовке вопрос уже был затронут выше. Поэтому подчеркнем лишь основные особенности социальной структуры населения империи в середине IX–XII в. сравнительно с предшествующим периодом. Среди сельского населения в это время основную роль стали играть парики — широкая категория зависимого крестьянства. Абсолютное его большинство было частновладельческим. Число государственных париков, временно возросшее после завоевания Болгарии в начале XI в., быстро сокращалось в результате императорских пожалований. Благодаря развитию условного землевладения (особенно проний), в зависимость втягивались и остатки свободного крестьянства. Мы употребляем термин «парик» в его расширительном значении — на самом деле в византийской вотчине трудились крестьяне самых разных категорий, отличавшихся и по социальному, и по юридическому статусу. Особенно много этих категорий было в IX–X вв. в эпоху формирования феодального имения. В XI–XII вв. имел место, напротив, процесс сближения в положении зависимых крестьян: особые термины для обозначения их разных групп утрачивали реальное содержание — понятие «парики» все чаще стало употребляться как обобщающее. Характерным новым явлением было уменьшение размеров крестьянских держаний, появился большой слой так называемых «актимонов», т. е. неимущих, или «капникариев» — плательщиков лишь капникона ввиду отсутствия у них земли и скота для ее обработки.
Еще отчетливее процесс падения благосостояния в X–XII вв. заметен на свободных мелких землевладельцах: разорялись не только отдельные крестьяне — появилось множество запустевших деревень[201]. С сокращением слоя свободного крестьянства приходило в упадок фемное войско: крестьяне оказывались не в состоянии обеспечить себе боевого коня, вооружение, не могли и участвовать в военных походах, и поддерживать в порядке свое хозяйство. Уже в 960-х годах была проведена военная реформа, резко отделившая от основной массы стратиотов их наиболее зажиточную верхушку. В тяжеловооруженную конницу (ставшую ударной силой армии) стали зачислять лишь крестьян, обладавших наделами, превосходящими в 15–20 раз обычный крестьянский участок, служивший единицей обложения полнонадельного крестьянина, т. е. это были в сущности мелкие вотчинники, нечто вроде ополчения средневековых западных рыцарей. Защищенные (вместе с конем) латами и доспехами, они назывались катафрактами[202].
Прочие военнообязанные крестьяне продолжали служить в пехоте, на флоте. Разорившихся должны были содержать их односельчане. Однако с начала XI в. приняла широкие масштабы так называемая фискализация «стратий», т. е. военнообязанных стратиотских участков: военная служба заменялась уплатой денег в казну. На эти средства государство содержало наемные войска — тагмы, крупнейшие из которых квартировали в столице. Тагмы имелись практически во всех провинциях, в отличие от фемного войска они не распускались по окончанию кампании. Несли тагмы и пограничную службу. Тагмные отряды перебрасывались в любой конец империи, тогда как фемное войско чем дальше, тем чаще использовалось по преимуществу близ мест набора. При одновременном выступлении фемных и тагмных войск командиры именно тагм играли главную роль. Фемы сходили со сцены — их роль становилась вспомогательной при профессиональном наемном войске. Происходило как бы повторение в новых условиях того, что уже имело место в У — VI вв. Среди наемников было множество иноземцев. Порой скудно оплачиваемые, наемники поднимали мятежи, при проходе по имперским территориям грабили население, травили посевы. Малодисциплинированные и не имевшие, за исключением высших командиров, никаких иных интересов, кроме платы и добычи, наемники усиливали нестабильность власти: они легко поддавались на посулы мятежных полководцев. Ослабление воинских сил стало особенно заметным во второй половине XI в. В 1071 г. на востоке империи, близ Манцикерта, византийская армия, выступившая против турок-сельджуков, потерпела сокрушительное поражение. В плен попал сам император.
Еще больший упадок переживал столь могущественный в X в. военный флот. Он делился на две части, одна комплектовалась в провинциях (в морских фемах Малой Азии и островов Эгейского моря), другая, собственно императорский флот, — обслуживалась наемниками и располагалась в столице и близ нее (у берегов Мраморного моря и Босфора).
В основе кризиса военно-морских сил лежали те же причины: разорение свободного крестьянства, служившего в качестве гребцов, матросов и воинов, а также специальный курс во второй-третьей четверти XI в. центральной власти, о чем будет сказано ниже. Возрождение военного флота началось лишь при Алексее I Комнине (1081–1118), но никогда всё-таки флот не достиг своей прежней силы. Поэтому-то империя и стала зависеть от военной помощи итальянских республик, так дорого обошедшейся городскому хозяйству Византии[203].
Торгово-ремесленное население провинциальных городов в XI–XII вв. значительно возросло. Города провинций еще переживали подъем, тогда как столица уже начала клониться к упадку. Но и здесь усиливалась конкуренция иноземных товаров, а еще более отрицательные последствия имели неослабный налоговый гнет и политическое (а затем и экономическое) засилье крупных землевладельцев. Горожане, непосредственные производители и торговцы, оказались в отличие от горожан других стран Европы лишенными собственных производственных объединений, которые облегчили бы им борьбу за более выгодные условия своей деятельности. Корпорации Константинополя (и, может быть, и нескольких других крупных городов) лишь напоминали западные цехи, но не являлись ими по сути. Они находились под надзором государственной власти, были опутаны множеством ограничений, не выбирали, а принимали себе руководителей, назначенных сверху, в сущности — чиновников с полицейскими функциями, далеких от интересов рядовых членов. Да и в столице корпорации к концу XII в. почти сходят с арены. Византийский патрициат, если можно так выразиться, богатые торговцы, менялы, ростовщики, владельцы мастерских, судовладельцы не сумели сплотиться для защиты своих интересов, да и противник им противостоял гораздо более могущественный, чем на Западе (где коммуны возникали в борьбе с феодальными сеньорами). Этим врагом было само государство, так никогда в империи и не объединившее своих сил с городами даже в худшие времена феодальной раздробленности. В XI в. по приморским городам-эмпориям (торговым портам) империи прокатилась волна бурных, но скоротечных восстаний против налогового гнета, высоких пошлин, политического и социального бесправия. Но восстания были стихийными, у горожан не было союзника в деревне. Все эти выступления были потоплены в крови. Лишь отдаленный Херсон умел добиваться некоторых привилегий и сохранял традиции самоуправления: выборные протевоны (влиятельные горожане) нередко изгоняли стратига фемы или заставляли его идти на уступки[204].
Духовенство (и белое, и черное) консолидировалось в значительную социальную и политическую силу. Церковное землевладение в целом уступало монастырскому: империя была поистине страной монастырей. Монастырь стремился основать каждый крупный собственник, добиваясь для монахов всяческих привилегий. Монастыри, объединив свои участки, основывали даже беднейшие крестьяне, стремясь избавиться от нужды. Вклады монастырям стали нормой поведения состоятельных людей. Жертвовали нередко последнее достояние монахам и бедняки. Крупные монастыри зачастую имели владения не только в месте своего расположения, но и в разных провинциях. Крупнейшие монастыри Константинополя, Олимпийские в Малой Азии и Афонские на Халкидике играли серьезную политическую роль. Высшие слои монашества (а в монастырях сохранились специальные градации внутри братии) составляли тот контингент, из которого императоры набирали себе угодных патриархов, митрополитов, епископов, личных духовников.
Характерной особенностью организации церкви в империи сравнительно с западной, латинской были малые размеры епископий и прочих епархий. Зачастую это был небольшой город с ближайшей округой. Сельские священники вообще вели жизнь, неотличимую от крестьянской, — на них распространялась и налоговая система, имели они и семьи (целибат в Византии соблюдался для иерархов, начиная с сапа епископа, а прочие священнослужители были даже обязаны жениться до получения прихода). Не гнушались вести хозяйство, вкладывая и личный труд, даже епископы. Имущественное состояние церкви почти целиком зависело от императора. Поэтому церковь была послушна государству и являлась надежной опорой трона. Епископы иногда головой отвечали за бунты и мятежи в их епархиях; они должны были доносить о положении дел и состоянии умов в провинции, хватать «смутьянов», проповедовать покорность. Несколько епископий входили в более обширную епархию митрополита или архиепископа, которые — по одобрении кандидатуры императором — посвящали подвластных им священнослужителей в епископы.
В Константинополе при патриархии действовал так называемый непрерывный собор — эндемуса, составленный из прибывающих по делам епископов из разных провинций. Помимо самой церковной иерархии, в среде высшего духовенства имела значение иерархия между церквами наиболее древних епископских центров (Ираклеи Понтийской, Фессалоники, Эфеса и т. д.). Митрополиты, архиепископы и епископы важнейших епархий имели право рекомендовать трех кандидатов на патриарший трон. Иногда император прямо заявлял о своем выборе, иногда предоставлял дело случаю: на алтарь св. Софии возлагали три свернутые записки с именами претендентов, и кому-либо поручалось взять одну из записок, вскрыть и прочесть имя нового патриарха.
Патриархи обычно послушно следовали воле государя, но бывали и конфликты: патриархи и их клир втягивались в политическую борьбу, и иногда позиция патриарха оказывалась решающей при свержении с трона или при его захвате узурпатором. Некоторые императоры (например, Василий II Болгаробойца — 976–1025 гг.) рисковали оставлять на несколько лет трон патриарха пустующим, стремясь к беспрепятственному осуществлению своих преобразований и не находя кандидатуры на этот пост. До середины XI в. высший клир столицы в целом защищал интересы чиновной знати. Монастыри же и видные иерархи фем больше тяготели к военной аристократии. С середины XI в. и патриарший престол стал чаще переходить к сторонникам военной знати, что в немалой степени облегчало борьбу ее за императорский трон, и в частности победу Алексея Комнина[205].
Подлинным стержнем политической жизни в X–XII вв. была борьба военной аристократии против чиновной бюрократии, прочно державшей в своих руках трон почти три столетия и накопившей огромный опыт господства и могущественной тайной интриги. Речь шла о том, какой вид эксплуатации, а значит, и обогащения, административного устройства, характера армии возобладает в империи: частновладельческая эксплуатация с развитым иммунитетом или централизованная — через налоговую систему. Правда, уже к XI в. эти две главные группировки господствующего класса не были строго разграничены: и столичные сановники, и фемные судьи приобретали земельные владения; полководцы также обосновывались в Константинополе, они получали не только военные, по и гражданские посты.
В последний раз укрепить господство бюрократии, пошатнувшееся в 960–980-х годах, в период грандиозных мятежей византийских полководцев, удалось Василию II, при котором выдвинулось множество новых фамилий и почти вдвое был увеличен штат гражданского чиновничества в европейских владениях после завоевания Болгарии. Однако уже при его преемниках разразился кризис централизованной системы. Бюрократия не могла обеспечить полного господства; в страхе перед полководцами императоры с окружающей их кликой стали сознательно проводить политику ослабления армии и флота: ускорилась фискализация стратий и развал фемного войска, были сокращены ассигнования на наемное войско, уменьшена руга (плата) воинам, увеличены налоги с имений крупных военных. По малейшему подозрению полководцев снимали, подвергали ссылкам и конфискациям; руководство армией поручалось гражданским сановникам (нередко евнухам), не обладавшим ни опытом, ни талантом. Часть военных в поисках выгодных постов сменила военные одежды на судейские мантии.
Военная аристократия ответила на эту политику в 30–70-х годах XI в. серией военных мятежей: полководцы объявляли себя императорами и поднимали войска против столицы. Достигнуть полной победы, как упоминалось, им удалось только в 1081 г.[206]
В среде господствующего класса произошли к этому времени серьезные перемены. Социальная подвижность, т. е. факты проникновения в среду аристократии и высшей бюрократии представителей низших социальных кругов, как и, напротив, низведения высших представителей знати до положения простолюдинов, становилась менее частым явлением. Военная аристократия более не допускала в свой круг чужаков. Возникли знатные кланы, связанные узами родства, которые стали дополнительным фактором сплочения пришедшей к власти военной аристократии, с первых лет принявшейся за восстановление воинских сил страны.
Опорой Комнинов была земледельческая знать провинций; именно при них стала распространяться ирония как военное держание от короны, видные полководцы получали новые земли и привилегии; Комнины сократили штат чиновничества, усилили наемное войско. Однако в целом государственная система централизованной эксплуатации не претерпела решающих перемен. Комнинам удалось отсрочить ее распад, но не удалось предотвратить ее гибель. Сами императоры-полководцы, оказавшись на вершине власти, «соскользнули» на старый путь господства: снова были приняты меры по всемерной централизации власти, снова стал разрастаться бюрократический аппарат, усилился налоговый гнет. Сохранялась система двойной эксплуатации и двойного управления: помимо штата управителей в имениях знати, в жизнь любого поселения и города непрерывно вторгалось все скуднее оплачиваемое и все менее дисциплинированное византийское чиновничество[207].
Помимо фактора феодализации, обрекавшего на неудачу меры по централизации, в XI–XII вв. прибавился еще один могущественный дезинтеграционный фактор. Завоевание Болгарии, завершенное в 1018 г., не привело к заметному усилению империи. Оно разрушило систему обороны на севере (налаженную в эпоху самостоятельного существования государства) именно тогда, когда собственные силы Византии пришли в упадок и когда на этих границах появились новые серьезные враги — печенеги, узы, половцы, венгры, норманны. Присоединение целой страны, удвоившее земли империи в Европе, отказ от использования болгарского чиновного аппарата привели к резкому расширению штата управления, расходов на содержание гарнизонов в только что подчиненной стране. Жестокая налоговая эксплуатация населения Болгарии далеко не обеспечила казначейству значительного повышения доходов, так как огромные суммы расхищались корыстным чиновничеством.
Болгария была покорена, когда уже сложилась болгарская народность, когда упрочились длительные культурные и государственные традиции, сложившиеся в течение трех с половиной веков существования независимого государства. И большая часть болгарского господствующего класса, и народ не оставили надежд на избавление от иноземного владычества. В XI–XII вв. самые крупные народные восстания вспыхивали именно на землях Болгарии. Восстание 1186–1187 гг. привело к освобождению и созданию Второго Болгарского царства. Таким образом, сыграл свою роль также этнокультурный и этнополитический фактор; внутри господствующего класса империи возникли дополнительные рубежи борьбы — не только по вопросам внешней и внутренней политики, не только между военной аристократией и бюрократией, но и по этническому признаку. Болгарская знать стремилась к безраздельному господству в своих землях, возродив свою государственность[208].
Этот фактор проявил свое действие не только в Болгарии, но также и на сербских, а затем и на албанских землях. Распад империи в конце XII — начале XIII в. был закономерным процессом. Крестоносцы 4-го похода не разрушили империю, а произвели лишь последний толчок, повлекший ее быстрый развал на части.
Византия была, несомненно, феодальной монархией. Однако структура ее власти и управления в корне отличалась от западноевропейской[209]. В указанный период процесс развития государственности продолжался по линии все большего усложнения и расширения государственного аппарата. В центре возникали новые логофисии, в числе которых — ведомство по разбору жалоб на чиновников и ведомство по контролю за их деятельностью. Вводились все новые и новые институты по контролю, что снова вело к расширению штатов и росту налогов.
Завершение оформления византийской феодальной монархии связывают обычно с именем Льва VI, прозванного «Мудрым», прославившегося особенно активной законодательной деятельностью и упорядочением бюрократической системы (в том числе табели о рангах)[210]. Количество центральных ведомств достигло 60. Снова упала роль синклита. Льву VI приписывается изречение, что мнение синклита отныне не должно интересовать подданных, так как «теперь обо всем печется император». Стал упрочиваться и принцип наследственности императорской власти. Был до мелочей разработан сложный и пышный церемониал, сопровождавший императорские приемы, дипломатические переговоры, празднества, выходы императора из дворца и т. д. В центре неизменно оставалась фигура императора, и все было призвано к прославлению величия его власти[211]. Развернуло широкую деятельность ведомство дрома. Изучались экономические ресурсы, общественное устройство, система управления, состояние армии, нравы и обычаи соседних и дальних государств и народов. Империя стремилась выступать во главе христианских государств как их высший сюзерен[212].
Особенно ярко цели упрочения централизации проявились в реформах по управлению провинциями. Фемы, раздробившиеся на малые округа, лишившись опоры в фемном ополчении, сходили с арены. А вместе с фемным войском падали и авторитет, и власть стратига. Происходило вновь разделение власти на военную и гражданскую, а поскольку войско стратига резко сократилось и он зачастую находился в подчинении у тагмного командования, то на первое место выдвигались в фемах судьи (преторы). Таким образом, едва завершился (в X в.) процесс организации фем, как начался их упадок. Императоры перекраивали границы фем, соединяли несколько в одну или напротив дробили фемы. Создавались и новые крупные административные единицы (катепанаты или дукаты), во главе которых стояли назначавшиеся императорами катепаны (дуки), соединявшие (как некогда стратиги) в одних руках всю полноту военной и гражданской власти. Эти административные единицы нередко перекраивались; вводилось такое управление, как правило, в пограничных провинциях, которым грозила военная опасность. Таким катепанатом (дукатом) была, в частности, «Болгария», охватывавшая, однако, лишь западноболгарские земли. Но и дукаты стали вскоре таить в себе угрозу центральной власти: их управители-полководцы, располагавшие крупными военными силами, стремились узурпировать трон. Комнины пошли по пути предоставления крупных постов и в центре, и на местах представителям своего семейного клана, закладывая основы будущих независимых апанажей. Прежние законы, запрещавшие приобретение земельной собственности крупными чиновниками и полководцами по месту их службы, давно ушли в прошлое. Как раз на южноболгарских землях сложились крупные комплексы владений Дук, Комнинов, Ангелов — представителей трех правивших в XI–XII вв. династий. По семейному и родственному принципу распределяли Комнины и пышные, созданные ими новые и старые почетные титулы[213].
Постепенно, однако, централизованная машина управления становилась все менее эффективной. Борьба с чиновным произволом была обречена на неудачу не только потому, что взяточничество, казнокрадство, произвол стали всеобщим явлением, в том числе и среди тех, кому поручались функции контроля, но и потому, что оформилась негласная система неофициальных связей. Не могла борьба против произвола дать результаты еще и потому, что сами императоры все чаще прибегали к продаже должностей, к предоставлению откупа налогов тому, кто сразу внесет наибольшую сумму в счет налогов. Казна сама принимала от скупщиков двойные суммы сравнительно с причитающимися по закону, а затем, содействуя откупщику в сборе сумм с населения, официально узаконила худшие формы произвола.
Впервые борьбу за трон стали вести не разные группировки феодалов (крупнейшие из них попросту отделялись от империи), а представители самой правящей династии, раздоры проникли в семейные кланы Комнинов и Ангелов, содействуя падению обеих династий.
Таким образом, развитие византийской государственности в XI–XII вв. протекало как длительный процесс приспособления государственной машины к новым условиям в ходе утверждения феодальных производственных отношений. Однако перестройки давали лишь временный эффект, ибо ни по формам, ни по интенсивности они не соответствовали объективным экономическим переменам в социальной структуре общества. Система централизованной империи, вступив в неразрешимое противоречие с ходом общественного развития, рухнула в 1204 г.