Распутин. Почему? Воспоминания дочери

Глава 20 Черная полоса

Стыдно, признаваться, но в то время я почти не вспоминала о матери. Мне довольно было знать, что она здорова и благополучна. Это был обычный детский эгоизм, граничащий с жестокостью, — я не хотела делить отца ни с кем.

А между тем маме пришлось очень трудно.

Как и от всякого ребенка, от меня скрывали или, по крайней мере, пытались скрыть темные стороны жизни, связанные с болезнями и другими неприятностями. Но Дуня, в конце концов, рассказала мне, что произошло, когда отец привез маму в Петербург на операцию. Опухоль и сопутствующие осложнения потребовали произвести полную гистерэктомию.

После этого мама, придерживавшаяся традиционных взглядов, по которым плотские отношения, не имеющие целью продление рода, невозможны, сказала отцу, что освобождает его от супружеской клятвы, «отпускает его».

При всех известных особенностях отца, такой поворот событий очень расстроил его. Он был искренне привязан к маме.

В то время слухи о предосудительных отношениях отца с Александрой Федоровной и ее дочерьми достигли пика.

Еще раньше стали распространяться копии писем Александры Федоровны и великих княжон к отцу. Для непредвзятого человека в них не было ничего дурного. Но ищущий скабрезностей всегда найдет их, особенно если ему подскажут ход.

Среди первых подсказчиков обнаружились Илиодор и Гермоген, не пожелавшие смириться со своим поражением. Им с наслаждением подпевали в салонах.

Гурко: «Досужая болтовня великосветского, посещавшегося всеми великими князьями, Яхт-клуба — этого центра столичных политических и светских сплетен, где перемывали косточки всех и каждого и где не щадили и императрицы, действительно, не заслуживала со стороны императрицы хорошего отношения. Распространению по городу неблагоприятных для государыни рассказов впоследствии способствовали удаленные от двора из-за их борьбы с влиянием Распутина князь В. Н. Орлов и С. И. Тютчева. Отнюдь не желая нанести ущерб царской семье, они, однако, своими рассказами о близости Распутина к царице и о том влиянии, которым он у нее пользуется, существенно содействовали укреплению почти неприязненного отношения к государыне не только петербургского, но уже и московского общества (к коему принадлежала С. И. Тютчева). Переходя из уст в уста, рассказы их, естественно, извращались и, наконец, приобретали совершенно невозможный характер».

Добавлю несколько слов о манерах Тютчевой. Делаю это только потому, что они — пример, если не образец, того, как рождались сплетни, на основе которых закручивались интриги, влиявшие на судьбы многих.

Тютчева была одной из первых недовольных появлением моего отца во дворце и, в частности, в покоях императрицы и детей. Не знаю, какие именно действия отца привели ее в ужас, но она начала рассказывать всем, что «Распутин купает великих княжон», «учит их неизвестно чему», и в довершение — «кладет картуз на их кровати». В ее воображении перепутывалось все. Разумеется, эти глупости достигали ушей Николая и Александры Федоровны. Царица сначала смеялась, не в силах представить, чтобы кто-нибудь принимал нелепости за чистую монету. Но дальше — хуже. Опасаясь быть оттесненной от воспитания царских детей моим отцом (совершенно беспричинно), Тютчева не унималась в фантазиях. Она стравливала всех вокруг, чтобы иметь возможность интриговать. Перессорила даже нянь. И до такой степени, что Александра Федоровна не желала какое-то время бывать в детских, и это несмотря на обожание ею детей.

Наконец Тютчева дошла до того, что стала настраивать великих княжон против матери. Этого Александра Федоровна снести не захотела. Карьера Тютчевой при дворе была закончена.

Однако таким образом Тютчева и получила в руки свой главный козырь — теперь она представлялась как невинная жертва Распутина и находила в этой роли покровителей и доброжелателей.

Итак в начале декабря или в конце ноября 1910 г. стали распространяться копии писем Александры Федоровны и великих княжон к моему отцу. Они были написаны незадолго до этого. В них (особенно в письме Александры Федоровны) действительно были места, которые при большом желании можно истолковать превратно.

Например, Александра Федоровна писала: «Мне кажется, что моя голова склоняется, слушая тебя, и я чувствую прикосновение к себе твоей руки». Эта фраза, будучи вырванной из окружения, действительно кажется двусмысленной. Коковцов хорошо понял это: «Но всякий, кто знал императрицу, искупившую своею мученическою смертью все ее вольные и невольные прегрешения, если они даже и были, и заплатившую такою страшною ценою за все свои заблуждения, тот хорошо знает, что смысл этих слов был весьма иной. В них сказалась вся ее любовь к больному сыну, все ее стремление найти в вере в чудеса последнее средство спасти его жизнь, вся экзальтация и весь религиозный мистицизм этой глубоко несчастной женщины, прошедшей вместе с горячо любимым мужем и нежно любимыми детьми такой поистине страшный крестный путь».

Симанович: «В Петербурге усиленно распространялись слухи, что Распутин находится в интимной связи с царицей и ведет себя также неблагопристойно по отношению к царским дочерям. Эти слухи не имели ни малейшего основания.

Распутин никогда не являлся во дворец, когда там не было царя. Я не знаю, по собственной ли инициативе или по царскому указанию он так поступал.

Также в слухах о царских дочерях нет ни слова правды. По отношению к царским детям Распутин был всегда внимателен и благожелателен. Он был против брака одной из царских дочерей с великим князем Димитрием Павловичем, предупреждая ее и даже советуя не подавать ему руки, так как он страдал болезнью, от которой можно было заразиться при рукопожатии. Если же рукопожатие неизбежно, то Распутин советовал сейчас же после этого умываться сибирскими травами.

Советы и указания Распутина оказывались всегда полезными, и он пользовался полным доверием царской семьи. Царские дети имели в нем верного друга и советника. Если они вызывали его недовольство, то он срамил их. Его отношения к ним были чисто отеческие. Вся царская семья верила в божественное назначение Распутина.

Грязные сплетни давали мне повод к частым разговорам с Распутиным по поводу его отношений к царице и ее дочерям. Эти злостные сплетни меня сильно беспокоили, и я считал бессовестным распространение безобразных слухов про безукоризненно ведущих себя царицу и ее дочерей. Чистые и безупречные девушки не заслуживали этих распространяемых бессовестными создавателями сенсаций обвинений.

Несмотря на их высокое положение, они были беззащитны против такого рода слухов. Было стыдно, что даже родственники царя и высокие сановники также занимались муссированием этих слухов. Их поведение можно назвать тем более низким, что им доподлинно была известна вздорность этих слухов. Распутин возмущался этими слухами, но по причине своей невиновности не принимал их особенно горячо к сердцу».

В последнем Симанович ошибался. Отец как раз близко к сердцу принимал все это. Но что можно было противопоставить этим слухам? Какие объяснения могли быть услышаны в салонах? Да и мало тогда находилось охотников защищать царскую семью, что уж говорить о защите отца.

Только позже, когда произошло самое страшное, многие из тех, кто способен был бы выступить в нужную минуту (но не нашел в себе то ли силы, то ли потребности), скажут справедливые слова.

Боткина-Мельник: «Насколько же рассказы о приближенности Распутина к царской семье были раздуты, можно судить из того, что мой отец, прослуживший при их величествах 10 лет и ежедневно в течение этих 10 лет бывавший во дворце, причем не в парадных комнатах, а как доктор, почти исключительно в детских и спальне их величеств, видел Распутина всего один раз, когда он сидел в классной Алексея Николаевича и держал себя как самый обыкновенный монах или священник. Александра Федоровна считала святым Распутина. В последнем же нет никакого сомнения: об этом говорят письма ее величества и великих княжон к Распутину. В этих письмах, сплошь проникнутых горячей верой и содержащих в себе столько рассуждений на религиозные темы и просьбы молиться за всю царскую семью, никто не мог найти ничего предосудительного. Впоследствии, проезжая через Сибирь, я встретила одну даму, спросившую меня об отношении ее величества к Распутину. Когда я передала ей все вышеизложенное, она рассказала мне следующий случай. Ей пришлось быть однажды в следственной комиссии, помещавшейся в Петрограде в Таврическом дворце. Во время долгого ожидания она слышала разговор, происходивший в соседней комнате. Дело шло о корреспонденции царской семьи. Один из членов следственной комиссии спросил, почему еще не опубликованы письма императрицы и великих княжон.

— Что вы говорите, — сказал другой голос, — вся переписка находится здесь — в моем столе, но если мы ее опубликуем, то народ будет поклоняться им, как святым».

Родзянко: «В высшей степени нервная императрица страдала зачастую истерически нервными припадками, заставлявшими ее жестоко страдать, и Распутин применял в это время силу своего внушения и облегчал ее страдания.

Тем отвратительнее было мне всегда слышать разные грязные инсинуации и рассказы о каких-то интимных отношениях Распутина к царице. Да будет грешно и позорно не только тем, кто это говорил, но и тем, кто смел тому верить. Безупречная семейная жизнь царской четы совершенно очевидна, а тем, кому, как мне, довелось ознакомиться с их интимной перепиской во время войны, и документально доказана».

И сами по себе сплетни делали отца просто больным. Добавьте к этому уверенность отца, что именно в этих сплетнях — причина перемены к нему мамы. И, конечно же, отец очень переживал, что пусть и невольно, но все-таки причинил боль Александре Федоровне и Николаю Александровичу.

Здесь надо рассказать и еще об одном деликатном деле, высшая точка которого пришлась на то же время.

Среди Романовых было много людей пьющих и очень пьющих. (Я коротко упомянула об этой наклонности Николая выше.) При этом они, как правило, оставались в рамках приличия.

Например, хорошо известно, что из всех Романовых-царей совершенно не пил только Павел Первый (злые языки усматривали в этом доказательство незаконности его рождения. Законный его отец — Петр Третий — выпить как раз очень любил, да и мать — Екатерина Вторая — не отказывалась).

Но Александр Третий — отец Николая — в этом роде далеко опередил остальных. Он даже ввел в моду сапоги особого покроя — с голенищами, в которые можно было спрятать плоскую, но вместительную фляжку водки. Правда, пристрастие к горячительному не мешало Александру Третьему исправно царствовать.

Николай Второй унаследовал от отца — Александра Третьего — пагубное пристрастие. О нем говорили как о большом любителе выпить.

Некоторые утверждали даже, что царь бывал абсолютно трезвым только по утрам и что временами он напивался до бесчувствия. Достоянием всех стал случай, когда после одного из полковых праздников офицеры вынесли царя к автомобилю на руках, и вовсе не в верноподданническом порыве.

Моего отца люди, посвященные в отношения его с Николаем, называли иногда царской нянькой. Достаточно сказать, что именно отцу Николай доверился, рассказав о некоторых отклонениях от нормальной половой жизни и найдя у него помощь. Такую же помощь он получал во время алкогольных приступов.

Отец не избавил Николая от болезни, ограничиваясь запретом (иногда даже письменным) на водку на две-три недели, чаще до месяца. Причем Николай всегда выторговывал лишние дни. Но поступал так отец не потому, что хотел пользоваться зависимостью царя.

Отец таким образом только исполнял просьбу самого Николая, оставляя за ним возможность выпивать. При первом же намеке царя на желание окончательно избавиться от дурного пристрастия, отец помог бы ему. Но Николай, видимо, не стремился к совершенному излечению и объяснял, каламбуря, свое поведение так (передаю со слов Анны Александровны): «Я не могу допустить, чтобы меня избавляли от пристрастия, которое приносит мне столь невинное наслаждение. К тому же, если это все-таки произойдет, то будет похоже, будто у самого меня не хватило сил остановиться. Мне не хочется так думать».

Это был договор, а не манипуляция отца для получения каких-то выгод.

Как раз во время скандала с письмами алкогольные приступы стали особенно часты у Николая. (Сцена на ужине, свидетелем которой я оказалась, — из их ряда.)

Николай тяготился происходившим, но при этом все откладывал решительные действия, после которых было бы уже невозможно общение его со многими недавними друзьями. Действовать решительно — значило для Николая занять твердую позицию. Это всегда было сложным для него.

Тогда пришла мысль — отложить необходимые шаги. Но отец, оставайся он в Петербурге, нашел бы способ прекратить приступы алкоголизма и без ведома Николая (хотя бы с позволения Александры Федоровны), вернув тем самым царя к насущным заботам. Значит, надо отослать отца из столицы и продлить сладостное состояние межеумочности.

Николай неосторожно поделился своими настроениями с кем-то из тех, кого считал своими друзьями. Те быстро сообразили, что ситуацию можно использовать в своих целях — сделать так, чтобы отец уже никогда не вернулся. Созрела провокация.

Отец не делал секрета из того, что любил бывать на «Вилле Родэ», в ресторане с цыганами.

Будучи человеком общительным, он вскоре завел друзей среди тамошних завсегдатаев.

Однажды в их обществе появилась бывшая балерина по имени Лиза Танзин, финка, ведшая класс в балетной школе. Ей было нетрудно приблизиться к отцу. Заговорили о цыганских плясках, которые отец обожал. Лиза умело раззадорила отца и повела танцевать, зная, что он это любит.

Разомлевший отец поддался на уговоры новых приятелей и поехал с ними домой к Лизе. Там веселье продолжилось, принесли вина… Очевидно, туда подмешали какое-то зелье, потому что отцу стало плохо и он совсем не понимал, что происходит.

Тем временем, как и задумывалось, вечеринка перешла в оргию. В самый пикантный момент появился фотограф. Так были состряпаны карточки, на которых отец предстал в окружении стайки соблазнительных нагих красоток. (Правда, те, кто видел эти фотографии, утверждали, что отец выглядел там как человек в бессознательном состоянии. Но кого это смущало?)

На рассвете двое крепких парней доставили отца к нашему дому. При этом они во всю глотку орали разухабистые песни — явно чтобы разбудить соседей и лишний раз засвидетельствовать происшедшее.

Проснувшись, отец не мог вспомнить ничего.

Через несколько дней к нам пришел незнакомый человек и передал отцу пакет. Как оказалось, с фотографиями, сделанными на «Вилле Родэ». Только увидев фотографии, отец начал понемногу вспоминать о событиях злосчастной ночи.

Пришедший поставил отцу условие: покинуть Петербург навсегда, иначе фотографии окажутся во дворце.

Враги отца торжествовали.

Приведу слова Жевахова: «Минусы Распутина в большинстве случаев, и притом в гораздо более широком масштабе, явились чрезвычайно тонкой и искусной прививкой со стороны тех закулисных вершителей судеб России, которые избрали Распутина, именно потому, что он был мужик, орудием для своих преступных целей, и в том и была вина русского общества, что оно этого не понимало и, раздувая дурную славу Распутина, работало на руку революционерам… На эту удочку попался даже такой типичный монархист, каким первое время был В. М. Пуришкевич.

Но были у Распутина и хорошие стороны: о них никто не говорил, и они тщательно замалчивались.

Распутина спаивали и заставляли говорить то, что может в пьяном виде выговорить только русский мужик; его фотографировали в этом виде, создавая инсценировки всевозможных оргий, и затем кричали о чудовищном разврате его, стараясь при этом особенно резко подчеркнуть его близость к их величествам; он был постоянно окружен толпою провокаторов и агентов Думы, которые следили за ним, измышляя поводы для сенсаций и создавая такую атмосферу, при которой всякая попытка разоблачений трактовалась не только даже как защита Распутина, но и как измена престолу и династии. При этих условиях неудивительно, что молчали и те, кто знал правду».

Отец был в отчаянии, но, не зная за собой вины, сдаваться не собирался.

Вот история, рассказанная мне как-то отцом.

Как-то голодному волку попался на глаза одиноко бредущий человек. Он представлялся легкой добычей. Волк начал подкрадываться к человеку сзади, надеясь сбить с ног внезапным прыжком. Но как раз в тот момент, когда волк готовился к прыжку, человек заметил тень зверя. Человек испугался. Но он знал, что если попытается бежать, волк тотчас же догонит его. Единственная надежда на спасение — перехитрить волка.

Человек резко со страшным криком обернулся к волку, как будто собираясь наброситься на него. Волк взвизгнул, поджал хвост и бросился бежать.

Возможно, отец вспомнил тогда историю о волке и человеке.

Как бы там ни было, отец тут же собрался и отправился в Царское Село.

Царь сразу же принял его.

Как только двери за спиной отца закрылись, он положил пакет с фотографиями на стол Николаю и рассказал, что произошло в доме у Лизы.

Царь бегло взглянул на первую фотографию, дальше — не стал, и бросил пакет в ящик стола.

Николай все понял и одобрил приход отца.

В знак того, что не сердится, царь сообщил отцу, что дарит его паломничеством в Святую Землю.

Я изо всех сил просилась поехать вместе с отцом. И даже обиделась на отца за то, что он наотрез отказался брать меня с собой. Потом я поняла — для него было очень важно отправиться в Святую Землю не в семейную поездку, а именно в паломничество.

Итак, отца ждала Святая Земля, а меня — Покровское.

Я не смогу описать паломничество лучше, чем это сделал отец в «Мыслях и размышлениях». Среди бумаг, разными путями попадавших ко мне уже после отъезда из России, есть и маленькая книжица — записки отца, изданные в Петрограде в 15-м году. К сожалению, они появились во время войны, когда интересы всех отстояли далеко от того, о чем писал отец. Но все же его слова доходили до тех, кто в них нуждался. Отдельно я скажу об этом.