Распутин. Почему? Воспоминания дочери

Глава 30 После Распутина

Александра Федоровна была вне себя от гнева. Но когда она вызвала Протопопова в Александровский дворец и потребовала немедленно расстрелять преступников, он сказал, что необходимо доказать их участие в убийстве, и что собственно говоря, еще не установлено точно, было ли совершено преступление.

Протопопов советовал дождаться возвращения из Ставки Николая.

Не все, кто знал моего отца, горевали. Были и такие, кому смерть отца принесла облегчение.

В модных салонах пили за здоровье Феликса Юсупова.

Великий князь Александр Михайлович с недоумением встретил известие об убийстве моего отца. Он передает слова собеседника: «Ты какой-то странный, Сандро! Ты не сознаешь, что Дмитрий и Феликс спасли Россию!» Великого же князя не оставляли предчувствия, что теперь-то Россию и ждут самые большие несчастья.

Повторяет мысль Александра Михайловича и княгиня Палей: «Эта драма была началом революции».

Получив известие о случившемся, из Ставки Николай немедленно приказал провести срочное расследование.

Алексей со слезами требовал, чтобы убийц поймали и наказали.

Алексей очень любил моего отца. Я сама не однажды видела, как царевич бросался к нему на шею в искреннем детском восторге. Алексей буквально вис на моем отце, уцепившись руками и ногами. Как-то мой отец не удержался на ногах, и они вместе свалились на пол. Стали в шутку мериться силами. Победил, разумеется, Алексей.

Чуть позже Анна Александровна передавала мне слова царевича, за которого после смерти моего отца взялись придворные доктора: «И лечат меня, и лечат. А толку нет. Он (то есть мой отец) только яблочко принесет, и все пройдет».

На следующий день водолазы нашли тело подо льдом возле Петровского моста.

Протопопов позвонил мне. Попросил опознать тело.

Когда прибыл автомобиль, посланный за мной Протопоповым, Варя и Катя тоже вызвались ехать.

Улица, ведущая к Петровскому мосту, была перекрыта полицейским кордоном и солдатами. Разрешали проезжать только автомобилям, посланным по официальным поручениям.

Когда мы остановились на берегу, нас отвели к домику, в который было перенесено тело отца.

Я подошла близко. Это был, безусловно, он.

Один висок вдавлен от удара. Грязь и водоросли покрывали лицо. Самым ужасным зрелищем — так как худшие увечья были скрыты грубым одеялом — был правый глаз, висящий на тонкой ниточке. На запястьях виднелись глубокие, кровавые борозды — он боролся, стараясь освободиться от пут, когда пришел в себя подо льдом. Закоченевшая правая рука лежала на груди, пальцы были сложены щепотью, как для крестного знамения.

Помню, что открыла рот, чтобы закричать, но не издала ни звука.

Словно сквозь туман до меня донесся протокольный вопрос Протопопова:

— Известна ли вам личность покойного?

Я несколько мгновений смотрела на Протопопова, силясь понять слова.

— Да. Это мой отец, Григорий Ефимович Распутин.

С формальностями было покончено.

Я бы упала, если б Катя не обняла меня.

Мы быстро доехали обратно. Протопопов позаботился об охране, и дома мы могли чувствовать себя в безопасности. Никто не знал, чего еще можно было ждать.

Мама, Дмитрий и Дуня приехали из Покровского через пять дней. Мы с Варей их встретили, и мама получила ответ на свой вопрос раньше, чем успела его задать — мы были в черных платьях, подаренных царицей.

Приехавшие требовали подробностей, и я рассказала им обо всем, опустив самые страшные детали, и еще сообщила о похоронах, которые должны состояться в окрестностях Царского Села на клочке земли, подаренном Анной Александровной.

Дмитрий спросил о самих похоронах, я ничего не могла ему ответить, так как царская чета запретила присутствовать на них, опасаясь неприятностей для нас.

На следующий день царица прислала автомобиль. Нас с мамой, Варей и Дмитрием отвезли в Царское Село.

Пока взрослые пытались хоть как-то утешить маму, царские дочери обнимали нас, выказывая любовь и сочувствие. Алексей же стоял в стороне, сдерживая рыдания. По его щекам текли слезы.

Царь заверял маму:

— Госпожа Распутина, я стану вторым отцом для ваших прекрасных дочерей. Мы с Алике всегда их любили, как собственных дочек. Пусть они продолжают учиться в Петрограде, и я позабочусь о том, чтобы они ни в чем не нуждались.

Однако события развивались так, что впору было заботиться о спасении самой жизни, а не о благополучии.

Денег, оставленных отцом мне на приданое, на месте не оказалось — после смерти отца в дом приходило столько народу, что невозможно было за всеми уследить. Деньги, положенные отцом на хранение в банк Дмитрия Рубинштейна, тоже пропали.

Единственной надеждой оставалось хозяйство в Покровском. Через несколько дней мы с Варей проводили маму, Дмитрия и Катю на станцию. Они ехали домой.

Теперь нас осталось только трое в квартире. Дом пустовал без просителей.

Расследование постепенно сводили на нет. Было ясно, что никто не будет наказан. Правда, Феликса выслали в его поместье в Ракитное, откуда он потом уехал в Крым, а Дмитрия Павловича перевели в расположение русских войск в Персии. Как оказалось, это было не наказание, а скорее благо, так как облегчило бегство Юсупова после революции за границу с большей частью своего состояния. Дмитрий же таким образом стал недоступен для большевиков.

Я была поглощена рассказами Дуни о жизни отца, старательно записывала каждый эпизод в свой дневник и почти не обращала внимания на окружающий мир.

Иногда Варя приходила домой из гимназии и рассказывала о длинных очередях за хлебом, которого тщетно ждали весь день, о расхристанных солдатах, бесцельно слоняющихся по улицам.

Я выходила из дому только по средам, когда мы ездили в Царское Село. Дворец оставался едва ли не единственным спокойным местом среди бурлящего Петрограда. Во дворце все шло, как обычно.

Но катастрофа надвигалась неумолимо.

Анна Александровна получила несколько писем с угрозами. Ее обвиняли в заговоре, направленном на поражение России в войне. Конечно, упоминалось и имя отца. Царица распорядилась о ее переезде во дворец. Там Анна Александровна была в безопасности.

Не уверена, что царь знал об истинном положении дел в армии. Ему докладывали не обо всем. А дезертирство, между тем, приняло неимоверные размеры. (Из Покровского мама писала, что многие крестьяне возвращаются с фронта домой, возвращаются открыто и без всякого стыда.)

Как бы там ни было, Николай делал вид, что все в порядке.

В конце февраля, через три месяца после убийства, Дуню вызвали домой ухаживать за престарелым отцом. Мы с Варей остались вдвоем. Поехать в Покровское не могли — нужно было заканчивать учебу.

Привратница каждый день приходила убирать квартиру и готовить обед, но в другое время я оставалась одна и сидела, оплакивая отца и молясь за упокой его души. Мысли мои обращались к дому, мне хотелось снова вернуться к маме, к спокойной жизни в Покровском. Но что-то подсказывало мне, что и та, прежняя жизнь уже не для меня.

Однажды, когда стало особенно одиноко, я сняла трубку, чтобы позвонить Анне Александровне по дворцовому номеру, но обнаружила, что аппарат не работает. Я вышла на улицу, надеясь увидеть, в чем причина неисправности, но вместо этого увидела огромную толпу людей, марширующих по Литейному проспекту и скандирующих «Долой немцев». Они били витрины магазинов.

Вечером связь восстановили. Я позвонила Анне Александровне, от нее узнала, что в армии начались бунты — солдаты убивали офицеров.

Вскоре на улицах появились баррикады. Я больше не пускала Варю на занятия. Вдвоем мы сидели в холодной квартире и прислушивались к крикам за окнами.

Я снова попыталась позвонить во дворец, но не смогла соединиться. Редкие знакомые приносили нам слухи: то ли царь отрекся от престола, то ли он только собирается отречься; то ли его свергли и он бежал то ли в Англию, то ли в Германию, то ли в Швецию, то ли еще куда-нибудь. Мне стало невыразимо страшно.

Покорно ждать новых ужасных сообщений я уже не могла. Наняла автомобиль и поехала в Царское Село. Без труда вошла во дворец (охрана меня хорошо знала). Попросила доложить обо мне Александре Федоровне.

Александра Федоровна обняла меня, но сказала, что мне нельзя оставаться во дворце, потому что все дети и даже Аннушка больны корью и лежат в постелях.

Царица со слезами на глазах проводила меня до дверей и расцеловала, обещая позвонить, как только положение улучшится настолько, что я смогу снова навестить их. В вестибюле стояла большая ваза, полная круглых ирисок. Не находя в ту минуту, как выразить свою симпатию, Александра Федоровна сунула мне горсть конфет в карман пальто.

Оказавшись снова в автомобиле, я расплакалась — была уверена, что сейчас навсегда простилась с Александрой Федоровной.

Потом Дума объявила о создании Временного правительства, царя вынудили отречься от престола. Императорскую семью посадили под домашний арест. Новая стража сплошь состояла из пьяных солдат. Они грязно ругались и обнажали свой срам всякий раз, когда кто-нибудь из великих княжон подходил к окну.

Пока это было возможно, могилу отца по приказу Александры Федоровны тщательно охраняли. И это, между прочим, породило множество слухов, так как полицейские не подпускали желающих близко к месту последнего упокоения отца. Однако вскоре стало почти всем известно, что могилу можно найти по тому, что над ней Анна Александровна построила деревянную часовню (она собиралась потом обложить ее кирпичом, но не успела).

Кроме того, оставить вполне незаметными ежедневные приезды туда Александры Федоровны с дочерьми было никак невозможно.

Празднуя свободу, толпа пьяных солдат разорила могилу отца. Они подняли труп на штыки, потом бросили его в костер, устроив дикий хоровод. К солдатам присоединилось несколько женщин из ближайшей деревни. Веселье закончилось оргией.

Мне передавали, что иконка Знамения Пресвятой Богородицы, положенная на грудь отца Александрой Федоровной, сразу же была куда-то отнесена. Бог знает, где она сейчас. На ее обратной стороне Александрой Федоровной, дочерьми и Анной Александровной были карандашом сделаны собственноручные надписи:

В уголке имелась также надпись: «11 ноября 1916 года, Нижний Новгород». Эта иконка предназначалась в подарок отцу, а пришлась к гробу…

Интересно, что, узнав о случившемся, Родзянко сказал: «Достойная поминальная служба для злодея». Даже наблюдая то, что происходило со всем государством в те дни, Родзянко не нашел в себе силы раскаяться в содеянном. Он так и не понял, что настоящих злодеев выпустил на волю он сам.

Когда слухи об этом ужасном происшествии разнеслись по городу и, в конце концов, достигли моих ушей, я позвонила Марусе Сазоновой, чтобы узнать, что ей об этом известно. Человек, взявший трубку, сказал, что Маруся дома и хочет немедленно видеть нас с Варей, и прибавил, чтобы мы ехали немедленно. Мы поспешили к Сазоновым и обнаружили там всю их семью и еще человек двадцать друзей нашего отца, сидящих под охраной вооруженных солдат в гостиной. Нам сказали, что мы, как и все эти люди, арестованы.

Решив, что уже вся рыба попалась в сети, солдаты привезли всех нас в какое-то здание. Там находилось множество арестованных. Многих я узнала. Дальнейшее ожидание показалось бесконечным, хотя длилось оно около двух часов. Все это время мы были окружены пьяными солдатами, не оставлявшими нас в одиночестве даже в уборной.

Наконец меня вызвали на допрос. Я в ужасе обняла Варю, думая, что меня сейчас разлучат с единственным близким человеком.

Небритый солдат кричал на меня и толкал вперед по коридору, пока не привел в маленькую голую комнатушку. Там за простым деревянным столом расположились двое мужчин, и один из них грубо велел мне сесть. Потом, ни разу не взглянув на меня, он погрузился в изучение лежащей перед ним толстой папки. Несколько минут слышался лишь шелест переворачиваемых страниц.

Он поднял взгляд:

— Ваше имя?

— Мария Григорьевна Распутина.

— Дочь Григория Ефимовича Распутина?

— Да.

Их вопросы сосредоточились вокруг отношений отца и Александры Федоровны, которую они называли бывшей царицей. Это разрывало мне сердце.

Следователи твердили, что я должна подтвердить сведения о предосудительной связи бывшей царицы и Распутина.

Это было слишком. Мои нервы были натянуты, как струны. Я истерически захохотала.

Поняв, что от меня им ничего не добиться, следователи послали за Варей.

Столкнувшись с сестрой в коридоре, я смогла только ободряюще улыбнуться.

Ясно, что от Вари они добились так же мало, как и от меня.

Вскоре нас обеих освободили. Удивительно, но нас даже довезли на автомобиле до самого дома.

На следующее утро Варю вызвала начальница ее гимназии. Варя была первой ученицей в классе, но ей было объявлено о немедленном исключении. Дальнейших объяснений не последовало.

Ничто не удерживало нас в Петрограде. Я решила, что мы должны вернуться в Покровское. Варя согласилась со мной и даже повеселела.

Мы уложили только то, что смогли унести сами, поручив остальное имущество заботам привратника.

Главное, я взяла с собой тетрадку, в которую записывала рассказы Дуни о жизни отца.

Я радовалась, что уезжаю. Петроград уже не был тем городом, куда меня привез когда-то отец.