Рассказ об одном классе

ГЛАВА ПЯТАЯ

В понедельник я пришел в контору. Возле кабинета Джоева встретил ребят из первой бригады: Женечку Ботина, Бабетку. Они ждали директора. Тут же были Алик и Колчин. Джоев разговаривал по телефону с городом и так кричал, что сотрясался домик. Колчин сказал:

— На высоких тонах разговаривает. С начальством. Для этого надо быть мужественным — начальство само кричать любит.

— Ты-то откуда знаешь?

Колчин не ответил. Я слушал вполуха. Начальство, очевидно, требовало, Джоев возражал. В приемной тоскливо переминался с ноги на ногу белобородый, горбатенький старичок, дед нашего бригадира Афанасия. Деда мы отлично знали — это был редкий спорщик, вспыльчивый и до крайности настырный. Мы его обходили сторонкой с тех пор, как старик доказал Алику, что в тайге водятся привидения. Алик, как всегда, спорил серьезно, аргументировал солидно, приводил убедительные доказательства, а дед упрямо твердил:

— А я точно знаю: ходят они в тайге. А на том берегу речки, возле омута, Лешатик живет.

Левку дед замучил пространными рассуждениями о том, что заправлять машину следует не бензином, а стоялой и ржавой болотной водой. Она экономичнее любого горючего, и добывать ее труда не стоит.

— Самое главное — сколько хошь воды болотной. Задирай портки, залазь и черпай в канистру. Только бери погуще, самую что ни на есть ржавь.

Теперь дед ругался с секретаршей, которая просила его обождать.

— А ежели у меня горит? — сипел простуженно дед — тоже поработал на дамбе. — Ежели терпеть время не указывает? Тогда как?

— Экстренное сообщение! Дедушка поймал Лешатика!

— Цыть! Надсмешники!

Дед засеменил, подбираясь к двери директорской комнаты, но был перехвачен расторопной секретаршей.

— Дедушка, дедушка! Присядьте, подождите.

С треском распахнулась дверь, Джоев стукнул кулаком по столу.

— Все ко мне. Быстро! Слушайте, город приказывает мне сдать в торговую сеть десять центнеров рыбы. У них нехватка. О производителях, понятно, и речи быть не может — их губить не дадим. Требуют другое. — Джоев сердито потряс трубкой. — Подросшую молодь…

— Как? Из шестого и седьмого прудов?

Мы опешили: ведь это самое настоящее истребление. Молодь пойдет на вес.

— Значит, не согласны? — подмигнул Джоев. — Слышите, Василий Гаврилович? Коллектив не согласен, считает подобное решение ошибочным.

— И вредным, — вмешался Алик. — Принципиально вредное решение. Безобразие!

— Слыхал, Василий Гаврилович, глас народа? Нет, совсем не демагогия. Ты пойми, сейчас молодь мелкая, с ладонь. Сколько ее пойдет на центнер? А подкормим, вырастим, и каждая рыбка потянет до десятка килограммов…

Джоев еще долго уговаривал невидимого Василия Гавриловича, сердито постукивал ладонью по столу. Дед внимательно слушал, поддакивал и тоже стучал корявым кулаком. Джоев повесил трубку.

— Тяжело с начальством разговаривать.

— Верно, кашатик. Начальштво не любит, когда ему вшпоперек. Ох, не любит.

— Ничего не поделаешь, иногда приходится, — улыбнулся Джоев. Старик сочувственно закивал.

— Уж ты, кашатик, ш начальштвом поаккуратней. Начальштво-то — оно от бога.

Все рассмеялись. Джоев повеселел, спросил старика, зачем тот пришел. Дед, вспомнив свое дело, скрипуче закричал:

— Это как же понимать? Воруют рыбу, а ты молчи?

— Что вы, дедушка, — засмеялся Джоев. — До такого пока не дошло. Атаку отбили…

— Сказываю — воруют, стало быть, воруют. Браконьерничают. На телеге приезжают. Вчера пудиков пять энтих дальневосточных рыбин шатанули!

— Как это — шатанули?

— Ну пымали и уволокли.

— Наших амуров?!

— Их, батюшка, их самых.

Черт возьми! Замечательных акклиматизировавшихся рыб, с которыми было столько возни, растаскивают и продают на самогон! Уголовное дело. За такое следует судить.

— Что же ты, дедушка, их не задержал?

— Так их трое здоровущих, а я один. Было б хошь двое…

Дедушку ветром качает. Интересно, как бы он стал задерживать «хошь двоих здоровущих»?

Джоев прошелся по комнате.

— Нужно организовать у прудов дежурство. Одному старику, ясно, не справиться, хоть он и смелый джигит.

Первыми в ночное дежурство выделили Генку Черняева и Колчина. Патрулей собирали торжественно, напутствовали. Со смехом и шутками дошли до прудов. Ночь выдалась теплая, лунная, уходить не хотелось. Сели в кружок, разожгли костер. Клава предусмотрительно прихватила хлеб и немного сыра. Женечка Ботин бренчал на гитаре.

Женечка заиграл «Глобус». Эту песню мы пели много лет подряд, и получалось неплохо. Потом спели еще. Пришли Шуро́к, Сева, Иришка и Борода. Борода тотчас включился в хор и заглушил его. Слух у Бороды неважный, но данные протодьяконские.

Когда песни наскучили, Генка Черняев стал демонстрировать силу, переломил о колено деревце, легко поднял одной рукой Левку: тоже надо уметь — Левка весит без малого семьдесят. Девчонки восхищались. Довольный Генка расхаживал по берегу, пугая лягушек.

Снова зазвенела гитара. Бурун запел что-то унылое, жалостливое.

Бабетка восторженно зааплодировала.

— Романтика! Слова-то какие замечательные.

— Блатная романтика, — сердито заметил Алик. — Правда, за последнее время такие песенки перекочевали из неких сугубо прозаических мест в мещанские салоны.

— Началось, — страдальчески поднял брови Женечка Ботин. — Алик в своем репертуаре. Сейчас прозвучат великие обличения современного мещанства. И не надоело тебе?

— Ты помалкивай, бездумное существо. Ненавижу определенный сорт людей! Жертвы моды. Умишко крохотный, своего мнения не имеют, а перепевают, подражают, подделываются.

— Еще Маяковский говорил: не подделывайтесь под Маяковского, делайте под себя.

— Ты, Левка, любую серьезную тему сводишь к шутке! А шутить совсем не следует. Нынешние мещане — страшные люди.

— Нельзя ли выражаться пояснее?

— Можно. Пожалуйста. Дело в том, что некоторые люди живут в общем совершенно бесцельно. Без идеи. Едят, покупают, размножаются, умирают. Схема примитивна и предельно проста. Должность — оклад — квартира — обстановка — машина. Пожалуй, все.

— Чем же это плохо — машина, квартира?..

— Тем, что бездумно живут. Во имя брюха и барахла. Вот за что выкладываются!

— Ты, Алька, странный идеалист. На песенки напал!

— Хороши песенки!

— Народное творчество, — отбивалась Бабетка.

Бурун добавил:

— Фольклор называется.

— Твой фольклор создан всякой мразью! Выжигать его надо. Принципиально уничтожать.

— Мало каши ел. Руки коротки.

Алик вдруг прислушался. Невдалеке тарахтел мотор. Мотоцикл… Ночью? Кто бы это мог быть? А вдруг браконьеры?

Мы повскакали на ноги, по серой воде заметались отблески костра, длинные косые тени. Мотоцикл приближался. Он свернул с дороги, неуклюже вскарабкался на бугор и, поскрипывая коляской, остановился. За рулем сидел Афанасий, а в коляске — Джоев.

— Как дела, ребята? — крикнул Джоев так громко, что над прудами заметалось многократное эхо. — Вот решил посмотреть, как вы тут караулите.

— Очень хорошо, товарищ директор, — ответила Бабетка и тотчас достала зеркальце, поправила локоны.

Джоев подошел к берегу. В затопленных водой прибрежных зарослях булькало: играла рыба.

— Самый клев в эту пору, — сказал Афанасий. — Забросить бы удочку.

— С удочкой тут делать нечего, — рассудительно заметил Генка. — Рыбка солидная, вмиг леску сорвет.

— С бреднем, конечно, способнее, — добавил Джоев. — Но, друзья, к сожалению, наш разговор носит сугубо теоретический характер. Придать ему практическое направление мы не можем.

— Тогда будем только любоваться, — сказал Алик.

Директор кивнул. Афанасий отвел мотоцикл к сосне, вытащил из коляски брезент, расстелил на траве.

— Поужинаем, товарищи, — предложил Джоев. — Мы тут кое-что прихватили. Давай, бригадир, работай.

Афанасий достал корзинку с продуктами, не спеша нарезал колбасу и холодное мясо. Охотничьим ножом вскрывал консервы, ворчал:

— Рыбьи консервы жрать. И в эдаком месте, где рыбы навалом. Грешно!

— Государственная собственность, — серьезно сказал Алик. — С ней шутить не полагается.

— Алька это точно знает, — добавил я. — У него в школе по обществоведению пятерка была…

…Утром узнали — на дальнем пруду побывали браконьеры. На берегу нашли кусок порванной сети и несколько оброненных снулых рыб…

Джоев отправил меня и бухгалтера в город закупить книги для библиотеки.

Вертолет стоял на крохотном «пятачке» — утоптанной полянке. Вокруг росли высокие сосны. Летчик, молодой красивый парнишка в щегольской фуражке и желтых с раструбами перчатках, стоял, небрежно прислонившись к своей зеленой стрекозе, и курил изогнутую трубку с головой Мефистофеля. Рядом на сундучке сидел наш бухгалтер. Он всегда брал с собой сундучок, куда бы ехать ни приходилось — в бригаду, в город или на заимку к знакомому таежнику. Бухгалтер предусмотрительно захватил с собой брезентовый дождевик, хотя погода стоит отличная.

— А вот и товарищ Смирнов пожаловал! Милости просим, присаживайтесь.

— Здравствуйте…

— Садитесь, садитесь. Время имеется…

— Время, время, — проворчал летчик. — Два часа раскачиваются, олухи.

Оказывается, кого-то ждали. Из-за поворота вышли двое мужчин и женщина. Один мужчина нес чемодан. Я сразу узнал, Буруна. За ним шли Пшеничный и Катя. Бурун поставил чемодан на песок, смахнул пот и сказал весело:

— Груз доставлен благополучно. С вас бутылка, граждане.

Катя, увидев меня, густо покраснела. Пшеничный помахал рукой, но ничего не сказал. Бурун помог поставить чемодан в кабину.

Наконец мы полетели.

— Осуждаешь?

— Осуждаю.

— Напрасно. Преждевременно.

— Ну, знаешь…

— Подожди. Выслушай. Я попытаюсь обосновать логично, хотя твой дружок Алик отказывает слабому полу в способности логически мыслить.

— А я не желаю выслушивать твои фальшивые обоснования. — Я делал вид, что не слушаю, упорно смотрел в сторону.

— Наскучило, надоело — не то слово. Но смысл примерно такой. Пойми, Смирный, ну что за перспектива. Рано или поздно станем провинциалами, превратимся в тех наивных, чуточку жалких и чуточку смешных людей, которых можно было встретить в универмагах, на Главном проспекте нашего города. Мы станем испуганно озираться, перед тем как пересечь оживленную улицу, наша одежда будет бледным отражением прошлой пятилетки, а потребности ограничатся кинофильмами двухлетней давности. Театры, музеи, концерты, даже телевидение останутся где-то там, в Европе. Мы будем вариться в собственном соку, обзаведемся семьями, пойдут детишки, пеленочки…

— Ты против семьи?

— Вовсе нет. Но сейчас рановато. Сейчас нужно пожить в свое удовольствие, — потом будет поздно.

— И это говорит комсомолка!

— Ты прав. С комсомолом возникнут серьезные осложнения. Иду и на это.

Катя долго еще говорила. Я уже действительно не слушал ее.

— Вижу, тебя не убедила. Понимаю: ты не в состоянии оценивать факт объективно. Наши отношения…

Больше сдерживаться я не мог.

— А Пшеничный… тоже не мог «оценивать факт объективно»?

— Не мог. Но он меня понял…

Я демонстративно отвернулся и молчал до самого приземления. Пилот помог Кате выйти, взял чемодан. Катя стала прощаться с бухгалтером. Я быстро зашагал к зданию аэропорта.

Два дня в городке прошли. Я вместе с бухгалтером выполнял поручения, выписывал счета, отбирал книги. Тот же вертолет доставил нас обратно. Прилетели мы к вечеру, и я пошел в общежитие. Здесь никого не было, я лег на койку, подложил руки под голову и с наслаждением вытянул ноги. Раздеваться мне не хотелось, надо было бы умыться, но и этого не хотелось, вообще ничего не хотелось и на все было наплевать.

Я долго смотрел в потолок, считал трещины на желтых, рассохшихся досках. Трещин было много. Из некоторых сочилась густая, янтарная смола. Когда стало совсем невмоготу, схватил у Левки с тумбочки книгу без обложки. Никак не мог понять, о чем идет речь.

На крыльце затопали, послышались веселые голоса, и в общежитие ввалились ребята. Завидев меня, они остановились, пропустили вперед Левку:

— Внимание! На койку Смирного равняйсь. В честь Смирного смирно! Товарищ виновник торжества! Докладываю. К празднованию вашего дня рождения все приготовлено. Можете следовать к месту торжества, то есть в столовую.

Да ведь сегодня же день моего рождения! Совсем из головы вылетело. А ребята не забыли…

— Подарки складывать на тумбочку. Организованнее, товарищи. Не загромождайте подарками дом. Автомашину мы оставили на улице, а телевизор не купили по вине Москвы — не провели еще к нам линию… Внимание, начинаем поцелуи и объятия. Товарищи, будьте сознательны, проходите по одному. Слева начинай!

Ребята набросились на меня и порядочно помяли.

В столовой возле праздничного стола хлопотала Оля. Левка указывал, кому куда садиться. Оказывается, места были распределены заранее.

— Готовы? — орал Левка. — Генка, открывай шампанское!

— Погодите, погодите, — поднялся Джоев. — Где же речь? Надо обязательно сказать речь.

Джоев говорил речь минут пятнадцать. Я узнал о себе много интересного. Оказывается, я и способный работник и отличный товарищ…

— И пусть у него будет столько горя и неприятностей, столько горя, болезней, сколько капель останется сейчас в этом бокале! Вах!

Мы основательно проголодались, а я, наверное, больше всех.

— Второй тост! Генка, твоя очередь!

— Генка, ну что же ты?

— Не могу. Кружку с вином поднять не могу. Рука отнялась… (Генка отпросился с работы еще днем и до самого вечера крутил мясорубку.) Ребята смеются. Генка берет кружку левой рукой. — Поздравляю с днем рождения. Желаю всего хорошего. А все неприятности — правой в челюсть!

— Да что вы заладили — неприятности, неприятности, — поднялся Джоев. — Какие могут быть у джигита неприятности? Да еще в семнадцать лет. Вах!

— Восемнадцать, — поправил я гордо.

Потом тосты следовали один за другим. Долго говорил Иван Федорович. Женечка играл и то и дело спрашивал:

— Что тебе сыграть, дорогой именинник? Заказывай.

Потом Алик читал свои стихи, Бабетка специально для меня исполнила потрясающий твист. Я размяк и чувствовал себя счастливым.

— Мы здесь все за тебя… — сказал вдруг Алька.

— Спасибо, Алька. Все в порядке.

Ко мне подсел Пшеничный. Он сегодня на себя не похож. Грустный. Хотя и сумел «оценить факт объективно».

— Что, парень, невесело?

— Да уж чего…

Пшеничный быстро налил полстакана водки, выпил, налил еще.

— В общем мы с тобой оба пострадавшие. Оба…

Я не ответил.

— Слушай, Смирный. Ты должен меня выслушать. Обязательно должен. Не хочу я больше молчать.

Пшеничный говорил быстро-быстро, словно опасаясь, что я его перебью.

— Тогда в заимку ездили. Помнишь? В капкан ты попал. Так вот… Я тогда… тогда не сразу в заимку пошел. Ну когда тебя в тайге оставил.

— Ведь я же сам тебя послал! Ты меня не оставил!

— Выслушай… Я нарочно медлил. Ходил возле заимки очень долго, даже костер жег, грелся…

— Ты заблудился?

— Да нет же! Господи, неужели не понимаешь… Я не хотел, чтобы тебя спасли…

— Что-о!

— Да, не хотел. Катя для меня значила так много… так много… И я…

Потом все наши пошли меня провожать.

По дороге пели, Женечка наигрывал на гитаре. В общежитии я вынул из чемодана фотографию нашего класса и долго ее рассматривал. Немного времени прошло, а мы изменились, здорово изменились. Потом я смотрел на Катю.

Утром в столовой подошел ко мне Пшеничный.

— Слушай, Смирный! Я, кажется, вчера чепуху какую-то молол? Опьянел, понимаешь, здорово…

— Не помню…

В глазах Пшеничного мелькнула тревога. А мне действительно теперь было наплевать, тем более на него…

Вечером я пришел в школу, взял из шкафа лист ватмана и сел делать газету. Долго пришлось колдовать над акварельными красками, красок не хватало. Потом работа заладилась, и я даже не услышал, как появился Иван Федорович.

— А, художник! Ты мне нужен…

— Еще какое-нибудь задание? — спросил я, проклиная себя за неспособность вовремя отказаться. Будет теперь И. Ф. меня эксплуатировать.

— Задание? Нет! Ты лучше скажи мне — говорил с тобой Пшеничный?

— Пшеничный?! — растерялся я. — Да… но…

— Так. Значит, хватило мужества. И как ты к этому… сообщению отнесся?

— Значит, вы все знали?

— Знал… Так что ты намерен предпринять? Ведь это преступление!

— Какой из Пшеничного преступник… Ну его к черту, Иван Федорович.

И. Ф. пристально поглядел на меня, долго молча меня рассматривал, но ничего не сказал…

Сегодня, в воскресенье, я пришел к дальнему пруду.

Ветер. Камыши кивают бархатными коричневыми головками. Лягушки молчат, зато головастиков в пруду тьма. Кишат. Подошел Борода со своим штатом — Севой и Иришкой. Приветливо поздоровался.

— Очень рад видеть. А мы, знаете, решили понаблюдать. Коллега (кивок в сторону Севы) утверждает, что черные плавунцы наносят нашему хозяйству ущерб. Мальков поедают, да и молодняк тоже.

— Это же общеизвестно, — недовольно сказал Сева. — Аксиома.

Иришка запустила в воду сачок, изловила десяток головастиков и с ними крупного овального жука.

— Вот он, злодей.

Обо мне, конечно, забыли. Когда незавидная судьба черного плавунца была решена, мне удалось немного потолковать с Севой. Я спросил его, что он думает об отъезде Кати. Сева тщательно протер очки.

— А куда она уехала?

Все ясно! Сева ничего не знал, не слышал и слышать не хотел. Я в двух словах растолковал последние события. Сева поднял брови и стал удивительно похож на умную цаплю в очках.

— Ах, да. Припоминаю. Ирочка говорила. Некрасивый поступок. Но почему ты, Смирный, так переживаешь? Зачем расстраиваешься: уехала — и ладно. Ты-то тут при чем? Не улавливаю связи…

Захватив в конторе письма и свежие газеты, я пошел в бригаду Афанасия. После обеда у меня всегда хорошее настроение, а тут еще Левка со мной пошел. Всю дорогу мы вспоминали школу.

В бригаде я прочитал ребятам передовицу «Комсомолки». Ответил на два вопроса, оба задал старенький дед Афанасия. Старик зачастил в бригаду и добросовестно выслушивал политинформации, а иногда не прочь был принять в них участие. Темы старик поднимал самые неожиданные. Сегодня он спросил о «летающих тарелочках». И откуда он о них услышал?

Когда мы с Левкой отправились обратно, Афанасий крикнул вдогонку:

— Не забудьте про дежурство!

Вот уже месяц, как мы ночуем по очереди возле водоемов. Ничего существенного пока не произошло, разве только случай с Левкой и Севой. Оба отправились на пруды, развели костер, поболтали и, конечно, крепко заснули. Левка проснулся под утро от какого-то страшного шлепанья. Сел, протер глаза. Севы поблизости не оказалось. Левка зевнул, с хрустом потянулся и принялся собирать хворост, как вдруг из-за кустов высунулся Сева и таинственно приложил палец к губам.

«Браконьеры!» — смекнул Левка и даже обрадовался. В шалаше давно была приготовлена берданка, заряженная изрядной порцией крупной соли. Левка нырнул в шалаш, схватил ружье, а когда вынырнул обратно, Сева остановил его:

— Не смей! Опасно. Понаблюдаем.

Левка презрительно хмыкнул, но Сева показал ему на противоположный берег, и Левка молча опустил берданку: в камышах был медведь.

Мишка, очевидно, пришел полакомиться рыбой, но наловить ее не так-то просто: пруды глубокие. Теперь он, мокрый после нескольких попыток, терпеливо выжидал, покуда рыбы приблизятся к берегу. Улучив подходящий момент, медведь ловко подцепил когтистой лапищей рыбину и швырнул ее через плечо. Вскоре такая же судьба постигла и вторую. Сева еле слышно восхищался:

— На редкость крупный экземпляр. Обрати внимание на лапы, когти какие длинные. И как блестит мех…

— Отвратительные когти. Дай-ка я стрельну.

— Ты с ума сошел! Зверь рассвирепеет, тогда нам конец. Растерзает.

— Удерем. Я знаешь как стометровку рву?

Но Сева только печально посмотрел на Левку.

Вдруг Левка, повертев в руках ружье, отдал его Севе, лег в мокрую от росы траву и быстро пополз, огибая пруд, к противоположному берегу. Сева оцепенел.

Медведь между тем выловил еще одну рыбину и, довольно ворча, снова полез в воду. Вдруг воздух прорезал пронзительный свист! Перепуганный медведь коротко взревел и понесся к лесу. А Левка мчался за ним и восторженно орал.

Джоев, которому Левка красочно описал происшествие, посмеялся, но серьезно добавил, что списывать на медведя убытки нельзя, браконьерствует не мишка, а двуногие жулики, так что дежурства следует продолжать.

— Давайте оформим это как народную дружину, — предложил Генка Черняев. — А то мы стали вроде ночных сторожей.

— Идея, — согласился Джоев. — А тебя назначим командиром? Не возражаешь?

Вечером за мной зашел Алик. Сегодня наша очередь ловить браконьеров. Левка утверждает, что действует кто-то «свой», и пожалуй, он прав. Только этот «свой» — порядочный гад, если идет на подобные дела.

Мы с Аликом развели костер и долго разговаривали, потом захотели спать, но крепились — вдвоем караулить веселее. Алик закурил и вздохнул.

— Ты чего?

— Соскучился.

— По Оле? Любопытно. Ведь ужинали вместе.

— Ты этого не поймешь.

Конечно. Где нам… Я вспомнил о Кате.

Над прудом поднимался парок, квакали лягушки. Вдалеке ухал филин. Третий раз мы дежурим у этого пруда, и всегда появляется филин. Видно, он не боится людей, а может, поблизости у него гнездо? Филин прокричал еще, потом взлетел неслышно, планируя на мохнатых крыльях, пронесся над водой и уселся на сосне. В темноте вспыхнули зеленые круглые глаза. Я швырнул в сосну головешку, но филина не спугнул.

Когда рассвело, появился Бурун, присел к костру, прихватил уголек, покатал его по бугроватой ладони, прикуривая. Затянувшись, завел разговор о том, как нам мало платят. Это у него была излюбленная тема. Я от нечего делать поддакивал: конечно, получать больше гораздо приятнее. Алик молча ворошил палкой угли, подбрасывал смолистые еловые лапы.

Бурун потолковал о «растущих потребностях», о том, что собирает деньги на мотоцикл.

— Знаете, ребята, если желаете, можно неплохо заработать!

Алик навострил уши. Ему теперь приходится туговато, ведь жизнь только начинается, а у них с Олей ничего нет.

— Подработать можно неплохо. Потом, если дело пойдет, будут систематические заработки.

— Очень, очень кстати, — сказал Алик. — Только что делать нужно? Говори, вдруг я не сумею.

— Ха! Не сумеешь? Задача пустяковая — нужно молчать громче!

— То есть как?

— Шуткую, шуткую, — захихикал Бурун. — Ты сколько раз в месяц дежуришь?

— Два. Но во время дежурства я отлучиться не могу. У нас строго.

— Да не нужно тебе никуда отлучаться! Нужно только молчать громче и не мешать другим: они будут работать, а ты только не мешай.

— Не понимаю.

— Вот следующий раз, когда будете дежурить, я подъеду с дружками и вас сменю. На часок, не больше. За час и управимся, вот и вся ваша работенка. Не пыльная, зато денежная. По полсотни на нос хватит? Впрочем, у тебя, Алька, кажись, подлиньше — тебе шестьдесят…

Мы переглянулись. Алик побледнел и медленно встал.

— Постой, постой… За что же столько?

— За рыбку. И за вашу любезность. И за ваше приятное общество. А самое главное — за «молчи громче». Усекли?

— Поняли, — ответил Алик и, размахнувшись, ударил Буруна в лицо. Удар получился несильным, но кровь все же потекла. Бурун потрогал разбитый нос, умылся в пруду, поругался в меру, аккуратно отряхнул брюки от золы.

— Нервный ты, Алька. Невыдержанный. А еще интеллигент. С тобой пошутковали, а ты бьешь. Кровь пускаешь своему же брату, рабочему. Нехорошо. А может, я нарочно? Может, тебя проверял, а? Насколько ты бдительный. Бдительность — наше оружие, слыхал? А ты — кровь пускать. Да ладно, не сержусь, сам горячий. Бывай. Только насчет нашей беседы молчи громче, не то неприятность наживешь. Усек?

Бурун хлопнул Альку по спине, Алик оттолкнул его. Бурун еще покривлялся немного и ушел. Мы с Аликом долго молчали. Я злился на Буруна. Альку он уговаривал, а меня даже не спросил, как будто дело решенное. Алька сидел на пеньке бледный.

— А ведь это он ворует амуров. Это ясно.

— Конечно. Но как быть теперь? Рассказать обо всем директору? Но Бурун отопрется, скажет, что разыграл нас. Не пойман — не вор.

— Скажем только нашим ребятам. Генке Черняеву и Левке. Больше никому. Девчонкам, Женечке Ботину и Севе — ни звука. А дежурить теперь будем не так, как раньше. Установим скрытое наблюдение.

Левка и Генка разработали инструкцию, по которой дежурные должны были уходить на свой пост только ночью, костров ни в коем случае не жечь, чтобы не демаскироваться, и караулить, укрывшись в кустарнике, чтобы браконьеры не заметили.

— Устроим для них маленькую ловушку, — радовался Левка. — Капканчик вроде того, в который Смирный попал. Они придут рыбку ловить, а мы их, голубчиков, самих сцапаем. Блеск!

— Теперь мы их поймаем, — сказал Генка. — Давненько у меня руки чешутся. Маленькая тренировочка во как необходима: застоялся, боюсь дисквалифицироваться!