Рассказ об одном классе

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Стояло душное, жаркое лето. После обеда все, кто находился поблизости от поселка, собирались на маленьком песчаном островке. Серебрянка сильно обмелела. Сюда приходил из конторы Джоев, иногда к нему присоединялся и Борода. Жаркое солнце, горячий песок, теплый ветерок — все это нагоняло дрему. Мы лежали на песке, лениво переговаривались.

Часами лежал под палящим солнцем и Женечка Ботин. Женечке очень хотелось загореть, однако загар не удавался — кожа краснела, словно ошпаренная, Женечка завидовал Шурку́, который стал бронзовым, как индеец.

— Был бы я таким. А может, тебе использовать свои внешние данные? Я слышал, что это для поступления в киноинститут имеет решающее значение. Точно. Станешь известным актером. Эх, мне бы твои данные…

Шуро́к улыбался, качал головой. Неподалеку сидел Борода и что-то шептал. Женечка подмигнул нам.

— Товарищ научный работник и здесь наукой занимается. Архимед.

Я подошел к Бороде. Борода бормотал стихи.

Потом Иришка по секрету сказала, что ее шеф потихоньку пишет. Сейчас работает над поэмой.

— И хорошие стихи у него? — спросил я.

— Только одно. Маленькое. И сугубо личное.

— Понятно, кому посвящено это «сугубо личное» стихотворение.

Заметив меня, Борода стал писать на песке какую-то формулу.

— А, Смирнов, садитесь, пожалуйста. А я здесь, знаете ли… Идея одна возникла, решил проверить ее математически…

Накатилась жара. Тайга где-то далеко занялась, и тяжелый дым навис над поселком. Небо было белесым от знойного марева. Серебрянка сильно обмелела, вода прогрелась и почти не освежала. Я никогда не думал, что в Сибири может стоять такая духотища.

Мы загорели, как арабы, кожа облезала клочьями. Все, кроме стариков, ходили в трусах или шортах, и только Женечка Ботин вечерами щеголял в костюме.

В один из душных длинных дней произошло несчастье.

Утром мы услышали крик:

— Пошпешайте, пошпешайте!

Посреди улицы махал руками дед Афанасия.

— Шкорее, кашатики. Рыбу повежли! Шкорее!

— Куда повезли? Кто?

— Да как же, кашатики, кто? Эти браконьеры… Я на гору по грибы подался — самый ядреный гриб там в роще. Так ш горушки их, лихоманцев, и ужрил. Глажа у меня далеко видят. Они по дороге правятся, а я напрямки пошпешал… Вот и дошпел…

Браконьеры! Ну теперь их поймаем! Теперь не уйдут, будет работа Генкиной дружине. Левка побежал за машиной, а мы с Генкой бросились за ребятами.

— Но здесь только наша бригада. Остальные на дальних прудах!

— Обойдемся. Смирный, ты беги поднимай ваших, а я прихвачу всех, кто в конторе. Нужно им путь отрезать, иначе уйдут.

Генка повернул обратно. Наша бригада собиралась на работу. Афанасий сидел на пне и записывал каждому задание.

Я наскоро рассказал бригадиру о браконьерах.

— Догнать, душа из них вон! Варначье немаканное!

Загудел мотор, и на дорогу вырвался грузовик. В кузове сидели ребята из второй бригады и Пшеничный. Он привез в контору отчет. Машина резко затормозила, мы поспешно полезли в кузов.

Левка гнал. Ветер трепал волосы, ветви больно хлестали по лицу, машину отчаянно трясло, подбрасывало на ухабах, а Генка, широко расставив ноги, колотил по верху кабины:

— Нажимай! Нажимай!

Через четверть часа бешеной тряски мы примчались к прудам. Левка затормозил и распахнул дверцу.

— Вот замаскировались наши патрули! Наверняка дрыхнут! Эй, сторожа!

Сегодня дежурили Алик и Сева. Их нигде не было видно. Афанасий указал на глубокие колеи — следы колес подводы. Бригадир слез на землю и стал внимательно разглядывать следы.

— Ну чего там? — нетерпеливо спросил Генка Черняев.

Афанасий достал кисет с табаком.

— Из Гаврина подвода. Не иначе. У кого там обод лопнувший? Вроде у Махлонова. Или нет?

Куда они поехали? Тут развилка — дороги в разные стороны ведут.

Ребята попрыгали из кузова, разглядывали следы. Левка потянул Генку за рукав.

— Поди скорей сюда! Смотри!

У самой воды, скрытый разросшимися зарослями, ничком лежал Сева, сжимая разбитые очки. Волосы в крови, кровь густо запеклась на виске…

— Тяжелым его, — прохрипел Афанасий. — Ну, гляди теперь, варначье!

Севу осторожно положили в машину. Под разбитую голову Афанасий подложил куртку.

— Толя! То-ля… — донеслось из-за кустов.

— Алик?! — я вздрогнул. — Алик!

Я побежал к кустам на противоположном берегу. Левка обогнал меня. Из кустов, слабо застонав, вывалился Алик.

— Ребята, я…

Алик ткнулся лицом в куст. На худой мальчишеской спине чернели овальные пятна. Левка попятился.

Подбежал запыхавшийся Пшеничный, побелел. Рубашка Алика пропиталась кровью. Генка снял майку и порвал ее на полосы.

— Помоги перевязать!

Вдвоем мы перевязали Алика.

— Быстрее!

Мы уложили Алика рядом с Севой. Колчин сел на пол кузова и положил голову Алика на колени. Левка развернул машину и помчался в медпункт. Первым опомнился Афанасий.

— Пойдем по следу!

Прошло минут сорок. Генка намного опередил нас и скрылся за поворотом, в лесу.

Бежать мы больше не могли. Из-за леса донеслось гудение мотора. Машина! Да, это был наш грузовик. В кузове стояли рабочие, Джоев, наши ребята. Левка даже не остановился, а только пригасил скорость, и мы с Афанасием кое-как вскарабкались на ходу. Я больно ушиб локоть о борт, когда машину тряхнуло на ухабе.

Левка прибавил газу. Мы смотрели вперед. Где же Генка? Наконец догнали и его.

Генка свернул на обочину, пропустил грузовик, прыгнул, уцепился за борт и повис, подтянулся на руках и рывком перебросил мускулистое тело в кузов. Джоев помог ему подняться.

Дорога стала бугроватой, но Левка не обратил на это внимания. Зато нас так затрясло, что мы схватились друг за друга. Я спросил Колчина, что с Аликом, но он ничего не знал, знал только, что вызвали по рации вертолет.

Внезапно машина остановилась. Впереди шла телега. Афанасий и Левка тотчас выпрыгнули на дорогу:

— Вон они, гады!

На телеге давно заметили машину и теперь, поняв, что их преследуют, бросились в лес. Мы побежали за Левкой и бригадиром. Ветви хлестали по лицу, мы спотыкались, падали и снова бежали.

Первым догнали рослого бородатого мужика, хозяина телеги — Махлонова. Он, тяжело дыша, остановился, развел руками:

— Я чо? Я только вез и…

Левка коротким ударом сбил мужика на землю. Колчин, пробегая, крепко пнул его ногой. Но Генка Черняев, не останавливаясь, пробежал мимо. За ним — остальные, и только Афанасий задержался возле мужика.

— Я чо? Невиновный…

— Замолчь! Стой тут!

Погоня продолжалась. Впереди бежал долговязый парень. Увидев, что его настигают, парень прибавил ходу. Генка порядком устал, его обошел Колчин. Парень споткнулся о пень, упал. Колчин навалился на него. Парень захлебнулся руганью, сбросил Колчина, вскочил. Но Генка был уже рядом.

Генка схватил парня за грудь, рванул, поставил на ноги и ударил, еще… еще…

Мы настигали последнего. Вдруг он остановился и стал быстро-быстро раздеваться. Сбросил куртку, рубашку, швырнул под ноги кепку. Голый до пояса стукнул кулаком по татуированной груди и захрипел:

— Не подходи, дешевки! Распишу!

Бандит замахнулся финкой.

— Попишу! Всех попишу, суки!

— Аккуратней, — шепнул подоспевший Афанасий. — Заходи с боков!

Бригадир и Левка стали обходить бандита, я с Колчиным медленно двинулись прямо на него.

— А-а-а! Нате!

Бандит перекрестил финкой грудь, из порезов засочилась кровь. Но в этот момент на бандита кинулся Генка. Левка попытался его опередить, я сам, не помню как, схватил бандита за кисть, а Колчин, зайдя сбоку, ловко вывернул ее. Взвыв, бандит выронил нож.

— Ребята! — закричал Левка. — Это же Бурун!

Да, это был Бурун. Он сопротивлялся яростно, отчаянно, отбивался ногами, рвался. Наконец Афанасий стянул ему руки ремнем. Стало очень тихо.

Левка достал смятую пачку сигарет, вытряхнул на ладонь горсть табачных крошек.

Подошли рабочие, с ними Джоев и Пшеничный.

— Связали? Сейчас в машину и в контору! В город уже сообщили.

— Ну, все, — захрипел Бурун. — Сгорел.

Афанасий сходил за подводчиком. Мужик виновата улыбался.

Возле телеги кружили вороны. Заметив нас, они взлетели и уселись на сосновой ветке, хрипло каркая.

— Пророчат, чертовки, — блеснул золотым зубом Бурун. — Эх, как сгорел. Начисто. И дыма нет.

Афанасий подошел к подводе.

— Справный конек, — заметил Афанасий. Тронув мокрые мешки, повернулся к мужику. — Рыбка?

— Она…

— Ступай лезь в кузов. Смирнов! Бери вожжи и погоняй. Не заплутаешься?

Лошадь скосила сливовый глаз. Я еле приладил вожжи, делал это впервые и, наверно, не так, как нужно, развернул подводу и зачмокал губами. Лошадь послушно побрела по прелой листве.

Я ехал один сквозь тайгу, в кронах вековых кедров метался и гудел жаркий ветер, и было очень одиноко и тоскливо.

Домой добрался затемно. У конторы поджидал меня Афанасий.

— Как Алик?

— Нету больше Алика… Только в вертолет стали заносить…

В эту ночь мы не спали. В общежитие пришел И. Ф., долго сидел за столом.

Напряженные дни переживает наш поселок. Рабочие, рыбаки, охотники взбудоражены происшедшим. Люди напряженно ждут окончания расследования, суда. В конторе поселился следователь, совсем молодой. Днем он иногда купается в Серебрянке вместе с нами.

Работа не клеится, мы измучены ожиданием, но покуда новостей нет, и постепенно к следователю и его помощникам в поселке привыкают. Потом следователь уехал в город.

Парень держался довольно спокойно, на вопросы отвечал как-то вяло:

— Мы давно ходили на пруды по рыбу. Удавалось. Сбывали добычу леснику, он солил, коптил, вялил и переправлял в соседнее село. Там магазин имеется, а в магазине лесникова сродственница продавцом работает. Потом дружинники дежурить начали. Ловить очень трудно стало. А к выпивке привыкли. Мы подумали, — монотонно рассказывал парень, — и решили еще несколько ездок сделать. Рассчитывали — заснут сторожа. Просчитались. Оба раза возвращались пустыми. Тогда Бурун задумал идти в открытую. И пошли.

— Скажите, подсудимый, что вы понимаете под словом «в открытую»?

— Припугнуть дружинников хотели. Пригрозить ножиком.

— Продолжайте.

— Подъехали к прудам еще затемно. Сняли сеть. У костра сидели те пацаны, дружинники. Подошли, присели у огонька, закурили. Хотели с ними по-хорошему договориться, по сотне сулили. Не вышло. Очкарик, щупленький такой, и говорит: «Рыбы имеют научную ценность. Опыты над ними производятся». Начал мозги заливать про всякое там государственное значение, дескать, когда разведем их по всей Сибири, тогда и ловите на здоровье. Целую лекцию прочитал. А как увидел, что с сетью в воду зашли, ровно шилом его подтолкнули: руками в сеть вцепился, тащит… не пускает. Ну тогда… и…

— Бурун поднес ему. Вполсилы. Упал очкарик, не копнулся.

— Чем «поднес», — нахмурился судья. — Кулаком?

— Пошто кулаком? Свинчаткой.

Парень замолчал. Прокурор вызвал подводчика.

— Оборони господь этакую страсть узреть. А все же довелось, истинно говорю. Только не виноватый я, пальцем до них не коснулся. Рыбу грузить — мое занятие. Погрузил, покидал в мешки — и амба. Запрягай, поехали!

Прокурор повернулся к Буруну.

— Вы подтверждаете показания Махлонова?

— Подтверждаю. У Махлонова одна функция: прислуживал. На побегушках был — подавал, приносил. Что хотите мог выполнить, хоть сапоги лизать, лишь бы деньги платили. Вот и вся его функция.

— А подручный ваш? — прокурор покосился на высокого парня. — Он что должен был делать?

— Ха! У этого никакой функции, потому что кругом дурак! — Бурун держался нагло, явно рисуясь. Понимал, что терять нечего. — Когда очкарика утихомирили, этот схватил полено из костра и хвать меня по зубам! На совесть хватил. Я уже со своей фиксой попрощался.

— С чем?

— Видите — фикса? — Бурун постучал пальцем по золотому зубу. — Не золото. На здоровый латунь надеваем. Так вот чуть фиксу не выбил мне чернявый. Здорово меня распалил. Дал я ему прилично, а он опять полез, такой настырный оказался — страсть. Еще я ему сунул, еще. Рыбу тем часом погрузили и ходу! А он, чернявенький, на подводу прыг, давай мешки скидывать. Да еще разок меня зацепил. Пришлось его пописать…

Судья с трудом установил тишину.

— Душу он мне разворошил. Я и остервенел. Вроде соображение потерял. К тому же выпили прилично. Плохо помню. Забыл…

— Не помнишь?! — гаркнул на весь зал Джоев. — Ах ты, шакал!

Судья укоризненно взглянул на директора. Бурун заторопился.

— Не буду темнить. Чего там. Просто свидетеля оставлять было никак невозможно. Я не доктор, не знаю, какое ранение смертельное, какое не смертельное. Боялся — очухается, тогда сгорим.

Процесс закончился через три дня. Предоставили последнее слово подсудимым. Подводчик канючил про лошадь, подводу, нес околесицу. Высокий парень расплакался. Бурун говорил очень тихо, не поднимая головы:

— Пусть суд дает, что положено. Искуплю работой. Больше никогда такого не допущу. Хватит. Поумнел.

Суд совещался недолго. Буруна приговорили к расстрелу, остальных к длительному заключению. Бурун опустил голову, высокий парень снова ударился в слезы, а Махлонов вскочил, затравленно озираясь:

— Не хочу! Милые, дорогие, не хочу. Простите!

В конце августа в столовой ко мне подошел Колдин. Я только что возвратился из четвертой бригады. Колчин посидел, покачался на стуле и, дождавшись, покуда я выпил компот, сказал:

— Идем. Все давно собрались. Тебя ждут.

— Куда?

— У нас собрание.

В общежитии были только наши ребята и Иван Федорович.

Осунувшийся Пшеничный сидел отдельно от всех. Левка шепнул мне:

— Старик все нам рассказал. Сейчас потребуем отчета от Ползучего!

Учитель встал. Ребята повернулись к нему. Пшеничный тоже поднялся.

— Ты можешь пока сесть. Начнем. Здесь все свои. Все комсомольцы, так что можно считать наше собрание комсомольским. Один у нас вопрос. Моральный облик комсомольца Пшеничного. Заранее оговорюсь, что наше собрание, так сказать, предварительное. Мы собрались сюда затем, чтобы поговорить откровенно с членом нашего коллектива, с комсомольцем, с воспитанником нашей школы, одноклассником. Вот он сидит перед вами. Я предлагал ему тогда рассказать все товарищам, а ему есть о чем рассказать. Пшеничный отказался. Что ж, пусть сделает это сейчас.

И Пшеничный рассказал о том, как нарочно медлил, когда шел за помощью, и о том, как жег костер. Ребята сидели пораженные. Пшеничный рассказывал подробно.

— Скажу еще. Не могу больше таиться. Я постепенно стал догадываться, что Бурун и его друзья делают какие-то комбинации. Деньги у них водились немалые, угощали и меня раза два. Но я на все смотрел сквозь пальцы, хотя должен был бы догадаться. Выходит, угощали меня ворованной рыбой, на ворованное пили…

— Поздненько ты раскаиваешься, — перебил Пшеничного Генка. — Эх, Ползучий, Ползучий! Не зря мы тебя в школе так прозвали.

— Но, ребята, вы не поверите мне, но я клянусь, что никогда, никогда в жизни не повторится. Я хочу смыть с себя пятно. Что мне надо сделать? Говорите. Я сделаю все, выполню любое приказание, пойду на любую работу, бревна в тайге таскать, ну, словом, что найдете нужным, любое…

— Да на черта ты нам сдался! — крикнул Левка. — Тебя судить надо! Эх, дать бы тебе как следует!

— Что ж, судить меня, наверное, будут. Я написал в город следователю письмо. Сейчас вам прочитаю. Вот. «Товарищ следователь, я глубоко виноват перед своими друзьями, я добровольно сообщаю о своих поступках…»

— Мы тебе не друзья, Ползучий!

— И дальше я пишу…

Но дочитать Пшеничному не дали. Поднялся невероятный гвалт. Ребята так орали, что Ползучий растерялся. Я попытался сказать, что прошло время и я лично не хотел бы, чтобы из-за меня страдал человек. Но тут ребята обрушились и на меня.

— Пойми, наконец, Смирный! — орал Левка. — Ползучий понимает, что рано или поздно, но отвечать придется, так что удумал, гад! Письмо следователю сам написал! Это когда его к стене прижали.

— А почему ты к следователю не обратился, когда он у нас в поселке столько времени прожил? Почему?

— Но человек же был занят!

Пшеничный пытался еще говорить, но его оборвал Шуро́к.

— Хватит. Следователю пусть пишет, если захочет. Это его дело. Но на комсомольском собрании персональное дело заслушаем. Сейчас создадим комиссию и кончим на этом. Довольно. Как комсорг назначаю собрание на следующую субботу. Комиссия пусть работает оперативно, разговор с тобой, Пшеничный, будет окончательный.

Привезли новые бачки с рыбой: пришло пополнение для наших прудов. Борода с Иришкой принимали мальков, сортировали их, Борода поссорился с Джоевым из-за отстойника, который нужно было чистить. Борода требовал срочно рабочих, у Джоева были другие планы.

В конце концов директор уступил, а вечером в столовой состоялось торжественное примирение. Джоев не мог долго сердиться.

— Мир, дарагой, мир. Пусть всегда будет солнце!

Но солнце все чаще и чаще пропадает за тучами. С севера налетает холодный, резкий ветер, ночами глухо гудит тайга: приближается короткая осень, а за ней длинная сибирская зима, вторая наша зима вдали от родного города.

Поселок разросся, выросли новые дома, приехали рабочие, инженеры. Неподалеку обосновалась нефтеразведка — геологи ищут нефть и уверены, что найдут обязательно. Значит, будет у нас город!

Иван Федорович стал директором школы, теперь у него целый коллектив учителей — пятеро. Дел у него прибавилось, но нас Иван Федорович не забывает и частенько заходит в общежитие. Генка Черняев сагитировал ребят и организовал спортивную секцию. Правда, покуда еще спортсмены занимаются только боксом, и то на всех не хватает перчаток, но Генка надеется, что будут зимой каток и лыжи.

Бабетка тоже вспомнила о своих артистических наклонностях, и теперь у нас драматический кружок. К моему удивлению, в кружке занимаются Джоев и Борода, причем директор играет только отрицательных героев, коварных и злющих, а Борода — почтенных отцов семейства, старцев и солидных людей.

Левка стал конферансье. У него часто возникают осложнения с Бабеткой. Левка то и дело несет всяческую отсебятину, как-то раз даже анекдоты со сцены рассказывал! Левка первым из нас подал документы на заочное отделение Автодорожного института и выдержал экзамены.

Не отстал от него и Женечка Ботин — тоже послал куда-то документы, но куда — не говорит. Готовится поступать в институт и Оля. Она очень изменилась за последние месяцы. Стала неразговорчивой и резковатой.

Вот уже месяц как нет Пшеничного. Письмо он следователю написал, его вызвали в город. К нам Пшеничный не вернулся.

Мы с Шурко́м медленно шли вдоль берега Серебрянки. На противоположном берегу серые тучи оседали на вершинах гор. Вечерело, дул холодный ветер. Где-то высоко-высоко, за облачной пеленой размеренно гудел самолет. Шуро́к слушал гул, чуть склонив голову. Когда самолет улетел, Шуро́к посмотрел на темнеющее небо, на голые холмы.

— Снегом пахнет.

По реке шла шуга. Мы подошли к обрывистому берегу и долго слушали переливистое бульканье — токовали косачи.

Возвращались обратно в сумерках. Льдинки уже не звенели, сплошная ледяная каша тянулась по реке. В ней горбатились крупные льдины. Льдины, сталкиваясь, уходили в черную воду, снова всплывали изломанными белыми островками. Одна льдина ткнулась в берег, вспахала узкий мысок, срезала небольшой бугор и с шумом, сокрушая закраины, поплыла вниз к океану.