Рассказы

Чёрные лепёшки

Когда до Москвы оставалось тридцать верст, Катерина уже не могла спокойно сидеть в вагоне. Ей казалось, что она никогда не доедет. И с каждой верстой сердце билось все сильнее и сильнее.

Вчера она узнала, что Андрей, работавший уже пять лет на заводе, сошелся и живет с другой женщиной.

Сам он ничего не писал ей и ни в чем не изменился по отношению к ней: к празднику по-прежнему присылал деньги, изредка писал письма. Говорили, что он теперь каким-то председателем и хорошо живет.

Может быть, ему ничего и не стоит посылать ей те сто рублей, которые он посылает, а остальные четыреста — пятьсот с той проживает. И, казавшаяся ей прежде большой, сумма в сто рублей теперь вдруг представилась оскорбительно маленькой.

Что ей сделать, когда она приедет в Москву? Ворваться к нему, застать его на месте, устроить скандал?..

Пусть люди видят, что он подлец и негодяй. Стекла еще побить… нарочно голыми руками, чтобы в крови были. А эту стерву за косы!

«— Ах, пралик, пралик, — что наделал!.. Все эти красные ленточки… А давно ли они вместе по-хорошему жили, в лощину к речке по вечерам за травой ездили: солнце, бывало, сядет, за речкой в сыром лугу коростели кричат, с деревни слышны в вечернем воздухе неясные голоса. Она стоит на телеге, а он, с расстегнутым воротом рубашки, с сухими, нажженными за день солнцем волосами на макушке и мелкими капельками пота на бритой верхней губе, поддевает вилами скошенную сырую, пахучую траву и бросает ей на воз в руки. Потом он ведет лошадь в поводу, а она лежит на возу с травой, жует былинку и знает, что после ужина усталые от жаркой работы, но бодрые и веселые, пойдут босиком через двор спать в сарай на свежем сене в телеге. Зайдет гроза от бесшумно надвинувшейся летней тучи, молния будет вспыхивать в щели ворот, и в свежем воздухе сильнее запахнет сеном и кумачом ее сарафана…

А теперь все насмарку…»

И она чувствовала, что способна сейчас на все.

Но когда она в густой толпе вышла из вокзала, то почувствовала себя потонувшей, затерявшейся среди большого города. Ей нужно было сейчас же налететь на него ураганом, высказать ему все, а тут пришлось ходить и спрашивать, как проехать на ту улицу, где он жил. Катерине показали трамвай, но она, взявши билет, не догадалась спросить, когда ей выходить, и сидела до тех пор, пока не приехали куда-то на конец города.

Пришлось обратно ехать, а потом ходить и спрашивать, где такой-то номер дома, так как сама была неграмотная. Ей укажут вперед, — она пойдет и все совестится еще раз спросить, а когда спросит, — оказывается, что она уже прошла мимо, и приходится возвращаться назад.

Она шла, все прибавляя шагу, и только думала о том, что пока она тут будет ходить, они из дома уйдут куда-нибудь.

Когда она нашла нужный номер дома, с огромными дверями и отсвечивающими в них стеклами, оказалось, что двери всех квартир заперты, и нужно было стучать или звонить. А куда звонить, как угадать, в какую дверь к нему идти?

— Тетка, ты что тут ткаешься? — спросил ее какой-то человек в фартуке, со стамеской в руке.

Катерина сказала.

— Нет его тут, не живет.

— Как не живет? Матушки, что ж я теперь буду делать?!

Денег у нее была одна рублевка, завязанная в уголок платка. Этого не хватит на обратную дорогу.

Но в это время вышла из двери под лестницей старушка с ведром и мочалкой и, узнав, что нужно, сказала, что Андрей Никанорыч переехал на дачу. Туда нужно ехать по железной дороге.

Катерина так обрадовалась, что нашла его след, что почти бегом выбежала из подъезда. От радости она не расспросила толком, и вышло так, что когда она приехала в дачную местность, то улицу знала, а номера дома не знала.

Приближался вечер, заходила туча. А она бегала из конца в конец улицы, спрашивала и никак не могла найти. В руках у нее был узелок с черными лепешками. Почему она их взяла, не помнит. Ехала скандал мужу делать, а по привычке, должно быть, захватила гостинчика — черных, замешанных на юраге ржаных лепешек.

Денег оставалось всего одиннадцать копеек. Место неизвестное, ночь подходит, ветер поднимается. А она, с потным растерянным лицом, мечется по травянистой дачной улице, с высокими редкими соснами по сторонам, и в отчаянии всплескивает руками, в одной из которых у нее болтается узелок с лепешками.

И в тот момент, когда, потерявшись, в последней степени отчаяния и страха, повернула в какой-то переулочек, за решеткой палисадника она увидела такую знакомую, такую родную макушку с сухими волосами.

Это он, Андрей, сидел на корточках около грядки в расстегнутом френче и что-то копал в земле. Катерина только вскрикнула:

— Андрюшечка, голубчик!..

Бросилась в калитку и, когда Андрей, удивленный, приподнялся от грядки, она обхватила его руками и прижалась головой к его груди, не в силах удержать слез.

— Глянь?.. Откуда ты? С неба, что ли, свалилась? — спросил удивленно и обрадованно Андрей.

Катерина не могла ничего ответить и только сказала:

— Испужалась дюже… Думала — совсем не найду. Целый день искала, все нету. Батюшки, куда деваться!..

И она опять заплакала.

— Да чего ты, — чудная?..

Она, засовестившись, утерла глаза обратной стороной ладони и улыбнулась виноватой улыбкой. Потом сейчас же вспомнила, зачем она приехала. Но после всего того, что произошло, когда она к нему кинулась, как к своему спасению и прибежищу, да еще заплакала у него на груди от радости, невозможно было начать скандал и перейти от радостных слез к крику.

И потом она, увидев его знакомую макушку в огороде, каким-то неожиданным, чудесным образом, ощутила в груди такую радость, какой никогда не знала, даже тогда, когда ездили они с ним за травой и спали в сарае.

А он совсем не выказал того, что можно было ожидать от него, от мужа, к которому приехала брошенная жена, баба из деревни, в кумачовом сарафане, когда он тут ходит в брюках и во френче да еще живет на даче.

Она не уловила в его лице и голосе ни малейшего оттенка неприязни и раздражения: он был спокоен, так же, как прежде, скользила чуть-чуть покровительственная ласка, в особенности, когда он сказал:

— Чего ты, — чудная? Ну, пойдем, самовар скажу поставить.

Он пошел вперед по дорожке к новенькому домику, окрашенному в свежую желтую краску, стоявшему около забора среди срубленных пней.

Но по дороге остановился и крикнул проходившему человеку в пиджаке:

— Иван Кузьмин, в город надо завтра послать за товаром. Я записку напишу!

И по тому, как он обратился к этому человеку, и по тому, как тот, внимательно выслушав, сказал: «хорошо», Катерина почувствовала, что он и тот же — умный, хозяйственный и добрый — Андрей, и чем-то другой, от которого зависят люди, который распоряжается и приказывает в этом чужом, незнакомом месте так же, как он это делал дома. И так просто и спокойно, как будто иначе это и не должно было быть.

Она подходила к домику с замиранием сердца. Он ничего ей не сказал об этом. Вдруг она сейчас встретится с тою. Наверное, наряжена в платье, как барыня. И Катерина невольно взглянула на свой праздничный сарафан и почувствовала, как горячая волна крови от стыда за свою деревенскую одежду прилила к щекам.

Когда они вошли в просторную комнату домика с новыми сосновыми стенами и перегородками, первое, что она увидела, — это две кровати. У нее так забилось сердце, что ноги вдруг ослабели и подогнулись было, а в горле все пересохло.

И в комнате все так было непривычно непохоже на их избу, где они с ним жили: около окна стол, покрытый газетой, приколотой кнопками по углам, чернильница, перо, стопка книг, какие-то бумаги, наколотые на длинный гвоздь на стене. Чистые городские полотенца около рукомойника в углу.

— Помолиться-то у тебя не на что?.. — спросила Катерина, чтобы не молчать.

— Да, нету, — просто ответил Андрей.

Он мыл руки, стоя к жене спиной, потом, не спеша, вытирал их белым, чистым полотенцем.

А Катерина, неловко присев на первый попавшийся стул, стоявший несколько на середине комнаты, с узелком в руках, оглядывала комнату, и глаза ее жадно искали признаков присутствия здесь той, другой.

И вдруг она увидела старенькую соломенную шляпку на шкафу… Она поскорее отвела от нее глаза, чтобы Андрей не заметил, что она увидела шляпку.

— Ну, вот, сейчас чай пить будем, — проговорил Андрей и стал собирать с обеденного стола газеты и бумаги.

Катерина вдруг почувствовала, что не знает, о чем с ним говорить, чтобы не было молчания. А в молчании страшнее всего чувствовалось, что между ними лежит то, о чем ни она, ни он не сказали еще ни слова.

Когда они жили дома, она каждый день говорила одно и то же: о корове, о ребятишках (их целых трое), о плохой погоде.

Она сейчас напрягала все усилия, чтобы сказать ему что-нибудь, но ничего не могла найти. Потом вдруг вспомнила про корову и обрадовалась.

— Лыска наша отелилась намедни… хорошенький теленочек вышел, весь в нее.

При словах «наша Лыска» невольно посмотрела на соломенную шляпку. И с бьющимся сердцем ждала, что скажет Андрей.

— Весь в нее? — машинально переспросил Андрей. Он, что-то думая, медленно продолжал убирать со стола и складывал газеты на этажерку. И вдруг уже с другим выражением взглянул на жену, как бы решившись сказать о чем-то важном.

Страшная минута наступила…

— Катюша… — сказал Андрей, глядя не на жену, а в окно, — я тебе не писал, потому что это ни к чему… Я живу не один, а… с подругой… Девушка она хорошая, честная… Она сейчас из города со службы приедет, ты ее не обижай. По бабам я не таскался, а… пришлось — честно сошелся, вот и все…

Катерина молча смотрела на него, не моргая, и только горло ее изредка напряженно дергалось от проглатываемой слюны.

Вот тут бы вскочить, платок с головы сдернуть, клок волос у себя выдрать и закричать, как безумной, от обиды и горя. А потом стекла побить.

Но вместо этого она, сама не зная почему, только сказала тихо:

— А я-то теперь как же?

— Как жила, так и будешь жить… — сказал Андрей, — деньги буду посылать, в уборку помогнуть приеду.

Катерина не ответила. Слезы вдруг стали заполнять ее глаза, потом неожиданно пролились через ресницы на руки. И она не глаза утирала, а с рук рукавом стирала слезы.

— Ну, чего ты, обойдется как-нибудь… — сказал Андрей и, взглянув в окно, прибавил: — Вон она идет… тоже Катериной зовут… Катей. Утри глаза-то, нехорошо. Я ей про тебя говорил…

Катерина послушно-торопливо утерла слезы.

Она ожидала увидеть женщину крупную, с белыми толстыми локтями и грудями, свежую, с белым лицом, разжиревшую на легких хлебах, на ее четырехстах пятистах рублях, в то время как она подсохла, кормя и нянча его детей, убирая хлеб в поле. Руки стали шершавые, загорелые; локти, когда-то белые и круглые, заострились.

И опять жгучая ревнивая ненависть метнулась в ней темной волной от сердца в голову. Но сейчас же ее глаза стали круглыми от удивления: в комнату вошла тоненькая, худенькая девушка в беленькой кофточке, короткой синей юбке и желтых стоптанных туфлях. Светлые волосы были острижены по-мальчишески и только придерживались круглой роговой гребенкой.

Она вошла и от неожиданности остановилась со связкой бумаг в руках.

«Что же он нашел в ней такого? Грудь, как доска, заду и совсем нет», подумала Катерина.

— Катя, у нас гости, — сказал Андрей, видя ее нерешительность и вопрос, Катеринушка приехала.

Катя, смущенно покраснев, улыбнулась и подала гостье худенькую, незагоревшую руку.

— А я и не догадалась сразу, — сказала она, опять как-то виновато и вместе с тем ласково улыбнувшись. И сейчас же спохватившись, прибавила: — С дороги-то кушать небось хотите?..

— Я сказал хозяйке самовар поставить, — сказал Андрей.

— Ну вот и ладно. Я только сейчас со службы, — прибавила Катя, обращаясь к Катерине. Мимоходом взглянула на себя в ручное зеркало, висевшее на стене около полотенец, оправила волосы и ушла за перегородку.

Катерина все так же сидела как-то неловко посередине комнаты на том стуле, на который села, как вошла. Она не знала, о чем ей говорить и как себя держать с мужем, когда здесь за перегородкой была она, его жена. У нее только против воли сказалось:

— Дробненькая какая, худенькая…

— Ничего, человек хороший, мягкий… — ответил Андрей. Как бы что-то вспомнив, Катерина торопливо развязала свой узелок и достала оттуда черные лепешки.

— Вот, гостинчика…

И так как в это время в комнату вошла Катя с подвязанным фартучком и черными от угля руками, Катерина невольно сказала, обращаясь к ней и как бы стыдясь своих черных лепешек:

— Вот, гостинчика вам деревенского…

Катя опять покраснела и бегло взглянула на Андрея.

— Бери, бери, — сказал тот, занявшись чем-то в углу, — ничего, человек хороший…

— Ну, зачем вы… не стоит, право. — И сейчас же прибавила: — А я люблю их до ужасти! На юраге?

— На юраге, на юраге, — поспешно ответила Катерина, обрадовавшись, что девушка знает, что такое юрага.

А потом сидели втроем и пили чай.

— Иванова-то ссадили все-таки, — сказала Катя мимоходом, обратившись к Андрею. — Общее собрание было, шуму сколько…

— Да что ты?.. Давно пора, — ответил, оживившись, Андрей. Он хотел еще что-то сказать, но Катя, как бы спохватившись, прервала этот разговор и, обратившись к Катерине, проговорила:

— У вас на ладонях мозоли, а у меня на пальцах, — целыми днями на машинке стучу.

И Катерине хотелось что-нибудь рассказать, чтобы Андрей так же заинтересовался и оживился, как при словах Кати о каком-то Иванове; хотелось рассказать, как она ехала, что видела, но не знала, как начать, и сказала только, обращаясь к Кате:

— А у нас Лыска наша отелилась, корова наша, целую ночь с ней не спала. Теленочек весь в нее, как вылитый…

— Я теляточек люблю, — сказала Катя.

Помолчали.

— А у меня отчегой-то бородавки на руках вскочили, — проговорила Катя.

И Катерина обрадовалась, что она заговорила о бородавках, так как знала средство от них — кислоту. И сейчас же начала рассказывать, как сводить, и старалась подольше говорить — из боязни, что скоро кончит, и больше не о чем будет говорить.

После ужина, который был для Катерины мучителен тем, что она никак не могла справиться с ножом и вилкой и все роняла то одно, то другое, Катя убирала посуду, а Катерина думала об одном: где они положат ее спать. Небось отведут куда-нибудь к соседям, а сами останутся тут вдвоем.

Эта мысль опять подняла со дна души мутную волну ревности и обиды. Но Катя принесла откуда-то складную кровать и стала стелить третью постель в комнате.

А Катерина, подойдя к столу и развернув лежавшие на нем бумаги, посмотрела в них и сказала:

— Господи, ничего-то не понять. И как это вы разбираетесь?..

Перед сном Катя выслала Андрея из комнаты. Он надел фуражку и вышел.

— Ну, вот, теперь ложитесь, — сказала Катя с тою же застенчивой улыбкой, обращаясь к Катерине, и указала ей на свою постель, на которой только что переменила белье.

И Катерина, чувствуя, что нужно сказать что-нибудь вежливое, проговорила:

— Да зачем вы беспокоите-то себя, я бы на полу легла. Не привыкать.

— Нет, нет, зачем же…

Катерина сняла башмаки и порадовалась, что не надела лаптей, потом скинула через голову сарафан и, стыдясь своей грубой деревенской рубахи, торопливо легла.

А Катя достала из шкапчика кислоты и, подсев к Катерине, стала нерешительно перышком мазать бородавки, а та учила ее и помогала.

Потом Катя тоже разделась. Катерина со странным жутким любопытством невольно посмотрела на ее худенькие ноги и живот, которые имели близкое отношение к ее, Катерининому мужу. И опять у нее потемнело в глазах.

«И на что ж он польстился? Она, Катерина, одних помоев свиньям целую лоханку снести осилит, а эта кубан с молоком не поднимет».

— Ну, вы, разобрались, что ли? — послышался из-за двери голос Андрея.

— Входи, входи, — крикнула Катя.

Андрей вошел, повесил фуражку на гвоздик и, оглянувшись по комнате, сел на складную кровать и сказал:

— Огонь тушить, что ли?

— Туши.

В комнате стало темно. Слышно было, как скрипнула под ним кровать, и он лег.

Катерина, редко моргая, смотрела в темноту, в ту сторону, где была его постель, а в голове ползли неуклюжие, неумелые мысли о нем, о Кате, о Лыске.

IV

Наутро Катерина уезжала домой. Катя и Андрей провожали ее. Катя догнала их, когда они уже вышли, и сунула Катерине какой-то узелочек, сказавши:

— Ребятишкам… гостинчика…

— Ну, зачем вы беспокоитесь?

— Нет, как же, надо! — сказала Катя и прибавила: — А то погостили бы еще.

— Дома некому, — отвечала Катерина. А сама думала: неужели она уйдет и не поговорит с Андреем? Но что ему сказать, как поговорить? Сколько она ни придумывала, что ему сказать, все на язык почему-то подвертывалась Лыска. Привязалась эта Лыска. Да еще думала о том, что у нее денег всего одиннадцать копеек. Сам он даст или придется просить?..

Андрей, шедший молча, вдруг обратился к Кате и сказал:

— Иван Кузьмин в город едет, пойди-ка напиши записку в кооператив.

Катя поняла, что он хочет остаться один с женой, подала свою худенькую ручку Катерине и, пожелав ей счастливой дороги, пошла. А потом издали помахала платочком.

Катерина шла рядом с мужем по мягкой мшистой тропинке между редкими высокими соснами и, обходя по дороге пни, ждала, что, может быть, он сам заговорит с ней о самом главном. Прожили вместе двенадцать лет, — неужели у них не найдется, что сказать друг другу в такую минуту?

Но Андрей, дойдя до перекрестка, откуда должен был повернуть назад, ничего не сказал того, чего она ждала и, остановившись, только проговорил:

— Ну, так ты того… если что нужно, пиши, а в уборку сам приеду помогнуть.

Он дал Катерине два протершиеся на сгибе червонца и поцеловал ее.

Катерина неловко обняла его за шею левою рукой, зажав в правую червонцы, и тоже поцеловала его.

— Ну, прощайте пока… Лыску-то приезжайте посмотреть.

— Прощай. Приеду.

Она пошла. Отойдя на несколько шагов, Катерина оглянулась. Андрей стоял на том же месте, и видно было, что у него осталось что-то недоговоренное и жаль ему было отпустить жену, ничего не сказав ей на прощанье.

Она, замерев, остановилась и вся подалась вперед.

Андрей постоял несколько мгновений, как бы ища слова, потом, махнув рукой, крикнул:

— За Лыской-то поглядывай!..

— Погляжу, — ответила, вздохнув, Катерина.

Андрей повернулся и пошел.

И когда он скрылся и Катерина осталась одна на тропинке под соснами, ее вдруг обожгла и кинулась горячим стыдом в щеки пришедшая ей мысль:

«Обстряпали бабочку… Приняли ласково, рот замазали, она и языка протянуть не сумела. На деревне спросят: „Что же, ты мужу беспутному голову намылила? Его шлюхе в косы вцепилась? Стекла побила?“ А она — не то, что стекла бить, а еще черных лепешек в гостинец принесла ей. И самой вот узелок ребятишкам сунули да двадцать целковых денег дали. Небось теперь молодая-то смеется над ее черными лепешками: ей белых не поесть… на ее четыреста пятьсот рублей».

Катерина даже остановилась, как бы готовясь вернуться. Но ей почему-то вспомнились тоненькие, слабенькие руки Кати, ее виноватая, ласковая улыбка, и Катерина, махнув рукой, перекрестилась и пошла своей дорогой.