Перестройка

I

Березин разливает кофе в крохотные чашечки и ставит кофейник, покрытый затейливой вязью, на мраморную подставку.

Кофейный воздух плывёт над дольками шоколада, рюмками с коньяком, и поднимается к сухим веткам вербы в кувшине.

Девушка, сидящая напротив Березина, зачарованно смотрит ему в рот.

— Ну, и где ты был? — наконец спрашивает она.

— Э-э-ээ, — отвечает Березин, — для этого рассказа нужно широко размахивать руками и делать страшные глаза…

Он действительно взмахивает руками над столом и засучивает рукава, чтобы были видны его загорелые локти, и чтобы исчезли из поля зрения почерневшие манжеты.

— О! — говорит Березин. — Я плыл на лодке с Псом и Другом. Нет, с Другом и Псом. Да… Это было нечто…

Кофейный воздух шарфом охватывает шею девушки.

— Но я остался жив! — сообщает Березин радостно, — так что моего дивана в наследство ты не получишь. Как, я не рассказывал тебе о диване? Сейчас мы исправим это упущение. Надо сказать, что я очень люблю свой диван. Я люблю даже не лежать на нём, а сидеть. Под рукой телефон, радио, настольная лампа и магнитофон, рядом стол, ноги — вот — на стул закинуты — блаженство! И вот за десять лет пользования мой диван протёрся. Мои друзья — солидные люди — и, вместе со мной, они провертели в диване дырку, а когда я начал её стыдливо прикрывать тряпочкой, так и эта тряпочка… Но мои солидные друзья, со всей тяжестью своих восьмидесяти килограмм садились с размахом на диван, и тряпочка, естественно, слетала, обнажая мерзкое диванное нутро. И вот, наконец, я решил его перетянуть!

— О! — только и говорит девушка.

— Всё это, — продолжает Березин, отхлебывая коньяк, — напоминало программу «Аполлон». Это стало, так сказать, общенародной, национальной программой — вся моя экономика работала на неё, как и у американцев. Я осуществил прорыв в доселе неведомые отрасли человеческих знаний — сравнительные свойства поролонов, мебельных гвоздиков и обивочных скобок. Когда я спрашивал в универмагах югославскую плахту, то молоденькие продавщицы пугались, и лишь матерые старухи, помнившие имперские гарнитуры Третьего Рейха, могли, ностальгически прикрывая глаза, ответить, что поступлений этой ткани не предвидится. И вот свершилось!

Березин размахивает руками, и ветер гасит свечу на столе: — свершилось! — повторяет он. — Диван стоит в соседней комнате.

Девушка уже ничего не может сказать по этому поводу. Она притянула колени к подбородку, и её не слишком уж длинная юбка съехала ещё выше (то есть ниже). Чёрные блеск зарубежной синтетической ткани мешает Березину рассказывать.

— Ну, ладно, — наконец говорит он. — Давай я буду тебя развлекать.

Березин помогает девушке подняться, и за руку отводит её в комнату. Коньяк он тоже не забывает. Они долго сидят на замечательном диване и разглядывают альбом с уродами, изображёнными художником Брейгелем. Сам Березин же сосредоточенно думает: «Интересно, если её сейчас обнять — надаёт ли она мне ещё по морде или уже нет?».

На это девушка жалобно говорит:

— Уже поздно… Мне пора… Я обещала маме быть в одиннадцать…

Березин снова помогает ей встать, задержав руку на талии. Они стукаются лбами в тёмной прихожей.

— А как же насчёт лодки, — прерывает его девушка.

— А! Плыли мы!.. Склон справа — восемь метров, склон слева — пять. Посередине речка. Утонуть тяжело — побиться просто. Перекат на перекате, а поперёк реки навалены огромные стволы, вокруг которых пузырится вода. Нагибаясь к самой лодке, мы пролетаем под бревнами под грохот воды и повизгивание Барбоса. Вдруг — трах! — и у нас обламывается на камнях кильсон, шпангоуты просовываются наружу и стрингера впарываются в днище, протыкая его насквозь!

— Ах! — вскрикивает девушка и плотнее прижимается к Березину.

— Ну, ничего, — успокаивает её Березин. — Я остался жив. Ссадин, правда, много, — он протирает загорелые локти и скромно опускает рукава. Он долго кланяется у чужого подъезда, а изумлённая девушка долго смотрит через стекло. Поднимаясь в лифте, она аккуратно и бережно, чтобы не забыть, вычёркивает Березина из записной книжечки.

Когда Березин входит в свою квартиру, радио играет гимн. Березин брезгливо моет посуду, стараясь не расплескать кофейную гущу по раковине. Гуща плывёт по поверхности воды, как чёрная жижа торфяных болот. Мысли вяло меняются местами в его голове, как волосы водорослей в тихой воде.

Потом, спохватившись, он подходит к дверному косяку и ставит шариковой ручкой в уголке плюсик. Эти заметки, впрочем, похожи на тараканьи следы.

Он сразу засыпает, и ему снятся тихая подмосковная речка, плеск весёл, дачники с удочками и тяжелое дыхание слюнявого Пса за спиной.

II

У Березина есть друг. Они так похожи, что Березин иногда с испугом начинает себя ощупывать. За глаза они называют друг друга «моя гомотетия». У друга очень сложные отношения с дамами, и Березин их ехидно называет «межличностными». Поэтому иногда Березин ходит вместе со своим другом вместо них в театр.

Однажды опечаленный друг предложил ему сходить в Оружейную палату. И вот, мрачным московским утром едет Березин по городу в троллейбусе, чтобы встретиться со своим другом в Александровском саду. Вокруг прыгающего по рытвинам троллейбуса мелькают серые столбики милиционеров, женщины с кошёлками, дворцы страшно далёких от народа революционеров, ещё горящие поутру фонари, аптеки и ателье — и над всем этим хмурым великолепием каркают чёрные галки на крестах Зачатьевского монастыря.

Вдруг Березин понимает, что троллейбус увёз его на улицу Герцена, не остановившись у Александровского сада.

— Эге! — говорит себе Березин и бежит к Манежу. Там его встречает вежливая группа милиционеров. Березин бежит к Боровицкой башне — но не тут-то было! — такие же милиционеры, даже, как кажется Березину, с теми же лицами, отсылают его дальше. Ещё дальше, еще, совсем далеко… Так Березин бегает между улицей Горького и Фрунзе (бывшей Знаменкой), пока (ровно посередине), не встречает своего друга. В припадке дружеских чувств они обнимаются, злобно поглядывая на окруживших их стражей порядка. Обнявшись, они проходят через Боровицкую башню, а Березин, обернувшись, выкрикивает испуганному милиционеру на входе:

— То-то! Небось, тоже!

Они попадают в отстойник Оружейной палаты.

Друг предъявляет билеты, а сам Березин справку на реакцию Вассермана. Милиционеры проверяют содержимое карманов и считают березинские зубы. Количество зубов долго не сходится с указанным в справке, и поэтому на подмогу вызывают ещё одного милиционера с большими клещами. Но, наконец, всё сходится, и их пропускают внутрь.

Экскурсовод придирчиво осматривает группу. Это очаровательная женщина лет двадцати девяти. Она останавливает взгляд на Березине:

— Вы непременно что-нибудь у нас украдёте, — говорит она.

Группа улыбается, и каждый норовит хлопнуть побледневшего Березина по плечу.

— Обязательно, обязательно украдёт, — подтверждает его друг, обернувшись к толпе.


Березин долго стоит перед бальным платьем Александры Фёдоровны. «Чик-чирик», — думает он. — «А платье-то осталось». Перед ним лежат русские символы.

— Одним из них, — продолжает говорить экскурсовод, — является так называемая шапка Мономаха — ценнейший памятник истории и материальной культуры периода собирания русских земель в единое государство. Тулья венца представляет собой тончайшее золотое кружево со спиралевидным узором, напаянное на гладкий лист золота…

Березина выпихивают из кучки посетителей, но он успевает с удивлением узнать, что мех на шапке меняется раз в двадцать лет.

Они поднимаются на другой этаж, люди толкают Березина, и он слышит бубнящий голос следующей казённой дамы: «Золоченая курительница, предназначенная для благовонных курений в дворцовых покоях, десять рассольников-вазочек с фигурой Венеры; превосходной работы олень на золоченом основании, кубок в виде дыни, на тарелке, окружённой плодами”…

— Вот серебряная гора гамбургского посольского дара, — говорит экскурсовод, — в прошлом году у нас её уже пытались украсть.

Она выразительно смотрит на Березина.

Когда экскурсанты начинают спускаться, старик, отдыхающий на стуле, хватает Березина за рукав и говорит:

— Гляди, парень, не тронь чужого!

Внезапно к Березину подходит его друг:

— Знаешь, что: я тут схожу, позвоню, а ты веди себя здесь прилично.

И друг исчезает.

Березин оглядывается вокруг. Дремлют кареты, опустив оглобли. На одном из сидений принца гольштинского Фридриха Карла, под живописной резьбой, спит караульная старушка.

Задумчивый милиционер, встав на стул, рисует на пыльном окне неприличное слово.

Березин снова оглядывается и тихо открывает витрину. Он достает шапку Мономаха и, внимательно осмотрев, надевает на голову. Березин спускается по лестнице, распевая в полголоса «Белая армия, чёрный барон…» и «Мчится тройка почтовая».

Проходя через гардероб, он вежливо приподымает шапку, прощаясь с гардеробщицей, и растворяется в начинающемся дождливом дне.


III

У Березина есть ещё один друг. Они вместе учились, потом этот друг был отчислен, работал, служил, а решил круто поменять свою жизнь. Теперь он справедливо решил, что самый интересный предмет для изучения — это человек. В глазах у него появился странный блеск, и с ним тут же познакомились две американки. Насели, так сказать — он и крякнуть не успел, как договорились о встрече. Немного испугавшись, он решил позвать и Березина.

И вот, размахивая руками, они перемещаются по Москве с двумя иностранками — блондинкой и брюнеткой. У одной на груди надпись «Perestroyka», а у другой — герб Советского Союза. Герб странно деформируется на арбузной груди, а вот главное слово дружбы и взаимопонимания читается практически нормально.

Гостьи знакомятся с ненавязчивым русским сервисом, а Березин — с сервисом «Интуриста». Он разглядывает вышибалу в «Национале», предлагающего посадить их за четвертной с носа, пьяных кооперативных подруг и пьяных же негров. Березин ковыряет американо-советское пирожное, а блондинка пытается завязать с ним разговор о русской истории. Брюнетка её поддерживает и хочет узнать, действительно ли Екатерина Великая была задавлена конём в процессе совокупления.

Молодой американец подсаживается к Березину и заводит разговор о мировых катаклизмах. Когда тот сбегает в туалет, американец переспрашивает у березинского друга фамилию Березина и записывает её в книжечку.

Друзья скитаются по домам и скверам, кухням и подъездам. На их пути обнаруживается и швед, что раскладывает на столе пасьянс из пятидесяти фотографий женщин, которые оставили след в его жизни. Девушки уже неясной паспортной принадлежности по очереди выскакивают в коридор к своим сумкам и, погрузив туда голову, чавкают какими-то медикаментами…

Что-то страшное сгущается над Березиным. Иностранцы тянут к нему удлиняющиеся руки, норовят оторвать пуговицы от рубашки. Он понимает, что мир его рушится — нет, всё неподвижно ещё, нерушимы стены Кремля, и ярко горят в рассветной тишине рубиновые звёзды. Но что-то стронулось, прошла стоматологическая трещина, и мир его обречён.

Чёткий и строгий мир его жизни обречён, он истоптан девичьими кроссовками, обёрнут невиданными узкими трусами, надет на него вонючий банановый презерватив, и нет уже спасения.

Спать бессмысленно, утренний холод набил рты, а дома оставаться невозможно. Поэтому Березин уезжает к себе на дачу — туда, где живёт понятный ему народ — ответственный комсомольский работник, дембель, спортсменка, студентка, тунеядец-музыкант и две набоковские школьницы, круглосуточно играющие в бадминтон с человеком по фамилии Фунтов. Березин иногда приходит к ним на огонёк и сидит, как патриарх, в окружении молодёжи. Со стороны он похож на освободителя Востока Федора Сухова во время посещения гарема.

Что бы там ни было, он любит своих соседей.

Ни один из них не видел живого иностранца.

И вот он едет туда в электричке, бережно прижимая велосипед коленом, чтобы промчаться последним летним ветром от станции к дачам, забывая случайные встречи.


сентябрь 1989

Загрузка...