Рассказы журнала [Иностранная литература]

Жизнь в техасском публичном доме Перевод Виктора Голышева

Я вышел из автобуса в техасском городке, было холодно, у меня был запор, и кто их там разберет, комната большая, чистая, всего за 5 долларов в неделю да с камином, и только я стащил одежду, как в комнату вбегает старик негр и начинает шуровать в камине длинной кочергой. Дров в камине не было, и я не мог понять, что он там делает своей кочергой. Потом он оглянулся на меня, схватился за ширинку и произвел такой звук: исссссс, иссссс! Я подумал, ладно, почему-то он принял меня за петуха, но, поскольку я не петух, помочь ему ничем не могу. Ладно, подумал я, таков уж мир, так уж он устроен. Негр сделал пару кругов с кочергой и вышел.

Тогда я залез в постель. От автобусов у меня всегда делается запор и бессонница, хотя и без автобусов тоже.

Словом, негр с кочергой убежал, а я вытянулся на кровати и подумал, денька через два, может, и похезаю.

Дверь опять открылась, и входит правильно налаженное существо, женщина, становится на колени и начинает мыть пол, моет пол и задом шевелит, шевелит, шевелит.

— Хорошую девушку не надо? — спросила она меня.

— Нет. Устал как черт. Только что с автобуса. Мне одно нужно — поспать.

— А потом знаешь как хорошо спится? И всего пять долларов.

— Устал очень.

— Хорошая, здоровая девушка.

— Где она?

— Это я.

Она встала и повернулась ко мне лицом.

— Извини, я правда очень устал.

— Всего два доллара.

— Нет, извини.

Она вышла. Через несколько минут я услышал голос мужчины.

— Это что же, ты никого не могла ему подложить? Мы сдали ему нашу лучшую комнату всего за пятерку. И ты не смогла никого подложить ему?

— Бруно, я старалась! Ей-Богу, Бруно, старалась!

— Сука паршивая!

Я узнал звук. Не пощечина. Хороший сутенер следит, чтобы лицо не распухло.

Бьет по щеке ладонью, ближе к мочке, подальше от губ и глаза. У Бруно, наверно, большая конюшня. Звук был определенно от удара кулаком по лицу. Она закричала, стукнулась о стену, и братец Бруно вмазал ей еще раз на встречном движении. Она летела от кулака к стене и обратно, а я вытянулся на кровати и думал: да, иногда жизнь становится интересной, но я не очень хочу все это слышать. Если бы я знал, чем дело кончится, я бы ей не отказал.

Потом я уснул.

Утром встал, оделся. Понятно, что оделся. Но в сортир сходить не смог. Вышел на улицу и стал искать фотостудию. Зашел в первую же.

— Слушаю вас. Вы хотите сфотографироваться?

Она была рыжая, хорошенькая и улыбалась мне.

— С таким лицом, как у меня, для чего фотографироваться? Я ищу Глорию Уэстхевен.

— Я Глория Уэстхевен, — сказала она и, закинув ногу на ногу, подтянула юбку. Я подумал: человеку умереть надо, чтобы попасть в рай.

— Что с вами? — спросил я. — Вы не Глория Уэстхевен. С Глорией Уэстхевен я познакомился в автобусе, по дороге из Лос-Анджелеса.

— А у нее что есть?

— Ну, я слышал, что ее мать держит фотостудию. Я хочу ее найти. В автобусе кое-что произошло.

— Хотите сказать — в автобусе ничего не произошло?

— Я с ней познакомился. Когда она выходила, у нее были слезы на глазах. Я проехал до Нового Орлеана, а потом на автобусе вернулся сюда. До сих пор ни одна женщина из-за меня не плакала.

— Может, она плакала из-за чего-то другого.

— Я тоже так думал, пока соседи по автобусу не стали меня ругать.

— И кроме того, что у ее матери фотостудия, вы ничего не знаете?

— Кроме этого, ничего.

— Ладно, слушайте. Я знакома с редактором главной здешней газеты.

— Это меня не удивляет, — ответил я, глядя на ее ноги.

— Знаете что, оставьте мне ваши фамилию и адрес. Я расскажу ему по телефону эту историю, только мы ее изменим. Вы познакомились в самолете, ясно? Любовь в воздухе, вы расстались и тоскуете, ясно? И прилетели обратно из Нового Орлеана — знаете только, что у ее матери фотостудия. Поняли? Завтра утром это будет в колонке М…К… Хорошо?

— Хорошо. — Я в последний раз взглянул на ее ноги и вышел. Она уже набирала номер.

Вот я во втором или третьем по величине городе Техаса, и город — мой. Я отправился в ближайший бар…

Для этого времени дня народу в баре было очень много. Я сея на единственный свободный табурет.

Нет, свободных было два — по обе стороны от здоровенного парня. Лет двадцати пяти, метр девяносто с лишним и килограммов сто двадцать без тары. Я сел на соседний табурет и заказал пиво. Выпил и заказал другое.

— Такое питье мне нравится, — сказал здоровый. — А эти хмыри только сидят и нянчатся целый час с одним стаканом. Мне нравится, как ты держишься, незнакомец.

Что поделываешь и из каких ты краев?

— Из Калифорнии, — сказал я, — и ничего не делаю.

— Чего-нибудь задумал?

— Нет, ничего. Так, болтаюсь.

Я выпил половину второго стакана.

— Ты мне нравишься, незнакомец, — сказал здоровый, — и я скажу тебе одну вещь по секрету. Только тихо скажу — парень я, правда, здоровый, но, похоже, мы тут в меньшинстве.

— Валяй, — сказал я, допивая второй стакан.

Он шепнул мне на ухо:

— Техасцы — вшивота.

Я оглянулся и осторожно кивнул: да.

Кулак его еще описывал дугу, а я уже лежал под столиком, одним из тех, которые обслуживались по вечерам официанткой. Я выполз из-под него, обтер рот платком, посмотрел, как надо мной смеется весь бар, и вышел…

В гостиницу меня не пустили. Под дверью лежала газета, а дверь была чуть приотворена.

— Эй, пустите меня.

— Кто такой?

— Я из сто второго номера. Уплатил вперед за неделю. Буковски фамилия.

— Ты не в ботинки обут?

— В ботинки? Какие ботинки?

— Патрульные.

— Патрульные? Какие патрульные?

— Ладно, заходи, — сказал он…

Через каких-нибудь десять минут я уже лежал в постели, окруженный сетями.

Вокруг всей кровати — а она была большая и как бы с крышей — висела сетка. Я задернул ее и лег, как судак. Чувство было чудное, но по тому, как шли дела, я решил, что чудное чувство в моем положении — еще не самое плохое. И словно этого было мало, в дверь вставили ключ и дверь открыли. На этот раз — приземистая негритянка с довольно добрым лицом и неописуемой ширины задом.

И вот эта добрая толстая черная девка раздвигает мои чудные сети и говорит:

— Пора менять белье, золотко.

Я говорю:

— Да я только вчера въехал.

— Золотко, мы тут белье меняем не по твоему расписанию. А ну-ка подвинь свою розовую попку и не мешай мне дело делать.

— Ага, — сказал я и выскочил из постели совершенно голый. На нее это, кажется, не произвело впечатления.

— Ох и большая у тебя кровать, золотко, — сказала она. — У тебя самая лучшая комната и кровать в нашей гостинице.

— Видно, мне повезло.

Она расстелила свои простыни и показала мне весь свой зад. Показала весь свой зад, а потом повернулась и сказала:

— Ну вот, золотко, постелено. Что-нибудь еще?

— Хорошо бы литров десять — двенадцать пива.

— Я принесу тебе. Только надо денег:

Я дал ей денег и подумал: плакали мои деньги. Потом затянул чудную сетку и решил заспать все это. Но толстая черная девка вернулась, я раздвинул сеть, мы сели и начали пить пиво и разговаривать.

— Расскажи о себе, — попросил я.

Она засмеялась и рассказала. Конечно, жизнь у нее была нелегкая. Не знаю, сколько времени мы пили пиво. В конце концов она забралась в постель и порадовала меня, как мало кто в жизни…

Проснувшись на другое утро, я вышел на улицу и купил газету. Все как есть в колонке местного знаменитого журналиста. Названо мое имя. Чарльз Буковски, романист, журналист, путешественник. Мы познакомились в небе, красивая дама и я. И она приземлилась в Техасе, а я улетел в Новый Орлеан по заданию газеты. Но прилетел обратно, милая дама поселилась в моей душе. Знаю только, что ее мать держит фотостудию.

Я вернулся в гостиницу, добыл бутылку виски и литров пять пива и наконец опростался — какой восторг! Наверно, подействовала статья.

Снова забрался в сеть. Потом позвонил телефон. Звонили через коммутатор. Я взял трубку.

— Вам звонят, мистер Буковски. Это редактор…. Желаете говорить?

— Да-да, — сказал я, — алло.

— Вы Чарльз Буковски?

— Да.

— Как вас занесло в такое место?

— Что вы хотите сказать? Здесь очень приветливые люди.

— Это самый скверный публичный дом в городе. Мы уже пятнадцать лет пытаемся его прикрыть. Что привело вас туда?

— Было холодно. Я зашел в первое попавшееся место. Приехал на автобусе, было холодно.

— Вы прилетели самолетом. Помните?

— Помню.

— Хорошо. Я имею адрес дамы. Сказать вам?

— Хорошо, скажите, если вы не против. А если не хочется, то Бог с ним.

— Все-таки не могу понять, что вы делаете в таком месте.

— Ну ладно, вы — вы редактор самой большой городской газеты, вы говорите со мной по телефону, а я живу в техасском публичном доме. Знаете, давайте плюнем на все это. Дама плакала или вроде того; у меня это засело в голове. Следующим автобусом я отсюда уезжаю.

— Подождите!

— Чего подождать?

— Я дам вам ее адрес. Она прочла статью. Она читала между строк. Она мне позвонила. Она хочет вас видеть. Я не сказал, где вы живете. Мы, техасцы, гостеприимный народ.

— Ага, был я вечером у вас в баре. Убедился.

— Так вы и пьете?

— Не просто пью, я пьяница.

— Не уверен, что надо давать вам адрес вашей дамы.

— Да пошло это все в жопу, — сказал я и повесил трубку.

Телефон зазвонил снова.

— Мистер Буковски, вам звонят, это редактор….

— Соедините.

— Слушайте, мистер Буковски, нам нужно продолжение этой истории. Масса читателей заинтригована.

— Скажите вашему автору, чтобы употребил фантазию.

— Разрешите узнать, чем вы занимаетесь для пропитания?

— Я ничем не занимаюсь.

— Просто разъезжаете на автобусах и доводите до слез молодых дам?

— Такое не каждому дано.

— Слушайте, я решил рискнуть. Я дам вам ее адрес. Сбегайте к ней, повидайтесь.

— А может, это я рискую.

Он дал мне адрес. — Объяснить вам, как найти дорогу?

— Не стоит. Публичный дом нашел, найду и ее.

— Что-то в вас мне не совсем нравится, — сказал он.

— Плюньте. Если барышня приветливая, я вам отзвоню.

Я повесил трубку…

Дом был маленький, кирпичный. Открыла мне старуха.

— Я ищу Чарльза Буковски, — сказал я ей. — То есть, простите, я ищу некую Глорию Уэстхевен.

— Я ее мать. Вы человек из аэроплана?

— Я человек из автобуса.

— Глория прочла статью. Она сразу поняла, что это вы.

— Отлично. И как мы поступим?

— Ах, входите же.

Я вошел же.

— Глория, — крикнула старуха.

Вышла Глория. Выглядела она хорошо, до сих пор. Очередная рыжая цветущая техаска.

— Заходите, пожалуйста, — сказала она. — Мама, извини нас.

Она провела меня в свою спальню, но дверь оставила открытой. Мы оба сели, вдалеке друг от друга.

— Чем вы занимаетесь? — спросила она.

— Я писатель.

— Как мило! Где вы печатались?

— Я не печатался.

— Тогда вы в каком-то смысле ненастоящий писатель?

— Вы правы. И живу в публичном доме.

— Что?

— Я сказал, вы правы, я ненастоящий писатель.

— Нет, я о том, что вы потом сказали.

— Я живу в публичном доме.

— Вы всегда живете в публичных домах?

— Нет.

— А почему вы не на фронте?

— Психиатр не пропустил.

— Вы шутите.

— Я рад, что я не на фронте.

— Вы не хотите сражаться?

— Нет.

— Они бомбили Перл-Харбор.

— Я слышал.

— Вы не хотите сражаться против Адольфа Гитлера?

— Не очень. Лучше, если этим займутся другие.

— Вы трус.

— Да, трус, и не в том дело, что я не особенно хочу убивать людей, просто я не люблю спать в казармах, и чтобы вокруг храпели, а потом меня будил измученный сухостоем идиот с трубой, и не люблю носить говенное хаки кусачее: у меня чувствительная кожа.

— Я рада, что у вас хоть это чувствительное.

— Я тоже рад, только жаль, что это — кожа.

— Может быть, вам стоило бы писать кожей.

— Может быть, вам стоило бы писать писькой.

— Вы гнусный. И трус. Кто-то должен остановить фашистские орды. Я помолвлена с лейтенантом флота, и, будь он сейчас здесь, он бы вам показал.

— Наверно, показал бы, и я бы стал еще гнуснее.

— По крайней мере, научил бы вас быть джентльменом в присутствии дам.

— Наверно, вы правы. А если бы я убил Муссолини, я бы стал джентльменом?

— Конечно.

— Я сейчас же запишусь.

— Вас же забраковали. Помните?

— Помню.

Мы долго сидели молча. Потом я сказал:

— Слушайте, можно задать вам один вопрос?

— Задайте, — сказала она.

— Почему вы попросили меня выйти с вами из автобуса? И Почему заплакали,

когда я не вышел?

— Ну, из-за вашего лица. Знаете, вы немного уродливы.

— Да, я знаю.

— Да, оно уродливое и какое-то трагическое. Мне жаль было расставаться с этим «трагическим». Мне стало жаль вас, и я заплакала. Почему у вас такое трагическое лицо?

— Ох, мать честная, — сказал я и встал. И вышел.

Я пошел прямо в публичный дом. Швейцар узнал меня.

— Эге, боец, где тебя разукрасили?

— Да тут, из-за Техаса.

— Из-за Техаса? Так ты был за Техас или против?

— Конечно, за.

— Умнеешь, боец.

— Да, я знаю.

Я поднялся к себе, снял трубку и попросил соединить меня с редактором газеты.

— Друг мой, это Буковски.

— Вы встретились со своей дамой?

— Я встретился с дамой.

— И как это было?

— Чудесно. Просто чудесно. Провел, наверно, час в наслаждениях. Скажите вашему автору.

Я повесил трубку.

Потом спустился на улицу и отыскал тот бар. Там ничего не изменилось. Здоровый парень сидел все так же, слева и справа — свободные табуреты. Я сел и заказал два пива. Первое выпил залпом. Потом половину второго стакана.

— Я тебя помню, — сказал он, — что там с тобой было?

— Кожа. Чувствительная.

— Ты меня помнишь? — спросил он.

— Я тебя помню.

— Я думал, ты больше не придешь.

— Пришел. Давай сыграем в одну игру.

— Мы, техасцы, в игры не играем, незнакомец.

— Ну?

— Ты все равно думаешь, что техасцы — вшивота?

— Кое-кто из них.

И я снова очутился под столом. Я вылез из-под него, поднялся на ноги и вышел.

Вернулся в публичный дом. На другой день в газете написали, что роман не получился. Я улетел в Новый Орлеан. Я собрал барахло и пошел на автобусную станцию.

Приехал в Новый Орлеан, снял нормальную комнату и стал сидеть. Недели две я хранил вырезки из газеты, потом выкинул. А вы бы не так поступили?