Рассказы журнала [Иностранная литература]

Жизнь и смерть в благотворительной палате Перевод Василия Голышева

«Скорая помощь» была полна, но мне нашлось место наверху, и мы тронулись.

Меня взяли с сильными кровавыми рвотами, и я боялся, что меня вырвет на людей внизу. Мы катили под звуки сирены. Они доносились издалека, точно это была не наша, а какая-то посторонняя сирена. Мы ехали в окружную больницу, мы все. Нищие. Объекты благотворительности. У каждого из нас испортилось что-то свое, и для некоторых эта поездка была последней. Общего у нас было то, что все мы были нищие и всем нам ничего не светило. «Скорую помощь» набили битком. Я не думал, что она вмещает столько людей.

— Боже, о Боже милостивый, — услыхал я голос негритянки снизу, — за что же МНЕ такое? МНЕ-ТО за что такое, Господи?..

Сам я не удивлялся. Я давно играл со смертью. Не то чтобы мы были хорошими друзьями, но знакомство водили давно. В этот вечер она подсела ко мне слишком близко и слишком стремительно. Предупреждения были: боль ножом втыкалась мне в живот, но я старался ее не замечать. Я думал, что меня не прошибешь и что боль — разновидность неудачи; я старался ее не замечать. Я заливал ее виски и шел работать. Работал я пьяницей. Все из-за виски; не надо было переходить с вина на виски.

Кровь из внутренностей не такого ярко-алого цвета, как, скажем, на порезанном пальце. Кровь из внутренностей темная, пурпурная, почти черная, и она воняет, воняет отвратительно. Эта животворная влага воняла хуже говна.

Подступило опять. Обычно кажется, что стоит только избавиться от пищи, и станет легче. Но сейчас это была одна иллюзия: каждый спазм приближал встречу с Мамашей Смертью.

— О Господи Боже милостивый, за что…

Кровь оказалась у меня во рту, но я ее не выплюнул. Я не знал, что делать. С верхнего яруса я бы порядком испачкал своих друзей внизу. Я держал кровь во рту и думал, как поступить. «Скорая помощь» повернула, и кровь закапала из углов рта.

Что же, человек должен соблюдать приличия, даже если он умирает. Я собрался с силами, закрыл глаза и заглотнул кровь обратно. Меня замутило. Но задача была решена. Я только надеялся, что мы скоро приедем и мне не придется бороться со следующей порцией.

Я действительно не думал о смерти; единственной мыслью было: как это все неудобно, я совсем не владею ситуацией. Лишили выбора и тащат тебя куда-то.

«Скорая помощь» приехала, я оказался на столе, и меня стали спрашивать: какого я вероисповедания? где родился? не задолжал ли округу каких-нибудь $$$ с прошлой поездки в их больницу? когда я родился? живы ли родители? живут ли вместе? и так далее — словом, известно что. Они говорят с тобой так, будто ты в полном порядке; они не хотят замечать, что ты при смерти. И особенно не торопятся. Это успокаивает, но у них нет такой задачи, им просто надоело, им безразлично, сдохнешь ты, пернешь или улетишь. Нет, пожалуй, лучше бы ты не пердел.

Потом я оказался в лифте, потом раскрылись двери и меня вкатили в какой-то темный подвал. Поместили на кровать и оставили одного. Затем появился санитар и протянул мне маленькую белую таблетку.

— Примите, — сказал он.

Я проглотил таблетку, он дал мне стакан воды и исчез. Так хорошо ко мне давно не относились. Я лег и стал разглядывать обстановку. Восемь или десять кроватей, на каждой по американцу. На тумбочке — посудина с водой и стакан. Простыни выглядели чистыми. В палате было очень темно, совсем как в подвале большого дома. Одинокая тусклая лампочка без абажура. Рядом лежал громадный мужчина, лет пятидесяти пяти, но громадный; в основном это был жир, и тем не менее в нем чувствовалась необычная сила. Он был пристегнут к кровати. Он смотрел вверх и говорил с потолком.

— …такой приятный малый, такой приличный малый, искал работу, ищу, говорит, работу, а я говорю: «Ты вроде малый ничего, а нам нужен кто-то у плиты, чтобы честный и умел готовить, а у тебя честный вид, парень, — я человека сразу вижу, — будешь нам с женой помогать, оставайся сколько захочешь»; он говорит: «Конечно, сэр», так и говорит, рад, видно, что получил работу; я говорю: «Ну, Марта, похоже, нашли мы хорошего парня, такой приличный парень, в кассу лазить не будет, не то что эти подонки». Ну, поехал я, закупил кур, сколько надо закупил. Марта из курицы что хочешь сделает — волшебница. «Полковнику Сандерсу» до нее далеко. Поехал и купил два десятка кур на выходные. Что надо получались выходные, куриный день, все блюда из кур. Два десятка, поехал и купил. Ну, думаю, теперь переманим всех клиентов у «Полковника Сандерса». За удачные выходные 200 долларов чистой прибыли набирается. Парень этот их даже ощипывал и разделывал с нами, это сверх своей работы. У нас-то с Мартой детей нет. Ладно, разделала Марта этих кур, сколько было, всех разделала… Девятнадцать блюд приготовили, курица из ушей полезет. А малого поставили остальное готовить — бутерброды с котлетами, бифштексы и прочее. Куры уже на огне. Какие были выходные! Вечер пятницы, суббота и воскресенье. Приятный малый, и от работы не бегает. Хороший помощник. Все шутил. Он меня называл «полковник Сандерс», а я его — сын. Полковник Сандерс и сын — прямо фирма. В субботу вечером закрылись, устали, но радуемся. Съели этих кур подчистую. Народу набилось — даже очередь стояла, никогда такого не видал. Закрыл я двери, вытащил бутылку виски получше, сидим веселимся, хоть и устали, выпиваем. Парень посуду помыл, подмел пол. Говорит: «Ну что, полковник Сандерс, во сколько мне завтра заступать?»

Улыбается. Я говорю — в 6.30. Он кепку надел и ушел. «Ну до чего замечательный парень!» — говорю и к кассе иду, посчитать выручку. А там — НИЧЕГО! Правду говорю — в ней НИЧЕГО! И коробка из-под сигар — там еще за два дня выручка, — так он и коробку отыскал. Такой приличный малый… не пойму… говорил же ему, оставайся сколько захочешь, так и сказал… Два десятка… Марта знает толк в курах… А парень этот, потрох куриный, все деньги прихватил…

Потом он закричал. Я не раз слыхал, как кричат люди, но я никогда не слышал, чтобы кричали так. Он натянул ремни и стал кричать. Казалось, что ремни вот-вот лопнут. Кровать грохотала, стены гудели от крика. Он обезумел от боли. Это не был короткий крик. Это был долгий Крик, он длился и длился. Потом он замолк. Мы, восемь или десять больных американцев, лежали и наслаждались тишиной.

Потом он опять заговорил.

— Такой приятный парень, сразу мне понравился. Говорю, оставайся сколько захочешь. И все шутил смешно. Хороший помощник. Я поехал, закупил двадцать кур.

Двадцать кур. За хорошие выходные можно целых две сотни заработать. Приготовили двадцать кур. Меня полковником Сандерсом называл…

Я свесился с кровати; меня снова вырвало кровью.

На другой день появилась сестра и помогла мне перебраться на каталку. Меня по-прежнему рвало кровью, и я очень ослаб. Она закатила меня в лифт.

Техник встал позади своего аппарата. Они уперлись чем-то острым мне в живот и велели стоять. Я был очень слаб.

— Я ослаб, я не могу стоять.

— Стойте прямо, — сказал техник.

— Боюсь, что не смогу, — сказал я.

— Не шевелитесь.

Я почувствовал, что медленно заваливаюсь назад.

— Я падаю.

— Не надо падать, — сказал он.

— Не шевелитесь, — сказала сестра.

Я упал навзничь. Я был как резиновый. Даже не ощутил удара. Мне казалось, что я очень легкий. Вероятно, я и был легкий.

— Какого черта! — сказал техник.

Сестра помогла мне подняться. Она поставила меня у машины; в живот мне уткнулось острие.

— Не могу стоять, — сказал я. — Кажется, я умираю. Не могу стоять. Простите, не могу стоять.

И почувствовал, что падаю. Я упал навзничь.

— Простите, — сказал я.

— Бестолочь! — завопил техник. — Две пленки из-за тебя сгубил! Эти пленки денег стоят!

— Простите, — сказал я.

— Уберите его отсюда, — сказал техник.

Сестра помогла мне встать и уложила на каталку. Певчая сестра: она везла меня к лифту и напевала.

Из подвала меня перевели в большую палату, очень большую. Там умирали человек сорок. Провода от звонков были обрезаны, и толстые деревянные двери, с обеих сторон обшитые железом, скрывали нас от медсестер и врачей. На кровати подняли бортики, а меня попросили пользоваться судном; но судно мне не понравилось, особенно блевать в него кровью, и тем более срать в него. Того, кто изобретет удобное судно, врачи и сестры будут проклинать до скончания века и после.

Мне все время хотелось облегчиться, но не получалось. Оно и понятно, мне давали только молоко, а в желудке была прореха, и до очка ничего не доходило. Одна сестра предлагала мне жесткий ростбиф с полусырой морковью и картофельным полупюре, но я отказался. Я понял, что им надо освободить койку. Но как бы там ни было, а срать все равно хотелось. Странно. Я лежал там уже вторую или третью ночь и совсем ослаб. Я кое-как опустил один борт и слез с кровати. Добрался до сортира, сел. Я тужился, сидел там и тужился. Потом встал. Ничего. Только легкий бурунчик крови. Тут в голове пошла карусель, я оперся о стену рукой и выблевал еще порцию крови. Я спустил воду и вышел. На полдороге к кровати меня вырвало снова. Я упал, и вырвало еще. Я не думал, что в людях столько крови. Еще раз вырвало.

— Ты, паразит, — заорал со своей кровати какой-то старик, — утихни, дай поспать.

— Извини, друг, — сказал я и потерял сознание.

Сестра была недовольна.

— Поганец, — сказала она, — говорила же тебе не вылезать из кровати. Устроили мне ночку, недоумки е… ные!

— Сиповка, — сообщил я ей, — тебе бы в тихуанском борделе работать.

Она подняла мою голову за волосы и отвесила мне тяжелую пощечину справа, затем слева.

— Извинись! — сказала она. — Извинись!

— Ты Флоренс Найтингейл, — сказал я, — я тебя люблю.

Она отпустила мою голову и вышла из комнаты. В этой даме были истовый дух и огонь; это мне понравилось. Я повернулся, попал в собственную кровь и намочил халат. Будет знать.

Флоренс Найтингейл вернулась с другой садисткой, они посадили меня на стул и повезли его к моей кровати через всю комнату.

— Сколько от вас, чертей, шума! — сказал старик. Он был прав.

Меня положили обратно на кровать, и Флоренс запахнула борт.

— Стервец, — сказала она, — лежи тихо, а не то изуродую.

— Отсоси, — сказал я, — отсоси и ступай.

Она нагнулась и посмотрела мне в лицо. У меня очень трагическое лицо. Некоторых женщин оно привлекает. Ее большие страстные глаза смотрели в мои. Я отодвинул простыню и задрал халат. Она плюнула мне в лицо, потом ушла…

Потом появилась старшая сестра.

— Мистер Буковски, — сказала она, — мы не можем перелить вам кровь. У вас пустой кредит в банке крови.

Она улыбнулась. Ее слова означали, что мне дадут умереть.

— Ладно, — сказал я.

— Хотите повидать священника?

— Для чего?

— В вашей карте написано, что вы католик.

— Это для простоты.

— То есть?

— Когда-то был католиком. Напишешь «неверующий» — начнут приставать с вопросами.

— По нашим данным, вы католик, мистер Буковски.

— Послушайте, мне тяжело говорить. Я умираю. Хорошо, хорошо, я католик, пусть будет по-вашему.

— Мы не можем перелить вам кровь, мистер Буковски.

— Вот что, мой отец служит в этом округе. Кажется, у них есть банк крови. Лос-анджелесский окружной музей. Мистер Генри Буковски. Терпеть меня не может.

— Мы постараемся выяснить.

Я лежал наверху, а внизу они занимались моими документами. Врач не приходил, пока на четвертый день они не выяснили, что отец, который меня не переносит, хороший работящий человек, у которого умирает сын, бездельник и пьяница, и что хороший человек был донором; тут они повесили бутылку и стали ее в меня вливать. Шесть литров крови и шесть литров глюкозы, без перерыва. Сестра уже не знала, куда воткнуть иглу.

Один раз я проснулся, а надо мной стоял священник.

— Отец, — сказал я, — уйдите, пожалуйста. Я и без этого умру.

— Ты гонишь меня, сын мой?

— Да, отец.

— Ты отрекся от веры?

— Да, я отрекся от веры.

— Однажды католик — навеки католик, сын мой.

— Это вздор, отец.

Старик сосед сказал:

— Отец, отец, я хочу поговорить с вами. Поговорите со мной.

Священник отправился к нему. Я дожидался смерти. Но вы отлично знаете, что я тогда не умер, а то бы вы этого сейчас не читали…

Меня перевели в комнату, где был один черный и один белый. Белому каждый день приносили розы. Он выращивал розы и продавал их цветочным магазинам. Непосредственно в эти дни он не выращивал роз. У черного что-то лопнуло внутри — как у меня. У белого было больное сердце, совсем больное сердце. Мы лежали, а белый говорил про разведение роз, и про высадку роз, и как бы ему хотелось сигарету, и как, ох елки, ему плохо без сигарет. Меня перестало рвать кровью. Теперь я только срал кровью. Кажется, я выкарабкивался. В меня как раз ушло пол-литра крови, и они вытащили иглу.

— Притащу тебе покурить, Гарри.

— Вот спасибо, Хэнк.

Я слез с кровати.

— Дай денег.

Гарри дал мне мелочь.

— Он помрет, если закурит, — сказал Чарли. Чарли был черный.

— Да брось, Чарли, от пары сигарет еще никому не было вреда.

Я вышел из комнаты и двинулся по коридору. В вестибюле стоял автомат с сигаретами. Я купил пачку и отправился обратно. Потом Чарли, Гарри и я лежали и курили сигареты. Это было с утра. Около полудня зашел врач и наставил на Гарри машину. Машина отплевалась, пернула и зарычала.

— Курили, так? — спросил у Гарри врач.

— Да нет, доктор, честное слово, нет.

— Кто из вас купил ему сигареты?

Чарли смотрел в потолок. Я смотрел в потолок.

— Еще сигарета, и вы умрете, — сказал врач.

Потом он забрал свою машину и ушел. Как только он вышел, я достал пачку из-под подушки.

— Дай затянуться, — сказал Гарри.

— А что доктор сказал, слышал? — спросил Чарли.

— Да, — сказал я, выпуская тучу синего дыма, — что доктор сказал, слышал?

«Еще сигарета, и вы умрете».

— Лучше умереть счастливым, чем жить несчастным, — сказал Гарри.

— Не хочу быть причастен к твоей смерти, Гарри, — сказал я, — передаю сигареты Чарли, а он, если захочет, тебя угостит.

Я протянул сигареты Чарли, лежавшему между нами.

— Ну-ка, Чарли, давай сюда, — сказал Гарри.

Чарли вернул сигареты мне.

— Слушай, Хэнк, дай покурить.

— Нет, Гарри.

— Умоляю, друг, сделай одолжение, один разок, всего разок.

— О черт! — сказал я.

Я бросил ему всю пачку. Дрожащими пальцами он вытащил одну штуку.

— Спичек нет. Есть у кого-нибудь спички?

— О черт! — сказал я.

Я бросил ему спички…

Вошли и заправили в меня еще бутылку. Минут через десять появился отец. С ним была Вики, пьяная настолько, что едва держалась на ногах.

— Малыш! — сказала она. — Мой малыш!

Она налетела на кровать.

Я поглядел на отца.

— Кретин, — сказал я, — зачем ты сюда ее притащил, она же пьяная.

— Не желаешь меня видеть, так? Так, малыш?

— Я предостерегал тебя от связей с подобными женщинами.

— Да у нее нет ни гроша. Ты что же, паскуда, купил ей виски, напоил ее и притащил сюда?

— Я говорил тебе, Генри, что она тебе не пара. Я говорил тебе, что это дурная женщина.

— Разлюбил меня, малыш?

— Забирай ее отсюда… ЖИВО! — велел я старику.

— Нет, я хочу, чтобы ты видел, с кем ты связался.

— Я знаю, с кем я связался. Забирай ее отсюда, а не то, Бог свидетель, сейчас Bbrranfy эту иглу и расквашу тебе рыло!

Старик увел ее. Я повалился на подушку.

— А личико нинего, — сказал Гарри.

— Ну да, — сказал я, — ну да.

Я перестал срать кровью и получил перечень вещей, которые разрешалось есть.

Мне сказали, что первая же рюмка отправит меня на тот свет. Еще мне объяснили, что надо делать операцию, а не то я умру. У нас вышел жуткий спор с врачихой-японкой насчет операции и смерти. Я сказал: «Никаких операций», и она удалилась, гневно тряся задом. Когда я выписывался, Гарри был еще жив и все нянчился со своими сигаретами.

Я шел по солнечной стороне — хотел проверить, как это будет. Было ничего.

Мимо ехали машины. Тротуар был как тротуар. Я поразмышлял, сесть ли мне на городской автобус или позвонить кому-нибудь, чтобы меня забрали. Зашел позвонить в бар. Но сперва сел и покурил.

Подошел бармен, я заказал бутылку пива.

— Как дела? — спросил он.

— Нормально, — сказал я. Он отошел. Я налил пиво в стакан, порассматривал его, потом выпил половину. Кто-то кинул монету в автомат, и сделалась музыка. Жизнь показалась чуть лучше. Я докончил стакан, налил другой и подумал, стоит ли у меня теперь. Оглядел бар — женщин не было. Тогда я сделал другую неплохую вещь — взял стакан и выпил.