Рассказы журнала [Иностранная литература]

Христос на роликах Перевод Виктора Когана

Это был маленький кабинетах на третьем этаже старого здания неподалеку от дешевых притонов. Джо Мейсон, президент «Роллеруорлд инкорпорейтед», сидел за обшарпанным письменным столом, который он арендовал заодно с кабинетом.

На столе, сверху и по бокам, были вырезаны надписи: «Рожденный умереть». «Одни покупают то, за что других вешают». «Дерьмовый супец». «Ненавижу любовь сильнее, чем люблю ненависть».

На единственном оставшемся стуле сидел вице-президент, Клиффорд Андервуд. Имелся там и один телефонный аппарат. Кабинет пропах мочой, однако туалет находился в сорока пяти футах дальше по коридору. Имелось и окно, выходившее в переулок, пожелтевшее окно с толстыми стеклами, которые пропускали в помещение тусклый свет. Мужчины курили сигареты и ждали.

— Когда ты велел ему прийти? — спросил Андервуд.

— В девять тридцать, — сказал Мейсон.

— Это не имеет значения.

Они ждали. Еще восемь минут. Оба закурили по новой сигарете. Раздался стук.

— Входи, — сказал Мейсон. Это был Урод Канджаки, бородатый, шесть футов шесть дюймов, триста девяносто два фунта. От Канджаки дурно попахивало. Пошел дождь. Слышно было, как под окном гремит товарняк. Это направлялись на север двадцать четыре вагона, битком набитые коммерцией. От Канджаки все еще попахивало. Он был ведущим игроком «Желтых курток», одним из лучших хоккеистов на обоих берегах Миссисипи, на расстоянии двадцати пяти ярдов от каждого берега.

— Садись, — сказал Мейсон.

— Стула нет, — сказал Канджаки.

— Сделай ему стул, Клифф.

Вице-президент неторопливо поднялся, всем своим видом показывая, что готов сию же секунду пернуть, но вместо этого подошел к окну и прислонился к дождю, который хлестал в толстое желтое стекло. Канджаки опустил обе ягодицы на стул, протянул руку и закурил «Пэлл-Мэлл». Без фильтра. Мейсон облокотился на стол.

— Ты невежественный сукин сын.

— Минутку, старина!

— Хочешь сделаться героем, сынок? Возбуждаешься, когда твое имя выкрикивают маленькие девочки с безволосыми мохнатками? Любишь цвета родного флага? Любишь ванильное мороженое? Все еще дрочишь свою крошечную пипку, засранец?

— Послушайте, Мейсон…

— Молчать! Три сотни в неделю! Я плачу тебе три сотни в неделю! Когда я нашел тебя в том баре, у тебя на очередной стакан не хватало… ты страдал белой горячкой и питался какой-то благотворительной капустной бурдой! Ты даже коньки надевать не умел! Ты был полным ничтожеством, а я сделал из тебя человека, но могу опять сделать тебя полным ничтожеством! Для тебя я — Бог. К тому же Бог, который не прощает тебе ни грехов, ни провалов!

Мейсон закрыл глаза и откинулся на спинку вращающегося стула. Он затянулся сигаретой. На нижнюю губу ему упала искорка горящего пепла, но он был слишком взбешен, чтобы обращать внимание на подобные пустяки. Он попросту позволил пеплу обжечь губу. Когда пепел догорел, он, не открывая глаз, вслушался в шум дождя. Обычно он любил слушать дождь. Особенно когда сидел в помещении, и за аренду было уплачено, и никакая женщина не сводила его с ума. Но сегодня дождь не помогал. Мейсон не только чуял запах Канджаки, он ощущал его присутствие нутром. Канджаки был хуже поноса. Канджаки был хуже мандавошек. Мейсон открыл глаза, выпрямился и посмотрел на него. Господи, чего только не приходится терпеть, чтобы оставаться в живых.

— Малыш, — негромко сказал он, — вчера вечером ты сломал Сонни Велборну два ребра. Ты меня слышишь?

— Послушайте… — начал Канджаки.

— Не одно ребро. Нет, одного тебе мало. Два. Два ребра. Слышишь меня?

— Но…

— Слушай, засранец! Два ребра! Слышишь меня? Ты меня слышишь?

— Я вас слышу.

Мейсон положил сигарету, встал с вращающегося стула и, обойдя стол, подошел к стулу Канджаки. Внешность Канджаки, можно сказать, имел привлекательную. Канджаки, можно сказать, был красавчик. Чего никак нельзя было сказать о Мейсоне. Мейсон был стар. Сорок девять. Почти лыс. Сутул. Разведен. Четверо мальчиков. Двое из них в тюрьме. Дождь не кончался. Он мог лить еще два дня и три ночи. Река Лос-Анджелес могла прийти в возбуждение и притвориться рекой.

— Встать! — сказал Мейсон.

Канджаки встал. И тут Мейсон погрузил ему в живот левый кулак, а когда голова Канджаки поникла, он водрузил ее на место ребром правой ладони. Тогда он почувствовал себя немного лучше. Это помогло, как чашечка шоколадно-молочного «Овалтина» морозящим задницу январским утром. Он обошел стол и снова сел.

Сигарету он на сей раз курить не стал. Он закурил свою пятнадцатицентовую сигару. Свою послеобеденную сигару он закурил до обеда. Вот насколько лучше он себя чувствовал. Давление. Нельзя давать этому дерьму повышаться. Его бывший шурин помер от желудочного кровотечения, потому что не знал, как отвести душу.

Канджаки снова сел. Мейсон посмотрел на него.

— Это, малыш, не спорт, а работа. Мы не верим в целесообразность нанесения людям повреждений, понятно я выражаюсь?

Канджаки сидел и вслушивался в шум дождя. Он думал о том, заведется ли его машина. В дождь он всегда заводил машину с трудом. В остальном машина была неплохая.

— Я тебя спрашиваю, малыш, понятно я выражаюсь?

— Ах, да-да…

— Два сломанных ребра. У Сонни Велборна сломано два ребра. Он наш лучший игрок.

— Постойте! Он же играет за «Ястребов». Велборн играет за «Ястребов». Как он может быть вашим лучшим игроком?

— Засранец! «Ястребы» — наша команда!

— «Ястребы» — ваша команда?

— Да, засранец. И «Ангелы», и «Койоты», и «Каннибалы», и все прочие треклятые команды в лиге — все они наша собственность, все ребята…

— Господи Иисусе…

— Какой Иисусе? Иисус тут как раз совсем ни при чем! Хотя постой, ты мне подал идею, засранец.

Мейсон повернулся на стуле к Андервуду, который все еще стоял, прислонившись к дождю.

— Это надо обмозговать, — сказал он.

— Угу, — сказал Андервуд.

— Отвлекись от своей пиписьки, Клифф. Подумай об этом.

— О чем?

— Христос на роликах. Неограниченные возможности.

— Ara. Ага. Можно добавить и дьявола.

— Неплохо. Да, дьявола.

— Можно даже и крест сюда приплести.

— Крест? Нет, это слишком банально.

Мейсон вновь повернулся к Канджаки. Канджаки все еще сидел на месте. Мейсон не удивился. Окажись там хоть обезьяна, его бы и это не удивило. Слишком давно Мейсон здесь работал. Но это была не обезьяна, это был Канджаки. С Канджаки он вынужден был говорить. Обязанности, обязанности… и все за аренду, нерегулярный кусочек жопы да похороны за городом. У собак блохи, у людей неприятности.

— Канджаки, — сказал он, — с твоего позволения, я тебе кое-что растолкую.

Ты слушаешь? Ты вообще-то слушать способен?

— Слушаю.

— У нас коммерческое предприятие. Мы работаем пять вечеров в неделю. Нас показывают по телевизору. Мы содержим семьи. Платим налоги. Нас, как и всех прочих, штрафуют е… копы. Мы страдаем зубной болью, бессонницей, венерическими болезнями. Нам, как и всем, надо как-то пережить рождественские и новогодние праздники, понимаешь?

— Да.

— Кое-кто из нас иногда даже впадает в уныние. Мы тоже люди. Даже я впадаю в уныние. Иногда по ночам мне хочется плакать. Мне чертовски хотелось заплакать вчера ночью, когда ты сломал Велборну два ребра…

— Он набросился на меня, мистер Мейсон.

— Канджаки, Велборн даже из левой подмышки твоей бабули волоска бы не выдернул. Он читает Сократа, Роберта Данкана и У. X. Одена. Он в лиге уже пять лет, и физических повреждений, которые он за это время нанес, не хватит и на синяк под глазом у церковной моли…

— Он на меня напал, он размахивал клюшкой, орал…

— О Боже, — вполголоса произнес Мейсон. Он положил сигару в пепельницу.

— Сынок, я же тебе говорил. Мы все — семья, большая семья. Мы не причиняем друг другу вреда. Мы заполучили самых лучших слабоумных болелыциков среди всех видов спорта. Мы собираем на свои матчи толпу величайших из ныне живущих кретинов, и они покорно кладут денежки нам в карман, уловил? Кретины высшей пробы переметнулись к нам, позабьш о профессиональной борьбе, «Я люблю Люси» и Джордже Патнеме. Мы популярны и не верим ни в злобу, ни в физическое насилие. Верно, Клифф?

— Верно, — сказал Андервуд.

— Давай покажем ему, как это делается, — сказал Мейсон.

— Давай, — сказал Андервуд.

Мейсон поднялся из-за стола и направился к Андервуду.

— Сукин сын, — сказал он, — я убью тебя. Твоя мамаша глотает собственный пердеж и болеет сифилисом мочевых путей.

— А твоя жрет маринованное кошачье дерьмо, — сказал Андервуд.

Он отошел от окна и двинулся к Мейсону. Мейсон замахнулся раньше. Андервуд развернулся и оперся о стол.

Мейсон обхватил левой рукой его шею, а кулаком и предплечьем правой нанес удар поверх Андервудовой головы.

— У твое сестрицы сиськи висят на жопе и болтаются в воде, когда она срет, — сказал Андервуду Мейсон. Андервуд вытянул руку назад и легонько ударил Мейсона по голове. Мейсон упал, с грохотом шмякнувшись о стену. Потом он поднялся, подоШел к своему столу, сел на вращающийся стул, взял свою сигару и затянулся.

Дождь продолжал лить. Андервуд вернулся на свое место и прислонился к окну.

— Когда человек работает пять вечеров в неделю, травмы он себе позволить не может, понятно, Канджаки?

— Да, сэр.

— Так вот, малыш, у нас здесь бытует одно общее правило, которое гласит… Ты слушаешь?

— Да.

— …которое гласит: когда кто-нибудь в лиге наносит травму другому игроку, он лишается работы, он исключается из лиги, мало того, об этом сообщается всем, и он заносится в черный список всех соревнований по роликовым конькам в Америке. А может, заодно и в России, Китае и Польше. Вбил себе это в башку?

— Да.

— На первый раз мы тебя прощаем, потому что ухлопали уйму денег и времени на твою рекламу. Ты Марк Спиц нашей лиги, но если не будешь в точности выполнять наши указания, мы можем разделаться с тобой точно так же, как они могут разделаться с ним.

— Да, сэр.

— Но это не значит, что можно бездельничать. Ты должен изображать насилие, не прибегая к насилию, уловил? Фокус с зеркалами, кролик из шляпы, лапша на уши. Они любят, когда их дурачат. Они не знают правды, да и ни черта не желают знать, правда делает их несчастными. А мы делаем их счастливыми. Мы ездим на новых машинах и отправляем своих детишек в колледж, верно?

— Верно.

— Ладно, пошел ко всем чертям!

Канджаки поднялся и направился к выходу.

— И еще, малыш…

— Да?

— Принимай хотя бы изредка ванну.

— Что?

— Ну, может, дело и не в этом. Ты пользуешься достаточным количеством туалетной бумаги, когда подтираешь жопу?

— Не знаю. А какое количество достаточное?

— Тебе что, мама не говорила?

— О чем?

— Надо подтирать, пока на бумаге ничего не будет видно.

Канджаки молча стоял и смотрел на него.

— Ладно, можешь идти. И прошу тебя, запомни все, что я тебе говорил.

Канджаки ушел. Андервуд подошел к освободившемуся стулу и сел. Он достал свою послеобеденную пятнадцатицентовую сигару и закурил. Двое мужчин минут пять сидели молча. Потом зазвонил телефон. Мейсон взял трубку. Он послушал, потом сказал:

— А, группа бойскаутов номер семьсот шестьдесят три? Сколько? Конечно, конечно, мы пропустим их за полцены. В воскресенье вечером. Отгородим канатом целую секцию. Конечно, конечно. Что вы, не стоит…

Он повесил трубку.

— Засранцы, — сказал он.

Андервуд не ответил. Они сидели, слушая дождь. Дым их сигар выписывал в воздухе интересные узоры. Они сидели, курили, слушали дождь и любовались узорами в воздухе. Вновь зазвонил телефон, и Мейсон скорчил гримасу. Андервуд встал со стула, подошел к телефону и снял трубку. Была его очередь.