Рассказы из всех провинций

И в столице все вышло не так, как я ожидал

Нарочно наняв для этого случая гонца, спешу отправить Вам письмо. Как Вы там поживаете, здоровы ли? А я вот крепко стосковался по родным краям. С тех пор как мне по молодости лет захотелось вкусить прелестей столичной жизни и я, не послушавшись Ваших предостережений, уехал из родного города, минуло уже восемнадцать лет, но былого я не забыл.

Интересно, что поделывает моя женушка? Верно, все еще дуется на меня за то, что я от нее сбежал. Между прочим, я трижды высылал ей разводную бумагу, но она зачем-то все еще хранит мне верность и не хочет вторично выйти замуж. А муж нужен женщине обязательно, чтобы было кому ее содержать. Что же до меня, то я порвал с нею окончательно. И как только она ухитрилась прикипеть душой к человеку, от которого одни неприятности? Прошу Вас, постарайтесь ей объяснить, что она непременно должна выйти замуж, пока еще молодая. Я, как-никак, в свое время доводился ей мужем и имею право дать дельный совет.

Если же Вам любопытно, почему я от нее сбежал, знайте: из-за ее проклятой ревности. До того довела она меня своими попреками, что со временем даже лицо ее мне опротивело. И хотя мужу-примаку не полагается своевольничать, я бросил все и сбежал в столицу.

Обосновавшись там, я открыл небольшую меняльную лавчонку на улице Каварамати, у Четвертого проспекта, а чтобы не мыкаться одному по хозяйству, нанял приказчика и стряпуху.

Зная, что на поприще менялы особенно не разбогатеешь, я во всем стремился проявлять бережливость. Дрова в столице дороже, так что огонь в очаге мы разводили черными, обуглившимися прутиками величиною с палочки для еды, а это все одно, что разводить огонь обрезками ногтей. Еды готовили ровно столько, чтобы хватило на троих, никаких излишеств себе не позволяли. Кстати сказать, в подвесных кастрюлях, которыми здесь пользуются, и за два часа не приготовишь пищу, хоть целую охапку дров сунь в очаг.

Вообще, как посмотришь, до чего различаются между собой нравы и привычки людей в разных областях страны, просто смех берет. Например, на той пище, что у вас в день съедает одна служанка, здесь запросто могут просуществовать пять женщин. Верно говорят, что, сколько ни есть людей, всяк на свой лад хозяйство ведет. У вас, к примеру, на медяк можно купить четырнадцать, а то и пятнадцать свежих сардин, и самая последняя служанка позволяет себе за один присест отправить их в рот целый десяток, причем едят их жареными и вместе с головой. А в столице за этот же медяк вам дадут шестнадцать или семнадцать крохотных вяленых сардинок. Их обжаривают, приправляют соей и едят всего по три штучки, но при этом даже прислуга гнушается съесть их вместе с головой.

Люди здесь приучены к изысканной жизни, а что до женщин, то нигде нет таких красавиц, как в Камигате. К тому же они еще и хлопочут по дому не покладая рук. Ну, а если говорить о бежавших влюбленных, женившихся наперекор родительской воле, то в этих семьях женщины работают наравне с мужчинами. И впрямь, по нынешним временам, жену иметь выгодно.

Вот и я, поразмыслив и так и сяк, решил во что бы то ни стало жениться. Тут как раз заприметил я одну девицу вполне сносной внешности, дочь торговца косметическими товарами, который держал лавку на Храмовой улице. В отличие от прежней моей женушки она оказалась вовсе не ревнивой и, сколько я ни развлекался на стороне, ни разу меня не попрекнула. В конце концов это даже показалось мне странным, и пока я старался понять, в чем тут дело, она сама заявила, что, дескать, я ей не по душе, и даже заговаривала о разводе. Для меня, мужчины, выслушивать это было оскорбительно, и, не выдержав, я крикнул ей: «Проклятая дура!» В ответ она принялась колотить посуду, делая вид, будто роняет ее на пол нечаянно, а потом и вовсе прикинулась больной и по целым дням не вставала с постели. Бывало, попросишь ее нанизать медяки на шнур, так она, вместо того чтобы нанизать девяносто шесть монет, нанижет целую сотню, хотя для меня это прямой убыток. Или же возьмется солить овощи и забудет положить в бочонок соль — вот и гниют у нее тыква и баклажаны. В фонаре, который горит всю ночь, она зажигает шесть, а то и семь фитилей, хотя вполне можно обойтись одним-двумя. Зонтик свой всегда норовит сложить, не дав ему как следует обсохнуть. Как только увидит у ворот какого-нибудь бродячего певца — несет ему деньги и рис. Одним словом, она была из тех, о ком говорят: «согрев ванну, моется холодной водой». К чему ни притронется ее рука, куда ни ступит ее нога — везде одни убытки. «С такой женой недолго и по миру пойти», — подумал я и, пока не поздно, решил дать ей развод.

Наученный горьким опытом, я рассудил, что для успешного ведения хозяйства нужна женщина немолодая, и поделился своими мыслями с одним человеком. Тот вызвался подыскать мне подходящую супругу, и вскоре дело сладилось. Женщина эта доводилась дочерью хозяину постоялого двора для паломников по святым местам, что находится прямо перед воротами храма Роккакудо. Овдовев, она вернулась под родительский кров. Если верить свату, в то время моей суженой исполнилось двадцать семь лет, но я прикинул, что года три или четыре он ей наверняка убавил, так что по моим подсчетам выходило, что женщине лет тридцать с небольшим. Как бы то ни было, прельщенный ее приятной наружностью, я сразу же на ней и женился. Однако, присмотревшись к новобрачной хорошенько, я понял, что она уже в преклонных летах. На всякий случай я решил расспросить соседа, осведомленного в делах этой семьи, и узнал от него, что у моей жены имеется дочь тридцати шести лет. Если даже предположить, что она появилась на свет, когда матери было семнадцать, выходило, что моей женушке стукнуло не то пятьдесят два, не то пятьдесят три года. «Ловко же меня одурачили!» — подумал я, и с той поры престарелая супруга не внушала мне уже никаких чувств, кроме отвращения. А когда я заметил, как она, думая, что меня нет поблизости, тайком выдергивает из головы седые волосы, меня просто-таки стало с души воротить, и я развелся с нею, невзирая на свадебные расходы.

После этого посватался я к женщине, которая, по слухам, некогда служила фрейлиной во дворце. Мало того, что она была хороша собой, но к тому же и нрав имела добрый. Одним словом, такая пришлась бы по душе любому. «С этой женщиной жизнь будет для меня сплошным праздником», — решил я и, не раздумывая, взял ее в жены. Вскоре, однако, выяснилось, что она ничего не смыслит в хозяйстве. Ладно бы еще она не различала делений на шкале весов — женщине благородного происхождения это простительно. Но вот, бывало, увидит перевернутую глиняную ступку, залюбуется и этаким восторженным голоском произнесет: «Какое редкостное керамическое изделие! Ему нарочно придали форму горы Фудзи?» Или же, взяв в руки крюк, с помощью которого вытаскивают ведро из колодца, удивленно вскинет брови и спросит: «Что это, якорь от лодки?» Ну, а о мерке в пять го[307] и вовсе говорить не приходится — эта женщина ни за что не догадалась бы, каково ее назначение. С подобным воспитанием, решил я, в нашей убогой кухне ей не место, и, хотя расставаться с этой милой женщиной мне было жаль, пришлось все-таки дать развод и ей.

Вскоре при посредничестве одного человека я женился на некой вдове. Помимо собственной усадьбы у нее был еще один дом, который она сдавала внаем за семьдесят моммэ в месяц. Однако, как выяснилось, на шее у вдовы сидело человек девять нахлебников: престарелые дед с бабкой, а также младшая сестра и племянница с семьями. Уже с одним этим было трудно мириться, а тут еще я узнал, что покойный муж оставил ей неоплаченный долг в сумме двадцати трех каммэ. «Тут за всю жизнь не расплатишься», — испугался я и покинул любезную вдовушку, разумеется, понесши некоторые убытки.

Через некоторое время я узнал, что у торговца подержанными вещами с улицы Такэя-мати есть дочь на выданье. Сват сообщил мне, что в приданое за ней дают три каммэ серебра и сверх того еще полный набор летней и зимней одежды. На радостях я сразу же вручил свату деньги, что полагались ему за услуги, и незамедлительно отпраздновал свадьбу. Но и на сей раз меня ожидало разочарование: по два, а то и по три раза в месяц моя молодая жена ни с того ни с сего мешалась в рассудке и, раздевшись догола, выбегала за ворота. В конце концов мне это надоело, и, не долго думая, я отправил ее назад к родителям.

Казалось бы, женщин здесь — хоть отбавляй, а вот достойную супругу не сыщешь.

За семнадцать лет жизни в столице я переменил в общем счете двадцать три жены, и у каждой из них обнаруживался какой-нибудь изъян, так что поневоле приходилось разводиться. Поначалу у меня были кое-какие сбережения, но все деньги разошлись на свадебные расходы, и вот теперь я остался без гроша. Снова искать себе жену мне уже не по средствам. Живу я сейчас в убогом бараке на задворках улицы Такэдадори в Фусими, а чтобы не пропасть с голоду, мастерю из бамбука каркасы для плетеных шляп, так и перебиваюсь со дня на день.

Жизнь мне совсем опостылела, но ведь в этом мире и не умрешь по своей воле. Не думайте только, будто, оказавшись в столь печальном положении, я вознамерился вернуться к своей бывшей жене. Об этом не может быть и речи. Видно, брак наш с самого начала был несчастливым, если у меня не осталось никакого чувства к этой женщине. Прошу Вас хорошенько втолковать ей, какой я жестокосердый человек, и позаботиться о том, чтобы она как можно скорее вышла замуж.

А вообще, если человек бедствует, ему все равно, где жить, — в столице или в деревенской глуши. Супруги же на то и супруги, чтобы жить вместе, помогая друг другу. Ежели сравнить теперешнюю мою жизнь с прежней, в Сэндае, то прежняя мне куда милее. И то сказать, за все годы, проведенные в столице, я ни разу не полюбовался вишнями в цвету, ни разу не вышел прогуляться по вечерней прохладе. Не было случая, чтобы осенью я лакомился грибами из Саги, а зимой, когда все вокруг покрыто снегом, ел суп из рыбы фугу. О столичной жизни мне напоминал лишь грохот запряженных быками телег, возвращающихся в Тобу.

Приехав в Киото, я только и знал, что жениться да разводиться, вот и пустил по ветру все свои деньги. Стыдно даже постороннему рассказать об этом, а уж тем более Вам писать.

Считайте меня умершим и не берите на себя труд меня разыскивать. Ежели суждено мне выжить, постригусь в монахи и, быть может, когда-нибудь, совершая паломничество, побываю в Ваших краях.

Засим низко Вам кланяюсь.

Ларец с завещанием, повергшим всех в растерянность

Даже люди, постигшие законы судьбы, нередко теряются при виде кончины близкого человека, мне же, не наделенному подобной мудростью, тем более пристало предаваться скорби.

В прошлом месяце, двадцать девятого дня, упокоился наш старший брат Дзинрокуро. Посмертное имя ему дали Сюнсэцу Досэн, так что не преминьте и Вы совершить по нем заупокойную службу. До последнего часа брат вспоминал Вас, — дескать, ему было бы кому довериться, будь рядом Дзиндаю, и все пенял нам, домочадцам, за то, что отправили Вас торговать в далекий Мацумаэ.

Вплоть до самой кончины Дзинрокуро находился в сознании, собственноручно написал завещание и даже попросил пятерых чиновников из городской управы скрепить его, как полагается, своими подписями. В завещании говорилось, что спустя семь дней после его кончины нам следует в присутствии всех родственников открыть внутреннюю кладовую и произвести раздел оставленных ценностей. Причитающуюся Вам долю я высылаю с этим гонцом, так что не забудьте ее востребовать.

Относительно своего имущества покойный распорядился следующим образом. Дом вместе со всей утварью, а также триста пятьдесят каммэ серебром он отказал старшему сыну Дзинтаро. Усадьба с домом в одиннадцать кэнов на той же улице и двести пятьдесят каммэ впридачу отошли второму сыну Дзиндзиро. Участок земли в Сэнсю и тридцать каммэ унаследовала старшая сестра покойного — Мёсан. Нам с Вами как младшим братьям он завещал соответственно пятьдесят и двадцать пять каммэ. Еще пять каммэ он отписал приказчику Куробэю. В общем, каждому из родственников и прислуги счел нужным что-нибудь оставить, так что все были глубоко тронуты его заботой.

Единственно о ком в завещании не было упомянуто, так это о его супруге. На сей счет Дзинрокуро оставил отдельное распоряжение, в котором указывалось, что, поскольку она не проявляла должной заботы о его сыновьях, ей надлежит вернуться в родительский дом, захватив с собой сундук и прочее приданое, дабы не остаться в убытке. Годами она, мол, еще молода, и эти вещи могут ей сгодиться, коли вздумает вторично выйти замуж. А поскольку денег за ней в приданое не дали, он считает себя вправе по этому поводу не беспокоиться. Уехать же к родителям она должна в течение тридцати пяти дней после его смерти.

Тут старший сын Дзинтаро, не поднимая особого шума, возразил: «Поскольку дело идет не о ком-нибудь, а о законной супруге покойного отца, в этом единственном случае я позволю себе не посчитаться с его волей. Рядом с домом я сооружу для матушки пристройку, где она сможет жить на покое, и дам ей двадцать каммэ для паломничества по храмам и на прочие нужды». При этих словах все прослезились и принялись хвалить Дзинтаро, — дескать, в его годы редко кто способен на подобное великодушие. А кто-то из соседей заметил, что вдова должна быть довольна таким поворотом дела. Но та и не думала радоваться. Оставив недорезанными водоросли, она сказала, постукивая ножом по кухонной доске: «Мне, женщине, не привыкать к подобному унизительному обхождению. Я поступлю так, как хотел того покойный, — уеду жить к родителям. Денег же, о которых вы говорите, я не приму. Но все-таки, хоть это может показаться нескромным, хочу вам напомнить, что на протяжении последних пяти-семи лет я не раз была вынуждена обращаться к родителям за деньгами на свои расходы. И если теперь вы дадите мне взамен хотя бы ничтожную сумму, я буду вполне довольна. В любом случае нынче же вечером я покину этот дом. Только не думайте, будто я намерена выйти замуж вновь. У вас еще будет возможность убедиться в том, что это не так». С этими словами она переоделась в уличное косодэ и, хотя прежде всегда разъезжала в паланкине, на сей раз в суете и неразберихе отправилась пешком. Кое-кто из родственников попытался было ее удержать, — не след, мол, пороть горячку, — другие же посчитали, что ей и в самом деле лучше уйти. Разные у людей сердца — у кого доброе, а у кого и нет. Одним словом, посреди всеобщего горя вдова удалилась из дома, оглашая округу громкими воплями. Тут некий человек преклонных лет, поразмыслив, заметил: «Понятно, что покойный был недоволен своей супругой, и все же с его стороны было несправедливо так обделить ее в завещании. Вряд ли люди вас засмеют, если вы дадите ей малую толику наследства». Потолковав между собой, мы вместе с ее вещами отослали ей в родительский дом пять каммэ, благо они оказались в шкафу.

После этого мы вскрыли кладовую и в присутствии всех родственников осмотрели ее, только ящиков с деньгами нигде не оказалось. «Вот те раз», — подумали мы и принялись обыскивать каждый уголок. Наконец на дне старого длинного сундука кто-то обнаружил ларец с долговыми расписками, к каждой из которых был прикреплен соответствующий ярлык. Тут стало ясно, что все свое огромное состояние брат пустил на ссуды разным даймё и вместо денег оставил нам в наследство их долговые расписки. Все прямо ахнули, — ведь бумагами этими сразу не воспользуешься, а к тому времени, когда придет срок получать по ним деньги, неизвестно, что еще может произойти. Из наличных денег оставалось всего лишь пять каммэ, которые мы отправили вдове. Так что Дзинтаро оказался почти без гроша, и мне до сих пор приходится понемногу ссужать его деньгами в обмен на расписки, хотя для меня это весьма обременительно. Так и перебиваемся со дня на день. А вот как поступить с многочисленными работниками — ума не приложу. Денег на производство сакэ теперь нет, стало быть, и дела для них нет. Бумаги же с долговыми обязательствами в оборот не пустишь. Да, брат проявил непростительное легкомыслие, и теперь дети его вынуждены за это расплачиваться. Что же до причитающейся Вам доли наследства, то и ее приходится высылать все теми же долговыми расписками, — так посоветовали мне чиновники из городской управы.

Как Вы знаете, Дзинрокуро был человеком основательным и никогда не полагался на удачу. Но тут, видно, позавидовал киотоским ростовщикам, которые, ссужая даймё деньгами, сколотили огромные состояния, и последовал их примеру. С таким же успехом он мог бы просто выбросить свои деньги в мусорную яму. Да, чуть не забыл: помимо расписок от даймё, среди его бумаг еще обнаружено долговое обязательство на тридцать каммэ от одного театра, которому брат в свое время оказывал покровительство. Видно, Дзинрокуро и сам понимал, что деньги эти пропащие, и упомянутого обязательства никому не завещал. И впрямь о размерах состояния человека можно судить лишь после его смерти. Мне и во сне не могло привидеться, что у брата совсем нет наличных денег.

Покойный отец наш, Досай, помнится, говаривал, что горожанин может ссужать деньги только в одном-единственном случае — под залог усадьбы. Да и то в этих целях разумно использовать лишь треть имеющихся денег. Отдавать же все деньги, каким бы надежным ни был залог, ни в коем случае не следует. Так он нам втолковывал, и эти его слова я вспоминаю теперь, когда вместо денег мы остались с никому не нужными долговыми расписками.

Да, много печального в нашей переменчивой жизни, но и забавного тоже хватает. На днях мне стало известно, что вдова Дзинрокуро успела подыскать себе второго мужа, хотя со смерти брата не прошло даже ста дней, и у них уже состоялась помолвка.

Что ж, подобное нередко случается на свете, но хотя бы год могла обождать, не выставляя себя на посмешище. Добро бы еще она была из тех обездоленных женщин, которые пропитания ради вынуждены работать наравне с мужем. Те и правда после смерти супруга впадают в такую нужду, что, позабыв о долге и приличии, сразу же начинают думать о новом замужестве.

Как раз в ту пору, когда вдова Дзинрокуро обнаружила перед нами свой подлый нрав, мне докладывают, что от нее явился посыльный и хочет забрать принадлежащий ей сундук — он, дескать, должен стоять в углу кладовки. Когда после смерти брата мы отправляли вещи вдовы, в суматохе не удалось проследить, все ли они учтены. «Немедленно отдайте ему сундук, — распорядился я. — Держать в доме вещи этой женщины хотя бы лишний час, и то противно».

Я сразу же отправил в кладовую двух или трех служанок и велел им вынести сундук, но они не смогли даже сдвинуть его с места.

Тогда за сундук взялось несколько дюжих парней, но и у них ничего не получилось. А поскольку сундук был заперт на замок да к тому же еще основательно запечатан, открыть его оказалось невозможным, и те отступились в полной растерянности, приговаривая: «Обычно в таких сундуках хранят распялки для выстиранной ткани, а сюда, поди, двадцать каменных ступ запихнули».

В это время подошел я. Гляжу — в крышке сундука есть небольшое отверстие. «Странно», — думаю, без лишних слов взламываю замок, и что же? — сундук битком набит медными монетами. Видно, не один год эта женщина их туда складывала. До чего же алчное создание! Находясь на полном содержании у мужа, она на всякий случай потихоньку припрятывала деньги, да еще в таком количестве! Именно потому, что она поступила против совести, эта ее тайная уловка обнаружилась. По моим подсчетам, в сундуке было не меньше восьмисот каммэ.

Брат наш Дзинрокуро был щедрым на руку человеком, потому и дела его стали расстраиваться. И вот, предвидя денежные затруднения, супруга его начала заблаговременно готовилась к разрыву. Какое вопиющее бессердечие! Таких женщин на свете сколько угодно, так что, по нынешним временам, надобно со всеми быть начеку, даже с собственной женой.

Что же до сундука, то я сказал посыльному так: поскольку, мол, во время свадьбы его несли двое слуг, пусть и на сей раз за ним явятся двое, но только покрепче, чтобы ноша была им по силам. Видно, женщина усовестилась, во всяком случае, до сих пор за сундуком так никто и не пожаловал.

Было бы славно, если бы до конца года Вы смогли к нам воротиться. Жду Вас с нетерпением, много о чем хочется поговорить. Ну, а пока жду Вашего ответного письма.

Мир, погрузившийся во мрак

Как дикие гуси по весне возвращаются в землю Косидзи,[309] так и я шлю Вам весточку о себе. Письмо это по моей просьбе написал мой близкий друг, священник, который долгие годы служит в храме Мёсиндзи. Оказалось, он доводится родственником моей покойной жене, так что нас с ним связывают не только узы дружбы, но и узы родства. Сей преподобный отец любезно наставляет меня на путь истинной веры, за что я ему премного благодарен.

Не могу не выразить радости в связи с тем, что Вы изъявили готовность посетить селение Мураками в нашей родной провинции Этиго, как я того и желал. Быть может, когда-нибудь Вас занесет и в наши края. Ежели Вы решите меня навестить и пожалуете под вечер, я могу предложить Вам переночевать в моей хижине. Вместе послушаем проповедь моего друга священника, его мудрые слова помогают осознать непрочность всего мирского.

Воистину, мы с Вами родные братья, и потому нам при всяких обстоятельствах полагалось бы хранить привязанность друг к другу, как это и заведено у людей.

Я же, поверив наветам жены, вынудил Вас, своего младшего брата, принять постриг и уехать из столицы. Думая о том, сколько лишений Вам пришлось испытать за все это время, я беспрестанно терзался душой.

Но теперь я считаю, что в конечном итоге мое решение обернулось для Вас благом, — ведь всем нам рано или поздно придется покинуть сей мир. К тому же Вам, человеку духовного звания, сподручно возносить молитвы об усопших наших родителях, в чем я вижу много проку. Что же до жены моей, то, будучи, как и все женщины, существом неразумным, она наговорила про Вас недоброе, и потому, наверное, не дано ей было дожить до старости. Вот уже четыре года, да нет, все пять лет, как она преставилась. Так что, пожалуйста, не держите более на нее зла.

До сих пор я скрывал от Вас, что со мною приключилась беда, но теперь решил написать. Обрушилась на меня кара за одно прегрешение, воистину страшная кара.

Как Вы знаете, на Третьем проспекте в столице я держал винную лавку, а со временем помимо этого стал торговать еще и бумагой. Дело мое пошло в гору, в деньгах стеснения не было, и все выходило так, как можно было только мечтать. Единственное, что мне досаждало, так это мое жилище — низенький, темный домишко. И то сказать, он стоит еще с эры Гэнва,[310] поэтому немудрено, что жить в нем мне стало не по душе. Вот, думаю, скоплю денег и перестрою его, как мне хочется. Ведь нет для человека больших радостей, чем добротная одежда, сытная пища да просторный дом.

И вот в один прекрасный день пожаловал в мою лавку самурай, видно, отряженный каким-нибудь даймё за покупками, а при нем был еще сопровождающий с дорожным сундучком через плечо. Самурай спросил у меня бумаги «хосё»[311] среднего размера, я отсчитал ему триста листов и получил деньги. Перед уходом покупатель перекинулся со мной двумя-тремя словами о театральных представлениях да за разговором и позабыл свой кошель. Только он вышел, я взял кошель в руки, а он полон денег. Соблазнился я легкой поживой и припрятал кошель, а сам сижу как ни в чем не бывало.

Тут вбегает самурай и говорит: «Я позабыл у вас кошелек и вот вернулся за ним». — «О каком кошельке идет речь? — спрашиваю. — Я ничего подобного не заметил». А он стиснул зубы и отвечает: «Я точно помню, что здесь его оставил. В кошельке было сто восемьдесят три рё, двадцать четыре или двадцать пять золотых бу и шестьдесят мэ серебра. Эти деньги не мои — они принадлежат моему господину, который послал меня с поручениями. Если моя оплошность откроется, для меня, самурая, это будет бесчестьем. Прошу вас, верните мне кошелек, я никогда не забуду, сколь вам обязан». Редко случается, чтобы человек с двумя мечами на поясе подобным образом унижался перед простым горожанином. Но я уперся и стоял на своем, да еще сделал вид, будто его намеки меня оскорбляют. Самураю ничего не оставалось, как уйти прочь.

Только не прошло и двух часов, как он снова возвращается, на этот раз с вороной в руке. «Если ты и теперь станешь отпираться, — говорит, — так и знай, когда-нибудь я тебя проучу!» Тут он выхватил меч, выколол вороне оба глаза и швырнул ее в мою сторону. С тем и ушел. Я же, не боясь людского суда, продолжал твердить, что никакого кошелька не видел. А дней через пять я узнал, что этот самурай вспорол себе живот в Куродани и скончался.

Как только весть об этом разнеслась по округе, люди перестали со мною кланяться, так что жить на прежнем месте я уже больше не мог. Тогда я продал свой дом и перебрался в Сагу, где с помощью тамошних поселян в живописном месте построил себе хижину. У меня не было иных желаний, кроме как усердными молитвами очистить душу от дурных помыслов. Поэтому я обрил голову, облачился в рубище и, дабы наказать себя за прегрешение, решил провести остаток дней в горной глуши. Детей у меня нет, так что я мог распорядиться своей судьбой по собственному усмотрению. Мало-помалу я стал освобождаться от пут суетного мира, и передо мной открылся путь прозрения. Но вот как-то ночью ко мне нагрянула шайка негодяев, — они так и назвались: мы, дескать, грабители из Киото. И как только им удалось меня разыскать?! Одним словом, они перевернули мою хижину вверх дном и забрали все деньги, что я копил на протяжении целой жизни. Оставшись без гроша, я был вынужден ходить по округе и бить в гонг, выпрашивая у сердобольных людей по горстке риса. Этими подаяниями кое-как и перебивался со дня на день. Что пользы в такой жизни? Вот я и надумал умереть, уповая на то, что в будущем существовании удостоюсь более счастливой доли. Однажды ночью я отправился к озеру Хиросава и, выйдя на западный берег, принялся искать место, где поглубже, чтобы поскорее свести счеты с жизнью. Но тут из-за сосны появился тот самый самурай. Он вцепился в меня с такой силой, что я чуть было не задохнулся, и молвил: «Значит, ты, подлая твоя душа, захотел легкой смерти. Я этого не допущу! Ты будешь страдать до тех пор, пока обида моя не иссякнет». Что было делать? Я возвратился в свою хижину. Душу мою терзали ужас и отчаяние, жизнь походила на страшный сон.

Спустя три дня после этого, проснувшись на рассвете, я снова попытался покончить с собой, откусив себе язык. Но и на сей раз передо мной возник призрак самурая. Он крепко стиснул мою голову и сказал: «Сколько бы ты ни старался лишить себя жизни, ничего у тебя не выйдет. Моя ненависть к тебе превратилась в страшного беса, так что жди, когда он приедет за тобой в огненной колеснице!» Мне сделалось до того жутко, что кости заныли.

С тех пор чего я только ни придумывал, чтобы поскорее умереть, — все тщетно. Казалось бы, раз жизнь твоя, ты и волен ею распоряжаться, но не тут-то было. О подобном страшном возмездии мне никогда еще не доводилось слышать! Сколько ни раскаивался я в содеянном, прошлое вернуть невозможно. Проклиная самого себя, я при жизни оказался низвергнутым в бездну преисподней. Раз так, подумал я, подвергну себя еще и мучениям Голодного ада[312] — и вовсе перестал есть, но смерть ко мне по-прежнему не приходила. Перед каждым встречным исповедовался я в своих грехах, и из глаз моих лились кровавые слезы.

И вот однажды под вечер послышался унылый крик ворон, спешащих в свои гнезда. Не успел я оглянуться, как они влетели в мою хижину и выклевали мне оба глаза. В тот же миг мир для меня погрузился во мрак. Теперь я уже никогда не увижу ни белых цветов сакуры на горе Арасияма,[313] ни кленовых листьев всех оттенков алого на горе Такао, ни луны, ни снега… Только уши мои слышат по-прежнему, и временами до меня доносится голос оленя с горы Окураяма, шум волн реки Киётакигава, что плещутся о скалы, да завывание ветра в соснах Тоганоо.

Люди, с которыми я водил дружбу в столице, больше не навещают меня, словно дорогу ко мне позабыли. Готовить пищу мне не на чем: для этого нужны дрова, а как я их добуду? Бывает, услышу, как деревенские ребятишки возвращаются с прогулки в горах, выхожу и пою им всякие потешные песенки. За это они делятся со мною собранными плодами. А чтобы утолить жажду, спускаюсь к ближайшей речушке. Худо-бедно, до нынешнего дня я дотянул, а что станется со мною завтра — не знаю.

Единственный, кто ни разу еще не покинул меня в беде с тех пор, как мы познакомились в столице, — это добрейший священник. Его рассказы о неумолимых законах судьбы приносят мне облегчение. Прошу и Вас, любезный братец, после моей смерти по-родственному помянуть мою душу молитвой. Ведь я и по сию пору горько раскаиваюсь в том, что поступил против совести, присвоив себе чужие деньги и послужив тем самым причиной гибели человека. Сам же я все еще живу на свете, и смерть не идет ко мне, сколько ее ни призываю.

Засим прощайте.

Ловкий хозяин, равного которому не сыскать во всем Эдо

Нынче я отправляю своего приказчика с поручением в Нагасаки и, пользуясь сей благоприятной возможностью, посылаю Вам это письмишко, а также полштуки шелка цумуги в полоску для Вашей жены. Пусть сошьет из него будничное платье. По теперешним временам даже у нас, в Эдо, не принято рядиться в щегольские одежды.

Спешу осведомиться о Ваших делах. Питаете ли Вы по-прежнему пагубное пристрастие к вину? Или с этим покончено? Имейте в виду, нет ничего страшнее похмелья да процентов с денег, взятых в долг. Право же, Ваш образ жизни недоступен моему разумению. В наше время надо рядом иметь человека, который смог бы при необходимости ссудить Вас деньгами, иначе разбогатеть невозможно. Но Вы не желаете этого понять и сплошь да рядом проявляете непростительную беспечность. Да, иной умник на поверку ничем не лучше простака.

Вот Вы, к примеру, носите летом кимоно из дорогого жатого ситца, поверх него — накидку из черного шелкового крепа, да еще вертите в руках бамбуковую трость, хотя в Ваши молодые лета она ни к чему. Кому, спрашивается, Ваш щегольской вид может внушить доверие, особенно в таком городе, как Сакаи?

Тому, у кого достаток ниже среднего, следует держаться сообразно своему положению. Прическу делать самую что ни на есть скромную, с гладко зачесанными за уши волосами; одеваться в простое пеньковое кимоно, скажем, бледно-голубого цвета с гербом, нарисованным лаковой краской, которая облезает после первых двух или трех стирок; подпоясываться поясом, подбитым ватой, носить на боку кошель из грубой кожи и пользоваться веером, протершимся на сгибах. Каждый месяц двадцать седьмого или двадцать восьмого числа надо непременно посещать храм, загодя купив на три медяка сосновых веток и трав. Людям бедным даже летом не зазорно носить кожаные таби и зимние сандалии. Словом, одеваться должно так, чтобы окружающие думали: этот человек весь как на ладони.

Но одного этого мало, чтобы войти в доверие к какому-нибудь богачу. Надо еще сойтись с ним покороче, проведать раз, другой, когда он захворает. Постепенно в его доме к Вам привыкнут. А если разговор зайдет о том, какого врача лучше пригласить, не преминьте с видом глубокого участия, как близкий к дому человек, подать какой-нибудь совет. Неплохо также послать больному гостинец, — скажем, рыбу, которая ему не повредит. Не забудьте и супруге его поднести какие-нибудь сласти. А дальше все пойдет само собой: больной поправится и непременно отблагодарит Вас за заботу. Тогда Вы явитесь к нему уже затем, чтобы выразить радость по случаю его выздоровления. Неплохо также, улучив удобный момент, оказать ему услугу, — взыскать, к примеру, с должников ссуду, которую они взяли под залог. Так Вам удастся снискать расположение не только самого богача, но и его приказчиков. После этого Вы с чистой совестью сможете просить у него взаймы. На первый раз возьмите небольшую сумму и верните ее точно в срок. Зато на следующий раз попросите сумму покрупнее. Умело распорядившись этими деньгами, Вы возвратите ему в конце года две трети долга, а оставшуюся часть отдавать не спешите, пусть это будет предлогом для дальнейшего знакомства. И тогда уж смело занимайте деньги, сколько Вам понадобится. Пустив их на расширение торговли, вы вскорости сможете сколотить себе приличное состояние.

Главное для торговца — источник, из которого можно свободно черпать деньги. Нет такого источника — нет и надежды на успех. Вы же неопытны в торговле, и потому дела Ваши не только не поправятся, но постепенно совсем захиреют.

Когда все вы от меня отвернулись и мне пришлось бежать из Сакаи, у меня не было денег даже на дорогу. Я выклянчил в долг небольшую сумму у менялы с улицы Оосёдзи, соврав ему, что собираюсь тайком от отца совершить паломничество в храмы Исэ. На эти деньги я кое-как добрался до Эдо. Попервоначалу туго мне приходилось, — город незнакомый, обратиться за советом не к кому. Потом, однако, мне пришла в голову мысль попытать счастья в торговле шинкованной морской капустой. В то время она была здесь в диковинку, кроме того, Эдо — город людный, и затея моя удалась: за четыре-пять лет я скопил восемьдесят рё. После этого я стал закупать морскую капусту в Мацумаэ и переключился на оптовую торговлю. Казалось, богатство само плыло мне в руки, и все же я понимал, что без больших денег ничего не достигну.

Как раз в это время я прослышал об одном враче, который пользовал только людей зажиточных и знатных. Не долго думая, я притворился больным, пригласил этого врача к себе, терпеливо принимал прописанное им лекарство, а потом в знак благодарности вместо одного бу, полагавшегося ему за услуги, поднес целых пять рё и сверх того послал ему шелковой ваты, бочонок сакэ и большую рыбину. И вот этот врач, получив столь щедрое вознаграждение, распустил повсюду слух, будто я самый настоящий богач. После этого все вокруг стали относиться ко мне с доверием, и лавочники отпускали мне в кредит любые товары, какие бы я ни пожелал. Выбрав подходящий случай, я рассказал врачу, что нуждаюсь в деньгах, и он согласился выступить за меня поручителем. Так я получил ссуду в размере пятисот золотых кобанов.

С тех пор дела мои пошли в гору, и вот теперь, по прошествии двадцати четырех с лишним лет, я располагаю состоянием в девять тысяч рё, не считая недвижимости и всякого прочего имущества. Это выяснилось в начале нынешнего года, когда я подсчитал доходы от торговли. В нашем мире без денег состояния не наживешь. Эту истину и Вам полезно усвоить.

Что ни говорите, а Эдо для торговца наиблагодатнейшее место. Было бы хорошо, если бы Вы прислали сюда своих сыновей, пока они еще не приобрели дурных привычек. Если только они не охочи до чужого добра, я обещаю, что лет через десять они вернутся к Вам, имея по три сотни рё на брата. Разумеется, можно заработать и больше, но это уже зависит от них самих.

У здешних торговцев в обычае держаться скромно. Вот я, к примеру, хоть и имею состояние в десять тысяч рё, всегда хожу в баню один, без прислуги, и сам несу банный халат, намотав его на шею. Жена моя не гнушается собственноручно подавать завтрак и ужин всей многочисленной прислуге. Казалось бы, не хозяйское это дело, но если бы каждый стал накладывать себе еды сколько захочет, в год убыток составил бы не менее пятидесяти рё. От того, что жена два раза в день поработает черпаком, руки у нее не замараются, и теми же руками она сможет потом возжечь благовония на домашней божнице. А что толку, если Ваша супруга напялит на себя ни с того ни с сего парадную накидку и усядется посреди комнаты, чванливо сощурив глаза? Сколько бы она ни строила из себя благородную особу, свои ноги-тяпки ей не переделать, они все равно выдают ее деревенское происхождение.

Да, нет на свете ничего горше безденежья. И лживость, и раболепие, и вообще все пороки проистекают от бедности. Говорят, что всяк в нашем мире наполовину мошенник. Вы же, судя по всему, — и того более. Такая жизнь недостойна Вас, мужчины. Подумайте хотя бы о детях и возьмитесь наконец за ум.

Бегство, приведшее к двум подносам

Спешу поделиться с Вами своим горем и сообщить, что с внуком моим Тёитиро случилось несчастье. И все по вине няньки, которую я взяла в дом этой весной. Не сообразила я, глупая, предупредить ее, чтобы, когда возится с ребенком, не втыкала в прическу гребней и шпилек с острыми концами!

Прежде эта самая нянька служила в доме какого-то оптовика и там привыкла наряжаться куда более щеголевато, чем приличествует женщинам ее положения. Но я прикинула, что за семьдесят мэ серебром в год лучше держать в доме служанку приятной наружности, нежели какое-нибудь чучело, и наняла ее к внуку. Скромным видом она и в самом деле не отличалась, но оказалась добросердечной, в работе отдыха себе не давала — весь день вертелась волчком, а если с кем и водила дружбу, то лишь с людьми достойными, так что я нарадоваться на нее не могла.

Но вот однажды, взяв на руки Тёитиро, она не заметила, как край гребня коснулся кончика его носа, а шпилька воткнулась ему прямо в левый глаз. Из глаза хлынула кровь, и малец плакал так, что казалось, сейчас испустит дух.

Ну, мы сразу же принялись врачевать рану, и Тёитиро в конце концов поправился, только ослеп на один глаз. Уже одно это было для меня страшным горем, а тут еще вслед за левым стал отказывать правый глаз. Видно, такая уж кара выпала мне за прегрешения, что мой единственный внук с малолетства превратился в калеку. Уродился он здоровым, крепким ребенком, ничуть не хуже других, и я все мечтала, как он вырастет и станет мне опорой в старости. Напрасно мечтала. Вот горе какое! А людей недобрых по нынешним временам немало, — бывает, завидев моего Тёитиро, кто-нибудь начнет тыкать в него пальцем и потешаться: «Глядите-ка, вон идет побочный сын слепого принца Сэмимару!»[315] От таких слов я прихожу в ярость. Но что поделаешь? Приходится терпеть, хотя душа болит.

До сих пор я ничего Вам не писала о матери Тёитиро, моей невестке, но теперь скрывать не стану, — она злодейка, каких еще не видывал свет. Завела себе на стороне мужчину, целых два года, а то и больше тайно с ним встречалась. Но, как известно, семьдесят пять раз сойдет, на семьдесят шестой — попадешься. Так и случилось: в один прекрасный день их кто-то заприметил, и пошли слухи, так, мол, и так. В конце концов об этом прослышал Тёносин. Неловко хвалить своего сына, но должна прямо сказать, что повел он себя достойно — хорошенько все обдумал и без лишнего шума, без ругани стал следить за негодяем, который спутался с его женой. Так она, проклятая, каким-то образом проведала об этом и подговорила своего любовника убить Тёносина. И после всего этого у нее еще хватило наглости оплакивать покойника! Мне и в голову не могло прийти, что она повинна в смерти Тёносина, я сдуру жалела ее и вместе со всеми старалась ободрить. А она, негодная, убивалась лишь для того, чтобы ее ни в чем не заподозрили, и все требовала, чтобы схватили убийцу. Она разжалобила слезами самого наместника сёгуна, он провел расследование, но время шло, а преступника обнаружить так и не удавалось.

«Поистине все изменчиво в этом мире!» — думала я, глядя на невестку, которая раньше времени овдовела. Тёитиро она родила уже после смерти мужа и, даже лаская малыша, не забывала о своем горе. На все это нельзя было смотреть без слез.

Тем временем ее любовник, опасаясь, как бы его не заподозрили в убийстве, однажды ночью взял и сбежал. Достигнув переправы Кувана в Исэ, до которой пять дней ходьбы от Ямато, он решил сесть на корабль вечером, дождавшись попутного ветра, и остановился передохнуть в гостинице. Спросил себе еды, приготовленной на скорую руку, и незаметно задремал. Но не успел он увидеть и первый сон, как ему принесли блюда, которыми славится эта местность: суп из устриц и жареных моллюсков.

«Проснитесь, проснитесь, — принялись будить его служанки, — кушать подано». Открыв глаза, беглец увидел перед собой два подноса. «Зачем мне два подноса? — спросил он. — Ведь я один!»

«Как же так? — ответили на это служанки. — Мы сами видели, как вы вошли с каким-то господином. Куда же он подевался?»

Беглец рта не мог раскрыть от удивления, а тут еще подошел хозяин гостиницы и сказал: «Честное слово, все видели, как вместе с вами сюда вошел какой-то господин». На вопрос постояльца, как же тот выглядел, хозяин принялся подробно рассказывать, что лет ему с виду тридцать пять, что он полнотел, с курчавыми волосами и чуть приплюснутым носом. На веке у него — след как от чирья. Одет в авасэ из шелка татэдзима, поверх авасэ — накидка цвета хурмы.

Тут постоялец всплеснул руками, покраснел и, обронив: «Я знаю, кто этот человек…» — заплакал. «Отчего вы плачете?» — полюбопытствовал хозяин, на что гость ему ответил: «Теперь мне все одно умирать, потому расскажу вам все без утайки. Дело в том, что у себя на родине я по наущению убил человека по имени Тёносин, после чего тайно бежал из тех мест, надеясь скрыться на востоке, и вот оказался здесь. Господин, о котором вы толкуете, никто иной, как убитый мною Тёносин. В тот вечер на нем была точно такая же одежда. Теперь его мстительный дух будет преследовать меня повсюду, мне от него нигде не укрыться. А чтобы из-за меня не пострадали другие, я должен вернуться на родину, признаться во всем и принять заслуженную кару».

Возвратившись в Ямато, беглец действительно признался в совершенном преступлении, и ему тут же отрубили голову. Что же до моей невестки, то она, видимо, рассудив, что теперь и ей не избегнуть наказания, утопилась в озере Сугата.

Хотя Тёитиро и рожден этой злодейкой, в нем все же течет кровь моего сына. Помня об этом, я всячески его лелеяла. Но не минуло сиротке и двух годочков, как он ослеп на оба глаза. После всех этих несчастий жизнь стала мне не в радость, но разве бросишь внука на произвол судьбы? Ведь он — живое существо. Вот я и думаю обучить его какому-нибудь искусству, чтобы в будущем он смог прокормиться. Как сравняется ему семь лет, отправлю его к Вам в Осаку. Вы уж похлопочите за него, может, какой-нибудь слепой музыкант, из известных, возьмет его в ученики. А я тем временем буду откладывать деньги, чтобы было чем заплатить учителю в надежде, что когда-нибудь мой внук станет искусным сказителем с бивой. Умоляю Вас сжалиться над бедным сироткой и исполнить мою просьбу.

Засим кланяюсь Вам.

Трудная зима в горах Ёсино

Если дует ветер, то и за тысячу ри от него не укрыться. Как прежде в Наниве я дрожал на ветру, дующем с взморья, так и теперь, поселившись в хижине на горе Ёсино, мерзну от ветра, который свободно гуляет не только в сосновых ветвях, но и в полах моего бумажного платья. А согреться нечем — запас дров у меня, одинокого отшельника, давно иссяк. Где уж тут любоваться «белым снегом, укрывшим горное селение в Ёсино»,[316] как говорится в одном из старинных стихотворений. Очень я раскаиваюсь, что не внял Вашим увещеваниям и в неразумной погоне за загробным блаженством принял монашеский постриг.

Одно дело видеть Ёсино, когда там зацветает сакура, и совсем другое — жить здесь круглый год.

Хоть сказано, что все в нашем мире изменчиво, как воды реки Асука,[317] я ни в чем не вижу перемен: время здесь тянется медленно, и не проходит дня, чтобы я не сетовал на судьбу.

И я здесь не один такой. Многие хижины из хвороста, некогда построенные с большим тщанием, теперь вконец запустели. Их обитатели — точно волки в овечьих шкурах: с виду настоящие монахи, а помыслы у них самые низкие. Иные уже разбрелись кто куда — обосновались в столице либо в деревнях у родственников, так что вряд ли хоть один из них вспоминает о горном приюте в горах Ёсино. Изваяния святых и будд остались в полном одиночестве, точно сторожа в пустом доме. Так что в праздник Хиган[318] и во время десятинощных служб некому принести им цветы и возжечь благовония. Даже звуков гонга они никогда не слышат. Как не посочувствовать несчастным богам, вынужденным прозябать на этой горе!

Конечно, среди всей непутевой братии изредка встречаются люди, которые всерьез посвятили себя служению Будде. Они способны часами предаваться созерцанию и не ленятся изо дня в день творить молитвы. Но в большинстве своем здешние монахи таковы, что от них за версту несет скоромным. Собственно, в монахи они подались только потому, что запутались в мирских делах, и у них попросту не оставалось иного выбора. Дни свои они проводят в праздности и суесловии. А то, бывает, соберутся вчетвером или впятером и давай резаться в карты. Даже в посты они тайком объедаются форелью, что идет на нерест, и совершают обильные возлияния, после чего либо бранятся между собой, либо — еще того хуже — надевают на свои бритые головы парики и подражают лицедеям. Служение Будде для них лишь звук пустой, а что скажут люди — их не заботит нисколько.

В последнее время мода на монашество распространилась и среди женщин. Не поладит иная из них со свекром и свекровью, или мужа своего возненавидит, или прелюбодеяние совершит — и вот, чтобы оградить себя от неприятностей, сразу же принимает постриг. Много таких новоиспеченных монахинь прибегает сюда из столицы. Хоть и облачены они в рясы, красота их видна все равно. И они знай себе охорашиваются. Бывает, что даже самые истые монахи теряют из-за них голову и сворачивают со стези добродетели. А бывает и наоборот: иная молоденькая черница с усердием, достойным похвалы, целыми днями возносит молитвы, но за ней начинает волочиться какой-нибудь беспутный монах, и, во мгновение ока поддавшись соблазну, она покидает обитель и возвращается к жизни в миру. Таким случаям нет числа. Живя среди всего этого сброда, я тем не менее остаюсь чист сердцем, а если порой душа моя и оскверняется беспутством и взор обращается к непотребному, то происходит это лишь потому, что я еще не достиг истинной святости.

Причины, по которым я покинул мир, Вам хорошо известны. После того как смерть отняла у меня любимую жену и детишек, я, чтоб забыться, пустился в разгул с куртизанками и актерами, но вскоре испытал пресыщение и преисполнился отвращения к суетному миру, осознав его непостоянство.

Должен признаться без ложной скромности, с тех пор я ни разу не свернул со стези подвижничества. Уверившись в том, что наш бренный мир — лишь временное обиталище человека, я подумал, что даже если кому-либо суждено прожить сто лет, то есть более тридцати шести тысяч дней, его век столь же быстротечен, как век бабочки, которая живет всего одну весну. Уподобив жизнь человеческую мимолетному сну, я целиком отрешился от мирской суеты.

Но летом меня одолевают проклятые комары, а зимой не дают покоя ночные ураганы. Одним кипятком в такие ночи не согреешься, так что поневоле приходится нарушать запрет и перед сном выпивать немного сакэ. В остальном же я строго блюду пост, и теперь от одного запаха рыбного или мясного меня начинает мутить.

Без скоромного вполне можно обойтись, но вот что по-настоящему невыносимо в монашеской жизни — так это одинокая постель. Поэтому, хоть и неловко просить о подобной услуге, я был бы Вам премного обязан, если бы Вы прислали ко мне сюда какую-нибудь молоденькую особу лет пятнадцати-семнадцати. Отдавая себе отчет в том, что по-настоящему прелестное дитя не захочет ютиться в горной хижине, я прошу лишь о том, чтобы особа, которую Вы для меня приглядите, носила модную прическу и была по возможности упитанной. А если она к тому же окажется белолицей, меня не смутит ничто — ни корявый почерк, ни скверный выговор, ни даже придурковатость.

Сговариваясь с означенной особой, не преминьте упомянуть, что я обязуюсь выдать ей одно хлопчатобумажное и одно холщовое кимоно, а также шелковый пояс и позаботиться обо всем остальном. Составьте договор сроком на пять лет при условии, что плата за весь этот срок составит пятьдесят моммэ серебром. В качестве задатка сразу же заплатите двадцать пять или тридцать моммэ, остальное я буду ежегодно выплачивать ей по частям.

По истечении срока договора упомянутая особа вольна поступить по своему усмотрению. Коли ей будет угодно принять постриг, я оставлю ей свою хижину. Как вы знаете, у меня нет наследников, так что в конце концов все мое имущество вплоть до палочек для еды перейдет данной особе. Что же касается внешности, то желательно, чтобы сия особа походила на Рокусабуро, что служит у г-на Куроэмона в лавке «Бидзэнъя».

Да, от всяких утех бренного мира можно отказаться, только не от плотских, и понял я это лишь теперь, когда стал монахом. Вообще говоря, с этакими помыслами оставаться монахом бессмысленно, но я решил все-таки помучиться еще лет пять. Только прошу Вас все это сохранить в строгой тайне. Я позволил себе быть откровенным с Вами, лишь памятуя о связывающих нас братских узах.

Со следующей оказией пришлите мне двести моммэ из тех денег, что я у Вас оставил, хочу купить что-нибудь из книг.

В последнем Вашем письме содержатся весьма нелепые намеки, но я на Вас не в обиде. Вы правы, сюда и в самом деле забредают мальчики-лицедеи, однако я к ним и близко не подхожу. На этот счет можете не беспокоиться.

Вместе с письмом посылаю подарок для Вашей супруги: три пакетика с мукой из кудзу,[319] кои обильно произрастают в здешних местах, а в круглой коробке — соленья из гречишных колосьев.

В ближайшее время намереваюсь побывать в Ваших краях, тогда и потолкуем обо всем основательно. А пока покорнейше прошу Вас похлопотать о деле, которое меня весьма заботит.

Засим остаюсь преданным Вам,