Рассказы из всех провинций

Голый в реке, или Наказание за болтливость

Издавна говорят: «Бывает речь опасней тигра, иной язык — острей меча».[163] И все же мало кто понимает всю глубину этой мудрости.

А еще говорят: «Если с человеком приключается несчастье, никакое богатство не в силах ему помочь». И наоборот: «Счастливым можно быть даже в бедности».

Осенний день уже клонился к вечеру, когда Аото Фудзицуна,[164] пришпорив коня, скакал по горной дороге в Камакуру. Недавно пронесшаяся буря разогнала тучи, и он хотел поскорее добраться до храма Мэйгэцуин, чтобы оттуда полюбоваться яркой осенней луной. Переправляясь через реку Намэрикава, он за какой-то надобностью развязал свой дорожный мешок, и оттуда выпало десять медных монет.

Достигнув противоположного берега, Фудзицуна созвал поселян и велел им достать со дна реки оброненные деньги, а в награду посулил целых три связки медяков.[165] Устроив запруду из собственных тел, люди при свете факелов, от которого вода в реке золотилась, будто парча, принялись искать. Долго искали они злополучные монеты, но обнаружить их никак не удавалось. Фудзицуна, однако, велел продолжать поиски, пусть даже для этого потребовалось бы проникнуть в самое драконово царство.

И вот одному из поселян неожиданно повезло: он поднял со дна реки сразу три монеты, потом, поискав в том же месте, извлек еще одну, а затем и все остальные. Постепенно все десять монет были возвращены владельцу. Фудзицуна несказанно обрадовался, выдал участникам поисков обещанное вознаграждение, а тому удачливому поселянину подарил сверх его доли еще несколько монет. Слугам же Фудзицуна объяснил свой поступок так:

— Остались бы те десять медяков, что я обронил, лежать на дне, богатство страны пусть на самую малость, но убавилось бы, а этого допускать нельзя. Что же до трех связок монет, которые я отдал этим людям, то они никуда не денутся, просто будут переходить из рук в руки. — С этими словами Фудзицуна снова пустился в путь.

— Сберег один медяк, наказал себя на целую сотню! — вслед ему рассмеялись поселяне.

Что и говорить, на то они и простолюдины, чтобы всечасно обнаруживать свое скудоумие.

Разжившись шальными денежками, поселяне взыграли духом и решили устроить пирушку, благо луна уже взошла. Тут один из них, которому посчастливилось найти монеты, оброненные Фудзицуной, возьми да и скажи:

— А знаете, кого вам следует благодарить за сегодняшнюю попойку? Меня! Я сразу понял, что денежек, которые обронил Аото, ни в жизнь не найти. А у меня как раз была при себе мелочь, вот я и спроворил все дело. Уж на что смекалист Аото, а все же я его перехитрил!

— Вот оно что, — воскликнули остальные, — значит, тебе спасибо за то, что нынче мы гуляем. Ну и здорово же ты придумал!

Тут веселье пошло полным ходом, и только один человек оставался мрачным.

— Выходит, приказание Аото на самом деле осталось невыполненным, — заговорил он. — Да как ты смеешь, негодяй, с умным видом глумиться над человеком, которого с полным правом можно назвать зерцалом добродетели? Небо тебя накажет, так и знай. А я-то, глупец, радовался этим деньгам, надеясь с их помощью прокормить матушку. Теперь же, узнав правду, я отказываюсь от них. Если бы моя бедная мать узнала, каким способом добыты эти деньги, она никогда не простила бы мне бесчестья. — С этими словами он поднялся и пошел прочь. Матери своей он решил ничего не рассказывать, а на следующее утро спозаранку принялся, как обычно, мастерить из соломы короткие сапожки, которые в снегопад надевают на ноги лошадям. Этим нехитрым ремеслом он кормился.

Хотя человек этот ни словом не обмолвился о происшедшей накануне ссоре, слухи о ней каким-то образом дошли до Аото Фудзицуны. Обманщика тут же схватили, установили за ним строгий надзор и в наказание заставили, раздевшись догола, каждый день искать в реке монеты, оброненные Аото. Каково было бедняге сидеть часами в воде осенью и зимой! И все же судьба смилостивилась над ним: вода в реке стала убывать, и, когда на девяносто седьмой день поисков наконец показалось дно, он нашел все до единой монеты и тем спас себя от неминуемой смерти. А ведь довел его до беды болтливый язык.

Что же до поселянина, который проявил редкостную честность, то со временем Аото узнал, что зовут его Тиба Магокуро и что происходит он из славного самурайского рода Тибаноскэ. В силу обстоятельств два поколения этой семьи вынуждены были скрывать свое происхождение и жить среди простолюдинов. Восхищенный поступком Магокуро, в котором не иссяк дух настоящего самурая, Аото доложил о нем князю Токиёри,[166] и тот взял его к себе на службу. Так Магокуро с честью вернул себе звание самурая и поселился в Камакуре, на Журавлином холме, название которого сулило ему тысячелетие немеркнущей славы.[167]

Родинка, воскресившая в памяти прошлое

В молодые годы Акэти Мицухидэ,[168] властитель провинции Хюга, был известен под именем Дзюхэй и служил в замке Камэяма в Мансю. Позднее его перевели на службу к сёгуну для исполнения всевозможных мелких поручений. Не будучи приближенным к особе сёгуна, он тем не менее ревностно отдавался службе и этим был весьма отличен от других самураев. Потому, в полном соответствии с небесной справедливостью, был он в скором времени поставлен во главе отряда из двадцати пяти лучников и на этом поприще заслужил большой почет. В то время в его сундуке с воинскими доспехами лежало всего десять золотых, припасенных на случай нужды, но он лелеял надежду в скором времени получить в собственное владение какую-нибудь провинцию. Сложения он был богатырского, и это весьма споспешествовало его успеху.

В ту пору Дзюхэй еще не был женат, и многие отцы семейств мечтали заполучить его в зятья. Между тем Дзюхэй уже был связан клятвой с одной девушкой. У некоего самурая из Саваямы в провинции Ооми выросли две дочери. Обе могли поспорить красотой с цветущей сакурой или стройным кленовым деревцем в осеннем багрянце. И все же старшая превосходила младшую своей прелестью; она-то в одиннадцать лет и стала избранницей Дзюхэя, и тот обещал жениться на ней, как только обретет достойное положение в обществе.

Со времени помолвки минуло более семи лет. Дзюхэй рассудил, что девица уже вошла в разум, и, решив, что пришло время заключать брак, написал о том родителям невесты.

Но, как это ни печально, все в жизни подвержено переменам. Случилось так, что обе сестры захворали оспой, а когда болезнь пошла на убыль, старшая, красавица, оказалась обезображенной до неузнаваемости. Младшая же осталась по-прежнему миловидной.

«Ежели, как было условлено, отправить к жениху старшую дочь, ей самой будет в тягость ее уродство, — толковали между собой родители невесты. — Вдобавок и о нас пойдет дурная слава, а это тоже неприятно. Придется, видно, выдать за Дзюхэя младшую дочь, благо она еще не просватана». Родители рассказали о своем решении старшей дочери. Выслушав их, девушка не стала роптать на судьбу и ответила:

— Вы правы. После всего, что со мною произошло, я никогда не посмела бы показаться на глаза Дзюхэю-доно. Теперь я могла бы выйти замуж лишь за того, кто согласился бы терпеть мое уродство. Что же до сестрицы, то она красотою своей ничуть не уступает мне прежней, к тому же девушка она смышленая и добрая сердцем, так что за кого бы вы ее ни выдали, стыдиться вам не придется. Отправьте сестрицу к Дзюхэю-доно. А я давно решила постричься в монахини. Клянусь богами, что говорю правду. — С этими словами девушка взяла свое любимое зеркало китайской работы, разбила его вдребезги[169] и поклялась отрешиться от суетного мира.

Родители увлажнили слезами рукава своих платьев и некоторое время пребывали в раздумье, но поскольку дело это было решенное, они сообщили младшей дочери, что выдают ее замуж за Дзюхэя.

Ошеломленная такой вестью, девушка принялась было возражать.

— Пристало ли мне выходить замуж прежде старшей сестрицы? Будь судьба ее устроена, еще куда ни шло, а так…

— Ты права, дочь, — перебил девушку отец. — Таков обычай, но твоя сестра твердо решила принять постриг, и мы вынуждены уступить ей. В скором времени я отправлю ее в Южную столицу,[170] в монастырь Хоккэдзи. Тебе же надлежит ехать в Мансю. Благодари судьбу за то, что она предназначила тебе в мужья Акэти Дзюхэя. Он превосходно владеет воинскими искусствами, к тому же наделен высшими добродетелями самурая и потому может с честью выйти из любого положения. Прожить жизнь рядом с таким человеком — большое счастье. Кроме того, Дзюхэй наверняка добьется успеха, и нам с матерью будет на кого опереться в старости.

Слова отца обрадовали девушку, и она не стала противиться родительской воле. Выбрав счастливый день, ее нарядили в красивые одежды, более роскошные, чем это соответствовало ее положению, и отправили в Мансю.

Дзюхэй между тем подготовился к встрече невесты, украсив по этому случаю гостиную «островом счастья».[171] Даже после того, как жених и невеста совершили троекратный обмен чарками сакэ, Дзюхэй пребывал в полной уверенности, что перед ним старшая сестра, ведь последний раз он видел свою нареченную, когда та была еще девочкой и ходила с распущенными, разделенными на прямой пробор волосами. Лишь потом, когда новобрачные возлегли на ложе и Дзюхэй при свете ночника склонил над девушкой лицо, он вспомнил, что прежде на щеке у нее, ближе к уху, была едва приметная родинка. «Быть может, повзрослев, она стала стыдиться родинки и избавилась от нее», — подумал Дзюхэй, молча разглядывая лицо жены.

Заметив это, девушка сказала:

— Как раз в этом месте у моей сестрицы есть родинка. После того как она переболела оспой, от ее былой красоты не осталось и следа, а для женщины это большое несчастье. Вот и получилось, что меня первую выдали замуж. Конечно, обычай этого не велит, и я не хотела, но как идти против воли родителей? Видно, неспроста на сердце у меня было неспокойно. Теперь-то я понимаю, что вы дали клятву жениться на моей сестре. Сама того не желая, я совершила недостойный поступок. Простите меня. А я во искупление своей вины сегодня же приму постриг! — С этими словами девушка взяла короткий меч и поднесла его к волосам, но Дзюхэй остановил ее.

— Даже если вы станете монахиней, людские толки и пересуды от этого не прекратятся. Лучше сохранить дело в тайне. Через пять дней вам полагается навестить родителей, так что потерпите немного и спокойно возвращайтесь на родину. И знайте: вы можете с гордостью носить имя дочери самурая!

После этого Дзюхэй поместил девушку в отдельные покои и больше с нею не виделся. А когда пришло время ей возвращаться в отчий дом, Дзюхэй передал ее родителям письмо.

Прочитав письмо Дзюхэя, родители обрадовались и отправили к нему старшую дочь.

Супруги зажили в согласии. Всем сердцем любя жену, Дзюхэй молил богов, чтобы даровали им долгую жизнь. Женщина же ни на миг не забывала о проявленном к ней милосердии и шла навстречу любому желанию супруга. Если бы женщина эта была красавицей, она безраздельно владела бы помыслами Дзюхэя, но поскольку он взял ее в жены потому лишь, что так велел ему долг, все мысли его были устремлены к совершенствованию в воинских искусствах. К тому же супруга Дзюхэя была наделена храбрым сердцем, даром что была женщиной, и молодожены только и говорили между собой что о ратных подвигах. В саду перед домом они посыпали землю песком и чертили на нем схемы оборонительных сооружений. Молодая жена оказалась настолько сведущей в ратном деле, что порой подсказывала мужу решения, до которых сам он ни за что не додумался бы. Она ни разу не позволила Дзюхэю свернуть со стези служения рыцарскому долгу и многое сделала для того, чтобы имя его прославилось в нашем мире.

Смерть в волнах уравнивает всех

Иным определено судьбою прожить весь отведенный человеку срок, иные же гибнут безвременно, повинуясь велению долга. Такова участь тех, кто посвятил себя ратному делу. Всякому трудно расстаться с жизнью, но лишь самурай, зная, что пробил его час, способен бесстрашно принять смерть. Это ли не достойно восхищения!

Жил некогда в провинции Сэссю самурай по имени Кандзаки Сикибу, который состоял на службе у Араки Мурасигэ,[172] владельца замка Итами. Долгие годы он бессменно управлял делами замка, следя за тем, чтобы остальные воины достойно несли свою службу, а все потому, что сам он происходил из доблестного самурайского рода.

Но вот что однажды случилось. Второму сыну Араки — Мурамару-доно вздумалось побывать на островах Тисима, расположенных вблизи Эдзо,[173] на востоке, и Сикибу было поручено сопровождать молодого господина в этом путешествии. Испросив разрешение взять с собой сына Кацутаро, Сикибу стал собираться в путь. Вскоре все было готово, и Мурамару-доно вместе со своей многочисленной свитой отправился на восток.

Шло время. Близился к концу месяц удзуки.[174] И вот в один из дней было решено остановиться на ночлег на постоялом дворе Симада в Суруге. Но тут, на беду, начался ливень, обычный для этого времени года. Он не прекращался и тогда, когда путники подошли к горному перевалу Саё-но Накаяма, так что мост через речку Кикугава сделался почти невидим за вздымающимися гребнями волн. А тут еще налетел ураган и стал срывать с проводников дождевые накидки. С большим трудом удалось путникам преодолеть перевал и выйти к берегу реки Оикава. Здесь поблизости находился постоялый двор Каная, где можно было переждать непогоду, но Мурамару-доно собрал свою свиту и распорядился немедленно готовиться к переправе на тот берег. Сикибу, видя, что вода в реке поднялась, попытался было возразить, но в молодом господине взыграло ретивое, и он, не слушая увещеваний, велел тотчас начинать переправу. Многих сразу же унесло течением, и они утонули, а те, кто остался в живых, добрались до противоположного берега и вышли к постоялому двору Симада.

Был в свите молодого господина юноша по имени Тансабуро, который доводился сыном самураю Мориока Танго, служившему в замке вместе с Кандзаки Сикибу. Впервые отпуская своего шестнадцатилетнего сына в дальнее путешествие, Танго просил Сикибу позаботиться о нем. Памятуя об этом, перед началом переправы Сикибу проверил, не выбился ли из сил конь Тансабуро, надежны ли его проводники, и велел ему переправляться через реку вслед за Кацутаро. Сам же Сикибу вступил в реку последним. В это время стало смеркаться, проводники неожиданно потеряли брод, седло под Тансабуро накренилось, и он упал с коня. В тот же миг юношу подхватило течением, и он скрылся под водой. Сколько ни искали его потом, все усилия оказались тщетны. Печальнее всего было то, что юноша погиб, почти достигнув берега, Кацутаро же остался цел и невредим.

Что было делать Сикибу? Долго он колебался, но потом все-таки призвал сына к себе и сказал:

— Ты сам видел, что случилось с Тансабуро. Его отец просил меня позаботиться о нем, и вот юноша погиб у меня на глазах, а я был не в силах этому помешать. Если ты вернешься домой живым и невредимым, я не смогу взглянуть Танго в глаза. Посему тебе надлежит немедленно лишить себя жизни.

Кацутаро на то и был сыном самурая, чтобы не раздумывая исполнить приказ отца. Он тут же повернул коня вспять, бросился в бушующие волны и исчез навсегда.

Долго горевал Сикибу об утрате. «Воистину нет ничего печальнее, чем следовать законам самурайской чести, — сетовал несчастный отец. — Вместе со мною в это путешествие отправилось немало доблестных рыцарей, но именно мне поручил Танго заботу о своем сыне. Пренебречь его просьбой я не мог и вот был вынужден послать на погибель собственного сына после того, как он благополучно преодолел опасную переправу. Как жестоко устроен мир! У Танго помимо погибшего Тансабуро есть еще сыновья, и сколь бы велико ни было поначалу его горе, в конце концов он утешится. Я же потерял единственного сына, единственную надежду и отраду. А каким ударом это станет для несчастной матери…»

Так размышлял Сикибу, скорбя о безвременной кончине сына. Не в силах побороть отчаяние, он решил было свести счеты с жизнью, но поскольку обязательства, возложенные на него господином, не были еще выполнены до конца, Сикибу смирился. Сторонний взгляд не отметил бы в нем никаких перемен, однако душа его была переполнена скорбью. Когда же путешествие завершилось и Мурамару-доно благополучно возвратился в замок, Сикибу вдруг занедужил и повел жизнь затворника. Вскоре он оставил службу у своего господина, покинул Итами и поселился в горной глуши Бансю. Там в храме Киёмидзу[175] они с женой приняли постриг и посвятили себя служению Будде. Долгое время никто не догадывался, что привело их на этот путь, но в конце концов Танго прослышал, будто причиною послужила гибель Кацутаро. Глубоко тронутый жертвой Сикибу, он тоже оставил службу в замке и, решив вместе с женой и сыновьями провести остаток жизни в монастырском уединении, поселился в тех же краях, что и Сикибу. Шум ветра в соснах заставил их окончательно пробудиться от сна бренного мира, а их неутешные слезы служили последней данью памяти погибших сыновей. Так, по воле судьбы, Сикибу и Танго ступили на стезю прозрения, и помыслы их были столь же чисты и светлы, как луна, каждый вечер поднимающаяся над вершинами окрестных гор. Молясь о загробном блаженстве, они так сроднились душами, как это редко бывает даже между друзьями. Долгие годы следовали они пути, указанному Буддой. Но теперь их давно уж нет в живых, как рано или поздно не станет всех тех, кто ныне обитает в сем мире.

О женщине, которая решилась пожертвовать одним ребенком, дабы сохранить жизнь другому

Двадцать девятого дня шестой луны двенадцатого года эры Эйроку[176] войска противников, которые сошлись на битву у реки Анэгава[177] в провинции Госю, решили передохнуть и заключили перемирие.

В этот день на закате вблизи лагеря одной из воюющих сторон мелькнула фигура какого-то человека, пытавшегося незаметно пробраться к полю. Дозорный Мокута Танго заметил беглеца и приказал догнать его. Несколько воинов бросилось наперерез неизвестному, который бежал по дороге в поле, густо поросшем бамбуком. Когда же расстояние между преследователями и их жертвой сократилось, они распознали в беглеце женщину, рослую и крепкую, с мечом за поясом. На руках она несла младенца, а рядом бежал мальчик лет семи. Чувствуя, что погоня совсем близко, женщина не раздумывая положила малютку на землю, мальчика же посадила за спину и так пробежала еще около двух тё. Хотя в погоне дорог каждый миг, один из воинов все же остановился и, пожалев плачущего младенца, взял его на руки. Это была прелестная девочка.

Когда преследователи почти настигли беглянку, она ссадила ребенка на землю, выхватила из ножен меч и, не уступая в ловкости мужчине, принялась защищаться. Однако силы были явно неравны, и надежды на спасение у женщины не оставалось. Тут один из преследователей, бывалый воин, отдал приказ: «Женщину взять живой!» В конце концов воинам это удалось, хотя каждый из них получил легкое ранение.

По всему видно было, что женщиной движут какие-то особые соображения, поэтому воины обошлись с нею весьма учтиво и отвели к своему начальнику в ставку. Выслушав их доклад, Танго обратился к женщине:

— Рассказывайте, с чьими детьми вы пытались скрыться?

— О, горе! — только и произнесла в ответ женщина и, опустив голову, заплакала. Поскольку никакого признания от нее добиться не удалось, Танго еще больше удивился и подумал, уж не дети ли это предводителя вражеских войск. Пока он размышлял, мальчуган подбежал к матери и, схватив ее за рукав, захныкал: «Хочу к папане!» Услышав слово «папаня», Танго тотчас же догадался, что перед ним сын простолюдина.

— Итак, чья вы жена? — снова приступил к расспросам Танго. — Сердце мое не чуждо сострадания, и я постараюсь сохранить вам жизнь. Но для этого вы должны объяснить, почему так странно поступили с детьми. Оба они, надо думать, дороги вашему сердцу, однако грудного младенца вы бросили на произвол судьбы, а мальчика, нуждающегося в вашей заботе куда меньше, взяли с собой. Быть может, вы исходили из того, что сын станет вам опорой в старости?

Тут женщина подняла голову и рассказала обо всем без утайки.

— Да будет вам известно, что я жена человека по имени Такэхаси Дзинкуро. В прежние времена был он самураем и получал от своего господина небольшое жалованье. Однако судьба его сложилась так, что позже он стал ронином, поселился в этой деревне и добывал себе на жизнь трудом крестьянина. Сменив боевого коня на быка, а копье на мотыгу, сделался он простым землепашцем. Тут началась война, и всех мужчин в здешних краях призвали воевать. Прошлой ночью муж мне сказал: «Чувствую я, что нынешнего сражения мы не выиграем, а значит, живым я домой не вернусь. Но ведь со мной вместе можешь погибнуть и ты, и дети наши. А потому ты должна покинуть эти края с детьми и вырастить их, дабы род мой не прекратился». Поначалу я не соглашалась, но муж стоял на своем, и в конце концов мне пришлось уступить его воле. Однако спастись нам не удалось: на полпути меня схватили ваши воины. А дети эти мне не родные. За долгую жизнь своих мы с мужем не нажили. Вот и решили в конце концов взять на воспитание детей нашей родни. Мальчик доводится племянником мужу, девочка же — племянницей мне. Спаси я племянницу, люди осудили бы меня за то, что я пренебрегла долгом перед мужем. Пусть я всего-навсего женщина, подобное обвинение навлекло бы на меня позор.

Глубоко тронутый рассказом женщины, столь беззаветно преданной долгу, Танго велел незаметно для досужих взоров проводить ее из лагеря. Так женщина и ее дети были спасены.