Рассказы из всех провинций

След от прижигания моксой, о котором не мог знать посторонний

В старину, во времена императора Бурэцу,[178] на землю внезапно обрушился огненный ливень, который принес народу неисчислимые бедствия. Люди строили себе жилища из камня, тем и спасались. А случилось это бедствие потому, что правление государством отошло от праведного пути.

В то время особым расположением императора пользовалась придворная дама по имени Акацуки-но Сёнагон. Ни в нынешние, ни в давние времена не видел свет такой красавицы, даже за пределами земли Акицусу[179] не было ей равной. Император души в ней не чаял и дни и ночи напролет предавался любви, позабыв о времени, которое мчится, точно скакун, перелетающий через расселину.[180] Распустились вишни на близлежащих горах, но император и не взглянул на них, а его колесница так долго стояла без дела, что в ней свили себе гнезда ласточки.

Слава человека бессмертна, но жизнь его имеет предел. С давних пор жаловалась Акацуки-но Сёнагон на тяжесть в груди, и вот она всерьез занемогла и вскорости скончалась.

Безмерно тоскуя о навеки покинувшей его возлюбленной, император взялся за кисть и собственноручно написал ее портрет. Потом призвал к себе художника по имени Мокугэн Кодзи, известного своими изображениями богов и будд, и повелел ему вырезать из дерева статую покойной.

Поскольку то был приказ самого императора, Мокугэн без промедления взялся за работу. Через три дня и три ночи статуя была готова, оставалось лишь нанести на нее краску. Расписав одежду красавицы, художник собрался было изобразить ее брови, но тут кисть нечаянно выскользнула у него из пальцев и оставила на груди статуи небольшое пятнышко туши. К счастью, пятно это пришлось на то место, которое было скрыто одеждой, и не особенно бросалось в глаза, поэтому Мокугэн решил ничего не исправлять и в таком виде принес статую императору.

Взглянув на изображение возлюбленной, император погрузился в воспоминания, и полы его платья долго не просыхали от неутешных слез.

Когда же, чуточку успокоившись, он принялся рассматривать статую внимательно, то сразу заметил пятнышко туши от оброненной художником кисти, и душу его охватило смятение.

Дело в том, что как раз на этом самом месте он собственноручно делал любимой прижигания моксой, желая облегчить ее страдания, и знать о том никто, кроме него, не мог. При мысли, что и художнику стало каким-то образом об этом известно, в душу его закралось подозрение. «Тут дело нечисто», — решил император и воспылал гневом к художнику.

Как сказал некогда Чжоугун:[181] «Худо, если человек подозревает других в грехах; верить в людские добродетели — вот что достойно похвалы».

Заподозрив ни в чем не повинного Мокугэна в грехе, император тут же приказал его схватить и заковать в цепи. А поскольку стражник не ведал, в чем вина Мокугэна, да и сам художник не знал за собой никаких прегрешений, ему оставалось лишь недоумевать, за что на него обрушилась такая жестокая кара.

После всех этих событий от скорби императора не осталось и следа. В сердцах он разбил статую Акацуки-но Сёнагон, досадуя на вероломство возлюбленной.

У Акацуки-но Сёнагон была младшая сестра, госпожа Юхи. Она тоже состояла наложницей императора, но он ни разу не призывал ее в свою опочивальню.

Узнав, в какую беду попал художник Мокугэн из-за ее сестры, госпожа Юхи прониклась к нему глубоким состраданием и семь ночей кряду без устали молила богов о том, чтобы ниспослали ей случай переговорить с императором наедине. При этом она думала вовсе не о том, чтобы завоевать любовь императора, а лишь желала поведать ему о невиновности Мокугэна.

И вот была ли на то воля провидения или еще почему-нибудь, но приснился ей сон, будто ночью вошла она в императорскую опочивальню и разделила с ним ложе, а затем, как велит обычай, выбросила свой гребень.[182]

Что же до императора, то проснувшись на следующее утро, он увидел подле себя на ложе алые одежды, как будто только что сброшенные спавшею в них женщиной.

Расспросив фрейлин, император узнал, что одежды эти принадлежат госпоже Юхи. Тогда император призвал ее к себе, и женщина попросила его освободить безвинного художника.

Император сжалился над Мокугэном и приказал снять с него оковы, как того и добивалась чистая сердцем госпожа Юхи. Когда же император велел Мокугэну объяснить, почему на груди у статуи оказалось пятнышко туши, художник рассказал все, как было. Ошеломленный этим признанием, император устыдился своего неправедного гнева.

После этого император всем сердцем привязался к госпоже Юхи, которая со временем заняла в его душе место покойной Акацуки-но Сёнагон. Он приблизил ее к себе и назначил главной наложницей.

Поскольку этот поступок императора определялся искренним чувством, он ни в чем не противоречил небесным установлениям, и имя госпожи Юхи надолго осталось в памяти людей.

Нечто подобное случилось и в Китае во времена династии Тан. Когда художник по имени У Даоцзи рисовал портрет одной придворной дамы, с кисти его капнула тушь как раз на то самое место, где у женщины была родинка. У Даоцзи[183] постигла та же участь, что и Мокугэна.

О штукатуре, который поднялся в воздух и в одночасье состарился

С давних пор ходит по свету немало историй о женщинах, покинувших мужей, или, наоборот, покинутых мужьями.

Одна такая история произошла во времена, когда подновляли старый замок в провинции Бансю. Работами ведал сам правитель тех земель, знающий толк в строительстве. Он самолично распределил плотников, штукатуров, кровельщиков и прочий рабочий люд по участкам и назначил старших над ними. Леса вокруг замка возводить не потребовалось, и работа шла быстро. Все говорили: «Когда за дело берутся с умом, работа спорится».

Вокруг замка тянулась огромная стена, одно лишь ее каменное основание достигало нескольких дзё в высоту. Дожди и ветры разрушили стену, и кое-где осыпалась штукатурка. Чтобы починить ее, надо было подняться наверх.

Рабочие долго думали, как это сделать, и наконец придумали. Смастерили небольшую четырехугольную корзину и к каждому углу привязали по толстой веревке. С помощью веревок корзину можно было свободно передвигать по стене, и, сидя в ней, штукатур без труда оказывался на нужной ему высоте. Все в один голос хвалили рабочих, но как должен был себя чувствовать тот, кому предстояло оказаться в корзине? Наверняка так, словно под ним разверзлась бездна ада. Не мудрено, что даже у самых отважных при одной мысли об этом душа уходила в пятки.

Был среди рабочих один молодой штукатур из селения Такасаго. Ему первому и пришлось лезть в корзину. Весь дрожа, бедняга обеими руками вцепился в ее края. Тотчас лоб его прорезали глубокие морщины, а волосы из черных стали белыми, будто снег. Не прошло и часа, как он превратился в дряхлого старца.

Говорят, нечто подобное случилось с одним знаменитым китайским каллиграфом,[184] которому велено было сделать какую-то надпись под сводами дворца.

После этого происшествия штукатур помешался в рассудке, и его отправили назад в Такасаго. Несчастный не признал ни дома своего, ни родных. Да и родные приняли бы его за чужака, не будь на нем знакомого платья из темно-синего полотна с гербом. Вот до чего он переменился! Жена, увидев его, не стала убиваться от горя, лишь пожалела о том, что он вернулся домой, а вскоре и вовсе сбежала, — низкая, коварная женщина.

Таков, впрочем, у женщин нрав. Покуда муж преуспевает, жена всячески старается ему угодить, ублажает свекровь, молит богов ниспослать благополучие в дом. В хозяйстве она сверх меры рачительна и о наружности своей печется — как бы кто худого про нее не сказал. Слуг не обижает, но спрашивает с них строго, чтоб не ленились. Встает спозаранку, чтобы успеть причесаться, пока остальные не проснулись; ополаскиваясь на ночь, не ищет местечка потемнее, чтоб муж чего не заподозрил. Когда у жены такой нрав, в доме царят мир и порядок.

Но как только благополучие семьи слегка пошатнется, жена начинает мужу перечить, перестает заниматься хозяйством, то и дело бранится с прислугой и, сказавшись больной, подолгу валяется в постели. Даже по большим праздникам она ходит нечесаная. Разбрасывает посуду, с домашней утварью обращается кое-как. Черня зубы, брызгает краской прямо на дайкокубасира,[185] палочки, которыми берут моксу, очищает прямо о порог и обдирает со стены бумагу, чтобы завернуть в нее обрезки ниток после шитья. Ей ничего не стоит сорвать первые цветы с недавно привитого дерева, а в гостиной развесить выстиранное белье. «Рано или поздно дом этот все равно перейдет в чужие руки», — думает она и нисколько не печется о порядке. Сушеную каракатицу, которую обычно приберегают для постных дней, она подает к чаю вместо печенья, поэтому каждое первое и двадцать восьмое число вся семья по ее милости занимается умерщвлением плоти.[186] По ее же милости домашняя божница превращается в склад для писем от заимодавцев, требующих немедленной уплаты долга.

Так мало-помалу хозяйство приходит в упадок, и не столько из-за просчетов мужа, сколько из-за разлада в семейных делах.

Вот и жена штукатура, как только с мужем случилось несчастье, не раздумывая сбежала из дома, чтобы, пока не поздно, попытать счастья с другим. Штукатуру меж тем становилось все хуже. До последнего часа бедняга повторял имя жены и так и испустил дух, надеясь, что она рядом.

Женщина тем временем приискала себе дружка, здорового, крепкого, молодого, и, даже не дождавшись, пока пройдут положенные тридцать пять дней со смерти мужа, вступила с ним в брак. Возмущенный подобной наглостью, отец покойного подал жалобу правителю.

Тот вызвал новоиспеченных супругов к себе и первым делом обратился к мужчине:

— По какому праву вы взяли в жены замужнюю женщину?

— Она — незамужняя. Муж ее умер.

— Умер, но все еще пребывает в этом мире, хоть и под другим именем, — возразил правитель и велел принести табличку с посмертным именем штукатура.[187] — Как ни досадно, табличка не может дать согласия на развод. А раз такового нет, брак ваш не может считаться законным.

Поскольку женщина и в самом деле не была с первым мужем в разводе, ее признали виновной в прелюбодеянии.

Мужчина попытался вывернуться:

— Я знать ничего не знал, ее родители утаили от меня правду, — заявил он.

— В таком случае, — сказал правитель, — назовите мне имя свата. — Но никакого свата, как выяснилось, не было. Тогда правитель рассудил следующим образом:

— Вы оба повинны в тяжком преступлении, поскольку союз свой заключили без свата. Лишь в память об усопшем я не стану приговаривать вас к смертной казни. Кару же вы понесете такую: женщина должна остричь волосы и уйти в монастырь, мужчина — покинуть эту провинцию и поселиться в отдаленных краях. Родителям женщины тоже надлежит уехать из этих мест.

Так решил правитель. И было его решение поистине милосердным.

Гуманное правление, отменившее по всей стране долговые обязательства

Случилось как-то в старые времена, что ремесла вдруг пришли в упадок, а крестьяне совсем обнищали. Из-за этого все больше находилось людей, которые сворачивали со стези добродетели, сердца утратили целомудрие и исполнились злобы. В столице без конца возникали тяжбы между заимодавцами и должниками, богатые жили в свое удовольствие, а бедные умирали с голоду. Оттого повсеместно развелось воровство, и грабители бесчинствовали средь бела дня.

Не в силах покончить со всеми этими беспорядками, правитель Киото доложил о них императору, и тот после тщательного расследования повелел объявить по всей стране эру благодатного правления, как это бывало и встарь, освободить людей от всяческих повинностей и долговых обязательств. В тот же день из восьми врат дворца на восток, запад, север и юг поскакали гонцы, дабы оповестить об этом народ.

Хотя императорский указ последовал в конце восьмого месяца, всем казалось, будто наступил канун Нового года.[188] Одни с довольным видом подсчитывали свои барыши, другие же, махнув на все рукой, сжигали счетные книги. А поскольку долговые расписки утратили всякий смысл, в одних домах по этому поводу лили слезы, в других — благословляли судьбу и на радостях пили сакэ.

Одним словом, в мире наступил совершенно иной порядок: богатые терпели убытки и делились с бедными; бедные же безнаказанно присваивали себе чужое богатство, а поскольку денег хватило на всех, раздоры между людьми прекратились.

Но человек есть человек, и даже в этот век всеобщего благоденствия порой творились вещи постыдные и преступные. Например, один горожанин, взяв на сохранение шкатулку с деньгами, которые он и его приятели копили на паломничество по храмам Исэ, под предлогом отмены долговых обязательств присвоил себе все эти деньги. Другой человек, дав жене развод, не позволил ей забрать свое приданое, хотя это было ее святое право.

Во времена, о которых ведется рассказ, на Третьем проспекте в Киото проживал некий мастер росписи по лаку. Жизнь его с женой не заладилась, и он решил отправить ее назад к родителям. Между тем женщина была в тягости и в положенный срок произвела на свет мальчика. И вот, даже не успев покормить младенца грудью, она побежала к свату, и сказала ему так:

— Поскольку я лишь на время одолжила свое чрево, дабы этот младенец появился на свет, теперь, так и быть, я готова простить отцу его долг и возвращаю ему чадо.

Отец же младенца возразил:

— Нет, это я одолжил той женщине свое семя. Ныне несправедливо было бы взыскивать с нее долг, так что младенца я оставляю ей.

Как ни пытался сват урезонить бывших супругов, каждый из них стоял на своем и не желал уступать. Свату ничего не оставалось, как обратиться к самому правителю Киото. Правитель призвал к себе родителей младенца, а также всю их родню и сказал:

— Нынче, в век справедливого правления, многие горюют, потому что не могут вернуть того, что им принадлежало. Вы же поступаете благородно и, не считаясь с собственными убытками, стремитесь отдать друг другу то, что принадлежит каждому из вас. При этом и тот и другой по-своему прав. Посему этого младенца, покуда ему не исполнится пятнадцати лет, мы отдадим на попечение свата. Когда же он войдет в разум, сам скажет — мать ли одолжила свое чрево или отец — свое семя. Вот тогда мы и решим, как поступить. Итак, до пятнадцати лет пусть мальчик живет у свата, ухаживать же за ним должны родители. И отцу и матери надлежит неотлучно находиться при своем чаде и пестовать его. В случае смерти ребенка будут опрошены соседи, и если окажется, что он умер от какого-нибудь недуга, никто не будет наказан. Если же выяснится, что за ним не доглядел кто-то из родителей, пусть виновный не ждет пощады.

Бывшим супругам пришлось подчиниться этому решению и, как было велено, день и ночь проводить в доме свата, ухаживая за младенцем. Однако это продолжалось недолго: вскоре женщину стали тяготить обращенные к ней косые взгляды, мужчина же, вынужденный заботиться о ребенке, совсем забросил свое ремесло. В конце концов бывшие супруги помирились и решили снова жить вместе, а ребенка забрать к себе. Сват испросил разрешения у правителя, и поскольку тот не возражал, все устроилось так, как того хотели супруги. Теперь они зажили в мире, и сын у них вырос таким, что лучше и желать не надо. С младых ногтей стал сам зарабатывать себе на пропитание и к родителям относился с большим почтением.

Но вот что однажды случилось. Дело было во время праздника Гион,[189] когда по улицам проезжали нарядно изукрашенные паланкины. Вслед за колесницей, увенчанной лунным серпом, показался ковчег, воспроизводящий сцену из китайской притчи о Го Цзюе,[190] одном из двадцати четырех добродетельных сыновей, который, чтобы прокормить мать, решил закопать в землю своего малолетнего сына. И где только нашелся мастер, который сумел изобразить Го Цзюя так, будто это была не кукла, а живой человек!

Глядя на ковчег, люди переговаривались между собой:

— Как бы велика ни была сыновняя преданность, но закапывать в землю собственное чадо — это уже слишком. Хорошо еще, что этому человеку повезло и он нашел в земле котел с золотом. А если бы этого не случилось? Тогда жизнь ребенка была бы загублена. Вот здесь неподалеку стоит один молодой человек. Когда он был маленьким, родители его не ладили между собой и пытались сбагрить один другому, так что жизнь бедняжки была под угрозой. И что же — мальчик вырос и настолько почтителен со своими непутевыми родителями, что передать трудно. Видно, Небо не очень-то карает за дурные дела.

Юноша стоял неподалеку и слышал все, о чем говорили люди. С тех пор он затаил обиду на родителей, забрал накопленные деньги и куда-то исчез.

Сестры-разбойницы

Кто-то сказал в старину: «Близкие души — близкие помыслы». Помыслы же человека могут быть устремлены как к добру, так и к злу. К сожалению, последнее случается чаще.

Во времена давно минувшие в землях Оу[191] перестали следовать законам, установленным правителем, и повсюду бесчинствовали грабители и разбойники. Ныне же, в наш благословенный век, на земли те снизошло спокойствие, и никто больше не зарится на чужое. До самых гор и морей провинции Митиноку, той самой, где произрастают золотые хризантемы, распространился путь праведного правления. Не шумит ветер в соснах, не вздымаются волны на море, и не сыщешь больше в тех краях нечестивца.

Но раз уж зашла речь о прошлом, то вот что случилось весною второго года эры Тайэй[192] во времена императора Го-Нара.[193] Жил в ту пору разбойник, державший в страхе всю провинцию Митиноку. Он убивал путников на дорогах, а добро их и деньги себе забирал. Со временем стал он богачом, каких немного на свете, и жил в такой роскоши, что любой знатный человек мог бы ему позавидовать.

Вздумалось как-то ему съездить в столицу, взял он с собой дружков и отправился в путь. В столице стал развлекаться и встретил однажды красавицу девушку, в которую влюбился без памяти. Отец девушки в прошлом преуспевал, а ныне влачил нищенское существование. Не ведая, что дочь его приглянулась отъявленному злодею, он подумал, что рано или поздно ее все равно придется выдавать замуж, к тому же в восточных землях жить проще, нежели в столице, и согласился отдать ее в жены разбойнику. Тот, не теряя времени, посадил девицу на лошадь и вместе с ней отправился восвояси. Всем сердцем привязавшись к молодой жене, он ничего для нее не жалел, и женщина жила в радости и достатке. Вскоре она поняла, что муж добывает богатства неправедным путем, и очень из-за этого опечалилась. Но в конце концов смирилась с судьбой, ведь была она всего лишь слабой женщиной, да и кто помог бы ей вернуться в столицу? Мало-помалу она привыкла к своей новой жизни и даже радовалась, когда муж, возвращаясь домой, говорил: «Повезло мне сегодня — снял с одного человечка превосходное косодэ!»[194] Теперь она с интересом выслушивала рассказы мужа о самых страшных его злодеяниях, и даже вид топора с отточенным лезвием не пугал ее больше. Так незаметно она сама почувствовала вкус к злодейству.

Спустя какое-то время жена родила разбойнику двух дочерей, и супруги радовались, что теперь будет кому позаботиться о них в старости. Но тут неожиданно разбойник захворал и умер.

Тяжело стало беззащитной вдове жить в глухом краю Митиноку. Все добро сразу же растащили дружки покойного — такие же разбойники. Остались у нее только копье да алебарда. И вдова, оказавшись без средств к существованию, занялась разбойничьим промыслом, хоть и не женское это дело. По ночам выходила грабить на дорогу, тем и жила.

Когда дочери подросли, она и их обучила разбойничьему ремеслу, вместо того чтобы приохотить к тканью полотна, как это заведено в деревенских семьях. Она объяснила им, как напускать на себя свирепый вид и отбирать у испуганных путников все, что ни попадется под руку. Нападать приказывала лишь на горожан да на крестьян, самураев не велела трогать. Девицы были хрупкие и находились в том нежном возрасте, когда полагается думать о любви, но нрав имели лютый, в отца. Каждый вечер они промышляли на большой дороге, помогая матери.

Как-то раз брели они по тропинке среди заболоченного луга и вдруг увидели оставленный кем-то кусок шелка дивной красоты. Было в нем никак не меньше десяти хики.[195]

«Вот уж поистине небесный дар!» — обрадовались девицы и, хоть были они сестрами, сразу заспорили, кому достанется находка. В конце концов решили разделить шелк поровну и так поладили между собой.

— Скоро весна, — размечталась одна из сестер, — и я смогу отправиться на любование цветущими вишнями в новом наряде. Хорошо бы выкрасить этот шелк в цвет алой сливы или глицинии.

— Вот бы сшить из этого шелка летнее кимоно — сверху белое, а с изнанки зеленое, как цветок уцуги, — вторила ей другая. — Славный получился бы наряд!

Эти мечты так распалили сестер, что в обеих тут же взыграла алчность.

«Если бы нынче сестрица не отправилась вместе со мной, — подумала про себя младшая, — весь шелк достался бы мне. Вот выйдем в открытое поле, я прикончу сестрицу и возьму себе ее долю».

Старшая тоже пожалела, что согласилась разделить шелк пополам, и тоже вознамерилась убить сестру. Но пока что они продолжали путь как ни в чем не бывало.

Вскоре вышли они в поле и вдруг увидели дым от погребального костра. Старшая сестра задумалась о быстротечности человеческой жизни и невольно устыдилась: «Какую жестокость хотела я совершить! Мыслимое ли дело из-за такой ерунды убивать родную сестру!» И чтобы избавиться от искушения, она бросила свой кусок шелка в огонь. Ее примеру последовала младшая сестра.

Старшая удивилась:

— Отчего ты бросила шелк в огонь?

В ответ младшая залилась слезами и молвила:

— Стыдно признаться, но из-за ничтожного куска шелка я хотела лишить тебя жизни, а потом сказать, что это сделал повстречавшийся нам путник. Я даже не подумала о том, какое горе причинила бы матери!

Тронутая этим признанием, старшая сестра сказала:

— Как это ни горько, но у меня на уме было то же самое. Век наш на земле недолог, и если мы и впредь будем творить злодеяния, в грядущей жизни нас постигнет суровая кара!

Вернувшись домой, сестры сожгли свои копья, которыми устрашали путников на дороге, и ступили на путь просветления. Их примеру последовала и мать. Так разбойницы стали чистыми сердцем монахинями.

Некогда один святой мудрец сказал: «Свет вечной истины да воссияет надо всеми, пребывающими во мраке и грехе».

Вот один из примеров того, как, растаяв, лед превратился в чистую воду.