Рассказы из всех провинций

Чертова лапа, или Человек, наделавший много шума из ничего

Случилось одному человеку увидеть, как в полдень увядают цветы вьюнка «утренний лик», и он опечалился, подумав о том, что пора его собственного расцвета тоже незаметно миновала. Жизнь человеческая мимолетна и подобна дороге, по которой поспешает в сумерках странник, не зная, где остановится на ночлег. Осознав это, решил тот человек отправиться в паломничество по святым местам.

Людские сердца несхожи меж собой, как цветы на разных деревьях. Если даже в столице, где видимо-невидимо народу, не встретишь двух одинаковых людей, то об отдаленных провинциях и говорить нечего. Там различия между людьми еще заметней. «Хорошо бы записать все необыкновенное, что я там увижу. Со временем из этих записей, как из семян, могут вырасти рассказы!» Подумав так, человек этот приготовил дорожную тушечницу и запасся изрядным количеством туши, дабы писать обо всем, что ни придет на ум.

«Луна на небе всегда одинакова, но каждый видит ее по-своему», — любил повторять тот человек и не уставал удивляться тому, как много в нашем изменчивом мире любопытного и забавного. Жил он неподалеку от храма Тодзиин в Китаяме. Крытая бамбуком уединенная хижина, где проходили его дни, отнюдь не казалась убогой и была построена с большим тщанием. Звался этот человек Бандзаном. Его тронутые сединой волосы были коротко острижены и приглажены. Носил он черную накидку, какую обычно носят благочестивые миряне, на мирянина он, однако, не походил, да и на монаха тоже.

По утрам и вечерам бил он в деревянный гонг и читал нараспев сутры, но не для того, чтобы, подражая Шакьямуни[95] или Бодхидхарме,[96] достигнуть просветления, а так, ради собственного удовольствия, как иные распевают утаи. Обычно он обходился постной пищей, но никогда не упускал случая полакомиться рыбой или дичью и съедал их с превеликим удовольствием. После долгих часов молчаливого созерцания он любил проводить время в обществе хорошеньких женщин и вдыхать аромат алоэ, исходящий от их развевающихся рукавов. Однако со временем Бандзан понял, что этот аромат, равно как и запах благовонных курений, кои он носил с собой в бумажном мешочке, только лишний раз напоминает о непостоянстве и призрачности всего сущего, и отправился странствовать.

Надев короткое дорожное платье и соломенные сандалии, Бандзан зашагал по ухабистым, вымощенным мелким камнем дорогам Киото. Но тут внезапно полил сильный дождь, как это нередко бывает в пятом месяце, и тяжелые капли застучали по его дождевой шляпе. Из-за дождя вода в реке Сиракаве поднялась, затопив перекинутый через нее мост и дорогу, по которой ходят со своим товаром в столицу продавщицы угля. Волны в реке вздымались высотою с дом, и пока люди беспокоились, как бы не обвалился берег, прорвало плотину. Жители окрестных деревень били в барабаны, оповещая всех об опасности, а тем временем по течению, словно огромные плоты, неслись рухнувшие в воду деревья. У Третьего проспекта творилось что-то невообразимое: вода хлынула в храм Тёмёдзи[97] и достигла алтаря. Вот уж когда святому Нитирэну пристало бы сочинить свою молитву о спасении в водной бездне.[98] Как ни пытались монахи сдержать стихию, под ее натиском обрушились южные врата, и фигуры обоих стражей врат[99] оказались в воде. Бедняги лишь беспомощно пускали пузыри, и казалось, вот-вот захлебнутся, но спасти их никто не мог. Кончилось тем, что они ударились о край скалы и вдребезги разбились.

В тот самый день, под вечер, человек по имени Дзиндаю, торговец дровами с Седьмого проспекта, вооружившись «медвежьей лапой»,[100] вытаскивал из воды принесенные течением деревья и неожиданно поймал отломившуюся руку одного из стражей врат. В простоте душевной он изрядно подивился находке и сказал своему помощнику:

— Не иначе как это лапа самого черта! Сделаю-ка я ее семейной драгоценностью, только ты об этом пока помалкивай.

Дзиндаю велел помощнику принести из дома небольшой сундук, спрятал в него находку, а воротившись домой, обвязал сундук веревкой «симэ»[101] и поставил в кладовку.

На следующий же день Дзиндаю сам повсюду раззвонил, что, дескать, вытащил из воды лапу самого черта. Поначалу ему не верили, но поскольку торговец слыл человеком правдивым, многие загорелись желанием увидеть чудесную находку и стали его упрашивать:

— Дайте хоть одним глазком взглянуть на чертову лапу. Ведь молва об этом чуде будет ходить до скончания века.

Даже среди стариков находились такие, что говорили:

— Я готов расстаться с жизнью, только бы увидеть ваше сокровище. Больше нет у меня никаких желаний.

На молодых же и вовсе не было удержу, они прямо-таки осаждали Дзиндаю, позабыв об осторожности. Только у тех, кто побогаче, кому было что терять, хватило ума не выказывать желания взглянуть на чертову лапу.

В конце концов набралось одиннадцать доброхотов, отважившихся взглянуть на сокровище Дзиндаю. Прежде чем отправиться к нему, каждый приготовился на свой лад: кто на прощание выпил с женой по чарке сакэ, кто на всякий случай надел кольчугу, а кто прихватил меч, передававшийся в семье из поколения в поколение. Иные сунули за пазуху горсть бобов, с помощью которых в праздник Сэцубун изгоняют из домов нечисть. Иные вооружились палками и дубинками, а кое-кто — даже деревянными копьями. И хотя все они дрожали от страха, толпясь у ворот дома Дзиндаю, им не терпелось увидеть чертову лапу. Ныне, как и в старину, немало глупцов!

Но вот наконец наступил вечер — время, которое Дзиндаю счел наиболее подходящим для осмотра своего сокровища. Сам он снарядился еще более тщательно, нежели остальные, и, взяв в руку свечу, пригласил всех в кладовку.

— Лапа находится в этом вот сундуке, — объявил он. — Сейчас я открою крышку.

Переглянувшись между собой, все окружили сундук и заглянули в него. И — о, чудо! — им показалось, будто чертова лапа шевелится. От страха люди едва не лишились рассудка, а те, кто пришел с мечами, вытащили их из ножен да впопыхах и поранили друг друга. Одним словом, дело это для многих добром не кончилось. Но как бы то ни было, весть о случившемся вмиг облетела город, и весь вечер дом Дзиндаю осаждали любопытные, которым не терпелось увидеть чудо.

А наутро стало известно о двух стражах врат, унесенных водой из храма Тёмёдзи, и теперь все вокруг потешались над событиями минувшего вечера. Дзиндаю же, который наделал столько шума из ничего, дали прозвище: «Второй Ватанабэ-но Цуна».[102]

Долгий путь к знакомому изголовью

На острове Авадзи, где, как сказано в одном стихотворении, «раздается крик куликов», Бандзану довелось услышать об одном поистине печальном происшествии. Оказался Бандзан в тех краях потому, что корабль, на котором он плыл, сделал остановку в бухте Эдзима, и ему поневоле пришлось дожидаться здесь утра. Мрачное это было место. В какой-то старинной песенке поется о «цветущем Эдзима». И где только привиделись цветы тому, кто сложил эту песню? Несмотря на весеннюю пору, поблизости не найти было ни одного цветущего вишневого дерева, на всем лежала печать уныния, как это бывает в осенние сумерки. «Лишь в бухтах — бедные рыбачьи шалаши…»[103] Подойдя к одному из них, Бандзан увидел, что там собрались местные жительницы почаевничать да посудачить. Как раз в это время одна из женщин, взглянув на которую можно было сразу понять, что невестке ее живется несладко, говорила:

— Поспешность никогда не доводит до добра.

В этих словах было столько значения, что Бандзан невольно прислушался. И вот, что он узнал.

Жил в той бухте рыбак по имени Китагиси Кюроку. Каждый год уходил он в восточные моря на лов сардин и тем добывал себе пропитание. Обычно вместе с ним отправлялись на промысел и его приятели-рыбаки, но прошлой осенью Кюроку отправился в одиночку.

Шло время, а Кюроку все не возвращался. Весточки же о себе он послать не мог, потому что не знал грамоты, вот и выходило, что, сам того не желая, он причинял своим близким немалое беспокойство. К тому же осень в том году выдалась непогожая, и рыбачьи лодки тонули одна за другой.

— Видно, Кюроку нашего уже нет в живых, — сокрушались его домочадцы.

А тут еще какой-то человек заявил, будто собственными глазами видел, как утонул Кюроку, а вместе с ним еще двести пятьдесят человек.

— Недаром было у нас недоброе предчувствие. Хорошо, что мы дома остались, — говорили друзья Кюроку, и от этого на душе у его близких становилось еще тяжелее.

Но горше всех было, конечно, жене Кюроку, она так страдала, что готова была лишить себя жизни. Это и понятно, — ведь была она искренне привязана к мужу. Войдя в дом жены зятем, Кюроку жил с нею в полном согласии и родителей ее почитал; потерять такого человека для всей ее семьи было большим горем. Наступила зима, за нею — весна, наконец миновал почти год, а от Кюроку по-прежнему не было ни слуху, ни духу. Теперь ни у кого не оставалось сомнений в том, что он погиб. Считая день, когда он покинул родное селение, днем его смерти, близкие Кюроку пригласили священника и отслужили по нем поминальную службу.

Проходит время, и горе понемногу забывается, — так уж устроена жизнь. Глядя на жену Кюроку в самом расцвете молодости, родственники принялись ее уговаривать:

— Обидно в такие годы оставаться вдовой. Нашла бы ты себе мужа, и родителям твоим было бы спокойнее.

Но та и слышать об этом не хотела. В скором времени намеревалась она отречься от бренного мира, остричь волосы и провести остаток жизни, возжигая благовония и ставя цветы на божницу в память о покойном муже. Но родственники не отступались.

— Рассуждать так может лишь дочь, забывшая о долге перед родителями, — твердили они и в конце концов уговорили ее снова выйти замуж.

И вот выбрали счастливый день и назначили свадьбу.

Женихом был Коисо-но Мокубэй, рыбак из того же селения. И видом своим и ловкостью превосходил он Кюроку, изъянов за ним никаких не водилось. Готовясь к встрече нового зятя, родители женщины радовались, а родственники и подавно не помнили себя от счастья. Хотя новобрачные выросли в захолустье, на свадьбу жених, как и положено, надел хакама,[104] а невеста украсила прическу самшитовым гребнем. Только новобрачные приступили к троекратному обмену чарками сакэ, как в дощатую дверь их невзрачного жилища полетели камешки, — подобный обычай существует повсюду и объясняется, видимо, завистью к счастливым жениху и невесте. С наступлением ночи, однако, шум утих, новобрачные улеглись в постель и сдвинули изголовья. Тут женщина как-то само собой забыла прежнего мужа и, воспылав любовью к Мокубэю, отдалась во власть нового чувства.

Утомившись за вечер, все в доме крепко спали. Наступило утро, но дверь все еще оставалась на запоре. Тут-то как раз и воротился из дальних краев Кюроку. Войдя в дом на правах хозяина, он поспешил взглянуть на жену, по которой стосковался в разлуке. Сквозь оконце, выходящее на юг, уже пробивались солнечные лучи, и Кюроку увидел, что изголовье у жениной постели небрежно сдвинуто. Рассыпавшиеся по нему волосы показались Кюроку еще прекрасней, чем прежде. «Пригожее моей жены нет женщины в нашем селении», — с гордостью подумал он и пристроился в постели рядышком с нею. Женщина тотчас же проснулась и, вскрикнув от неожиданности, залилась слезами. Тут из-под одеяла показалась голова вконец растерявшегося Мокубэя.

— Что все это значит? — вскричал Кюроку, закипая яростью.

Женщина стала объяснять, так, мол, и так, но Кюроку не пожелал слушать никаких оправданий. Вот что значит злой рок! В особенности же обидно было Кюроку, что из всех мужчин жена его выбрала именно Мокубэя, с которым они давно уже враждовали! В тот же миг в голове Кюроку созрело решение, но прежде чем его осуществить, он рассказал жене о тяготах, кои ему привелось испытать, когда лодку его отнесло к берегам Осю. После этого он взял нож, убил сначала жену, потом Мокубэя, а напоследок себя самого. Для жителя захолустного рыбацкого поселка это был поистине удивительный поступок!

Чудесные звуки барабанчика, завлекшие странника

Как ни хотелось Бандзану подольше остаться в Киёмигате,[105] с первыми рассветными ударами колокола он пробудился от сна, покинул свой ночлег и снова отправился в путь.

Холодный ветер раскачивал сосны на мысу Михо. Бандзан вышел к заливу Таго и по левую руку от себя увидел угрюмо высившуюся гору Сатта. Оттуда доносился унылый крик обезьян. С побережья вспорхнула стая куликов, и от этого окрестный вид сделался еще более печальным. Шагая по песчаному берегу, Бандзан смотрел, как в рыбачьих деревушках поднимается легкий дымок от котлов, где выпаривают соль. Белые облака укрывали от взора Фудзи, и давнее намерение Бандзана посвятить этой знаменитой горе какое-нибудь стихотворение так и осталось втуне. Путь Бандзана лежал через Юи и Камбару, а места эти славятся тем, что там вылавливают диковинную рыбу, которая зовется ягара. Чтобы разогнать сон, Бандзан закурил трубку и, миновав местечко Мацубара, открытое всем ветрам, сел в лодку и переправился на другой берег реки Фудзикава. Из Укисимагахары ему пришлось идти по заросшему сухим мискантом полю. Тут взору его предстала гора Асигара. С тех пор как с дорожным посохом в руке Бандзан отправился в странствие, подобной красоты ему не приходилось видеть, все вокруг радовало глаз.

Здесь, на горе, кусты бадьяна были усыпаны плодами, цвели камелии, а засохшие листья плюща казались еще более зелеными, чем осенью, — они скрашивали неприглядность скал. Вершина горы была убелена инеем, как старец сединами. На пути то и дело попадались дубовые пни, — видно, здесь жгли уголь, но печей нигде уже не было. Пробираясь сквозь заросли покрытого инеем низкорослого бамбука, Бандзан замочил рукава платья. «Хоть бы поскорее выглянуло солнце!» — подумал он, но рассвет почему-то не наступал.

Неожиданно дорога пошла под уклон, и Бандзан вышел к какой-то пещере. Тут ему послышался стук барабанчика, едва различимый из-за плеска волн в озере неподалеку.

«С чего бы это в горной глуши играли на барабанчике?» — удивился Бандзан, стал прислушиваться, и почудилось ему, будто в пещере и правда кто-то есть. В тот же миг он заметил, как мелькнули рукава из тонкого алого шелка, а ветер донес до него аромат курящихся благовоний. Бандзана вдруг стало клонить ко сну. Притаившись за криптомерией, он заглянул в пещеру и увидел редкостной красоты девочку. Ей было лет тринадцать на вид, во всяком случае, она уже вышла из той поры, когда деревенские дети носят прически агэмаки[106] и фуривакэ.[107]

«Странно, — подумал Бандзан, — что девочка живет здесь одна, вдали от людей». Девочка тоже заметила Бандзана, однако не заговорила с ним и даже не улыбнулась. «Уж не изображена ли она на картине?» — засомневался было Бандзан, но после некоторого колебания все же приблизился и, точно во сне, спросил:

— Как ты здесь оказалась?

И вот что он услышал в ответ:

— Я прихожусь дочерью человеку по имени Тёдзо, виноторговцу из города Футю, что в Суруге. Когда мне исполнилось девять, матушка моя умерла, но не прошло и пяти лет, как отец снова женился. Так уж повелось на свете, что мачехи редко благоволят к падчерицам. Меня же моя мачеха люто возненавидела. И все-таки я искренне старалась ей угодить, точно родной матери. В ту пору, когда миновала моя тринадцатая весна, у мачехи появился возлюбленный. Спустя некоторое время люди узнали об этом и стали ее осуждать. Тогда мачеха решила свалить вину на меня и как-то сказала отцу, будто возлюбленный ходит ко мне. «Да ведь это невиданное распутство!» — вскричал отец и учинил мне допрос. «Если рассказать все, как есть, — подумала я, — мало того, что за мачехой утвердится дурная слава, так еще и слуга, который был посредником в ее любовных делах, подвергнется смертной казни, я же прослыву неблагодарной дочерью. Уж лучше я поступлю так, как подобает дочери, верной своему долгу перед родителями, — пожертвую собой и спасу других». В тот же вечер я оставила письмо, в котором сознавалась в мнимом своем прегрешении, тайком выскользнула из дома и нашла прибежище в этих горах. Пять дней я не брала в рот ни капли воды, только читала по памяти сутры да возносила молитвы. А на шестой день я слегла и уже не могла подняться. «Вот и наступил мой конец», — подумала я, но вдруг произошло чудо — с неба на меня повеяло благовонием, а в рот потекли капельки росы. В тот же миг я почувствовала, что оживаю, и силы вернулись ко мне. После этого с неба спустилось чудесное дитя и стало играть со мной. Тело мое сделалось невесомым, я перестала ощущать жажду, и голод, и холод. Когда зацветают азалии, я знаю, что наступила весна, начинают осыпаться каштаны — для меня это знак, что пришла осень. Вот уже тридцать лет, как я живу в этих горах. На меня снизошла божественная сила, и благодаря ей я знаю обо всем, что происходит в моем родном селении. Известно мне, например, что семнадцать лет тому назад мачеха моя умерла. Потому я и решилась упомянуть о ней. Говорят, что Небо милосердно — интересно, кто это сказал? Сама не знаю, почему мне вздумалось рассказать обо всем этом вам, паломнику, по воле случая забредшему сюда.

Рассказ девочки был поистине удивительным. Казалось бы, Бандзан внимал ему совсем недолго, а в мире людей между тем прошло целых три дня.

На возвратном пути Бандзан решил снова заглянуть в Футю и остановился там на ночлег, а утром рассказал хозяину постоялого двора историю, которую поведала ему девочка. Тот всплеснул руками:

— Человека по имени Тёдзо давно уже нет на свете, и из родни его теперь вряд ли кто жив. Да, и впрямь удивительная история. Проводите меня к тому месту в горах.

Бандзан взял с собой хозяина постоялого двора, а с ним еще двух или трех человек и снова отправился к той пещере. Но там обнаружили они лишь барабанчик да платье из тонкого шелка. Самой же девочки и след простыл.

Кому веселая свадьба, а кому — река слез

Случилось однажды Бандзану остановиться на ночлег в городке Ямада провинции Исэ. Не успел он заснуть, как его разбудил страшный грохот, — казалось, рухнул Небесный грот.[108] А дело было вот в чем. Один из домов поблизости окружила целая толпа и принялась осыпать его камешками, собранными на берегу реки Исудзугава.

Проснувшись, Бандзан спросил у хозяина постоялого двора, что случилось, и тот ответил, что по соседству справляют свадьбу.

— С тех пор как боги-прародители вступили в брачный союз, — сказал он, — вошло в обычай вот так лупить камешками в дом новобрачных. Видно, зависть к счастью молодых не дает людям покоя.

Бандзан и хозяин от души рассмеялись.

На следующее утро Бандзан покинул те края и отправился на восток, а на возвратном пути снова заночевал на том же постоялом дворе.

— Даже над последним дураком и то шутить не годится, — сказал, встретив Бандзана, хозяин и поведал ему такую историю.

Когда Бандзан был здесь в первый раз, свадьбу справлял Мацудзакая Сэйдзо, живший на улице Накадзэко в Ямаде. Он знал толк лишь в торговле, во всем же остальном был доверчив до глупости.

Как-то вечером любители распевать утаи собрались на очередное занятие. Кроме учителя пения Буэмона, были среди них Хикодзаэмон, Токускэ, Мацуэмон, Синскэ и еще несколько человек, все приятели Сэйдзо.

— Нынче Сэйдзо наверняка снова опоздает, — заметил один из них.

— Уж это точно, — подхватил Хикодзаэмон. — С тех пор как Сэйдзо женился этой весной, он совсем не выходит из дома, разве только по делу. Даже днем знай себе валяется в постели. Много странного случается в мире, но даже самому никчемному богу Удзигами[109] не могло прийти в голову, что Сэйдзо с его страхолюдной внешностью достанется в жены такая красавица. Это бы еще ладно, куда противнее другое. Захожу я к ним позавчера, а они средь бела дня нежатся себе подле котацу.[110] Увидели меня, натянули на себя одеяло и притворились, будто спят. Разве люди порядочные так поступают?

Все, конечно же, согласились с Хикодзаэмоном, а кто-то сказал:

— Вообще-то я не завистлив, но как подумаешь, какую красавицу отхватил себе в жены Сэйдзо, так прямо зло берет. Давайте устроим так, чтобы Сэйдзо расстался с женой.

Не успел он это произнести, как явился Сэйдзо.

Поговорили для начала о том о сем, а затем Мацуэмон, один из друзей Сэйдзо, с умным видом повел такую речь:

— В минуту опасности друзья всегда приходят на помощь друг другу. Вот я и хочу кое-что рассказать тебе о твоей молодой жене, хотя, поверь, мне это нелегко. Что и говорить, все вокруг только и толкуют что о ее красоте, да и ведет она себя так, что не придерешься. Но, спрашивается, почему в таком случае, кроме тебя, не нашлось охотников жениться на ней? На то, оказывается, есть причина, и серьезная, только мало кто о ней знает. Дело в том, что жена твоя страдает падучей болезнью, и с наступлением холодов у нее наверняка начнутся припадки. А это грозит тебе гибелью. Все мы любим тебя и не можем не испытывать тревоги.

Пораженный до глубины души, Сэйдзо воскликнул:

— А что же это за болезнь такая?

— О, женщина, страдающая этой болезнью, способна на любое безрассудство. Она может, например, раздеться догола и среди бела дня выбежать на улицу. Болтать, что не положено. Бить посуду и прочую домашнюю утварь, бросаться ни с того ни с сего с кулаками на прислугу. Резать и рвать на куски циновки. Мало того, она может вцепиться зубами тебе в горло.

Еще много разных небылиц наплел Мацуэмон. Слушая его, Сэйдзо менялся в лице. «О, боги!» — простонал он и на некоторое время замолк. Потом, словно очнувшись, вздохнул:

— Да, тут уж ничего не поделаешь…

Было ясно, что слова Мацуэмона он принял за чистую монету.

— Что же, спасибо за предупреждение. Холода вот-вот начнутся, так что можно считать, я спасся от верной погибели, — сказал Сэйдзо на прощание и отправился домой.

Не успел он закрыть за собой дверь, как друзья разразились веселым хохотом. В тот вечер они не стали петь утаи и провели время за разговорами.

Что же до Сэйдзо, то, воротившись домой, он призвал к себе жену и, сказав ей:

— С сегодняшнего дня можешь считать, что у тебя нет мужа. Немедленно отправляйся к родителям! — тут же набросал разводную бумагу.

Жена залилась слезами и взмолилась:

— Объясните, что произошло? Неужели кто-нибудь оговорил меня?

— Нечего нюни распускать! Слезами меня не разжалобить! — отрубил Сэйдзо и прогнал несчастную из дома_. Как ни обидно ей было, пришлось смириться, такова уж женская доля. И бедняжка вернулась в родительский дом.

Узнав о случившемся, родители воскликнули:

— Вот уж странно так странно! Вы так ладно жили между собой, что люди ставили вас другим в пример, и вот на тебе! Наверняка ты в чем-то провинилась перед мужем, скверная девчонка!

Они заперли дочь в дальней комнате, а сами призвали свата Ситиэмона и рассказали ему, как было дело.

— Ушам своим не верю! — вскричал сват. Если бы ваша дочь чем-то не угодила Сэйдзо, он наверняка рассказал бы об этом мне. Схожу-ка к нему, узнаю, в чем дело.

Едва завидев свата, Сэйдзо с обидой накинулся на него:

— Не ожидал я от вас, Ситиэмон-доно, такого коварства. Вот уж, право, удружил так удружил, сосватал мне жену с этакой болезнью!

— О какой болезни вы говорите? Впервые об этом слышу. Объясните же наконец, в чем дело.

Тут Сэйдзо рассказал свату обо всем, что накануне узнал от друзей, и напоследок добавил:

— Вот такие дела, Ситиэмон-доно. А холода уже не за горами. Вряд ли люди врут.

— Да мне и во сне не могло такое присниться, — ответил сват и, озадаченный, удалился.

Как только наступили холода, отвергнутая Сэйдзо жена принарядилась и вместе с матерью вышла из дома, чтобы посетить каждого из пяти его товарищей, столь жестоко ее оговоривших. В кимоно модной раскраски, подол которого изящно отгибался при каждом шаге, молодая женщина казалась еще прелестней, чем обычно, все на нее так и заглядывались.

Каждому из друзей Сэйдзо она говорила:

— Холода наступили, а я, как видите, совершенно здорова. Даже простуда меня не берет.

Напоследок она явилась к своему бывшему мужу и, сказав ему:

— Ничего худого со мною не приключилось, можете сами убедиться! — тотчас же удалилась.

Только теперь Сэйдзо понял, что друзья нарочно ввели его в заблуждение, чтобы разлучить с любимой женой. А тут еще, как назло, все знакомые не переставали удивляться:

— Почему вы расстались со своей красавицей женой? И добрая она, и приветливая. Да такие женщины встречаются одна на тысячу.

Они жалели Сэйдзо, как будто он лишился всего своего состояния. А кое-кто добавлял:

— Говорят, она снова собирается замуж. Счастливчик тот, кому достанется такое сокровище. — При этих словах сердце у Сэйдзо готово было разорваться от боли.

Между тем близился новогодний праздник, однако Сэйдзо не стал приводить в порядок свои дела, решив, что теперь это ни к чему, ведь встречать Новый год ему было не с кем. Жизнь окончательно ему опротивела, и с утра до вечера он только и знал, что повторять: «Вот жалость-то, вот досада!»

Перед праздником он не сделал себе щегольской прически, не заказал новое нарядное кимоно, не стал украшать горку Хорай, не купил лангустов, не поставил у ворот украшение из сосны и бамбука.[111] «Зачем, если рядом нет жены?» И Сэйдзо решил вовсе не вставать с постели.

В первый день Нового года ярко светило солнце, на небе не было ни облачка. Когда перед домом Сэйдзо послышались голоса пришедших поздравить его с праздником, он натянул на себя одеяло и приказал слуге:

— Ступай скажи им, что я маюсь животом и не встаю.

Как раз в это время мимо его дома проходила свадебная процессия. Взрослые задорно выкрикивали: «Окатить жениха! Окатить жениха!»[112] Им вторили ребятишки.

Сэйдзо вскочил с постели и выглянул на улицу.

— О, никак, это Магоскэ из нижней части города, — воскликнул он. — На ком же он женится?

— Еще в начале зимы они с невестой обменялись свадебными подарками, — отвечал слуга Тароскэ. — А женится он на вашей бывшей супруге.

Тут Сэйдзо не выдержал и с возгласом: «О, наказание!» — бросился к себе в комнату.

После этого ничто уже не влекло Сэйдзо к суетному миру, и он влачил безрадостные дни. И вот однажды он решил убить пятерых своих приятелей, обманом заставивших его расстаться с женой, равной которой не найти на свете, а затем и самому свести счеты с жизнью. Отперев сундук, он вытащил оттуда короткий меч и, как был, с растрепанными волосами, которые в последний раз причесывал дней за десять до Нового года, помчался к Хикодзаэмону.

В доме Хикодзаэмона новогодний праздник шел полным ходом. Все домочадцы выглядели помолодевшими в нарядных кимоно. Перед домом были развешаны симэ,[113] обещая его обитателям не меньше тысячи лет счастливой жизни. В руках у всех были чарки с сакэ.

— Где Хикодзаэмон? — вскричал Сэйдзо, ворвавшись в дом.

— Он отправился к знакомым с новогодними поздравлениями, — ответили ему.

— Имейте в виду, — пригрозил Сэйдзо, — если он прячется от меня где-то в доме, ему несдобровать! Я все переверну вверх дном! — Сэйдзо выхватил меч из ножен и принялся носиться по дому, заглядывая в каждый угол. Испуганные ребятишки выскочили на улицу, забеспокоились люди в соседних домах.

— Что там стряслось? И это в новогодний праздник! — возмущались соседи, спеша запереть двери.

Поскольку Хикодзаэмона и вправду дома не оказалось, Сэйдзо помчался к Мацуэмону, затем к Токускэ, но никого не застал — все ушли в гости с новогодними поздравлениями. Пока Сэйдзо перебегал от дома к дому, размахивая обнаженным мечом, встречавшиеся ему по дороге люди холодели от страха.

— Слыханное ли дело устраивать в праздник такое бесчинство?! — негодовали они. — Да это же настоящий разбой. Уймите негодяя!

Многие, завидев его, бросались наутек, опрокидывая впопыхах выставленные у ворот украшения из сосны и бамбука.

Наконец Сэйдзо прибежал к учителю пения Буэмону. Тот оказался дома, и хотя Сэйдзо изрядно напугал его своим видом, учитель сказал:

— Прежде всего успокойтесь. Я помогу вам исполнить ваше желание.

Из уважения к учителю Сэйдзо несколько утихомирился. Буэмон же тем временем позвал старейшину улицы, на которой жил Сэйдзо. Тот попытался было урезонить Сэйдзо, но Сэйдзо и слушать его не стал. Тогда Буэмон призвал на помощь настоятеля храма, к которому был приписан Сэйдзо, а также врача Сюнтоку и старейшин всех четырех районов города, и им в конце концов удалось уговорить Сэйдзо оставить мысль о мщении.

— Ладно, — согласился Сэйдзо. — Так и быть, я не стану их убивать, но в отместку разлучу их с женами.

На том и порешили.

Сэйдзо сразу же приступил к осуществлению задуманного. Являясь в дом каждого из своих бывших приятелей, он собственноручно складывал вещи их жен и одну за другой отправлял к родителям. У некоторых из них был полон дом ребятишек, и они безмерно горевали, вынужденные ни с того ни с сего разлучаться с мужьями. Жене Буэмона минул уже шестьдесят один год, но даже ее Сэйдзо не пощадил.

— Мы с мужем прожили сорок три года, — сетовала старушка. — До чего же злая судьба выпала нам, раз приходится на старости лет расставаться. — Ей в самом деле было от чего горевать.

Как бы то ни было, никому не простительно злословить и чернить людей!

Драконов огонь, что засиял во сне

До чего же красивая радуга! Кажется, будто по ней, словно по изогнутому мосту, только что спустился на землю храм Кимиидэра. Здешние места так хороши в вечерний час, что могут сравниться лишь с живописными окрестностями озера Бива в Ооми, перед ними меркнет даже величественная красота горы Хиэйдзан.[114] Осенний ветер играет растущими на побережье белыми хризантемами, которые напоминают мириады звезд, отражающихся в море. Здесь, в бухте Ваканоура, стоит тысячелетняя сосна, на которой, говорят, некогда ночевала звезда Ткачиха.

Рассказывают, будто каждый год в ночь на десятое число седьмого месяца на этой сосне ярко загорается драконов огонь. Всякий раз сюда приводят девушек, столь же прекрасных, как дева из храма Тамацусима;[115] и высокородные, и простолюдины катаются в лодках, совершают возлияния и распевают песни. Некоторые, перебирая струны бивы,[116] с гордостью любуются окрестными видами, ибо до них далеко даже красотам реки Сюньянцзян, которые, поглаживая бородку, воспевал Бо Лэтянь.[117]

По мере того как сгущаются сумерки и на море поднимаются волны, людьми все сильнее овладевает нетерпение. Они не замечают даже взошедшей в чистом небе луны.

— Вот-вот зажжется драконов огонь. Только бы его увидеть, вот уж будет о чем рассказывать потом! — переговариваются между собой люди и с таким напряжением всматриваются в даль, что у них начинает ныть тело, а глаза щиплет от соленого ветра. С давних времен известно, что не каждому дано увидеть драконов огонь. Лишь тот, в ком крепка вера, кто хулу не возводит на ближнего и попусту не гневается, словом, тот, кого можно назвать живым Буддой, способен увидеть это дивное сияние, да и то если повезет.

Не успел Бандзан услышать об этом от кого-то из стоявших поблизости, как сквозь толпу стал бесцеремонно проталкиваться какой-то человек. Перебирая четки на длинном шнуре, он воскликнул:

— Глядите же, вот он, драконов огонь! — и, прикрыв глаза, опустил голову.

Вслед за ним многие в толпе загомонили:

— И я вижу! И мне повезло! Разве это не доказывает, что я ни разу в жизни ни на кого не возвел хулу? — Наморщив лбы, люди всматривались в то место на берегу, где мерцали рыбачьи огни, как видно, принимая их за драконов огонь. Таких людей на каждый десяток приходилось по семь, а то и по восемь.

И только двое или трое, смущенно почесав в затылках, говорили:

— Видно, мы безнадежно погрязли в грехе. Уж все глаза проглядели, а все равно ничего не видать.

И это была чистая правда!

Бандзан понял, что этак и ему вряд ли удастся увидеть драконов огонь, и решил провести ночь в храме Каннондо. Для начала он почитал «Сутру о деяниях всемилостивой богини Каннон»,[118] а потом незаметно задремал.

И привиделось ему, будто предрассветное небо затянулось пурпурными облаками, ветер на море стих, на волнах появилось золотое сияние, вскипели брызги и зазвучала чарующая музыка.

Не успел Бандзан надивиться на все эти чудеса, как из воды вышло несколько десятков отроков с волосами, разделенными на две пряди и завязанными кольцами на ушах, неся на вытянутых руках огромный лазурный светильник.

Вслед за ними появилось множество каких-то диковинных существ. Приглядевшись, Бандзан понял, что это моллюски в головных уборах из рыбьих хвостов и плавников. Сыграв мелодию на духовых и струнных инструментах, они повесили лазурный светильник на сосну, а затем прямо в воде упали на колени и склонили головы в сторону храма.

В этот миг дверцы священного ковчега в храме сами собой распахнулись, и явился бодхисаттва. Подняв кверху цветок лотоса, он молвил: «Хвалю вас, рыбы», — и, трижды кивнув, скрылся в ковчеге. Вслед за ним исчезли в волнах и все обитатели морского царства.

Как раз в это время зазвонили утренние колокола, и Бандзан проснулся. От радости, что он сподобился дивного видения, из глаз его хлынули слезы.

Как тут было не посмеяться над теми, кто накануне разыгрывал из себя великих праведников?!

Могила в очарованном лесу

Решив передохнуть, Бандзан остановился в окрестностях одной из деревень Осуми[119] и в ожидании вечерней прохлады расположился подле болотца. Глядя на подернутую рябью его поверхность, трудно было поверить, что наступило лето. Из ближнего леса, называемого «Очарованный» и такого густого, что его вполне можно было принять за лес Тадасу в столице, послышался крик кукушки, обычный для этого времени года. Неожиданно начался ливень, и хотя страннику не пристало сетовать на непогоду, настроение у Бандзана испортилось. Добравшись до деревни, он постучался в первый попавшийся дом и, рассказав, кто он и откуда, попросил пустить его на ночлег. Однако уснуть в ту ночь ему не удалось.

Дело было накануне праздника, что отмечают в пятый день пятой луны,[120] и люди в этой захолустной деревушке готовились к нему столь же рьяно, как и столичные жители. Деревенские молодцы с выбритыми лбами и зачесанными назад боковыми прядями зажигали факелы. Облачившись в катагину,[121] старики читали молитвы перед домашними божницами. А на тех, кто возглашал имя Будды по обычаю, принятому в храме Хигаси-Хонгандзи, и вовсе было приятно посмотреть. Женщины заворачивали в дубовые листья рисовые лепешки, — видно, это лакомство заменяет здешним жителям то, что в Камигате зовется «тимаки».[122] Здесь Бандзану довелось впервые попробовать местный чай, который заваривают особым способом, укладывая чайный лист в маленькие корзиночки, прилаженные к чайнику, и который подают в тяжелых чашках из Исэ. Воистину широко разлилась милость государя, и нигде в нашей стране нет прибежища демонам. «Хорошо бы по возвращении рассказать друзьям обо всем, что я здесь повидал», — подумал Бандзан.

Намереваясь завтра же спозаранку снова отправиться в путь, Бандзан разложил сандалии свои и обмотки возле очага и, дожидаясь, пока они просохнут, принялся беседовать с хозяином. Вдруг откуда-то по соседству донесся пронзительный крик. «Похоже, что кричит совсем юная девушка. С чего бы это?» — спросил Бандзан, и хозяин рассказал ему следующее.

Девушка эта до недавних пор находилась в услужении у супруги одного знатного господина из здешней провинции. Имя ему было, кажется, Вада Таросити. На службу она поступила лет одиннадцати, не то двенадцати и пробыла в его доме года четыре. За это время госпожа очень к ней привязалась, но тут, на беду, у девушки помутился рассудок, и поскольку она не могла более справляться со своими обязанностями, ее отослали обратно к родителям. Глядя на свою единственную дочь, которая при жизни мается, точно в аду, родители не переставали сокрушаться и беспрестанно обращались за помощью к целителям и заклинателям, однако все их усилия вернуть девушке разум оказывались тщетными. Но вот однажды к больной пригласили известного священника, который проживал в семнадцати ри от этого места. Тот сотворил молитву, да такую действенную, что дух, вселившийся в девушку, сразу же обнаружил себя и заговорил:

— Я — дух кошки, которая жила в том же доме, что и эта девушка. Пользуясь особой благосклонностью старой госпожи, я платила ей глубокой почтительностью. Бывало, сидя подле хозяйки, когда она трапезничала, я не осмеливалась даже поднять на нее глаза. Но она и без того все понимала и всякий раз угощала меня остатками окуня, которого ей подавали, да еще гладила меня по голове, приговаривая: «Тигренок, милый мой тигренок». Когда в доме готовили рыбу, а я спала где-нибудь на крыше или в углу кладовки, хозяйка непременно меня разыскивала и потчевала. Как было мне не радоваться, видя подобное обхождение?

Но вот однажды дочь старой госпожи благополучно разрешилась от бремени, и она отправилась ее навестить, я же осталась одна в ее комнате. Весь день и всю ночь пролежала я на ее ночном халате, но хозяйка все не возвращалась, и у меня стало подводить живот от голода. Делать нечего, пришлось мне отправиться на кухню, но там в раковине аваби, в которой я всегда получала еду, оказались лишь засохшие остатки риса — и никому в доме до этого не было дела. «Это уже слишком!» — подумала я и, взобравшись на полку для посуды, стала принюхиваться, нет ли поблизости чего съестного. Гляжу — на маленькой голубой тарелочке лежит половина летучей рыбы. Только я протянула за ней лапу, как вбежала девушка и с криком: «Да ведь эту рыбу я оставила себе на вечер!» — схватила висевший на крюке деревянный пестик и со всего размаху ударила им меня по переносице, а ведь это у нас, кошек, самое больное место. Потом она взяла меня, бесчувственную, и швырнула на пол. В тот же миг в глазах у меня потемнело, все куда-то поплыло, и дыхание мое прервалось. Возможно ли забыть такую жестокость? Тело мое эта девушка тайком ото всех закопала вблизи канавы, а хозяйке, когда та вернулась, сказала, будто ведать не ведает, куда я запропастилась. Узнай моя госпожа правду, она наверняка помолилась бы за меня, а теперь мне никогда не удастся покинуть мрачнейший из всех миров — мир тварей.[123] — При этих словах дух кошки заплакал.

Выслушав сей рассказ, родители девушки поняли, что гнев духа справедлив, и сказали ему так:

— Что сделать для того, чтобы ты покинул тело нашей дочери?

— Никаких особых желаний у меня нет, — ответствовал дух. — Единственное, о чем прошу, это приютить меня в вашем доме, и еще, поскольку долгое время мне приходилось зябнуть, прошу и зимой, и летом ставить для меня жаровню. А если к тому же каждый месяц первого и пятнадцатого числа, а также в пять великих праздников и под Новый год вы будете выставлять для меня приношения в виде сушеного тунца и мататаби,[124] я хоть сейчас покину тело вашей дочери.

— Ну что ж, эту просьбу нетрудно исполнить. Хорошо, будь по-твоему.

Услышав эти слова, дух кошки просиял и радостно замяукал. И сразу же рассудок девушки прояснился. Жаровню же в доме том и поныне топят, дабы не прогневить духа кошки.

Между тем из уст девушки снова послышались звуки. На сей раз то был грубый мужской голос:

— Зовут меня Ёкуро, и служил я в том же поместье, что и эта девушка. Прилепившись к ней душою, я много раз посылал ей письма, в которых изливал свою страсть. Она же не только не стремилась меня отринуть, но делала вид, будто я ей тоже небезразличен. Принимая ее притворство за чистую монету, я целых два года ходил, как безумный, ни на миг не забывая о ней и хоронясь от людских глаз. Но сколько я ни ждал, встретиться с нею наедине мне все не удавалось. То она говорила, что время для свидания неподходящее, то — что не может отлучиться от госпожи, но при этом никогда не отказывала напрямик. А я ведь не бог, где мне было понять, что у нее на уме? И днем и ночью жгла меня страсть, и помыслы мои неслись к ней, точно дым летучий. Столь велики были мои страдания, что рядом с ними сама Фудзи-гора показалась бы невысоким холмиком. И вот однажды ночью, решив, что приходит мне погибель, я незаметно пробрался к этой девушке и со слезами на глазах стал молить ее сжалиться надо мной, не дать жизни моей утечь, подобно воде в ручье, с которого сняли запруду. Но и на сей раз она не снизошла к моим мольбам — прочь не погнала, однако же и остаться у себя не позволила. С тех пор пища перестала идти мне в горло, и вскоре я умер от неразделенной любви. Кто мог развеять мою печаль? Кому мне было пожаловаться на свою обиду? Душа моя не находила успокоения в могиле близ храма Дайкокудзи, но и в мир иной переселиться не могла. Только страсть моя неотступно, как тень, преследовала эту девушку. Хорошо еще, что она оказалась одержимой злым духом и я смог дать выход своему гневу. Могу ли я простить ту, которая после того, как я умер понапрасну, ни разу даже не вспомнила обо мне? Вот я и поклялся, что не отступлюсь от нее до тех пор, пока не доведу до погибели. Какие бы муки, какие бы страдания ни пришлось мне принять за это потом, в царство теней мы отправимся вместе. Пусть это послужит мне утешением, как страннику — отдых в пути.

Выслушав рассказ духа Ёкуро, все прониклись состраданием к этому человеку. Священник вновь произнес свои заклинания, после чего обратился к духу с такими словами:

— Сейчас я совершу по тебе заупокойную службу. Что же до девушки, то ее мы заставим принять постриг — пусть молится, чтобы в будущем существовании вы были с ней неразлучны.

— Ваши речи, святой отец, запали мне в душу, — послышался ответ. И в тот же миг девушка перевернулась ничком, — видно было, что наваждения отпустили ее.

Когда по прошествии некоторого времени с исцелившейся от недуга девушкой заговорили об Ёкуро, она его вспомнила. Узнав же о том, что с ним сталось, она решила немедля постричься в монахини. Отрешившись от бренного мира и уподобив помыслы свои чистому ручью, она ставила свежие цветы на божницу и возжигала курения в память о том, чья жизнь растаяла, точно дым. Всей душой устремленная к праведному пути, она не замечала, как роса увлажняет рукава ее монашеского одеяния. Так заблуждения и страдания, испытанные в мирской жизни, вывели ее на путь благостного прозрения. И все же прегрешения ее были столь велики, что не скоро могли ей проститься, поэтому всякий раз, когда монахиня сия приходила на могилу Ёкуро, надгробный камень чудотворным образом опрокидывался. Верно сказано: «Тот, кто единожды обратил помыслы к злу, не искупит своего греха за пятьсот жизней; тот, кто отдал себя во власть страстей, не искупит своего греха во веки веков».

Побывав в этих местах летом, Бандзан снова наведался сюда после того, как обошел всю землю Сайкайдо,[125] в ту пору, когда горные вершины уже покрылись снегом. Неужто и впрямь случаются на свете чудеса, подобные тому, о котором он здесь услышал? С этой мыслью посетил он гробницу Ёкуро и, помянув молитвой душу этого незнакомого ему человека, отправился дальше. Могилу эту и сейчас можно отыскать в густых зарослях травы в саду при храме Дайкокудзи. Место это так и зовется: «Опрокинутое надгробье».

О монахе, который побывал в аду и в раю

Монахи в большинстве своем таковы, что ради собственной выгоды готовы продать самого Будду. Их уменье надувать поистине неисчерпаемо, словно море, омывающее Сикоку. Не одного простака одурачили они. А все потому, что людские сердца сплошь да рядом пребывают во мраке.

В один из дней конца осени установилась безветренная погода, все лодки в бухте Томари-но Исо стояли на приколе, так что Бандзану поневоле пришлось задержаться здесь на ночь. С южной стороны провинции Сануки протянулись известные своей красотой горы, но и с морского побережья открывался великолепный вид на вековечные сосны с причудливо изогнутыми ветвями.

В хижине, стоявшей вблизи бухты, собрались дети местных рыбаков и, хотя наш век считается веком расцвета буддийской веры, принялись играть украшавшими алтарь двумя подсвечниками в виде журавля, стоящего на спине черепахи, и сосудом для священных пожертвований. Да и сама хижина была настолько запущена, что нельзя было не испытывать горечи от того, сколь далеки от благочестия местные жители. «Как же можно допускать подобное небрежение?!» — возмутился Бандзан и заговорил об этом со стариком, несшим вязанку дров для котла, в котором выпаривали соль. Старик опустил свою поклажу на уступ в скале, провел рукой по белым кустистым бровям и, опершись о заостренную с обоих концов палку, рассказал следующее.

Несколько лет назад в этой хижине жил монах по прозванию Куракубо. Весьма преуспев на поприще служения Будде, монах этот умел творить всякие чудеса. Например, ему ничего не стоило слететь легче птицы с горы Компиры[126] высотою более тридцати дзё.[127] Во время его проповедей на прихожан вдруг начинали сыпаться цветы. Кроме того, он славился умением тотчас распознавать в людях добродетели и пороки.

Или, бывало, случится у кого пропажа — этот человек сразу же бежит к Куракубо, и тот безошибочно указывает, где искать. И еще много самых разных чудес являл людям этот монах. Местные женщины, из верующих, просто-таки его боготворили, и день ото дня богатство его росло. Поначалу он ютился в крохотной лачуге, державшейся на четырех стволах бамбука вместо опор и крытой чем попало, а потом выстроил себе этот великолепный приют.

И вот нынешней весной Куракубо неожиданно заявил, что в шестом месяце пятнадцатого дня собирается отойти в мир иной. Готовясь к собственной кончине, он надлежащим образом убрал алтарь и известил о грядущем событии жителей трех провинций — Ава, Иё и Тоса.

Время быстротечно, вскоре наступила середина «безводного месяца»,[128] и из соседних провинций прибыли десятки тысяч людей. Куракубо заблаговременно распорядился построить бамбуковую изгородь по четыре тё[129] в длину и ширину и приготовил все для совершения обряда. Утром пятнадцатого числа он облачился в приличествующие случаю одежды, уселся на землю и, повернувшись в сторону запада,[130] вознес молитву, после чего с блаженной улыбкой на лице упокоился. В завещании Куракубо велел после смерти выставить на всеобщее обозрение и обождать три дня, ибо за это время душа его должна достигнуть нирваны, как это случилось в свое время с Шакьямуни на Орлиной горе.[131] Как только об этом стало известно, вокруг тела Куракубо столпилось множество людей, пожертвований принесли целую гору.

Спустя три дня, утром восемнадцатого числа, один из учеников покойного обратился к присутствующим с такой речью:

— Некогда Куракубо учил нас, что пока тело покойника остается теплым, предавать его огню нельзя. Как это ни удивительно, тело учителя все еще хранит тепло.

Тогда кто-то из толпы воскликнул:

— А что, если он оживет? Вот было бы здорово! Вряд ли когда-нибудь на свете появится второй такой священник.

При этих словах покойный вдруг начал подавать признаки жизни.

— Ох, у меня такое чувство, будто я очнулся после долгого сна, — произнес он и открыл глаза. — Да будет вам известно, что нынче мне удалось побывать в Аду и в Раю. Изо дня в день я не уставал повторять, что после смерти одним из вас суждено обойти все восемь областей Ледяного и Огненного ада,[132] другим же — оказаться в благословенном краю, усыпанном золотым и серебряным песком.[133] Все зависит от того, насколько глубока ваша вера. Если б мог, я взял бы с собой в это путешествие всех, кто не верит в существование загробной жизни. И чтобы ни у кого из вас не возникло сомнений в правдивости моих слов, взгляните, какую печать оставил у меня на спине сам владыка Ада Эмма.[134]

С этими словами Куракубо сбросил с себя одежду, и все увидели на спине у него, как раз в том месте, где находится седьмой сверху позвонок, знак «владыка», а под ним большую печать. Тут даже те, у кого оставались сомнения, поневоле уверовали в существование загробной жизни.

Слухи об этом чуде вскоре разнеслись по всей провинции, люди только о нем и говорили. В конце концов властитель тех земель призвал к себе Куракубо, дабы провести дознание.

— В наш век, когда буддийская вера клонится к закату, вряд ли могут происходить подобные чудеса, — молвил он. — Надобно как следует рассмотреть печать, которую на спине сего монаха якобы поставил владыка Ада Эмма.

Куракубо тотчас же раздели, и что же? — печать оставалась на прежнем месте, черная, словно вдавленная в кожу. Ее попробовали было смыть, но ничего из этого не получилось.

— Странно, — сказал тогда властитель провинции. — Придется подвергнуть этого монаха пытке.

Монаха положили на спину и стали лить ему в рот воду, но он не проронил ни слова. Когда же было решено подвергнуть его пытке раскаленным свинцом, Куракубо не выдержал и взмолился:

— Пощадите меня, я во всем признаюсь. Никакого Ада я не видал, все это чистая выдумка. От рождения я был беден и пустился на этот обман ради денег.

— Каким же образом на спине у тебя появилась печать владыки Ада? — спросили его.

— Это обычная татуировка, я сделал ее три года назад.

— А как тебе удавалось спрыгивать на землю с большой высоты?

— Очень просто. Чтобы освоить эту премудрость, я упражнялся целых два года, взбираясь каждый раз все выше и выше. Но я научился лишь прыгать вниз, взмывать же вверх не умею. — Одним словом, Куракубо рассказал обо всем без утайки.

За подобное надувательство Куракубо полагалось отрубить голову, однако из уважения к его духовному званию властитель провинции приказал всего лишь связать его, посадить в лодку-долбленку и пустить в открытое море. Что сталось с монахом потом — неизвестно.

Чего только не случается в нашем мире, изменчивом, точно морские волны! Нынче об этом монахе никто больше и не вспоминает. В хижине его осталось изображение Будды Амитабхи,[135] но после всего, что произошло, люди совсем утратили веру и никто сюда не приходит. Только луна каждый вечер заглядывает в хижину через разбитое оконце да временами пронзительно завывает ветер. А днем здесь играют ребятишки. Такие, как этот монах, лишь бесчестят буддийскую веру.

Вот что рассказал старик.

Новая Тюдзё-химэ

С давних пор в земле Хида стоит гора. Дровосеков туда не пускают, оттого и поныне на горе той растут дубы. Высоко в небо уходит ее вершина, недаром зовется сия гора Кураияма, что означает «Престольная». Здесь всегда веет прохладой, и местные жители не знают летнего зноя.

Однажды Бандзану случилось заночевать в одном из горных селений Хиды, но уснуть он не мог из-за грохота ткацких станков, — ведь местность эта славится изготовлением превосходных шелковых тканей. Бандзан пошел к хозяину постоялого двора и стал слушать его рассказы, среди которых оказалась и эта удивительная история.

Жил в той деревне человек по имени Окамура Дзэндаю со своей женой. Обоим уже перевалило за сорок, а детей все не было, и они очень из-за этого печалились. Из года в год ходили они молиться в храм Ацута,[137] что в провинции Овари. И молитвы их, наверно, были услышаны, потому что бог наконец-то послал им чадо. Родилась у них девочка, да такая прелестная, что ни один младенец в селении не мог с нею сравниться. Девочка росла и в пять лет уже умела читать и писать, хотя никто ее этому не учил, в семь лет стала слагать стихи, а в одиннадцать научилась ткать шелк цумуги.[138] Ткали все как будто одинаково, только другим женщинам, чтобы соткать штуку шелка, требовалось целых три дня, она же управлялась за полдня. И получалось на редкость красиво. Не удивительно, что семья ее вскоре разбогатела. А поскольку ко всем своим достоинствам девушка была еще и глубоко верующей, люди прозвали ее новой Тюдзё-химэ.

Первого числа каждого месяца она совершала паломничество в храм Яцуруги, и хотя путь туда был неблизкий, всегда возвращалась домой в тот же день. Это казалось настолько неправдоподобным, что кто-то из жителей селения попросил ее рассказать о своих паломничествах, и девушка подробно описала Овари, а также все, что встречается на пути туда. Порасспросив других людей, человек этот убедился в том, что все, рассказанное ею, — истинная правда. Теперь оставалось лишь удивляться чудесным способностям девушки.

Но вот девушке минуло пятнадцать лет. Была она красавицей, какую и в столице нечасто встретишь. Все юноши селения, сгорая от любви, мечтали заполучить ее в жены и на правах зятя войти в дом к Дзэндаю. Между тем родители девушки, изрядно разбогатев, не хотели отдавать дочь, которой они гордились, кому попало и никак не могли выбрать ей достойного жениха. Наконец, после длительных поисков и расспросов, прослышали они о человеке по имени Сугэгаки Ихэй, старосте соседней деревни. Он торговал лесом и жил в большом достатке. Был у него сын, Иноскэ, за него-то и просватали они свою дочь.

И вот тут произошло диво. Воспылав любовью к мужу, девушка сразу же лишилась чудесной способности в один день добираться до Яцуруги и возвращаться обратно, шелк она теперь ткала не быстрее, чем остальные женщины, лицо ее огрубело, а повадки стали такими же, как у любой неотесанной деревенской жительницы.

— Вот какие чудеса бывают на свете! — сказал напоследок хозяин постоялого двора.