Расстрижонка

Глава 409

Так жить нельзя. Но здесь «все так живут». Ещё в начале своих похождений по «Святой Руси», выволакивая Марьяшу «из-под половцев», я понял, что с бабами по Руси ходить — напряжно. Тогда, сгоряча, мечталось мне о чём-то крупнокалиберном и сильно автоматическом. Чтобы местных придурков: от бедра веером и — в штабели.

Русь — не изменилась. Но понимания у меня — чуток прибавилось. Могу честно сказать: не поможет. Даже со сменными магазинами.

На «Святой Руси» примерно восемь миллионов жителей. Примерно 800–900 тысяч хозяйств. Треть-четверть — бобыльские. Преимущественно — мужские, женщины раньше умирают. Кроме своих дворов, куча одиноких мужчин живёт на чужих подворьях. Грубо говоря — триста тысяч «искателей приключений». Не от этого ли столь напряженно идёт на «Святой Руси» спор «о посте в середу и пяток» — церковники пытаются ухудшением питания снизить сексуальные потребности паствы?

Я знаю два других способа.

Всех бобылей — кастрировать. Хлысты в России пошли этим путём. «И гасит голубя аки свечу».

Или дать каждому мужику по бабе. Вариант Жириновского. Только наоборот.

Первый — технологически проще. Мастеров с двумя кирпичами и… и вперёд. Кирпичи у меня уже делают. Хорошие, калёные. А вот второй… Прежде чем «дать» — надо где-то «взять».

«Чтобы продать что-то не нужное, нужно сначала купить что-нибудь ненужное» — Матроскин прав. Про Жириновского… не знаю.

В начале 21 века в зоопарках Австралии и других стран был проведён ряд экспериментов по «превращению обезьяны в человека». Как хвастали экспериментаторы: они опровергли самого Адама Смита. Ибо тот утверждал: «единственное, что отличает человека от любых животных — идея денег».

Как оказалось, обезьяны, например — довольно туповатые капуцины, идею денег вполне понимают. Они дёргали тугой рычаг, получали пластмассовые жетоны и покупали у наблюдателей еду. При этом в обезьяньем коллективе проявились все основные производственные психотипы человечества: лентяи, трудоголики, скопидомы, транжиры, воришки, бандиты… И — проститутки.

Эксперимент продолжался долго и проходил в нескольких местах. Поэтому можно оперировать кое-какими числовыми оценками. Около 50 % самцов и 10 % самок — платят за секс.

Понятно, что «хомнутая сапиенсом» злобная и всеядная лысая обезьяна отличается от миролюбивых капуцинов. Что свойственная этому «лысому» виду последовательная моногамия — несколько меняет цели и способы их достижения. На это накладываются климат, качество и количество питания, этика, культура, сословные и родовые традиции… Но в качестве базовой оценки количества «искателей» и «искательниц» — можно использовать.

Тут надо подумать.

Но так — жить нельзя. И вы — так жить не будете.

По утру, едва выгребли чуток от деревни, я собрался вернуться в своё. В свои родные штаны. Хрипун посмотрел на мои манипуляции и задал вопрос:

– Чем плешь прикроешь?

– Шляпу надену.

– А на постой встанем? В дом вошёл — шапку долой. Про твою тыковку — звон по всему Залесью идёт. Влазь взад. В шушун.

Дальше Хрипун сразу предупреждал на постое:

– Кто к моим бабам полезет — женилку оторву.

Это помогало. Только на волоке сыскался чудачок — вздумал меня полапать. Ну и огрёб. Дальше… Это ж прямо не «Святая Русь», а страна непрерывно действующих эскалаторов!

Мужичок подлез ко мне сзади, за груди подёргать. Ручки мне в подмышки сунул и давай шерудить. Пока искал да удивлялся:

– Ой, а гдей-то? Ой, а чегой-то? Ой, а кудой-то?…

Я провернулся на пятке. И сломал ему кисть. Очень, знаете ли, удобный захват получается. Бедолага, столкнувшись с новыми ощущениями, взвыл сиреной. Подскочили его сотоварищи. Волоковщики — народ дружный, боевитый. Они — с дубьём, и я — с веслом.

«Девушка с веслом» — видели? По-чешски: «Быдла с падлой». А — «не-девушка»? В смысле — совсем «не-…»? — Вот волоковщики и насмотрелись.

Жарко, парко, на волоке работа тяжёлая, комары прямо в глаза лезут. И без того тошно, а тут этих принесло…

«Размахнись рука, раззудись плечо…» — русская народная присказка.

Если б только плечо! — Всё зудит!

Троих положил — ещё в очередь стоят. Дело уже к смертоубийству идёт. Тут, на наше и на их счастье, с другой стороны купеческие ладейки тащатся. Им через волок лезть, нашей забавы окончания поджидать — неколи. Развели нас корабельщики.

Но слов разных вдогонку — много сказано было. Из литературно отфильтрованных напутствий замечу:

– Назад пойдёшь — здесь и останешься. Днём — тягло таскать, ночью — задком махать. У нас много прохожих прохаживает — курва-кобылища — к прибыли будет.

Интересно люди живут. Что на волоках проституция — дело прибыльное — логично. Но как-то об этом не задумывался. Надо обмозговать на досуге. Всё лучше, чем Мономахово: «„господи помилуй“ взывайте беспрестанно втайне».

На пятый день вывались в Неро и, уже в сумерках, выгребли к Ростову Великому. Костерок на берегу разложили.

А места-то памятные. Вон пляж, с которого лодку с утопляемыми блудницами, с Новожеей — в майскую воду выталкивали. О-ох… Как вспомню… Епископа Феодора в золочёной робе и митре, размахивавшего своим изукрашенным, блестящим на солнце, посохом стоимостью в годовой бюджет Суздальского княжества. Вопящего свою «проповедь против блудниц» пополам с «Апокалипсом». Хор монахинь, выводящих на голоса из притчей Соломоновых:

Мать Манефа, обличительница, праведница, осознавшая и восприявшая суть блуда, звонко и чувственно выпевающая тайные помыслы и чаяния блудниц мерзостных, вытаскивающая их сущность похотливую на свет божий, неукротимо обрушивающая гнев Господень на головы несчастных. «Да исполнится воля Его!».

И она же, стонущая, жарко дышащая, истекающая соком, страстью, страхом, восторгом. Распахнувшая глаза, тело, душу свою в моих руках.

Крик девичий с лодки: «Не хочу! Не надо! Пожалейте! Пожалуйста!».

Слаженное моление утопляемых женщин Богородице:

«Умолкает ныне всякое уныние и страх отчаяния исчезает, грешницы в скорби сердца обретают утешение и Hебесною любовию озаряются светло…».

Православное воинство, душевно сливающееся с убиваемыми у него на глазах.

Групповое ритуальное убийство в христианских одеждах. «Группа» — убийц, «группа» — жертв. Только Бог — один. И на тех, и на других. Один-одинёшенек.

Вон и грива песчаная. Где я мать Манефу распятием серебряным… А вон напротив «Велесов камень» чернеет.

Мда… Чего-то мне эта «Святая Русь» — родной становится. Куда не приду — всё память.

Моя память.

О делах, о вещах…

О людях.

О себе.

…

По утру собрались, ополоснулись озёрной водицей, пошли со Сторожеей монастырь искать. Монастырь — тот самый, женский Благовещенский. В котором Манефа — игуменьей. Я про неё ни Андрею, ни спутникам своим не рассказывал, посмотрю как получится.

Монастырь — невелик, небогат: строения только деревянные. Но видно, что ухожен и устроен. Пара явно новых построек стоит. Крыши тёсом свежим крыты. Насельниц, вроде бы, поболее, чем год назад Манефа сказывала. Где тут Софья обретается — не понять, указателей типа: «княгиня свеже-пострижёная — 50 м» — нету.

Зашли в церковку, помолились, по-крестились, по-кланялись. Я был поражён благолепием убранства и стройным чином службы.

Старинный, ярко раззолоченный иконостас возвышался под самый потолок. Перед местными в золоченых ризах иконами горели ослопные свечи, все паникадила были зажжены, и синеватый клуб ладана носился между ними. Инокини стояли рядами, все в соборных мантиях с длинными хвостами, все в опущенных низко, на самые глаза, камилавках и кафтырях. За ними — ряды послушниц и трудниц из мирян; все в черных суконных подрясниках. На обоих клиросах стояли певцы; славились они не только по окрестным местам, но даже во Владимире и Суздале. Середи церкви, перед аналогием, в соборной мантии, стоял высокий, широкий в плечах, с длинными седыми волосами и большой окладистой, как серебро белой, бородой, священник и густым голосом делал возгласы.

Служба шла так чинно, так благоговейно, что сердце моё разом смягчилось. Все дела тайные, ради которых и пришли мы сюда, стали казаться детскими глупостями, чепухой незначащей.

Головщик правого клироса звонким голосом по-аминил и дробно начал чтение канона. Ох, и задорно ж выводит!

Сторожея с кем-то из местных потолковала, пошла княгиню искать. А я, чтобы не отсвечивать — уж больно я ростом среди здешних… из церковки тихохонько выбрался, на дворе в закуток между какими-то сараюшками забился. Сижу себе на завалинке, никого не трогаю, на солнышко щурюсь. Хорошо, тепло, спокойно. Благостно.

Вдруг — что-то свет божий застит. Чего-то мне солнышко загораживает. Приоткрыл один глаз — черница стоит. Приоткрыл второй… Оп-па!

– Здравствую, Манефа. Давно не виделись.

– Ты…?!!

– Я.

– Ох! Господи! Пресвятая Богородица! Ты… здесь… Тебе нельзя! Господи! Увидят — в поруб кинут! Кнутами забьют! Боже всемилостивый! Чего делать-то?! Позор-то какой! Мужчина! В обители невест христовых! В женском платье! Стыд невыразимый! Нечестие!

– Манефа, девочка, уймись. Я тут никого ещё… Да и смотреть тут… Кроме тебя — не на кого.

– Так ты ко мне?! Ой, боже ты мой! Спаси мя и помилуй! Что ж ты наделал?! Ведь убьют! Ведь оторвут головёнку твою плешивую!

Забавно: она о моей жизни более переживает, а не о своей чести и прочих неприятностях.

– Ну полно, полно. Потерявши волосы — по голове не плачут.

– А о моей?! О моей голове ты подумал?! Пресвятые ангелы! Сохраните и обороните! Ежели тебя поймают… ежели узнают, что мы с тобой… что ты меня… что я тогда…

– Что тебе со мной — сладко было? Помнишь? Как стонала страстно? Как христа своего, вон — серебряного, в лоне своём согревала да соками жаркими омывала?

Серебряное распятие, сыгравшее столь важные символическую и технологическую роли в ходе нашей предыдущей встречи — по-прежнему висело на её шее. Я ухватил за него и потянул. Затягивая серебряную цепочку, накинутую в два оборота на шею, заставляя приблизится, наклонится ко мне, запуская под её, ухватившиеся за распятие руки, свою ладонь. По бедру, по боку, под грудь. Ещё мягкую, чуть отвисшую от наклона мне навстречу. Подхватывая, сдавливая, сжимая и перебирая. Там, где под шерстью дорогого монастырского платья, под тонким полотном сорочки прощупывался крупный, мгновенно твердеющий от прикосновения моих бесстыдных пальцев, крупный сосок. Так, сквозь одежду, придавливать его… даже и интереснее.

– Вспоминай, красавица, руки мои. Как я тебя тогда, после озёрной водицы, вытирал да разминал да…

– Отпусти! Не смей!

Так я тебя и послушал! Я встал, выпрямился во весь свой немалый рост, развернул, чуть толкнул красавицу спиной к стенке строения, у которой грелся на солнышке, и, продолжая свой неторопливый и неотвратимый массаж, заглянул её в лицо.

– Что ж это ты, Манефа? Вспоминай давешнее. Ай-яй-яй. Память девичья? А как я тогда приговаривал? Я. Иисус. Ты. Тебе — хорошо. Счастье. Со мной. Всегда. Клятвы свои позабыла? Помнишь как тогда, при расставании, обещалась? А? Мой господин. Позови — волей приду.

Она молча, тяжело дыша, пыталась то оттянуть затянувшуюся на шее цепочку, то оттолкнуть меня, то оторвать мои лапищи от своей груди. Я заводился сам, и моя «пальпация» становилась всё жестче, всё плотнее. Глаза её, под неровно трепещущими ресницами, закатывались. Она морщилась, ахала и охала, собираясь, кажется, обругать меня или закричать. А я продолжал. Возбуждать воспоминания. И — не только их.

– А как выпевала тогда? Сладко-сладко, звонко-звонко. Струясь медом и патокой. Трепеща душою и телом. Отдаваясь в руки мои и в волю мою. А? «За-айди, за-а-айди-и… будем упива-аться… будем… до у-утра-а…».

Вдруг она обмякла и начала съезжать по стенке. Пришлось подхватить её под спину, прижать к себе. Она же, не открывая глаз, закинула руки мне на плечи. И принялась, очень страстно, хотя и неумело, целовать меня. Во всё, что попадало под её губы.

– Ваня… Ванечка… миленький… жданный-желанный… сударь мой суженный… господин души и сердца… что ж ты не приходил столько… уж я заждалась-замучилась… уж молила-упрашивала Царицу Небесную… чтобы хоть на денёк… хоть на часок нас свела…

Уста наши слились. Тела всё сильнее прижимались друг к другу, направляемые взаимным, совершенно безумным стремлением.

Здесь не было места для изысков, для игр с оттенками и нюансами, для тонкой, пряной, изысканной ласки. Или — для каких-то хитрых планов, расчётов. Бешеная страсть, жажда близости, стремление быть вместе, вплоть до готовности содрать для этого с себя одежду вместе с кожей… Да хоть что! Лишь бы — ближе. Без каких-либо подробностей процесса, последовательности действий, движений и перемещений…

Рука моя, скользнув по её бедру, вздёрнула вверх подол монашеского одеяния, попыталась влезть между нашими плотно прижатыми друг другу телами.

Увы, как указано Вселенскими соборами, соединённое богом — человеками разделено быть не может. И не надо! Ладонь легла на ягодицу, сжала так, что Манефа охнула и принялась целовать меня ещё чаще, передвинулась дальше, ниже, заставляя всё сильнее наклоняться к ней. Ножки, выросшие «воротцами» — иногда очень способствует…

Пальчики вдвигались всё дальше, пробежались по складочкам, по уже набрякшим и чуть раскрывшимся губкам. Один, чуть покрутившись на месте, вдруг нагло, сильно — прижал, надавил и… и скользнул внутрь. В остро жаркое, мокрое…

– Нет! Нет!

– Да.

– Нет! Не здесь! Увидят! Туда! Там…

Смысл я не очень уловил. Но конструктивность, звучащая в её силлогизме… что-то насчёт «исключения третьего»… или — третьих… они же — лишние…

Беспорядочно встряхивая головой, бегло вглядываясь по сторонам, то пытаясь свести бёдра и прекратить мои… поползновения, то, наоборот, с силой осаживаясь мне в ладонь, она ткнула рукой в сторону низенькой дверцы сарая рядом. И окончательно, «насовсем», смежила ресницы. Всё, «хай воно горит» — она сложила с себя ответственность.

«И пусть весь мир подождёт». Или — пойдёт нафиг.

Я ещё как-то пытался… включить мозги… или что там у меня оставалось. Но она снова ухватила меня руками за шею, закинула ногу на поясницу и вцепилась мне в губы.

Понятно, что транспортировать женщину при таком хвате… — только при её активном участии! У меня в голове ещё никакие шестерёнки с пятерёнками не зацеплялись, но когда и вторая её нога оказалась у меня на поясе, а сама она чуть отклонилось в указанном направлении…

«Дорога — направление по которому русские собираются проехать». Направление мне указали — сщас сделаю дорогу.

Закон, сами знаете какого английского Исаака — суров и повсеместен. Прикрывая, с трудом выдернутой из плотных объятий её бёдер рукой — её затылок, я, направляемый и подгоняемый более всего тем самым Исааком и центром тяжести нашей общей с ней системы, устремился к двери сараюшки. Которую и выбил с налёта своей тыковкой. Больше — нечем, всё остальное — занято.

Дверка хлопнула, мотнулась туда-сюда за моей спиной, но это уже было не интересно: имея центр тяжести, висящим у меня на животе… да ещё непрерывно выгибающийся… и впивающийся в губы и… и в куда попало… а на пальцах у неё — типа, когти… синяки, блин… спина — в полоску, морда — в крапинку… ну и фиг с ним… мне оставалось только подсовывать точку опоры. Точки. В смысле — ноги. Мы стремительно проскочили насквозь этот… кажется — курятник. В конце сарая оказалась вторая дверка. Которую я тоже вышиб. Тем же самым. Дальше было что-то вроде амбара. Высокого. Полупустого. С кучей мешков в середине.

Скорость я уже набрал приличную, как истребитель в пикировании — взлетел без проблем. Мужчины вообще в таких ситуациях легко взлётывают. А потом, естественно, падают. Что я и сделал, споткнувшись. Врождённые инстинкты остаются при мне: ценное — женщину и водку — при падении надо сберечь. Поэтому я оказался на спине, она на мне, нос к носу. Я ещё как-то пытался сообразить — где я, что я, к чему это я… Но Манефа рывком вытащила из под себя разделявшие нас тряпки и, с несколько озверелым выражением лица…

Правильное слово — обрушилась. На… ну, что торчало — то и попало.

Как ей удалось, при отсутствии опыта и навыка…? — Повезло. Мне. Я ж говорю: Богородица — щастит. А то ведь… могли быть невосстановимые потери. При таком произведеньице массочки скромной игуменьи на таковое же ускореньеце… Термин «членовредительство» — бывает очень точен.

А жо поделаешь? Только личным примером. По Кочергину: «Или закусив губу и поранив член, или глядя с прищуром на порносайт и намозолив потную ручонку». Я бы сам — может ещё и подумал… Но… А сайтов тут — вообще никаких.

Как известно от того же Исаака: «сила действия равна силе противодействия». Хотя и приложены к разным телам.

Уточню: и к разным местам. Этих тел.

Если я просто зубами скрипнул от остроты и неожиданности ощущений, то Манефу пробрало… глубже. Вскрикнув, она упала мне на грудь. Пережив, за пару вздохов, свои, неудивительно болезненные ощущения, она, утратив свою озверелость и криво морщась, начала, было, подниматься, отодвигаться и сниматься.

Не в смысле: сниматься в…, а в смысле сниматься с… Но тут уж я воспротивился. Захватом за её «тазик бедренный». Пару раз мы перекатились, сваливаясь всё ниже, к подножию этой горы мешков с чем-то… сыпучим. Зерно какое-то. Рожь или овёс, сквозь мешки — задницей не разобрать. После чего, оказавшись в почти классике, я смог повести «первую скрипку». Не Шуберт, конечно, со своими симфониями. Только «шу-уш, шу-уш…» от движения одежды по мешковине.

Сперва, кажется, она возражала. Потом — смирилась и терпела, потом, типа, начала оживать. Не суть. Суть… вы отбойный молоток остановить пробовали? — Можно. Если воздух перекрыть. Да и то… Я не профессионал-ныряльщик, но минут десять… этого дела… смогу и без воздуха.

Упав мокрым от пота лицом в пыльные мешки, я пытался отдышаться, остыть. И одновременно поглаживал прохладное тело женщины рядом. Как, всё-таки, занимательно меняется ощущение температуры в процессе… процесса.

– Ты как?

Она неопределённо двинула бровью, накрыла мою руку у неё на животе, своей рукой. Больно. Прошлый раз… лучше было.

– Что ж, значит есть причина повторить и улучшить.

«Ещё раз и лучше» — давняя математическая мудрость. И не только в математике.

Она собралась что-то ответить, как вдруг взгляд её стал «слушающим». Через мгновение и я услышал: в курятнике кто-то ходил.

– Кого это там черти принесли?

– Молчи! Господи…!

Манефа судорожно завозилась, вытаскивая из-под себя одежду, пытаясь поправить сразу и платье, и платки, и найти слетевшие, во время нашей гимнастики, тапочки.

Тут дверка, невидимая нам из-за горки мешков, явственно стукнула. Недолгая пауза, ни звука, ни движения. Раздосадованный мужской голос:

– Нет никого. Утёк, сука.

И другой, усталый и сдержанно-нервный:

– Может, эта дура соврала. Не то место указала. А он сидит где — и над нами посмеивается.

– Ни чо. Не долго-то насмешничать. К лодейке-то выйдет. Ладно, пошли.

Дверка хлопнула, шаги удалились, Манефа, сидевшая замерев с открытым ртом, подскочила. И была сдёрнута мною снова на мешки. Она суетилась, дёргалась. Пришлось навалится на неё, закрывая рот ладонью. Суетня — усилилась. Кажется она, решила, что я приступил к немедленному исполнению своего математического обещания. Насчёт «ещё раз…».

Приятно, конечно, что мои способности так высоко ценят. Но — не. Не сейчас.

– Тихо. Там может быть засада.

Мой шёпот прямо ей в ухо, хоть и с задержкой, сопровождающейся елозеньем и взбрыкиванием, дошёл до сознания. Она затихла.

Мы внимательно послушали тишину.

Как справедливо сказано в «Трудно быть богом»:

«Беззвучных засад не бывает».

Хомнутые сапиесы настолько грязные существа… Постоянно загрязняют собой воздух, воду и почву. И акустику — тоже.

А хорошо, знаете ли, лежать на взрослой, нехудой женщине. Приятно. Тепло и… и волнительно. Тут такие есть, если кто помнит, выпуклости и впуклости… С изгибами и колебаниями…

Она уже начала дышать… да и я тоже ощутил… в некоторых пострадавших местах и членах…Пришлось слезать и залезать. На вершину горки.

Конечно, будешь задумчивым: никого нет. И в курятнике — аналогично.

Прежде, чем лезть дальше — хорошо бы понять. Типа: а что это было?

– Что тут у вас происходит? Откуда мужики по женскому монастырю — толпами шляются?

Постоянно перебивая сама себя междометиями по поводу целостности и чистоты своей одежды, несколько пострадавшей от наших… экзерцисов, мать Манефа ввела меня в курс дела.

Честно говоря, с этого бы и следовало начать. Но она так взволновалась от моего присутствия… а я — от её. От её обнажённого тела…

Ну и что — что одетая?! А под одеждой?! Я же помню!

Когда прошлым летом в монастырь привезли бывшую княгиню Суздальскую — Манефа сильно сомневалась и возражала. Нет, об истории из «кожаного свитка» она, конечно, ничего не знала. Но постриг княгини был чреват… А уж её характер… Однако: «объятия любви Христовой открыты для всех страждущих». Спорить с Феодором она не рискнула.

Соответствующие ритуалы были проведены в ускоренном темпе по сокращённой программе. Взамен длительного предварительного периода послушествования, приуготовления к роли свидетельницы «славы Божьей» (послушник, послух — от одного корня, смысл — свидетель), княгиню, даже не дав попоститься, постригли прямо в инокини. Епископ, самолично проводивший ритуалы, немедленно снова уехал из Ростова, а Манефа осталась с новой «сестрой» в хозяйстве.

Отношения между женщинами сразу стали неприязненными. Княгиня не терпела ничьей воли над собой. Однако искусно прикрывала своеволие — показным смирением. Куда более опытная, искушённая в интригах и хитрых речах, старшая, высокородная… просто — более умная и жизни повидавшая, нежели Манефа, она, где — хитростью, где — лаской, подчинила себе большинство монастырских насельниц. Манефа чувствовала, что созданный годами её жизни монастырь, в который она вкладывала столь много сил, времени, души своей, расползается и рассыпается. Уже и пресвитер, приходивший в монастырь отводить молебны, прежде заходил к сестре Софье, а уж затем к матери Манефе.

Возвращение к зиме Феодора в город, несколько смягчило конфликт. В монастыре были построены новые кельи. Куда, сквозь скрежет зубовный игуменьи, была отселена Софья. С присланной от епископа монахиней в роли служанки.

Такое отселение и радовало игуменью, удалением непокорной инокини от остальных насельниц, и бесило проявлением особого статуса, экстерриториальностью высокопоставленной экс. И — необходимостью несколько менять прежний образ жизни, сложившийся в монастыре.

Одним из таких изменений была замена попа в монастырской церкви. Монахини сразу зашушукались: высокий, статный, широкий в плечах, с длинными седыми волосами и большой окладистой, как серебро белой, бородой, священник — взволновал их души. Почти все насельницы сходу переменили платье на более привлекательное, целое, чистое и новое. Начали уже и глазки строить, и взоры томные кидать. Нет-нет! Не следуя планам хитроумным, а просто по естеству своему. Внимание многих глаз, обращаемое на попа, позволило вскоре заметить, что седой красавец поп и новая монашка, прислужница Софьи, имеют какие-то общие дела, каждый день встречаются накоротке.

Ассоциации у русских людей… направлены однозначно. Домыслы обиженных в душе, доносимые до игуменьи, были многочисленны, а сообщаемые подробности — красочны. Манефу от них в жар кидало, спать не могла. Но игуменью более волновали не внутренние монастырские сплетни, и даже не вызываемые доносами разнообразные картинки собственного подсознания, а грязные слухи, которые начали распространятся в городе о монастырских жительницах вообще.

Уже и в 19 веке в семейной ссоре истово верующих старообрядцев звучит:

«В ските завсегда грех со спасеньем — по-соседски живут…

— Как возможно про честных стариц такую речь молвить? У матушки Манефы в обители спокон веку худого ничего не бывало.

— Много ты знаешь!.. А мы видали виды… Зачем исправник-то в Комаров кажду неделю наезжает… Даром, что ли?.. В Московкиной обители с белицами-то он от писанья, что ли, беседует?.. А Домне головщице за что шелковы платки дарит?.. А купчики московские зачем к Глафириным ездят?.. А?..

— Мало ль в Комарове святыни!.. Ей христиане и приезжают поклоняться.

— Уж исправник-от не тем ли святым местам ездит-поклоняться?… Домашка головщица, что ли, ему в лесу-то каноны читает?.. Аль за те каноны Семен-от Петрович шелковы платки ей дарит?».

Попытки привести к порядку — успеха не давали, обращения к епископу — заканчивались сперва увещеваниями, а после и криком ругательным на её голову. Уже и ярыжкам епископским был открыт ход в обитель. На возмущённые речи Манефы епископ ответил коротко:

– То — воля моя. Воспрепятствуешь — прокляну.

Случись такое прежде, до встречи со мною — Манефа бы просто смирилась. Привычная следовать воле пастыря, исполняла бы по слову его. Однако наше «согревание христа», а ещё более — необходимость хранить свою тайну, постоянно «выглядеть правильно», но не «быть». Поскольку — уже… Позволяло ей видеть в действиях людей и второй, скрываемый ими, смысл. Вынужденная обманывать сама — она стала различать и обманы других.

– Монахиня, которая с Софьей в келье живёт, она — приставленная! Вот те крест! От самого владыки! Кажный день попу нашему доносит. Про Софью. И про прочие дела обители нашей. Я точно знаю! А эта… как ты сказал? Сторожея? Вот так прямо и попёрлась?! Ох ты, господи всемогущий! Ну, там её и повязали. Та баба-то здоровая. Кулачище-то… мужика завалит. Чуть придавила твою Сторожею — та всё и рассказала. Вот и позвали стражников владыкиных. У него нонче такие… господи прости. Душегубы с горлохватами и ухорезами подвизались. Беда, Ваня. Найдут — до смерти замучают. Они, знашь сколь людей в городе смерти лютой предали?! Им закон — не указ. Господь всеблагой! Спаси и помилуй!

Та-ак. Это мы хорошо… вляпались. По самые ноздри. Хотя, конечно, если сравнивать с моим вляпом в «Святую Русь»… семечки-фантики.

– Ты погоди выть-то, не покойники. Пока ещё. Ну-ка встань. Платок сбился, поправь.

– Господи! Да на что мне красу-то наводить?! Перед кем?! Как в застенок владыкин потащут — перед катами красоваться?!

– Уймись. Ты сейчас успокоишься. И пойдёшь дальше дела свои игуменские делать. Спокойно. Как обычно. Будто нашей встречи и не было. Попробуй разузнать. Мне знать надо — где вещички мои, что со спутниками, с лодкой нашей, как отсюда выбраться. И из монастыря, и из Ростова. Не суетись. Спокойно. Я здесь подожду.

Она нервно моргала, собираясь что-то возразить, но передумывала. Я отряхнул её платье от налипших остьев, погладил по щеке:

– Успокойся. Всё будет хорошо. Иди.