Разбег. Повесть об Осипе Пятницком

Глава вторая

О, каким ррреволюционером чувствовал он себя в свои пятнадцать лет! Именно так — через три «р», не меньше…

Он сидит, затаившись в уголке, и молча слушает, о чем говорят и спорят собравшиеся на квартире у старшего брата рабочие, народ всё взрослый, степенный, многие — отцы семейств. Прежде его прогоняли: нечего, дескать, тут молокососу делать: а теперь ничего, попривыкли, видно, не гонят, сиди себе и помалкивай только, слушай, о чем почтенные люди говорят.

А говорили они о вещах таких близких и понятных! О том, что хозяева норовят три шкуры с рабочего человека содрать, и о том, что за каторжный этот труд платят ничтожные гроши, даже на еду не всегда хватает, а надо кадь еще одеться-обуться и за жилье плату в срок внести, а не то в два счета на улице вместе с детишками окажешься.

И его, Осипа, тоже подмывает рассказать про своего первого хозяина — владельца портновской мастерской в Поневеже: платил Осипу два рубля в неделю, а работать заставлял по пятнадцать — восемнадцать часов в сутки; про то, что спать приходилось прямо в мастерской, на раскройном столе, да и то частенько стол этот оказывался занят: хозяин, случалось, лишь после полуночи начинал кроить. Многое мог порассказать Осип о своем житье-бытье и здесь, в Ковне; хотя тут чуточку и полегче было: как-никак у брата в семье жил и три рубля в неделю уже получал, но за эти свои три рубля пан Алдонис, владелец дамского салона, все жилы вытягивал, и кто бы знал, какая у него, папа Алдониса, тяжелая рука!.. Но Осип молчит, только слушает. И правда, негоже сопливому мальчишке в разговоры взрослых соваться.

Рабочие, те, что собирались у брата, не просто жаловались на свою судьбу — они говорили еще о борьбе за свои права, о том, что нужно объединяться в профсоюзы, о забастовках и стачках, которые вынудят хозяев пойти на уступки… От таких разговоров кружилась голова, волна восторга захватывала дух, хотелось тут же вскочить с места и с красным знаменем в руках выбежать на улицу и повести за собой страждущий народ на битву за лучшую жизнь! Но, боясь, что его прогонят, Осип сидит смирно в уголке и слушает, слушает, невероятно гордый своей прикосновенностью к великому революционному таинству. Опасность, которой подвергали себя участники ночных собраний у брата, стало быть, и он, Осип, тоже, — а к тому времени аресты наиболее активных рабочих уже не были в диковину, — это ощущение реальной опасности, без сомнения, таило в себе добавочную притягательность…

Вскоре Осип уже настолько сделался своим, что его стали допускать даже на маевки, которые проводились в окружающих Ковну лесах. Приходили туда поодиночке, каждый своей тропкой. По пути часто попадались сигнальщики, обычно они выныривали из-за кустов, и при встрече с ними следовало сказать пароль, что-нибудь непременно замысловатое, чего просто так, случайно, не придумаешь — вроде «Запорожская Сечь»; если это действительно сигнальщик, то в ответ он произнесет: «Письмо казаков турецкому султану» — и укажет, куда идти дальше. На таких маевках собиралось порядочно народу, человек по двести. Умные люди, взобравшись на пень, произносили умные речи; иногда читались вслух листовки и прокламации. Осип мало что понимал в этих речах, звучали новые для уха слова: «узурпаторы», «эксплуатация», «пролетариат», «экспроприация», «социал-демократия», «резолюция», но главный смысл того, о чем говорили, он все-таки улавливал: больше нельзя терпеть притеснение хозяев, надо объединяться для борьбы! Особенно запало в душу, торжественно, как клятва, произнесенное однажды кем-то: пролетариям нечего терять, кроме своих цепей, приобретут же они весь мир (лишь много позже Осип узнал, что это слова из «Коммунистического манифеста» вождей рабочих Маркса и Энгельса)… Обратно из лесу выходили уже все вместе и так до самого города шли, распевая революционные песни, и, лишь достигнув городской окраины, опять расходились поодиночке.

А Осипа тянуло уже к чему-то большему. Маевки маевками, хорошее, конечно, дело, опасное, но это ведь еще не борьба, только разговоры о борьбе! Брат, вот у него, догадывался Осип, есть еще какие-то тайные дела, не только собрания да маевки; недаром же Голда, жена брата, так часто выходила из себя, кричала брату, что «все это» к добру не приведет — и сам в тюрьме подохнет, и всю семью свою по миру пустит… о, язык у Голды, как бритва, не дай бог под горячую ей руку попасть! Голду Осип не одобрял, нет. Но и брата, хотя и был всецело на его стороне, ему трудно было понять: почему сам рискует, а его, Осипа, даже близко ни к чему серьезному не подпускает? Брат не поддерживал таких разговоров, все больше отмалчивался.

Но вот однажды — о, этот день Осип навсегда запомнит! — Сема, брат, сказал Осипу, как-то по-особенному сказал:

— Тебя, Иоселе, хочет видеть Зундель. Ты его найдешь на Алексотском мосту, на бирже.

Зундель всего лет на пять был старше Осипа, но к его голосу прислушивались и седобородые старики. Он умел хорошо и красиво говорить. И не только это: Осип знал, что Зундель — главный человек в нелегальном профсоюзе. И вот Зундель, сам Зундель хочет видеть Осипа. Это неспроста, нет! Мчался к Алексотскому мосту как на крыльях…

Зундель отвел его в сторонку — подальше, понял Осип, от чужих ушей.

— Слушай, Осип, — сказал он негромко, — мы давно приглядываемся к тебе. Мне кажется, ты стоящий парень!

«Стоящий парень» не стал возражать против такой оценки…

Потом, совсем уже шепотом, Зундель сказал, что решено испытать Осипа в настоящем деле; ему будет дано очень важное поручение — кон-спи-ра-тив-ное и потому вдвойне опасное: он разнесет по нескольким адресам пакеты с листовками. Дело это очень опасное, повторил Зундель, глядя Осипу прямо в глаза, поэтому ты можешь отказаться, еще не поздно. Имей в виду, что тебя могут задержать, даже арестовать — знаешь ли ты, как надо вести себя в участке? Тут все очень просто, сразу же объяснил он, главное — держать язык за зубами; будут пугать, будут бить — все равно надо молчать. Подумай, Осип, вечером дашь ответ… Зачем же тянуть до вечера? Я согласен; конечно, я согласен! Нет, сказал Зундель, ответ дашь вечером…

Как же долго не наступал этот вечер! В голове будто тысяча иголок, и каждая жалит, колется: а ну как Зундель передумает? Вдруг скажет: нет, что ты, я пошутил, как можно такому шалопаю доверять такие важные дела? Или: ты, конечно, стоящий парень, не спорю, но я тебя пожалел, раздумал, уж больно ты молод, пусть-ка лучше займутся этим старики! И если так случится, если вечером Зундель и правда даст ему от ворот поворот — что тогда? Как после этого жить? Осип сам не знает, что тогда сделает!.. Нет, знает; он тогда раздобудет красный флаг, пойдет с ним к дому губернатора Роговича, один пойдет, и начнет кричать так, чтобы все слышали его, в том числе и сам господин губернатор. «Да здравствует социализм!» — вот что он будет кричать! И все тогда узнают, и Зундель узнает, что он не просто Осип Таршис, портняжка из мастерской Алдониса, а борец за свободу, социалист, самый что ни есть настоящий революционер, который ничего и никого не боится — ни губернатора, ни полицию, ни самого хоть царя! И пусть его арестуют, пусть пытают — он крепко будет держать язык за зубами, ни одного имени не назовет, ни одной явки, будет нем как рыба! Вот когда Зундель пожалеет, что побоялся доверить ему пакеты с листовками… Правда, помнится, немного омрачало торжество то обстоятельство, что, собственно, ему и скрывать-то особо нечего; даже, предположим, и захоти он что-нибудь выдать — так ведь нечего, совсем нечего…

Но не понадобилось приводить в исполнение «страшную» месть. Зундель должен был прийти за ответом вечером к брату; так договорились. Но не было никакого терпения ждать, когда он надумает прийти — Осип сам отправился к нему. И первое, что сказал, переступив порог: я подумал, я согласен! Верно, чересчур громко сказал это, потому что Зундель, кивнув на дверь, приложил палец к губам. Дальше все было очень просто, даже слишком просто и буднично. Как если бы речь шла о чем-то обыдённом, Зундель дал Осипу адрес явочной квартиры, где следовало взять пакеты, велел запомнить пароль; еще сказал, что адреса, но которым нужно разнести пакеты. Осип получит на явке, где его ждут между девятью и десятью вечера… Осип был слегка разочарован даже (и до сих пор затаилась в памяти эта горчинка); так в ту минуту все звенело в нем, каждый нервик, казалось, ликовал — чем-нибудь да мог же Зундель отметить столь важное для юного его товарища событие! Не обязательно громкие речи произносить, достаточно было руку крепко пожать, улыбнуться напутственно — разве трудно?

…Ну да ладно. Так ли, иначе ли — началась у тебя в шестнадцать лет новая жизнь, сейчас это важно…

Новая жизнь, да. Осип уже не только разносил пакеты с брошюрами и листовками по городу, выпадали задания и посложнее. Нередко приходилось отвозить тюки с литературой и чемоданы с типографским шрифтом в Вильну. А однажды все тот же Зундель поручил ему перейти границу в Кибартах и в одном из приграничных селений — уже на территории Пруссии — забрать застрявший там транспорт с литературой и как можно скорее доставить его в Ковну.

«Транспорт» (оказавшийся попросту рогожным мешком с какими-то книгами) хранился на чердаке у Войцеха; этот контрабандист служил на железной дороге в Эйдкунае. Осип отдал ему деньги, пятнадцать рублей; тот взял их, не пересчитав даже. Наверное, он не чаял поскорее избавиться от опасною груза. Сразу же приволок мешок и, не дав промокшему насквозь Осипу (в тот день лил сумасшедший дождь) хоть немного передохнуть, сказал, мешая польские, немецкие, литовские и русские слова: пошли, парень, нужно торопиться! Осип, люто злясь на него, взялся было за мешок, но Войцех грубовато оттеснил его и, казалось, без малейшего усилия взвалил тяжеленный этот мешок себе на загривок. И, вывернув из-под мешка голову в сторону Осипа, ворчливо бросил: еще натаскаешься, парень! Так и пер мешок до ближнего лесочка, версты две; приходилось чуть не бежать, чтобы поспеть за ним, — здоровенный мужик был, этот Войцех!

За лесочком, как понял Осип, начиналась граница. Скинув мешок на землю, Войцех достал из кармана веревку и, ловко управляясь, привязал ее к двум нижним углам и горловине мешка. Объяснил: так способней будет. И подержал мешок на весу, пока Осип просовывал руки в лямки.

Осип и сейчас мог поклясться, что ничем не обнаружил, сколь непомерна для него эта тяжесть, но Войцех должно быть, что-то заметил все же или догадался, посочувствовал вполголоса: уж больно ты хилый! Осип отмахнулся: э, чепуха, жилистый зато… Войцех вывел ею к лощине, а дальше велел уже ползти. Долго ль? Да нет, не очень, успокоил Войцех: как увидишь три дуба по правую руку — там уж Россия. Возможно, те три дуба и правда не так уж далеко были, Осипу же эта лощинка (ползком ведь! и по раскисшей, цепкой глине, от которой не оторваться! да дождь садит непрестанно! да сердце вдобавок холодеет — как бы на стражу не наткнуться!) показалась бесконечной. Но ничего, дополз. И потом, когда в целости и сохранности доставил в Ковну этот первый свой транспорт, не было на свете человека счастливее, чем он…

Тем временем очередной его хозяин, на этот раз пан Микульский, отказал Осипу в месте. Заявил при расчете, что не намерен держать работника, который позволяет себе самовольные отлучки, когда ему вздумается. Но Осип понимал: это только повод, зацепка; портных нехватка, загуляй кто другой — нипочем не уволил бы его. Просто хозяину совсем ни к чему держать в работниках человека, пользующегося репутацией «смутьяна», это все равно как на пороховой бочке сидеть…

Сколь помнится, oн, Осип, не очень-то переживал по этому поводу. Не беда, решил он; была бы шея — хомут всегда найдется. Но, вопреки ожиданиям, «хомут» не находился. Куда ни обращался — отказ. Видно, не только у пролетариев — у хозяев тоже своя солидарность…

Сколько можно жить нахлебником у брата? И так он концы с концами едва сводит: трое детей, жена, теща-старуха. Решил попытать счастья в Вильне. Ковну покидать было боязно. Бессонными ночами бередил себя: кому я нужен там, в чужой Вильне? Кто мне доверит что-нибудь путное? И ведь что любопытно: не столько волновало его тогда, найдет ли в Вильне работу, сколько то, примут ли его в свои ряды тамошние социалисты; да, одно лишь это заботило.

Но страхи были напрасны. Все в Вильне сложилось как нельзя лучше. Работа сыскалась почти тотчас по приезде (особенно не выбирал, впрочем: в первой же мастерской, где предложили сносные условия, пять рублей в неделю, и остался). Но прежде установил связи с виленскими социалистами — спасибо Зунделю, снабдил нужными адресами. Жизнь вновь обретала смысл и весомость.

Вступил в нелегальный профсоюз дамских портных, неожиданно для себя вскоре оказался выбранным сразу на две должности — секретаря и кассира этого профсоюза. Не иначе, за прыть свою великую отмечен был. Это уж точно: невероятно деятелен был и активен, до чрезмерности даже! Сто дел — и все разом. День ли, ночь — готов бежать по первому зову. И нет дела, которое показалось бы непосильным, непомерным. Теперь-то ясно, что подчас суеты было больше, чем дела. Но все ж — если быть справедливым — и полезного сделано было немало.

Однажды — было это в апреле 1899 года — Осипу сказали, что его ждут на одной квартире, где-то на окраине города. Там было собрание представителей союзов, обсуждался вопрос о праздновании 1 Мая. Решали, где собраться в этот день — как всегда в лесу, скрытно от полиции, или же на какой-нибудь улице города, на виду у властей? После долгих прений договорились провести демонстрацию в центре города. Предварительно каждый союз должен был собрать всех своих членов и убедить их в желательности такой вот — открытой — демонстрации.

В назначенный день и час Осип созвал собрание, ждали оратора-интеллигента, который сделает соответствующий доклад, а оратора этого, как на грех, все нет и нет. Пришлось самому выступить перед товарищами: не срывать же собрание! То была первая его речь, и как же он волновался!.. Не оттого даже, что в свои семнадцать был намного моложе всех остальных, и не оттого, что понятия не имел, как произносятся такие речи. Больше всего он боялся, что не сумеет толком объяснить, почему нынешнюю маевку решено провести по-новому, и убедить согласиться с этим решением. Сложность тут была немалая: до той поры рабочие знали лишь одно — экономическую борьбу с хозяевами; теперь же предстояло обосновать необходимость перехода к борьбе политической. Судя по результату, все же ему удалось растолковать главное. Подробности той речи, конечно, стерлись, только основная мотивировка запомнилась. Поскольку, говорил он, стачки, особенно за последнее время, фактически ничего нам, рабочим, не дали, ибо с таким трудом вырванные копеечные уступки, как правило, сменяются новыми притеснениями, нам остается последнее — показать, и не отдельному хозяину, а властям, в первую очередь высшему правительственному чину в городе, губернатору фон Валю, что рабочие недовольны своим положением и активно протестуют.

Осип ожидал возражений, споров, но все прошло на редкость гладко. Дамские портные были единодушны в своем мнении: что ж, другого выхода, как видно, нет — даешь демонстрацию! Осип ни на минуту не обольщался: отнюдь не «красноречие» его так подействовало на них, просто — накипело, наболело, назрело… Тут же были назначены «десятники», каждый из них должен был 1 Мая явиться вечером, после работы, в Замковый переулок, примыкающий к Большой улице, вместе с девятью товарищами.

В назначенный срок Осип привел свою девятку, не подвели и остальные. Народу набилось в переулке — не протолкнуться; не только ведь портные пришли, а и представители всех остальных профсоюзов. Что особенно запомнилось — праздничный подъем, оживление, непринужденность. Незнакомые люди легко заговаривали друг с другом; улыбки, шутки, веселье. Все это было необычно, но воспринималось как нечто естественное, самоочевидное. Возможно, Осип уже тогда понимал (или хотя бы догадывался), что дело, ради которого люди со всех концов города собрались здесь, и роднит их всех, делает по-братски близкими друг другу…

Вечер был теплый, почти летний. По Большой, как обычно, фланировала богатая публика. Почтенные буржуа прохаживались парами, с нарочитой замедленностью шага; что-то ненатуральное, манекенное было в этих словно бы механических фигурках: Осип наблюдал за ними издали, из переулка.

Но вот раздалась команда, и колонна рабочих выплеснулась на Большую улицу; где-то впереди взметнулся красный флаг; и — тысячеустая «Варшавянка»!

Дальше все происходило так… Исчезли, прямо-таки улетучились, праздные гуляки; потом захлопали ставни и двери спешно закрывавшихся магазинов; и лишь потом возникли в конце улицы и двинулись навстречу демонстрации конные казаки и полиция… До сих пор загадка: как это полиции удалось так скоро прибыть к «месту происшествия»? Ведь и пяти минут не прошло. Неужели полиция кем-то заранее была оповещена о предстоящей демонстрации? Рабочие и казаки меж тем неотвратимо сближались. Сошлись. Засвистели нагайки, казаки хлестали ими направо и налево. Лошади теснили людей, сбивали с ног. Камни мостовой темнели пятнами крови.

Демонстрация рабочих, первая массовая демонстрация на улицах Вильны, была разогнала. Немало оказалось избитых, раненых. Некоторые попали за решетку, но ненадолго — на день, на два, самое большее, на неделю.

Отчего-то Осипу сейчас вспомнилось, как он ожидал, что кое-кто начнет роптать: дескать, зачем было и затевать демонстрацию, если нас все равно разогнали? Но нет, недовольных, к немалой его радости, ни единого не было, по крайней мере среди дамских портных. Это оттого, верно, что никто не питал чрезмерных иллюзий. Уже то одно, что они во всеуслышание заявили губернатору (свет клином почему-то сошелся тогда на губернаторе!) о своих насущных нуждах, значило очень много. Пусть сегодня не наша взяла, но мы и в другой раз выйдем все вместе на улицу; сегодня полиция нас одолела, может быть, еще не раз одолеет, но рано или поздно все равно наступит день, когда никаким казакам, пусть хоть целая армия, не справиться с нами… Да, несомненно: большинство именно так и думало. Чем иным в противном случае объяснить, что и на следующий год, и еще через год, и еще уже не было нужды как-то особо агитировать в пользу демонстрации и что раз от разу участников таких манифестаций становилось все больше?..

Лязгнуло чем-то железным, проскрежетал ключ в замке, и в дверях возник надзиратель. Осип посмотрел на него недобро: до чего некстати! Только-только разогнался о жизни своей подумать — нате вам, припожаловал, страж неусыпный!

— Чего надо? — не поднявшись с топчана, лишь голову в сторону двери повернув, рявкнул Осип.

Надзиратель, должно быть, опешил от такой беспримерной наглости. Поморгал в растерянности, потом засуетился, оправдываться начал:

— Так ведь я чего — ужин… Покушать, говорю, надо…

И тотчас, будто ждал этих его слов, нырнул в камеру находившийся дотоле в коридоре заключенный (по виду — уголовник), поставил на столик оловянную миску с каким-то варевом, кружку с чаем; рядом здоровенный кусок ситного положил. Сделав свое дело, уголовник сразу же и вымелся из камеры, а надзиратель — тот немного еще подзадержался на пороге.

— Кушайте на здоровье, — виновато, пожалуй даже и заискивающе, проговорил он. — Так что извиняйте…

Оставшись один, Осип усмехнулся: вот как обращаться, значит, с вами надо, вот как…

Не мешкая принялся за еду. С самого утра ведь ни крошки во рту не было! Баланда (чего-чего только в ней не намешано: и пшено, и горох, и сладковатая подмороженная картошка, но и кусок жилистого мяса попался), может, оттого, что очень уж голоден был, показалась необыкновенно вкусной. А впрочем, бывали в его жизни моменты, и нередко, когда и такая вот немудрящая еда не каждый день перепадала ему…

Камера, куда законопатил его ротмистр Модль, была одиночной. От товарищей, уже отведавших тюрьмы, Осип слышал — самое страшное, мол, это одиночка. Возможно, они и правы, кто их знает, но пока что Осип ничего худого в своем положении не видел; скорее даже доволен был, что оставили его наконец в покое и не нужно разговоры ни с кем разговаривать (в общей-то камере без этого как обойдешься?). Так что промахнулся ротмистр Модль, крепко промахнулся, отправив Осипа в одиночку — лишь на руку ему сыграл!

И правда, давно уже Осип не испытывал такого блаженного покоя. Последние недели, когда слежка стала особенно назойливой, совсем вымотали его. Кому сказать, за ненормального примут, но Осип мог поклясться, что теперь ему куда легче, чем было на свободе. Ни этого препаскудного ощущения, что кто-то следит за тобой, ходит по пятам, ни вечного осторожничанья, когда не можешь себе позволить хотя бы две ночи кряду поспать в одном месте, ни беспрерывной, по неотложным делам, беготни из конца в конец города. Сиди себе в тюрьме, ешь дармовую баланду да на цербера тюремного в свое удовольствие покрикивай. И делай что хочешь, а не хочешь — ничего не делай. И думай о том, что в голову придет; а нет охоты — так ни о чем и не думай. Спасибо, господин Модль, душевное вам спасибо!

Осип и сам не знал, отчего вдруг ударился в эти свои воспоминания. Когда везли его из жандармерии в «нумер четырнадцатый» и даже потом, когда привели в эту его камеру, он и в мыслях не имел копаться в своем прошлом. Первым делом обследовал свое тюремное пристанище. Решил, что жилье сносное, главное — тепло; в эту зиму он столько намерзся — на всю жизнь хватит. Хотел прикорнуть на часок-другой, уже и башмаки скинул, расположился по-королевски на топчане, но, к удивлению своему, обнаружил, что нет, пожалуй, не удастся ему сейчас заснуть. Всплыл перед глазами ротмистр Модль, сперва мертво, неподвижно, как портрет, с тоже неподвижной, будто приклеенной, улыбкой на губах, но тотчас и ожил, заговорил… А через минуту и весь допрос, от первой фразы до последней, как наяву, повторился сызнова.

Упрекнуть себя Осипу было, пожалуй, не в чем. Он держался на допросе соответственно обстоятельствам. Ротмистру угодно было видеть в нем недалекого, перепуганного насмерть малого — что ж, он охотно принял эту заранее определенную ему роль. Так и всегда ведь: мы разные с разными людьми; за кого нас принимают — такими мы и стараемся выглядеть, с поправкой на это и ведем себя и говорим… причем «игра» эта (впрочем, игра ли?) происходит, как правило, бессознательно, не требует особых усилий… Правда, под конец ротмистра заметно стала тяготить та личина, какую надел на себя Осип, разок он сорвался даже, прикрикнул на Осипа: «К черту Алдониса! Отвечайте на вопрос!», но Осип, само собой, и не подумал менять свою линию, она вполне его устраивала, так до конца уж и валял ваньку. И ничуть не раскаивался в этом.

Осип вспомнил, что перед отправкой в крепость ротмистр посоветовал ему подумать. Не постеснялся расшифровать даже, что подразумевает под этим не что иное, как сделать чистосердечное признание. Ну уж нет, не выйдет, господин ротмистр. Зря уповаете на это. Открыл свое настоящее имя (мог, конечно, и не открыть, но не было уже смысла дальше таиться) — будьте хоть этим довольны. Что же до остального, то ничего больше от меня вы не услышите! Не о чем мне думать, не о чем, все и так ясно…

И вот странность: твердо решив ни о чем не думать (в пику Модлю хотя бы!), тут же Осип и начал копаться в себе; нашло вдруг на него, накатило. С чего бы это, скажите на милость?

Но, пожалуй, еще больше другое удивляло его. Он так привык к тому, что вся жизнь его протекает в настоящем времени, только в настоящем, — и вот оказывается, у него тоже есть прошлое] Да, жил, как жилось; наставал новый день и приносил новые заботы, и эти вседневные заботы поглощали его целиком, без остатка; так — день за днем — проходили недели, месяцы, годы. Не было и минуты, свободной от дела. Теперь выходило так, что этот его арест как бы подводил черту в его жизни. Оно и правда так: черта, и, верно, это-то ощущение некоего рубежа и вызывало в нем потребность не просто даже вспомнить, что и как было, а, скорее, уловить, осмыслить, постигнуть прожитое и сделанное. Как ни удивительно, но похоже на то, что с сегодняшней его точки многое становилось куда яснее и понятнее, нежели было прежде, в те давным-давно минувшие времена…

Устроившись поудобней на топчане, Осип вновь погрузился в воспоминания.

«Биржа» на Завальной улице. Ей принадлежала особая роль в жизни рабочих Вильны. Многие сотни людей ежевечерне устремлялись сюда, на Завальную; здесь решались не только общие дела, но и все личные — от перехода на службу к новому хозяину до найма более сносного жилья.

Можно даже сказать, подумал Осип, что если бы не «биржа», картина рабочего движения в Вильне была бы совсем иной. Вряд ли в каком российском городе было столько партий, именующих себя социалистическими: тут и Бунд, и русские социал-демократы, и Рабочий союз Литвы, и польские социалисты из ППС, — и каждая из партий тянула в свою сторону. Но это, как ни странно, не имело решающего значения. И только по одной причине: потому что в Вильне была эта «биржа» под открытым небом — единая для всего рабочего люда. «Биржа» была как бы над партиями: никого не интересовало, кто и к какому клану принадлежит. «Биржа» была и вне партийных распрей: стихийная сила рабочей солидарности ощутимо брала над ними верх. По-видимому, и власти догадывались об этом — полиция не раз пыталась разогнать «биржу», но успеха так и не добилась.

Осипу вспомнилось все это в связи с одним случаем, происшедшим почти два года назад, летом 1900 года.

Кто-то принес на «биржу» весть, что в Новом Городе (это неподалеку от Завальной) по доносу арестовано три товарища — две женщины и мужчина; взяты они были с поличным: несколько пачек прокламаций, а это уже серьезно, это означало, что их ждет суровое наказание. Наказание? Нет, не допустим этого! И, не ожидая ничьего призыва, рабочие прямо с «биржи» устремились к полицейскому участку. Тут вот что показательно: те три товарища, которых «биржа» бросилась отбить у полиции, были бундовцы. Тем не менее в толпе, решившей штурмом взять участок, были не только евреи, но и русские, и поляки, и литовцы; литовцев больше всего. Нет, самое существенное даже и не это — сколько кого было. Много важнее другое — что никого не занимало, к какой партии принадлежат арестованные. Схвачены наши товарищи, тоже, как и мы, рабочие люди, — о чем же тут еще думать, надо немедля идти и спасать их!

Осип также участвовал в том нападении на участок.

Толпа окружила участок. Крики: мы требуем немедленно освободить арестованных! Отказ. Сам пристав вышел на крыльцо, объявил об этом. Ах, так? Нет, шутишь, все равно будет по-нашему!

Форменное сражение началось. Вмиг были перерезаны телефонные провода. Толпа ринулась к крыльцу и, смяв сопротивление двух или трех полицейских, включая и пристава, захватила нижний этаж, где помещались канцелярия и служебные кабинеты. Несколько человек, правда, оказались ранены, но, помилуйте, кто тогда обращал на это внимание!

Вскоре, однако, стало понятно, отчего полицейские сравнительно легко уступили первый этаж. Арестованные находились на втором этаже, туда вела лестница, а наверху, на площадке, уже заняли оборону остальные полицейские. Удобно расположившись там, они рубили направо и налево шашками. Не нужно было быть великими стратегами, чтобы догадаться: идти лоб в лоб — много людей поляжет. Секундное замешательство. Вдруг кто-то подал счастливую мысль: взобраться на крышу, оттуда через слуховое окно проникнуть на чердак и, открыв чердачный люк, забросать полицейских камнями. Тотчас же сыскался пяток ловких парней (был среди них и Осип), а в булыжниках, понятно, недостатка не было, вся дорога вымощена ими, — через несколько минут полицейских как ветром сдуло с площадки. Толпа снизу, теперь уже без препятствий, ворвалась на верхний этаж и, выломав двери в камеры, освободила товарищей.

Победа, полная победа! Но теперь, спустя время, Осип отчетливо видел: в упоении от этой своей такой наглядной победы все же они наворотили и много лишнего, ненужного. Уже мало показалось отбить арестованных, понадобилось еще хорошенько проучить полицию — чтоб знали! чтоб помнили! чтоб впредь неповадно было! И принялись громить участок — крушить столы и шкафы, бить стекла, коверкать все, что попадало под руку. Надо ль удивляться, что наутро все дороги из Нового Города были перекрыты верховыми казаками; хватали всех, на кого указывали полицейские и шпики; жертв, в сущности, было куда больше, чем освобожденных (человек двадцать, верно, схватили в тот раз), но вот что интересно: что-то не припоминается, чтобы хоть кто-нибудь из рабочих высказал сожаление о случившемся. Напротив, совсем напротив, настроение на «бирже» царило самое приподнятое. О себе, во всяком случае, Осип мог точно сказать: он несказанно горд был тем, что участвовал в этом деле.

Однако жажда действия, прямо-таки обуревавшая его, искала себе все новые выходы; и находила их. Когда после нападения на участок, недели две спустя, возникла необходимость переправить освобожденных товарищей через границу, он охотно взялся сопровождать их. Не всех сразу, конечно, — поодиночке.

Вспоминая сейчас подробности, Осип с изумлением (но вместе и одобрительно) отметил, что, несмотря на свой вполне зеленый возраст и как бы вопреки чрезмерно горячему своему характеру, действовал он в тот раз на редкость разумно и осмотрительно.

Сперва сам отправился на границу, один. Цель была — сговориться с каким-нибудь корчмарем (редко кто из них не занимался контрабандой). Не всякому, понятно, доверишься, надо приглядеться. Изъездил немало селений, пока решился поговорить с одним — тезками оказались, тоже Осип был, но раза в три старше: дядя Осип. Слово за слово — Осип поделился своей «бедой»: у сестры жених там, в неметчине, о выезде хлопотать — много времени уйдет, а она, сестра, значит, в положении, уже и заметно даже… так нельзя ль как-нибудь иначе отправить ее туда?

Дядя Осип для чего-то спросил, как зовут сестру. Осип назвал первое же имя, какое пришло в голову: Бася. Дядю Осипа такой ответ вполне удовлетворил. Хорошо, Иоселе, сказал он, считай, что твоя любимая сестра Бася уже там. Но тут же прибавил, что это будет стоить денег… нет, не мне, о чем разговор, поспешил он оправдаться, мне от тебя, Иоселе, ничего не нужно, так я тебя полюбил… У-у, матерый контрабандир был этот дядя Осип! Шельма каких мало, пробы ставить негде, сумму назначил грабительскую, да еще задаток содрал, но зато уж и дело знает: Басю, когда Осип привез ее к нему, в наилучшем виде доставил за кордон — посадил в свою таратайку, хлестанул широкозадого битюга и, ни от кого не таясь, помчал по дороге, ведущей прямо к границе. А вернувшись часа через полтора, вручил Осипу записку от Баси с заранее оговоренным условным текстом. Осип сполна расплатился с ним; прощаясь, дядя Осип чуть не прослезился: чтоб я так жил, я тебя люблю, как сына, нет, больше, мой сын байстрюк, и холера его не берет, лодырь на мою голову… если тебе, Иоселе, что нужно будет, знай, есть на белом свете дядя Осип, он тебе, как отец родной, последнюю рубаху с себя снимет и тебе отдаст…

Прошло несколько дней — Осип снова явился к нему. Само собой, не один — со следующим товарищем, тоже молодой женщиной. Звали ее Соней, но, мня себя великим конспиратором, Осип представил ее как Шейлу. Корчмарь отвел его в сторону и — вот уж бестия, даже и подобия улыбки не возникло на его лице! — спросил: что, Иоселе, еще одна сестра в «положении» и ищет жениха? Да, это тоже моя сестра, вторая, напустив на себя серьезность, ответил Осип, но только никакого жениха у нее нет, тут дела похуже: Бася — та, первая — тяжело заболела, а ухаживать за ней некому, жениха она пока не нашла, вот и нужно, чтобы рядом с ней была Шейла, хоть один родной человек… Ты хороший брат, с чувством сказал дядя Осип; чтоб враги мои горели на медленном огне, как я хотел бы иметь такого сына, как ты… Тут же перешел на деловую ногу: при себе ли у Осипа деньги? Попытку хоть немного сбить цену он пресек, что называется, на корню. Бедная Бася, сказал он со вздохом, ей придется болеть одной и некому будет хотя бы стакан воды подать… Тут уж не поторгуешься…

Третий товарищ был мужчина лет под тридцать. Фамилия — не то Райцуг, не то Райчук, что-то вроде этого. Увидев нового своего клиента, корчмарь ничуть, похоже, не удивился, сказал даже: твой брат, Иоселе, как две капли воды, похож на тебя, просто одно лицо! Но Осип не воспользовался его подсказкой, стал говорить то, что напридумал загодя: нет, это не брат, что вы; это — жених, да, тот самый, Басин; он приехал за Басей, не зная, что она уже уехала к нему, такое вот несчастье… Дядя Осип сочувственно поцокал языком, головой покачал. Осип же не дожидался вопроса насчет денег — сам протянул их контрабандисту. Тот одобрительно крякнул, мусоля палец, пересчитал помятые бумажки, потом, пока запрягал битюга, начал, по обыкновению, клясться в своих отцовских чувствах к Осипу, — это уже стало походить на некий не подлежащий изменению ритуал.

Нет, положительно, этот контрабандир славный был старик. Впоследствии Осип не раз и не два прибегал к его услугам, особенно часто в пору, когда стал агентом «Искры», и не было случая, чтобы произошла хоть малейшая осечка; в других местах, чего скрывать, бывали срывы и провалы, здесь же — никогда…

…Так, шаг за шагом, Осип подошел наконец к самому, может быть, важному, что только было в его жизни. Итак, «Искра», сказал себе Осип. Самое время: именно в этом, девятисотом году, судьба свела его с Файвчиком, а потом, через Файвчика уже, с Сергеем Ежовым. Собственно, «Искры» тогда еще не было, она лишь затевалась, первый номер этой газеты вышел спустя месяцы, в конце того года, а первые, сколько-нибудь регулярные транспорты стали приходить по прусско-литовскому пути и того позже, в середине следующего, 1901 года, но искровская организация (а точнее сказать, группа лиц, взявших на себя труд издавать где-то за границей общерусскую газету и распространять ее среди рабочих России) уже существовала, и в ее задачи — покуда не начат выпуск газеты — входило обеспечить надежные перевалочные пункты на границе.

Была, считал Осип, чистая случайность в том, что Файвчик обратился именно к нему… невозможно теперь и подумать даже, что могло случиться иначе! Верно, оттого обратился, что знал безотказность Осипа, его всегдашнюю готовность принять участие в любом революционном деле. Да, в любом; это не обмолвка, отнюдь. Понадобился для чего-либо бундовцам — пожалуйста, с великой охотой! Нужна его помощь пепеэсовцам — отчего же не помочь! Возникла в нем нужда у литовских социалистов — хорошо, я как раз ничем не занят!.. Нынче, подумал Осип, можно, конечно, посмеяться над такой своей всеядностью и неразборчивостью, нынче, когда (и кстати, именно благодаря «Искре») произошло четкое размежевание партийных сил. А тогда, два года назад, другие времена были, совсем другие; все тогда было как бы в зародыше — и само рабочее движение, и, соответственно, порожденные им партии. И все партии — от Бунда до ППС — объявляют себя социалистическими, пролетарскими, попробуй разберись тут.

Думая так, Осип вовсе не хотел задним числом оправдать себя — того, прежнего; какой был, такой уж был, что тут сделаешь! Но если разобраться, так и оправдывать-то не в чем. Где-то вычитал: новорожденный сколько-то дней или недель, оказывается, ничего не видит (или видит перевернуто, вверх ногами); по вот приходит пора, и все становится на свое место, надо только, набравшись терпения, дождаться срока… Так и здесь: наша пора еще не настала. Но не было и терпения тихонько дожидаться урочного часа, и кто осмелится сегодня сказать, что лучше — сидеть сложа руки и ждать, пока не принесут на блюде готовенькое, или же раздираться в кровь, биться насмерть, но непременно самим выбираться из чащобы?..

Что до Осипа, то он всегда — и прежде, и теперь — предпочитал действовать. Вот почему он с таким самозабвением и отдавался делу, любому делу, лишь бы оно почиталось им за революционное. И тут появился слесарь Файвчик, недавно приехавший из Парижа, но уже занявший видное место в виленском подполье. Прежде всего он объяснил Осипу, что новая газета (кажется, тогда еще и названия этого, «Искра», не было) ставит перед собой задачу собрать все наличные партийные силы в один кулак, покончить с местничеством; да, да, сказал Осип, это давно надо бы, а то каждый в свою дуду дудит, что хорошего? После этого Файвчик и предложил Осипу «оседлать», как он выразился, границу; Осип, не раздумывая, дал свое согласие. Вскоре Файвчик устроил Осипу встречу с Ежовым.

Сергей Ежов был года на три старше Осипа. Держался он запросто, без церемоний. При первом же знакомстве он признался, что все его попытки завязать отношения с контрабандистами закончились полнейшим фиаско. Тут же в лицах, потешаясь над собой и при этом нимало не боясь упасть в глазах Осипа (чем особенно подкупал его), изобразил свои разговоры с корчмарями и балагулами. Слушая его, Осип буквально покатывался от хохота. Одет с иголочки, даже и в котелке, к тому же говорит не на местном воляпюке, причудливо вобравшем в себя три-четыре языка, а на чистейшем русском, — мог ли он всем своим поведением не вызвать настороженность? Его явно принимали за агента полиции: о чем бы он ни заговорил, пусть даже на нейтральную тему, собеседники прикидывались непонимающими. Когда же заводил речь о контрабандистах, от него и вовсе шарахались, как от чумного. Естественно, пришлось убираться восвояси, тем более были уже и признаки того, что его собираются поколотить; то в одной корчме, то в другой он вдруг сталкивался с подвыпившими мужичками, всякий раз с новыми, но действовавшими с поразительной одинаковостью: они всячески задирали его, не иначе — вызывая на драку… Да, посмеявшись вместе с Ежовым, сказал Осип, вполне могли избить, даже странно, что не подкараулили где-нибудь в укромном месте да не устроили темную, народ отчаянный…

Вот уж когда пригодились связи Осипа с «контрабандирами» — с дядей Осипом, с Войцехом! Вскоре (раз возникла в том нужда) появились и новые знакомцы на границе — в Кибартах, Вержболове, Юрбурге. Ежов поражался: как это тебе, Осип, удается с такой легкостью находить с этой публикой общий язык? Но ничего удивительного здесь не было. Просто-напросто Осип отменно знал их нравы и повадки, говорил на их жаргоне — одним словом, не был для них чужаком, которого следует остерегаться.

Первый транспорт искровской литературы поступил в конце лета 1901 года. Помогли товарищи из профсоюза щетинщиков; жили они в Кибартах, но работали в «неметчине», в Эйдкунае, и потому имели специальные пропуска для беспрепятственного перехода границы. И вот в назначенный день Осипа уже ждала объемистая корзина, доверху набитая брошюрами и пачками газет; пуда на три, никак не меньше. Хорошо, что Осип догадался приехать в Кибарты вместе с Казимежем, своим помощником по профсоюзу дамских портных: одному нипочем не управиться бы с такой тяжестью.

Первый транспорт — о, должно быть, навек запомнится он Осипу…

Проще всего было сесть в поезд (через Вержболово, это рядом с Кибартами, проходит железная дорога) и спокойно доехать до Вильны: часа четыре езды. Но с таким грузом нечего и помышлять о железной дороге; известно, что на пограничных станциях жандармы особенно усердно осматривают багаж. Осип решил воспользоваться наемной каретой — хотя бы до Ковны. Рейс дальний, выгодный — первый же возница тотчас согласился ехать. Правда, потребовал плату вперед (видимо, пассажиры не внушали ему доверия). Ничего не поделаешь, пришлось заплатить. В конце концов, рассудил Осип, какая разница, когда рассчитаться — сейчас или потом?

Разница, оказывается, была. Проехали несколько верст — возница стал вдруг проявлять повышенный интерес к содержимому корзины.

— Уж не золото ли? — пошутил он. — Эвон какая тяжесть!

— Золото, точно! — шуткой отозвался и Осип. — Да не простое золото — в слитках.

— Нет, — еще через несколько верст вполне серьезно заметил возница, — нет, не золото. — Тут же и обосновал свою мысль: — Будь там золото — и вчетвером не поднять бы. Мануфактуру, хлопцы, везете, верно?

Осип счел за благо согласиться с ним. Пусть мануфактура, пусть хоть черт-дьявол, лишь бы не литература!

— Поди, краденая? — последовал новый вопрос. — Мануфактура-то!

— Да вы что! — вскинулся Осип.

— Вот я и говорю — краденая, — с удовлетворением заявил возница. — У меня глаз вострый, скрозь землю на три аршина вижу… — И внезапно остановил лошадь. — А ну, вылезай! Приехали… Кому сказано — вылезай!

Осип возмутился:

— И не подумаем! Деньги уплачены — вези!

— А ты на меня не ори, — посоветовал возница (рожа красная, наглая, откровенно ухмыляется). — Я ведь знаешь куда увезти тебя могу — прямиком в околоток! А не хочешь в околоток — гони добавку! Целковый, подумаешь…

Осип отдал рубль.

Сколько-то времени ехали молча. Но потом опять все началось сызнова. На этот раз возница подступался с другого боку:

— А что, мануфактура — стоящая ли?

— Тебе-то что?

— Ишь, — чему-то удивился возница. — А может, я купить желаю.

— Не продажная.

— Сукно, что ли?

— Да хоть и сукно!

— Дай глянуть.

— Еще чего!

— Вон ты как со мной… — с обидой и печалью в голосе воскликнул возница. — Я вас, шантрапу эдакую, как людей везу, а ты… Тпру! — осадил он свою лошадку. — Вылезай! А не то…

Деваться некуда — Осип протянул ему очередной рубль. Но возница совсем, видно, потерял стыд и совесть.

— Нет, — помотал он головой. — Два целковых гони… — И для наглядности выставил два пальца.

Раза три еще пришлось доплачивать, пока добрались до Ковны… Но приключения на том не кончились. На мосту, перед въездом в город, карету остановил таможенный какой-то чин. Тьма кромешная, ночь, добрые люди спят давным-давно — откуда взялся на их голову чертов этот чиновник!

— Что везете, господа? Дозвольте осмотреть поклажу!

С Казимежем заранее было договорено, что в случае задержания он должен вести себя так, будто незнаком с Осипом и отношения к корзине ни малейшего не имеет. Но сейчас все карты путал возница: уж он-то знал, что они едут вместе!

— Чья корзина? — спросил тем временем таможенник.

— Моя, — ответил Осип.

— Предъявите для досмотра.

Казимеж — молодец, не растерялся.

— Я не имею времени ждать, — сказал он. — Пусть господин с корзиной остается, а я поеду дальше.

— Да, конечно, — согласился с ним таможенник. — Не смею задерживать.

Возница, даром что выжига, каких мало, тоже молодцом оказался: помог снять корзину и, ни слова не сказав таможеннику, помчал с Казимежем в Ковну.

— Так что у вас? — спросил таможенник у Осипа, когда они остались одни на пустынном мосту. — Мануфактура? Чай? Кофе? Корица?

— Никак нет, — ответил Осип. — Так, пустяки, пан чиновник. Не извольте беспокоиться.

— А это, сударь, я уж сам решу — беспокоиться мне или нет! — поставил тот Осипа на свое место.

С этими словами он принялся сам развязывать корзину, сдернул мешковину, прикрывавшую груз, и извлек кипу газет (то была «Искра») и какую-то брошюру.

— Газеты, книги?

В голосе его сквозило неприкрытое разочарование: уж больно товар непривычный, совершенно неизвестно, удастся ль сорвать за него хоть какую-нибудь мзду; это же было написано у него и на лице — не только разочарованном, но как бы даже и обиженном… Стал чиркать спичками, они поминутно гасли на ветру, наконец прочел заголовок брошюры: «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.» Карла Маркса.

— А что под книгами, под газетами? — спросил он.

— Ничего.

Таможенник не поверил, начал все же рыться в корзине. Очень огорчился, действительно ничего, кроме книг и пачек с газетами, не обнаружив. Теперь на лице его была прямо-таки написана растерянность. Тогда Осип перешел в наступление — недовольным тоном заявил: видите, никакой контрабанды, а вы отпустили карету, теперь придется вот на своем горбу тащить корзину… и попытался взвалить эту корзину себе на плечи, а когда самому это сделать не удалось, попросил таможенника помочь. Нет, номер этот не прошел.

— Не торопитесь, — сказал таможенник. — Вам придется задержаться до утра.

— Это еще почему?

— А потому, — невозмутимо ответил таможенник, — что газетки ваши не по моей части. Пусть-ка ими займется полиция…

Этого еще не хватало!

— Я буду жаловаться, — сказал Осип. — Я считаю задержку незаконной.

— А это мы утречком разберемся — законно или незаконно, — возразил таможенник.

— Хорошо, — изменил тогда свою тактику Осип. — Хорошо, задерживайте! Но только прошу учесть: за причиненный мне убыток отвечать придется вам. Все эти газеты рано утром должны поступить в Ковну для продажи. Тут товара на целых двести рублей…

— Неужели на двести? — удивился таможенник.

— Представьте себе!

Была у Осипа заветная золотая пятирублевка, больше ни копейки, остальное выцыганил нахрапистый возница. Осип понял, что наступил тот самый момент, ради которого, собственно, и приберегалась золотая монета: откупиться от кого-нибудь.

— Дело даже не в убытке, — сказал он. — Хуже другое: из-за этой задержки я растеряю клиентуру… — И, протянув таможеннику маленькую, но тяжелую монетку, добавил: — Не будем ссориться!

Таможенник проворно опустил монету в карман.

— Что ж, будь по-вашему, — сказал он. — Но один номерок я попрошу все же оставить мне.

Ну никак нельзя было этого допустить, ни в коем случае! Не то станет известно, каким путем получается «Искра»…

— Нет, пан чиновник, — решительно ответил Осип. — Не могу. Каждая на счету! — И кивнул на корзину: — Если вас не затруднит — пособите…

Таможенник, пробурчав себе что-то под нос, однако ж помог Осипу взгромоздить корзину на плечи.

Сил у Осипа только на то и хватило, чтобы пройти по мосту; шел пошатываясь, но все-таки шел. Но едва миновал мост — тотчас и рухнул вместе с корзиной на землю.

Отдышавшись немного, взялся за плетеные ручки корзины. Где там: не то что взвалить ее на спину — даже и просто поднять не смог. Кажется, велика ль тяжесть — три пуда? А если в тебе самом едва ли столько будет?!. Другого выхода не было — потуже перевязав корзину, стал перекатывать ее с боку на бок.

Светало уже. Осип сидел у дороги на своей корзине с драгоценным грузом, горькую думу думал. Даже перекатывать корзину мочи теперь не было. Вот-вот, правда, появятся первые извозчики — чего проще, возьми любого, вмиг домчит до нужного места! Но извозчику платить надобно, а где денег взять? Вчистую ограбили его возница с таможенником, по-разбойничьи. Пиковое положение, что и говорить… Он сунул руку в карман, наперед зная, что ничего там нет, пусто, ни гроша; сунул руку и, наткнувшись пальцами на металлический кругляк, сам себе не поверил, — вытащил монету и, боясь обмануться, несколько мгновений разглядывал ее то с «орла», то с «решки». Пятиалтынный! Как раз хватит расплатиться с извозчиком. А еще говорят — чудес на свете не бывает!..

Так уж ведется: удача, как и беда, в одиночку не ходит. Тотчас, будто по заказу, подкатил извозчик, спросил, не угодно ль молодому пану проехать куда. О, угодно, очень даже угодно! Вторая удача: Казимеж, как и уговаривались, ждал Осипа у ограды какой-то окраинной кирхи.

Здесь Осип отпустил извозчика. Но куда идти? К брату? Нет, это далеко, противоположный, считай, конец города, за Петровским парком; к тому ж квартира брата давно на подозрении у полиции. Казимеж предложил отправиться к жившему поблизости земляку из Мариамполя — человек зажиточный, мясную лавку на рынке держит, авось не откажет в пристанище. Ну, попытка не пытка, двинулись к мяснику; за одну ручку ухватился Осип, за другую Казимеж, полегче стало.

Мясник принял их как нельзя лучше: накормил, чаем напоил, отвел в светелку под самой крышей, где стояли две кровати. Только улеглись — оглушительный вдруг стук во входную дверь. Осип замер: неужели выследили? Не должно бы! Извозчика специально у кирхи отпустил, чтоб никто не знал, куда они с Казимежем отправятся. И когда к мяснику пришли — ни живой души на улице не было… А в дверь все стучат да стучат; так нахально может себя вести разве что полиция, — вот же негодяйство!

Тревога, к счастью, ложная была: стучали в дверь поденщики, пришедшие убирать квартиру…

Задерживаться в Ковне не с руки было. Транспорт ждут в Вильне, туда и нужно его доставить поскорее. Но как ехать, если денег ни копейки? Пусть не в Вильну даже, сперва хоть в Вилькомир; родной как-никак город, отец, мать, друзья-приятели. Стало быть, первый шаг — добраться до Вилькомира.

Осип решил воспользоваться тем, что конкурирующие между собой владельцы многоместных карет, дабы заполучить пассажиров, по их требованию выдавали даже денежный залог, который гарантировал определенное место на тот или иной рейс. Залог был небольшой, что-то рубля полтора, но на завтрак им вдвоем хватило, еще и в дорогу прихватили немного еды. Таким вот образом и добрались до Вилькомира, благо плату за проезд (вместе с залогом) потребовали лишь по прибытии в Вилькомир. Оставив Казимежа с корзиной в карете, Осип здесь же, на площади, раздобыл нужную сумму.

Наутро выехали в Вильну; уже не пришлось исхитряться: деньги теперь имелись. Доехали без приключений. Корзину Осип передал Ежову. Ознакомившись с содержимым транспорта, Ежов сказал, что это — клад, нет, дороже любого клада: шутка ли, в каждой пачке все вышедшие номера «Искры», от первого до последнего, седьмого…

— Надеюсь, вы хорошо выспались, отдохнули?

— Да, пан ротмистр. Спасибо, пан ротмистр.

— А как насчет моего совета — подумать хорошенько?

— Да, я подумал, пан ротмистр.

— Я чрезвычайно рад этому. Рад за вас.

— Как можно за меня радоваться, пан ротмистр? Плохи мои дела, очень плохи… Пану ротмистру захотелось посадить меня в тюрьму, и я сижу… День сижу, ночь сижу и сегодня все утро опять сижу… Но, боже ж мой, я хочу знать, за что? Неужели пан ротмистр думает, что я сделал что-нибудь нехорошее? Я вас очень прошу, пан ротмистр, отпустите меня…

— Вот как?

— Да, пан ротмистр. И поверьте мне, мой папа и моя бедная мама не такие люди, чтобы остаться в долгу перед паном ротмистром…

Модль в упор смотрел на Щуплого. Крепкий орешек, кто б мог подумать? Какая искренность в голосе, какая натуральная мольба во взоре! Похоже, и одиночка не пошла ему впрок. Правда, трудно судить: маловато провел этот Щуплый в одиночке, всего сутки, интересно б на него посмотреть через недельку… Но нет, чего не будет, того не будет: он, Модль, не сможет взглянуть на Щуплого не то что через неделю, а даже и завтра. Потому что не далее как нынче вечером Щуплого увезут из Вильны; таков очередной телеграфный приказ Ратаева: без промедления доставить Таршиса в распоряжение начальника Киевского губернского жандармского управления генерала Новицкого Василия Дементьевича. Отчего такая уж срочность — «без промедления»? Почему в распоряжение непременно Киева? Что, наконец, вменяется в вину Таршису конкретно? Обо всем этом в телеграмме Ратаева ни слова. Сугубая эта таинственность была непонятна, если угодно, оскорбительна даже.

Получив департаментскую шифровку, поначалу Модль решил не тратить больше времени на Таршиса. В конце концов, к чему это ему? Не нуждаетесь в наших услугах — что ж, поступайте как знаете, господа! Но затем, поостынув, подумал: а что если попытаться все же? Всяко ведь бывает: вдруг Таршиса потянет, после одиночки-то, на признания? Право, грех не использовать этот, пусть единственный, шанс. Уже не о том даже думал он, что — если повезет — удастся доказать этим выскочкам из департамента полиции, пренебрегающим услугами лучших своих сотрудников, что и он, Модль, тоже не лыком шит; да, определенно не о том. Куда больше его заботили интересы сыска здесь, в Вильне. В руках Таршиса, в этом Модль не сомневался, концы нитей искровской организации, бесспорно наиболее злокозненной части виленского подполья. Обидно отправлять его в Киев, ни о чем существенном не дознавшись; да нет, не в обиде дело — какое-то время опять придется блуждать в потемках, вот что худо! С ума сойти, столько времени, целых два месяца, идти по следу — и все впустую! Да ведает ли господин Ратаев, что одним бездумным росчерком своего пера свел на нет такой огромный труд?

Модль в упор разглядывал Щуплого. Итак, первая попытка — добром получить нужные сведения — ни к чему не привела. Что ж, решил Модль, не вышло лаской — попробуем таской; в фигуральном, понятно, смысле: побои претили Модлю, он крайне редко прибегал к ним.

— Вот что, Таршис, — с жесткими интонациями в голосе сказал он, прервав затянувшуюся паузу. — Мне надоело с вами в прятки играть. Или вы сейчас же выложите все как есть, или… Надеюсь, вы меня понимаете?

— О пан ротмистр! Я ничего так не хочу, клянусь жизнью, как понять вас…

— Нет, вы отлично все понимаете!

— Нет, пан ротмистр. Клянусь жизнью, я не знаю, что вы от меня хотите.

Модль понял: так можно препираться до второго пришествия. Придется идти напропалую, что называется, ва-банк. Боязнь тоже, впрочем, была, и немалая: а ну как выложенные тобою козыри не слишком сильными окажутся? Но и выхода иного ведь нет…

— Очень немногого я хочу, — сказал он. — Вы должны лишь подтвердить то, что мне и без вас известно. Рогут, Соломон Рогут — что вы знаете об этом человеке?

— Ничего, пан ротмистр. Я впервые слышу это имя.

— Неправда, Таршис! Вы потому хотя бы не можете не знать Рогута, что он живет в Вилькомире, на вашей родине. Есть еще одно обстоятельство, изобличающее вас во лжи: Рогут повесился в ковенской тюрьме, Вилькомир по сей день бурлит — могли ли вы ничего не слышать о случившемся?

— Нет, пан ротмистр, я очень сожалею, но я правда ничего не знаю.

— Хорошо, пойдем дальше. Сергей Ежов, он же Цедербаум, он же Ступель — этот-то человек, надеюсь, вам известен?

— Пан ротмистр может мне поверить: я и этого человека не знаю.

— Не торопитесь с ответом. Интересно, что вы станете говорить, когда я устрою вам встречу с ним!

— Я буду только рад этому, пан ротмистр. Вы тогда сами увидите, что мы незнакомы.

— Едва ли вас порадует эта встреча. Особенно если учесть, что она произойдет в Петропавловской крепости, где в настоящее время содержится ваш Ежов.

— Пану ротмистру, я вижу, очень нравится мучить меня!

Продолжать допрос не имело уже ни малейшего смысла. Щуплый явно не дозрел еще до признаний. Сегодня, во всяком случае, из него ничего не выжмешь. И все-таки Модль задал еще один вопрос — скорей всего по инерции:

— Вы бывали в деревне Смыкуцы? Это недалеко от Юрбурга…

— Нет, не бывал.

— Я подозреваю, что если я спрошу — бывали ли вы в Ковне или Вильне, то также получу отрицательный ответ.

— Отчего же, пан ротмистр? В Ковне я не только бывал, но и жил. Как и в Вяльне.

— Ну что ж, не хотите по-доброму отвечать — как знаете. Там, куда вас сегодня повезут, с вами иначе будут разговаривать. Иначе, вы меня понимаете, Таршис? Но моя совесть чиста: я вас предупреждал. Так что пеняйте на себя…

Приставили двух жандармов, посадили в поезд, повезли куда-то — не просто «пужал», значит, ротмистр!

Везли в первом классе, как сиятельную какую особу. Сиденья в купе обиты вишневым бархатом; высокие, податливые пружины — что тебе пух. Осип едва не улыбнулся: по своей воле никогда не доводилось ехать в первом классе, не по карману, и только теперь вот, при двух стражниках, сподобился! Ну, понятно, не ради него расстарались жандармы, для собственного вящего спокойствия: только в первом классе и можно отгородиться от всего мира дверью.

Стражники достались угрюмые, молчаливые. По-особенному, непонятно как, на Осипа посматривают; сперва Осипу показалось, что с недовольством, со злостью, но спустя время разобрался — нет, с опаской, по-охотничьи настороженно. Смешно, право: уж им ли его опасаться!

Попробовал заговорить с ними: куда, мол, братцы, коли не секрет, везете? Промолчали, хмуро переглянулись только. Потом один из них поднялся, сдвинул занавески на окне — для того, надо полагать, чтобы Осип не мог по названию станций определить направление их маршрута. Ну и шут с вами, в сердцах подумал Осип, не больно и нужно. Запала ротмистрова угроза насчет Петропавловской крепости: ни на минуту не сомневался, что везут в Петербург, куда ж еще?

Примерно через час, откушав принесенного кондуктором чаю (Осипа тоже покормили: ломоть хлеба с салом), один из жандармов завалился спать на верхнюю полку; другой жандарм как сидел, так и остался сидеть каменно у двери, сверляще поглядывая на Осипа. Взгляд этот был неприятен, мешал сосредоточиться, Осип прикрыл глаза, сделал вид, будто подремывает.

Не выходил из головы ротмистр Модль. Не так уж, теперь это ясно, мало знает он об Осипе; вернее сказать — очень многое знает! Ни одного пустого, неправдоподобного вопроса — все без промаха, в яблочко. И если связь Осипа с Ежовым еще можно (даже и не располагая точными сведениями) как-то расчислить, коль скоро известно, что оба они принадлежат к искровской организации, то каким, скажите на милость, путем узнано о Рогуте и в особенности о деревне Смыкуцы, где Осипу всего разок, да притом темной вьюжной ночью, и пришлось быть? И если это уже тогда было известно жандармам, то отчего ж сразу, по свежему следу, не брали? Тут была явная какая-то несообразность, и это-то больше всего не давало покоя.

Нужно вспомнить, сказал себе Осип, хорошенько все вспомнить. Не исключено, что какая-нибудь мелочь, пустячная какая-нибудь подробность, упущенная раньше, как раз и наведет на верную мысль.

Что ж…

Ожидался крупный транспорт. Уже не три пуда, которые можно упрятать в корзину либо заплечный мешок, а целых десять пудов искровской литературы предстояло Осипу получить на границе, в Юрбурге: четыре объемистых тюка. Наученный горьким опытом, Осип не хотел больше прибегать к услугам случайных извозчиков; лучше, решил, нанять крестьянские сани — с таким расчетом, чтобы от места до места, к границе, стало быть, и обратно, доехать на них. Выйдет ненамного дороже, зато быстрее, а главное, безопасней. Ежов согласился с ним.

Для приема столь большого транспорта прежде всего нужно было приготовить надежную квартиру. Вместе с Ежовым Осип выехал в Ковну — местные товарищи предлагали на выбор несколько конспиративных явок. Одна из таких квартир как нельзя лучше удовлетворяла всем требованиям: располагалась она в угловом доме, из окон видны все подходы, да к тому ж еще черный ход имеется в квартире. Ежов, который должен был дожидаться Осипа в Ковне, тоже вполне мог устроиться здесь, но решили не рисковать, пусть квартира останется «чистой»: Ежов поселился пока в скромной гостиничке на окраине. Осип же, не медля ни дня, отправился с крестьянином в Юрбург на широких, устланных по дну соломой розвальнях.

Начало декабря было, мороз с каждым часом набирал силу. Вечером, немного не доехав до Юрбурга, заночевали в какой-то большой и грязной избе: скамейки вдоль стен; здесь же, в горнице, скотина всякая, овцы, свиньи, как помнится, теленок даже, а люди, включая и приезжих, умостились на печи; теснота, духота, смрад, клопы. Всякое видывал в своей жизни Осип, неженкой никогда не был, но, как ни намерзся, как ни вымотался за день, а до самого утра не сомкнул глаз.

Утром забрали груз у контрабандиста, пустились в обратный путь. Осип мог поручиться, что слежки здесь не было; в эдакую холодину, видно, и шпиков на улицу не выгонишь. Да, уж стужа была так стужа: от нее не спрячешься, не укроешься в открытых всем ветрам крестьянских санях; попона, в которую завернулся Осип, и то жестью позванивала от мороза. Когда совсем невмоготу становилось, соскакивал с саней и бежал рядом, похлопывая себя руками по бокам. Казалось, конца-краю не будет этой завьюженной дороге; казалось, заледенеет кровь в жилах или сердце остановится, не в силах одолеть мертвящую муку холода; а еще, отчетливо помнит, казалось, нет ничего желаннее, как заснуть мертвым сном, именно мертвым, чтоб навсегда, навек…

Когда добрались наконец до Ковны, Осип, обжигаясь и не замечая жара, глотал в трактире крутой самоварный чай, чашку за чашкой, ничего не ел, только чай, и уже испарина на лбу, а все не было силы оторваться от живительного кипятка. Но все-таки отогрелся. Поехали сразу на конспиративную квартиру, перенесли туда с возницей тюки. Затем Осип отправился в гостиницу к Ежову: нужно было взять у него денег — расплатиться с владельцем розвальней (крестьянин этот остался ждать на постоялом дворе).

Осип не шел к Ежову — летел. Как на крыльях, истинно! Он уже изрядно сведущ был в делах искровской организации, хорошо представлял себе, как позарез нужен этот только что доставленный, так давно жданный транспорт с литературой. Чтоб поскорей известить Ежова о благополучном прибытии груза, сел в конку — роскошь, которую редко разрешал себе.

Гостиничка, где остановился Ежов, была далеко не из лучших: маленький деревянный домик, всего с пяток скудно меблированных номеров; ни броской вывески, ни важного швейцара в роскошной ливрее, ни льстиво-предупредительного портье с телефоном на конторке. Вся обслуга — сам хозяин, жена его да, в качестве коридорного, какой-то дальний их родственник; все тихо-мирно, вполне по-домашнему. Оттого и облюбовали эту гостиничку, что — незаметная, неказистая, доброго слова не стоит… казалось, что так безопасней.

Приблизившись к гостинице, первым делом Осип бросил взгляд на третье справа окно: если все в порядке — обе занавески должны быть раздернуты; если какая беда — только одна раздернута. Условный знак говорил о безопасности, и Осип быстрым шагом направился к входной двери.

Лишь случайность спасла его от ареста… Как раз в эту минуту в дверях появился коридорный, помои выносил; с испугом посмотрев на Осипа, сдавленно крикнул ему: «Сейчас же уходите!» Оказалось — Ежов схвачен и уже увезен куда-то, а в его номере полиция устроила засаду…

Осипа будто жаром окатило. Как так? Ведь обе занавески раздернуты! Но то было секундное сомнение; тотчас понял: такими вещами не шутят. И опрометью побежал прочь от гостиницы. Только свернув за угол, а затем через проходной двор выйдя на соседнюю улицу, перевел дух. Осип растерялся; да и то сказать: положение отчаянное, невозможное. Как быть, что делать? Первая мысль была о неотложном: где теперь достать денег для извозчика, который ждет его на постоялом дворе? И рядом другая мысль — в сущности, о том же: а вдруг и его, Осипа, арестовали бы сейчас? Да, так оно и было, точно: не сам даже факт возможного ареста страшил, а — что подумал бы тот крестьянин, не дождавшись обещанных денег? Обмануть, пусть невольно, этого мужика, безропотного и очень доверчивого, было бы равно предательству…

Только совсем уж крайняя нужда могла заставить Осипа пойти к старшему брату. Как и ожидал, Голда, жена брата, едва речь зашла о деньгах, стала кричать, что она не Ротшильд и если в доме имеются какие-то копейки, то она не намерена отдавать их первому встречному «байстрюку». Брат молчал, молчал, глядя на жену, но, когда она обозвала Осипа байстрюком (что означало невесть от кого прижитого гулящей девкой ребенка, но одновременно и отпетого негодяя), брат Сема грохнул кулаком по столу и, на удивление негромко, сказал: «Ша!» И Голда сразу умолкла: знала хорошо, что, если уж Сема сказал «ша!» — а он редко прерывал жену, — значит, и правда лучше помолчать. Сема спросил лишь: «Что, Ося, очень нужно?» — «Очень!» — «Голда, — сказал тогда брат Сема, — где там у тебя твои миллионы? Дай ему эту несчастную пятерку!» Словом, выручил его тогда брат, крепко выручил. Осип помчался на постоялый двор, к своему вознице.

Когда же эта забота отпала (а мужик-возница, кстати, и впрямь золотой попался: Осип сверх положенной суммы, четыре целковых, решил накинуть ему полтинник — за старание, за беспрекословность, а тот уперся: нет, ни копейки больше не возьму и так хорошие деньги «уплочены»), когда, рассчитавшись с чудеснейшим этим мужиком, Осип пришел на конспиративную квартиру, где остались тюки с литературой, тут только он осознал до конца, что арест Ежова равносилен катастрофе. Разом рвались все нити. Не предвидя беды, Ежов не посвятил Осипа в свои планы, и было совершенно неизвестно теперь, кому дальше передать транспорт. Вероятно, виленским «военным» — полковому врачу Гусарову, штабс-капитану Клопову; во всяком случае, предыдущий транспорт (Осип точно знал это) был передан именно им для переотправки, по неведомым Осипу каналам, в другие города.

У Осипа были явки, по которым, при удаче, можно выйти на Гусарова. Но ведь сначала надобно отыскать Гусарова (кто знает, может, и он арестован?), потом лишь везти в Вильну тюки с литературой, а то как раз прямехонько угодишь вместе с грузом в лапы жандармов. Однако и оставлять тюки эти в Ковпе (покуда свяжется с Гусаровым) — тоже риск великий. Арест Ежова яснее ясного говорил о том, что жандармские ищейки идут по верному следу. Нельзя поручиться, что они — если уж пронюхали, где сцапать Ежова, — не дознаются и про квартиру, где хранится сейчас транспорт…

Прежде Осипу приходилось лишь выполнять чьи-либо поручения. Теперь предстояло — впервые — принять решение самому. Он вполне сознавал: от того, что и как он решит, зависит судьба дела, — это требовало особой осмотрительности. Две задачи представлялись ему самыми важными: найти Гусарова (а если он арестован, то других искровцев) и одновременно сохранить в неприкосновенности транспорт. Если говорить о тюках с литературой, то надежней места, чем дом родителей в Вилькомире, вряд ли найдешь. Но самому ехать сейчас в Вилькомир — значит потерять несколько дней. Те как раз дни, когда нужно — и тоже безотлагательно — связаться с виленскими товарищами. Не разорваться же?

Неизвестно, как повернулось бы дело, но тут Осипу повезло: он повстречал на базарной площади земляков — литейщика Рогута, щетинщика Каценеленбогена и балагулу-возчика Шабаса; закончив свои дела в Ковне, они возвращались домой, в Вилькомир. На них можно было положиться. Осип давно и хорошо знал их — по «бирже», по нелегальным собраниям. Они тоже хорошо знали Осипа, поэтому, когда он попросил их отвезти несколько тюков его родителям, согласились без лишних слов и расспросов. Осип все же предупредил их, что нужно соблюдать предельную осторожность: в тюках запрещенные газеты. Да, да, кивали они, мы понимаем…

Земляки с тюками двинулись в Вилькомир, Осип же, не мешкая, отправился в Вильну. Он оказался прав в своих предположениях: именно «военные» должны были принять от Ежова транспорт; к счастью, Гусаров был еще на свободе. Как выяснилось, многих схватили в тот же день, что и Ежова: Клопова, Сольца; из тех, кого знал Осип, только вот Гусарова бог пока что миловал… Гусаров с одобрением отозвался о мерах, которые принял Осин для спасения груза.

Но нет, не за что было хвалить Осипа. Не за что: погиб транспорт! Может быть, как раз оттого, что переосторожничал…

Но что проку казнить себя? Всего ведь не предусмотришь. Особенно если в дело вмешается случай, нелепейшее, безумное, дикое стечение обстоятельств! Надо же было так совпасть, чтобы в тот самый момент (воскресный день был), когда подвода с тюками прибыла в Вилькомир, из церкви после заутрени выходил местный исправник с остальными тузами города… Вряд ли уездный исправник — личность известная, отставной штабс-капитан Стефанович-Донцов, пьянчуга и охальник — обратил бы внимание на какую-то там подводу (мало ль их было в тот час на центральной площади!), но возчик Шабас, на беду, забыл подвязать колокольчик, висевший под дугой. А подвязать непременно надо было: исправник, известно всем, только себе и пожарникам дозволял ездить с колокольчиком; такая вот самодурская прихоть была у него. А тут, изволите ли видеть, средь бела дня мужицкая какая-то лошадь раззвенелась веселым колокольчиком на всю округу! Да еще, глянь-ка, мужики эти нерусских кровей явно, нехристи — поди, в насмешку над Спасителем жидовский тарарам свой устроили близ православного-то храма!..

Потом Осипу рассказали — звериным криком зашелся исправник: «Па-ачему? По какому праву? Что за поклажа?» И тут же распорядился препроводить подводу с ездоками к становому приставу. Урядник взял лошадку под уздцы (так, верно, ему надежней показалось) и повлек ее за собой через проулок, наикратчайшим путем, в стан.

Каценеленбоген, воспользовавшись тем, что урядник шагал впереди, схватил один из четырех тюков, тот, что сверху лежал, и был таков: нырнул в какой-то лаз в заборе. Урядник кинулся было за ним, но, видно, побоялся, что так и этих упустишь, не стал догонять. Тогда Рогут предпринял попытку откупиться: предложил уряднику пять рублей. Возможно, в другой раз урядник этот и соблазнился бы шальной пятеркой, но тут сам ведь господин исправник в дело ввязался… Словом, урядник взятки не принял, еще и доложил об этом приставу и исправнику. Когда вскрыли тюки и обнаружили в них пакеты с «Искрой» и нелегальными книгами, исправник всю местную полицию поднял на ноги, чтоб найти сбежавшего. А пока что самолично взялся за Рогута и Шабаса: где разжились крамолой, у кого, куда везли, кому собирались передать?

Возчик Шабас сказал — знать не знает, что везет; его наняли в местечке Яново, два рубля посулили, а ему все равно, что везти… и начал просить исправника, чтобы тот заставил Рогута заплатить за провоз. Напористость эта, по всей видимости, и спасла его. Исправник, должно быть, рассудил, что, если человек, схваченный с поличным, требует денег, значит, он невиновен. Рогут, разумеется, подтвердил все сказанное возчиком, даже два рубля отдал, и Шабаса отпустили подобру-поздорову.

Зато уж Рогуту досталось… Бедняга, его били, жестоко били, до потери сознания, босым и, как рассказывали Осипу очевидцы, чуть не голым выводили на мороз, не давали спать. Но он молчал. Ни Каценеленбогена не выдал, ни Осипа. Остального же (из того, что выпытывали у него) он попросту не знал: не знал маршрута, по которому доставлялась «Искра», не знал людей, причастных к транспортировке литературы. Так ничего и не добившись от него, Рогута отправили в Ковну, засадили там в тюремный карцер.

Осип места себе не находил, узнав об аресте Рогута. Человек пострадал по его, Осипа, вине, притом (что двойной тяжестью ложилось) человек случайный, непосредственного отношения к искровской организации не имевший. Временами накатывало: явиться в полицию, немедленно, сейчас же и заявить — Рогут невиновен, это я, Осип Таршис, хозяин тюков, меня и берите! Право, оно и легче бы самому нести ответ за дело, на которое шел сознательно. Но разум подсказывал: и тебя арестуют, и Рогута не выпустят; бессмысленная затея. Был и еще резон: ты нужен делу, теперь, после ареста Ежова, ты единственный, кто связан с границей, — имеешь ли ты право при таких-то обстоятельствах поддаваться чувству? Но уже тогда, пусть смутно, понимал то, что ныне осознавалось как непреложность: если бы хоть какие-нибудь шансы были, что Рогута отпустят — взамен, баш на баш, вот вам, господа жандармы, я, сажайте в свою тюрьму, а Соломой Рогут ни в чем не повинен, просто-напросто оказал мне, по доверчивости, дружескую услугу, — да, если бы такой «обмен» был возможен, никакие резоны не удержали бы Осипа от этого шага.

Рогут, Рогут, вечная боль моя… Не выдержав мучительства, Рогут покончил с собой, повесился в одиночной камере ковенской тюрьмы…

Жандарм, тот, что сидел каменным изваянием у двери, поднялся вдруг и принялся тормошить своего спящего собрата:

— Давай-ка я полежу…

Тот с видимой неохотой уступил место на верхней полке; тоже сев у закрытой двери, враждебно поглядывал на Осипа.

Осип не шевельнулся: все делал вид, будто дремлет; еще крепче смежил веки, вновь погрузился в свои думы.

…Узнав о смерти Рогута, Осип помчался в Вилькомир. Может быть, этого не следовало делать. Вполне возможно, что именно там, в Вилькомире, полиция впервые и взяла его на зацепку: хотя Осип ни разу не ночевал дома у родителей, скрывался у приятелей, но не случайно же околоточные выспрашивали у соседей, где он, Осип, сейчас находится — не в Вилькомире ли? Да, определенно ему не стоило появляться в родном городе, где слишком многие знали его в лицо.

Но он поехал. Не из прихоти, нет. Попросту не мог иначе. Нужно было выяснить подробности ареста, нужно было забрать у Каценеленбогена уцелевший тюк с «Искрой». Но больше всего нужно было (это Осип считал совершенно необходимым) выпустить листовку — не только разоблачить зверства жандармов, но и объяснить людям сущность самодержавия, обрекающего народ на нищету и полнейшее бесправие. Это была первая листовка Осипа. Опыта никакого, нет ни гектографа, ни нужной для печатания мастики. Спасибо, помогла знакомая пепеэсовка Блюма, вместе сочинили текст, вместе размножили листовку. В ночь на субботу Осип и несколько отчаянных его друзей, которым безусловно можно было доверять, расклеили листовку на стенах домов, на воротах синагоги и костелов и даже у входа в полицейский участок. В городе только и разговоров было что об этой листовке. Вот тогда-то полицейские чины, видимо, и напали на его след, — чем еще объяснить усиленные расспросы о его пребывании в Вилъкомире? Теперь, во всяком случае, Осип уже почти не сомневался, что скорей всего этот эпизод с листовками и дал ротмистру Модлю основание задать свой вопрос о связи Осипа с Рогутом…

Ну а Смыкуцы? Эти-то сведения откуда у Модля? Ведь ни Тамошайтис, ни Аня Спаустинайте, землячка, ни словом не обмолвились об Осипе; это известно совершенно точно, иначе бы их не выпустили из таурагенской тюрьмы после всего-то двухнедельной отсидки, уж постарались бы — располагай жандармы хоть сколько-нибудь определенными данными о связи смыкучан с искровцами — довести дело до суда. Тем не менее факт остается фактом: именно после вызволения транспорта с газетами из Смыкуц Осип ощутил неотступную за собой слежку. Совпадение?

Этого тоже, конечно, не следует сбрасывать со счетов. Особенно если учесть, что к тому времени вся цепь искровских транспортов на литовско-прусской границе замкнулась как раз на Осипе. Раньше, позже ли, но жандармы не могли не выйти на него. И так удивительно, что месяца два после ареста Ежова и других товарищей Осип работал все же в относительном спокойствии, находился вне жандармского поля зрения. Однако чудес не бывает: дознались вот и до его роли в перевозке литературы. А коли так, то Модлю не так уж трудно было предположить, что Осип и к Смыкуцам имеет отношение…

Да, предположение, не больше того; никакими особыми, достоверными сведениями Модль почти наверняка не располагает. Вся надежда его теперь, верно, на очную ставку с Ежовым. Неужто и впрямь рассчитывает, что это ему хоть что-то даст? Ежов содержится в Петропавловской крепости, так сказал Модль, но это не была новость, Модль лишь подтвердил то, что и раньше было известно. Осип слышал — не всякий выдерживает ужас одиночных камер этой крепости, ее Трубецкого бастиона, иные и с ума сходят. Но, странное дело, Осип не испытывал ни малейшего страха. Даже неловко перед самим собой было: как же так, милый, Петропавловка ведь, шутка ли? И все-таки страха не было, что тут поделаешь!

Мчится в ночь поезд, жандарм похрапывает на верхней полке, другой жандарм не сводит осоловелых глаз своих с Осипа — по всему видно, отчаянно борется со сном, бедолага.

Осипу не спится. Скорей бы уж этот Питер, надоело!

Нет, не в Петербург, как оказалось, привезли его — в Киев. Что за странность, при чем здесь Киев? Отродясь не бывал в этом городе, никаких связей с местными товарищами не имеет.

Покидали Вильну — было серо, сумрачно, не везде снег стаял. В Киеве же вовсю бушевала весна: солнечно, теплынь, свежая зелень могучих каштанов. Осип снял шапку, расстегнул пальтецо, вдохнул поглубже сладкий дурманящий воздух — до чего хорошо!.. Виленские стражники явно решили сэкономить, не стали брать извозчика — Осип несказанно был рад этому, все подольше на волюшке вольной побудет. Справляясь на каждом перекрестке, куда и как идти дальше, жандармы с добрый час вели его в губернское управление.

Осип ожидал, что ему сразу же и учинят здесь допрос; коли у киевлян такая надобность в нем, что срочно повезли его в эдакую даль, то так вроде бы и должно быть: чтоб сразу, иначе какой смысл? Тем не менее — был в том смысл, нет ли — допрашивать его не стали, а тотчас по лестнице черного хода отвели в подвал, сунули там в полутемную, вонючую каморку. День прошел, и два, и пять — об Осипе словно забыли. И тут он впервые ощутил… нет, не страх, определенно нет; то была скорее неприкаянность, опустошенность, чувство беспомощности. Все было не так, совсем не так, как, по его разумению, должно было быть. Он готовил себя к схватке с хитрым, ловким противником, схватке, итог которой — выигрыш твой или проигрыш — всецело зависит от тебя самого. Оказалось, ничего от тебя не зависит. Какая тут схватка, какая борьба, если о тебе попросту забыли — настолько ты никому не нужен!

Мысли эти, новые и такие нежданные, все больше втягивали его в свой приманчивый водоворот, и понадобилось немалое усилие, чтобы осознать, что это — опасная приманчивость: эдак, чего доброго, и до отчаяния дойти можно! С этой минуты Осип как бы протрезвел, обрел способность реально оценивать свое положение. Не вызывают на допрос, сунули в подвал и забыли о твоем существовании? Чудак, нашел о чем печалиться! Это ведь прекрасно, если и впрямь могли забыть о тебе. Значит, мелкая ты в их глазах сошка, мельче некуда. Глядишь, подержат-подержат в этом подвале, а потом надоест скармливать тебе казенный харч — выгонят на улицу за ненадобностью. Вот бы!

Не выгнали. На восьмые сутки его извлекли из подвальной тьмы, посадили в тюремную карету и через весь город повезли куда-то. Сопровождал Осипа добродушного вида толстячок с вислыми хохлацкими усами (само собой, жандармская форма на нем). Не особенно рассчитывая на удачу, Осип поинтересовался, куда его везут.

— Та в Лукьяновку, в замок, куда ж!

Осип не знал, что такое «Лукьяновка», спросил.

— Лукьяновки не знаешь? — от души удивился жандарм, но лицо его еще больше подобрело, а в голосе появились нотки нескрываемого сочувствия. — Тюрьма там, понял? Тю-рьма!

Лукьяновка помещалась на окраине города.

Открылись тяжелые ворота, карета въехала во двор и остановилась у тюремной конторы — приземистого здания. Неподалеку от конторы высились трехэтажные, из темно-красного кирпича, корпуса с зарешеченными окнами. Попав в контору, где его обыскали, а затем занесли имя его и фамилию в толстую амбарную книгу, Осип услышал вдруг громкие крики, доносившиеся снаружи, и даже пение революционных песен, а через минуту (это уж и вовсе непонятно было) в приоткрытое окно влетел увесистый ком грязи. Что такое? Демонстрация? А может, мелькнула шальная мысль, может быть, это его, Осипа, решили освободить силой? Впрочем, мысль эту тотчас пришлось отбросить: тюремное начальство слишком уж спокойно и невозмутимо продолжало заниматься своим делом, словно не замечая того, что творится вокруг; вещь обычная, стало быть. Покончив с формальностями и захлопнув амбарную книгу, тюремный чин, кивнув на Осипа, обратился к сидевшему у стенки краснолицему человеку в заношенной и мятой полицейской форме с погонами рядового:

— Куда его, Сайганов?

— Да некуда, ваш-сокродь, — поморщившись, ответствовал Сайганов (должно быть, надзиратель, решил Осип).

Наступила пауза, во время которой тюремный чин мучительно раздумывал о чем-то: лоб гармошкой, глаза в одну точку. Наконец лоб разгладился, в глазах появилась решимость.

— В уголовный его корпус, вот куда!

— Так куда ж? — вяловато возразил надзиратель. — И так битком.

— В уголовный! — тоном приказа объявил чин.

— Мое дело маленькое, — согласился надзиратель, всем своим видом, однако ж, показывая, что не одобряет решения начальства.

Надзиратель повел Осипа к одному из трехэтажных корпусов. Во дворе, огороженном высоченными каменными стенами, народу было как на базарной площади в торговый день; временами приходилось протискиваться сквозь толпу, надзиратель то и дело покрикивал по-извозчичьи: «Па-ста-ра-нись!» На третьем этаже он ввел Осипа в одну из камер (дверь ее, как и двери других камер в этом коридоре, была распахнута настежь), сказал:

— Тут вот и будешь жить.

Ни кроватей, ни топчанов в камере, довольно просторной, на три окна, не было; вдоль стен в полуметре от пола был голый дощатый настил, нары, до последнего вершка занятые нехитрым арестантским скарбом.

— А мое место где? — спросил Осип.

— Я почем знаю! — с некоторым даже возмущением ответил надзиратель. — Поищешь — найдешь!

— А люди где?

— Арестанты, что ль? Во дворе гуляют, где ж!

— Я тоже хочу.

— Великое дело. Хочешь — иди. Кто тебя держит?

С этими словами надзиратель удалился. Оставшись один, Осип помедлил. Хотелось разобраться, что происходит. По всему выходит, что его принимают за уголовника: хорошо это, плохо? Решил, что хорошо, даже определенно хорошо; его явно принимают за кого-то другого, и пусть; поскольку ни в чем таком, уголовном, вроде не грешен, легче легкого будет доказать свою невиновность и — пока разберутся, что к чему, — очутиться тем временем на свободе… Да, пока Осипа вполне устраивала его новая роль.

Не успел он появиться на прогулочном дворе, как толпа молодых людей, по преимуществу в студенческих тужурках, подхватила его, стала расспрашивать — кто он да откуда, где и за что арестован. Осип отвечал, что не знает, за что: ехал из Вильны в Ковну — искать работу, здесь, в поезде, и взяли…

Что тут началось! Своим рассказом он, сам того не ожидая, как будто подлил масла в огонь; окружив здание конторы, студенты в совершенном неистовстве стали выкрикивать разные разности: и изверги тут было, и душегубы, и долой самодержавие. Когда воинственный их пыл малость поиссяк, Осип узнал, что студенты эти, все до единого, арестованы как участники массовых демонстраций, происходивших в Киеве в начале марта. Еще он узнал, что за нехваткой места в политическом корпусе студентов также поместили в корпус для уголовников; это-то пуще всего и возмущало их: такое «непочтительное» отношение к революционной их деятельности. Уже по одному этому легко понять было, что это за революционеры, — Осип, во всяком случае, предпочел бы оказаться среди уголовников не просто из-за отсутствия мест в политическом корпусе…

Порядки в Лукьяновке были достаточно вольные. Двери камер не запирались до полуночи, и большую часть времени заключенные проводили на воздухе, благо погода стояла теплая, совсем летняя. Не только демонстрации — студенты обожали еще устраивать митинги (начальство смотрело на все это как на детские шалости). Заводилой у студентов был бородатый универсант по фамилии Книжник. На одном из митингов этот Книжник держал пламенную речь, в которой клеймил позором российское самодержавие, причем случай с арестом Осипа фигурировал в качестве главного аргумента против царского произвола. Указывая на Осипа, он с пафосом восклицал:

— Вот сидит мальчик, совсем ребенок, вся вина его состоит в том, что он ехал искать заработок! Его вытащили из поезда, таскали, таскали по России и наконец привезли сюда, в Киев, за тридевять земель от родного дома, привезли в город, где он никогда не был и где у него никого нет! Есть ли другая страна в мире, кроме России, где палачи чувствовали бы себя столь вольготно и безнаказанно?!

Слушая студента (а был он, несомненно, славный парень в едва ли старше Осипа, тоже лет двадцать, только более рослый, да еще буйная борода прибавляла солидности), Осип в душе посмеивался над его наивностью. Характеристику самодержавия, кто спорит, он дал верную, но вот арест Осипа — как аргумент — выбран, пожалуй, не очень удачно… впрочем, Книжник, к своему смущению, очень скоро сам удостоверился в этом.

Через несколько дней после водворения Осипа в Лукьяновку студенты, устроив неслыханный тарарам, потребовали прокурора, чтобы выяснить, в каком состоянии находится их дело. Вскоре начальник тюрьмы объявил, что приехал товарищ прокурора Киевской судебной палаты господин Корсаков, который намерен обойти все камеры, а посему господа студенты должны соблаговолить разойтись по своим местам. Студенты повиновались. И вот настал черед камеры Осипа: то один, то другой спрашивает о своей участи, товарищ прокурора, не заглядывая ни в какую бумажку, отвечает, что кого ждет. Осип решил не напоминать о себе: к чему торопить события? Но тут в дело вмешался все тот же Книжник, заявивший с видом обличителя:

— Хорошо, господин прокурор, если по вашим законам мы должны быть наказаны, что ж, мы готовы нести ответ. Но вот скажите: по какому праву вы держите этого мальчика? — И положил Осипу руку на плечо.

— Как его фамилия? — спросил прокурор. Книжник назвал фамилию Осипа. Господин прокурор заулыбался:

— Смею уверить вас, что этот, как вы изволили сказать, «мальчик» просидит здесь дольше, чем все вы, гораздо дольше. Он обвиняется в принадлежности к организации, которая именует себя «Искрой»; ему инкриминируется организация транспорта запрещенной литературы…

Все так и ахнули. Больше всех был удивлен Книжник и после ухода прокурора все допытывался у Осипа, верно ли это. Осип, само собой, заверил его, что это недоразумение, какая-то путаница, но студент вряд ли поверил ему; во всяком случае, больше не называл Осипа «мальчиком».

Невесело было в тот вечер Осипу: здесь, в Киеве, тоже все о нем известно, решительно все. Одно только по-прежнему непонятно было: почему все-таки его отправили в Киев, а не в Питер? Какая тут еще каверза таится?

Через два дня в камере появился новый обитатель. Было ему лет тридцать пять, много старше всех остальных, и держался он уверенно, независимо, но вместе с тем никого не сторонился, охотно вступал в разговоры. Когда последовали неизбежные в таких случаях расспросы — за что взят и при каких обстоятельствах, новый арестант сообщил, что взят он был на границе, на станции Радзивилов, после того как в его чемоданах с двойным дном была обнаружена газета «Искра». Наутро, улучив удобный момент, Осип отозвал этого человека в сторонку, сказал, что тот ведет себя неосторожно: в камере ведь мог оказаться и доносчик, зачем было оповещать о чемоданах с двойным дном, об «Искре»? Осипу крайне неловко было говорить это человеку, который годится ему чуть не в отцы, но и промолчать он не мог — речь ведь шла об «Искре»… Новый арестант ничуть не обиделся на него.

— Вообще-то вы правы, — сказал он с улыбкой. — Но здесь другой случай. Доносчик, если такой оказался в камере, ничего нового не сообщит своим хозяевам. Я ведь взят с поличным… — Он внимательно посмотрел на Осипа. — Разрешите полюбопытствовать: вы киевлянин?

— Нет, я из Вильны.

— Ваше имя, если не секрет?

— Осип Таршис.

— А также Моисей Хигрин? И еще — Виленец?

Прежде чем согласиться или опровергнуть собеседника, Осип в свою очередь спросил:

— А ваша фамилия?

— Блюменфельд. И, представьте, как и вы, тоже Иосиф. Блюменфельд, не слышали? Я так и думал. Но другое мое имя, полагаю, должно вам быть знакомо: Карл Готшалк…

Да, Осип отлично знал это имя. Карл Готшалк был тот человек, который занимался доставкой искровской литературы до русской границы; от него Осип получал сообщения о месте и времени получения того или иного транспорта. Карл Готшалк и Осип были как бы крайними звеньями цепи, на которой держалось дело транспортировки «Искры» через Литву. Один находился в Берлине, другой жил в Вильне, но, связанные одним делом, они ни разу не встречались, не знали друг друга в лицо. В Лукьяновке — вот где довелось свидеться!

— Осип, дружище, — с необыкновенным жаром воскликнул Готшалк-Блюменфельд, — дай-ка я пожму твою храбрую руку! Ты даже представить себе не можешь, как я рад видеть тебя! Зови меня Блюм, меня все так зовут, я привык… А теперь расскажи, каким это ветром занесло тебя в Киев!..

Осип обрадовался возможности поделиться с надежным человеком непонятными обстоятельствами своего водворения в Лукьяновскую тюрьму. Да, внимательно выслушав его, согласился Блюм, все это и правда очень странно; но ничего, тут же успокоил он Осипа, со временем разберемся, что к чему.

И ведь действительно «разобрался», притом, на удивление, скоро! Буквально на следующий день он сообщил Осипу, что здесь же, в Лукьяновке, но только в политическом корпусе, находится большая группа агентов «Искры». Полагая почему-то, что Осип всех их должен знать, Блюм стал сыпать их подпольными кличками: Грач, Папаша, Бродяга, Конягин, Красавец; когда же Осип со смущением признался, что нет, эти люди неизвестны ему, Блюм, немного сердясь даже, начал называть их подлинные имена: Бауман, Баллах, Сильвин, Гальперин, Крохмаль. Но и это не помогло: Осип даже не слышал ни о ком из них. Вот-те раз, удивился Блюм, не слышал, а между тем твоя фамилия по фальшивому паспорту, и кличка, и явочная квартира, по которой можно тебя найти в Вильне, — все это было записано у Красавца (он же Крохмаль) в памятной книжке, изъятой жандармами во время его ареста.

Разъяснилось и другое немаловажное для Осипа обстоятельство — почему его не стали держать в Вильне, а препроводили в Киев. Все дело в том было, что здешнему жандармскому генералу Новицкому удалось напасть на след всероссийского совещания искровцев, устроить которое взялся живший в Киеве Крохмаль. Взяться-то взялся, но, по мнению Блюма, очень уж топорно: видимо, посчитав жандармов за совершенных дураков, он пренебрег азбучными правилами конспирации, не подготовил надежных квартир для участников встречи, даже себя не сумел обезопасить от слежки. Совещание так и не состоялось. Почуяв неладное (да и как было не заметить этого, если наблюдение за ними велось уже в открытую, нагло!), прибывшие на встречу агенты «Искры», люди опытные, стреляные, спешно стали разъезжаться, но всех их (жандармы на сей раз сами себя превзошли) по дороге арестовали и привезли обратно в Киев; к этому времени и Крохмаль был взят. Так разом попали за решетку наиболее видные представители искровской организации в России, люди, за которыми безуспешно гонялись вот уже длительное время. Как не воспользоваться было такой удачей! Затевался громкий процесс над искровцами, и вести его поручили генералу Новицкому. Чтобы придать делу должный размах, решено было к главным фигурам предстоящего процесса, уже помещенным в Лукьяновку, присовокупить всех, кто имеет хоть какое-то отношение к «Искре»: и тех, кого, подобно Блюму, задерживали на границе, и уж тем более таких, как Осип, чье имя значилось в записной книжке у Крохмаля. Словом, стали свозить в Киев всех, кто только попадал в этот момент под руку, без особого разбора.

Все это Блюм узнал от Мариана Гурского, тоже искровца, который, как староста политических, пользовался правом беспрепятственно ходить в тюремную контору, — остальные же обитатели политического корпуса даже и гуляли в своем, особом дворике. Гурский обещал, что похлопочет у начальства о переводе Блюма и Осипа в политический корпус — чтоб всем «нашим» в одной куче быть; «на всякий случай», сказал еще Гурский. Пересказывая Осипу свой разговор с ним, Блюм предположил, что это загадочное «на всякий случай» может лишь одно означать: вероятно, искровцы замыслили побег, что ж еще!

Прокурор Корсаков как в воду глядел: постепенно всех участников студенческих волнений повыпускали на свободу; Осип, само собой, остался в тюрьме, и Блюм тоже. Студент Книжник, перед тем как покинуть камеру, с крайне сконфуженным видом подошел к Осипу и, словно б и правда был в чем-то виноват, сказал, опустив глаза, что Осип всегда может рассчитывать на его помощь, и дал адрес, по которому его можно найти. Осип крепко пожал ему руку на прощание. К тому времени, должно быть, и в политическом корпусе поредело (а возможно, «ходатайство» Гурского сыграло тут свою роль) — в один прекрасный день Осип и Блюм оказались наконец среди своих.

И вот свершилось наконец. Все позади: месяцы и месяцы ожидания и томления (ведь август, август уже, 18 августа!); адская подготовка, когда с таким трудом добывалось все то, без чего не обойтись при побеге: деньги, паспорта, хлоралгидрат для усыпления надзирателей, надежные пристанища в городе; несчетные — чтобы довести до автоматизма каждое движение — репетиции побега. Да, все это теперь позади, — свершилось! Побег уже не просто мечта — сама реальность…

Все идет именно так, как задумывалось. По случаю очередных «именин», на этот раз Басовского, коридорные надзиратели изрядно хватили дармовой водки с подмешанным к ней снотворным и к вечеру уже спали сном праведников. Небольшая заминка произошла, правда, с часовым, стоявшим на посту в прогулочном дворе; ему тоже поднесли стакан хитрого зелья, но, сделав глоток-другой, он вдруг поперхнулся отчего-то (может, переложили снотворного, и он почувствовал в водке непривычный привкус?), поперхнулся и со словами: «Премного благодарен» — неожиданно отдал «имениннику» едва початый стакан. Пришлось прибегнуть к запасному варианту (как удачно вышло, что и такая вот неожиданность была предусмотрена заранее!): в мгновение ока часового обезоружили, завели ему руки за спину, наскоро связали, заткнули рот платком, повалили на землю и, чтоб ничего не видел, накинули на голову специально для такого случая приготовленное одеяло; около него, присматривать за ним, остался Сильвин, чья очередь бежать была последней.

С этой минуты пружина побега стала раскручиваться стремительно и неуклонно. В действие вступил хорошо отлаженный, до мелочей отработанный механизм: каждый знал свое место, свою роль, свое дело — не только участники побега, но и те, кто по доброй своей охоте взялся помочь искровцам в осуществлении дерзкого плана. Сильвин, Мальцман и Блюм еще возились с часовым, а у семиаршинной, более чем в два человеческих роста, стены уже сооружалась живая пирамида. Основание ее составили Бобровский и не участвовавший в побеге эсер Хлынов, на плечи им взобрался Гурский. Едва Гурский, с трудом удерживая равновесие (Бобровский, не учли этого, оказался гораздо выше Хлынова), распрямился, Осип подал Гурскому сплетенную из простынных полос лестницу со стальным якорем-«кошкой» на конце, — лестница эта последние недели хранилась у Осипа в подушке. Задача Гурского состояла в том, чтобы зацепить «кошку» за остроконечный, обитый кровельным железом конек стены и перекинуть через стену самодельную веревку с узлами, держась за которую беглецы могли бы спуститься на землю. Не сводя глаз с Гурского, Осип быстро скинул с себя холщовую тюремную робу, которую надел поверх своего костюма; очередь Осипа бежать была вторая, сразу вслед за Гурским. Не с первой попытки, но Гурскому все же удалось надежно закрепить «кошку», и вот он уже карабкается по сделанным из ободов венского стула ступенькам наверх, уже оседлал конек, уже ухватился руками за веревку.

Осип бросился к лестнице (она лишь немного не доставала до земли), начал взбираться. Лестница слегка раскачивалась, вдобавок круглые ступеньки предательски пружинили под ногами; неимоверный труд был — взобраться на гребень стены. Глянул вниз, в темноте смутно различил Гурского, который держал внатяг конец веревки, чтобы не отцепилась «кошка». Нащупав первый узел, Осип перекинул тело через стену, и, как ни легок был, не хватило в руках силы удержаться — неостановимо, со все возрастающей быстротой заскользил вниз, в кровь раздирая ладони.

Отдав Осипу веревку, Гурский тотчас исчез. Следующим шел Басовский; у него не совсем еще зажила после перелома нога, и Осип с ужасом подумал, что если Басовский тоже не сумеет спуститься на руках и сорвется вниз, то рискует вторично сломать ногу. Страхуя товарища, Осип встал так, чтобы, на худой конец, Басовский свалился не на землю, а на него. Но нет, обошлось: Басовский перехватывал руки от узла к узлу и, не в пример Осипу, отпустил веревку не раньше чем подошвами ботинок ощутил под собою землю. Он потянулся было к веревке, чтобы подержать ее для следующего товарища, но Осип не отдал ее: Басовскому, с его-то ногой, не стоило терять здесь ни минуты. «Беги! — шепотом крикнул ему Осип. — Я тебя догоню!»

Следующим был Крохмаль. Ему не повезло, он тоже содрал кожу с ладоней. Передав ему веревку, Осип со всех ног бросился бежать — следом за Басовским. Тьма была кромешная, Осип бежал с вытянутыми вперед, чтобы не наткнуться на дерево, руками, но вдруг почувствовал, что земля уходит из-под ног, и в следующее мгновение очутился в какой-то канаве, довольно глубокой, о существовании которой товарищи с воли не предупредили беглецов. На дне канавы, в глинистом месиве, уже барахтался Басовский; оказывается, он искал свою шляпу, которую потерял, когда кубарем летел вниз. Осип тоже остался без шляпы, но искать ее в такую темень дело заведомо бесполезное, да и драгоценное время уходит, не до того, в любой момент может начаться погоня!

Поминутно оскальзываясь, Осип выбрался кое-как из чертовой этой канавы, протянул руку Басовскому, вытащил и его. Выбежали на поляну, отсюда уже и дорога видна. Улица была окраинная, безлюдная, каждый человек на виду. Нужно поскорее в город попасть, как можно скорее! Но как, как?!

Вдали показался извозчик. Осип выбежал на середину дороги, замахал руками. Поравнявшись с ним, извозчик приостановил было лошадку, но, посмотрев на Осипа, со словами: «Ишь, голытьба! Последнюю копейку небось пропили!» — умчал прочь.

Обсудили с Басовским незавидное свое положение. Да, скверные дела, хуже не бывает. Мало того, что перемазаны в глине, так еще без головных уборов, а в Киеве, как объяснил Басовский, и самый последний босяк не выйдет об эту пору на улицу без шапки или картуза. Не мудрено, что извозчик погнушался такими пассажирами. И ведь что обидно — карманы у Осипа и Басовского отнюдь не были пусты, у каждого по девяносто рублей имелось…

Пока судили да рядили, как дальше быть, появился новый извозчик. Никак нельзя было упустить его, никак! На этот раз Осип, ни слова не говоря, первым делом протянул извозчику хрустящую новенькую пятерку. Расчет верный оказался: за такие деньги самою хоть дьявола везти можно.

— Куда? — спросил извозчик.

— В город, — ответил Басовский. — Там скажем.

Обоим им — Осипу и Басовскому — было назначено одно место явки: Обсерваторный переулок, дом № 10. Пошептавшись, решили, что отпустят извозчика, не доезжая Обсерваторного; совсем не обязательно извозчику знать, куда именно они направляются… В нужном месте Басовский велел остановиться. Когда извозчик скрылся из виду, они, немного вернувшись назад, свернули в какую-то боковую улочку, затем через два квартала опять свернули в сторону и так, проплутав еще с четверть часа, вышли на Обсерваторный. Вздохнули с облегчением — наконец-то! Басовский уже еле волочил свою больную ногу…

Но оказалось — преждевременно радовались. Очень скоро обнаружили, что последний дом по Обсерваторному переулку значится под номером 8, а дальше, за пустырем, идет уже другой переулок — Зеленый. Вот так история!

Басовский совсем приуныл; постанывая от боли, он тихо приговаривал: «Если б я знал, что воля не даст нам даже квартиры, ни за что не бежал бы… Ни за что…» Осипу тоже невесело было: страшно хотелось пить, нестерпимо саднили ободранные ладони. Но что проку ныть да скулить? Надо что-то делать, действовать! Осип пошутил: слушай, Басовский, а не вернуться ли нам назад, в Лукьяновку? Авось зачтут явку с повинной, смилостивятся… Посмеялись. У Осипа мелькнула мысль: а ну как товарищи из Киевского комитета РСДРП, приготовлявшие для беглецов безопасные квартиры, перепутали номер дома? Коль скоро дома № 10 не существует в природе, то, может быть, имелся в виду восьмой дом? Отчего бы не попробовать, не испытать судьбу? Вдруг повезет…

Подошел к дому № 8, покрутил вертушку звонка и, когда дверь открылась, спросил у пожилой женщины, не здесь ли живет Никифор Петрович, которому нужно передать — это был пароль — подарок из Винницы. Нет, сказала женщина, таких жильцов здесь отродясь не было, и поспешила захлопнуть дверь.

Возвращаясь на пустырь, к Басовскому, Осип заметил человека, который, в свою очередь заметив его, Осипа, остановился, затаившись в тени забора. Первое желание было — ноги в руки и бежать! Шпик, не иначе! Но в следующую минуту фигура человека, прижавшаяся к забору, показалась Осипу знакомой. Не Гурский ли?

— Марьян! — издали окликнул Осип.

Человек вышел из тени. Точно, Гурский!

— Ты-то каким образом здесь очутился? — спросил Осип.

Чуть позже, уже на пустыре, Гурский поведал свою грустную историю. Его тоже постигла неудача: люди, к которым ему надлежало явиться, три дня назад съехали с квартиры, и никто не знает, где они живут теперь. Тогда Гурский вспомнил адрес явки Осипа и Басовского и вот направился сюда… Что и говорить, крепко напутали товарищи комитетчики. Неужели и остальных участников побега ждут столь же «надежные» прибежища?

Коротать ночь на пустыре никому не улыбалось, надо было что-нибудь придумать. Гостиница? Нет, невозможно: легко догадаться, что, разыскивая беглецов, жандармы прежде всего обшарят все гостиницы, вплоть до ночлежек. Вокзал? Тоже нельзя; самый верный способ попасть прямо в руки полиции, уж что-что, а вокзалы и пристани, можно быть уверенным, перекрыты надежно. Гурский предложил тогда попытать счастья у одного его дальнего родственника, живущего в какой-то Мокрой Слободке; если он и теперь там живет, наверняка не откажет в приюте — человек радушный, последнюю рубаху с себя снимет… правда, тотчас оговорился Гурский, я уже лет пять не видел его, но будем, как говорится, уповать на лучшее… А что, собственно, еще оставалось?

Добрались до Мокрой этой Слободки на извозчике. С трудом отыскали нужную улицу (оно и видно, что Гурский давненько не навещал своего родственника!), зато дом нашли сразу: первый от угла. Поднялись на третий этаж. И тут — удача! Как и пять лет назад, родственник Гурского жил все в этой же квартире; встретил он незваных пришельцев и впрямь с необычайным гостеприимством: все, что было съестного в доме — сало, маринованные грибки, вмиг было выставлено на стол. Басовский, показывая на свои и Осипа брюки, заляпанные глиной, сказал было, что хорошо б почиститься сперва, но Вацлав (так звали радушного хозяина) замахал руками: это потом, это успеется, а сейчас, дроги Панове, прошу к столу! Долго упрашивать себя «дроги панове» не заставили…

Перед чаем (самовар уже фырчал на столе) Вацлав сказал вдруг Гурскому:

— Марьян, я не спрашиваю, кто твои друзья. Раз они пришли с тобой, я знаю, это хорошие люди. Очень жалко, но именно поэтому я не смогу оставить их ночевать. Мало ли что в голову придет моему соседу, жандарму!.. Пся крев, не дай боже иметь такого соседа… Но, может быть, я неправ? Поверь, если им нечего бояться жандарма, у меня всегда найдется лишняя подстилка… — Говорил он эти малоприятные вещи с подкупающей прямотой: явно думал не столько о себе, сколь о безопасности гостей.

— Ты прав, — сказал Гурский. — Не только им, но и мне не стоит встречаться с твоим соседом.

— Нет, ты другое дело, — возразил Вацлав. — Ты — родственник!

— А он почем знает, что я родственник?

— Матка боска! — воскликнул Вацлав. — Вот твоя фотография, — он кивнул на стену, где под общим стеклом, в большой раме, гнездилось десятка два разных снимков, — ты ведь совсем не изменился!

Изменился, нет ли, а хорошо, что хоть Гурскому есть где схорониться в эту первую после побега ночь.

— А вам, панове, — обратился к Осипу и Басовскому Вацлав, — я дам один хороший адресок. Очень приличные, очень достойные люди, мои земляки, тоже из Белостока, я напишу им несколько елок. Только, пшепрашам, к пану Зарецкому неудобно явиться без шляпы… Одну минутку, сейчас у вас будут шляпы! Вот, проше паньство: вам — цилиндр, вам — соломенный капелюх! А теперь давайте я вас почищу.

Напрасно пан Вацлав снабдил их запиской к папу Зарецкому; и роскошный шелковистый цилиндр не помог (как, впрочем, и соломенная шляпа Осипа). Пана Зарецкого не оказалось дома; не сняв даже цепочки, через едва приоткрытую дверь служанка сообщила им, что пан Зарецкий с супругой ночуют нынче на даче… Погоревали, конечно, но потом рассудили, что, может, это и к лучшему, что они не застали пана Зарецкого: совершенно неизвестно, как бы он отнесся к столь странного вида ночным визитерам… Жил пан Зарецкий в красивом доме на Крещатике, на двери — медная табличка с витиеватой гравировкой: дантист; кто знает, обрадовался ли бы пан Зарецкий рекомендательному письму своего земляка пана Вацлава?

Теперь, после этой неудачи, лишь одно оставалось — раскатывать на извозчиках из одного конца города в другой. Хорошо еще, что Басовский знал названия улиц и районов города. Так и ездили с Басовским всю ночь, только утром расстались, чтобы не быть задержанными вместе. Дальнейшие планы у обоих были весьма смутные. Басовский надеялся отыскать школьного приятеля, служившего по акцизному ведомству. Осип же вспомнил о своем сокамернике, универсанте Книжнике, который, покидая Лукьяновку, сказал, что Осип всегда может рассчитывать на его помощь, и даже адрес, по которому его легко найти, дал. Осип никак не предполагал, что этот адрес может ему когда-нибудь понадобиться, поэтому не старался запомнить его (теперь оставалось лишь крепко пожалеть об этом!). Задержалось в памяти только странноватое название улицы — Андреевский спуск; и еще то, что отец студента Книжника — кожевенник-заготовщик, владеет собственной мастерской. Ни номера дома, таким образом, ни того даже, сам ли студент проживает здесь или же здесь помещается мастерская его отца, Осип не знал, но на всякий случай поехал все же на Андреевский спуск. Вертел головой из стороны в сторону и — о радость великая! — увидел наконец на каком-то ветхом домишке, сильно смахивающем на сарай, аляповатую, охрой и суриком по жести, вывеску с фамилией своего сокамерника. Проехав немного дальше, Осип отпустил извозчика и вернулся назад, к тому домишку.

Студент, по счастью, оказался дома.

— Хигрин! — тотчас узнал он Осипа. — Как я рад, дорогой, что и ты наконец на свободе! Долгонько ж они мурыжили тебя!

Он провел Осипа в свою комнату, не очень большую, но чистую, светлую, с множеством книг на полках.

— Садись, дорогим гостем будешь!

— Собственно, я не в гости, — сказал Осип. — Я по делу.

— Одно другому не помеха. Так я слушаю тебя…

Осип помедлил с минуту, не зная, говорить ли Книжнику о своем побеге из тюрьмы, но тот, видимо, по-своему понял его молчание.

— Выкладывай, не стесняйся. Нужны деньги? Много не обещаю, но…

— Нет, деньги у меня есть.

— Ишь, богач!

— Мне нужно повидать кого-нибудь из комитета.

— Эсдеки?

— Да.

— Видишь ли, прямых ходов у меня к ним нет. Я даже не уверен, существует ли теперь комитет… тут такие, брат, были аресты! Но, кажется, я знаю одного человека, который сможет помочь… Это срочно?

— Да.

— Хорошо, сейчас я тебя покормлю и сразу отправлюсь.

— Спасибо, я не хочу есть. Я хочу спать. Это можно?

— Бога ради.

— А отец, мать?

— Нашел о чем спрашивать! Они давно махнули на меня рукой. Нет, нет, ты не думай, они совершенно не вмешиваются в мои дела! Так я пойду. А ты спи. Я запру комнату своим ключом.

Осип устроился на диване и, укрывшись пледом, тотчас заснул — мертво, без снов. Впрочем, не очень-то долго удалось поспать, часа два: вернулся Книжник, разбудил. Был он невероятно возбужден, даже взвинчен.

— Представляешь, — восклицал он, — нет, ты даже представить себе не можешь, что произошло! Сегодня ночью бежала вся тюрьма! В городе жуткий переполох, все только и говорят об этом!

Трудно было понять, чего больше было в его голосе — ликования или испуга; пожалуй, того и другого поровну.

Странно, но похоже, что, делясь с Осипом своей ошеломительной новостью, Книжник ничуть не связывал этот побег с появлением здесь Осипа. Верно, так оно и было, потому что, оборвав внезапно бурную свою тираду (как споткнулся!), он с несказанным удивлением воззрился на Осипа и — явно только что осененный какой-то неожиданной для себя мыслью — произнес ошарашенно, понизив голос:

— Постой, так тебя не выпустили, ты ведь тоже сбежал, да?

— Да, я тоже, — ответил Осип, ответил машинально, подумав: неужто вся тюрьма? не только двенадцать, как намечалось, человек, а и остальные следом? С трудом верилось в это. Да нет, чушь, это невозможно, определенно невозможно, даже физически: ночи б не хватило через крепостную стену всем перебраться! Да большинству вовсе и незачем бежать: и без того со дня на день выпустят…

— Почему ты скрыл от меня это? — с укоризною передернув плечами, спросил Книжник.

Осип промолчал. Видимо, и правда он напрасно утаил про свой побег. И вообще напрасно пришел сюда. Так ведь не скажешь ему сейчас, что не от хорошей жизни пришел, что предпочел бы оказаться там, где его приход не был бы неожиданностью…

— Я сейчас уйду, — сказал Осип безо всякой обиды.

— Я не о том. Разве трудно догадаться, что прежде всего беглецов станут искать на квартирах у неблагонадежных? Счастье, что еще не нагрянули сюда, не успели! Собирайся-ка побыстрей, я тебя отведу в одно надежное место… пока не поздно!

— Спасибо, — сказал Осип. — Извини, я было подумал…

— Пустое, не трать время. Пошли!

О главном — что встреча с представителем Киевского комитета произойдет завтра — студент сообщил по дороге в пекарню, где Осипу предстояло, в одной из полуподвальных комнат, провести ближайшие сутки.

— Здесь тебя сам черт не найдет, — пошутил Книжник.

Отлучившись ненадолго, он принес объемистый пакет со всяческой едой. Прощаясь, Осип с теплым чувством пожал ему руку. Право, он был славный парень, этот чернобородый студент Книжник. Вон как толково все устроил, даже про еду не забыл. И что особенно дорого, ничуть не трус, кажется, ничуть…

Комнатка, в которую упрятал Осипа предусмотрительный студент, служила, судя по всему, чем-то вроде кладовки. Чего здесь только не было: сложенные аккуратной стопкой пустые мешки, медные тазы и невероятных размеров кастрюли, старые, но еще крепкие стулья, окованный жестяными полосами сундук и еще много всякой всячины; но главное — здесь была оттоманка, и не беда, что она как бы взбухала вся от выпирающих пружин: все лучше, чем на тюремных нарах! Одно только досаждало несколько — удушливый запах мучной пыли, отчего-то прогорклой; но очень скоро он перестал замечать и это: ушел в свои мысли, как-то сразу ушел, и так безраздельно, как будто в бездонный колодец канул — ни звуков, ни запахов, ничего реального, сиюминутного.

Мысли были странные: ненужные и неправильные, с ржавым привкусом горечи. Дико, непонятно: свобода, первый день на воле, радуйся и ликуй, ведь свершилось заветное, то, о чем мечталось долгими тюремными месяцами, но нет, ничего этою не ощущал он в себе, смута в душе и томление… вот ведь обида какая! Вскоре осозналось: то была — кощунственно сказать — тоска, необъяснимая, казалось, тоска по Лукьяновке… Под Лукьяновкой, понятно, он разумел сейчас не острожные, за семью запорами, опостылевшие стены — он думал о людях, в окружении которых ему посчастливилось, пусть и в тюрьме, быть последние свои месяцы. Удивительные люди! Один не похож на другого, да, разные, очень разные, каждый на свой лад, неповторим, но всех их — Баумана и Литвинова, Блюменфельда и Бобровского, Мальцмана и Басовского, всех их роднило и нечто общее. Можно без конца перечислять наиболее привлекательные их качества, среди них непременно найдут свое место и ум, и образованность, и доброта, и храбрость, и твердость в убеждениях, но все равно перечень этот заведомо будет неполным; вернее всего будет сказать, что это люди одной выделки, одной закалки…

И вот там, в Лукьяновке, повседневно общаясь с ними, Осип, вероятно, впервые с такой отчетливостью осознал, что в жизни важно не только дело, само по себе дело, которому отдаешь всего себя, а и то, с какими людьми делаешь это свое дело. Ибо одно неразрывно связано с другим. Доброе, чистое, святое дело обязательно делают хорошие люди — так есть, так, в любом случае, должно быть.

Осип был самый молодой из числа искровцев, оказавшихся в Лукьяновской крепости, но, по совести сказать, и самый темный. В отличие от своих товарищей, которые, обладая глубокими теоретическими познаниями, к тому же хорошо были знакомы с практикой рабочего движения как в России, так и на Западе, Осип не знал многих азов марксизма. Так уж сложилась его жизнь, что не было ни времени, ни возможности всерьез заняться политическим самообразованием. И кто б мог подумать, что именно Лукьяновка станет для него университетом!

Старшие товарищи читали ему целые лекции по наиболее сложным вопросам. Многое он понял, присутствуя на теоретических диспутах, на которых решались спорные или нерешенные проблемы. А главное — он читал, читал, читал, притом по определенной, специально для него составленной программе!

Особенно много сил и времени тратил на Осипа Блюм, первый искровец, которого он встретил в тюрьме. Его опека, вседневная и очень требовательная, ничуть, однако, не была Осипу в тягость. Он сам жадно тянулся к знаниям. Дело не ограничивалось изучением партийной литературы, были также ежедневные экзерсисы по немецкому языку под руководством Николая Баумана и Блюма. Поначалу Осип противился занятиям немецким: к чему, мол? Но Блюм твердо стоял на своем: «Пригодится! Поверь моему слову, очень даже пригодится!» Вскоре Осип и сам понял: без иностранного языка, хотя бы одного, никак не обойтись; причем понадобится он быстрее, чем можно было ожидать: маршрут участников побега из Лукьяновки пролегал через границу, в Цюрих…

Спасибо, друзья-искровцы, все-все, с кем судьба свела меня в тюрьме, вечная моя благодарность вам! Мне долго еще будет не хватать вас — вашего тепла, участия!..

…Студент Книжник пришел за Осипом на следующий день вечером, когда уже начало темнеть. Отвел на явку, где Осипа уже дожидался представитель Киевского комитета, и сразу же исчез; Осип не ожидал, что больше не увидит симпатичного студента, пришедшего на выручку в самую трудную минуту, и крепко пожалел об этом: не только что поблагодарить, а даже и попрощаться толком не удалось.

Представитель комитета («товарищ Коля» — так назвался он) был немолодой уже человек, лет за сорок, неторопливый, рассудительный. Осип первым делом спросил его — что, действительно вся тюрьма убежала? Товарищ Коля легко, одними губами, улыбнулся: нет, пустой слух, сбежало одиннадцать человек. Осип всполошился: как одиннадцать? Ведь планировался побег двенадцати? Да, подтвердил товарищ Коля, намечалось двенадцать, но одного из искровцев, Михаила Сильвина, постигла неудача. Уже известны, добавил он, и подробности, отчего Сильвину не удалось бежать. Он держал часового, лежавшего на земле, ждал, когда ему скажут: «Ваша очередь!» Но товарищ, стоявший «на стреме», вместо этих, служивших сигналом слов от волнения крикнул другое: «Убегайте!» Сильвин понял его в том смысле, что дело расстроилось, и, оставив часового, помчался к себе в камеру, где уничтожил паспорт и припрятал деньги. Оставшийся без присмотра часовой тотчас вскочил на ноги и, схватив лежавшую рядом винтовку, выстрелил в воздух-Бедный Сильвин. Особенно жаль было, что именно ему так не повезло.

Без преувеличения — он был душа побега, его главный нерв. Готовясь к побегу, каждый делал что-то свое; Осип, к примеру, хранил лестницу в своей подушке и еще (когда обнаружилось, что киевляне не могут раздобыть паспорта для беглецов) привел в действие свои виленские связи, и пятнадцать паспортных книжек было доставлено в Лукьяновку. Да, никто не бил баклуши, но Сильвин, бесспорно, делал больше всех — потому хотя бы, что координировал действия остальных. Осип вспомнил подробность, на которую в свое время не обратил внимания: когда решался вопрос, кто будет первый, кто второй, и так далее, оказалось, что очередь Сильвиил последняя. В тот момент Осип не придал этому значения: кто-то должен быть первый, кто-то последний, какая разница! И только теперь осознал, что разница была: последний, несомненно, подвергался наибольшему риску. Так что не случайно, совсем не случайно, что Сильвии, устанавливая очередность, поставил свое имя последним в списке… как, разумеется, не случайно и то, что он взял на себя самое опасное — держать часового. Задним числом осознав все это, Осип, право, предпочел бы сейчас поменяться с Сильвипым местами… Ведь это же очевиднейшая несправедливость, что человек, столько сделавший для побега, сам продолжает оставаться за решеткой! И ничуть не легче оттого, что личной вины твоей в случившемся нет ни малейшей, все равно, все равно чувствуешь себя виноватым!

Хорошо хоть, что ни один из беглецов, как заверил Осипа товарищ Коля, не попал в жандармские лапы. Это даже удивительно, что все обошлось: воля явно подкачала, с явками и то все напутала. Но представитель комитета не принял упрека; если в вашем случае и произошла путаница, сказал он, то не по вине комитета.

— Позвольте, — с трудом сдерживая досаду, спросил Осип, — но каким образом нам для явки был указан дом, которого не существует в природе?

— Вы ошибаетесь, — невозмутимо возразил товарищ Коля, — дом № 10 по Обсерваторному переулку существует, только расположен он немного в стороне, на отшибе, и там вас ждали всю ночь, и все было приготовлено для встречи. — Рассудительно заметил: — Что поделаешь, случилась печальная непредвиденность… — Тут же, взглянув на часы, оборвал себя: — Простите, у меня мало времени. Вот вам адрес, — он протянул Осипу листок бумаги. — Квартира эта находится за днепровским мостом, то есть уже в Черниговской губернии. Поживете там пока.

— Пока — что?

— Пока мы вас не известим о дальнейшем, — с прежней своей невозмутимостью объяснил товарищ Коля.

Долго Осипу пришлось ждать, целую неделю. Жил он у чиновника, служившего на железной дороге, человека одинокого, крайне молчаливого; уходя на службу, хозяин запирал Осипа в квартире. День-другой Осип еще как-то смирял свое нетерпение, потом невмоготу стало: сколько можно? Возникла даже мысль — а не махнуть ли рукой на помощь киевских товарищей, не попытаться ли на свой страх и риск добраться до Вильны, с тем чтобы там, в родных местах, где-нибудь в Кибартах или Юрбурге, перейти прусскую границу? Быть может, так и поступил бы, но вот что останавливало: ну очутится за границей, а дальше-то что? Ни связей заграничных, ни явок — первый же шуцман отправит тебя в полицию. Нет, уговаривал себя Осип, так, дружище, серьезные дела не делаются: жди, терпи! И он терпел, ждал, хотя с каждым днем такое ожидание делалось все более невыносимым.

Как-то скрасить тягость без меры затянувшегося затворничества (хотя бы вечерами) мог, конечно, Антон Петрович, хозяин квартиры. Относился он к Осипу с несомненной приязнью, был заботлив, предупредителен, но — в силу, должно быть, врожденной своей деликатности — ничего не выспрашивал у Осипа, о себе тоже ничего не рассказывал. Не затевались меж ними разговоры и на отвлеченные темы. Столь упорная, просто-таки невозможная молчаливость Антона Петровича поначалу вполне устраивала Осипа, тем более что была она не демонстративная, не враждебная, а очень естественная и, бесспорно, дружелюбная; потом, спустя какое-то время, Осип уже и рад был бы поговорить о том или об этом, о пустяках или о серьезном, однако Антон Петрович, вероятно, не заметил этой перемены в состоянии своего квартиранта. Однажды, во время, как и обычно, безмолвного ужина, Осип попросил Антона Петровича помочь связаться с «товарищем Колей».

— Товарищ Коля?.. — переспросил Антон Петрович. — Нет, я не знаю человека с таким именем.

— Он направил меня к вам.

— Нет, — повторил с мягкой улыбкой Антон Петрович, — такого человека я определенно не знаю.

И все, больше ни слова не прибавил. Нет, это не выглядело так, будто он отгородился какой-то стеной и заранее как бы давал понять, что не намерен пускаться ни в какие разговоры. Осип не сомневался, что, задай он Антону Петровичу еще какой-нибудь вопрос, любой, тот охотно и с неизменной своей благожелательностью ответит. Но Осип ни о чем его больше не спросил: к чему? Главное и без того ясно: Антон Петрович весьма далек от революционных дел и никак не связан (если иметь в виду прямые связи) с товарищами, которые сейчас позарез нужны были Осипу. В Вильне и Ковне Осип уже встречал таких людей, как Антон Петрович: честные, умные, интеллигентные, по-своему свободомыслящие, они нередко приходили на выручку революционерам — то деньгами, то давая им приют, — Осип, при необходимости, выходил на них через третьих лиц; видимо, так же в данном случае действовал и товарищ Коля — очень непрямо, через каких-то посредников, которые пользовались у Антона Петровича безусловным доверием…

Товарищ Коля пришел через неделю, днем, когда Антона Петровича не было дома; открыл дверь своим ключом. Осип был несказанно рад его приходу, даже сказал:

— Я уж боялся, что вы арестованы!

— Если бы это и случилось, — в своей рассудительной манере ответил товарищ Коля, — про вас все равно бы не забыли… — И сразу приступил к делу: — Через два часа в Житомир отравится дилижанс, вы поедете на нем, вот билет. А это ваша явка в Житомире. Запомнили?.. Билет у вас до Житомира, но вы сойдете немного раньше, в Коростышеве; впрочем, ненадолго, до следующего рейсового дилижанса. Там, в Коростышеве, вас ждет у раввина в синагоге Басовский, он укажет вам место перехода границы и передаст заграничные пароли и явки…

До Коростышева Осип доехал без приключений. Сойдя с дилижанса, здесь же, на станции, спросил у длиннобородого старика, как пройти к синагоге. Выяснилось, что в местечке две синагоги и у каждой, естественно, свой раввин. Осип побывал и в одной и в другой, но обе они были на замке; оказалось, что и раввинов нет сейчас в местечке, приедут лишь в субботу, через два дня. Где же Басовский? Дотемна Осип бродил у синагог, все высматривал товарища; нет, не было здесь Басовского. И не только здесь, вблизи синагог, — Осип мог поручиться, что Басовского и вообще нет в Коростышеве. Иначе наверняка сам поджидал бы Осипа в условленном месте.

Положение, в какое попал Осип, было не из завидных. Без сведений, которые Басовский должен передать ему, никак не обойтись, а Басовского нет и нет. И будет ли — неизвестно. Осип не видел выхода из этого тупика. Пожить несколько дней в Коростышеве — в надежде, что когда-нибудь Басовский явится сюда? Нет, нельзя; очень уж маленькое местечко, каждый новый человек на виду, того и жди, что исправник тобой заинтересуется. Уехать, так и не встретившись с Басовским? Тоже нежелательно, потому как у Басовского все «ключи» от границы.

Все-таки решился уехать. Авось в Житомире что-нибудь знают о Басовском. Или другой вариант: там, в Житомире, тоже известно, как Осипу быть дальше.

Первым же дилижансом Осип отправился в Житомир. Это недалеко, тридцать верст, всего час с небольшим езды; но и натерпелся он страху за этот час! Ему вдруг показалось, что среди пассажиров находится товарищ прокурора Корсаков, который не раз посещал Лукьяновку. Человек этот сидел впереди, затылком к Осипу, так что нельзя было судить окончательно, но даже и так, в затылок, сходство с Корсаковым улавливалось, сильное сходство. Осип надвинул шляпу на глаза, сделал вид, что дремлет. В Житомире первым выскочил из дилижанса. Рядом была харчевня, Осип забежал туда и через стекло наблюдал за пассажирами. Человек, которого опасался Осип, покинул дилижанс едва ли не последним. Осип хорошо разглядел его: нет, то был не Корсаков; чем-то похож, но гораздо старше прокурора и ростом повыше. Зря, выходит, боялся, зря нервы свои тратил…

Искровской организации в Житомире не было. Явочная квартира, куда пришел Осип, принадлежала бундовцам. Приняли его здесь дружески, накормили, устроили на ночлег. Но здесь же его ждало и разочарование: товарищам из Бунда ничего не было известно ни о побеге искровцев из тюрьмы, ни о Басовском, ни о том, кто и как должен переправить Осипа через границу. Правда, они обещали связаться с Киевом, выяснить там все, что интересует Осипа, но ведь сколько же на это времени уйдет!

Поселили Осипа на квартире, где был устроен склад литературы и вдобавок помещалась типография. Местные товарищи ничего особенного в этом не видели, напротив, полагали даже, что предоставили в распоряжение Осипа самую безопасную свою подпольную квартиру, но Осипа столь очевидная неконспиративность никак, разумеется, не могла устроить. К утру у него созрел план, который он тут же и принялся осуществлять. Отправившись в город, очень скоро отыскал портновскую мастерскую — судя по более чем скромной вывеске, не слишком-то процветающую; именно такую мастерскую и искал: чтоб поскромнее была. Постучался к хозяину: нужны ль работники? Нужны, как не нужны! Быстро сговорились о плате: получать Осип будет за каждую сшитую им вещь, поштучно; это были выгодные условия, куда лучше, чем твердое недельное жалованье — заработок зависел от самого себя. Легко решился вопрос и о жилье; один из портных, едва Осип завел об этом речь, сказал, что у него есть свободная комната, маленькая, правда, зато дешевая, целковый в месяц.

Осип рассчитал, что за месяц, при должном старании, сумеет заработать рублей пятьдесят; этих денег, если их прибавить к тем шестидесяти рублям, что у него остались, должно было хватить на то, чтобы отправиться за границу кружным путем, через Литву… Да, другого выхода для себя он не видел уже, организаторы побега явно не в состоянии довести дело до конца…

Каждый день уходил Осип рано утром в мастерскую, допоздна не разгибался, все строчил, строчил, и, хотя, к радости своей, обнаружил, что не ушла умелость из рук, все равно злая досада грызла неотступно: до слез обидно было терять время. Но как положил себе отработать месяц — так уж не отступался от этого.

И все-таки пришлось покинуть мастерскую чуть раньше самому себе назначенною срока. Разыскал его Гальперин, тоже участник побега. Сначала крепко отругал Осипа за то, что тот даже адреса своего бундовцам не оставил. Осип повинился: дескать, промашку дал (не стал уж говорить, что сознательно утаил свой адрес от здешних горе-конспираторов). Но одно и впрямь досадно было: из-за этой его осторожности, возможно и чрезмерной, Гальперин лишнюю неделю потратил, чтобы найти Осипа… А дело у Гальперина к Осипу было наиважнейшее — передать ему заграничные явки, связать с человеком, который устроит переход границы. В сравнении с первоначальным планом было одно существенное изменение: уже не в Цюрих надо было явиться, а в Берлин. Осип по достоинству оценил эту новость. Долго пришлось бы ему плутать по заграницам, если б не встреча с Гальпериным!..

В Берлине, предварительно одолев две границы (русско-австрийскую, вблизи Каменец-Подольска, и австро-германскую, чуть севернее Зальцбурга), Осип появился спустя девять дней. Был уже октябрь, второе октября. С того августовского, по-осеннему холодного вечера, когда был совершен побег из киевской тюрьмы, прошло полтора месяца, да, ровно полтора; но, по совести, только теперь, очутившись в объятиях Вечеслова, берлинского представителя «Искры», к которому Осипу назначено было явиться, Осип с чистой душою мог сказать себе — свершилось, только теперь почувствовал, что и вправду находится на свободе.