Разбег. Повесть об Осипе Пятницком

Глава седьмая

— Господин, подождите!

Осип вовсе не думал, что оклик относится к нему, и обернулся скорее из простого любопытства. Сзади, шагах в ста, одышливо семенил грузный и очень немолодой околоточный.

— Господин, господин! — В голосе бедняги околоточного была откровенная мольба.

Ну нет, сказал себе Осип. Нет. Нет и нет.

В садике около самарского собора одна лишь дорожка — эта вот самая. В сторону, даже если по газонам, не уйти: садик огорожен металлической кружевной решеткой. Оставалось вперед идти — к калитке. Осип чуть прибавил шаг — так, чтобы и оторваться от преследователя, но в то же время не выглядеть откровенно удирающим… Сейчас миную калитку, нырну потом в первое же парадное — пока околоточный выберется из садика.

— Да погодите же, господин! Я за вами не поспеваю! Недавно в синематографе, в какой-то заграничной фильме, тоже комичная погоня была — только там сперва на авто, потом на велосипеде, потом и вовсе на ишаках. Очень смешная фильма, очень. Здесь — попроще…

Ч-черт, не успел дойти до калитки! Навстречу — ровно из-под земли — два крепких человека, в цивильном, но с образцовой строевой выправкой. Мертвой хваткой одни из них сжал правый локоть, другой — левый; и сквозь зубы, полушепотом: первый — спокойно, второй — ни с места! Уже подбегал семенящей своей припрыжкой околоточный.

Главная досада была — два месяца всего только и пришлось поработать в Самаре. Ровно два, день в день прямо! 16 апреля 1914 года приехал сюда из Москвы, а ныне — 16 июня… Впрочем, и из этого срока с полмесяца ушло, пока Ленин из Польши известил здешних большевиков, что человек, который явится к ним и назовется Генрихом, добрый малый и на него можно положиться. Так что, вот обида, и двух не набирается месяцев!

— Господин, а господин… как вас, господин, зовут?

Околоточный не мог справиться с дыханием, возникли явно не предусмотренные им паузы, и оттого тон получался не приказной, как то должно бы в подобной ситуации, а, напротив того, просительный, даже искательный. Сам же вопрос был вполне обыкновенный, из разряда тех, какие всякий раз задаются при задержании. Трудно ведь поверить, что полицейским действительно неизвестно, кого они берут: слишком уж целенаправленно было все устроено — и погоня, и засада этих вот переодетых в штатское шпиков. И если Осипу все же вздумалось немного поиграть в кошки-мышки (огрызнулся: «Раз уж гонитесь за мной — должны бы сами знать это!»), то единственно из привычки ни в чем без боя не уступать полицейским. Пусть-ка сами первые назовут его, тогда хоть ясно будет, какое из его имен на сей раз привлекло к себе их внимание!

Покуда везли на едва ли случайном извозчике в жандармское управление, было время поразмышлять о некоторых странностях этого ареста.

Первая бившая в глаза странность — отчего прямо на улице сочли возможным брать? На улице, а не дома — на Троицкой, 103, где, ничуть не таясь, даже и прописку надлежаще оформив в полиции, он снимал комнату у вдовы чиновника Софии Андреевны Эсмонт? Или не на службе? Тоже ведь не тайна, что Пимен Санадирадзе направлен в Самару московской конторой фирмы «Сименс-Шуккерт» для установки на городской электрической станции — в связи с предстоящим пуском трамвая — преобразователей переменного тока в постоянный, всевозможных трансформаторов и всяких других сложных приборов… Если кого и хватают вот так на улице — разве что уголовников, да и то не всех, «убивцев» только, дабы уменьшить количество пролитой ими крови… Постой, постой, уж не за террориста ли какого принимают меня?

Хорошо, пусть так. Ловят кого-то, до невозможности похожего на меня. Но тогда остается предположить, что околоточный совершенно случайно опознал меня (вернее, того, на кого я похож). Нет, и здесь концы с концами не сходятся. Чем в таком случае объяснить, что полицейские молодчики в штатском как раз в нужный момент оказались в нужном месте? В такие совпадения Осип не верил. Видно, специально поджидали, прекрасно были осведомлены, что в это время — без четверти час пополудни — Осип имеет обыкновение возвращаться с обеда на работу — чаще всего этим соборным садиком. Но и опять выходит неувязка. При таком-то знании его дневного распорядка — какая нужда на улице брать? А ну как задерживаемый и впрямь окажется при оружии и, защищаясь, устроит пальбу — сколько невинных пострадает! Не проще ль, не разумнее ли — дома, за толстыми стенами?

Уж какие только варианты Осип не прикидывал! В том числе самые невозможные. Лишь одно-единственное объяснение (а именно — что полицейские, арестовывая его, действительно не знают его имени) никак не приходило в голову. Да, собственно, и не могло прийти: слишком уж фантасмагорией попахивает. Слишком…

Первый допрос провел сам начальник жандармского управления полковник Познанский.

На допрос, впрочем, не очень и похоже. Прежде всею он представился, Познанский, — в чем, надо признать, имелась очевидная нужда: на полковнике был партикулярный, ладно сидевший на нем костюм. Познанский был моложав, лишь седые виски да усталые, как бы притушенные глаза выдавали возраст; лет пятьдесят ему, никак не меньше. Учтиво назвав себя, Познанский, вероятно, ждал, что и Осип в ответ, как того требуют правила приличия, откроет свое имя. Плевать Осип хотел сейчас на приличия! Приняв тон благородного негодования, он весьма энергично выразил свое возмущение по поводу ареста невинного человека.

— Но главное даже не это, — продолжил он в том же наступательном духе. — Представьте, ваши люди, господин полковник, столь бесцеремонно схватившие меня на улице, даже понятия не имеют, как меня зовут! Допустимо ль подобное в цивилизованном государстве, каковым, полагаю, вы, как и я, почитаете наше отечество?

Участливо выслушав его, Познанский тем не менее возразил:

— Я принужден вступиться за своих, как вы выразились, людей. Им действительно неизвестно ваше имя. Равно как и мне… Мы знаем вас как Ермана, что, вероятно, должно означать Герман, но весьма сомнительно, чтобы это имя, или фамилия, значилось в вашем виде на жительство…

— Это недоразумение! — пылко воскликнул Осип. — Поверьте, произошла какая-то ошибка. Вот моя паспортная книжка. Изволите ль видеть — Санадирадзе Пимен Михайлович, дворянин, родом из селения Багдади Кутаисского уезда…

Пока Познанский листал его паспорт, Осип, разыгрывая, как и прежде, святую невинность, говорил о том неудовольствии, какое, несомненно, проявит всеевропейски известная фирма «Сименс-Шуккерт», которую он имеет честь представлять в Самаре, занимаясь устройством столь необходимого городу трамвая; еще говорил о крайне нежелательной задержке пуска трамвая, каковая неизбежно произойдет, если господин полковник доверится чьим-то злобным наветам… говорил все это с подобающим случаю пылом и жаром, а у самого брезжила смутно догадка, что Познанский и вправду, быть может, не знает, под каким именем живет сейчас Осип (иначе не листал бы так внимательно паспортную книжку, особо пристально вникая в штемпели о прописке), и еще не ведая, радоваться ли этому, потому как самое опасное, коли дознались о прежних его именах — все равно Таршис ли, Пятница или Альберт, лучше бы уж Санадирадзе, еще не ведая ни этого, ни того, что же конкретно числят за «Ерманом», Осип, холодея сердцем, уже понимал — влетел, и, судя по некоторым признакам, влетел крепко. Как ни странно, всего больше убеждало в этом именно то, что Познанский, похоже, и впрямь впервые слышит эту фамилию — Санадирадзе; если при таких-то обстоятельствах все же сочтено необходимым заарестовать его — серьезный, значит, хвост тянется…

— Вы напрасно так близко к сердцу принимаете случившееся, господин Санадирадзе, — оторвался наконец от паспорта полковник. — Вполне возможно, здесь действительно недоразумение. И тогда, не сомневаюсь, оно очень скоро разъяснится.

И эта чисто жандармская любезность тоже показательна! Уж так, значит, уверен господин Познанский в обреченности нынешней своей жертвы — отчего бы цирлих-манирлих в обращении с нею не позволить себе? Эдак кошка забавляется с мышкой, прежде чем придушить ее…

— А пока что, вы уж простите великодушно, я вынужден буду — до уточнения некоторых обстоятельств — поместить вас в губернскую тюрьму.

— Не проще ли было прежде выяснить интересующие вас обстоятельства, потом уж в тюрьму отправлять?

— Видите ли, в таком случае мы не имели бы счастливой возможности задать вам несколько вопросов. Такс, пустячки… Отчество вашего отца? Имя-отчество матери? Имена братьев и сестер?

— Извольте. Отца зовут — Михаил Захарьевич. Мать — Нина Ираклиевна. Братьев и сестер — не имею.

Имена Осип назвал первые, какие пришли в голову. Забота одна только была — ни малейшей паузы не допустить. По этой же причине решил обойтись без братьев и сестер, его запаса грузинских имен было явно недостаточно для большой родни. Подлинных же имен он не знал. В свое время ему прислали с Кавказа этот паспорт, не сообщив никаких подробностей о семье. Обычно такие сведения и не требуются, лишь бы паспорт был настоящий. Паспорт на имя Санадирадзе ни разу еще не подводил Осипа — ни в Харькове, ни в Пензе, ни в Москве, ни здесь, в Самаре: никаких зацепок при прописке; авось и теперь пронесет.

— Мне бы не хотелось оказаться в тюрьме, — сказал Осип, пока Познанский делал свои записи.

— Я вас понимаю, — поднял голову Познанский. — Удовольствие не из лучших.

— Это само собою, но в данном случае я имею в виду другое — меньше всего личные неудобства. Мое отсутствие, мне приходится повторить это, незамедлительно скажется на пуске трамвая. Я опасаюсь, что моя фирма взыщет с города неустойку за срыв работ.

— А, это… Нет, это не должно вас беспокоить. Объяснения с фирмой я беру на себя…

На этом первый допрос, собственно, и закончился.

К удивлению Осипа, Познанский, упомянув «Ермана-Германа», почему-то не стал выяснять обстоятельства, связанные с этим именем, под которым Осип и действительно выступал в Самаре. Хотя, по нормальной логике, именно эти обстоятельства должны бы вызвать у него повышенный интерес. Забывчивость? Да нет, едва ли. Познанский — матерый зубр, сразу видно. Именно показная обходительность, чрезмерная, до приторности даже, вежливость всего больше и выдают его: такие ничего не забывают, нет. У них всегда и во всем расчет! К тому же явно мнит себя звездой наипервейшей величины. Мы все глядим в Наполеоны, не так ли, господин полковник? Кто в Наполеоны, кто — в Порфирии Петровичи.

Да, какой-то расчет. Последует, разумеется, запрос в Кутаис — был ли там в свое время выдан паспорт Пимену Санадирадзе? Поскольку паспорт подлинный, Осип был уверен в благоприятном для себя ответе. Хуже обстоит дело с именами «родичей», тут на то лишь надеяться приходилось, что, в силу срочности, произойдет обмен телеграммами, а здесь уж не до частностей, не до мелочей…

Осип почти не сомневался, что на несколько дней его оставят в покое. Так оно и вышло: следующий допрос был через три дня. При этом, немаловажная подробность, не Осипа повезли в жандармское управление — Познанский сам явился в тюрьму… верно, и тут не без расчета, подумал Осип. Не иначе, губернский этот Порфирий Петрович, следуя повадкам книжного своего собрата, участливо примется сейчас осведомляться, каково мне живется в камере, нет ли каких жалоб… ах уж эти мне полицейские способы завоевать расположение!

Но нет, Познанский сразу к делу приступил. Вынул из казенной серой папки фотографическую карточку, протянул ее Осипу:

— Вы не встречали этого человека?

Осип с добрую минуту разглядывал хорошо известный ему снимок, на котором был изображен он сам. Не тот давний тюремный снимок, сделанный двенадцать лет назад в Лукьяновке, который однажды уже был предъявлен ему при одном из арестов, а свежий, прошлогодний, парижский. Разглядывая фотокарточку, Осип все время контролировал выражение своего лица: безразличие, заинтересованность, потом — полуулыбка изумления. С этой улыбкой он и сказал, все еще держа снимок перед глазами:

— Кого-то он мне напоминает. Определенно напоминает. Вы не находите, что этот человек чем-то похож на меня?

Познанский отозвался суховатым деловым топом:

— Да, вы правы. Некоторое сходство несомненно. Потому, собственно, я и решил показать вам. На фотографии изображен некий Осип Таршис, фигура, достаточно заметная в эмигрантских социал-демократических кругах.

— Вполне возможно, — машинально сказал Осип, еще не очень зная, как себя вести дальше.

— Не встречали? — молниеносно последовал вопрос; и Осип отметил, что только сейчас, впервые за весь сегодняшний допрос, Познанский применил обычную полицейскую уловку — застигнуть врасплох.

— Не имел чести! — с некоторым даже вызовом ответил Осип.

— А вы вглядитесь пристальней, — невозмутимо посоветовал полковник. — Я вас нимало не тороплю.

Осип смотрел на свое изображение. Фотокарточка была годичной давности. Сделана незадолго до отъезда из Парижа. Одет по-европейски: в смокинге даже. И не было тогда дремучей, во все лицо, бороды: аккуратная эспаньолка; и усы — ниточкой, с заостренными концами. Нынешняя-то борода уже в России появилась — для оправдания грузинского паспорта…

Житомирский хвастал, что разжился по случаю отличным фотоаппаратом (эдакий тяжеленный ящик на треноге) и, как всякий новичок, все жаждал запечатлеть ближних своих. Охотников отчего-то находилось мало, Осип и сам не раз отказывался, но в тот день — жаркий, солнечный июльский день был, море было света, который, с мольбой объяснял Житомирский, так необходим для съемки, — в тот раз то ли Житомирский как-то особенно настойчив был, то ли настроение у всех было бездельное — все согласились (кроме Осипа еще человека три было). Первый снимок был групповой. Потом поодиночке снял всех Житомирский. Анфас. Зефир, запомнилось, еще пошутил: а в профиль? а в полный рост? Житомирской (и это с резкой отчетливостью вспомнилось сейчас) тоже пошутил в ответ: придется, мол, потерпеть до первой каталажки, уж там, надо думать, не пожалеют на тебя фотопластинок… Оказалось — не просто шутка. Совсем не шутка. Житомирский знал, что говорил. И что делал — тоже знал. Провокатор — умный, хитрый, ловкий, изворотливый…

— Я тут подумал, — прервал вдруг паузу Познанский, — что мы, пожалуй, напрасно теряем время. Если бы на вашем пути и в самом деле повстречался человек, столь разительно схожий с вами, его-то вы наверняка вспомнили бы…

Осип промолчал. Поддавки — совсем уж глупая игра, разве что гимназистов ловить на такие штучки… Познанский, должно быть, и сам почувствовал, что несколько перемаслил кашу, и, исправляя этот очевидный свой промах, сказал с достаточно ощутимой жесткостью в голосе:

— Ну, разумеется, если бы захотели вспомнить!

Осип и на этот раз промолчал. Не только потому, что в подобных случаях лучше всего молчать: ведь знает, точно знает Познанский, что это твоя физиономия смотрит с фотографии! Да, не только поэтому. На первый план вышла сейчас эта мразь Житомирский. Некстати, конечно; но тут ничего не поделаешь. Это было уже не в его власти — не думать о нем. Это как заноза: пока не вытащишь — все будет болеть.

Фотокарточка, оказавшаяся в жандармском досье, многое открыла теперь. Житомирский, без сомнения, давно уже состоит на службе в охранке. По крайней мере, с девятьсот пятого. Рыжий шпик, неотступно следивший тогда за Осипом в Берлине, никакой, конечно, не гений был: Житомирский — вот кто наводил его на след! И провал транспортного заграничного пункта, делами которого в отсутствие Осипа вершил Житомирский, тоже не случаен. В десятом или одиннадцатом году Бурцев, главный в то время разоблачитель провокаторов, высказал предположение, что Житомирский является платным агентом полиции, где числится под кличкой Ростовцев. Состоялось партийное следствие (Житомирский, понятно, не знал об этом), комиссия пришла к выводу, что сообщения Бурцева недостаточно для столь серьезного обвинения, — Житомирский был оставлен в партии; в первое время, правда, ему старались не давать ответственных поручений. Год назад, в июле тринадцатого, выучившись на электрика, Осип уезжал из Парижа в Россию. Среди немногих провожавших был на вокзале и Житомирский. Он очень тепло простился с Осипом, стал уговаривать, чтобы в следующий свой приезд в Париж Осип обязательно остановился у него, — своим дружелюбием и заботливостью он даже растрогал Осипа.

По пути в Россию Осип должен был — по соображениям конспирации — сделать на несколько дней остановку в Баден-Бадене и Лейпциге. Никакой слежки в дороге за собой не заметил. В Бадене, правда, показалось, что за ним следят, но решил, что это местные шпики. В Лейпциге поначалу тоже ничего не вызывало подозрений, но тут один из товарищей получил письмо от хозяйки, у которой Осип квартировал в Бадене: страшно встревоженная, она сообщала, что буквально на следующий день после отъезда Осипа к ней пришел шпик и стал расспрашивать о квартиранте. Она описала наружность шпика. Наутро, выйдя из своей лейпцигской квартиры, Осип нос к носу столкнулся с субъектом, внешность которого до мелочей сходилась с описанием, данным баденской хозяйкой. В тот день этот шпик еще не раз попадался Осипу. Пришлось прибегнуть к невероятным хитростям, чтобы благополучно выбраться из Лейпцига. Как позже выяснилось, уехал Осип из Лейпцига как нельзя более вовремя: в ту же ночь в его квартире был сделан обыск.

Теперь эта вот злополучная фотокарточка. Еще одно звено в цепи предательств. Круг замкнулся… Но какой же дорогой ценой заплачено за «прозрение»! И сколько еще людей, товарищей по общему делу, стали и станут жертвой этого негодяя! Осип дал себе клятву: он сделает все возможное и невозможное, чтобы передать на волю все, что знает теперь о Житомирском…

Познанский тем временем стал проявлять признаки явного нетерпения. Он несколько раз выразительно кашлянул, потом принялся постукивать пальцами по столу.

— Итак, вы никогда не встречали этого человека, — наконец сказал он, пряча фотографию в папку. В тоне, каким произнес он это, почти не было вопроса — скорее утверждение. И вздохнул — как бы с облегчением. И, складывая свои бумаги в портфель, сделал вид, что собирается уйти.

Актер-то не из лучших, следя за ним, со злорадством отметил Осип. Можно биться об заклад, что у самой двери он хлопнет себя по лбу, точно только в этот миг вспомнил нечто не то чтобы очень существенное, но все же занятное, и спросит — как бы мимоходом — о чем-нибудь главном, решающем.

Лишь одного Осип не угадал: Познанский не хлопнул себя по лбу; а все остальное получилось в точности так, как представил себе Осип. Почти у самой двери Познанский высоко вдруг вздернул брови и, доверительно улыбнувшись, сказал:

— Совсем из головы вон! Хотя ради этого, главным образом, я и шел к вам… Пришел ответ из Кутаиса. Вы говорили правду: ваш паспорт действительно был выдан там в… сейчас взгляну… в тысяча девятьсот шестом году, четвертого марта.

Нет, нет, говорил себе Осип. Все не так просто. Что-то еще есть у полковника, что-то еще…

— Я рад за вас, — все ликовал наигранно Познанский. — От души рад! Правда, имеется тут одна неувязка…

Порфирий Петрович наверняка сказал бы — неувязочка…

— Верно, они что-то там поднапутали. Утверждают, будто человек, коему был выдан этот паспорт, преспокойно живет себе сейчас в Кутаисе, никуда не выезжал. Даже адресок его, представьте, прилагают… Я предположил — однофамилец. Тем более — у того Санадирадзе, в отличие от вас, есть три брата и две сестры. Не сходятся также отчество отца и имя-отчество матушки… В принципе такое совпадение возможно. Мало ли, скажем, на Руси Иван Иванычей Ивановых? Одного лишь не может быть: чтобы один и тот же паспорт принадлежал разным Ивановым. Или, прошу простить, Санадирадзе… Я не думаю, что вы поступите разумно и дальше прибегнув к запирательству. Это имело бы, возможно, какой-то смысл, не знай я определенно, кто вы есть в действительности. Давеча я уже назвал ваше имя по рождению — Таршис. Могу назвать некоторые из ваших подпольных кличек. Не потому некоторые, что хочу что-то утаить: просто я не все, видимо, знаю. Итак — Виленец, Фрейтаг, Альберт; здесь, в Самаре, вы проходите как Герман. Достаточно?

Да, подумал Осип, и в самом деле достаточно. Игра проиграна. Что проку теперь тянуть время? К одному надо стремиться — к определенности; и чем скорее она наступит — тем лучше… Осип подтвердил: да, я Таршис.

Дальнейшее, к удивлению Осипа, ничуть не походило на допрос. Вместо того чтобы тотчас, по свежему следу, закрепить свой успех и попытаться детально выяснить хотя бы все то, что относится к работе Осипа в Самаре, Познанский неожиданно пустился в какие-то странные, во всяком случае не очень уместные сейчас разглагольствования.

— Вы хорошо сделали, что открылись. Иначе мне пришлось бы, до выяснения личности, засадить вас в арестный полицейский дом — среди воришек, сутенеров и прочего сброда. К тому же и условия там, доложу вам, преотвратительные: теснота, грязь, постоянные драки… Нет, нет, не подумайте, бога ради, что я напрашиваюсь на благодарность. Отнюдь. Но, может быть, вам приятно будет узнать, чего вы избегли… Я несколько болтлив? Это стариковское, простите великодушно. И потом — вы мне глубоко симпатичны. В вас угадывается натура недюжинная, с умом, характером. Общение с вами, право, доставляет мне удовольствие. Здешняя публика — я имею в виду вашего брата, эсдеков — не то, не то, серость! Вы проницательны, я вижу; а это редкий дар, даже и у умных людей. Вы явно чем-то озадачены. Я, кажется, догадываюсь — чем. Вам непонятно, отчего я не веду допрос по всей форме. Хорошо, объясню. Оттого, что знаю: ничего такого, за что можно было бы упечь вас если не на виселицу, то хотя бы в каторгу с кандалами, за вами не числится — ни экса, ни террора. Даже и за побег из Лукьяновской тюрьмы, совершенный в девятьсот втором, покарать вас уже нельзя: два года как минул десятилетний срок давности. Что же остается? Три месяца тюрьмы за проживание по чужому паспорту? Это работника-то вашего калибра! Ну, допустим, можно еще, учитывая особую вредность вашего пребывания в рабочих районах, настоять перед департаментом полиции на административной высылке в какие-нибудь до чрезвычайности отдаленные места… тоже награда, доложу вам, не по заслугам. По мне, так уж лучше сразу отпустить вас на все четыре стороны…

Поначалу, признаться, Осип слушал его вполуха. Неинтересно было вникать в извивы жандармской психологии — даже если предположить, что полковник вполне искренен. Так и этого ведь нет: рисовка, бравада мнимой широтой взглядов, напыщенная болтовня, все что угодно, только не живое чувство. Вскоре почувствовал: нет, неспроста Познанский пустился в свою болтовню. Не такая уж она безобидная, как может показаться. Что бы ни толковал Познанский о своей прямоте и «открытости» — здесь, как и раньше, таится некий расчет. Осип решился поторопить события.

— Отчего бы вам это не сделать? — как бы вскользь спросил он.

Познанский тут же уточнил:

— Вы о чем? Чтобы я освободил вас?

— Да. Если я верно понял, вы именно об этом говорили.

— А что — могу! — весело, с какой-то даже лихостью в голосе воскликнул Познанский. — Честно говоря, ничего серьезного против вас у меня нет. — Помолчал, прищурился лукаво. — А могу и не освободить…

— Несмотря на то, что нет ничего серьезного?..

— Давненько сказано: закон — что дышло, куда повернул — туда и вышло… Шучу, конечно. Но чтобы не было неясностей между нами, скажу со всей откровенностью: вы для меня враг, навеки враг. Будь моя воля, я бы таких под землю отправлял, в свинцовые рудники, да притом в кандалах, — без суда и следствия, вне зависимости от конкретных злоумышлении. И потому просто так, за красивые глазки я и пальцем не пошевельну, дабы хоть на копейку облегчить вашу участь. Вас интересует мое условие?

— Да.

— Извольте. Переходите на нашу сторону.

Такое редко бывало с Осипом, может быть, раза два за всю жизнь: на какое-то мгновение пресеклось вдруг сознание — как от резкой, насквозь пронзившей боли. Тут дело было не только в гнусности сделанного ему сейчас предложения — скорей всего неожиданность его подействовала так оглушительно… он-то, по наивности, думал, что от него потребуют чистосердечных признаний… Но и гнусность тоже! Одолев мимолетный всплеск бешенства, когда хотелось кричать, и рвать, и метать, Осип, как бы отойдя чуть в сторону, с холодной уже ненавистью разглядывал полковника. Уж настолько-то ничего не понимать в людях — право, непростительно для начальника губернского жандармского управления… Но бог с ним, с этим убожеством. Главное — кажется, удалось обрести столь нужное сейчас спокойствие.

— Нет, — сказал Осип. И повторил — очень, очень спокойно: — Нет.

— Грязное дело? — зло поинтересовался Познанский.

— Грязное — это само собой, — с хладнокровием, которому даже и сам подивился, сказал Осип. — Но тут и другое. Я, как вы знаете, электрик, по горло занят на службе, фактически полностью отошел от движения, так что пользы от меня все равно никакой.

— Ну, было бы желание, а войти в это ваше движение всегда можно. Для вас-то, я полагаю, это не составило бы большого труда.

— Не берусь судить. Но я предпочитаю оставаться нейтральным.

— Положим, относительно вашей нейтральности я тоже кое-что знаю. Не угодно ли вам ознакомиться? — Он порылся в портфеле, извлек из него какую-то папочку с бумагами, с минуту поизучал их. — Точная дата вашего прибытия в Самару мне неизвестна. Вероятно, это произошло в середине апреля. Но развернулись вы на удивление быстро и, главное, заметно. Взять хотя бы «общество разумных развлечений», организованное вашими собратьями меньшевиками. Вполне благонамеренное «общество», всякие там лекции о природе, любительские спектакли — словом, ничего недозволенного. Но стоило появиться вам — «общество» вдруг круто полевело. Косяком пошли собрания, диспуты на острые политические темы. Дальше — больше. Первого мая в овраге около трубочного завода состоялось собрание большевиков. Вы говорили там о необходимости взять в свои руки журнал «Заря Поволжья», где в ту пору были и столь нелюбезные вашему сердцу меньшевики. Вами был также сделан доклад о положении в партии, после чего было решено подготовить созыв самарской конференции большевиков. В конце мая вы активно приступили к выполнению поручения заграничного ленинского центра РСДРП созвать поволжскую конференцию и провести выборы на съезд партии и международный социалистический конгресс. Наконец, 15 июня на состоявшемся по вашему почину широком собрании рабочих и интеллигентов было решено — после зажигательной речи Германа — сделать «Зарю Поволжья» печатным органом исключительно большевиков. Вы ощутимо стали мешать нам, и 16 июня пришлось пресечь чрезмерно кипучую вашу деятельность… Согласитесь, мои сотрудники неплохо поработали. Не без огрехов, конечно: так ведь и не дознались, что Герман и электротехник Санадирадзе — одно и то же лицо! Не удержусь от комплимента: вы отменно законспирировались, отменно-с… Впрочем, памятуя все ваши доблести за долгие годы, чему тут и удивляться? Но я отвлекся, простите. Так как же быть с нейтральностью? И с тем, что вы полностью отошли от движения…

— Господин полковник, я сказал — нет. Ничего другого вы от меня не услышите.

— Не забывайте, что вы у меня в руках.

— Я это помню.

— Рассчитываете отделаться административной высылкой? Не выйдет. Я сделаю все, чтобы вы были преданы суду. Для этого я не пожалею выпустить против вас на суде своего лучшего осведомителя…

— Нет.

Месть Познанского, как говорится, не заставила себя долго ждать. Но, бог ты мой, до чего же мелко и низко он мстил!

Сразу после допроса Осипа перевели в арестный полицейский дом — якобы для установления личности, которая Познанским досконально уже была установлена. В арестном этом доме было все то, чем Познанский стращал Осипа, — и теснота в камере, и вековая неистребимая грязь, и ворье всех мастей, и жестокие драки между предводителями враждующих кланов. Но кое-что и похуже было. Осип оказался единственным политическим в камере, а некоторые из уголовников держали давние, еще с 1905 года, обиды на политиков, которые не давали всей этой шпане, собравшейся под знаменами Михаила Архангела, безнаказанно бесчинствовать и грабить.

Добром эта перенесенная теперь на Осипа ненависть едва ли кончилась бы, но тут его неожиданно спасла другая гадость, приготовленная для него Познанским. Осипа повезли однажды к мировому судье, который, ни о чем не спросив, хотя бы для проформы, объявил, что имярек приговорен им за проживание по чужому паспорту к трем месяцам тюрьмы, — тюрьма была уже «нормальная», губернская. А вообще смехотворнее дела и придумать нельзя было — судить политического «преступника» всего-то навсего за проживание по чужому паспорту! Выходит, Познанский зря грозился политическим процессом, ничего не вышло, господин полковник, и вряд ли только потому, что вы пожалели какого-то там своего осведомителя, просто эти ваши осведомители не очень осведомленными оказались. Лишь то, что наверху лежит, ухватили: людные собрания, речи. Но они не знают главного — всех тех, с кем были у него встречи в эти два месяца, всех вроде бы будничных дел, из которых, собственно, и складывается подпольная работа.

Обидно, конечно, что два лишь месяца удалось продержаться на свободе. Вероятно, мог и дольше; даже определенно мог бы. Специальность электромонтера и служба в фирме «Сименс-Шуккерт» были, как он и предполагал, отличным прикрытием, — Познанский со всем своим сыскным воинством и то не докопался. Но при том положении дел, которое Осип застал в Самаре, было невозможно все время находиться в тени. Большевистская организация фактически не существовала, нужно было, засучив рукава, браться за создание хотя бы временного комитета. Слаба была также связь с рабочими группами заводов. Местные товарищи объясняли свою бездеятельность боязнью проникновения в организацию провокаторов, подосланных охранкой, — приходилось и эти настроения учитывать. Разговорами да уговорами немногого добьешься: надобно было самому впрягаться в воз. Как же было не появляться на маевках и собраниях — пусть и с риском попасть на заметку полиции? Тем более что он не просто «появлялся» — произносил речи, вел все эти собрания…

Но Осип считал, что в данном случае риск более чем оправдан. И, кажется, не ошибся. Оставшиеся на свободе товарищи передали ему в тюрьму: временный комитет большевиков превратился в постоянный; отвоеванная у меньшевиков «Заря Поволжья» заговорила наконец «правдистским» языком; со дня на день ожидается приезд испытанного большевика Муранова, рабочего депутата IV Государственной думы, который должен был возглавить Самарскую партийную организацию. Обдумывая эти радостные вести, Осип лишний раз укрепился в давнем своем мнении: любое дело, каким бы трудным и сложным оно ни казалось, важно начать, стронуть с места, запустить, дать ему верное направление — дальше будет уже легче. И то, что за время, отпущенное ему на свободе, Осип успел все-таки сделать это — начать — хоть немного примиряло его с нынешней неволей.

Департамент полиции куда милостивее оказался, нежели полковник Познанский. Местом ссылки была определена не Якутская область, а Енисейская губерния — все поближе. И не пять лет, а три года — все поменьше.

И тогда, продолжая мстить, Познанский сделал последнее, что было в его власти. Перед самой отправкой по этапу Осипа вывели на трескучий мороз, раздели донага и произвели тщательнейший обыск.

6 марта 1915 года, после многомесячного и многоверстного этапа, государственного преступника Осипа Пятницкого наконец доставили в деревню Федино Пингузской волости Енисейского уезда Енисейской губернии.

До Октябрьской революции оставалось два года и семь месяцев…