Разговор со Спинозой

ЦЕНТР ПАУТИНЫ

Я предчувствую свою скорую смерть. Я повторял это, хотя где-то в глубине души надеялся, что эти слова включают вероятность ошибки, я повторял это в тот вечер, когда смерть неумолимо приближалась ко мне. Да, сегодня вечером я умру, сказал я, вероятно, желая осознанием наступления конца избавиться от страха смерти, напугать страх.

Я чувствую, как все сильнее и сильнее болит в груди, и эта боль заставляет меня закрыть глаза, эта боль или сознание того, что я не могу видеть своими глазами то, что я должен видеть, или, может быть, страх смерти заставил меня заглядывать в темноту глазниц, и из этой темноты выныривает воспоминание о дне, когда я был отлучен, так же, как и сейчас, у меня болело в груди, но это была другая боль, тогда меня мучило отчуждение от тех, кто был близок ко мне по крови, а теперь меня мучит отчуждение от собственной крови, и, как и сейчас, мне казалось, что я теряю почву под ногами, но тогда я смело шагнул в новый день, и теперь я падаю на пол, тогда, в миг, когда я умирал, мне казалось, что я падаю в Ничто, где нет ни Вечности, ни Бесконечности, и я чувствовал себя настолько растерянным, настолько разбитым, что мне казалось, если я открою глаза, я увижу отделение собственной души от тела и что я буду стремиться удержать свое тело, чтобы сохранить себя в нем, хотя от него больше не было никакой пользы, органы чувств этого тела были уже мертвы, и от этого страха я закрывал глаза, падая на пол, в Ничто, в Конечное и Ограниченное.

Я падаю на пол и пытаюсь подняться, я встаю, и мне удается сесть на красную кровать, которая, возможно, уже не красная, время изменило ее цвет, так же как и цвет моей кожи, я кашляю, боль все невыносимей. Я ложусь на кровать и сворачиваюсь, как зародыш, и мои мысли бороздят воды памяти, как корабль быстро и легко бороздил воды, которые когда-то свивались в водовороты и не позволяли мне приблизиться к каждому моменту прошлого, и этот корабль устремлялся все дальше и дальше, торопясь вперед, а плывя, в сущности, назад еще до того, как я сбежал из жизни в философию, до того, как я отобрал у себя Иоганна из-за страха телесности, до того, как я со своими принципами сбежал от чувственности Клары Марии, перед отлучением, перед смертью матери, этот корабль плыл все быстрее и быстрее, собирая гальку прошлого в одну единственную мозаичную композицию, которая неодолимо напоминала о моем бытии, о моем настоящем я, том я, которое я искал всю свою жизнь и которое обнаружил в тот роковой миг.

Я лежу на кровати, свернувшись, как зародыш, слева от меня лежит моя жизнь, справа — смерть, я лежу и все сильнее внедряюсь в себя, ища место, где зарождается вечное и бесконечное, место, которое я никогда не видел в жизни, хотя искал его в каждый момент, когда писал, а тем более, когда размышлял о том, что написать, когда я думал о существовании, и теперь, когда я погружаюсь в собственную душу, погружаясь в собственное я, мне становится понятно, что вся душа — это место зарождения вечного и бесконечного, что душа существует только для того, чтобы выразить вечность и бесконечность, и одновременно я также понимаю, что эта попытка — абсолютно тщетная, потому что вечности и бесконечности не хватит, чтобы объяснить всю душу, а душа слишком мала, чтобы охватить вечность и бесконечность. В этот момент какая-то горячая боль поразила мое тело и мою душу, горячая боль, которая шла от осознания того, что невозможно объяснить душу вечностью и бесконечностью, и невозможно охватить вечность и бесконечность душой, но возможно телом, что душа исследует вечность и бесконечность с помощью тела, и тогда я, свернувшись, как зародыш, стал рассматривать части своего тела, я смотрел на пожелтевшие ногти, скрюченные пальцы, а затем горячая боль стала обжигающей и начала жечь меня, я подумал, что это конец, подумал, что расстаюсь с телом, я думал, что это момент прощания и с телом, и с возможностью нащупать вечность и бесконечность с помощью органов чувств, пройти по их краю. Я не чувствовал печали, уже не могло существовать никакой печали, все подошло к концу, я только думал, что все вокруг меня исчезло, все, что когда-либо мне хотелось, чтобы оно исчезло, чтобы я мог испытать себя в отдельности, и в тот момент я желал, если все еще мог желать, получить новый шанс на существование, как писатель, который написал плохую книгу и теперь хочет написать ее заново.

Я лежу на кровати, лежу в позе эмбриона, и я чувствую, как моя душа поднимается и опускается, пытаясь пробить мембрану моего тела, и в то же время желая укрепить эту мембрану, замедлить ее неотвратимый распад, я лежал, свернувшись, как эмбрион, понимая, что наступает момент, когда прямая линия моей жизни искривляется и превращается в окружность, при этом начало и конец соприкасаются и теряются друг в друге, я лежал, скрюченный, как зародыш, а моя мысль приближалась к моим самым ранним воспоминаниям, а потом уходила и дальше, шла к первым моментам моего существования, моя мысль двигалась между ног моей матери, вплывала в ее утробу, и я видел себя плавающим в водах материнского чрева, свернувшимся, как сейчас, с закрытыми глазами, как сейчас, свободным от вопросов, как сейчас; да, тогда впервые после отделения от материнской утробы у меня не было вопросов, потому что, собрав все образы своего прошлого в единой одновременности, я получил ответы на все вопросы, ответы без слов, и единственное, чего я хотел, это снова вернуться в утробу матери, родиться заново, но со всем знанием, которое я получил, пока лежал на кровати, свернувшись, как эмбрион; я верил в бесконечную радость существования, бытия, которое знает и ширину, и глубину, и вес своего собственного я, того я, которое всю жизнь скрывалось от меня в моменты, когда я упорно искал его и когда я был ближе всего к нему, мое собственное я пряталось за моей тенью, за моим голосом, за самой дальней точкой горизонта, и теперь, наконец, я вижу это свое я, сейчас, когда я лежу на кровати и чувствую, как остывает моя собственная кровь.

Сейчас ночь, Спиноза, и я заканчиваю этот роман. Сейчас ночь, такая же густая, как и та ночь двадцать четвертого ноября, когда ты родился, той же ночью Рембрандт заканчивал «Урок анатомии доктора Тульпа». Сейчас ночь, Спиноза, и я чувствую себя каким-то безжизненным, таким же, каким, возможно, чувствовал себя Рембрандт, завершая свою картину; я медленно выпускаю бумагу из рук, и Рембрандт опускает кисть, Рембрандт опускает кисть в тот момент, когда он заканчивает то, с чего хотел начать, но что потом оставил напоследок — каплю крови между пальцами доктора Николаса Тульпа — последнее свидетельство того, что мертвец был когда-то жив, но самый живой в этот момент — ты. Ты самый живой, Спиноза, этой и в то же время той ночью, ты в этот момент только рождаешься, той и этой ночью: твоя мать лежит, раздвинув ноги, а твоя головка выходит из ее чрева, ее крик достаточно силен, чтобы долететь до дома, в котором Рембрандт делает шаг назад, оглядывает полотно и потом снова подходит к картине — нет, его не интересует весь «Урок анатомии доктора Тульпа», его зрачки направлены на каплю крови, на частичку души между пальцами доктора Тульпа. Тебя вынимают из утробы твоей матери, Спиноза, и тут, милый мой, появляюсь я, прибегаю откуда-то с ножницами в руке, с теми самыми ножницами, которые на картине Рембрандта держит Николас Тульп, я прибегаю ненадолго, только чтобы перерезать пуповину и снова исчезнуть на обороте страницы этой книги, желая тебе счастливой жизни.

Закончено 24 ноября 2002 г.