Разговоры

IX. Торквато Тассо и Гений.2

Гений. Как поживаешь, Торквато?

Тасс. Ты сам можешь понять, как живут в тюрьме, среди бесконечных стонов и жалоб.

Гений. Да, но после ужина — не время жаловаться. Развеселись-же, и поболтаем немного.

Тасс. Едва-ли я способен на это. Впрочем, твое присутствие и твоя беседа всегда приносят мне облегчение. Сядем.

Гений. Сядем? Это не совсем-то легко для духа: но вот, — вообрази, что я сижу.

Тасс. О еслиб я мог увидеть мою Леонору! Всякий раз, как я вспоминаю о ней, бесконечная радость разливается по всему моему существу, и нет во мне ни одного нерва, ни одной фибры, которая-бы не была потрясена! Когда я думаю о ней, во мне оживают такие образы, такие чувства, что в эти минуты я кажусь самому себя прежним Торквато, каким я был давно, прежде чем по опыту узнал жизнь и людей и которого я иногда оплакиваю, как умершего. Да, я сказал-бы, что жизненный опыт и бедствия усыпляют в нашей душе того первого человека, которым был каждый из нас; что по временам этот человек просыпается в ней, но тем реже, чем более мы стареем; что, отступая от нас все дальше и дальше, он с каждым разом погружается в более глубокий сон, и так до тех пор, пока совсем не умирает... Теперь-же, я изумляюсь, каким образом мысль о женщине могла с такой силой обновить мне душу и заставить меня позабыть столько бедствий! Если бы я не потерял надежды видеть ее когда-нибудь, я подумал-бы, что еще могу быть счастливым...

Гений. Скажи, что по твоему приятнее, видеть любимую женщину или думать о ней?

Тасс. Не знаю. Верно то, что когда она бывала со мною, она казалась мне женщиной, но удаленная от глаз моих, она представлялась и представляется мне богиней.

Гений. Да, эти богини так великодушны... Когда кто-нибудь к ним приближается, они в миг слагают с себя свое божественное достоинство, собирают окружающие их лучи и прячут в карман, чтоб не ослепить смертного, стоящего перед нами.

Тасс. Ты прав, даже слишком... Но не кажется-ли тебе великой виной со стороны женщин, что они являются нам совсем не такими, какими мы их воображали?

Гений. Я не вижу причин обвинять их в том, что они созданы более из мяса и крови, нежели из амброзии и нектара. В самом деле, есть-ли в мире вещь, которая-бы имела хоть тень, хоть тысячную долю того совершенства, которое вы полагаете в женщинах? Мне странно, что вы, признавая мужчин такими, каковы они есть на самом деле, не в силах понять, что женщины не могут быть ангелами.

Тасс. И при всем том, я все-таки умираю от желания видеть ее и говорить с нею!

Гений. Хорошо, сегодня ты увидишь ее во сне прекрасною, как юность; ты будешь говорить с нею несравненно свободнее, нежели когда-бы то ни было прежде. На прощанье она пожмет тебе руку и, посмотрев на тебя, вдохнет в твою душу такую сладость, что целый день, при воспоминании об этом сне, сердце твое будет прыгать от радости.

Тасс. Славное утешение, — сон вместо истины!

Гений. Но что такое истина?

Тасс. Я знаю о ней не больше Пилата.

Гений. Хорошо, я отвечу за тебя. Знай, — разница между истиной и сновидением заключается лишь в том, что последнее бывает иногда так хорошо и сладко, как первая не бывает никогда.

Тасс. Как, наслаждение во сне ты ставишь на одну доску с действительным?

Гений. Я думаю. Один из вас мне говорил, что когда любимая женщина является ему во сне, он на следующий день избегает ее общества, зная, что она не могла-бы выдержать сравнения с тем образом, впечатление которого он получил во сне, и что истина, уничтожив в душе его ложь, лишила-бы его того великого наслаждения, которое он извлек из этой последней. Древние были гораздо изобретательнее и искуснее вас почти во всех родах наслаждений, доступных человеческой природе, и я не осуждаю их за то, что они различными способами заботились о приятности и веселости своих сновидений; я не обвиняю Пифагора, который не ел бобов, потому что эта пища, по его мнению, могла возмутить его сон, и извиняю тех суеверов, которые, перед отходом ко сну, приносили жертвы проводнику снов, Меркурию, чтоб он посылал им только счастливые и веселые. Так, люди, не находя счастия в бодрствовании, учились быть счастливыми во сне, и я думаю, что это отчасти удавалось им, и что Меркурий слышал их лучше, нежели другие боги.

Тасс. Однако, если люди живут для наслаждения (телесного или духовного), если, с другой стороны, наслаждение заключается преимущественно во сне, то отсюда следует, что цель нашей жизни — сон. С этим я не могу согласиться...

Гений. Но ты уже согласился, потому что живешь и соглашаешься жить. Что такое наслаждение?

Тасс. Я так мало испытал его в действительности, что не сумею тебе ответить.

Гений. Никто не испытал его в действительности, но только в мышлении. Наслаждение — вещь умозрительная, а не реальная: желание, а не факт, чувство, порождаемое человеческой мыслью, а не опыт, или, лучше сказать, не чувство, но понятие. Не за мечтаете-ли вы, что во время какого-нибудь наслаждения, положим, бесконечно желанного и достигнутого путем тяжких трудов и лишений, вы, не удовлетворяясь тем, что испытываете в данные минуты, всегда находитесь в ожидании чего-то высшего, лучшего, заключающего в себе всю полноту наслаждения? Вы всегда стремитесь к будущим минутам вашего наслаждения; оно-же всегда кончается прежде того момента, который должен вас удовлетворить, и не оставляет вам никакого другого блага, кроме слепой надежды насладиться лучше и действительнее в другой раз и утешения притвориться перед самими собой и уверить себя, что вы наслаждались, а также и рассказать это другим, — не из хвастовства только, но чтоб помочь самим себе убедиться в этом. Следовательно всякий, кто соглашается жить, поступает так не в силу какой-нибудь другой, цели, но единственно, чтобы грезить, т. е. думать, что он наслаждается или наслаждался; то и другое равно лживо и фантастично.

Тасс. Но разве люди не могут твердо верить в то, что они наслаждаются в данную минуту?

Гений. Когда они верят, они наслаждаются действительно. Но скажи мне: была-ли в твоей жизни хоть одна минута, когда ты говорил себе с полной искренностью и уверенностью: я наслаждаюсь? Ты говоришь ежедневно и говоришь искренно: я буду наслаждаться: часто, но уже с меньшею искренностью: я наслаждался. Как видишь, наслаждение всегда или прошедшее или будущее; настоящим-же оно никогда не бывает.

Тасс. Но в таком случае оно всегда-ничто.

Гений. Кажется так.

Тасс. Также и в сновидения.

Гений. Пожалуй.

Тасс. Но ведь предмет и цель нашей жизни, цель существенная и единственная — все-таки наслаждение или счастие, что все равно, потому что счастие необходимо должно быть наслаждением, от чего-бы оно ни происходило?

Гений. Без сомнения.

Тасс. Отсюда — жизнь наша, лишаясь всякой законченности, является беспрерывным несовершенством... Отсюда, она по самой природе своей состояние жестокое, невыносимое...

Гений. Может быть.

Тасс. Нет, я не вижу здесь "может быть". Но для чего же мы живем? Я хочу сказать, для чего мы соглашаемся жить?

Гений. Почем я знаю? Вам, людям, лучше знать это.

Тасс. Но я, клянусь тебе, я не знаю этого.

Гений. Спроси более сведущих; может быть, найдется такой, который разрешит твое сомнение.

Тасс. Я сделаю это. Но жизнь, которую я веду — невыносима. Не говоря уже о страданиях, одна скука убивает меня!

Гений. Что такое скука?

Тасс. О, в этом случае я настолько опытен, что могу дать тебе ответ. Скука, мне кажется, походит на воздух, который наполняет все пространства, незанятые вещами, и все их поры. Когда тело двигается, и другое не заступает его места, это последнее непосредственно занимается воздухом. Так и в нашей жизни все промежутки времени между наслаждением и страданием наполняются скукою. По мнению перипатетиков, в мире материальном нет пустоты; так нет ее и в жизни, — разве только в том случае, когда наш ум почему-нибудь перестает мыслить. Все остальное время дух наш волнуется какою-нибудь страстью: если он не занят ни удовольствием, ни страданием, то его наполняет скука, которая также своего рода страсть, как наслаждение и страдание.

Гений. И так как все ваши наслаждения сотканы из материи тонкой, редкой и прозрачной, как паутина, то подобно воздуху, проникающему сквозь паутинки, скука со всех сторон проникает вашу душу. Да. скука есть не что иное, как чистое желание счастия, неудовлетворенное наслаждением и не возмущенное открыто страданием. Но желание это. как мы уже решили, никогда не удовлетворяется, а наслаждение, собственно говоря, совсем не существует, а потому жизнь человеческая, так-сказать, пронизана и переплетена страданием и скукою; она отдыхает от одной страсти не иначе, как впадая в другую. И это относится не к тебе одному, — это жребий, общий всем людям.

Тасс. Но есть-ли, по крайней мере, какое-нибудь средство против этой скуки?

Гений. Есть: сон, опий и страдание; последнее могущественнее других: страдающий не может скучать.

Тасс. Я лучше соглашусь скучать нею жизнь, нежели обращусь к такой медицине. Но мне кажется, что если разнообразие действий, занятий и чувств и не освобождает нас от скуки, потому что не дает нам истинного наслаждения, — то по крайней мере поддерживает и облегчает нас. Здесь-же, в этой тюрьме, оторванный от человеческого общества, лишенный возможности писать, принужденный следить за ударами маятника, считать дыры и щели на полу и на стенах, забавляться мотыльками и мухами, которые летают по комнате, словом, проводить время в полнейшем однообразии, — здесь я ничем не могу хоть отчасти облегчить себе бремя скуки.

Гений. Давно ты здесь?

Тасс. Давно.

Гений. Неужели ты до сих пор не заметить никакого разнообразия в своей жизни?

Тасс. Правда, вначале я скучал больше, потому что мой ум, ничем не занятой и не развлекаемый, приучался беседовать с самим собою; теперь-же эта привычка так развилась в нем, что мне кажется по временам, будто-бы я не один, что у меня есть собеседники; и стоить мне подумать о каком-нибудь незначительном предмете, чтоб между мной и им возник продолжительный разговор.

Гений. И эта привычка, как ты увидишь, возрастет и утвердится в тебе до того, что после, когда ты получишь возможность быть в обществе людей, тебе будет казаться, что в нем ты занят меньше, чем в своем уединении. Не думай, что эта привычка принадлежит только подобным тебе, уже привыкшим размышлять: она есть более или менее достояние всех и приносить ту пользу, что человек холодный, пресыщенный и разочарованный жизнью, привыкая мало по-малу созерцать ее из своего уединения (откуда она кажется лучшею, нежели вблизи), забывает о ее суете и ничтожестве, начинает пересоздавать мир на свой образец и в то-же время ценить жизнь любить и даже желать ее; одним словом, опытный человек начинает жить тем, чем он жил в годы своей юности, испытывая снова все блага первой неопытности, о которых ты вздыхаешь. Но я вижу, что ты уже дремлешь, а потому прощай: я иду приготовить тебе обещанное сновидение. Так, среди снов и фантазий ты будешь изживать свой век, единственно чтоб изживать его: ведь это единое благо, которое можно получить от жизни, единая цель, которую вы, люди, ставите себе каждое утро, открывая глаза. Чаще всего вам самим приходится влачить ее в зубах, как поноску, и счастлив тот день, когда вы можете подталкивать ее руками или нести на плечах. Но все же, время идет в твоей тюрьме не медленнее, чем в залах и садах твоих притеснителей. Прощай.

Тасс. Прощай, но послушай. Твоя беседа меня очень поддерживает: не то чтоб она прекращала мою печаль — нет; но эта последняя без тебя бывает мрачна, как ночь без луны и звезд; с тобою-же она походит на сумерки, в которых все таки больше света. Позволь мне по временам звать тебя. Скажи только, где ты имеешь привычку пребывать?

Гений. Разве ты еще не знаешь этого? В известном благородном напитке.