Разговоры

I. Геркулес и Атлант.

Геркулес. Здорово, дядя Атлант. Зевс тебе кланяется и желает, чтоб я облегчил тебя на несколько часов от мировой тяжести, как это раз уже было, не помню сколько веков тому назад. Он полагает, что ты устал, и тебе не мешало-бы отдохнуть немного...

Атлант. Спасибо тебе, милый Геркулесик! Я премного обязан его величеству Зевсу; но видишь-ли, мир сделался теперь так легок, что даже этот плащ, который защищает меня от снега, тяжелее его. И если-бы Зевс не приказал мне стоять здесь и держать на плечах этот шарик, я преспокойно взял-бы его под мышку или в карман, да и пошел-бы себе, куда нужно.

Геркулес. Как-же это он так вдруг полегчал? Правда, я замечаю, что форма его несколько изменилась, и он походит теперь скорее на сайку, нежели на круглый хлеб, как это было, когда я еще учился космографии для участия в походе аргонавтов; но все-таки я не понимаю, почему он потерял свой прежний вес...

Атлант. Почему — я и сам не знаю. Но тебе легко убедиться в этом: попробуй подержать его немножко на руке...

Геркулес. Клянусь Геркулесом, я не поверил-бы этому, если бы сам не чувствовал! Но постой, я открываю еще кое-что новое... Помню очень хорошо, что в старину, когда я его держал, он бился о мою спину, как сердце о грудную клетку, и беспрерывно жужжал, как осиное гнездо. Теперь-же... теперь он стучит едва слышно, будто часы со сломанной пружиной, а шума и совсем не слыхать...

Атлант. Об этом я могу сообщить тебе только то, что уже давным давно в нем не заметно ни движениями чувствительного шума. Сначала я думал — уж не умер-ли он, и со дня на день ожидал, что вот-вот запахнет мертвечиной. Я уже беспокоился о том, где-бы похоронить его, даже придумывал ему приличную эпитафию; но, видя, что он не разлагается, я решил, что он из животного превратился в растение, как это было с Дафной и с другими, а потому не двигается и не дышит. Я еще и теперь побаиваюсь, как-бы он не пустил мне корней в спину...

Геркулес. Пустяки. Я думаю, что он просто спит и что сон его, как сон Эпименида, может продолжаться полвека и даже более. А может быть, с ним случилось то-же самое, что говорят о Гермотиме, душа которого могла оставлять тело, когда ей было угодно, путешествовала целые годы по разным странам и, нагулявшись досыта, снова возвращалась домой. Так было до тех пор, пока услужливые друзья не сожгли тела, и возвратившаяся душа, найдя свой дом уничтоженным, принуждена была искать себе новую квартиру или остановиться в гостинице. Боюсь, что с миром может случиться та-же история: пожалуй, какой-нибудь друг или благодетель, предположив, что он умер, предаст его огню. А потому, дядя, попробуем как-нибудь разбудить его...

Атлант. Хорошо, по каким образом?

Геркулес. Я был-бы не прочь стукнуть его моей дубинкой, да боюсь, что он превратится в вафлю или треснет, как яйцо, тем более, что теперь он сделался легче и скорлупка его должна быть очень тонка. Да и люди-то, которые в мое время сражались со львами, а теперь сражаются с блохами, пожалуй, все разом перемрут от моего удара. Давай лучше вот что: я уберу свою дубину, а ты снимай халат, и мы поиграем немножко... в лапту. Жаль, не захватил я нарукавников и отбойника, с которыми я и Меркурий играем в залах и садах Зевса... Впрочем, довольно будет и кулака.

Атлант. Так-то так. Но если твой родитель, увидя нашу игру, вздумает присоединиться к нам со своим огненным мячиком, и мы оба очутимся, как фаэтон, черт знает где?

Геркулес. Да, если-б я был, как фаэтон, сын поэта, а не его собственный! Большая разница, дядя. Поэты звуком своей лиры населяли города, а я звуком своей дубинки могу обезлюдить небо и землю; мячик-же родителя я могу одним ударом носка зашвырнуть на последний чердак неба. Но будь покоен, мне сходят с рук и не такие штуки. Если-б, например, мне вздумалось так, играючи, сорвать с петель пять-шесть звезд, или пострелять в цель кометой, схватив ее за хвост, папа по. казал-бы вид, что не замечает моих шалостей. К тому-же помни, что цель нашей игры сделать добро миру, а не похвастаться ловкостью перед какими-нибудь Орами, которые подсаживали бедняка фаэтона на колесницу, или прослыть у богов искусными кучерами... Одним словом, забудь, что папа может рассердиться: я все беру на себя. Ну, живей, посылай мне мячик!

Атлант. Делать нечего, быть по твоему... Смотри только, не урони его, а то — насажаем мы ему новых шишек или оторвем у него что-нибудь в роде того, как, помнишь, Сицилия оторвалась от Италии, и Африка от Испании...

Геркулес. Во мне не сомневайся...

Атлант. Ну, держи-же! Смотри, как он ковыляет в воздухе... Совсем испортился мячик...

Геркулес. Эх, поддавай хорошенько... не добрасываешь...

Атлант. Ничего не поделаешь... ветер относит... больно уж легок...

Геркулес. Ну, это его старый грех... куда ветер, туда и он...

Атлант. Не мешало-бы его немножко поднадуть, а то прыгает не лучше старой дыни...

Геркулес. Вот это уж новость! Прежде он прыгал козлом..

Атлант. Ах, беги, беги скорее... упадет, клянусь Зевсом упадет... Ну, так и есть! Черт-бы побрал тебя с твоей-игрой!

Геркулес... Ну, дядя, не сердись. Посмотрим, что с ним. Что, бедняжка? Больно ушибся? Что чувствуешь? Удивительное дело — хоть-бы шелохнулся, ничего не слышно... Спит, как прежде!

Атлант. Эх, оставь ты его, ради самого Стикса! Я снова взвалю его на плечи, а ты бери свою дубину, отправляйся скорее к папаше и извинись за меня перед ним в этой оплошности, которую я сделал по твоей милости.

Геркулес. Ладно, ладно. Но слушай, дядя: давным давно у нас в доме проживает известный поэт Гораций, которого папаша канонизировал. Он распевает славные песенки, и в одной из них говорит, что справедливый человек не двинется даже тогда, когда упадет мир. Я думаю, что сегодня все люди справедливы, потому что мир упал, и никто не пошевелился...

Атлант. Кто-же сомневается в справедливости людей? Но не теряй-же времени, беги к отцу: того и гляди, он бросит свою молнию и превратит меня из Атланта в какую-нибудь Этну!