Речи, или история святотатцев

I. О мистериях

(1) Об интригах, граждане, и стараниях моих врагов, которые стремятся причинить мне зло всяческим образом, справедливо и несправедливо, с тех самых пор, как я приехал в этот город,[14] — об этом все вы, по-видимому, знаете, и нет нужды здесь много говорить. Я, граждане, будут просить у вас только справедливости, которую и вам легко пожаловать, и мне весьма приятно получить от вас. (2) И прежде всего я попрошу вас обратить внимание на то, что нынче я явился на суд, хотя не было ничего, что принуждало бы меня остаться здесь, ибо ни поручителей я не выставлял, ни в оковы не был заключен. Нет, я явился потому, что я верю: более всего правде, а затем и вам, убежденный, что вы вынесете справедливое решение и не допустите, чтобы я несправедливо был погублен моими врагами, но, напротив, спасете, как того требует справедливость, в соответствии с законами вашими и клятвами, которыми вы поклялись и по которым вам предстоит подавать голос. (3) Естественно было бы, граждане, чтобы вы придерживались того же мнения относительно тех, кто добровольно подвергается опасностям, какого придерживаются о себе они сами. Ведь о всех, кто не пожелал отважиться на судебный процесс и тем самым признал собственную виновность, — естественно, конечно, и вам судить о них так, как и сами они о себе судили. Напротив, о всех, кто, веря в свою невиновность, отважился на судебный процесс, — справедливо и вам о них такого придерживаться мнения, какого и сами они о себе придерживаются, и не предрешать заранее их виновность. (4) Взять к примеру меня. Многие говорят мне, что враги утверждают, будто я не отважусь на судебный процесс и буду искать спасения в бегстве. "Да и чего ради, — заявляют они, — Андокиду отваживаться на такой судебный процесс, если он может, уехав отсюда, иметь все необходимое, если, уплыв на Кипр, откуда он и приехал, он будет располагать большим количеством хорошей земли, предоставленной ему в качестве дара? Разве такой человек пожелает рисковать собственной жизнью? Да и на что рассчитывая? Не видит он что ли, в каком состоянии находится наш город?" Однако я, граждане, придерживаюсь совершенно отличного мнения. (5) Я никогда не согласился бы жить на чужбине и располагать там всеми благами, лишившись за это отечества; и даже если бы город находился в таком состоянии, как утверждают мои враги, я все равно предпочел бы быть гражданином его, а не других городов, хотя бы они и считались в настоящее время благоденствующими. Вот, придерживаясь такого образа мыслей, я и предоставил вам решить мою судьбу. (6) Итак, я прошу вас, граждане, проявить большую благорасположенность ко мне, защищающемуся, нежели к обвинителям, учитывая, что, даже если бы вы и с равным чувством выслушивали обе стороны, все равно защищающийся находился бы в худшем положении. Ведь они составили свое обвинение, злоумышляя и договариваясь с давнего времени, не подвергаясь при этом никаким опасностям. Я же произношу свою защитительную речь в страхе, с опасностью и под сильнейшим подозрением. Естественно поэтому, чтобы вы проявили большую благорасположенность ко мне, чем к обвинителям. (7) Следует обратить внимание еще и на то, что многие уже, выдвинув много страшных обвинений, тотчас были уличены во лжи с такой очевидностью, что вам доставило бы большее удовольствие подвергнуть наказанию обвинителей, чем обвиняемых. Другие также, засвидетельствовав ложь и несправедливо погубив людей, были уличены вами в лжесвидетельстве, когда, впрочем, для пострадавших не было от этого уже никакой пользы. Раз произошло много подобных случаев, то естественно, чтобы вы не считали с самого начала речи обвинителей верными. О том, страшные ли выдвигаются обвинения или нет, можно судить по речам обвинителей; но вот правдивы ли эти обвинения или лживы, невозможно вам знать раньше, чем вы выслушаете и мою защитительную речь.[15]

(8) Итак, я думаю сейчас, граждане, откуда начать защитительную речь: с последних ли событий, чтобы доказать, что меня привлекли к суду противозаконно, или с постановления Исотимида, чтобы доказать, что оно не имеет законной силы, или с законов и клятв, принятых вами ранее, или же просто с самого начала объяснить вам происшедшее. Более всего меня приводит в затруднение то, что не все вы, возможно, одинаково возмущены всеми выдвинутыми против меня обвинениями: вероятно, каждого из вас волнует какой-то один из пунктов обвинения, на который он и хотел бы прежде всего получить от меня разъяснения. Но сразу обо всем сказать невозможно. Поэтому мне кажется, что лучше всего объяснить вам все происшедшее с самого начала, не оставляя в стороне ничего. Ибо если вы правильно будете осведомлены о содеянном, то вы легко поймете, в чем оклеветали меня обвинители. (9) Решать по справедливости вы, я думаю, и сами готовы. Доверяя этому, я ведь и отважился на судебный процесс, ибо я видел, что вы и в частных, и в общественных делах превыше всего цените одно: выносить решения согласно клятвам. А это ведь только и связывает воедино наш город, вопреки желанию тех, кто не хочет, чтобы так было. Я же прошу вас вот о чем: выслушайте мою защитительную речь с благожелательностью и ни врагами мне не становитесь, ни сказанное мною не подозревайте, ни за словечками не охотьтесь, а, выслушав защитительную речь до конца, тогда уж и выносите такое решение, какое вы сочтете для вас самих лучшим и наиболее соответствующим клятвам. (10) Как я и обещал вам, граждане, я расскажу в своей защитительной речи обо всем с самого начала и прежде всего о самом деле, послужившем основанием для обвинения, из-за которого меня привлекли к суду и таким образом впутали в этот судебный процесс, — о мистериях, о том, что мною не было совершено ни нечестия никакого, ни доноса, ни признания и что я даже не знаю, какими были доносы тех, кто их сделал, ложными или соответствующими действительности. Обо всем этом я дам вам теперь свои разъяснения.

(11) Дело было во время народного собрания, на котором должны были выступить стратеги, отправлявшиеся в Сицилию — Никий, Ламах и Алкивиад. Флагманская триера Ламаха уже находилась на внешнем рейде, когда Пифоник встал и обратился к народу с речью: "Афиняне, вы вот отправляете сейчас такое большое войско с соответствующим снаряжением и намерены подвергнуть себя опасности, а Алкивиад, стратег, как я вам покажу, справляет мистерии вместе с другими в частном доме, и если вы предоставите соответствующим постановлением безопасность тому, для кого я попрошу, то слуга одного из этих людей, хотя и непосвященный,[16] расскажет вам здесь об этих мистериях. В противном случае делайте со мной все, что угодно, если я говорю неправду". (12) Хотя Алкивиад выступил с пространными возражениями и категорически отрицал все это, пританы решили: непосвященным удалиться, а самим идти за тем рабом, о котором говорил Пифоник. И они пошли и привели слугу Полемарха; имя ему было Андромах. После того как вынесли постановление о предоставлении ему безопасности, он рассказал, что мистерии происходят в доме Пулитиона; Алкивиад, Никиад и Мелет являются как раз теми, кто совершает их, а присутствуют вместе с ними и наблюдают за происходящим также и другие; присутствуют и рабы: он сам, его брат, Гикесий — флейтист и раб Мелета. (13) Вот о чем впервые сделал донос Андромах и вот каких людей он перечислил. Из них Полистрат был схвачен и казнен, прочие же спаслись бегством, и вы присудили их к смерти. Возьми же и зачитай мне их имена.[17]

Имена. На следующих донес Андромах: на Алкипиада, Никиада, Мелета, Архебиада, Архмппа, Диогена, Полистрата. Аристомена, Эония, Панэтия.

(14) Это, граждане, был первый донос: он был сделан Андромахом и касался этих людей. Позови же мне Диогнета.[18]

Был ли ты, Диогнет, следователем, когда Пифоник сделал перед народом заявление о сиершении Алкивиадом преступления против государства? — Был. — Так ты знаешь о доносе Андромаха, рассказавшего о том, что происходило в доме Пулитиона? — Знаю. — Имена людей тождественны с теми, на кого донес Андромах? — Тождественны.

(15) Однако произошел второй донос. Был здесь метек Тевкр, который тайно бежал в Мегары. Оттуда он вступает в сношения с Советом, обещая, что в случае, если ему предоставят безопасность, он сделает донос как о мистериях, ибо он сам был их участником и может указать тех, кто совершал их вместе с ним, так и о разрушении герм — все, что знает. После того как Совет, располагавший неограниченными полномочиями, вотировал свое согласие, за Тевкром отправились в Мегары. Доставленный сюда, он получил искомую безопасность и назвал тех, кто был вместе с ним. Все они в связи с доносом Тевкра вынуждены были бежать. Возьми же и зачитай мне их имена.

Имена. На следующих донес Тевкр·. на Фэдра, Гнифонида, Исонома, Гефестодора, Кефисодора, себя самого, Диогиета, Сминдирида, Филократа, Антифонта, Тнсарха, Пантакла.

Я прошу вас помнить, граждане, что и это все полностью подтверждено теперь перед вами.

(16) Далее, произошел третий донос. Жена Алкмеонида, бывшая также в свое время женой Дамона, — Агариста ей имя — донесла, что в доме Хармида, расположенном возле храма Зевса Олимпийского, справляют мистерии Алкивиад, Аксиох и Адимант; все они вынуждены были бежать из-за этого доноса.

(17) Произошел еще один донос. Лидиец, раб Ферекла из дема Фемак, донес, что мистерии происходят в доме его собственного господина, Ферекла, в Фемаке. Он дал перечень лиц и, между прочим, сказал, что мой отец тоже присутствует, но, закутавшись в одеяло, спит. Спевсипп, бывший членом Совета, предал их суду. Тогда мой отец, выставив поручителей, подал жалобу на Спевсиппа, обвинив его в противозаконных действиях. Дело разбиралось перед шестью тысячами афинян,[19] и из такого количества судей Спевсипп не набрал даже двухсот голосов. А кто убеждал и просил отца отважиться на этот процесс? Прежде всего я, а затем и другие родичи. (18) Позови же мне Каллия и Стефана.

Свидетели[20]

Позови также Филиппа и Алексиппа. Ведь они родичи Акумена и Автократора, которые удалились в изгнание из-за доноса лидийца: Автократор является племянником одного, Акумен — дядей другого. Им надлежит ненавидеть того, кто изгнал их родичей, и знать, конечно, из-за кого те удалились в изгнание. Смотрите на них и свидетельствуйте, правду ли я говорю.[21]

Свидетели

(19) Вы выслушали, граждане, о том, что произошло, и свидетели подтвердили вам все это своими показаниями. Вспомните теперь, о чем осмелились говорить обвинители (ибо так и надлежит защищаться: напоминая о словах обвинителей, уличать их). Они заявили, что якобы я донес о мистериях и указал на своего отца как на одного из присутствующих, возведя таким образом донос на собственного родителя, — утверждение, на мой взгляд, всех чудовищнее и нечестивее. Кто, в самом деле, указал на него? Лидиец, раб Ферекла. А кто убедил отважиться на судебный процесс и не искать спасения в бегстве? Я, я, который горячо умолял его и обнимал его колени. (20) Да и чего ради я стал бы сначала доносить на своего отца, как эти люди утверждают, а затем умолять его отважиться на судебный процесс и таким образом претерпеть что-либо из-за меня? И отец мой разве согласился бы вести такой судебный процесс, в котором ему нельзя было бы избежать двух величайших зол? Ведь либо он сам погиб бы из-за меня, если бы сочли, что мой донос соответствует действительности, либо меня погубил бы, спасшись сам. Ибо закон гласил следующее: если кто донесет и донос окажется соответствующим действительности, пусть ему будет безопасность, если же донос окажется ложным, пусть умрет. Но, как бы то ни было, все вы знаете, что спасся и я, и мой отец. А это было бы невозможно, если бы я оказался доносчиком в деле, касающемся моего отца: ведь тогда либо я должен был бы погибнуть, либо он. (21) Да, кроме того, если бы даже отец и пожелал отважиться на судебный процесс, как вы думаете: друзья позволили бы ему остаться и поручились бы они за него? Не стали бы они скорее упрашивать и умолять его уехать куда-нибудь, где он мог бы и сам спастись, и меня не губить? (22) Однако даже тогда, когда отец мой преследовал Спевсиппа обвинением в противозаконных действиях, он говорил то же самое: что он никогда не приходил в Фемак к Фереклу. Он предлагал допросить под пыткой рабов, и тех, кто выдаст рабов на пытку, не уличать больше в том, что они не пожелали этого сделать, а тех, кто не пожелает, принудить. И вот, когда мой отец говорил это, как все вы знаете, что еще оставалось бы сказать Спевсиппу, если только эти люди говорят правду, как не следующее: "Леогор, чего ради ты говоришь о слугах? Не донес ли на тебя твой сын, вот этот самый, и не утверждает ли он, что ты бываешь в Фемаке? А ты [22] уличай своего отца, или тебе не будет безопасности!" Сказал бы это Спевсипп, граждане, или нет? Я думаю, что да. (23) Так вот, если я действительно выступал в суде или речь какая-нибудь шла обо мне, или донос какой-нибудь существует, сделанный мною, или письменное заявление, — не то что мое о другом, но если даже и другого кого обо мне, — то пусть всякий желающий выступит здесь и уличит меня. Но в том-то и дело, что я не знаю никого, кто был бы более нечестив и вероломен в своих словах, чем люди, которые сочли, что нужно только одно: иметь наглость выступить с обвинением; а что их смогут уличить во лжи, это их ничуть не заботило. (24) Конечно, если бы было правдой все, в чем они меня обвинили, вы гневались бы на меня и считали бы себя вправе наложить на меня самое тяжелое наказание. Точно так же я считаю справедливым, чтобы вы, зная, что они лгут, считали их негодяями. Будьте спокойны: уж если по самым главным пунктам выдвинутого ими обвинения они с очевидностью уличаются во лжи, то по тем пунктам, которые имеют много меньшее значение, я и подавно легко докажу вам, что они лгут.

(25) Вот каким образом произошли эти четыре доноса о мистериях. Что касается тех, кто вынужден был удалиться в изгнание в связи с каждым доносом, то я зачитал вам их имена, и свидетели подтвердили это своими показаниями. Однако, кроме того, я ради пущего вашего доверия, граждане, сделаю вот еще что. Ведь из тех, кто удалился в изгнание из-за мистерий, одни умерли в изгнании, другие же возвратились, находятся здесь и присутствуют сейчас по моему приглашению. (26) Так вот, во время моего выступления я предоставляю каждому желающему возможность уличить меня в том, что кто-либо из них был вынужден удалиться в изгнание из-за меня, или что я донес на кого-нибудь, или что каждый из них не был вынужден удалиться в изгнание в связи с теми доносами, на которые я вам указал. И если кто-нибудь уличит меня во лжи, делайте со мной все, что хотите. Я умолкаю и уступаю место, если кто-нибудь хочет выступить.[23]

(27) Ну а дальше, граждане, после того, как доносы были совершены, что сталось с наградами за них? Ведь согласно постановлению Клеонима они были установлены в тысячу драхм, согласно же постановлению Писандра — в десять тысяч. О них стали спорить как те, кто совершил доносы, так и Пифоник, утверждавший, что он первый сделал заявление о совершении преступления против государства, а также Андрокл, выступавший от имени Совета. [24] (28) Поэтому народ решил, чтобы споры были разрешены в суде фесмофегов гражданами, посвященными в мистерии, после того как они выслушают все о доносах, которые представил каждый доносчик. И оии присудили первую награду Андромаху, а вторую Тевкру, и получили во время Панафинейских состязаний: Андромах — десять тысяч драхм, а Тевкр — тысячу. Позови же мне свидетелей этого дела.

Свидетели

(29) Относительно мистерий, граждане, из-за которых меня привлекли к суду и в связи с чем вы, посвященные в мистерии, пришли сюда, мною было показано, что ни нечестия я не совершал никакого, ни доноса не производил ни на кого, ни признания не делал об этом никакого и что даже и нет у меня ни одного прегрешения по отношению к богиням [25] — ни большого, ни малого. А в этом ведь и важно вас убедить. Возьмите вы речи моих обвинителей: они иного тут вопили о всех этих страшных, прямо-таки ужасных вещах и разглагольствовали о том, какие наказания и кары претерпел каждый из тех, кто еще раньше поступил преступно и нечестиво по отношению к богиням. (30) Однако что из этих речей или дел имеет отношение ко мне? Ведь я еще больше, чем мои обвинители, осуждаю тех людей и считаю, что они должны были погибнуть именно потому, что совершили нечестие, тогда как я теперь должен спастись потому, что я ни в чем не согрешил. В противном случае было бы чудовищно, если бы вы гневались на меня за прегрешения других и, зная, что говорят мои враги, сочли бы клевету, возведенную на меня, сильнее правды. Ведь ясно, что совершившим подобные прегрешения не оправдаться в том, что они этого не делали: ибо допрос с пристрастием страшен, когда он ведется перед теми, кто уже все знает. Мне "е, напротив, в высшей степени приятно выступать с опровержением в таком деле, где не просьбами и не мольбами я должен обрести спасение и избавление от подобных обвинений, а изобличая речи обвинителей и напоминая вам о случившемся, — (31) вам, кто будет голосовать по моему делу, кто поклялся великими клятвами и призвал величайшие проклятия на себя и на детей своих в подтверждение того, что будет голосовать за справедливое решение по моему делу, кто, помимо всего прочего, посвящен в мистерии и видел святыни богинь. Вам я постоянно буду напоминать о случившемся, чтобы вы наказывали совершающих нечестие, но зато спасали тех, кто ни в чем не повинен. (32) Знайте же, что признать виновными в нечестии тех, кто ни в чем не повинен, есть не меньшее нечестие, чем оставить безнаказанными тех, кто действительно согрешил. Поэтому еще больше, чем обвинители, я заклинаю вас именем богинь, ради святынь, которые вы видели, и ради эллинов, которые приезжают сюда на праздник: если я совершил какое-нибудь нечестие, или сделал какое-нибудь признание, или донес на кого-нибудь из людей, или если другой кто-нибудь донес обо мне, то казните меня; я не стану просить о снисхождении. (33) Но если мною не было совершено никакого прегрешения, и я показываю это вам достаточно убедительно, то прошу вас тогда поставить об этом в известность всех эллинов и признать, что я оказался вовлеченным в этот судебный процесс несправедливо. Ибо, если вот этот самый Кефисий, который привлек меня к суду, не наберет пятой части голосов и подвергнется атимии, то нельзя будет ему, под страхом смерти, входить в святилище богинь.[26] Итак, если, по вашему мнению, я уже достаточно сказал в свою защиту по этому пункту обвинения, то дайте мне знать об этом, чтобы я с еще большим рвением мог защищаться по остальным пунктам.

(34) Что же касается разрушения статуй и доноса об этом, то я, как обещал вам, так и сделаю: объясню вам все происшедшее с самого начала. После того как Тевкр прибыл из Мегар и получил искомую безопасность, он донес как о мистериях все, что знал, так и о тех, кто разрушил статуи; при этом он перечислил восемнадцать человек. После того как он представил список этих людей, одним из них удалось спастись бегством, другие же были схвачены и казнены по доносу Тевкра. Зачитай же мне их имена.

(35) Имена. Тевкр в связи с делом о гермах донес на Эвктемона, Главкиппа, Эвримаха, Полиэвкта, Платона, Антидора, Хариппа, Феодора, Алкисфена, Менестрата, Эриксимаха, Эвфилета, Эвридаманта, Шерекла, Мелета, Тиманфа, Архидама, Теленика.

Из этих граждан одни возвратились и находятся здесь, другие умерли, но у них есть много родственников. Пусть всякий, кто пожелает из этих людей, выступит во время моей речи и попробует уличить меня в том, что кто-либо из тех граждан был вынужден удалиться в изгнание или погиб из-за меня.

(36) После того как это произошло, Писандр и Харикл, бывшие следователями и считавшиеся в то время людьми в высшей степени преданными народу, заявили, что случившееся не есть дело немногих лиц, но направлено на ниспровержение демократии, и что следует непременно продолжать начатое расследование. Город находился в таком состоянии, что всякий раз, когда глашатай возвещал о том, чтобы члены Совета шли в булевтерий, и спускал флаг,[27] то по одному и тому же сигналу члены Совета отправлялись в булевтерий, а граждане убегали с площади, каждый в страхе, чтобы его не схватили. (37) И вот, подстрекаемый несчастиями города, выступает в Совете Диоклид с заявлением о совершении преступления против государства. Он утверждает, что знает тех, кто разрушил гермы, и что было их до трехсот. И он рассказал, как он увидел и столкнулся с этим делом. Я прошу вас, граждане, обратить на это свое внимание и вспомнить, правду ли я говорю, и объяснить друг другу. Ведь те речи велись перед вами, и, стало быть, вы — мои свидетели в этом деле. (38) Так вот, Диоклид утверждал, что у него есть раб в Лаврии и что ему было нужно получить с него оброк.[28] Он встал очень рано и, ошибшись во времени, пошел; а было полнолуние. Когда он уже был у пропилеев Диониса, он увидел много людей, спускавшихся из Одеона в орхестру. [29] Испугавшись их, он зашел в тень и присел между колонной и стелой с медным изображением стратега.[30] Он увидел, что людей было до трехсот и что они стояли кругом группами по пятнадцать, а иные и по двадцать человек. Видя их при свете луны, он узнал лица большинства из них. (39) Таким образом, граждане, он прежде всего позаботился о том, — и это самое чудовищное, — чтобы в его власти было о ком угодно из афинян говорить, что он был среди тех людей, и о ком угодно — что не был. Увидя это, продолжал он, он пошел в Лаврий и на следующий день услышал о разрушении герм; и вот он сразу же понял, что это было делом тех людей. (40) Возвратившись в город, он нашел, что следователи уже выбраны и уже объявлены награды за донос в размере ста мин. Увидя сидевшего в кузнечной мастерской Эвфема, брата Каллия, сына Телокла, он отвел его в храм Гефеста и сказал ему то, что я вам уже рассказал: что он-де видел нас в ту ночь, но что он предпочел бы получить деньги не от государства, а от нас, потому что хочет иметь в нас друзей. По словам Диоклида, Эвфем заявил ему, что он хорошо сделал, рассказав обо всем, и предложил встретиться в доме Леогора: "Там, — заявил, по словам Диоклида, Эвфем, — ты сможешь познакомиться благодаря мне и с Андокидом, и с другими, с кем нужно". (41) На следующий день, рассказывает Диоклид, он пришел и стал стучаться в дверь, а мой отец как раз в этот момент выходил из дома и сказал ему: "Так это значит тебя они дожидаются? Не следует, конечно, отвергать дружбу таких людей". Сказав это, он, по словам Диоклида, ушел. (Таким способом Диоклид стремился погубить и отца моего, показав на него как на соучастника.) По словам Диоклида, мы сказали ему, что у нас решено дать ему два таланта серебра вместо ста мин, обещанных государством, а если мы добьемся того, чего желаем, то он будет одним из наших; и мы предложили в подтверждение этого дать взаимную клятву верности. (42) Он отвечал на это, что подумает. Затем мы предложили ему пойти к Каллию, сыну Телокла, чтобы и тот присутствовал при сговоре. (Так он старался погубить также моего зятя.) И вот, продолжал Диоклид, он пошел к Каллию и, согласившись на наши предложения, дал на Акрополе клятву верности, а мы, пообещав ему отдать деньги в следующем месяце, обманули и не отдали. Поэтому-то он и пришел теперь, чтобы донести о случившемся.

(43) Вот в чем состояло, граждане, сделанное Диоклидом заявление о свершении преступления против государства. Он перечислил имена тех людей, которых, как он утверждал, он узнал, — всего сорок два имени, причем первыми он назвал Мантифея и Апсефиона, бывших членами Совета и заседавших тогда в булевтерии, а затем и остальных. После этого выступил Писандр и заявил, что следует отменить постановление, принятое при Скамандрии, [31] и пытать на колесе тех, кто был перечислен, чтобы еще до наступления ночи знать имена всех. Совет шумно выразил одобрение его предложению. (44) Услышав это, Мантифей и Апсефион сели к очагу, умоляя не пытать их на колесе, а судить, выпустив на поруки.

С трудом добившись этого, они, как только выставили поручителей, вскочили на коней и ускакали в лагерь неприятеля, бросив на произвол судьбы поручителей, которым теперь предстояло подвергнуться тем же опасностям, каким подвергались те, за кого они поручались. (45) Тогда члены Совета, выйдя тайно из булевтерия, арестовали нас и заключили в оковы. Призвав стратегов, Совет приказал им объявить, чтобы афиняне, проживающие в городе, шли, взяв оружие, на городскую площадь, проживающие в Длинных стенах — в храм Тезея, а проживающие в Пирее — на Гипподамову площадь; чтобы всадникам еще до ночи был дан сигнал явиться в Анакий; чтобы члены Совета шли на Акрополь и там ночевали, а пританы чтобы ночевали в толосе. Узнав об этих событиях, беотийцы выступили в поход к нашим границам. А виновника всех этих бедствий, Диоклида, как спасителя города увенчали венком и на упряжке отвезли в пританей, и он даже пообедал там![32]

(46) Так вот, прежде всего, граждане, пусть те из вас, кто присутствовал тогда, вспомнят об этом и расскажут другим; а затем позови мне тех, кто был тогда пританами — Филократа и других.

Свидетели

(47) Ну вот, а теперь я зачитаю вам имена тех, на кого заявил Диоклид, чтобы вы знали, сколько моих родичей он стремился погубить. И прежде всего его козни угрожали моему отцу, а затем моему зятю. На одного он показал как на соучастника, в доме же другого, по его словам, была сходка. Имена прочих вы сейчас услышите. Зачитай же им эти имена.

Хармид, сын Аристотеля

Это мой двоюродный брат: его мать и мой отец — брат и сестра.

Таврей

Это двоюродный брат отца.

Нисэй

Сын Таврея.

Каллий, сын Алкмеона

Двоюродный брат отца.

Эвфем

Брат Каллия, сына Телокла.

Фрииих, сын Орхесамсна[33]

Двоюродный брат.

Эвкрат, брат Никия

Это зять Каллия.

Критий

И это двоюродный брат отца: их матери — сестры.

Всех этих людей Диоклид перечислил среди тех сорока граждан.

(48) Мы все были заключены в одну тюрьму. Наступила ночь, и тюрьма была заперта. Тогда пришли: к одному — мать, к другому — сестра, к третьему — жена и дети. Слышались крики и вопли людей, рыдающих и оплакивающих случившееся несчастье. И вот Хармид, мой двоюродный брат и сверстник, с детских лет воспитывавшийся в нашем доме, говорит мне: (49) "Андокид, ты видишь величину нынешних бедствий. В прежнее время мне не было необходимости говорить и огорчать тебя, теперь же я вынужден это сделать из-за случившегося с нами несчастья. Ведь те, с кем ты общался и с кем поддерживал связь, — все они вследствие обвинений, из-за которых гибнем и мы, либо уже погибли, либо бежали, признав тем самым свою вину... [34] (50) Так вот, если ты слышал что-либо о деле, которое произошло, то скажи и спаси, во-первых, самого себя, во-вторых, отца, которого ты должен любить более всего на свете, затем зятя — мужа твоей сестры, единственной у тебя, наконец, прочих родичей и близких людей, столь многочисленных, а также меня, кто в течение всей своей жизни никогда не доставлял тебе никаких огорчений и всегда был предан тебе и твоим интересам, что бы ни требовалось сделать". (51) Вот, граждане, что говорил Хармид. Все же остальные, и вместе, и каждый в отдельности, стали просить и умолять меня согласиться. И я подумал тогда про себя: "Со мной случилось самое страшное несчастье. Что же мне делать? Допустить, чтобы безвинно погибли мои родичи, чтобы они сами были казнены, а их имущество конфисковано, чтобы, кроме того, они были записаны на стелах как согрешившие перед богами, они, ни в чем из случившегося неповинные, чтобы триста афинян также подвергались опасности безвинно погибнуть, чтобы город пребывал в величайших несчастьях, а граждане подозревали друг друга, — или же рассказать афинянам обо всем, что я слышал от Эвфилета, который сам совершил это преступление?" (52) Кроме того, граждане, мне пришло в голову и вот еще какое соображение. Я подумал о тех, кто согрешил и совершил это дело: одни из них, вследствие доноса Тевкра, к тому времени уже погибли, другие бежали и заочно были приговорены к смертной казни. Из соучастников преступления оставалось лишь четверо, на которых Тевкр не донес: Панэтий, Хэредем, Диакрит, Лисистрат. (53) Естественно было думать, что они скорее всего окажутся в числе тех, на кого донес Диоклид: ведь они были друзьями людей, которых уже казнили. Для них спасение еще не было несомненным, тогда как для моих близких гибель была очевидна, если бы не нашлось никого, кто смог бы рассказать афинянам о случившемся. Поэтому мне казалось, что лучше будет по справедливости лишить отечества этих четырех, которые теперь живы, возвратились на родину и владеют своим имуществом, нежели допустить, чтобы безвинно погибли те. (54) Итак, если кому-нибудь из вас, граждане, или кому-либо из других афинян приходила раньше мысль, что я донес на своих товарищей для того, чтобы они погибли, а я сам спасся — ведь это именно и болтали обо мне враги, желая оклеветать меня, — то судите теперь обо всем этом на основании самих фактов. (55) В самом деле, сейчас я должен со всей правдивостью дать отчет в том, что было мною содеяно. Ведь здесь присутствуют те самые люди, кто согрешил и бежал, совершив такой проступок, кто знает лучше всего, лгу ли я или говорю правду, и кому позволено уличить меня во время моего выступления: я разрешаю это. Вы же должны узнать, что произошло тогда.

(56) Ибо для меня, граждане, самое главное в этом процессе состоит в том, чтобы спастись и при этом так, чтобы меня не считали подлецом. Для меня важно, чтобы вы, а затем и все другие знали, что все мои поступки тогда были продиктованы не подлостью и не трусостью какой-либо, а несчастьями, случившимися прежде всего с городом, а затем и с нами; что я рассказал о всем, что слышал от Эвфилета, вследствие заботы о родичах и друзьях, вследствие заботы о всем городе, вследствие, как я полагаю, мужества, а не подлости. Стало быть, если все обстоит именно так, то я вправе ожидать, что обрету спасение и при этом не буду в ваших глазах подлецом. (57) Ведь о таких делах, граждане, следует рассуждать по-человечески, так, как если бы сам оказался в подобном положении. Действительно, что сделал бы каждый из вас на моем месте? Ведь если бы можно было выбрать одно из двух: либо с честью умереть, либо с позором спастись, то тогда всякий мог бы сказать, что происшедшее было делом подлым, хотя, впрочем, многие выбрали бы и это, предпочтя жизнь прекрасной смерти. (58) Но так как дело обстояло как раз наоборот, то своим молчанием можно было и самого себя, не совершившего никакого нечестия, привести к позорнейшей гибели и допустить, кроме того, гибель отца, зятя и других родичей и близких людей, столь многочисленных. Их погубил бы не кто иной, как я — своим нежеланием сказать, что преступление совершили другие. Ведь Диоклид своей ложью добился того, что их заключили в тюрьму, и для них не было теперь никакого другого спасения, кроме как поставить афинян в известность обо всем, что было содеяно. Итак, я оказался бы их убийцей, не пожелав рассказать вам обо всем, что я слышал. Кроме того, я погубил бы еще триста афинян, и городу было бы причинено величайшее зло. (59) Вот что произошло бы, если бы я не стал говорить. Напротив, рассказав правду, я спас бы и себя самого, и своего отца, и других родичей, а город избавил бы от страха и величайших бедствий. Из-за меня оказались бы изгнанными лишь четыре человека, как раз те, кто совершил преступление. Из остальных же, на которых еще прежде сделал донос Тевкр, ни умершие не стали бы из-за меня еще более мертвыми, ни бежавшие — еще более изгнанными. (60) Размышляя над всем этим, я нашел, граждане, что наименьшим из всех зол является только одно: рассказать как можно скорее о том, что произошло, уличить Диоклида во лжи и наказать того, кто нас стремился несправедливо погубить, а город обманывал, и кто за такие поступки считался величайшим благодетелем и даже получал деньги. (61) Поэтому я заявил Совету, что знаю тех, кто совершил преступление, и представил в истинном виде все, что произошло. Я рассказал, что предложение совершить такое дело внес во время нашей пирушки Эвфилет, я же высказался против, и потому тогда все это не состоялось из-за меня. Позже, в Киносарге, садясь на молоденькую лошадь, которая у меня тогда была, я упал и сломал себе ключицу, разбил голову и на носилках был доставлен домой. (62) Зная, в каком я состоянии, Эвфилет заявил им, что я согласился на это дело и обещал ему участвовать в выполнении и разрушить герму, стоящую у храма Форбанта. Он говорил так, обманывая их. Поэтому-то герма, которую вы все видите — она стоит у нашего отчего дома и была воздвигнута здесь филой Эгеидой — оказалась единственной из афинских герм, которую не разрушили. А ведь Эвфилет уверял их, что я обязательно это сделаю. (63) Теперь, узнав обо всем, они ужаснулись тому, что я знал о предприятии, но не участвовал в нем. Мелет и Эвфилет пришли ко мне на следующий день и заявили: "Андокид! Дело состоялось, и было совершено оно нами. Если ты сочтешь нужным соблюдать спокойствие и молчать, то, конечно, как и прежде, будешь иметь в нас своих друзей. Если же нет, то мы станем для тебя врагами в еще большей степени, чем некоторые другие из-за нас — друзьями". (64) Я сказал им, что считаю Эвфилета негодяем вследствие всего происшедшего и что для них опасность представляю не я — тем, что я знаю, но много более само дело — тем, что оно совершено. Чтобы доказать, что все это было правдой, что я действительно болел и не вставал с постели, я отдал допросить под пыткой своего раба. Кроме того, пританы взяли служанок из того дома, откуда преступники вышли, чтобы совершить свое дело. (65) Совет и следователи стали выяснять истинные обстоятельства дела. После того как все оказалось именно так, как я говорил, и полностью подтвердилось, они вызвали Диоклида. Тот не стал много говорить, но тотчас же сознался во лжи и просил пощадить его, назвав при этом тех, кто подговорил его выступить с такими показаниями. Это были Алкивиад из дема Фегунт [35] и Амиант с Эгины. (66) Испугавшись, они бежали. Вы же, услышав об этом, предали Диоклида суду и казнили, а тех, кто был заключен в тюрьму и должен был умереть, вы, благодаря мне, освободили и возвратили также тех, кто находился в изгнании; сами же, взяв оружие, разошлись по домам, избавившись, наконец, от многих бед и опасностей. (67) В тех обстоятельствах, граждане, за судьбу, которая меня постигла, по справедливости следовало бы всем пожалеть меня, а за то, что свершилось благодаря мне, естественно было бы считать меня человеком в высшей степени достойным. Ведь я воспротивился Эвфилету, когда он предложил обменяться залогом верности, связанным с неслыханным в мире вероломством;[36] я выступил тогда против и порицал Эвфилета за то, за что он был достоин порицания. Когда же они совершили преступление, я скрыл вместе с ними их прегрешение, и лишь после того, как Тевкр донес на них, одни из них погибли, а другие вынуждены были удалиться в изгнание. Затем и нас, из-за Диоклида, заключили в тюрьму, и нам тоже стала угрожать гибель. Тогда-то я и назвал четырех: Панэтия, Диакрита, Лисистрата, Хэредема. (68) Эти, я согласен, подверглись изгнанию из-за меня. Но ведь зато были спасены мои отец, зять, три двоюродных брата, семь других родичей, которые должны были безвинно погибнуть и которые теперь видят солнечный свет только благодаря мне, и сами признают это. Ведь был изобличен человек, который привел в смятение и подверг величайшим опасностям целый город, а вы были избавлены от великого страха и от взаимных подозрений. (69) Вспомните, граждане, правду ли я говорю, и те, кто знает, пусть расскажут другим. Ты же позови мне тех, кто был освобожден благодаря мне. Как очевидцы, они лучше всего смогут рассказать этим гражданам о событиях того времени. Это уж, граждане, вне всякого сомнения: они будут выступать и рассказывать вам до тех пор, пока вы пожелаете слушать, а затем я продолжу свою защитительную речь.

Свидетели

(70) Итак, относительно происшедших тогда событий вы выслушали все, и мною в моей защитительной речи было сказано достаточно, по крайней мере я склонен так думать. Однако, если кто-нибудь из вас желает еще каких-либо разъяснений и полагает, что по какому-либо вопросу было сказано недостаточно, или если я сам пропустил что-либо, то пусть кто-нибудь встанет и напомнит, и я отвечу тогда в своей защитительной речи и на этот вопрос. Теперь же я хочу дать вам разъяснения относительно законов. (71) Ведь этот самый Кефисий привлек меня к суду на основании существующего закона, а обвиняет согласно прежнему постановлению, предложенному Исотимидом и не имеющему ко мне никакого отношения. Ибо Исотимид предложил лишать доступа в храм тех, кто совершил нечестие и признался в этом. Мною же ничего такого не было сделано: ни нечестия я не совершал, ни признания в этом не делал. (72) Более того, я докажу вам, что это постановление отменено и не имеет законной силы. Правда, при этом моя защитительная речь примет такой характер, что если мне не удастся убедить вас, то буду наказан я сам, а если удастся, то окажется, что я выступал в защиту собственных врагов. Но зато будет сказана правда. (73) Так вот, после того, как наш флот был уничтожен [37] и началась осада,[38] вы обсудили вопрос об укреплении между гражданами взаимного согласия и решили возвратить права тем, кто ранее был подвергнут атимии;[39] предложение по этому вопросу внес Патроклид. Кто же были эти люди и каким образом каждый из них подвергся атимии? Я вам сейчас объясню. Одни из них задолжали казне деньги: это были все те, кто после исполнения государственной должности был присужден к штрафу за должностные преступления; или кто был присужден к штрафу за незаконный захват имущества, или за уголовное преступление, или за неповиновение властям; или кто, взяв у казны на откуп государственные доходы, не внес затем деньги; или кто поручился перед казной. Этим людям срок выплаты был девятая притания; в случае же неуплаты их долг увеличивался вдвое, а имущество продавалось. (74) Это был один из видов атимии. Другой состоял в том, что сами люди подвергались атимии, однако они продолжали владеть и пользоваться своим имуществом. Это были все те, кто был осужден за воровство или взятки: и сами они, и их потомство обязательно подвергались атимии. Также и все те, кто оставил строй; или кто был осужден за уклонение от воинской повинности, или за трусость, или за неучастие в морском сражении;[40] или кто бросил щит; или кто трижды был осужден за устные или трижды за письменные лжесвидетельства; или кто плохо обращался с родителями, — все они сами подвергались атимии, однако продолжали владеть своим имуществом. (75) Была также категория лиц, подвергнутых атимии по специальному предписанию. Это были все те, кто подвергался атимии не полной, а частичной: например, солдаты, которым за то, что они остались при тиранах[41] в городе, не разрешалось ни выступать в народном собрании, ни заседать в Совете, хотя в остальном они пользовались такими же правами, как и другие граждане. Они были подвергнуты атимии в указанном отношении, ибо таково было предписание, принятое на их счет. (76) Далее, одним не разрешалось вчинять иск, другим — производить донос, одним — заплывать в Геллеспонт, другим — в Ионию, некоторым было предписано не появляться на городской площади. Так вот, вы постановили: все это уничтожить — и самые предписания, и если где-нибудь есть какая копия, и дать друг другу на Акрополе заверения в согласии. Зачитай же мне постановление Патроклида, по которому все это произошло.

(77) Постановление. Патроклид сказал: так как афиняне постановили предоставить безопасность тому, кто будет выступать по вопросу о лицах, подвергнутых атимии, и должниках, ввиду чего можно теперь вносить и ставить на голосование соответствующие предложения, то пусть народ примет такое же решение, какое было принято во время Мидийских войн:[42] тогда оно принесло афинянам пользу.

Именно, относительно тех, кто был записан у практоров, или у казначеев богини и других богов,[43] или у архонта-царя, и кто не был вычеркнут до истечения полномочий прошлого Совета, при котором архонтом был Каллий;[44]

(78) кто, следовательно, был подвергнут атимии как должник и за кем числятся какие-либо должностные отчеты, признанные неудовлетворительными при рассмотрении их в логистериях эвтинами и паредрами, но еще не переданные в суд, или на кого поданы какие-либо жалобы по поводу преступлений, совершенных при исполнении должности, или па чей счет сделаны какие-либо предписания, или кто был осужден за невыполнение каких-либо поручительств до того же самого времени; а также относительно тех, кто был в числе Четырехсот и чьи имена за это записаны на стелах, или если есть где-нибудь другая какая запись о том, что было совершено при олигархии; за исключением тех, кто не остался здесь [45] и чьи имена за это записаны на стелах, или если кто [46] после суда, проходившего под председательством архонта-царя либо в Совете Ареопага, либо в коллегии эфетов, заседавшей либо в пританее, [47] либо в Дельфинии,[48] был осужден на изгнание за совершенное убийство или был присужден к смерти как участник резни [49] или как тиран; (79) всех прочих пусть практоры и Совет вычеркнут, согласно сказанному, отовсюду, где о них есть какая-либо запись в государственных архивах; и если есть где-нибудь какая копия, пусть фесмофеты и прочие власти ее представят. Сделать это в течение трех дней после принятия народом этого решения. Те записи, о которых сказано, что они подлежат уничтожению, не позволять никому иметь в личной собственности и не вспомииать со злым умыслом никогда. В противном случае лиц, нарушающих это постановление, подвергать таким же наказаниям, как и тех, кто присуждается Ареопагом к изгнанию, чтобы благодаря этому афиняне относились друг к другу с величайшим доверием и ныне и в будущем.

(80) Итак, по этому постановлению вы возвратили права тем, кто был подвергнут атимии. Что же касается находившихся в изгнании, то ни Патроклид не предложил их возвратить, ни вы не приняли такого решения. Однако, когда было заключено перемирие с лакедемонянами, вам пришлось и стены снести, и изгнанников возвратить. [50] Затем у власти стали Тридцать,[51] а после этого была захвачена Фила, была занята Мунихия и произошли те беды, о которых мне нет нужды ни самому вспоминать, ни напоминать о них вам. (81) Когда же вы возвратились из Пирея, то, хотя в вашей власти было покарать кого угодно, вы решили оставить без внимания все, что произошло. Вы спасение города поставили выше мести отдельным лицам и решили не помнить друг на друга зла за то, что произошло. Приняв такое решение, вы выбрали двадцать граждан. Им вы поручили управлять городом, пока не будут составлены законы. А до тех пор вы решили пользоваться законами Солона и установлениями Драконта. (82) Выбрав по жребию Совет и избрав номофетов, вы обнаружили затем, что среди законов Солона и Драконта есть много таких, в силу которых большое количество граждан оказывалось ответственными за то, что раньше произошло. Созвав народное собрание, вы обсудили этот вопрос и постановили: все законы подвергнуть проверке, а затем записать в стое те из законов, которые пройдут проверку. Зачитай же мне это постановление.

(83) Постановление. Народ решил, Тисамен внес предложение: афинянам иметь государственный строй согласно установлениям отцов; законами пользоваться Солоновыми, и его же мерами и весами; пользоваться также установлениями Драконта, теми именно, какими мы пользовались в прежнее время. Что же касается законов, которые понадобятся дополнительно, то пусть номофеты, только что выбранные Советом,[52] запишут их на досках и выставят перед эпонимами, чтобы каждый желающий мог видеть, и пусть передадут властям в этом же месяце. (84) Переданные законы пусть будут подвергнуты сначала проверке Советом и пятьюстами номофетами, которых выбрали демоты после того как принесли клятву. Разрешить также любому частному лицу являться в Совет и советовать все, что он сможет хорошего, относительно законов. После того как законы будут составлены, пусть Совет Ареопага заботится о законах, чтобы власти соблюдали установленные законы. Утвержденные законы записать на стене,[53] там именно, где они были записаны прежде, чтобы каждый желающий мог их видеть.

(85) Итак, граждане, согласно этому постановлению законы были подвергнуты проверке, и те, что были утверждены, были записаны в стое. После тою, как их записали, вы приняли закон, которому следуете во всех случаях. Зачитай же мне этот закон.

Закон. Неписаным законом властям не пользоваться ни в коем случае.

(86) Разве есть здесь что-нибудь такое, что обойдено молчанием, по поводу чего можно либо должностному лицу привлекать к судебной ответственности, либо кому-нибудь из вас возбуждать судебное дело иначе, как по записанным законам? Но если не разрешается пользоваться неписаным законом, то уж, конечно, ни в коем случае нельзя пользоваться неписаным постановлением. И в самом деле, так как вы видели, что многим гражданам грозила беда, одним — из-за законов, другим — из-за постановлений, принятых в прежнее время, то вы и установили вот эти законы, имея в виду как раз то, что происходит сейчас, стремясь, чтобы ничего подобного не происходило и чтобы никому нельзя было промышлять ложными доносами. Зачитай же мне эти законы.

(87) Законы. Неписаным законом властям не пользоваться ни в коем случае. Ни одному постановлению, ни Совета, пи народа, не иметь большей силы, чем закон. А также закон относительно отдельного лица [54] не разрешать принимать, если он не относится ко всем афинянам, кроме того случая, когда он будет принят шестью тысячами граждан при тайном голосовании.

Что же еще осталось не упомянутым? Вот этот закон. Зачитай же мне его.

Закон. Всем судебным решениям по гражданским процессам и решениям третейских судов, принятым в городе при демократическом режиме, быть в силе. Законами же пользоваться начиная с архонта Эвклида.[55]

(88) Все судебные решения по гражданским процессам и решения третейских судов, принятые в городе при демократическом режиме, вы, граждане, сохранили в силе для того, чтобы не происходило отмены долгов и не подвергались пересмотру решения судов, но чтобы, наоборот, все частные соглашения подлежали исполнению. Что же касается преступлений против государства, по поводу которых возникают жалобы, разоблачения, доносы, приводы, то именно из-за них вы и вынесли постановление о том, чтобы законами можно было пользоваться, начиная с архонта Эвклида. (89) Итак, после того как вы приняли решение о том, чтобы подвергнуть законы проверке, а после проверки записать; чтобы неписаным законом власти не пользовались ни в коем случае; чтобы ни одно постановление, ни Совета, ни народа, не имело большей силы, чем закон; а также, чтобы закон относительно отдельного лица не разрешалось принимать, если он не относится ко всем афинянам; наконец, чтобы установленными законами можно было пользоваться, начиная с архонта Эвклида, — разве после этого есть еще какое-нибудь постановление, значительное или незначительное, из тех, что были приняты до архонтства Эвклида, которое имело бы законную силу? Что до меня, граждане, то я думаю, что нет. Но вы можете убедиться в этом и сами.

(90) Действительно, посмотрим, как обстоит дело с вашими клятвами. Вот общая клятва для всего города, которой вы все поклялись после примирения: "И не буду помнить зла ни на кого из граждан, за исключением Тридцати, Десяти и Одиннадцати;[56] и даже из них ни на кого, кто пожелает представить отчет в исполнении той должности, которую он занимал". Но если на самих Тридцать, виновников величайших бед, вы клялись не помнить зла при условии, что они представят отчет, то уж едва ли вы считали справедливым питать злобу против кого-нибудь из других граждан. (91) А члены Совета? Какую клятву приносят они каждый раз, когда вступают в должность? "И не допущу ни доноса, ни привода по поводу того, что произошло раньше, за исключением тех доносов или приводов, которые касаются лиц, находящихся в изгнании". Наконец, вы сами, афиняне, какую клятву принесли вы прежде, чем вершить суд? "И не буду помнить зла, и не послушаюсь другого, но подам свой голос, следуя установленным законам". Вот на что следует обратить внимание, чтобы решить, прав ли я, когда говорю, что выступаю в защиту вас самих и ваших законов.

(92) Взгляните, граждане, теперь с точки зрения законов на моих обвинителей. Что есть у них такого, что дает им право обвинять других? Вот этот Кефисий, взяв у казны на откуп сбор налогов и взыскав с людей, занимающихся земледелием в районе [57]..., податей на сумму в девяносто мин, не внес затем деньги и бежал. Ведь если бы он явился в Афины, его бы заключили в оковы. (93) Ибо закон гласит, что Совет имеет право заключать в оковы любого, кто, взяв на откуп сбор налогов, не внесет затем деньги. Тем не менее этот человек, поскольку вы вынесли постановление о том, чтобы законами можно было пользоваться, начиная с архонта Эвклида, считает справедливым не отдавать вам денег, которые он взыскал с вас же самих. Он стал теперь из изгнанника гражданином, а из лица, лишенного гражданских прав, сикофантом, и все это потому, что вы пользуетесь теми законами, которые установлены теперь. (94) В свою очередь, вот этот Мелет, как вы все знаете, при Тридцати привел к властям Леонта, и тот был казнен без всякого суда. А вот закон, который и прежде существовал, и сейчас еще, поскольку признается полезным, продолжает существовать, и которым вы пользуетесь: "Посоветовавший подлежит такому же наказанию, как и тот, кто совершил преступление собственноручно". Тем не менее детям Леонта нельзя преследовать Мелета за убийство, потому что законами должно пользоваться, начиная с архонта Эвклида. А ведь даже сам Мелет не отрицал того, что он привел тогда Леонта к властям. (95) А этот вот Эпихар, который всех подлее и который сам хочет быть таким? Он злопамятен в ущерб самому себе: ведь он был членом Совета при Тридцати. А о чем гласит закон, выбитый на стеле перед булевтерием? "Всякий, кто станет исполнять какую-либо должность в городе после ниспровержения демократии, может быть безнаказанно убит, и убийца останется чист и незапятнан и получит имущество убитого". Не правда ли, Эпихар, выходит, что теперь у всякого, кто убьет тебя, руки будут чисты и незапятнаны, по крайней мере по закону Солона? (96) Зачитай же мне закон, выбитый на стеле.

Закон. Совет и народ решили. Обязанности пританов исполняла фила Эантида, секретарем был Клпген, энистатом — Боэт. Следующий законопроект составил Демофант.[58] (Сначала указывается время этого постановления: следует упоминание о Совете Пятисот, который был выбран по жребию [59] и при котором первым по счету секретарем был Клиген.) Если кто станет нисщюнсргать демократию в Афинах или станет исполнять какую-либо должность после ниспровержения демократии, то пусть он считается врагом афинян и пусть он будет убит безнаказанно, имущество же его пусть будет конфисковано, и десятая часть пусть будет выделена богине.[60] Тот, кто убьет такого преступника, и тот, кто посоветует это сделать, пусть останутся незапятнанными и чистыми. (97) Всем афинянам поклясться на совершенных жертвах,[61] по филам и по демам, в том, что они убьют такого преступника. А клятва пусть будет такова: "Я убью и словом, и делом, и подачей голоса, и собственной рукой, если будет возможно, всякого, кто ниспровергнет демократию в Афинах, а также если кто после ниспровержения демократии станет исполнять какую-либо должность, а также если кто восстанет с целью сделаться тираном или поможет утвердиться тирану. А если кто другой убьет, то я буду считать его незапятнанным и чистым перед богами и божествами, как человека, который убил врага афинян, и я устрою распродажу имущества убитого и отдам половину тому, кто убил, и не утаю от него ничего. (98) А если кто погибнет, совершая убийство какого-нибудь из этих преступников или пытаясь совершить такое убийство, то я буду чтить своими благодеяниями и его самого, и детей его точно так же, как Гармодия и Аристогитопа и их потомков. А все клятвы, которые были принесены в Афинах, в войске или где-иибудь з другом месте и которые были направлены против афинского народа, я отменяю и расторгаю". В этом пусть поклянутся все афиняне на совершенных жертвах, законной клятвой, перед Дионисиями. И пожелать при этом: тому, кто будет соблюдать клятву, — всяческих благ, а тому, кто будет клятвопреступником, — погибель, и самому, и роду его.

(99) Так как же, закон — слышишь ты, сикофант и продувная бестия! — имеет теперь силу или не имеет? Я думаю, он стал недействителен именно потому, что законами следует пользоваться, начиная с архонта Эвклида. И вот ты живешь и разгуливаешь по этому городу, ты, кто вовсе не достоин этого, кто при демократии жил за счет доносов, а при олигархии как раб пресмыкался перед Тридцатью, боясь, как бы тебя не принудили отдать все те деньги, которые ты получил, занимаясь ремеслом сикофанта. (100) И после этого ты напоминаешь мне о моих политических связях и дурно отзываешься о некоторых людях? Ты, кто не с одним находился в связи — это для тебя было бы слишком хорошо! — а продавался за небольшую сумму всякому желающему — каждый, кто присутствует здесь, знает об этом, — и жил за счет этого позорнейшего ремесла, несмотря на столь отвратную внешность! И однако он имеет смелость обвинять других, он, кому по вашим законам нельзя выступать даже в защиту самого себя! (101) Впрочем, граждане, когда он обвинял меня, а я сидел и смотрел на него, мне вдруг так и представилось, что я схвачен Тридцатью и теперь судим ими. В самом деле, если бы я судился тогда, кто был бы моим обвинителем? Разве этот человек не был бы тут как тут, коль скоро я не дал бы ему денег? Но ведь и теперь происходит то же самое. А кто другой, как не Харикл, стал бы допрашивать меня, задавая такие вопросы: "Скажи мне, Андокид, ты уходил в Декелею и возводил там укрепления против своего отечества? — Нет, конечно. — Что же? Ты опустошал страну и грабил на суше и на море своих сограждан? — Вовсе нет. — И ты даже не воевал на море против города, и не помогал срывать стены, и не способствовал ниспровержению демократии, и не возвращался силою в город? — И из этого я ничего не делал. — Так ты думаешь, что это пройдет тебе даром и ты не будешь казнен, как многие другие?"

(102) Неужели вы думаете, граждане, что за свою преданность вам я дождался бы от них чего-либо иного, если бы был схвачен ими? Но если это так, то разве не было бы странным такое положение, когда теми я был бы казнен за то, что не совершил никакого преступления против города, как были казнены и другие граждане, а вами не был бы оправдан, вами, кому я не сделал никакого зла? Но нет, конечно, я буду оправдан! В противном случае я просто не знаю, кто же еще может надеяться на оправдание. (103) Как бы то ни было, граждане, донос на меня они произвели согласно действующему закону, а обвинение составили согласно прежнему постановлению, которое к тому же касалось вовсе не меня, а других. Поэтому если вы сейчас будете голосовать за обвинительный приговор по моему делу, то смотрите, как бы тогда не только мне, единственному из всех граждан, пришлось давать отчет в прежних делах, но и многим другим и притом в еще большей степени, чем мне. Я имею в виду, во-первых, тех, кто сражался против вас и с кем вы примирились, принеся в подтверждение этому клятву; во-вторых, тех, кто находился в изгнании и кого вы возвратили домой; наконец, тех, кто был подвергнут атимии и кому вы вновь возвратили права. Ради них вы уничтожили стелы, объявили недействительными законы и отменили постановления. Эти люди остаются теперь в городе, полагаясь на вас, граждане. (104) Если они узнают, что вы благосклонно выслушиваете обвинения, касающиеся событий прошлого времени, то, как вы думаете, какого мнения они будут относительно своего собственного положения? Кто из них захочет быть вовлеченным в процесс из-за событий прошлого времени? Ведь объявится много врагов, много сикофантов, которые будут стремиться вовлечь каждого из них в такой процесс. (105) И те и другие пришли теперь, чтобы послушать, но с настроениями, вовсе не одинаковыми. Нет, одни желают узнать, следует ли доверять установленным законам и клятвам, которые вы дали друг другу, другие же стремятся выяснить ваше мнение относительно того, можно ли им будет безопасно заниматься ремеслом сикофанта и подавать жалобы в суд, доносить на одних и приводить к властям других. Дело, граждане, обстоит именно так. В этом процессе речь идет о моей жизни и смерти, но ваше голосование для всех решит важный вопрос: следует ли доверять вашим законам или же надо запасаться сикофантами, а при отсутствии такой возможности — бежать из города и скрываться как можно скорее.

(106) Знайте же, граждане, что все, что было сделано вами для установления согласия, было совершено не напрасно. Нет, вы сделали то, что требовал ваш долг и что отвечало вашим интересам, и я хочу теперь вкратце сказать об этом. В самом деле, в то несчастное для города время, когда государством управляли тираны, [62] а демократы находились в изгнании, ваши предки выступили против тиранов и победили их в сражении при Паллении.[63] При этом командовали ими мой прадед Леогор и Харий, на дочери которого Леогор был женат и которая стала матерью нашего деда. Возвратившись в отечество, ваши предки одних казнили, других осудили на изгнание, третьим разрешили оставаться в городе, но подвергли их атимии. (107) Однако позднее, когда персидский царь выступил в поход против Эллады и они поняли величину предстоящих бед и размах царских приготовлений, они решили принять обратно изгнанников, возвратить права тем, кто был подвергнут атимии, и вообще сделать общими для всех и спасение, и опасности. Поступив так и дав друг другу заверения в верности и обменявшись великими клятвами, они сочли возможным для себя выступить впереди всех эллинов и встретиться с варварами при Марафоне. Ибо они полагали, что их собственная доблесть достаточно велика, чтобы противостоять множеству варваров. Победив затем в сражении, они освободили Элладу и спасли отечество. (108) Совершив такой подвиг, они решили не таить зла ни на кого за то, что произошло раньше. Вот почему, застав город разрушенным, храмы сожженными, стены и дома обвалившимися,[64] они тем не менее, вследствие взаимного согласия, добились власти над эллинами [65] и оставили вам город столь красивым и столь могучим. (109) И вы сами в более позднее время, когда на вас обрушились несчастья не меньшие, чем на них, вы также, будучи достойными сынами своих отцов, выказали присущее вам благородство: вы решили принять обратно изгнанников и возвратить права тем, кто был подвергнут атимии.[66] Так что же остается вам сделать, чтобы сравняться с ними в благородстве? Не помнить зла. Ведь вы же знаете, граждане, что в прежнее время город начал с значительно меньшего и все же стал великим и процветающим. Все это возможно для него и теперь, если мы — граждане — образумимся и станем жить в согласии друг с другом.

(110) Мои враги обвинили меня также в том, что я якобы положил масличную ветвь в Элевсинском храме, тогда как есть закон, унаследованный еще от предков, согласно которому всякий, кто положит масличную ветвь но время мистерий, подлежит смерти. Посмотрите, до чего дошла их дерзость! Они сами подстроили все это дело, но им недостаточно того, что их козни уже тогда не имели успеха. Нет, они все равно возводят на меня обвинение в том, что я совершил нечестие. (111) А дело было так. После того как мы пришли из Элевсина и донос был уже сделан, архонт-царь, по обыкновению, хотел выступить перед пританами с отчетом о том, что произошло в Элевсине во время посвящения в мистерии. Однако пританы заявили, что они предоставят ему возможность выступить перед Советом, и велели передать мне и Кефисию приглашение явиться в Элевсинский храм. Там должен был заседать Совет согласно закону Солона, требующему, чтобы на следующий день после мистерий заседания проводились в Элевсинском храме. (112) И вот мы явились туда согласно приказанию. Когда Совет собрался в полном составе, встал Каллий, сын Гиппоника,[67] одетый в полное парадное облачение,[68] и заявил, что на алтаре лежит масличная ветвь, и показал ее членам Совета. Вслед за тем глашатай стал спрашивать, кто положил эту ветвь. Никто не отвечал. А между прочим я стоял рядом, и Кефисий меня видел. Поскольку никто не отвечал, Эвкл, вот этот самый, вновь возвратился в зал заседания. Позови же мне его. Итак, прежде всего, засвидетельствуй, Эвкл, эти мои слова: правду ли я говорю?

Свидетельства

(113) Итак, свидетельскими показаниями подтверждено, что я говорю правду. Более того, мне кажется, что все произошло совсем не так, как утверждают обвинители, а как раз наоборот. Ведь они заявили, если вы помните, что сами богини толкнули меня на то, чтобы я положил масличную ветвь, не зная закона, и таким образом подвергся наказанию. Я же, граждане, считаю, что, если допустить, что обвинители говорят правду о вмешательстве богинь, то выходит, что сами богини меня спасли. (114) В самом деле, если я положил масличную ветвь, а затем не ответил на вопрос глашатая, то разве не ясно, что я сам губил себя, кладя масличную ветвь, но был спасен по счастливой случайности тем, что не ответил на вопрос глашатая? Очевидно, здесь не обошлось без вмешательства богинь. Ведь если бы богини хотели меня погубить, то, конечно, я, и не положив масличной ветви, все равно признался бы в этом. Но я ни на вопрос глашатая не ответил, ни масличной ветви не положил. (115) Когда Эвкл сообщил Совету, что никто не отвечает, снова встал Каллий и заявил, что существует закон, унаследованный еще от предков, согласно которому всякий, кто положит масличную ветвь в Элевсинском храме во время мистерий, должен быть казнен без суда. Он добавил, что отец его, Гиппоник, некогда уже дал афинянам истолкование этого закона, и что он сам, Каллий, слышал, что масличная ветвь, о которой теперь идет речь, была положена мною. Тут, однако, вскакивает со своего места Кефал, вот этот самый, и говорит: (116) "Каллий, нечестивейший из всех людей! Ты берешься истолковывать закон, тогда как тебе не дозволено этого делать, ибо ты принадлежишь к роду Кериков.[69] Ты говоришь о законе, унаследованном еще от предков, а стела, возле которой ты стоишь, гласит лишь о том, что всякий, кто положит масличную ветвь в Элевсинском храме, подлежит штрафу в тысячу драхм. Да и от кого ты слышал, что эту ветвь положил Андокид? Пригласи этого человека на заседание Совета, чтобы и мы могли послушать его". Затем была зачитана надпись со стелы, и так как Каллий не смог сказать, от кого он слышал о преступлении, то Совету стало ясно, что масличную ветвь положил он сам.

(117) Ну, а теперь, граждане, вы, по-видимому, хотели бы знать, с какой целью Каллий положил эту масличную ветвь? Я вам сейчас расскажу, из-за чего он стал интриговать против меня. У меня был дядя — Эпилик, сын Тисандра, брат моей матери. Он умер в Сицилии, причем детей мужского пола у него не было, а остались две дочери, которые причитались в жены мне и Леагру. (118) Домашние дела покойного оказались в плохом состоянии. Недвижимого имущества он не оставил даже на два таланта, а долгов зато было больше, чем на пять талантов. Тем не менее я позвал Леагра и в присутствии друзей сказал ему, что порядочные люди обязаны в подобных случаях быть верными своим родственным чувствам. (119) "Ибо, — сказал я, — мы не вправе добиваться другого состояния и другого счастья и пренебрегать таким образом дочерьми Эпилика. Ведь если бы Эпилик был жив или если бы он умер, оставив большое состояние, то мы считали бы справедливым для себя, на правах ближайших родственников, жениться на его дочерях. Стало быть, тогда мы сделали бы это ради Эпилика или ради его денег. Теперь же мы сделаем это вследствие нашего благородства. Итак, ты требуй себе по суду одну дочь, я же буду добиваться руки другой". (120) Он согласился со мной. Следуя нашей договоренности, мы оба заявили о своих притязаниях в суд. Однако с девушкой, руки которой добивался я, случилось несчастье: она заболела и умерла; другая же жива и поныне. И вот Каллий стал убеждать Леагра, обещая ему дать денег, чтобы он позволил ему взять эту девушку себе. Узнав об этом, я тотчас же внес судебный залог и вчинил иск — прежде всего Леагру, потому что, заявил я ему, "если ты сам хочешь добиваться этой девушки, то бери ее себе на здоровье. Если же нет, тогда я заявлю о своих притязаниях". (121) Узнав об этом, Каллий, в десятый день от начала месяца, также вчиняет иск, требуя эту эпиклеру для своего сына с тем, чтобы ее не смог добиться я. Затем, в двадцатых числах, во время мистерий, он дает тысячу драхм Кефисию и с его помощью совершает донос на меня и вовлекает меня в этот судебный процесс. Увидев, однако, что я принимаю его вызов, он кладет на алтарь масличную ветвь, рассчитывая добиться без всякого суда моей казни или изгнания и полагая, что сам он, заручившись с помощью денег согласием Леагра, сможет жить тогда с дочерью Эпилика. (122) Но когда он увидел, что даже и таким образом его дела не смогут устроиться без борьбы, он обратился к Лисистрату, Гегемону и Эпихару, которых он знал как моих друзей и близких мне людей, и дошел до такой мерзости, до такого неуважения к законам, что заявил им следующее: если еще и теперь я пожелаю отступиться от дочери Эпилика, то он готов избавить меня от преследований со стороны Кефисия и в присутствии друзей дать мне удовлетворение за все, что было мне сделано плохого. (123) Я сказал ему, что он может и обвинять меня, и подговаривать к этому других; но что, если я буду оправдан и афиняне примут справедливое решение по моему делу, то тогда, я уверен, настанет его черед бороться за свою жизнь. В этом я не обману его, если только на то, граждане, будет ваша воля. А в подтверждение того, что я говорю правду, позови мне свидетелей.

Свидетели

(124) Что касается сына, ради которого Каллий счел нужным вчинить иск по поводу дочери Эпилика, то посмотрите, как он появился на свет и как Каллий признал его своим. Право, граждане, об этом стоит послушать. Каллий женился на дочери Исхомаха. Не прожив с ней и года, он взял к себе ее мать и стал жить, этот чудовищнейший из всех людей, с матерью и дочерью, — он, жрец матери и дочери![70] — содержа обеих в своем доме. (125) Однако если он не испытывал ни стыда, ни страха перед богинями, то дочь Исхомаха, напротив, решила, что лучше умереть, чем жить и видеть, что происходит. Она попыталась повеситься, но ей помешали и вернули ее к жизни. Тогда она бежала из дома Каллия: так дочь была выжита собственной матерью! Пресытившись, в свою очередь, матерью, Каллий прогнал и ее. Она говорила, что беременна от него, но, когда у нее родился сын, Каллий стал категорически отрицать, что этот ребенок от него. (126) Тогда, во время Апатурий, родственники этой женщины взяли ребенка и вместе с жертвенным животным пришли к алтарю. Они попросили Каллия начать жертвоприношение. Когда Каллий спросил, чей это ребенок, они ответили: "Каллия, сына Гиппоника". — "Но ведь это я!" — "Так, стало быть, это твой сын". Тогда, положив руку на алтарь, Каллий поклялся, что у него нет и не было другого сына, кроме Гиппоника от дочери Главкона; и что если это не так, то пусть погибнет и он сам, и дом его (что, несомненно, и сбудется!). (127) Однако затем, граждане, спустя некоторое время, он снова воспылал страстью к этой наглой старухе. Он приводит ее к себе в дом, а мальчика, уже большого, вносит в список рода Кериков. Правда, Каллиад высказался против включения в список мальчика, но Керики постановили согласно имеющемуся у них закону, чтобы отец внес мальчика в список, поклявшись, что он вносит своего сына. Положив руку на алтарь, Каллий поклялся, что это его законный сын, рожденный от Хрисиллы, т. е. тот самый, от которого он раньше клятвенно отрекся! Позови же мне свидетелей всего этого.

Свидетели

(128) Ну, а теперь, граждане, давайте посмотрим, случалась ли когда-нибудь у эллинов подобная мерзость: человек женился, затем ввел в дом вторую жену — мать первой, и вот уже дочь выгнана из дома своею матерью! С этой последней он живет, но хочет взять еще дочь Эпилика с тем, чтобы теперь внучка выгнала бабку! И наконец, какое имя следует дать его сыну? (129) Я думаю, нет никого, кто обладал бы такими умственными способностями, чтобы подобрать ему имя. В самом деле, вот три женщины, с которыми, окажется, сожительствовал его отец: одной из них, по словам отца, он приходится сыном, другой будет братом, третьей — дядей. Кто же он такой, в конце концов? Эдип? Или Эгисф? Или как иначе его следует назвать?

(130) Но я хочу, граждане, напомнить вам еще кое-что, относящееся к Каллию. Вспомните то время, когда город властвовал над эллинами и находился на вершине процветания и когда самым богатым человеком в Элладе был Гиппоник. Вы знаете, что тогда во всем городе упорно держался слух, повторявшийся малыми детьми и разными кумушками, о том, что Гиппоник кормит в своем доме злого духа, который разоряет его банк.[71] Вы, конечно, помните об этом. (131) Так вот, как вы думаете, каким образом подтвердилась эта молва, ходившая тогда по городу? Гиппоник, думая, что он кормит сына, вскормил себе злого духа, который погубил его богатство, его целомудрие, всю его остальную жизнь. Поэтому вам следует судить об этом человеке как о злом духе, который погубил Гиппоника.

(132) Но почему все-таки все эти люди, которые теперь вместе с Каллием нападают на меня и вместе с ним подстроили весь этот процесс и финансировали заговор против меня, — почему они не считали меня нечестивым в течение трех лет, что я живу здесь после своего возвращения с Кипра? За это время я посвятил в мистерии дельфийца А... [72] и других чужеземцев, связанных со мной узами гостеприимства, я неоднократно входил в Элевсинский храм и совершал жертвоприношения так, как если бы считал себя вправе все это делать. Более того, по их же собственному предложению, я исполнял литургии: сначала в качестве гимнасиарха на празднике Гефестий, затем архитеором на Истмийских и Олимпийских играх, и, наконец, я был казначеем священных имуществ в городе.[73] А вот теперь я — нечестивец и преступник, потому что я вхожу в храмы! (133) Я нам сейчас скажу, почему они держатся теперь такою мнения. Вот этот Агиррий,[74] человек несомненно превосходный, третий год подряд стал архоном двухпроцентной пошлины.[75] Он взял эту пошлину на откуп за тридцать талантов, а с ним в долю вошли все эти люди, которые собрались тогда у белого тополя:[76] вы знаете, что это за народ! Они, мне кажется, пришли туда потому, что преследовали двойную цель: заработать деньги на том, что не придется набивать цену на торгах, и получить долю в доходах от сбора пошлины, отданной на откуп за бесценок. (134) Заработав в общем шесть талантов и сообразив, какое это выгодное дело, они составили компанию и, дав другим отступного, снова стали торговать эту пошлину за тридцать талантов. И вот, в то время, как все другие отказались от соперничества с ними, я выступил перед Советом и стал набавлять цену до тех пор, пока, наконец, не получил эту пошлину за тридцать шесть талантов. Устранив этих людей и представив вам поручителей, я взыскал деньги и выплатил городу положенную сумму, причем я сам не потерпел никакого убытка; напротив, все мы, и я и мои компаньоны, даже получили небольшую прибыль. Зато, благодаря мне, этим людям не удалось разделить между собой шесть талантов, которые справедливо принадлежали вам. (135) Узнав об этом, они сказали себе: "Этот человек ни сам не возьмет общественных денег, ни нам не позволит. Он будет охранять их и воспрепятствует любому дележу общественного достояния. Более того, всякого из нас, кого он уличит в преступлении, он приведет на суд афинского народа и погубит. Поэтому нам надо освободиться от него любым путем, справедливым или несправедливым". (136) Разумеется, граждане судьи, именно так им и следовало поступить, но вам, вам надлежит поступать совсем иначе. Ибо мне хотелось бы, чтобы у вас было как можно больше таких людей, как я, и чтобы, наоборот, гибель постигла всех этих негодяев. Во всяком случае, пусть у вас будут люди, которые не позволят им творить беззакония; люди, которые будут относиться к вашему народу честно и справедливо и которые при желании всегда смогут оказать вам добрую услугу. Я, со всей стороны, обещаю вам, что либо заставлю этих негодяев отказаться от таких дел и сделаю из них более честных людей, либо же приведу к вам на суд и добьюсь, чтобы наказали тех из них, кто совершает преступления.

(137) Они обвинили меня также по поводу снаряженных мною кораблей и моих занятий торговлей, утверждая, будто боги спасли меня из опасностей лишь для того, чтобы я явился сюда и погиб от обвинений Кефисия. Однако я не могу представить себе, афиняне, чтобы боги, если только они считали, что я оскорбил их, склонны были щадить меня всякий раз, когда я находился в страшных опасностях. В самом деле, что может быть опаснее для человека, чем плавание по морю в зимнее время? Не странно ли, что, распоряжаясь в такие моменты моей судьбой, держа в своих руках мою жизнь и мое состояние, боги все-таки каждый раз спасали меня? (138) Разве нельзя им было сделать так, чтобы тело мое не было удостоено даже погребения? Более того, была война, а на море всегда плавали вражеские триеры и пираты, которые захватили в плен многих людей, лишившихся вследствие этого своего имущества и проведших остаток своей жизни в рабстве. Была, наконец, страна варваров, где многие уже, будучи выброшенными на берег, стали жертвами жестокого обращения и погибли от истязаний. (139) Так не странно ли, что боги спасли меня от таких страшных опасностей и предпочли, чтобы их мстителем стал Кефисий, негоднейший из афинян, который утверждает, что он тоже гражданин, хотя на самом деле не является таковым, и которому никто из вас, сидящих здесь, не доверил бы и частицы своего достояния, зная, что это за человек? Нет, граждане, я уверен, что опасности, подобные тем, которым я подвергаюсь теперь, следует считать происходящими от людей, тогда как опасности, связанные с морем, происходящими от богов. Поэтому если уж надо обязательно предполагать вмешательство богов, то я уверен, что они были бы весьма разгневаны и возмущены, если бы увидели, что люди стремятся погубить тех, кого сами боги спасли.

(140) Вам следует, граждане, обратить внимание также и на то, что в настоящий момент вы оказались в глазах всех эллинов людьми самыми достойными и самыми благоразумными именно потому, что вы обратились не к мщению за прошлые дела, а к спасению города и к укреплению согласия между гражданами. Конечно, и со многими другими случались уже несчастья не меньшие, чем с вами. Но вот прекрасно уладить между собою все прежние споры — это по справедливости считается делом, на которое способны люди достойные и здравомыслящие. Однако если такое качество признается за вами абсолютно всеми, и друзьями и врагами, то не меняйте своих решений и не стремитесь лишить город такой славы, а людям дать повод думать, что вы приняли такие решения скорее по счастливой случайности, нежели по здравому размышлению.

(141) Поэтому я прошу вас всех питать ко мне точно такие же чувства, какие вы питали и к моим предкам (пусть уж мне будет позволено упомянуть о них), помня, что они во всем были равны тем, кто оказал городу больше всего и притом самых значительных услуг. Они проявили себя такими людьми по многим причинам, в особенности же вследствие благожелательного к вам отношения, а также из того расчета, чтобы, пользуясь вашим снисхождением, иметь шансы на спасение в случае, если какая-нибудь опасность или несчастье постигнет их самих или кого-нибудь из их потомков. (142) Справедливо было бы вспомнить вам и о самих себе: ведь доблестные качества ваших предков оказались весьма ценными для всего города. Ибо после того, граждане, как были уничтожены наши корабли, многие желали обрушить на город непоправимые несчастья.[77] Однако лакедемоняне, хотя и были тогда нашими врагами, все же решили сохранить город из уважения к доблести тех мужей, которые положили начало свободе всей Эллады. (143) Но если уж сам город был спасен благодаря доблести ваших предков, то я считаю справедливым, чтобы и мне явилось спасение благодаря доблести моих предков. Ибо мои предки не в малой степени содействовали свершению тех самых дел, благодаря которым был спасен наш город. Поэтому будет справедливо, если и мне вы уделите частицу того спасения, которое вы сами получили от эллинов.

(144) Учтите, однако, и то, какого гражданина вы будете иметь во мне, если сохраните мне жизнь. Обладая вначале большим богатством, — вы это знаете — я впал в крайнюю бедность и нужду, но не по своей вине, а из-за тех несчастий, которые постигли город. Я стал тогда зарабатывать себе на жизнь своим умом и своими руками. Я знаю, каково быть гражданином такого города; знаю также, каково быть чужеземцем и метеком в какой-либо соседней стране. (145) Я знаю, каково быть благоразумным и сколь полезно принимать правильные решения; знаю также, каково ошибаться и быть несчастным. Я общался со многими людьми и большинство из них испытал на опыте, вследствие чего я оказался связан узами гостеприимства и дружбы со многими царями, городами и другими, уже частными, лицами. Сохранив мне жизнь, вы сможете быть причастными к этим моим связям; вам можно будет пользоваться ими всякий раз, когда вам это будет удобно. (146) Для вас, граждане, дело принимает теперь такой оборот: если вы погубите меня, то у вас не останется больше никого из нашего рода; он погибнет весь, до основания. А ведь не к бесчестью вашему стоит в городе дом Андокида и Леогора. Нет, скорее он был позором для вас тогда, когда в нем жил, пользуясь моим изгнанием, фабрикант лир Клеофонт.[78] Ведь среди вас нет никого, кто, проходя мимо нашего дома, мог бы вспомнить какое-либо зло, частное или общественное, которое он испытал по вине людей, (147) много раз исполнявших должности стратегов и воздвигших для вас много трофеев в честь побед, одержанных над врагами как на суше, так и на море; людей, которые много раз исполняли другие государственные должности и заведовали вашими финансами и при этом никогда не подвергались никаким штрафам. Вообще ни мы против вас, ни вы против нас ни в чем никогда не погрешали; наш дом — древнейший из всех и самый доступный для всякого желающего. И не было ни одного случая, когда кто-нибудь из моих предков, будучи вовлечен в судебный процесс, стал бы требовать от вас признательности за все эти дела. (148) И если они сами умерли, то вы все-таки не забывайте о том, что было ими совершено; вспомните об их делах и вообразите, что эти они сами просят вас о моем спасении. Ведь кого же мне и представить-то на суд в качестве просящего за меня? Отца? Но он умер. Может быть братьев? Но их нет у меня. Может быть детей? Но они еще не родились. (149) Стало быть, вы мне — и вместо отца, и вместо братьев, и вместо детей; у вас я ищу убежища, к вам обращаюсь с просьбой и мольбой о помощи. Будьте же моими ходатаями перед самими собой и спасите меня. Не стремитесь из-за недостатка людей делать гражданами фессалийцев и андросцев. Лучше не губите тех людей, которые и без того, по всеобщему признанию, являются гражданами, людей, которым подобает и которые при желании действительно смогут быть достойными гражданами. Не делайте же этого! И еще одного я хочу добиться от вас — возможности оказывать вам услуги и пользоваться за это вашим уважением. Ведь если вы послушаетесь меня, то не лишите себя услуг, которые я при случае смогу вам оказать. Наоборот, если вы послушаетесь моих врагов, то даже если вы позднее раскаетесь, вы ничего от этого не выиграете. (150) Поэтому не лишайте ни себя тех услуг, которые вы можете ожидать от меня, ни меня тех надежд, которые я возлагаю на вас. Со своей стороны, я прошу тех, кто уже представил вам доказательства своей величайшей преданности интересам народа, выступить здесь и изложить вам все, что они думают на мой счет. Сюда, Анит, Кефал и вы, члены моей филы, избранные для того, чтобы защищать меня на суде, вы — Фрасилл и другие!