Речи, или история святотатцев

IV. Против Алкивиада

Содержание[111]

Андокид обвиняет Алкивиада, сына Клииия, указывая на то, какой вред он принес афинскому государству и союзникам и сколько преступлений он совершил в своей частной жизни. Поскольку народ обсуждает вопрос об изгнании остракизмом также и Андокида, оратор прежде всего делает заявление о недействительности иска, напоминая, что он уже выступал в свою защиту и, будучи оправдан, не несет более судебной ответственности. В самом деле, мы часто говорили о том, что человек, вторично оказавшийся обвиненным в тех же самых преступлениях, должен сначала освободиться от этих обвинений, а затем уже нападать на своих противников. Спор идет, по мнению одних, об определении порядка судопроизводства, по мнению других, — о существе дела. Строго говоря, вначале спор идет о сопричастности, ибо оратор заявляет, что иск недействителен; в последующем спор касается уже существа дела, ибо оратор утверждает, что справедливо и полезно изгнать остракизмом Алкивиада.

(1) Не сегодня впервые я заметил, как опасно выступать на политическом поприще; нет, и прежде уже я считал это занятие тяжелым — еще до того, как стал заниматься общественными делами. Однако я считаю, что хороший гражданин обязан сам идти навстречу опасности ради интересов народа; сознание, что он может возбудить к себе ненависть в отдельных лицах, не должно удерживать его от участия в делах государства. Ведь от деятельности тех, кто заботится о собственном благе, государства ничуть не становятся сильнее; лишь те, кто заботится об общественном благе, делают государства сильными и свободными. (2) Из-за стремления своего быть отнесенным к числу таких людей я подвергаюсь теперь величайшим опасностям: ведь если в вас я нахожу людей благожелательных и добрых, если вы — мое спасение, то, с другой стороны, я окружен многочисленными и очень опасными врагами, которые выступают теперь с нападками против меня. Настоящее состязание не относится к числу тех, которые доставляют победителю венок; нет, речь идет о том, как бы не отправиться в изгнание на десять лет, хотя ты и не совершил никакого преступления р рот и н государства. Кто же те соперники, которые оспаривают такую награду? Это — я, Алкивиад и Никий: один из нас так или иначе должен испытать это несчастье.

(3) Достоин порицания тот,[112] кто установил такой закон, который ввел в практику действия, противные клятве народа и Совета. Там вы клянетесь никого не изгонять, не заключать в тюрьму, не казнить без суда; в настоящем же случае без формального обвинения, без права на защиту, после тайного голосования человек, подвергшийся остракизму, должен лишиться своего отечества на такое долгое время! (4) Далее, в подобных обстоятельствах большим преимуществом, чем другие, располагают те, у кого много друзей среди членов тайных обществ и политических союзов. Ведь здесь не так, как в судебных палатах, где судопроизводством занимаются те, кто избран по жребию: здесь в принятии решения могут участвовать все афиняне. Кроме того, мне кажется, что этот закон устанавливает наказание, которое для одних случаев оказывается недостаточным, а для других — чрезмерным. В самом деле, если иметь в виду преступления, совершаемые против частных лиц, то я считаю, что это наказание слишком велико; а если говорить о преступлениях, совершаемых против государства, то я убежден, что оно ничтожно и ровно ничего не стоит, коль скоро можно наказывать денежным штрафом, заключением в тюрьму и даже смертной казнью. (5) С другой стороны, если кто-либо изгоняется за то, что он плохой гражданин, то такой человек и в отсутствие свое не перестанет быть плохим; напротив, в каком городе он ни поселится, он и этому городу будет причинять зло и против своего родного города будет злоумышлять ничуть не меньше, а быть может даже и больше и с большим основанием, чем до своего изгнания. Я уверен, что в этот день, более, чем когда-либо, ваших друзей охватывает печаль, а ваших врагов — радость, ибо и те и другие понимают, что если вы по недоразумению удалите в изгнание гражданина, во всех отношениях превосходного, то в течение десяти лет город не получит от этого человека никакой услуги. (6) Следующее обстоятельство позволяет еще легче убедиться в том, что закон этот плох: ведь мы — единственные из эллинов, кто применяет этот закон, и ни одно другое государство не желает последовать нашему примеру.[113] А ведь лучшими установлениями признаются те, которые оказываются более всего подходящими и для демократии, и для олигархии и которые имеют более всего приверженцев.

(7) Итак, я не знаю, стоит ли мне еще говорить на эту тему. Все равно в настоящий момент мы ничего этим не достигнем. Я прошу от вас лишь одного: чтобы вы были справедливыми и беспристрастными эпистатами во время наших выступлений, чтобы все вы стали архонтами в этом деле и чтобы вы не давали воли ни тем, кто злоупотребляет бранью, ни тем, кто сверх меры льстит, а наоборот, были бы благожелательными для того, кто желает говорить и слушать, и суровыми для того, кто ведет себя нагло и нарушает порядок. Ибо, выслушав все о каждом, вы лучше сможете решить нашу судьбу.

(8) Мне осталось коротко сказать о моей "ненависти к демократии" и "приверженности к заговорам". Ведь если бы я никогда не привлекался к суду, то естественно было бы вам выслушивать моих обвинителей, а мне по необходимости защищаться против этих обвинений. Но так как я выдержал уже четыре судебных процесса и каждый раз был оправдан, то я не считаю более справедливым отвечать на эти обвинения. Ведь до разбора дела на суде нелегко узнать, ложны ли обвинения или справедливы; а когда уже вынесен оправдательный или обвинительный приговор — все кончено и вопрос решен раз и навсегда. (9) Поэтому мне кажется странным такое положение, когда проигравшие судебный процесс одним единственным голосованием осуждаются на казнь и имущество их конфискуется, а выигравшие вновь рискуют быть обвиненными в том же самом; когда судьи имеют полное право губить людей, но не имеют никаких прав и полномочий, чтобы спасать их. Это тем более странно, что законы категорически запрещают дважды привлекать к судебной ответственности одно и то же лицо по одному и тому же поводу. А ведь вы поклялись следовать этим законам!

(10) В силу этого я не буду больше говорить о себе и лучше напомню вам о жизни Алкивиада. Впрочем, я даже не знаю, с чего начать, ибо преступлений, совершенных им, множество и все они разом всплывают в моей памяти. В самом деле, если бы понадобилось рассказать в подробностях о всех его прелюбодеяниях, о похищениях чужих жен, о прочих насилиях и бесчинствах, то мне не хватило бы отведенного времени; к тому же я возбудил бы к себе ненависть во многих гражданах, несчастье которых я предал бы гласности. Все же я укажу на те его преступления, которые он совершил против государства, против своих близких, а также против некоторых граждан и чужеземцев, имевших несчастье оказаться на его пути. (11) Итак, сначала он убедил вас вновь установить для союзных городов такую подать, какая была установлена, и притом самым справедливым образом, Аристидом.[114] Когда же его избрали вместе с девятью другими гражданами для проведения этой реформы, он увеличил размеры подати для каждого союзного города чуть ли не вдвое.[115] Зарекомендовав себя человеком опасным и весьма влиятельным, он сумел поставить общественные доходы на службу своим собственным. Подумайте, можно ли было сотворить большее зло, чем это: в то время как наше благополучие зависит целиком от союзников, а их положение стало в наши дни хуже, чем прежде, он вдвое увеличил подать каждому союзному городу! (12) Поэтому если вы считаете, что Аристид был хорошим гражданином, то этого человека следует признать самым плохим, ибо его отношение к союзным городам прямо противоположно отношению Аристида. Вот почему многие союзники покидают свою родину, становятся изгнанниками и отправляются на поселение в Фурии. Эта ненависть, которую испытывают союзники, проявит себя, как только возникнет морская война между нами и лакедемонянами. Я, во всяком случае, считаю, что плох тот правитель, который заботится лить о настоящем времени, но не думает о будущем; который советует народу лишь приятное, оставляя в стороне полезное. (13) Я удивляюсь тем, кто поверил, что Алкивиад привержен к демократии, т. е. к такому государственному строю, который более всего предполагает равенство. Эти люди при оценке Алкивиада не принимают во внимание его поведение в частной жизни, они не видят его корыстолюбия и высокомерия. Женившись па сестре Каллия, он получил за ней десять талантов.[116] Тем не менее, после смерти Гиппоника, бывшего стратегом при Делии,[117] он потребовал себе еще столько же, утверждая, что тот обещал добавить такую сумму, если у Алкивиада родится сын от его дочери.[118] (14) Получив такое приданое, какого не получал еще ни один из эллинов, он вел себя столь нагло, что приводил под одну крышу с женой гетер — как рабынь, так и свободных — и этим вынудил свою жену, женщину в высшей степени скромную, оставить его дом и обратиться за защитою к архонту, как то разрешается законом. Вот здесь-то он и показал в полном объеме свое могущество: призвав на помощь друзей, он силой увел жену с площади, обнаружив таким образом перед всеми свое полное презрение и к архонтам, и к законам, и к остальным гражданам.[119] (15) Однако и этого ему было недостаточно. Он замыслил тайно погубить Каллия с тем, чтобы завладеть состоянием Гиппоника: в присутствии вас всех Каллий обвинял его в этом в народном собрании и даже завещал свое имущество народу на случай, если умрет бездетным, опасаясь, как бы не погибнуть из-за своего богатства.[120] А ведь Каллий не относится к числу людей, лишенных поддержки друзей, и его не так уж легко обидеть: благодаря богатству он располагает поддержкой многих людей, готовых прийти к нему на помощь. [121] Однако если человек оскорбляет собственную жену и подготовляет убийство своего свояка, то что следует ожидать от него прочим гражданам, встретившимся на его пути? Ведь всякий человек больше дорожит своими родными, чем чужими людьми. (16) Однако самым чудовищным является то, что, будучи таким негодяем, он выставляет себя в своих речах пылким приверженцем демократии, а других обзывает олигархами и врагами демократии. В то время как он заслуживает смерти за свое поведение, вы избираете его обвинителем людей, подвергшихся клеветническим нападкам. Он выдает себя за защитника существующего строя, а сам не желает находиться в равном положении ни с кем из афинян, и даже небольшого преимущества ему недостаточно. Напротив, он до такой степени презирает вас, что постоянно готов льстить вам, когда вы все вместе, и втаптывает в грязь каждого в отдельности. (17) В своей дерзости этот человек дошел до того, что заманил к себе домой художника Агафарха и принудил его украсить ему дом стенной росписью. А когда тот просил уволить его и ссылался в свое оправдание на действительные причины, объясняя, что он не может выполнить требование Алкивиада, поскольку у него уже есть соглашения с другими лицами, Алкивиад пригрозил заключить его в тюрьму, если он не сделает роспись как можно скорее. Свою угрозу Алкивиад выполнил, и Агафарх получил свободу лишь после того, как бежал, тайно от стражи, на четвертом месяце своею заключения, совсем как беглый раб от великого царя.[122] Бесстыдство Алкивиада дошло до того, что он же еще и выступил с обвинениями как потерпевшая сторона. Ему и в голову не пришло раскаиваться в учиненном насилии; напротив, он даже угрожал Агафарху за то, что тот бросил работу. Таким образом, не помогли ни демократия, ни свобода; Алкивиад заключил человека в тюрьму с не меньшей решительностью, чем если бы речь шла о простом рабе.[123] (18) Меня охватывает возмущение, когда я подумаю, что вы даже заведомого злодея не можете отвести в тюрьму без риска для себя, ибо законом установлен штраф в тысячу драхм для того, кто затем при голосовании не наберет и пятой части голосов.[124] А Алкивиад, который столько времени продержал в заключении свободного человека, пытаясь заставить его расписать ему дом, — Алкивиад нисколько за это не пострадал; напротив, этим поступком он заставил людей относиться к нему с еще большим почтением и страхом. Даже в соглашениях, заключаемых с другими государствами, мы договариваемся, что свободного человека нельзя ни лишать свободы, ни заключать в тюрьму, а если кто нарушит такое соглашение, на того мы налагаем за это большой штраф. А от этого человека, который совершил такие преступления, никто не требует ответа ни от своего имени, ни от имени государства. (19) Я полагаю, что спасение всех состоит в том, чтобы повиноваться властям и законам. Человек, который все это презирает, лишает государство лучшей защиты. Обидно, конечно, претерпеть зло от тех, кто не ведает, на чьей стороне справедливость; но еще тяжелее, когда человек знает, в чем состоят интересы государства, и все-таки осмеливается нарушать их. Такой человек, подобно Алкивиаду, ясно показывает, в чем он видит справедливость: не в том, чтобы самому следовать законам государства, а в том, чтобы вы следовали его собственным прихотям. (20) Вспомните о Таврее, который, в бытность свою хорегом детского хора,[125] соперничал с Алкивиадом. По закону, любого чужеземца, принимающего участие в состязаниях, можно исключить из списка хореитов; тем не менее, не разрешается чинить препятствия тому, кто уже начал выступать. Алкивиад не посчитался с этим: в присутствии всех вас, в присутствии эллинов, смотревших на состязание, перед лицом всех должностных лиц нашего государства он избил Таврея и прогнал его прочь. [126] Зрители были до такой степени охвачены симпатией к Таврею и ненавистью к Алкивиаду, что осыпали похвалами хор одного и совсем не желали слушать хор другого. Однако Таврею от этого лучше не стало: (21) судьи — одни из страха, другие — из желания угодить — присудили победу Алкивиаду, поступившись таким образом клятвой в угоду этому человеку. Что ж, мне кажется вполне естественным желание судей подольстится к Алкивиаду: ведь они видели, какие оскорбления выпали на долю Таврея, затратившего столько денег, и каким могуществом располагает тот, кто позволяет себе совершать такие бесчинства. Виновны во всем этом вы сами: вы не требуете ответа от наглецов; вы наказываете тех, кто совершает преступления исподтишка, и восхищаетесь теми, кто бесчинствует в открытую. (22) Вот почему молодежь проводит время не в гимнасиях, а в судах; старшие участвуют в походах, а молодые выступают с речами перед народом. Ведь они берут пример с Алкивиада, который превзошел всякую меру в своих преступлениях. Несмотря на то, что он сам предложил обратить в рабство жителей Мелоса,[127] он купил себе одну из пленниц и прижил с нею сына,[128] рождение которого было фактом еще более противоестественным, чем рождение Эгисфа. Отец и мать мальчика были злейшими врагами друг другу, а из ближайших ему людей одни заставили других испытать ужасное горе. (23) Однако наглое поведение Алкивиада, несомненно, заслуживает того, чтобы о нем поговорили подробнее. Подумать только, что он прижил сына с женщиной, которую он сам из свободной сделал рабыней, отца и родственников которой убил, а город разрушил до основания! Поистине, он сделал все, чтобы его сын стал злейшим врагом и ему самому и его городу; он обрек его всю жизнь оставаться во власти одного чувства — ненависти. Когда вы видите такие вещи в трагедиях, вы ужасаетесь; но вот вам приходится наблюдать, как они действительно происходят в вашем городе, и вы относитесь к этому с полнейшим безразличием. А ведь когда вы смотрите трагедии, вы не знаете, было ли так на самом деле или все это выдумано поэтами; здесь же вы прекрасно знаете, как совершаются такие бесчинства, и все же относитесь к этому со спокойной душой. (24) И вот, после всего этого, кое-кто осмеливается утверждать, что никогда еще не было человека, подобного Алкивиаду! Я, со своей стороны, уверен, что он заставит наше государство испытать величайшие несчастья и окажется на будущее виновником таких бедствий, что перед ними померкнут все его прежние преступления. Ибо есть все основания ожидать, что человек, начавший свою жизнь подобным образом, и конец устроит себе такой, который превзойдет все. Поэтому благоразумным людям следует остерегаться граждан, которые возносятся слишком высоко: надо помнить, что именно такие граждане и устанавливают тирании.

(25) Я уверен, что Алкивиад не скажет ни слова на все эти обвинения: он будет говорить о победе в Олимпии,[129] он будет распространяться в своей защитительной речи обо всем, но только не о том, в чем его обвиняют Однако я покажу, что даже за те поступки, которыми он хвастает, он более заслуживает смерти, чем оправдания. Сейчас я вам расскажу. (26) В Олимпию с упряжкой лошадей приехал Диомед: состояние у него было небольшое, однако и с тем, что у него было, он хотел завоевать для своего города и для своего дома венок победителя, рассчитывая, что в большинстве конных состязаний победу решает случай. И вот у этого человека, который был гражданином и притом не первым встречным, Алкивиад, пользовавшийся влиянием у элейских агонофетов, отбирает упряжку и сам участвует на ней в состязаниях.[130] Можно себе представить, что бы он сделал, если бы в Олимпию прибыл с упряжкой лошадей кто-нибудь из ваших союзников! (27) Неужели он беспрепятственно позволил бы ему оспаривать у него победу? Он, который учинил насилие над афинянином и имел дерзость использовать для состязаний чужих лошадей; он, который своими действиями ясно показал эллинам, что они могут не удивляться, если он учинит насилие и над кем-нибудь из них. Ведь даже с собственными гражданами он обращается не как с равными; нет, одних он грабит, других избивает, третьих лишает свободы, с четвертых требует денег. Демократию он не ставит ни во что, на словах прикидывается вожаком народа, а на деле поступает как настоящий тиран. Ведь он давно уже заметил, что вы заботитесь лишь о названии и вовсе не думаете о существе дела. (28) А как отличается его образ действий от поведения лакедемонян!

Те относятся вполне терпимо к возможности своего поражения, хотя бы их противниками на состязаниях были союзники; этот же, наоборот, не допускает и мысли о таком исходе, даже если противниками его будут его же граждане. Он открыто заявил, что никому не позволит оспаривать его желаний. Неудивительно, что в результате такого рода действий союзные города тяготеют к нашим врагам, а нас ненавидят. (29) Мало того, Алкивиаду хотелось показать, что он может безнаказанно оскорблять не только Диомеда, но и весь город. С этой целью он попросил у архитеоров священные сосуды, сказав, что он хочет воспользоваться ими на празднестве в честь своей победы, накануне официальных жертвоприношений. Однако он обманул и не пожелал возвратить священную утварь вовремя, ибо он хотел на следующий день раньше государства воспользоваться золотыми чашами для омовения рук и курильницами для благовоний. И вот, чужеземцы, которые не знали, что эти сосуды — наши, наблюдая за общественной процессией, состоявшейся вслед за празднеством Алкивиада, думали, что мы воспользовались священными сосудами, принадлежащими этому человеку. Те же, кто узнал от граждан, в чем дело, или кто сам догадался о проделке Алкивиада, смеялись над нами, видя, как один человек может оказаться сильнее целого государства.[131]

(30) Обратите внимание на то, как вообще он обставил свое пребывание в Олимпии. Персидский шатер, превосходящий вдвое палатку официальной делегации, ему привезли эфесцы; жертвенных животных и корм для лошадей доставили хиосцы; поставку вина и прочие расходы он возложил на лесбосцев. [132] Счастье сопутствовало ему до такой степени, что, хотя все эллины были свидетелями творимого им беззакония и взяточничества, он не понес никакого наказания. Все, кто занимается управлением хотя бы одного города, обязаны давать отчет в своей деятельности, (31) а человек, который управляет всеми союзниками и получает с них деньги, не несет ровно никакой ответственности. Напротив, после всех этих преступлений он получил кормление в пританее и даже еще хвастает своей победой, как будто он и вправду снискал для города не бесчестье, а венок. Далее, посмотрев повнимательнее, вы найдете, что если кто-нибудь пробовал на короткое время заняться любым из тех чудачеств, которым Алкивиад предается постоянно, такой человек, как правило, губил все свое хозяйство. А Алкивиад, постоянно вытворяющий все, что связано с самыми большими издержками, увеличил свое состояние вдвое! (32) Вы, конечно, считаете, что люди бережливые и ведущие экономный образ жизни — корыстолюбцы; это неправильное представление. Самыми постыдными корыстолюбцами являются те, кто совершает большие траты и потому нуждается во многих источниках доходов. Ваше поведение окажется в высшей степени постыдным, если вы будете с любовью относиться к человеку, который совершил свои подвиги с помощью ваших же денег. Ведь всем известно, что в свое время вы подвергли остракизму Каллия, сына Дидимия, который сам, своими силами, добился победы во всех состязаниях, где наградой победителю был венок: тогда вы не обратили на это ровно никакого внимания, а ведь Каллий добился для города такой чести собственными трудами.[133] (33) Вспомните также о том, какими честными и строгими в вопросах нравственности были ваши предки: они изгнали остракизмом Кимона за совершенное им бесчинство, ибо он сожительствовал с собственной сестрой.[134] А ведь не только сам Кимон был победителем на Олимпийских играх, но и отец его Мильтиад. И все же ваши предки ничуть не посчитались с этими победами: ибо они судили Кимона не по его победам на состязаниях, а по его образу жизни.

(34) Вообще, если уж смотреть на все это дело с точки зрения происхождения каждого из нас, то я ничего общего с остракизмом не имею. Нет никого, кто смог бы указать хотя бы одного представителя нашего рода, с которым случилось бы такое несчастье. Напротив, Алкивиад более, чем кто-либо другой из афинян, связан с остракизмом. Действительно, и отец его матери Мегакл, и его дед Алкивиад — оба дважды подвергались изгнанию остракизмом,[135] так что и с самим Алкивиадом не случилось бы ничего ни странного, ни необычного, если бы его постигла такая же судьба, как и его предков. Более того, он и сам не стал бы отрицать, что его предки, превосходившие других своей склонностью к бесчинствам, были по сравнению с ним людьми куда более скромными и справедливыми. Ведь никто на свете не смог бы составить такое обвинение, которое по достоинству оценило бы преступления, совершенные Алкивиадом.

(35) Я полагаю, что и тот, кто внес закон об остракизме, имел вполне определенные намерения. Он видел, что среди граждан есть такие, которые оказываются сильнее должностных лиц и законов. Поскольку от таких людей невозможно было добиться удовлетворения в частном порядке, законодатель нашел средство привлекать их к ответственности в общественном порядке с тем, чтобы таким образом защищать всех, кто терпит от них обиды. Что касается меня, то я уже четыре раза был судим всем народом, и я никому не мешал привлекать меня к суду в частном порядке. Алкивиад же, напротив, совершив такие преступления, ни разу еще не осмелился явиться на суд. (36) К тому же он так опасен, что люди вместо того, чтобы наказать его за прошлые преступления, боятся, как бы он не совершил против них новые. Тем, кто уже испытал от нею зло, лучше, по-видимому, смириться; зато ему угодно, чтобы и впредь он мог творить все, что пожелает. Как бы то ни было, афиняне, невозможно, чтобы в одно и то же время я заслуживал изгнания по остракизму и не заслуживал смертной казни, был оправдан по суду и был изгнан без суда, столько раз выходил победителем в судебных процессах и вновь считался достойным изгнания из-за тех же самых обвинений. (37) Пожалуй, это было бы возможно, но лишь в том случае, если бы было доказано, что раньше я подвергался нападкам по незначительному поводу, или что моими обвинителями были люди ничтожные, или что врагами моими были люди вполне заурядные, а не самые сильные ораторы и политические деятели, которые уже погубили двоих из числа тех, кому были предъявлены такие же обвинения, как и мне. Итак, справедливо будет отправить в изгнание не тех, кого вы часто уже проверяли и признали ни в чем не виновными, а тех, кто не желал дать вам отчета в своей жизни. (38) И вот что мне кажется странным: если бы кто-нибудь счел возможным вступиться за казненных и стал бы доказывать, что они погибли незаслуженно, то вы не стали бы и слушать такие речи; а если кто-нибудь вновь предъявляет те же самые обвинения людям, которые уже были оправданы, — разве не справедливо в таком случае держаться одного образа действия, как по отношению к живым, так и по отношению к мертвым? (39) Характерной чертой Алкивиада является то, что он и сам ни во что не ставит законы и клятвы, и вас стремится научить нарушать их. Других он требует изгонять и казнить без всякого снисхождения, а сам умоляет и плачет, чтобы вызвать к себе жалость. И я не удивляюсь этому: ведь то, что он совершил, должно стоить ему теперь многих слез. Я только спрашиваю себя: кого он убедит своими просьбами? Молодежь, которую он очернил в глазах народа своим наглым поведением, своим презрением к гимнасиям и поступками, не свойственными его возрасту? Или, быть может, людей старшего поколения, с которыми он никогда не имел ничего общего и образ жизни которых он всегда презирал? (40) Стало быть, не только ради самих преступников следует заботиться о том, чтобы нарушители законов несли наказание, но и ради всех других, чтобы при виде этого они становились людьми более честными и более скромными. Изгнав меня, вы только повергнете в сильный страх всех лучших людей, тогда как, наказав Алкивиада, вы заставите всех наглецов больше уважать законы.

(41) Я хочу также напомнить вам о том, что было мною совершено. Побывав послом в Фессалии и в Македонии, в Молоссии и в Феспротии, в Италии и в Сицилии, я примирил с нашим государством одних, я расположил в нашу пользу других, я заставил отложиться от наших врагов третьих. Если бы каждый из ваших послов сделал столько же, сколько я, вы имели бы немного врагов и у вас было бы много союзников. (42) О своих литургиях я не считаю нужным упоминать: скажу только, что все повинности я всегда оплачивал не из общественных средств, а из своих собственных. Впрочем, я выходил победителем и на состязаниях в мужской красоте,[136] и на состязаниях в беге с факелами,[137] и при постановке трагедий,[138] но при этом я не избивал соперничающих со мной хорегов и не стыдился подчиняться законам. Вот почему я думаю, что граждане, подобные мне, скорее заслуживают того, чтобы остаться здесь, нежели быть изгнанными.