ОКТЯБРЬ, 2

«СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРШИЛАСЬ!..»

1

Выстрел с «Авроры» прогремел — и штурм Зимнего дворца начался.

Три столетия здесь была цитадель российского самодержавия; три месяца назад здесь же расположился штаб всероссийской реакции; минуло три дня, как тоже здесь — под прикрытием юнкеров и «ударников» — забаррикадировалось контрреволюционное Временное правительство.

Крейсер «Аврора» выстрелил из пушки — и вооруженные силы революционеров двинулись на штурм последнего пристанища ненавистной трудовому народу власти. Город Временному правительству не принадлежал: все ключевые позиции находились в руках восставшего народа.

Было девять часов. Холодная осенняя ночь опустилась на Петроград. Северная столица, кое–где была освещена огнями уличных фонарей, тут и там пылали костры на перекрестках улиц, но в районе Дворцовой площади электричество было выключено, не полыхали здесь и костры, и потому громадина Зимнего дворца едва виднелась во мраке. Тьма окутала сердце Петрограда. Лишь вдали, высоко где–то на стене Петропавловской крепости, мерцал сквозь темноту красный огонек: это горел сигнальный фонарь — сигнал, по которому «Аврора» и должна была дать выстрел во исполнение приказа Военно–революционного комитета.

Выстрел «Авроры» прогремел — и на Дворцовую площадь, блокированную у всех выходов отрядами ревкома, со всех сторон вышли боевые порядки первых солдат рабоче–крестьянских войск.

От штаба военного округа и Северного моста шли рабочие красногвардейские отряды и Измайловский полк. От Александровского сада — моряки Балтийского и Гвардейского экипажей и резерв действующего на Юго–Западной фронте Кексгольмского полка. С Невского проспекта — бронедивизион и матросы учебно–минного запаса. С Морской улицы — солдаты Павловского полка и Красная гвардия Василеостровского, Выборгского и Петроградского районов. Еще шли путиловцы, ревелевцы и другие.

Снова сведенные мосты через Неву блокировали: 180–й пехотный полк, Финляндский полк, гренадеры.

Подступы к Смольному удерживали полки Литовский, Волынский, первый запасной и шестой саперный батальоны.

Вокзалы, на которые должны были прибывать вызванные с фронтов верные Временному правительству части, контролировали подразделения измайловцев и петроградцев, а также красногвардейцы привокзальных районов.

На фарватере Невы в кильватер «Авроре» выстраивались революционные суда Балтийского флота во главе с крейсером «Амур».

Дислокацию штурма разработал Ленин.

2

Юрий Коцюбинский стойл на своем посту, у Государственного банка, и улыбался.

Война дворцам во имя мира хижинам началась.

Пулеметы стучали со всех сторон, все нарастала стрельба из винтовок, тут и там, вокруг огромной Дворцовой площади всплеснуло и покатилось «ура» — штурмующие начали перебежку.

Комиссар Семеновского гвардейского полка Юрий Коцюбинский получил от ревкома приказ: захватить помещение Государственного банка, обеспечить надежной охраной казну Российской державы и ожидать дальнейших указаний штаба восстания, будучи в любую минуту готовым влиться со своим полком в рукопашный штурм Зимнего.

Госбанк захвачен, Коцюбинский — штык примкнут к винтовке — стоял на углу, и сквозь мерцание костров ему было видно движение штурмовых батальонов к Дворцовой площади. Юрий улыбался. Все его существо била неудержимая, непреодолимая дрожь. Но не от холода гнилой осенней ночи дрожал Коцюбинский — ему было жарко. Ни дрожь, пронизывающую его тело, ни улыбку, блуждающую на его устах, остановить было невозможно: это были дрожь и улыбка, которые возникают помимо воли человека в минуту наибольшего внутреннего напряжения, в момент наибольшего подъема всех физических и моральных сил. Скорее в бой! Ведь об этой минуте штурма он мечтал всю свою жизнь…

Впрочем, действительно, было над чем и посмеяться. Военно–революционный комитет дал приказ — любой ценой овладеть государственным казначейством; будет сопротивление — завязать бой; не сложит враг оружия — уничтожить. Батальоном полка Юрий окружил квартал и со взводом направился к подъезду банка, к головному караульному заграждению. Семеновцы шли с винтовками на руку: при малейшем сопротивлении часовых стрелять и бросаться в штыки. Два десятка пар солдатских сапог громко стучали по каменной мостовой.

— Кто идет? — донеслось из подъезда банка.

Юрий ответил громко и звонко:

— Власть народа! Солдаты Военно–революционного комитета. Складывайте оружие, руки вверх!

— Ура! — раздалось в ответ. — Да здравствует власть Советов!

Охрана Государственного казначейства, выставленная штабом округа из солдат части, считавшейся особенно верной Временному правительству, только и ждала, чтобы ее сменили или разоружили. Они бросились обнимать семеновцев. «Мы тоже с народом и за власть Советов», — заявили они.

Разве не точно так случилось уже с Юрием несколько дней назад, когда он, получил от ВРК назначение комиссаром в Семеновский полк, впервые пришел в казармы? Подвойский предупреждал его тогда:

— Юрко! Имей в виду: получаешь особо важную задачу. Семеновцы — ненадежный полк; есть в нем, конечно, немало и таких, которые за большевиков, но еще больше колеблющиеся — крестьянская стихия. Сюда в качестве комиссара нужен особенно крепкий большевик. Ну, ну, не красней: для комплиментов у меня нет времени!.. К тому же полк резервный, укомплектованный преимущественно из маршевиков с Украины, — будет неплохо, если заговоришь с солдатами по–украински. Словом, вот твой мандат. Будешь рапортовать лично мне завтра ночью, как только проведешь первый митинг в полку.

Девятнадцатого ночью, точно в назначенный час, Коцюбинский положил на стол перед Подвойским в комнате ВРК на третьем этаже Смольного короткую резолюцию митинга солдат Семеновского полка:

«Семеновский полк, согласно резолюции общего собрания полка 19 октябри, всеми средствами будет поддерживать Петроградский совет и его Революционный комитет и по первому требованию выступит на его защиту.

Вот поди ж ты, — но не только выступление на митинге вновь назначенного в полк комиссара–большевика, а и самый его приход в казармы солдаты–семеновцы встретили точно таким же дружным «ура». Семеновцы, о которых было известно, что они колеблются, заявили, что, кроме большевиков, они никого больще не признают. Правда, были в полку и такие, которые действительно колебались, и были это преимущественно крестьяне с Украины, только что мобилизованные в армию. Они говорили о том, что войны не хотят, а желают, чтобы был мир, и им до зарезу нужно не за власть Советов воевать, а возвращаться домой, чтобы делить помещичью землю. И Подвойский был прав: большевистские слово лучше доходило до их сознания, когда Коцюбинский заговорил с ними на языке их отцов и обстоятельнейшим образом рассказал, что твориться сейчас на Украине и, в частности, в украинском селе.

Но улыбался Юрий сейчас и не от этого воспоминания. Улыбку вызывал у него курьез, который произошел сразу после того, как семеновцы без боевых действий, а под крики «ура» захватили Госбанк и Коцюбинский выставил свои караулы.

Покончив с расстановкой внутренних караулов, у сейфов и по многочисленным переходам, Юрий снова вышел на подъезд, чтобы еще раз проверить внешнюю охрану. И вдруг он увидел, как из темени улицы, озаряемой лишь отблесками костров, появилась с винтовками на руку цепь вооруженных людей в черных бушлатах. Матросы бежали и кричали:

— Бросай оружие, стервецы! Даешь народу народную монету! Долой Временное правительство! Да здравствует власть Советов!

Пришлось и семеновцам, как и только что смененной ими охране Госбанка, накричать в ответ:

— Ура! Да здравствует власть Советов!

Недоразумение произошло потому, что действовали одновременно две группы руководства операциями восстания — на случай, если бы одна из групп руководства погибла, и для взятия Государственного банка послано было два разных отряда: солдат и моряков.

И вот Юрий Коцюбинский стоял на углу и слушал, как стучали пулеметы, все усиливалась и усиливалась ружейная стрельба, вступили в действие и полевые пушки; крики «ура» то обрывались и затихали, то громыхали с новой силой — юнкера и «ударники» из–за штабелей дров перед царским дворцом вели отчаянный огонь по штурмовикам, короткими перебежками приближавшимися к дворцу. Коцюбинский всматривался, ему очень хотелось увидеть, как осуществляется штурм, но Зимний утопал в темноте, а Дворцовая площадь на мгновение освещалась взрывом гранаты или от зарницы далекого пушечного выстрела и сразу же снова погружалась во мглу, еще более черную после вспышки света.

Солдаты–семеновцы, держа в руках винтовки с примкнутыми штыками, топтались возле Юрия, то ли грея окоченевшие ноги, то ли нервничая в предвидении рукопашной схватки, и переговаривались шепотом, хотя под грохот артиллерийской канонады и пулеметной пальбы можно было кричать во весь голос — и все равно не было бы слышно.

Нетерпение и странное чувство обиды не давали Юрию покоя. Он был здесь, в самом, что называется, водовороте восстания, почти рядом с местом главного боя, но ему казалось, что бой гремит где–то далеко, а он попусту теряет время, простаивая здесь без дела, ненужный, забытый, словно какое–то постороннее лицо, непричастное к событиям — таким выдающимся, важнейшим, историческим событиям! — и все это должно произойти без него!.. Разве это не обидно? Когда же будет подан сигнал, чтобы и семеновцы ринулись врукопашную?

Вспышка ракеты на мгновение вырвала из тьмы каменный столп Александровской колонны с ангелом на верхушке в центре Дворцовой площади, и кто–то из солдат прокричал Юрию в самое ухо:

— Смотри, комиссар! Ангел уже в небо подался! Сейчас и сам Керенский к богу за пазуху вознесется…

Юрий зажег спичку и посмотрел на часы. Было половина десятого. Юрий заволновался. Что за черт? Полчаса прошло с момента выстрела «Авроры»! Почему же нет приказа? Может, о них забыли? Может, связной сбился с дороги?.. Ведь ровно в десять в Смольном должен начаться съезд Советов, который и провозгласит власть Советов в бывшей Российской империи? А по ленинскому плану восстания с Зимним дворцом к тому времени непременно должно быть покончено… Об этом Юрию сообщил Подвойский: так приказал Ильич!

Ильич!

Волнение снова охватило Юрия — ведь совсем недавно, вечером, он снова видел Ленина, разговаривал с ним…

3

Дело было так.

В казармы Семеновского полка явился один из руководителей фабзавкомов города Уралов с поручением от Подвойского. Газету «Рабочий путь» разгромили юнкера, центральный орган большевистской партии не может выйти в свет, — а когда же, как не сегодня, так дорого печатное большевистское слово? Наиболее пригодной типографией для выпуска большевистской газеты максимальным тиражом была типография газеты «Русская воля» — на Ивановской улице. По указанию Военно–революционного комитета большевик Уралов и был назначен комиссаром типографии для выпуска центрального органа партии. Но ведь «Русская доля» была наиболее реакционным из современных органов печати, и типография принадлежит этой газете… Подвойский приказал семеновцам захватить типографию и редакцию «Русская воля», Уралову — обеспечить к утру выход закрытой вчера газеты «Рабочий путь».

Уралов и Коцюбинский со взводом семеновцев сели на грузовую автомашину и немедленно выехали на Ивановскую. В их распоряжении было два мандата BPK, два нагана и три десятка бойцов с винтовками — больше бойцов в машину не поместилось, а машина в полку была только одна. А овладеть ведь нужно было оплотом контрреволюционной пропаганды: сотни рабочих–печатников десятки редакционных работников — эсеров, меньшевиков и кадетов, — и все это, видимо, под многочисленной охраной, вооруженной до зубов. И захватить молниеносным ударом, чтобы владельцы типографии не успели испортить ротационные машины, гарантировавшие выпуск стотысячного тиража газеты в течение нескольких часов. Мешок с готовыми матрицами очередного, завтрашнего, 25 октября, номера газеты «Рабочий путь» лежал у ног Уралова: номер был готов, только печатай!

Они выехали на Ивановскую, и вот перед ними был огромный шестиэтажный домище: типография и редакция оплота контрреволюции — газеты «Русская воля».

Операцию решено произвести в расчете на внезапность и быстроту: высыпать из автомашины и — в штурмовом порядке — ворваться в помещение. Если охрана юнкеров окажет сопротивление — поднять стрельбу в вестибюле, в коридоре, вызвать панику и захватить дом стремительным натиском.

На удивление, никакой внешней охраны не оказалось. Тяжелые ворота во двор были заперты. На стук прикладами из сторожки появился швейцар. Спросил, как доложить «по начальству». Под дулами винтовок он открыл ворота и пропустил машину во двор. Охрана юнкеров, оказывается стояла тут до самого вечера — волновалась, беспокоилась, митинговала. Звонили в штаб, в комендатуру, в свое училище, просили сменить. Смену обещали, по смена не шла. Потом выяснилось, что все юнкерские училища внезапно поставлены под ружье и выведены в неизвестном направлении — по всей видимости, в Зимний дворец. Юнкера помитинговали еще раз, говорили о сухом пайке и приварке, о гибели России и необходимости спасать ее, а также о том, что в такую ответственную минуту им нужно быть вместе со всем своим училищем. После этого юнкерская охрана сняла свои посты и ушла. По всей вероятности, в Зимний дворец, разыскивать свое училище.

Как же действовали дальше?

Коцюбинский оставил небольшую охрану у ворот, a сам вместе с Ураловым и остальными семеновцами направился в здание. На первом этаже стояли ротации и размещался склад бумаги, на втором — стереотипная, на третьем — наборный цех. Редакция занимала верхний, шестой этаж. Но редакция — дело десятое: пока операция захвата всего здании будет продвигаться этаж за этажом вверх, нужно, не теряя времени, сразу же овладеть ротационным цехом, выбросить матрицы «Русской воли», заложить матрицы «Рабочего пути» и начинать печатание.

Они вбежали в цех с винтовками на изготовку.

Огромный цех заливал яркий электрический свет. Ротации ритмично гудели, бесконечные ослепительно белые полосы бумажной ленты раскручивались из рулонов, исчезали в пастях машин — и непрерывным потоков ложились уже один на один, лоснясь свежей краской, огромные листы отпечатанных экземпляров «Русской воли».

Солдаты с оружием в руках ни у кого в цехе не вызвали удивления: типография уже который день работала под охраной, а в цех с оружием в руках заходили — то смена стражи, то комендантский патруль, то еще какая–нибудь инспекция или военный надзор. Но почему так много? И почему винтовки на изготовку?.. Операторы не отошли от машин, а только взглянули из–под зеленых козырьков на лбу. Подошли свободные техники, подсобные рабочие.

Коцюбинский предъявил инженеру мандат Военно–революционного комитета. Уралов — мандат от Совета фабзавкомов.

— Остановить машины! — приказал Коцюбинский.

Уралов обратился к рабочим:

— В городе началось восстание. Контрреволюционная «Русская воля» закрывается навсегда! Здесь будет печататься центральный орган большевистской партии. — Он остановился на миг: профсоюз печатников был в значительной мере под влиянием меньшевистского руководства — как воспримут это сообщение рядовые члены союза? — Признаете ли вы власть Советов, товарищи?

Тут воспоминание снова вызвало радостную улыбку на лице Коцюбинского — в который уже раз за эти дни повторилась одна и та же реакции: печатники закричали: «Ура! Восстание! Да здравствует власть Советов!..»

После этого Уралов с семеновцами направился дальше с этажа на этаж — до самой редакции, а Коцюбинский налаживал охрану: на каждом этаже, как только Уралов занимал его, выставлялся один часовой; по одному часовому выставили у каждой ротации на первом этаже, пять человек с пулеметом было выделено для внешней охраны во дворе.

Покончив с этим Юрий разыскал телефон на первом этаже и начал дозваниваться в Смольный.

Это было нелегкое дело. Телефонную станцию уже захватили красногвардейцы Выборгского района и провода Смольного включали немедленно, однако телефон на третьем этаже в комнатах ВРК был все время занят: во все концы Петрограда передавались распоряжения и со всех концов поступали рапорты или запросы.

Минут через десять Коцюбинскому наконец все же удалось дозвониться. В трубке он услышал хриплый после долгих бессонных ночей и от нескончаемых телефонных разговоров знакомый голос самого Подвойского.

— Николай Ильич! — обрадовался Юрий. — Это ты? У аппарата Коцюбинский. Рапортую: первый этаж типографии «Русская воля» занят, ротации в наших руках, подгоняем стереотипы «Рабочего пути». Уралов занимает этаж за этажом выше и…

— Знаю, — прервал Подвойский, — и, оказывается, больше, чем ты: занят уже и шестой этаж — редакция. Уралов только что звонил мне из кабинета самого редактора.

Юрий смутился, но Подвойский продолжал говорить, он спешил:

— Высылаем еще одну машину с красногвардейцами, вам на помощь; берегите типографию как зеницу ока! Редакция «Правды» тоже этой машиной выехала к вам…

— «Правды»?

— Ну да, «Правды»: «Правда» снова будет выходить! Нужно вырубить в стереотипах заголовок «Рабочий путь» и поставить «Правда». Но если это не задержит выхода газеты: скорейший выход газеты — главное! Утром газета должна быть готова! Слышишь? Это приказ Уралову. О заголовке пускай решает на месте ночной редактор «Правды» — Савельев…

— Какой Савельев?

— Ну, Петров.

— Наш киевский Петров–Савельев?

Подвойский, кажется, улыбнулся там, на другом конца провода, в Смольном:

— Был киевский, теперь всероссийский. Ваш «киевский», — иронично добавил Николай Ильич, и Коцюбинский понял, что на этот раз речь идет о партийной кличке Юрия Пятакова «Киевский», — все–таки выжил его из киевской парафии, сукин сын!.. Ну да ничего, верные ленинцы сейчас, в минуту восстания, здесь нам особенно нужны. А вашего «киевского» лендлорд Владимир Ильич велел немедленно отозвать в Петроград, поближе к ЦК; мы, украинцы, имеем на него зуб! Ты слыхал, этот политикан якшается там с сепаратистами и меньшевиками? Ну да! И можешь не удивляться: от великодержавничества до сепаратизма один шаг… Есть думка послать нашею Пятакова в Госбанк — инспектором, директором, государственным банкиром или как там еще придется это наименовать? Пускай свой административный гений и экономические таланты проявляет в области финансов! Тем паче, что среди нас нет никого, кто бы разбирался во всех этих контокорренто, сальдо, балансах и прочей бухгалтерской абракадабре, я спецы–финансисты будут стараться обмануть и запутать нас. Ну, прости, разговорился я, а времени нет! Счастливо!..

Коцюбинский хотел было уже положить трубку, но Подвойский еще закричал:

— Постой! Постой! Юрко! Алло!.. Это еще ты? Слушай: есть еще одно дело, и очень важное. Понимаешь… Петров–Савельев с редакцией уже выехал к вам, а тут… появился один… понимаешь… — Коцюбинскому показалось, что Подвойский хотел даже понизить голос, чтобы его не услышали. — Этакая, понимаешь, заметочка появилась… Хорошо бы вставить в свежий помер газеты. Как ты там, Юрко? Делатб же тебе нечего — Уралов и один управится. Может, ты прогуливаясь, заглянул бы на минутку, сам, лично, и немедленно?

Коцюбинский понял: речь шла о каком–то важном документе, и было крайне необходимо, чтобы он попал в номер газеты, стереотипы которого уже закладывались в ротацию.

— Буду немедленно! — ответил Коцюбинский.

Они разъединились, и Коцюбинский, предупредив семеновцев о скором прибытии из Смольного машины с редакцией «Правды», поспешил на улицу. До Смольного был не короткий и не простой путь! Нужно пробиться через кварталы, которые контролируют верные Временному правительству юнкера, а у него ведь только мандат ВРК — о назначении комиссаром и Семеновский полк да еще… справка, что он выпущен на поруки большевистской партии после ареста за участие в июльском восстании и обязан до суда ежедневно являться в комендатуру для регистрации. На эту регистрацию он, конечно, ни разу не ходил. Ничего себе, хорошенькие документы! Юнкера сразу поставят к стенке и расстреляют — до суда и без регистрации.

Во дворе у ворот шумела целая толпа, и семеновские часовые потихоньку оттесняли взбудораженных людей за ворота на улицу. Это были сотрудники редакции «Русской воли» с шестого этажа: комиссар Уралов уже поговорил с ними по душам и предложил немедленно — раз–два, одна нога здесь, другая там! — освободить помещение и расходиться по домам. Из толпы доносились возмущенные возгласы:

— Бесчинство!.. Насилие!.. Мы будем жаловаться!.. Это вам так не пройдет!.. Попираете священную свободу слова… Мы будем апеллировать к самому Александру Федоровичу!.. Большевистское варварство!.. Подождите, подождите, найдется и на вас управа!.. С фронта уже идет доблестная армии! Казаки Каледина! Корниловская Дикая дивизия!..

Часовые–семеновцы подталкивали прикладами и флегматично огрызались:

— Не приказало… Не валено… Нельзя… Расходитесь подобру–поздорову… Таков приказ. Очистите территорию…

Наконец один из более горячих солдат не выдержал и заорал:

— Да катитесь вы прочь, шушера! Слышали — два предупреждения было, после третьего — огонь! По законам военного времени!..

Толпа возмущенных сотруднике «Русской воли» — джентльмены в котелках и цилиндрах, дамы в манто и боа — поспешили за ограду.

Коцюбинский сразу сообразил: нужно держаться этой толпы — за ней легко можно проскочить через центральные улицы. Юнкера проверят одного–двух, а остальные поднимут такой шум, изливая свою злобу на головы большевиков, что юнкера пропустят их, выразив им почет и уважение. Он затесался в толпу, а поскольку здесь было немало мужчин в офицерских шинелях и фуражках, никто и не обратил внимания на появление неизвестного, чужого человека.

4

Близость Смольного — штаба революции, штаба восстания — ощущалась за много кварталов вокруг. И, пройдя заставы красногвардейцев, которые долго и внимательно перечитывали мандат Военно–революционного комитета, Коцюбинский сразу же почувствовал, что попал в совсем иной мир, не похожий на тот, другой мир Невского проспекта, — с витринам, залитыми светом, с толпами людей. Здесь, за Литейным, прохожие встречалась совсем редко, и только в скверах и больших дворах вокруг огромных костров толпились группы солдат. Это были литовцы и волынцы, они наблюдали за подступами к Смольному. Солдаты грелись у огня, не выпуская из рук винтовок. Огромные костры то притухали, то вновь вспыхивали, и тени на огнями то исчезали, то резко вычерчивались на мостовой и на стенах домов. Розовые отблески костров походили на зарево близких пожаров.

В саду и во дворе Смольного тоже пылали костры, но здесь людей было больше — штаб восстания предусмотрительно выставил усиленную охрану. Багровый отблеск ложился на стволы полевых трехдюймовок, ярким рубином вдруг вспыхивали отсветы пламени в граненых зеркалах притушенных прожекторов, готовых в любую минуту сверкнуть ослепительным лучом. У ступенек главного подъезда стояли пулеметы, и красногвардейцы–часовые снова проверяли пропуска. Солдаты, матросы, штатские потоком вливались в одну дверь и таким же потоком, только уже более бурным, стремительным — каждый теперь спешил, выходя с полученным поручением, — выливался из второй двери.

Коцюбинский направился сразу на третий этаж, в помещение ВРК. Но продвигаться по коридорам Смоленого было не так–то просто: коридоры от стены до стены были заполнены народом — одни шли одну сторону, другие плыли им навстречу, то и дело открывались двери комнат: кто–то входил, кто–то выходил…

Многие сидели тут же, в коридорах, у стен на корточках, закусывая, или пили чай из металлических кружек. Клубы махорочного дыма плыли под потолком дворца, гомон сотен голосов наполнял все это огромное здание от края до края.

Волнение еще сильнее овладело Юрием. Здесь, в этом бурном людском потоке, в тесноте коридоров, еще сильнее чувствовалось воодушевление и решимость восставших людей, их готовность к битве, ощущалась неисчерпаемость этих людских потоков — словно бы не было им ни конца ни края, и, уходя в полыхающую зарницами ночь, этот могучий человеческий поток сразу же вливался в безбрежное народное море.

Наконец Коцюбинский протиснулся ни третий этаж, в комнаты BPK.

В первой комнате не было никого — здесь, как всегда, стоял лишь стол да стул, а у стены кровать: на нее иногда ложились вздремнуть часок–другой члены ВРК, которые вот уж сколько дней и ночей дежурили бессменно. Сейчас кровать была пуста и даже не измята — спать совсем не было времени.

Коцюбинский приоткрыл дверь во вторую комнату — оттуда слышались голоса.

Посреди комнаты стоили группы людей, — Коцюбинский узнал их сразу. Свердлов, Дзержинский, Сталин, Урицкий, Бубнов — это был партийный центр по руководству восстанием. Похоже, что именно в этот момент и происходило совещание центра, прямо на ходу. В комнате были еще Подвойский — председатель ВРК, и Антонов–Овсеенко с Чудновский. Им было поручено руководство боевыми операциями.

Дверь скрипнула, и все оглянулись. Подвойский махнул рукой Юрию и пошел к нему навстречу. И в то мгновение, когда Юрий вошел в комнату, он увидел у стены, за спиной Подвойского, человека. Человек сидел на стуле, рядом с ним стоял другой стул, на котором лежала бумага. Наклонившись, человек что–то быстро писал. Эти был Ленин.

Ленин в Смольном!

Да, всего лишь несколько часов назад, как только наступили вечерние сумерки, Владимир Ильич в сопровождении связного — большевика Рахья прибыл в Смольный. Из своей подпольной квартиры на Сердобольской Ильич проехал трамваем к углу Бакинской улицы и оттуда через мост, по набережной пришел пешком в штаб революции.

Юрий стоял затаив дыхание и не мог оторвать взгляд от Ленина — уже второй раз за последнее время видел он Владимира Ильича.

Мысли, тесня одна другую, пронеслись в его голове: Ленин уже не в подполье, Ленин здесь — лично сам руководит всем! Значит, восстание действительно не за горами, — возможно, в течение ближайших часов, быть может даже сейчас, через несколько минут…

Тем временем Подвойский схватил его за руку и потащил прямо к Ленину. Ленин, почувствовав, на себе взгляд, оторвался от работы.

— Ты быстро добрался! — возбужденно говорил Подвойский. — Молодец!.. Вот, Владимир Ильич, товарищ из газеты уже прибыл.

— Очень хорошо! Прекрасно! — сказал Ленин и поднялся со стула. В левой руке он держал листок из блокнота. — Вот это нужно немедленно передать в типографию! — он протянул руку, и Коцюбинский почувствовал ленинское рукопожатие, мягкое но в то же время крепкое, энергичное. — Непременно!.. — Сказав это, Ленин на секунду примолк. — Но если номер уже в машине, останавливать не нужно: напечатайте отдельной листовкой и вкладывайте и каждый номер газеты. Именно так! Так будет даже лучше…

Коцюбинский уже взял листок, но все еще смотрел на Ленина. Конечно, сейчас совсем не до разговоров, но Юрию казалось, что он именно разговаривает с Лениным — не только смотрит, а говорит, спрашивает Ильича и отвечает Ильичу.

Ленин с легким удивлением перехватил пристальный взгляд Коцюбинского и сказал:

— Да вы прочтите! Одну копию уже взяли для редакции «Рабочий и солдат», но, знайте, по дороге всякое может случится, и если бумажку вы не донесете, то донесите в памяти…

Коцюбинский прочел:

«К гражданам России!

Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов — Военно–революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.

Дело, за которое боролся народ: немедленной предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено.

Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!

Военно–революционный комитат при Петроградском совете рабочих и солдатских депутатов».

Итак, свершилось!

Теперь Коцюбинский не мог оторвать своего взгляда от клочка бумаги, исчерченного быстрым, размашистым, но твердым ленинским почерком. Восстание началось! И победа обеспечена! Так сказал Ленин…

Голос Ленина вернул Юрия к действительности. Ильич приветливо говорил:

— А я вас знаю! О, я очень хорошо вас помню, товарищ… Коцюбинский! Украинский большевик! Достойный сын своего достойного отца! — и Ленин вдруг весело засмеялся. — Удивительное дело! Вы словно бы провожаете и встречаете меня! С вами едва ли не последним я виделся, уходя в подполье, и вы едва ли не первый оттуда, — Ленин неопределенно помахал рукой, — с воли, именно — с воли, кого я вижу, возвратившись…

Коцюбинский не успел даже ответить улыбкой на улыбкой — где уж там словами на слова! — а Ленин уже не смеялся, а говорил сурово и озабоченно:

— Идите, идите, батенька! Торопитесь! Дело не ждет!.. Нам еще тут нужно многое обсудить и решить!.. Печатайте обязательно отдельной листовкой и распространяйте массово: пятьдесят тысяч, сто тысяч, сколько сможете!

Он пожал руку Коцюбинскому и сразу же направился к товарищам, стоявшим посредине комнаты и продолжавшим возбужденно разговаривать. Но, оглянувшись, Ленин еще крикнул Коцюбинскому, который уже стоял на пороге:

— Не забывайте нашего с нами разговора: на Украину! Как можно скорее на Украину! Там вы очень нужны! Желаю вам успеха!..

— О типографии позаботится Уралов! — сказал уже на пороге Подвойский. — А ты возвращайся к семеновцам и ожидай распоряжений: полк должен быть готов к выступлению в любую минуту.

Дверь закрылась. Коцюбинский остался один в небольшой пустой проходной комнатке с застланной кроватью у стены. За приоткрытой в коридор дверью слышался гомон безбрежной толпы в коридорах Смольного. Минуту Юрий постоял — очевидно, только для того, чтобы глубоко вздохнуть: ведь он, пожалуй, так и не перевел дыхания с той минуты, как увидел Ленина, склонившегося над блокнотом. Боже мой! Он даже и словом не обмолвился с Ильичем! А Ленин ведь так много ему сказал! Так много! Сколько минут разговаривал с ним Ленин? Пятнадцать, двадцать, полчаса, целый час? Казалось, этот мимолетный, двухминутный разговор длился долго–долго. И начался уже давно, даже трудно вспомнить, когда…

5

И вот он стоял сейчас на углу улицы, утопавшей во тьме осенней ночи, и мрак пронизывали только вспышки от взрывов гранат и пушечных выстрелов, стоял, с нетерпением ожидал приказа двинуться в бой, на штурм! Его окружали сотни солдат, тоже с примкнутыми штыками — сотни таких же возбужденных, охваченных таким же страстным нетерпением солдат. Юрий стоял, всматривался в темноту, прислушивался к отзвукам боя, — а был это последний и решительный бой, а может, только первый, но все равно — решительный! — и вспоминал свою встречу с Лениным, стараясь восстановить каждое слово каждый жест…

Кто–то из солдат чиркнул зажигалкой, осветил часы и сказал:

— Десять тридцать…

Десять тридцать! В десять должен был начаться съезд. Почему же до сих пор нет приказа вступать в бой? Может, идти самим, не ожидая приказа?

Из Петропавловской крепости ударила пушка; на первым выстрелом последовал второй, третий…

«Ура» на Дворцовой площади то затихало, то с новой силой взрывалось где–то уже на другом конце.

Стучали пулеметы, гремели винтовки.

Нет. Без приказа он не имеет права двигаться! Бой есть бой! Стратегия боя решает успех. Возможно, его здесь придерживают для нанесения окончательного, решающего удара? Подвойский ведь ясно сказал: не вступать в бой, пока не будет приказа от него или от Антонова–Овсеенка.

В Смольном были у Юрия и другие радостные встречи, но память сохранила их как бы в тумане. В коридоре Юрий лицом к лицу столкнулся с Примаковым и Фиалеком — делегатами съезда от Киева. Великан Фиалек едва не вывихнул ему руку, здороваясь. Примаков колотил кулаком по спине. Они только что прибыли поездом пробившись сквозь заставы юнкеров и казаков. Они что–то рассказывали о Киеве, сообщили что–то очень важное о Центральной раде, о Пятакове, о Втором гвардейском корпусе под Винницей. Что именно? Это непременно нужно будет вспомнить, и как можно подробнее. Ведь Ленин сказал — скорее на Украину!.. Но все это Юрий вспомнит потом, не сейчас. Кажется, он рассказал Примакову и Фиалеку о встрече с Лениным.

Сейчас Примаков и Фиалек на съезде, который должен был уже начаться полчаса назад. И в эту минуту они, вероятно, видят и слушают Ленина. Но почему все–таки нет приказа? Ведь Зимний должны были взять еще до начала съезда: так приказал Ленин…

И в ту минуту, когда Юрий решил уже было нарушить приказ и по собственному усмотрению тронуться с семеновцами, вдруг послышался топот многих сотен ног — из–за угла рысцой выбегала какая–то часть.

Из темноты послышался голос:

— Эй, там! Семеновцы!

— Тут семеиовцы!.. Мы здесь!.. Ну?!.. — откликнулось сразу не менее полусотни голосов, и толпа солдат вокруг Коцюбинского зашевелилась, позвякивая винтовками. Оружие громыхало и в глубине улицы. Какая–то воинская часть бегом пересекла улицу.

Из темноты вынырнула фигура в шинели, с винтовкой в руке.

— Коцюбинский! Комиссара Коцюбинского! — взывал неизвестный.

— Я Коцюбинский!

— Приказ от Подвойского.

Коцюбинский, с трудом сдерживая волнение, вытянулся по армейской привычке:

— Слушаю приказ… А вы кто будете?

— Резерв Кексгольмского полка. Здоров, Юрко!

— Кто вы?.. Дзевалтовский!

В темноте Коцюбинский нащупал рукав шипели и крепко, схватил Дзевалтовского да руку.

— Откуда? И ты здесь?

— Передаю приказ!

Юрий снова машинально вытянулся.

— Пристраиваться рядом с нашей колонной. На площадь выходить двумя колоннами. Твои на левом крыле, моя — на правом. По сигналу ракеты — в штыки! Через площадь — прямо на штабеля дров: там юнкера…

Коцюбинскому не пришлось повторять приказ. Колонна семеновцев уже сама строилась. Голова колонны уже выходила из–за угла и пристраивалась к колонне кексгольмцев.

Коцюбинский и Дзевалтовский минуты две шли рядом широким шагом, почти бегом, двигаясь во главе своих колонн. С каждым шагом становилось все светлее и светлее: на площади, у самых стен Зимнего, что–то пылало, и отблески пожара, рассеивали тьму.

— Ты откуда?

— А ты?

— После суда меня отчислили в Петроград, в резерв нашего полка… Наш действующий полк находится под Винницей, в тылу фронта. И вот с резервом приходится здесь, в Петрограде… идти на настоящую войну…

— А я… все еще под судом и следствием. Комитет взял на поруки… Работаю в Военно–революционном комитете.

— Итак, началось, Юрко?

— Началось…

Красная ракета взметнулась ввысь откуда–то из–за каменных громад с левой стороны.

— Нам!

— Колонной на площадь! На площади — в цепь! Дистанция… Без дистанции! С левого фланга!..

— Колонной на площадь! На площади — в цепь! С правого фланга!..

На площадь они вышли рядом и сразу же разошлись.

Взяв винтовку на руку, Юрий оглянулся назад, на своих семеновцев. Но увидел он только два–три лица поблизости, две–три фигуры дальше в темноте.

Он не видел своих бойцов в ночной мгле, но он их чувствовал, он знал, что они здесь все с винтовками на изготовку, в любую минуту готовые броситься в рукопашную схватку.

— За мной, вперед!

И Юрий побежал.

Сотни пар ног грохотали за ним, рядом и сзади. С левого и с правого флангов. Но впереди бежали еще какие–то тени — первая линия атаки, время от времена озаряемая отблесками огня, полыхавшего у стен царского дворца. В мгновение вспышки разрывов отчетливо были видны матросские бушлаты, серые солдатские шипели и красногвардейские пальто.

Штурм Зимнего начался.

Юрий бежал с винтовкой наперевес, острие штыка иногда вспыхивало в отблеске выстрелов. Вдруг через всю площадь скользнул яркий, резкий луч прожектора — он молнией прорезал ряды штурмовиков, сразу же оставил их снова во мгле и побежал вперед, упал на штабеля дров, нащупал стену дворца, стекла в окнах заискрились, засверкали, словно бы освещенные изнутри. Зимний был виден как на ладони, а штурмовики оставались и темноте.

Юрий бежал и, кажется, кричал «ура!».

«Ура!» — мощной волной перекатывалось но площади из края в край.

Огоньки винтовочных выстрелов перебегали вдоль стен дворца, из–за штабелей дров. Пули, вероятно, свистели навстречу, но Юрий этого не слышал.

Первая цепь впереди, в дрожащих, сверкающих лучах прожекторов, перекатились через штабеля дров. Она была уже под стенами дворца. На огромной чугунной ограде гроздьями повисли матросские бушлаты: морячки перелезали через закрытые ворота. Но ворота вдруг растворились, словно бы сами по себе, вместе с людьми, которые повисли на их решеткам. «Ура!» — громким эхом отдалось назад из раструба тоннеля.

— Социалистическая революция свершилась, товарищи!..

Юрий бежал с винтовкой наперевес.

ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ ОКТЯБРЯ

1

События в Виннице разворачивались молниеносно.

«Социалистическая революция свершилась!» — провозгласил Ленин в Петрограде, и Второй всероссийский съезд Советов бурно приветствовал провозглашение власти Советов на территории всей вывшей Российской империи.

Винницкий совет рабочих, солдатских и крестьянским депутатов собрался в полном составе, чтобы заслушать телеграфные сообщения со съезда Советов. Председатель ревкома Николай Тарногродский вышел на трибуну:

— Отныне наш Совет становится высшим и единственным органом власти с Виннице и на всей Подолии…

Именно в эту минуту перед помещением Народного дома упал первый снаряд. Второй взорвался позади, в жилых кварталах. Третий раздробил лестницу театра. Четвертый провалил потолок в вестибюле.

Комиссар Костицын отдал приказ — и артиллерия казачьих и юнкерских частей, прибывших с ним, открыла огонь по помещению Совета.

Тарногродский успел еще крикнуть:

— Товарищи! Контрреволюция вынуждает трудовой народ взяться за оружие!..

В это время пулеметные очереди с юнкерских броневиков, вынырнувших с проспекта со стороны вокзала, резанули по стенам и окнам Народного дома. И сотни юнкеров с винтовками на руку пошли волна за волной на помещение Народного дома.

Безоружные члены Совета, под прикрытием дружин Красной гвардии, начали отходить к реке. Но и здесь враг уже поджидал их: с моста через Буг отступающих поливали яростным пулеметным огнем бронированные автомобили юнкеров.

Члены ревкома побежали низом, через базар, к железнодорожной линии. Из–за железной дороги, с суперфосфатного завода должны были войти в город авиаторы, авиатехники и солдаты воздушной эскадры: так заранее было условлено. Они должны были выйти на проспект, разрезавший весь город пополам, и соединиться с частями 15–го полка на Замостье. Пулеметная рота из «Муров» и самокатчики из предместья Пятничаны должны были блокировать центр города по ту сторону Буга. Таков был план ревкома — на случай контрреволюционного мятежа.

Но комиссар Костицын выставил вдоль железной дороги крепкий бронированный заслон — 32–й автоброневой дивизион. Под его прикрытием по проспекту к центру города подтягивались сотни казаков Каледина. Жерла, легких орудий и стволы тяжелых пулеметов дивизиона были направлены на город. И на каждом броневике развевалось… красное знамя…

Красное знамя! Под красным знаменем революции предательски выступали и войска контрреволюционного Временного правительства.

Ревком оказался в западне.

В это время с территории казарм 15–го полка, с другой стороны проспект, залпами и поодиночке начали бить винтовки: поручик Зубрилин, как и условились, повел с Замостья в наступление на мост свой 15–й полк.

И сразу же, словно эхо, застучали пулеметы 32–го броневого дивизиона, прибывшего с Костицыным, и его легкие пушечки одна за другой стали извергать огонь и шрапнель… Но били они по проспекту — по казачьим сотням на боевом марше. Казаки бросились врассыпную.

Красное знамя на броневиках 32–го дивизиона было не лживым, оно было в самом деле красным! 33–й автоброневой дивизион, вызванный комиссаром Костицыным для защиты Временного правительства и обуздания восставших за власть Советов винницких рабочих и солдат Винницкого гарнизона, — тоже восстал, вместе с братьями по классу.

— Ура! Да здравствует власть Советов! — Ревкомцы и красногвардейцы во главе с Николаем Тарногродским пошли в атаку па казаков с фланга.

В атаку ринулись и броневики восставшего 32–го дивизиона.

Головная машина дивизиона — ее вел переброшенный из авиаэскадры большевик Сухов, поднявший на восстание дивизион, — выскочила уже на проспект. Навстречу ей двигался броневик юнкеров. Очередью зажигательных пуль юнкер прошил броневик повстанцев: вспыхнул красный флаг и исчез, бензиновый огонь побежал, растекаясь по железному корпусу, — и бронированный автомобиль словно факел запылал посреди мостовой. Большевик Сухов отдал свою жизнь за революцию…

Однако и наглый юнкер со своим броневиком просуществовал недолго: минутой позже в него угодило уже два или три снаряда, и он тоже загорелся костром.

А на проспект уже вырвалась вторая машина восставшего дивизиона.

Пулеметы прошили и ее, и революционный броневик дымящейся железной громадой свалился на бок в кювет.

Тогда дивизион развернулся и пошел в обход — по улицам параллельным проспекту.

С территории 15–го полка на Замостье доносилась непрерывная стрельба из винтовок. Из «Муров», расположенных на том берегу Буга, били «максимки» роты пулеметчиков. Из Пятничан тарахтели мотоциклы самокатчиков — они спешили на соединение если не с пулеметной ротой, то хотя бы с 15–м полком. Красногвардейцы и ревкомовцы отбивались за рундуками базара.

Юнкера окружали мост, соединявший две части города. Калединские казаки цепями двинулись по улочкам Замостья. Пушки Костицына раз за разом, в порядке номеров, били по району Народного дома и по кварталам центра города.

Так началось восстание в Виннице, в центре ближнего тыла Юго–Западного фронта, первое восстание за власть Советов на Украине, 26 октября.

2

Утро наступило облачное и холодное. С севера дул пронизывающий ветер, Ладожское озеро покрывалось льдом. Голые ветви деревьев были покрыты инеем.

Северная Пальмира встречала Владимира Кирилловича неприветливо.

Впрочем, Винниченко никогда и не рассчитывал на любезность севера. Винниченко вообще ни любил севера.

Что такое север?

Географически это — Белое море, ледяные волны, айсберги, тундры и тайга, словом — «матушка Россия». Климатически — ветры, сырость и туман, мороз, метель, насморк и имфлюэнца, словом — «Россия–матушка». В литературе? Достоевский, Мамин–Сибиряк, Игорь Северянин, смердяковы и санины, а прежде всего это — Третье отделение и Центральное управление императорской цензуры. С политической точки зрения — нечего и говорить: Владимирский тракт, пересыльные этапы, сибирская ссылка, тюрьмы, городовой… Брр!.. В самом деле, холодно и неуютно…

Винниченко плотнее запахнул полы пальто, застегнулся на все пуговицы, поднял воротник и глубже надвинул черную каракулевую шапку. Мрачный, в очередном приступе черной меланхолии, сошел он со ступенек вагона на петроградскую землю, собственно — на перрон Николаевского вокзала. И сразу же чихнул: проклятый насморк всегда — зимой или летом — непременно появлялся у него, как только он пересекал пятьдесят пятую северную параллель.

Бремя возложенной на него миссии начало донимать Винниченко уже с полдороги, приблизительно от Брянска. Хорошо этим златоустам и полишинелям — Грушевскому и Петлюре! Один трясет бородой и произносит патетические речи, другой паясничает на бесконечных парадах и принимает присяги от опереточных гайдамаков. А ему — пожалуйста — самое трудное, что только может быть: разрешай взаимоотношения с этим чертовым Временным правительством, уламывай этого фанфарона и аспида Керенского и добивайся суверенной украинской государственности!.. Правда, кому ж иному, как не ему, и взять это на себя? Кому под силу этакое дело? Есть ли, кроме него, среди этих «возродителей нации» хоть один полноценный интеллект и политик европейского масштаба, вообще — настоящий европеец? Сознание собственной полноценности тешило Винниченко: приятно, знаете ли, чувствовать себя решающей силой в историческом процессе. Большевики и Временное правительство — две чаши весов, и стоят одна против другой в положении известного равновесия: на которую чашу подбросить гирьку, та и перетянет! Подбросится Центральная рада к Керенскому — перевесит Временное правительство, подбросится к большевикам — перевесит «власть Советам». Вот оно как! Выходит, что без Центральной рады ни одной из сторон не склонить весы история на свою сторону. Учтите это хорошенько, уважаемый Александр Федорович! Вынуждены будете удовлетворить все наши требования, если желаете удержаться на поверхности! Вот!

Но чем дальше поезд увозил Винниченко от границ Украины, тем сильнее начинало угнетать его ощущение тяжести принятой на свои плечи миссии. В самом ли деле чаши весов стоят ныне на одном уровне? Ну, на Украине, скажем, — да, а в России? Тут — вследствие некоторого упрощения политических проблем — соотношение сил выглядит, быть может, по–иному? А? Ведь тут ни существует проблемы национального освобождения, ибо не было национального гнета. Таким образом, те слои населения, которые на Украине к Временному правительству относятся нетерпимо, но и на большевиков, в связи с опасениями в вопросе национальном, тоже поглядывают недоверчиво и, следовательно, должны бы тянуться только к Центральной раде, — эти слои здесь, в России, вообще отсутствуют, равняются нулю. А Керенский в первую очередь ориентируется, ясное дело, на российские условия. Так примет он или не примет ультиматум?

До Брянска Винниченко был склонен думать, что примет. После Брянска — когда за окном вагона замелькали рубленые избы вместо украинских беленых хат и стало очевидно, что кроме Украины есть на свете и другие земли, — уверенность Владимира Кирилловича несколько поколебалась. Под Вязьмой он начал раздумывать над тем, что Керенский, возможно, захочет внести некоторые поправки. За Бологим пришел к выводу, что таких поправок может быть слишком много. Под Чудовом ему уже стало ясно, что ни один пункт ультиматума для Керенского не может быть приемлемым. На станции Тосно его одолела тоска: ультиматум, несомненно, будет отклонен. В Колпине, где нее пристанционные линии были забиты эшелонами с «ударниками смерти», спешившими в Петроград с намерением в щепки разнести Петроградский совет, — Владимир Кириллович окончательно впал в уныние: на всех домогательствах Центральной рады нужно поставить крест — за Керенским, оказывается, шла огромная сила!.. И Владимир Кириллович с горечью вспомнил, как в прошлый приезд Керенский продержал его три дня в приемной, а затем выслал секретаря и передал, что принять не может за недостатком времени… Когда поезд миновал привокзальный семафор, Винниченко уже пришел к окончательному выводу, что и на этот раз ему просто будет указано на дверь…

В зале первого класса, на удивление, было совершенно пустынно: пассажиров, которые бы ожидали поездов, не было, киоски были закрыты, не действовал и буфет — негде даже опохмелиться. После шумных, забитых толпами людей вокзалов юга такая пустынность была жуткой! Что за черт? Разве из Петрограда никому никуда не нужно ехать?

Винниченко снова чихнул — проклятый насморк досаждал все сильнее и сильнее! — и направился к выходу. Вот и Николаевская площадь, вот и устье Невского, вот и широкий зад каменного истукана на коне, Санкт–Петербург!

На площади под памятником Александру Третьему стоячи две пушки и вокруг костра толпилось с полсотни солдат. На папахах и на левых рукавах у них были широкие красные ленты. Поземка катила через пустынную площадь обрывки бумаги и всякий мусор — столица с дней революции сделалась грязной, неубранной, как последняя глушь! Владимир Кириллович сердито фыркнул: он любил чистоту и аккуратность.

Куда же деваться? Что–то не видно было ни одного извозчика. Не слышно и трамвая. Ну и довели жизнь до первобытного состояния, прости господи!

Возле здания вокзала бегали газетчики.

Винниченко почти на лету подхватил газету — нужно же было узнать, что творится в мире: ведь, находясь двое суток в поезде, он ничего не знал о мировых событиях. Но пока он приподнимал полу пальто и копался в кармане, чтобы достать деньги, газетчик уже побежал дальше, что–то крича. Удивительное дело, Сашка Керенский уже раздает газеты бесплатно! Газеты вот раздает бесплатно, а согласиться на суверенность Украинского государств так и не желает! Чертов аблакат! Ну, ну, это ему так даром не пройдет — Винниченко мобилизует все свои таланты политика и дипломата и задаст ему по первое число! Вот только чтобы Керенский… принял его и не указал снова на дверь…

Владимир Кириллович тут же, в подъезде, развернул газету. Это была газета «Рабочий и солдат», — ага, вот ничему бесплатно; пропаганда и агитация — орган Петроградское совета! № 9, четверг, 26 октября, в скобках — 8 ноября, 1917 года! Гм… Вместо передовой, на целую первую полосу, аршинными буквами вроде бы какое–то воззвание: «Рабочим, солдатам и крестьянам!»

Винниченко раздраженно скользнул взором по огромным жирным буквам печати и вдруг, несмотря на мороз и пронзительный северный ветер, его оросил горячий пот с головы до ног… Временное правительство низложено… Произошло восстание… Министры арестованы… Съезд Советов продолжает свою работу. Ленин делает доклад. Декреты о мире и о земле будут сегодня одобрены — читайте завтра… Революционный гарнизон и отряды рабочей Красной гвардии гарантируют спокойствие и нормальную жизнь в столице…

3

Винниченко стоял, обалдев, пока и бородка его не покрылась сосульками: это замерз в бороде его собственный горячий пот.

Вот так история! Пока Владимир Кириллович два дня тащился в поезде от Киева до Петрограда, произошли, оказывается, такие событии…

Ничего себе ситуация? А?

Он стоял, хлопал глазами, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, — ветер вырывал газету из рук, ветер развевал полы пальто, ветер позванивал сосульками в бороде, ветер леденил взмокшее от пота тело, — стоял так, пока не засвербело снова в носу и неудержимое чихание сотрясло его с ног до головы.

«Воспаление легких гарантировано!» — это было первое, о чем он подумал, приходя наконец в себя.

Но это было спасительное чихание: зашевелились мысль, ожило все тело, и Владимир Кириллович снова получил возможность чувствовать, мыслить, двигаться. Нужно было действовать!

Винниченко бросился назад в вокзал. В зале первого класса было пусто и бесприютно, но по крайней мере не было ветра. Винниченко присел у столика и, страдая всем своим существом, начал думать.

Итак он опоздал. Все полетело вверх тормашками, к чертям собачьим! Керенскому не нужна уже помощь Центральной рады! А как же, поможет, как мертвому припарки!.. Обошлись без его, Винниченко, помощи и большевики: теперь иди договаривайся с ними, когда они чувствуют уже себя хозяевами положения… Боже мой, да вы представляете себе, что было бы, если бы его поезд пришел на сутки раньше? Ведь ему бы сразу стало ясно, что фанфарону Керенскому крышка и кашу с ним варить не имеет смысла… Он бы явился в Смольный, хотя бы и к самому Ленину, и сказал: наше вам, вы тут собираетесь поднимать восстание, так мы, знаете, тоже с вами! Вместе будем восставать, понимаете? Следовательно, и побеждать будем вместе, так сказать, исполу. Пополам и плоды победы…

Винниченко схватился руками за голову. Боже мой, боже мой! А ведь как же здорово все было продумано: весы в равновесии, на какую чашу подбросить Центральную раду, та и перевесит. Винниченко вскочил. Да, нужно спешить… к Ленину! Вот, дескать, не успели вы совершить переворот, а я уже, глядите, тут как тут: прискакал к вам, ибо я с вами, я ваш!

Но с порога Винниченко возвратился. К кому? К Ленину? Кому? Ему Винниченко? Тому самому, о ком Ленин сказал… Ну, не будем повторять — плохо сказал, и как о писателе… и как о политике еще хуже… И полномочий же он, Винниченко, от Центральной рады на разговор с Лениным не имеет. Имел полномочия… на разговор с Керенским. Фью–ить! Лопнул Керенский, как мыльный пузырь!..

Винниченко побежал в другой конец зала — к кассам. Нужно брать билет и мигом назад, в Киев! Может быть, Центральная рада уже решила объединиться с Советами? А может, как раз наоборот — вместе с Керенским оказывать сопротивление восстанию? А может, пока ничего и не решили и еще нужно будет… решать?

Решать… это самое худшее.

Кассы были закрыты. На окошечках висел аншлаг: пассажирское движение прекращено,

Винниченко присел на корточки, тут же, под кассой, как дядька во время жатвы на меже, чтоб передохнуть.

Как действовать, Винниченко уже было ясно — в его голове уже родилась гениальная идея. Какая? А вот какая!

На Украине не должно быть и не будет восстания! Ведь восстание поднято Советами — во имя власти Советов (а по–украински — рад)! Так или нет? Так! Так вот пускай и будет себе на Украине на местах власть Советов! Очень даже хорошо. А Центральная рада? Центральная рада останется как есть — Центральной радой. Ведь она тоже «рада» (по–русски — совет), только «центральная». Вот и будет стоять сверху в центре, во главе всех местных Советов. Если дело в терминологии и самое выражение «центральная» в какой–то степени себя уже скомпрометировало, то, подумаешь, — пожалуйста, терминологию можно изменить: пускай себе называется «главная» или «всеукраинская». В конце концов, ее же можно наименовать и «Всеукраинский центральный исполнительный комитет Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов» — совсем как в России. И генеральный секретариат можно переименовать в «генеральный комиссариат», а генеральных секретарей — в генеральных комиссаров. Хотя нет, лучше будет сделать точнехонько так, как и в России: народные комиссары и Совет Народных Комиссаров. И не нужно будет никакого восстания! Будет осуществлен, так сказать, бескровный, мирный переворот.

Разве это не гениальная идея?

4

Бой на улицам Винницы длился весь вечер, до самой ночи.

Пушки комиссара фронта бризантными снарядами разрушали Народный дом на Замостье, стены «Муров» в центре и жилые кварталы вокруг шрапнелью засыпали плацы и крыши казарм 15–го полка. Калединские казаки спешенными цепями подступали к территории полка с тыла. Броневики юнкеров вели наступление на 32–й дивизион, бойцов эскадры и ее базу на суперфосфатном заводе. Мост и проспект были пустынны — они были ничейными, но и проскочить через них под огнем казачьей полевой артиллерии не было возможности. Пулеметная рота в «Мурах» держалась, но боевые припасы у нее подходили к концу.

Войска контрреволюции сжимали свое кольцо все туже и туже. Их были больше, и они имели артиллерию.

А артиллерия из Жмеринки в помощь повстанцам не подходила, сведений о Евгении Бош так и не было,

Ночь выдалась темная, безлунная, облачная осенняя ночь, и стрельба начала затихать: вести прицельный огонь стало невозможно. Постреливали тут и там лишь винтовки, срывалась иногда где–то пулеметная очередь — больше с перепугу, ибо в темноте противники получали возможность подкрадываться скрытно.

Город утонул в темноте — электрическая станция не работала. Город замер — в городе не было воды: пушки Костицына разрушили водонапорную башню. Город притаился, мучимый жаждой и голодом, испуганный и — в неизвестности.

Что же предвещало утро и городу, и восставшим за власть Советов?

Тарногродский с ревкомовцами и красногвардейцами попытался пробиться к телеграфу, чтобы связаться с Жмеринкой, со Вторым гвардейским: артиллерию! Скорее артиллерию на подмогу!..

Но цепи юнкеров встретили их сильным огнем. Ни о Жмеринке, ни о Киеве, ни о Петрограде так ничего и не было известно. Может, там в эту минуту уже торжествует победу восставший народ? А может, и там силы контрреволюции оказались превосходящими и под штыками карателей рекой льется кровь рабочих и солдат?..

Артиллерия! Немедленно нужна была артиллерия!

И тогда Зубрилин принял решение: под покровом ночи, скрытно проникнуть из Замостья в центр города — оторваться от наседающих казаков, прикрыться от юнкерских броневиков, положить водный рубеж перед пехотой противника, соединиться с пулеметной ротой, самокатчиками и красногвардейцами и захватить штаб вражеских сил, отрезанный в здании женской гимназии.

В темноте, строжайше соблюдая тишину и где нужно пробираясь ползком, солдаты 15–го полка двинулись от казарм на берег реки. Со спортивной площадки Кумбары, на пароме, на челнах, вплавь, через Пятничанский мост, захваченный пластунской разведкой без единого выстрела, лишь орудуя тесаками, — шесть тысяч солдат 15–го полка двинулись форсировать холодную, быструю реку. Это была военная операция крупного масштаба, подобных не знала и трехлетняя мировая война. Это была попытка с негодными средствами — форсирование; но владеющие непревзойденным оружием — революционным энтузиазмом, шесть тысяч бойцов вышли на левый берег, к обрывам и пустырям Летнего сада и по задворкам расположенных здесь особняков буржуазии просочились в центральную часть города.

Здание женской гимназии, сразу у Летнего сада, было захвачено врукопашную, штаб контрреволюционных войск парализован. Телеграфный аппарат принес весть: в Петрограде победила власть Советов и объявлены первые декреты советского правительства — о мире и земле. В Киеве войска Временного правительства концентрируются вокруг Мариинского дворца, «Арсенала» и авиапарка, чтобы воспрепятствовать выступлению собранных там красногвардейских частей. В Жмеринке железнодорожная линия забита эшелонами донских казаков, снятых с фронта на поддержку Временного правительства, и они ждут паровозов, чтобы двигаться на Киев и Петроград. Но паровозов под эшелонами нет — паровозные бригады разбежались, рабочие отказались везти войска контрреволюции. Жизнью в городе и на железной дороге распоряжался местный Совет, но состоит он из меньшевиков и эсеров. Штаб гвардейского корпуса по–прежнему и отеле «Москва», но связь со всеми частями корпуса прервана. О Евгении Богдановне Бош никому ничего не известно: отправилась на села, на места постоя, и еще не вернулась…

Тем временен красногвардейцы и ревкомовцы — тоже под покровом ночи, скрытно — перешли Буг со стороны Старого города и вышли на соединение с пулеметной ротой.

В «Мурах», в подземельях под мужской гимназией, между Православной церковью и католическим костелом, снова встретились Тарногродский с Зубрилиным. Они не виделись только одни сутки, но это были такие сутки, в течение которых закончилась одна эпоха и началась другая. Они не виделись очень давно и сильно изменились за это время — похудели, заросли щетиной и в глазах у них горел огонь фанатизма. Впрочем, и по одежде они едва признали друг друга. Шинель Зубрилина была мокрой до нитки — он переходил реку вброд; спереди одежда покрылась слоем глины и грязи — он выбирался на берег ползком по земле; из–под офицерской фуражки выглядывал окровавленный бинт — его черкнуло пулей по виску. Тарногродский не был ранен, но его студенческая тужурка была подпоясана солдатским ремнем, на боку висели маузер и две гранаты, студенческая фуражка, как всегда, были сдвинута козырьком на ухо, но козырек раскололся на две части — Колю намеревался рубануть шашкой казак, но лезвие соскользнуло. Впрочем, они изменились только внешне.

И заговорили они, словно бы продолжая только что прерванный разговор.

— Но артиллерии нет, — сказал Зубрилин.

— Артиллерии нет, — подтвердил Тарногродский.

— И без артиллерии утром нам не удержать врага.

— Да, утром нам без артиллерии будет туго.

Они помолчали с минуту.

— Что будем делать, Коля? Как ты думаешь?

— Я думаю… будем драться дальше. Ведь в Петрограде победа!

— И я так думаю. Ведь надо же идти на подмогу Киеву.

На дворе рассветало. Утро — утро неизвестности — наступало,

5

А Центральная рада в Киеве все заседала.

Заседала день, вечер, ночь; затем — утро и день; потом — снова ночь. Heyгомные конгрессмены–парламентарии временами засыпали кто на своем стуле в ходе заседания, кто в короткий перерыв на банкетке: в фойе, а кто сидел осоловелый, с безумными глазами, раздирая веки пальцами и вовсе не спавши. Питались в буфете бутербродами и калинкинской «фиалкой». Грушевскому приносили обед в судках: бульон, котлеты и компот. Подушечку–думку и валериановые капли таскала Софии Галчко в профессорском портфеле.

Но выхода не было: нужно было принимать решение. Однако принять решение было не так–то просто.

Как Центральной раде реагировать на петроградское восстание? Признавать или не признавать?

Собственно, не признать было невозможно: так или иначе — и без признания или непризнания Центральной радой — восстание в Петрограде за власть Советов стало уже свершившимся фактом.

Однако признать такой факт свершившимся означало признать и власть Советов.

Но могла ли Центральная рада позволить себе признание власти Советов?

Могла. В Петрограде. Пускай себе в Петрограде будет власть Советов. Все равно Временного правительства уже нет, министры арестованы, а Керенский, переодевшись в костюм сестры милосердия, в машине английского посольства бежал без оглядки! Должно же быть в России какое–то правительство. Пускай себе и будет то, которое объявилось, — советское. Тем паче, что с Временным правительством Центральная рада, так до конца каши и не сварила — поехал добродий Винниченко с ультиматумом, в пустой след, да так, видимо, и… испарился. А возможно, и переметнулся, провозгласил себя большевиком: от него, знаете, можно всего ожидать. Словом, в России советская власть… пускай себе властвует.

Но как же быть с Украиной?

Ведь вот в Виннице, там тоже вспыхнуло восстание за власть Советов. И в Донбассе, в Харькове, в Екатеринославе тоже неспокойно. А еще ведь есть Одесса, Полтава, Чернигов, Елизаветград, — боже мой, — пять признанных Временным правительством и четыре не признанных украинских губерний!

А Юго–Западный и Румынский фронты?

Грушевский ерошил полосы и теребил бороду: какое же принять решение?

Петлюра вышел на, трибуну и торжественно провозгласил:

— Перед угрозой иностранного нашествия смута в стране смерти подобна! В годину бестолочи, разрухи и анархии в тылу мы не можем допустить разлада и развала фронта. Перед лицом истории мы должны принять на себя ответственность. Как руководитель военными делами на Украине, как генеральный секретарь по военным делам сообщаю: отныне фронты Юго–Западный и Румынский, которые рассекают тело неньки Украины, объявляю единым — Украинским — фронтом. Верховное главнокомандование принимаю на себя я!

— Слава! — гаркнули в первых рядах зала.

— Слава, слава! — подхватили, просыпаясь, и в задних

— А Черное море, а Черное море? — заволновался Грушевский. — Как будет с Черным… собственно, я хотел сказать, с Украинским морем?

Моря — Черного или какого–либо другого — Петлюре еще не случалось видеть: жизнь его до сей поры протекала на сухопутье. Море — это много воды, в нем купаются, ловят рыбу, и главное — по морю плавают на лодках, кораблях и целыми флотилиями: коммуникация! Для государства это крайне необходимо!

— Черное море тоже объявляю украинским! Оно также будет подчиняться мне.

И в самом деле, почему бы Черному морю не называться «Украинским»? Такие ведь солидные и романтические ассоциации в историческом прошлом: из–за моря появлялись басурманы, разбойничали на Украине, брали ясырь — девчат в гаремы, хлопцев в янычары, казаков невольниками на галеры; а славное запорожское казачество армадами чаек отправлялось под Трапезунд и Синоп, даже походом на Царьград байдаки под ветром гуляли — в сотнях и тысячах украинских дум и песен воспето это самое Черное море…

А в более поздние времени? Это уже вам не романтика: поселения украинцев по берегам Черного моря после разрушения Запорожской Сечи проклятой Екатериной двинулось и на Тамань, и еще подальше, за Кубань: под Туапсе и Сочи, до самого Батума и Ризы.

Петлюра сошел с трибуны, вполне довольный и собою, и своей ролью в истории: аудитория стучала ногами, вопила «слава» — было это пускай и не так громоподобно, как волны на море в шторм, однако весьма бурно и импозантно.

С фронтами и Черным морем, таким образом, покончено, однако основной вопрос так и остался открытии: как же быть с восстанием в Петрограде и властью Советов?

Вопрос обсуждался уже третьи сутки — выступили ораторы от всех партий, заседали каждая отдельно фракции, даже отдельные группировки внутри фракций, и проектов резолюции было–то всего два, — однако к окончательному решению так и не могли прийти. Правое крыло, оплот Временного правительства в Центральной раде, отстаивало предложение русских эсеров и меньшевиков — против! Левые украинские эсеры и левые украинские эсдеки склонялись к предложению большевиков — «за»! Правые украинские эсеры и социал–демократы колебались: пойти влево, конечно, хочется, но ведь и резолюция большевиков колется; пойти вправо… — тоже колется, черт бы его подрал!

Проект резолюции большевиков предлагал: восстание приветствовать, власть Советов признать, возможные контрреволюционные путчи подавлять, установить и на Украине наивысшей формой власти — Советы.

Двадцать три партии, которые входили в парламент создаваемого Украинского государства, три дня спорили, но договориться между собой так и не смогли. Трое суток в зале Педагогического музея стоял шум и гам, даже перебранка. Двадцать три флажка, отмечавшие на скамьях, где какая партия сидит, трепетали, будто по залу непрерывно перекачивались порывы ветра.

6

Отдельно сидел Авксентий Нечипорук. Он сидел на скамье беспартийных, но и от беспартийных отделено. И за что только господь покарал его авторитетом и вознес аж в центральную власть? Ничего не понимал Авксентий Нечипорук и от этого тяжко страдал. Проклятая темнота — чтоб ему навеки пропасть, тому распроклятому старому прижиму: сделал умными только адвокатов, чиновников и панков, а простого мужика держал в темноте и несмышлености! Вот сиди теперь и кукарекай и пробуй разобраться… Говорили: бесчинство, беспорядок и анархия — и Авксентий был с этим согласен: нельзя потакать беспорядку, бесчинству и анархии, в государстве должен быть полный порядок! Но говорили ведь и другое: власть народу, трудящимся, пускай будет в стране власть Советов, — и Авксентий не мог и с этим не согласиться: а как же, кому же и быть теперь властью, как не народу, не трудящимся, раз теперь революция?

Но за кого руку поднимать?

За петроградское восстание или против петроградского восстания?

Сначала Авксентий поднял «против». Ибо действительно бечинство, беспорядок, анархия. Потом Авксентий поднял «за». Ведь за власть же трудящихся.

Вот так и поднимал руку Авксентий Нечипорук каждый раз «за»! За каждую резолюцию, которую ставили на голосование: безразлично — «за» или «против». Но против резолюций Авксентий не голосовал.

Резолюций было только две, но голосовались и переголосовались они без конца: сначала одобряли резолюцию в целом, затем начинали вносить поправки, потом — с поправками — отклоняли и голосовали снова.

Авксентий с горечью посматривал по сторонам — хоть бы кто–нибудь посоветовал по–человечески, растолковал, что же означают все эти новые, революционные слова: суверенитет, демиссия апробация, ратификация, прелиминарно… Тьфу, прости господи, запутали революцию в словах да резолюциях!

В перерывах, когда все устремлялись в буфет за бутербродами, Авксентий становился в коридоре у окна, развязывал свою сумку, доставал кусок житняка, луковицу и закусывал. С грустью и досадой посматривал он на божий свет за окном. За окном ничего отрадного не было видно: каменная мостовая, каменные дома, железный трамвай, черной воронье гроздьями на обнаженных ветвях деревьев. Но ведь был же там, за каменными громадами и запечатанной камнем землей, и настоящий, человеческий мир: голая, влажная, сытая, дышащая земля! Более всего досаждали Авксентию галки — за ними возникало перед его глазами видение: пашет плугом, кладет борозду, а галки кружатся позади, садятся на пахоту и выклевывают всяких червей да козявок… О господи! Пора же, пора, люди добрые, сеять озимь! Время уже давно миновало, а вы все заседаете да прелиминарные прения дискутируете, чтоб вам… прости господи! Не апробация и ратификация нужны, а сеять, сеять, сеять… А для кого? Для графа Шембека или для людей?.. Говорят, Учредительное собрание скажет об этом. Но ведь собрание состоится только и декабре месяце! Что же тогда, в снег сеять, по морозу в поле работать? Тьфу!

И Авксентий скорее заворачивал хлеб в капустный лист и торопился назад в зал: давайте поскорее голосовать новую резолюцию! Какую угодно, лишь бы побыстрее…

Собственно, вчера, как только в Киеве стало известно о победе в Петрограде: резолюция большевиков вот–вот должна уже была быть одобрена: сторонники Временного правительства сразу оказались в меньшинстве. Все партии, которые в своем названии имели префиксы «соц» и «укр», увидев, с каким энтузиазмом киевские улицы приветствовали петроградские события на митингах и в манифестациях, потому и побаиваясь утратить свои префиксы, — в патетических речах начали заверять, что они вовсе не против пролетариата и пролетарской революции, что они даже за большевиков, ибо большевистское движение является, несомненно, идейным, революционным и самим лучшим противодействием коварству контрреволюции. И все партии, снова перехватив в буфете бутербродов, торопливо разошлись по фракциям для окончательного обсуждения проекта резолюции и внесения последних поправок. Но вот сегодня, когда поправки уже были внесены, на пленум Центральной рады внезапно явились представители казачьего съезда — донских, кубанских и оренбургских казаков — и начали кричать: «Побойтесь бога, что же его вы делаете?!..» Казачьи делегаты сообщили, что всюду по окраинам бывшей Российской империи, в частности на Кубани и Дону, сегодня и вчера уже созданы свои собственные правительства, которые и приняли решение: до Учредительного собрания отстаивать «законный» строй — власть Временного правительства. Куда же смотрите вы, украинцы, нация самой большой, следовательно, и решающей окраины Российской империи?

Этот аргумент подействовал магически.

Смотрите, что творится на белом свете! Сегодня Дон и Кубань, завтра будет Сибирь и народы Кавказа — все утверждают свою государственность, а Украина плетется в хвосте!.. Разве же не ясно, что надлежит делать нам, украинцам, к тому же киевлянам, тем паче что как раз в Киеве и вокруг Киева целых двенадцать донских и кубанских полков?

И украинские эсеры и украинские эсдеки вдруг перестали колебаться: начали требовать, чтобы власть на Украине взяла в свои руки только Центральная рада и ее генеральный секретариат.

А тут еще принесли с телеграфа свежие сообщения: первые декреты вновь изданного советского правительства — о мире и земле!

В зале поднялся невероятный шум.

— Немецкие прихвостни! Продались ненцам! — дружно кричали все — и русские, и украинские — эсеры и эсдеки–оборонцы. — Открывают фронт!..

— Грабеж! Разбой! Забрать землю без выкупа! Караул! — просто надрывались все партии, сидевшие на правом крыле: и русские, и украинские, и польские, и еврейские.

7

Затонский с Пятаковым сидели с самого края на левом крыле. Возле них были левые украинские эсеры и левые украинские эсдеки. Это была левая оппозиция Центральной рады: левые эсеры требовали передать крестьянам землю без выкупа, эсдеки–интернационалисты — мира без аннексий и контрибуций. Они поддерживали резолюцию большевиков и требовали признания петроградскою советского правительства — ведь и левое крыло их русских одноименных партий принимало участие в петроградском восстании. Они запели:

Нам не надо златого кумира,

Ненавистен нам царский чертог…

Но за выкриками «долой», «протестуем», «узурпация» даже их пение невозможно было услышать.

Затонский наклонился к Пятакову и закричал:

— Юрий! A тебе не кажется, что нам здесь нечего делать?

— Ты так думаешь? — неуверенно откликнулся Пятаков. — Нужно еще подождать: будут же голосовать еще и нашу резолюцию… с поправками…

Пятаков сидел совершенно растерянный. В самом деле, как же быть? Вот–вот уже должны были прийти к желанному альянсу всех демократических партий — тех, которые с префиксом «соц». Префикс «укр» Пятакова мало волновал — он же был интернационалист! И вдруг… Ах, поспешили, поспешили в Петрограде! Ведь еще не настал момент для мировой революции. Власть, ясное дело, нужно захватывать, и даже силой. Но только сразу в мировом масштабе… Что же теперь делать? Ведь он, Пятаков, так хорошо подготовил почву: сумел, видите, объединить в «Комитете спасения революции» и большевиков, и эсеров, и меньшевиков, даже кадетов и… монархиста Шульгина. Единение революционных сил всенародных! Что же теперь делать, ежели резолюция, даже с поправками, провалится?

И вдруг в зале стало тихо.

На трибуне стоял Авксентий Нечипорук.

Как он там оказался, понять было невозможно: фамилия его как очередного оратора не объявлялись. Да и вообще после того, первого раза, когда ни с того ни с сего, после вопроса с трибуны крестьянского съезда «нарежут или не нарежут мужикам земли?», его записали в Центральную раду, — представитель местных крестьянских кругов Авксентий Нечипорук вслух еще не вымолвил ни единого слова в Центральной раде. И вдруг н тебе! Откуда он взялся? Кто это такой? Вы, случайно, не знаете, как его фамилия, этого мужичка в серяке, и от какой он партии?! В порядке прений или с внеочередным заявлением к порядку ведения?

Авксентий, в самом деле, не записывался в очередь ораторов и вышел сейчас на трибуну, даже забыв попросить слова. Просто взял и вышел: все равно на трибуне никого нет, стоит себе пустая, все только кричат, топают ногами и надрываются. А Авксентия словно бы ударило что–то изнутри, как только он услышал о декретах. Мир — всему миру, земля — крестьянам, бесплатно, без выкупа и немедленно, хоть завтра!.. Авксентия сорвало с места и бросило куда–то. Куда — он и сам не понял. Осмотрелся — стоит, оказывается, на трибуне, перед всем миром!

— Люди? — кричал Авксентий Нечипорук. — Люди добрые! Господа добродии, громадяне–товарищи! Да ведь Христос же воскрес! Мир людям! И земля мужикам! Признаю советскую власть в Петрограде и на всей неньке земле, хотя бы и у нас на Украине!

В зале взорвался такой рев, что за ним и пушечного выстрела не услыхали бы. Все вскочили с мест, все кричали:

— Долой! Большевистский агент! Лишить слова!

И Авксентия за полы серяка стащили с трибуны.

Но трибуна и минуты не оставалась пустой.

На трибуне стоял, ероша бороду, сверкая молниями очков из зарослей бороды, представитель партии большевиков Владимир Затонский.

И он все–таки перекричал всех.

— Кто вы: друзья трудового народа или враги? — вопрошал Владимир Петрович Затонский. — За революцию вы или за контрреволюцию?

Вопрос этот ошеломил всех, и зал притих. Затонский поставил еще один вопрос:

— И чему верить: тому, что говорилось с этой же трибуны вчера, или тому, что орут в зале сейчас?

Затонский говорил, обращаясь к залу, но смотрел на скамьи, где сидели украинские эсеры и эсдеки.

— Вчера вы одобрили решение не пропускать через Киев воинские эшелоны, спешащие на помощь Керенскому. Сегодня вы подняли вопль, что, мол, большевики продались немцам, и стащили с этой трибуны честного труженика, простого крестьянина только за то, что он, дескать, большевистский агент, раз поддерживает декреты о мире и наделении крестьян землей! Кто же вы после этого такие? Вы предаете не только трудовой народ, но и свои собственные партийные программы: ведь в вашей программе, украинские социал–демократы, записано «интернационализм» и «мир без аннексий и контрибуций», а в вашей, украинские эсеры — «землю крестьянам без выкупа»!

В зале стало совсем тихо, украинские эсеры и украинские социал–демократы прятали глаза.

— Дайте же ответ! — кричал Затонский. — Сейчас же, тут же, с этой вашей трибуны! И ответ этот может быть только один: одобряете вы или не одобряете петроградское восстание? То есть за власть Советов, или против? Если вы против, то нам, большевикам, среди вас нечего делать…

Пока Затонский говорил, Пятаков ерзал на своем стуле и тоже прятал глаза. Этот Затонский снова самовольно выскочил, не согласовав того, о чем будет говорить, не испросив санкции комитета! Разве же так можно? И вообще время ли сейчас ставить вопрос вот так ребром? Это может расколоть единый фронт, который он, Пятаков, так старательно сколачивал ценой таких усилий: ведь не так просто найти общий язык с украинскими эсдеками и русскими эсерами! Восстание в Петрограде, ясное дело, преждевременно — не наслушались его, Юрия Пятакова! Не послушали ни Троцкого, ни Каменева! И неизвестно еще, к чему это приведет, контрреволюция может разгромить восстание: она располагает, несомненно, превосходящими вооруженными силами. Но ведь восстание–то факт! И возглавляют его большевики. А он, Пятаков, — тоже член партии большевиков. Демократический централизм, знаете, партийная дисциплина, ну а собственный престиж… прежде всего… Пятаков завертелся еще сильнее. Что же теперь скажут киевские большевики, если он вдруг изменит свои позиции?.. Один Иванов чего стит! А еще перебежчица Евгения! Или Тарногродский который сейчас уже руководит восстанием в Виннице…

И вдруг спасительная мысль озарила Пятакова. Собственно, и не мысль, а воспоминание, подсознательное действие памяти: не зря же он, Пятаков, обладал блестящей памятью и на каждый случай жизни умел вспомнить соответствующие цитаты из всех классиков марксизма. Маркс! Карл Маркс! Да ведь в тысяча восемьсот семьдесят первом году Карл Маркс решительно высказывался против восстания парижского пролетариата, но когда восстание стало фактом и Парижская коммуна взяла власть в свои руки, Маркс бескомпромиссно поддержал восстание и Парижскую коммуну! А? Неплохая историческая аналогия! Да ведь Пятаков сам не раз ссылался на этот пример в своих рефератах на тему «Роль масс и личности в истории!».

Пятаков тотчас же успокоился. Он так и скажет товарищам в комитете: Карл Маркс тоже был против восстания парижского пролетариата, как вот и я, но когда Парижская коммуна взяла власть в свои руки, он был с нею… Непременно так и скажет, пускай эти его слова тоже будут записаны… в историю!

8

Когда. Затонский, сойдя с трибуны, под топот ног и возгласы возмущения, сел на место, вытирая пот, заливавший ему глаза и очки Пятаков дружески хлопнул его по колену:

— Молодец, Володя! — «Володей» он называл Затонского первый раз в жизни. — Здрово ты их разделал, и в хвост и в гриву! Как говорят по–вашему, по–малоросс… по–украински: «Дав їм чосу і з заду, і з носу»! Пускай, пускай дадут теперь ответ! Сейчас еще я им подбавлю! И впрямь нам здесь делать нечего! Пора рвать все связи с этим логовом контрреволюции!..

Затонский смотрел на Пятакова молча, подслеповато мигая глазами, — он снял, чтобы протереть, очки, и от удивления у него отняло речь, а Пятаков уже просил слова, подняв руку.

Но на трибуне уже стоял оратор: от имени объединенных фракций эсеров, эсдеков и Бунда зачитывался проект резолюции.

— «Признавая, что власть как в государстве, так и в каждом отдельном крае должна перейти в рукли всей революционной демократии, признавая недопустимым переход этой власти в руки Советов рабочих и солдатских депутатов, являющихся только частью революционной демократии, — Украинская центральная рада высказывается против восстания в Петрограде и будет энергично бороться против всяких попыток поддержать мятеж на Украине».

Грушевский взметнул бороду вверх и объявил голосование:

— Кто — за?

Грохот прокатился по залу, и сотни рук поднялись вверх: все правые скамьи, весь центр, скамьи слева — украинские эсеры и украинские эсдеки. Левые, сидевшие у самого края, рук не подняли, но и глаза опустили долу.

— Против?

Поднялись руки большевистских представителей.

— Кто воздержался?

Воздержались несколько левых украинских эсеров и левых украинских социал–демократов.

Под воинственные возгласы зала Пятаков взошел на трибуну. Ни только он стал на трибуне, гомон в зале затих: что же скажет теперь большевик?

Пятаков поправил золотые ниточки пенсне на носу и откашлялся. В зале стало совсем тихо, зал словно замер. Минута была действительно напряженная — ведь если большевики будут придерживаться своей решительной позиции, то…

Пятаков заговорил негромко и отчетливо — при такой абсолютной тишине легко было модулировать голосом и прибегать к витиеватым приемам ораторского искусства, на которое он был мастак.

— Карл Маркс, — сказал он, — тоже высказывался против восстания парижского пролетариата в семьдесят первом году, но когда Парижская коммуна все–таки взяла власть и свои руки, он был на ее стороне…

Пятаков забил, что приготовил эту фразу специально для сохранения своего престижа в большевистском комитете, — эффектность аргументации была уж очень соблазнительной. А впрочем, он вовсе и не забыл, а просто взвесил, что уместно будет молвить эту фразу и там, и тут: там, среди большевиков, такая аргументация оправдает внезапную перемену его позиций, а тут… тут тоже, знаете, неплотно прикроет после него дверь. Должны же они понять, что в силу обстоятельств — так сказать, не отрекаясь от своих принципиальных возражений против целесообразности восстания, — он, однако… Словом, Пятаков осанисто выпрямился, опершись обеими руками на трибуну, и на лицо его легло выражение печали и огорчения.

— Высказываясь теперь против петроградского восстания, когда оно — восстание не только большевисткой партии, но и всего революционного пролетариата и армии — стало свершившемся фактом, вы тем самым ударили и по нашей партии, которая возглавляет восстание, Поэтому мы…

Пятаков сделал загадочную паузу, и зал замер в ожидании.

— …мы выходим из Центральной рады и с этой минуты считаем себя свободными…

Он сделал нечто подобное галантному реверансу и широким шагом сошел с трибуны и направился к выходу. Там, у двери на пороге, уже стоял Затонский.

По залу прокатилось нечто подобное рычанию. С правых скамей прозвучало несколько злобных выкриков, но Пятаков на пороге еще остановился, поднял руку и еще бросил в зал — звонким, модулирующим голосом дошлого оратора:

— Однако запомните: несмотря на это, несмотря ни на что, — когда вам придется погибать под ударами русского империализма, — мы будем с вами и в руках наших будет оружие!..

Это была чрезвычайно эффектная фраза, а без эффектной фразы, особенно, так сказать, под занавес, Юрий Пятаков никогда не мог обойтись.

В зале снова зашумели и закричали, прозвучало также несколько хлопков, и под такое разноголосое, полифоническое сопровождение Пятаков закончил свою арию и эффектно хлопнул за собой дверью.

Не останавливаясь, таким же широким и решительным шагом, Пятаков проследовал к выходу на улицу, Затонскому пришлось почти бежать, чтобы не отставать от него.

Пятаков был весьма доволен собой. Кто оказался, таким образом, на самой вершине исторического момента? Он, Юрий Пятаков, осуществил–таки то, чего добивалась вот уже столько времени вся киевская большевистская организация: порвал с предательской, контрреволюционной, сепаратистской, националистической Центральной радой Грушевского, Винниченко и Петлюры!.. А кто подобрал четкую аргументацию, со ссылкой даже на Карла Маркса! Он, Пятаков. И сумел тонко повернуть эту аргументацию и так, и эдак. А как хитроумно обставил он самый выход большевиков из Центральной рады? Порвали решительно, благородную позицию заняли и — в случае чего — пожалуйста: с оружием в руках… придем защищать от русского империализма. Здрово, а? И, заметьте, не вообще империализма, а именно русского: русский же империализм более всего досаждает сепаратистам и националистам — следовательно, и политично было коснуться именно их патриотических чувств…

МЕЖ ДВУХ СИЛ

1

Боженко хватался за голову и носился по царскому дворцу из конца в конец: с первого этажа на второй, со второго — на чердак.

— Черт подери совсем! Как же тут, в господа бога, навести нужный порядок?

Люди все прибывали и прибывали в царский дворец. С каждой минутой их становилось все больше, и были это люди как на подбор орлы: солдаты, матросы, красногвардейцы, жаждавшие только одного — как можно скорее ринуться в последний и решительный бой против мировой буржуазии. Но для Боженко было ясно как божий день, что таким способом воевать нельзя!

Во–первых, все воины были из разных частей, солдаты не хотели слушать матросов, матросы — солдат, а красногвардейцы вообще признавали над собой только власть командира Красной гвардии при ревкоме Сивцова, а его–то как раз и не было — черт его батьку знает куда он в эту минуту девался! Видно, мотался но городу, с Печерска на Подол, с Подола на Шулявку, а оттуда на Демиевку, готовя свои дружины к бою.

Во–вторых, кроме бойцов в Совет рабочих депутатов сходилось множество всякого народа: студенты–агитаторы, девушки с сумками Красного Креста, а то и просто какие–то обезумевшие бабы, которые разыскивали свои мужей, отсутствовавших дома по нескольку дней: то ли пошли воевать против Керенского, то ли в кабак пани Капитолины — пропивать субботнюю получку!.. И каждая из них носилась по комнатам дворца, словно сама вдовствующая императрица Мария, и поднимала шум на всю Российскую империю!

Боженко от ярости топал ногами:

— Цыц, темная сила, необразованная стихия! Призываю всех к порядку, разрази тебя гром!

Какой–то солдат хмуро огрызнулся:

— А ты, землячок, не очень кипятись! Ругается, как генерал! Сам разве не такая же темнота?

Боженко чуть не заплакал от досады:

— В том–то, браток, и горе мое, что точнехонько такой! Был бы профессором, знал бы, как управиться!

Справляться со всем должен был, несомненно, ревком, а он заперся в большевистской комнате номер девять и все что–то обсуждал, прикидывал, подсчитывал — вместо того чтобы действовать пока юнкера и казаки не ударили первыми. Что ударить нужно непременно первыми, это для Боженко, бывшего солдата, было ясно как день: ведь нападающий всегда получает преимущество, даже когда у нег меньше силы. Военно–революционный комитет, созданный только утром, на общем заседании Советов рабочих и солдатских депутатов в театре Бергонье, никак не мог принят решение. А тем временем в Царском саду становилось все больше и больше юнкеров а на Александровской улице — казаков и «ударников»: они прибывали целыми отрядами, и похоже было, что они берут в кольцо дворец с Советом, большевистским комитетам и ревкомов.

Возмущенный Боженко потрясал кулаками:

— Эх, нет на вас Ленина! Тот пришел в Смольный — раз–раз, на штурм Зимнего — и ваших нету!..

Ну пускай! Если уж ревком по настоянию Пятакова склоняется к тому, чтобы занять оборонную позицию, так нужно же и оборону организовать по всем правилам: пулеметы на чердак, во все окна стрелков с винтовками, вокруг дворца, на подступах к нему, цепи для круговой обороны, ну и два–три штурмовых отряда для вылазок, с гранатами. Нужно бы все это немедленно наладить, а та ведь сцапают, как кота в мешке.

Офицер! До зарезу нужен был офицер, которой мог бы взяться за организацию боевого дела, всякой там тактики и стратегии, а тут, как назло, только солдатня, и ни одного золотопогонника, ну хотя бы тебе завалящего прапора!..

Каждые пять минут, — загнав солдат воронежской дружины с пулеметом на чердак, или создав из девчат с сумками санитарный отряд, или еще уговорив–таки матросов разбиться на две ударные группы на случай необходимости обходного маневра по днепровской круче и направлении на шантан «Шато», — Боженко бегал к телефону:

— Давай, барышня, «Арсенал»!.. «Арсенал» давай, пардон твоей бабушке! «Арсенал»?.. Андрея Васильевича!.. Товарищи, братишки мои дорогие, дайте мне дружка моего Андрюшу Иванова… Кто? Господи боже мой, пресвятая богородица, да это же я — Вася Боженко!.. Караул кричу: дайте мне Иванова, а то всем нам тут будет амба!.. Что? А? Еще митингует!..

Иванов проводил митинг арсенальцев, призывал к восстанию: сам председательствовал, сам держал речь, сам формировал подразделения бойцов, раздавал винтовки и по одной обойме — пять патронов. И сам же говорил каждому: стрелять только прицельно, чтобы на каждую пулю было по юнкеру или «ударнику смерти»!

Боженко бросал телефонную трубку, ерошил волосы и снова суетился. Он заставил красногвардейцев цепью залечь перед дворцом со стороны Царского Сада, однако кому–то же нужно было ими командовать, а командовать было некому. Наконец уговорил какого–то ополченца с одной лычкой — ефрейтора. Меньшевикам и эсерам, членам Совета, которые только путались под ногами, приказал сидеть по комнатам фракций и носа не высовывать за дверь, ибо в противном случае властью, данной ему от пролетарской диктатуры, расстреляет их к чертям собачьим! При этом он размахивал своим солдатским наганом — и не поверить ему было невозможно.

Покончив с представителями буржуазных и соглашательских партий, Боженко снова побежал к телефону.

«Арсенал» на этот раз дали быстро, но из «Арсенала» Боженко услышал такое, что даже уронил телефонную трубку: Иванов волновался, произносил речь, кричал — и вдруг упал и у него горлом пошла кровь… Товарищи повели его на Виноградный, домой…

— Дктора!..

О том, что у Иванова после фронта и Мазурских болот были больные легкие, Боженко знал, но что бы дело дошли до кровотечения… Василий Назарович не любил крови и боялся ее — он вдоволь насмотрелся этого на фронтах.

Не найдя нигде во дворца ни доктора, ни фельдшера, Боженко опрометью выбежал из дворца в сад и перебежал Александровскую улицу. Но, оказавшись в Липках, он свернул не направо — на Виноградный, на квартиру Иванова, а налево: Василий Назарович решил сбегать за врачом — единственным, какого он знал, дружком детских лет, за доктором Драгомирецким, на Рыбальскую. В эту пору, в обед, старый Гервасий Аникеевич должен быть дома!..

Успеть бы только привести его к Иванову, дружку своему, пока из него не вытекла вся кровь до последней капельки!

И Василий Назарович побежал изо всех сил, а бегал он как молодой.

2

А во дворце, в большевистской комнате номер девять, ревком никак не мог прийти к окончательному решению.

Леонид Пятаков наступал на брата Юрия:

— Я говорю это тебе как солдат! Что я, зря сидел два года в окопах? Мы должны взять инициативу в свои руки! В бою инициатива решает все! Если мы навяжем им бой, то получим возможность маневрировать! В введении боя маневр решает все!

Юрий Пятаков нервно пожимал плечами и саркастически улыбался:

— У тебя что ни слово, то — решает: инициатива решает, маневр решает…

Леонид в отчаянии разводил руками:

— Гамарник, ты же все–таки солдат: разъясни ему, что тот, кто первым начинает бой, получает множество тактических преимуществ! И это в самом деле решает…

— А я думаю, — повысил голос Юрий Пятаков, — что решает прежде всего сила! Нас мало, чтобы первыми начать боевые действия! Да и политически, подчеркиваю — политически — ним невыгодно, чтобы население считало нас нападающими! Твои теории — это авантюризм!

— Ну, начал ярлыки пришивать!

— Да квалифицирую твое наступление как политическую аферу! — Юрий Пятаков вошел в раж. — Если мы проиграем бой, — а у меня нет сомнения, что с такими силами, как у нас, поражение неизбежно, — то ответственность за кровопролитие падет на нашу партию!

Леонид Пятаков вскочил с места:

— Готовится к бою и думает его проигрывать! Не о поражении, а том как победить, нужно думать, когда собираешься идти в бой!

— А я совсем не собираюсь!

Леонид сел, совершенно ошеломленный.

— Как не собираешься? Ты же председатель ревкома!..

— И именно потому, что председатель я, а не ты или кто–нибудь из горячих голов, — Юрий попытался пошутить, но шутка у него не получилась, — именно потому я снова настаиваю: наша тактика должна быть тактикой… активной обороны!

— Но ведь в восстании это — абсурд! И что это означает, активная оборона?

— Ми вооружаемся и ждем наготове. Ведь мы меж двух сил: между силой Временного правительства и силой Украинской рады.

— Это одна сила: контрреволюция! И они хорошо организованы — солдаты, а не тыловые крысы, у них сколько угодно оружия и боеприпасов.

— Вот видишь! — Юрий Пятаков укоризненно смотрел на брата. — А ты призываешь брать инициативу, осуществлять маневр… Если хочешь знать, это смахивает… на провокацию!

Гамарнику наконец удалось вмешаться в спор двух непримиримых братьев.

— Я думаю, — сказал он как только мог мягко, — вы оба правы; конечно, наступать лучше первому, но ведь переть на рожон не годится. Я предлагаю еще раз, и как можно более точно, подсчитать наши силы и силы противника.

— Верно! — поддержали другие члены ревкома. — И давайте не терять времени на споры: нужно действовать немедленно.

— Ну, давайте еще раз подсчитаем… — Леонид макнул рукой. — Как руководитель вооруженными силами ревкома докладываю. Красная гвардия «Арсенала» — шестисот человек, Шулявки — триста, Железнодорожного района — триста, Подола — четыреста…

— Что ты нам все о своей Красной гвардии долдонишь! — прервал Юрий Пятаков. — Это же все не обученные военному делу люди! Пиджаки с винтовками! — фыркнул он, — Ты нам выложи, сколько настоящих солдат на нашей стороне!

Леонид вспыхнул:

— Красная гвардия — это самые лучшие бойцы! Они лучше даже большинства солдат которые думают только о том, чтобы вернуться свое родное село… — Но он махнул рукой и вынул записку из кармана. — Пожалуйста: Третий авиапарк — шестьсот, Пятый авиапарк — двести, воронежские дружины — тысяча человек, понтонный батальон — шестьсот…

— Подожди, Леонид, — остановил Гамарник. — Нет необходимости зачитывать весь твой список. Говори в целом: сколько мы имеем бойцов под винтовкой?

— Шесть с половиной тысяч! Три тысячи здесь, на Печерске, остальные по другим районам. Вопрос связи с другими районами — вопрос первостепенной важности. Связь со всеми нашими частями решает…

— Снова — решает! — Юрий Пятаков нервно задергался. — Что же тогда не решает? Ты говори, какой силой располагает штаб?

— Штаб имеет в городе самое малое… десять–двенадцать тысяч, — не совсем уверенно произнес Леонид.

— Вот видишь! Двенадцать тысяч отборного, вымуштрованного войска: юнкера, «ударники», георгиевские кавалеры, казаки! А еще на подходе сколько?

— Этого ч не ногу знать, — подавленно ответил Леонид. — По сведениям железной дороги из разных пунктов фронта движется на Киев… семнадцать эшелонов…

— Вот видишь! Семнадцать железнодорожных эшелонов! А еще из округа идут казачьи полки — сколько и откуда, неизвестно!

Гамарник заметил:

— Не все отправляющиеся с фронта прибудут сюда: Фастов, Казатин, Коростень обещали задержать их…

— Обещали! А удастся ли им выполнить свои обещания?

— Но к нам же тоже идет помощь, и еще какая! — снова вспыхнул Леонид, обрадованный поддержкой Гамарника. — Второй гвардейский корпус! Шестьдесят тысяч штыков и артиллерия! Артиллерия! Бош и Тарногродский обещали…

— Обещали! Тарногродский сам впутался в заваруху…

— Не в заваруху, а поднял восстание, как настоящий большевик.

— О том, кто настоянии большевик, а кто не настоящий, рассудит истории, — высокомерно прервал Юрий.

— Долго ждать!

— И подождем!.. Подождем в обороне, пока твоя Бош поможет твоему Тарногродскому выпутаться из… истории…

— Слушай! — вспыхнул Леонид. — Ты председатель ревкома, который должен осуществить восстание, а ты…

Но все товарищи поторопились остановить Леонида:

— К порядку! Оставьте ваши споры! Время не ждет!

— К тому же, — добавил Гамарник, — мы должны иметь в виду еще и Центральную раду. У нее самое малое тысяч восемь в городе, а на подступах к городу… Нужно окончательно выяснить, не пойдет ли с нами Центральная рада, или мы, в самом деле, окажемся, как говорит товарищ Юрий, меж двух сил…

— Это одна сила! — закричал Леонид. — Генеральный секретариат — орган Временного правительства на Украине. Раз мы поднимаем восстание против Временного правительства, то, значит, и против Центральной рады!

— Но в таком случае… это еще восемь тысяч против нас? — констатировал Гамарник.

— Да! — сразу откликнулся Леонид. — Так и нужно считать заранее!

Все зашевелились:

— Войска Центральной рады это еще не Центральная рада: вон Затонский уверяет, что богдановцы выступят с нами…

— Да и войсковой съезд, согнанный Центральной радой, принял решение, направленное против Временного правительства и казачьего съезда!..

Пятаков поторопился сделать резюме:

— Итак, одну из противных сил нужно нейтрализовать. Мы должны еще раз попробовать договориться с Центральной радой, чтобы ее войска придерживались нейтралитета. А раз Центральная рада сама, не уверена в своих вооруженных силах, то я убежден, что…

Леонид насмешливо крикнул:

— Ну да! Ты договоришься! У тебя же там дружки: Петлюра, Грушевский, Винниченко… Те самые, которые вчера тебя с Затонским… выгнали из Центральной рады…

— Леонид! — застонал и вскочил Юрий Пятаков. — Я призываю тебя… Товарищи! — апеллировал он ко всем. — Я требую призвать товарища Леонида Пятакова к порядку! Иначе я сложу свои полномочии председателя — пускай он председательствует!

В эту минуту дверь открылась и в комнату быстро вошел Лаврентий Картвелишвили. Он сегодня дежурил по Совету рабочих депутатов и неотступно сидел у телефонного аппарата.

— Товарищи! — взволнованно сказал Лаврентий. — Мне кажется, что юнкера и казаки собираются перейти к агрессивным действиям. Взгляните, они уже вплотную подошли к ограде.

Все повернулись к окну. Тяжелая узорчатая чугунная решетка царского дворца, протянувшаяся от днепровской кручи до Александровской улицы, словно гроздьями была увешана фигурами в серых военных шинелях. Юнкера и казаки со всех сторон подошли к усадьбе царского дворца вплотную и даже просовывали винтовки сквозь ограду. С улицы доносился глухой гомон. Кто–то приоткрыл форточку, и в комнате стали слышны и отдельные восклицания:

— Долой совдепщиков!. Покончить с большевиками!.. — угрожали юнкера и казаки. — Пускай убираются к себе в Палестину!

Юрий Пятаков побледнел и поторопился прикрыть форточку.

— Спокойно, товарищи. Тут же Совет, тут помещаются все общественные организации: они ни посмеют… Да и комитеты меньшевиков и эсеров тоже здесь… Это только пьяное казачье и юнкерье. Мы можем спокойно заканчивать наши дела… Итак, — Пятаков окинул взором всех присутствующих, требуя внимания, — мы решаем принять тактику активной обороны. Теперь дело заключается в том, чтобы оборона наша был эффективной. Товарищ Леонид Пятаков был прав: прежде всего нужно наладить крепкие связи со всеми нашими районами, чтобы…

— Я бил неправ! — крикнул Леонид. — Я не предлагал налаживать оборону! Я за то, чтобы немедленно начинать восстание и налаживать боевые связи!..

— Пятаков! — стукнул кулаком по столу Пятаков. — Товарищи призвали тебя к порядку, и ты должен подчиняться партийной дисциплине!..

3

Боженко одним духом взлетел на четвертый этаж мавританского дома, на площадку перед квартирой Драгомирецких, — вот чертовщина, второй раз он попадает сюда, и каждый раз сломя голову, через десяток ступенек! У него даже дух занялся. Но только он замахнулся, чтобы застучать в дверь кулаком, как дверь растворилась: па пороге стоял Гервасий Аникеевич с медицинским чемоданчиком в руках.

— О! Василек! — скорее удивился, чем обрадовался доктор. — Ты же обещал зайти еще три месяца назад! Какая жалость, но я должен торопиться: меня вызывают к больному. Понимаешь, кровотечение из легких: Виноградный переулок, шесть, Иванов Андрей… гм… — Гервасий Аникеевич заглянул в записочку, — Васильевич, тридцать семь лет.

— Фу! — Боженко, кажется впервые за эти несколько минут, которые он мчался от царского дворца на Рыбальскую, перевел дыхание. — Позаботились все–таки… Молодцы хлопцы… Тогда пошли!

Он ухватил доктора Драгомирецкого за рукав и потянул вниз по лестнице

— Подожди! Подожди! — взмолился Гервасий Аникеевич. — Я не могу так!.. Я же не мальчик… А ты тоже от него?..

Но Боженко уже выпустил рукав доктора. Он смотрел через голову доктора на дверь его квартиры: на пороге стоял стройный юноша в синей косоворотке, но в офицерском галифе с красным кантом.

— Слушай… Гервасий, это же. видно, тот, твой второй… Владислав?

— Ростислав! — Доктор Драгомирецкий на миг заколебался, но сразу же взвесил: Василек ведь свой парень, друг детских лет и большевик, выступающий против войны. — Да, это он…

— Тот самый?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, дезертир?

— Гм!.. — Доктору Драгомирецкому было неприятно это слово вообще, а в приложении к собственному сыну особенно. — Ну, то есть тот, о котором я тебе рассказывал… война войне и вообще, понимаешь, все эти ваши антивоенные призывы.

Боженко прыгнул назад через десять ступенек на площадку и схватил за руку юношу, вышедшего прикрыть дверь за отцом. На человека с взлохмаченной бородой и огромным наганом на боку юноша посмотрел с удивлением и испугом:

— Простите. Что вам угодно? Папа, это твой знакомый?

Но Боженко тянул его уже за руку через порог, из квартиры на площадку.

— Слушай, Мирослав…

— Меня зовут Ростислав!

— Не важно! Потом разберемся. Бери шапку — пойдешь со мной!

— Позвольте! Я ничего не понимаю…

— Потом поймешь. Нет времени рассусоливать. По дороге скажу. Понимаешь, дружок истекает кровью, твой папаша спешит туда!.. А мы с тобой…

Ростислав высвободился на цепких пальцев Боженко и отодвинулся в сторону:

— Папа! — Он пошел за отцом, спустившимся уже этажом ниже. — Объясните, в чем дело?

— Гервасий! — закричал Боженко. — Да скажи ты своему отпрыску, что я не контрразведчик какой–нибудь и не пришел тащить его и тюрьму, пускай не опасается меня!

Гервасий Аникеевич ответил не останавливаясь:

— Бегом, Василек! Я спешу! И я не понимаю, чего тебе нужно от моего сына?

Боженко забежал спереди по ступенькам и даже умоляюще сложил руки на груди перед доктором Драгомирецким:

— Да я же тебе говорил еще в прошлый раз: дорогу ему укажу! Вот как раз сейчас и скажу, куда ему нужно идти!

Доктор Драгомирецкий сердито пожал плечами: там человек истекает кровью его нужно спасать, вырвать из объятий смерти, и он должен быть на своем посту, а тут его задерживают!.. Все трое они уже вышли из дому к обрыву.

— Говори, Василек, толком и, пожалуйста, поскорее: я спешу!

Доктор Драгомирецкий держал свой медицинский чемоданчик в одной руке, в другой — пузырек с кальцием–хлорати; при кровотечении из легких его нужно принимать три раза в день по столовой ложке. Какое счастье, что лекарства оказались дома, под рукой!.. Они на миг остановились у самого обрыва. Тропинка извивалась вниз, на Собачью тропу, и сразу от Собачьей другая бежала вверх, вдоль ограды парка Александровской больницы: там, в садике в приземистой халупе, и проживал сейчас Андрей Иванов. Не те годы были у Гервасия Аникеевича, чтобы мотаться по крутым тропинкам, по ведь случай опасный, нужна скорая помощь — и за две–три минуты можно успеть!.. — Гервасий Аникеевич попытался проскользнуть под рукой Боженко.

Но Боженко был уже начеку, преградил дорогу и выпалил сразу:

— Поднимаем же восстание против буржуазии и этой суки Керенского! Словом — как в Петрограде: мир — хижинам, война — дворцам! Понятно?.. Хлопцы у нас — во! Солдаты, матросы, Красная гвардия! Вот только офицера нет. Понимаешь, Ростислав. Некому наладить всякую там дислокацию, тактику и стратегию. Но и командование — по уставу полевой службы. Понятно? Ты, браток, честный хлопец: против войны, против этих продажных душ, словом — патриот и дезертир! Прими командование, помоги трудовому народу! Понятно? Бежим… в царский дворец, а твой папаша тем временем смотается к нашему дружку, подлечит его. Пошли!

Ростислав смотрел на Боженко, губы его были плотно сжаты. Он уже все понял: сторожить на огородик под Ворзелем больше не придется — картошка и капуста уже убраны. Да к тому же неужто век коротать в дезертирах прячась от контрразведки и собственной совести? Ростислав несколько дней тому назад пробрался тайком в город и теперь отсиживался в отцовской квартире. Но ведь юнкера и «ударники» уже устраивали облавы по домам. Куда же деваться? И надо же было делать что–то настоящее, важное — такое, чтобы и от собственной совести не прятаться. Но этот неизвестный дядька с взлохмаченной бородой предлагает ему… идти командовать большевиками… Большевики Ростиславу были не по душе: развалили армию во время войны! С другой стороны, большевистское восстание в Петрограде свергло власть презренных фигляров, лжепатриотов, спекулянтов из Временного правительства. Это Ростиславу было по сердцу.

Доктора Драгомирецкого слова Боженко взорвали:

— Ты предлагаешь моему сыну стать еще и бунтовщиком! Это… это… Да ты сим понимаешь, что говоришь?

— Говорю то, что ты слышал! — уже злобно огрызнулся Боженко. — Идти с народом и бить контру! Понятно?

Гервасий Аникеевич взмахнул руками с чемоданчиком и пузырьком:

— Против порядка и законности! С путчистами и якобинцами! С…

Доктор хотел еще что–то крикнуть — более страшное, чем путчисты и якобинцы, но в этот момент налетел порыв холодного ветра, заморосил дождик — и Гервасий Аникеевич закашлялся. Он, конечно, презирал всех этих полишенелей Керенских, наполеончиков Корниловых и всю камарилью Временного правительства и жаждал порядка и спокойствия, но не мог согласиться и с тем, чтобы сын его пошел с этими головорезами, о которых говорят, что они немецкие шпионы!

— Ленин приехал в запломбированном вагоне! — завопил он, наконец откашлявшись.

— Ах ты… фармакопей! — вспыхнул Боженко. — Болтаешь, как перекупка на базаре!

— Мой сын не может быть изменником отечества!

— Потому–то я и зову его идти против изменников отечества! Темный ты человек, хотя и доктор медицины!

— Я ни доктор медицины. Я просто врач!

— Не врач ты, и не фершал, и не санитар! Вроде — шлёндра из «сестровоза» земского союза!

Доктор Драгомирецкий от возмущения не сумел даже обидеться, только снова закашлялся: таких слов в свой адрес он еще никогда в жизни ни от кого не слышал.

Ростислав стоял между ними и смотрел себе под ноги. Нужно решать. И решить — Ростислав понимал это — на всю жизнь. Месяцами думал и гадал он, как же быть меж двух сил, а решать нужно сразу, за одну минуту.

К Гервасию Аникеевичу тем временем возвратился дар речи, он провозгласил патетически:

— Мой сын… ушел от кровопролития, а ты зовешь его снова лить кровь…

— Что же, — хмуро сказал Боженко, — когда нужно будет, то и прольем… Буржуйскую прольем и своей не пожалеем…

— И после этого вы осмеливаетесь звать меня спасать вашего товарища, истекающего кровью…

Это было сказано неосмотрительно, и Боженко разъярился.

— Не нужно! — завопил он. — Не зовем! — Он ухватился за чемоданчик с медикаментами и начал вырывать его из рук Гервасия Аникеевича. — Не пойдешь спасать его! Пускай утопнет в крови — так в своей собственной! Без тебя обойдемся! Погибнем, но в твоей милости не нуждаемся!

— Пусти!

— Не пущу! Беги к своему Алексашке–адъютанту: пускай насылает на нас контрразведку! Беги! Доноси!

— Как ты смеешь! Отдай чемодан! Хулиган!

— Папа! Успокойся!.. Товарищ… оставьте, пожалуйста!

Потом Ростислав угрюмо бросил отцу:

— Папа, я иду…

— Куда? — не понял доктор Драгомирецкий. Он задыхался и через силу набирал воздух в легкие. — Куда идешь?

— Туда… — Ростислав не знал, как сказать, — с этим человеком.

— Молодец! Пошли, Ростислав!

— Прокляну!

— Успокойся, папа. Так нужно. Так будет правильно. Человек не может, не должен быть меж двух сил! — с мукой почти крикнул он. — Или вы хотите, чтобы обе нас раздавили?.. Идите к вашему больному поскорее!.. А я пойду…

— Ты не смеешь! Я не разрешаю!

— Папа, я взрослый человек… — Ростислав горько усмехнулся. — Пожалуй даже слишком взрослый. — Он обернулся к Боженко, — Не будем же терять времени. Пошли,

Он сделал шаг в сторону — Боженко смотрел на него влюбленными глазами и вымолвить ничего не мог, — но Ростислав еще остановился:

— Иди же, папа, тебя ожидает больной! Пойми! И… береги себя! — крикнул он еще, отойдя несколько шагов.

Доктор Драгомирецкий на какое–то мгновение оцепенел и стоял в полнейшей растерянности. Потом замахал руками, с докторским чемоданчиком в одной и пузырьком кальция–хлорати в другой, и завопил:

— Проклинаю! Именем матери проклинаю!

Боженко сплюнул в сторону.

— Словом: изыдите, оглашенные? Так, что ли? Это нам, брат, еще поп в церкви заливал. Так мы, знаешь, на попа наплевали. А ты…

Боженко очень хотелось сказать еще одно словечко, но он уже овладел своим гневом: зачем оскорблять отца хорошего сына? Он только плюнул снова и побежал за Ростиславом.

А Ростислав решительными шагами пошел направо, вдоль обрыва, к Кловскому спуску.

Гервасий Аникеевич еще крикнул:

— Ростик! Ты же без пальто! Ты простудишься!..

Догнав Ростислава Боженко ухватил его за руку и пожал:

— Спасибо, Ростик! Ух и хороший же ты, парень! Свой парень! Честное слово, таким и твой отец был… пока его в гимназиях да университетах на фармакопея не обучили. А! — Он отвернулся, смахнув рукавом слезу.

— Что вы? — удивился Ростислав.

— Жаль стало! — Боженко, не стыдясь, хлюпнул носом. — Отца твоего! Человеком же мог стать…

— Кто вы и как вас зовут? — спросил Ростислав.

— Большевик. Прозывают Василием Назаровичем, по паспорту — Боженко. Плотник.

— Очень приятно…

Боженко оглянулся. Доктор Драгомирецкий все еще маячил над обрывом: не спускался вниз, на Собачью тропу, но и домой не возвращался.

— Погодите! — остановился вдруг Ростислав. — Тут не пройдем.

В самом деле, впереди, на углу Кловского спуска, стояла цепь юнкеров.

Боженко сказал:

— Давай вправо. Вдоль задней линии «Арсенала» ярочком — и в Mapиинский парк…

— Тоже не пройдем… — Ростислав кивнул на цепочку шинелей, которые едва виднелись на рыжих склонах вдоль задней линии.

— Н–да… юнкера. Берут в осаду по всем правилам. — Боженко осмотрелся по сторонам: как же пробиться?.. Он увидел фигурку доктора Драгомирецкого, который быстро спускался с обрыва вниз, на Собачью тропу. Пошел все–таки! Все–таки он свой парень, этот старый хрен!.. Снова по щеке Василия Назаровича скатилась слеза: Боженко легко пускал слезу, когда речь заводила о чем–то хорошем.

— Давайте, — предложил Ростислав, — попробуем пройти справа, вдоль сада больницы, или же по той тропинке, по которой пошел отец…

— Пошли!

4

А в Мариинском дворце, в комнате номер девять, в эту минуту Юрий Пятаков зачитывал текст воззвания к казакам вооруженных сил Центральной рады. Он писал по–русски, а другие члены ревкома переводили на украинский язык:

— «Центральная рада вонзила нож в спину революционного Петрограда. Если Советы будут раздавлены, если Керенский утопит в крови восстание петроградский рабочих и солдат, то украинский народ вынужден будет надолго забыть о праве на самоопределение. К вам, товарищи украинцы, рабочие и солдаты обращаемся мы с горячим призывом не идти за Центральной радой, которая стала, на путь позорного соглашательства, а всеми силами поддерживать восстание петроградских товарищей…»

Слушая теперь свой текст в украинском переводе, Пятаков морщился и фыркал: украинский язык донимал его — спешил и раздражал, да и к выражению «самоопределение» он прибегнул через силу: что поделаешь, политика есть политика, особенно в такое грозное время…

Ревком все–таки принял компромиссное решение: первыми кровопролития не начинать, вести переговоры со штабом, придерживаться активной обороны. Но, учитывая возмущение украинских частей против Временного правительства, попытаться оторвать их от Центральной рады.

— Мы должны побеждать не оружием, политикой! — покрикивал Пятаков на членов ревкома, которые не соглашались с ним.

Именно в эту минуту в комнату снова вбежал Картвелишвили:

— Товарищи! К оружию! Юнкера ворвались во дворец!..

Впрочем, это и так уже было очевидно: по вестибюлю, по коридорам и комнатам дворца вдруг прокатилась волна резких звуков. Стучали тяжелые солдатские сапоги, бряцало орудие, слышалась площадная брань, катился рев толпы. Громыхающая волна звуков растекалась во все стороны — по этажам и анфиладам царских палат, поток приближался, и выкрики слышны были уже за дверью:

— Большевиков!.. Бей большевиков!.. На фонарные столбы большевистское отродье!

Лаврентий стал с наганом на пороге комнаты, другие члены ревкома тоже выхватили пистолеты, но толпа казаков и юнкеров, держа штыки наперевес, уже ворвалась в комнату — и Картвелишвили был сбит с ног. Он упал и несколько юнкеров сразу же навалились на него сверху. Пятаков, бледный как мел, стоял посреди комнаты, поправляя дрожащими руками пенсне.

— Я протестую! Я протестую! — лепетал Пятаков, но его никто не слушал, да за гвалтом он и сам не слышал своего голоса.

В комнате было уже полно ворвавшихся беляков, они размахивали наганами и плетьми — и кучка пистолетов членов ревкома уже лежала на столе. Кое–кому из членов ревкома успели скрутить и руки за спину.

— Я протестую! — набравшись сил, кричал Пятаков. — Вы нарушили право неприкосновенности: я член Совета депутатов, и член Думы, я член Викорого, я член комиссии по организации выборов в Учредительное собрание, и член…

— А вот это ты видишь, член собачий? — чубатый пьяный казацкий офицер ткнул Пятакову под нос огромный кулачище. — Нишкни, а не то здесь же порубаем в щепу! — Для пущей убедительности он обнажил саблю и сверкнул клинком в воздухе.

— Порубать в щепу! — подхватили пьяные казаки и юнкера.

Пятаков притих. Молчали и все остальные члены ревкома. Лаврентий с закрученными за спину руками вытирал о плечо кровь, струившуюся из разбитого лица.

Возможно, юнкера и казаки сразу и осуществили бы свои угрозы, но на пороге появилась новая группа людей — тоже в сопровождении оравы офицеров, с пистолетами в руках. Однако эта группа была не под угрозой пистолетов, а, наоборот, под их защитой. Пьяные казаки и юнкера притихли. Казачий офицер засунул саблю в ножны.

Это был Боголепов–Южин — от штаба. Он поглядывал на ревкомовцев свирепым взглядим, однако был сдержан, а держался натянуто и как–то даже подтянуто: штабс–капитану было еще трудно сгибаться и разгибаться после недавней экзекуции в Софийском скверике — исполосованную спину его еле–еле стянуло рубцами. От аппарата Центральной рады был сотник барон Нольде, начальник контрразведки при генеральном секретариате: он покуривал папироску из длинного янтарного мундштука и надменно кривил губы. От казачьего съезда был донец Рубцов, тот самый Рубцов, которой подал казачьему съезду идею провозгласить себя властью на Украине, поскольку донские полки пребывают сейчас на украинских землях.

Кроме того, было несколько человек гражданских. Они держались за спинами шедших впереди и прятали глаза. Это были представители Думы, членом которой был и Пятаков, и представители партий, вместе с которыми Пятаков состоял в одном «Комитете спасения революции»: меньшевики, эсеры, бундовцы, украинские эсеры и украинские эсдеки.

Пятаков обрадовался, на его восковом лице вспыхнул румянец.

— Товарищи! — бросился он к делегации. — Я призываю вас в свидетели!.. Закон экстерриториальности! Право неприкосновенности! Я протестую!..

Боголепов–Южин остановил его начальническим движением руки:

— Вы не арестованы. Можете быть спокойны. Ни закон экстерриториальности, ни права неприкосновенности не нарушены… — Он остановился на миг, потому что из–за двери, из коридора, из другие кончат доносился гул, шум и грохот: что–то тащили, чем–то стучали, и это мешало ему говорить. На лице штабс–капитана застыло выражение гадливости и — ко всем этим звукам, да и к словам, которые произносил он сам. — Мы не нарушаем и даже гарантируем вам свободный выход из этого помещения… Но в дальнейшем… в дальнейшем… в дальнейшем должны быть ликвидированы и прекращены все противозаконные действия.

— Это вы действуете противозаконно! — крикнул Картвелишвили.

— И вы должны покинуть это помещение! — закричал и Леонид Пятаков.

Но Боголепов–Южин даже бровью не повел на эти возгласы, даже не удостоил Лаврентия своим высокомерным взглядом. Он обращался только к Юрию Пятакову:

— И все запасы оружия, имеющиеся в этом доме, вы должны сдать.

Штабс–капитан вынужден был снова сделать паузу, недовольно посмотрев на дверь, — ему мешал поднявшийся там шум и гвалт: шел яростный погром по всему дворцу, по всем комнатам, которые занимали Совет рабочих, Совет солдатских депутатов и даже комитеты меньшевиков, эсеров и других партий и организаций. Пьяные казаки и юнкера ломали шкафы, разбрасывали и уничтожали бумаги, переворачивали столы, швыряли стульями в люстры под потолком. Трелило дерево, звенело стекло, дребезжало железо, со звуком холостого выстрела лопались шелковые портьеры, когда, их одним махом разрывали пополам.

— Царское имущество уничтожается! — насмешливо сказал Лаврентий. — Смотрите, господин офицер, придется вам нести ответ перед династией Романовых!..

Боголепов–Южин наконец удостоил его пренебрежительным взглядом.

— Не беспокойтесь, господин… большевик: от династии Романовых имеем… индульгенцию — вплоть до права распоряжаться вашей жизнью… Жизнь, впрочем, — сразу повысил он голос обращаясь уже к Пятакову, — мы вам даруем!

Поведя глазом на разъяренных казачьих офицеров, окружавших его, он насмешливо добавил:

— Сопротивление, как вы сами понимаете, бессмысленно. Кровопролитие тоже ни к чему… Оружие будем принимать… по закону — по описи, составив протокол и в присутствии, понятых, — он кивнул на представителей Думы, Викорого и партий.

Представители Думы, Викорого и партий прятались за его спиной и за спинами других, блудливо поглядывая по сторонам.

Только барон Нольде чувствовал себя совершенно свободно и непринужденно. Он все покуривал из своего янтарного мундштука и посвистывал сквозь стиснутые зубы:

Частица черта в нас заключена подчас,

И сила женских чар творит в душе кошмар…

Миф, блеф, фантасмагория!..

Когда с позорной процедурой, таким образом было покончено, штабс–капитан Боголепов–Южин снова обратился к Пятакову и членам ревкома. На устах его появилась насмешливая улыбка:

— Теперь, господа, я должен транспортировать вас в… помещение штаба… Нет, нет! — сразу же поднял он руку, заметив возмущение членов ревкома. — Можете быть спокойны: я уверен, что в штабе вы и в самом деле, как в этом заверил вас всех и ваш председательствующий мосье Пятаков, — он так и сказал, подчеркивая иронию, «мосье Пятаков», — будет достигнута, гм, договоренность… Но ведь… — он развел руками и сокрушенно повел головой на окна, за которыми, на площади перед дворцом, слышен был гомон огромных толп юнкеров и казаков, пьяные выкрики и залихватское пение, — вы же сами понимаете, что… как бы это нам скачать? гм… гнев народа — вы сами понимаете. Словом, у нас не хватит сил оказать сопротивление толпе, а самосуд в наше время, при таких обстоятельствах… вполне возможен…

Он посмотрел на своего военного напарника, барона Нольде:

— Вы как полагаете, господин поручик… пардон — пан сотник?

— И очень просто! Какие могут быть сомнения? Провести большевиков сквозь справедливый гнев народной стихии? Миф, блеф, фантасмагория!

— И я так думаю, — констатировал Боголепов–Южин. — Итак, господа, я предлагаю вам самим объявить себя… арестованными. Вы понимаете? Тогда, под усиленным конвоем, заверив толпу, охваченную справедливом гневом и совершенно законной ненавистью, что ведем вас на заслуженный суд и расправу, мы, ясное дело, будем в состоянии доставить вас в штаб на Банковую… гм, живыми и неприкосновенными… Ясно?

— Нет! — крикнули в один голос Леонид Пятаков и Картвелишвили. — Мы отказываемся!

Члены ревкома единодушно поддержали товарищей.

Юрий Пятаков стоял бледный, покусывая волоски, которые он нервно выщипывал из бородки и усов.

— Что же, — надменно пожал плечами Боголепов–Южин, — в таком случае… не будем разыгрывать оперетту: вы арестованы!

— Вы не имеете права!..

Но штабс–капитан лишь махнул рукой:

— Конвой!

Полсотни юнкеров взяли винтовки на руку.

— Шагом марш!

Арестованный ревком — под конвоем юнкеров и в сопровождении конных донцов — тронулся к штабу, в подвал.

5

А Боженко с Ростиславом в это время уже вышли на Большую Васильковскую, направляясь к железной дороге.

У Иванова они уже были. Иванов лежал в своей комнате на матраце, установленном на четырех кирпичах, бледный, обескровленный, но кровотечение у него было остановлено. Возле него суетилась, улыбаясь, Мария и поила, его холодным молоком. Доктора Драгомирецкого Боженко с Ростиславам уже не застали: он сделал впрыскивание, прописал больному абсолютный покой и усиленное питание, велел Марии, чтобы она не разрешала мужу вставать, а тем более выводить из комнаты, оставил пузырек с кальцием–хлорати для приема по столовой ложке и побежал: на вечерний обход в больнице он и так уже опаздывал, а это было равносильно мировой катастрофе. Впрочем, доктор Драгомирецкий пообещал, что завтра ранехонько, после окончания ночного дежурства, он непременно заглянет. На попытку Марии сунуть ему в карман рубль Гервасий Аникеевич затопал ногами и поднял такой крик, что больной застонал, а бедная Мария даже побледнела с перепугу.

Сообщение Боженко Иванов принял почти спокойно.

— Знаешь, Василек? Нельзя допустить, чтобы штаб пошел против нас первым! Наши силы несравненно меньше — и потому начинать должны мы. Тогда нас поддержит весь Киев… И уже поддержала вся страна: Винница, Харьков, Донетчина…

Иванов сказал, что нужно делать дальше. Раз не удалось дробиться в ревком, нужно пробиваться к силам, поддерживающим ревком. Прежде всего поднять железнодорожные мастерские. Затем любой ценой найти сапожника Сивцова, руководителя всей киевской Красной гвардии. Не будет его — немедленно связаться с штабами Красной гвардии на Демиевке, Подоле и Шулявке. Довнар–Запольский на Шулявке, Ливер на Подоле уже поднимают рабочих и солдат частей, которые расположены в их районах. Когда же наступит ночь, станет возможным тайком пробраться и в «Арсенал». Если нет, — в Третий авиапарк. «Арсенал» или авиапарк должны стать центром, который будет руководить ударом. Не позднее как утром нужно осуществить этот удар: выступить против штаба! Возможно к тому времени подоспеет и Бош с гвардейцами.

Ростиславу Иванов сказал:

— Спасибо вам, товарищ поручик! Василий Назарович позаботится уж обо всем, а вы… примите на себя руководство боевыми операциями. Хотя вы и военный специалист в… воздушных пространствах, — Иванов бледно улыбнулся, но ведь видите, что творится тут, на земле? Спуститесь уж на землю и… того — станьте ее хозяином! Вот вам моя рука…

Он пожал Ростиславу руку, и пожатие его — даром что Иванов перед этим потирал много крови — было крепким, твердым.

Когда же Боженко с Ростиславам метнулись к двери, чтобы выполнять указания не теряя ни минуты, Иванов еще остановил их:

— Товарищ поручик! Да вы же без шинели! Простудитесь! На дворе холодно… Марийка, дай товарищу поручику мою фронтовую шинель, пускай наденет… Нет, нет, не беспокойтесь, у меня есть еще бекеша… К тому же видите, какое дело: суровый доктор, наш чудесный батюшка, запретил мне и нос тыкать за дверь…

6

И вот Ростислав в солдатской фронтовой шинели Иванова и Боженко спешили теперь в железнодорожные мастерские. Уже спускались сумерки — скоро наступит ночь, а до ночи нужно было еще столько успеть сделать!

Однако на Васильковской они вынуждены были остановиться. От Киева–второго, с воинской рампы как раз выходила, только что прибыв эшелонами, какая–то большая воинская часть: голова колонны миновала угол Мариино–Благовещенской, а хвоста ее не видно было и за поворотом на Полицейскую. А шли воины по шестнадцать в ряд.

И что это были за воины

Шли они стройными рядами, под линейку словно направлялись на парад, давали ногу, держали равнение на правофланговых — и оружие у них было полным боевым комплектом: карабины с привинченными широкими австрийскими тесаками на ремне за плечом, на груди по четыре подсумка с патронами, на поясах по четыре гранаты. Это была, хорошо вымуштрованная воинская часть, готовая хотя бы и с ходу ринуться в бой.

Но более всего поражала одежда воинов. Солдаты были в железных касках русского образца, но шинели на них были английские, из–под них выглядывали серые австрийские шаровары, и на ногах бутсы под обмотки, а не сапоги, как обычно в пехоте русской армии.

И была это вовсе не русская армия. Это маршировала, вступая в Киев, бригада чехословацкой пехоты, сформированная в лагерях для военнопленных из солдат австрийской армии, чехов и словаков, которые сдались и плен славянскому брату. Лишь несколько дней назад эта бригада прибыла на Юго–Западный фронт, чтобы укрепить разложившуюся русскую армию и идти в наступление против австро–немцев. Чехи и словаки поклялись не складывать оружия, пока не придут на свои родные земли под Прагой и Братиславой. Теперь ставка фронта бросила чехословаков на укрепление сил штаба Киевского прифронтового округа, против большевистского восстания.

— Мама родная! — всплеснул руками Василий Назарович Боженко. — Да теперь же, с такой силой… Со святыми упокой!

— Н–да, — процедил сквозь зубы и Ростислав, и скулы на его осунувшемся лице заострились. — Дело серьезное…

Дело, и в самом деле, предстояло серьезное. Две с половиною тысячи — Боженко считал ряд за рядом, лава за лавой — хорошо вымуштрованных, в полной боевой форме чехословацких воинов продефилировали по Большой Васильковской, вступая в столицу Украины, и за стройной колонной пехоты прогромыхали по мостовой восемь полевых орудий и шестнадцать тачанок с пулеметами.

Но еще не замер грохот чугунных лафетов и тяжелых зарядных ящиков за Полицейской улицей, как с Бульонной грянула вдруг залихватская солдатская песня.

Пели русскую:

Все тучки, тучки понависли,

А в поле, поле пал туман.

Скажи о чем задумался,

Скажи, наш атаман…

В Киев и его окрестности вступала еще одна, только что отозванная с фронта, дивизия казаков: четыре тысячи сабель…

Боженко схватил Драгомирецкого за рукав и потащил назад.

— Куда? — удивился Ростислав, — Ведь нам на железную дорогу…

Но Боженко тащил его, они уже бежали, и Боженко на бегу говорил:

— На Прозоровскую свернем… Восьмой номер… Там мой завод… Второй механический. Я там столяром и председателем завкома… Пятьдесят хлопцев у меня: орлы! Пятьдесят винтовок!.. Сила! Отсюда и начнем… Как так у вас, авиаторов, в воздухе, не знаю, а тут, на земле — можешь мне поверить — военную науку превзошел, до фельдфебеля, твое благородие, дослужился! Раз уж исправная боевая часть занимает плацдарм, то первым делом прибирает она к рукам узлы коммуникаций — к вокзалу и территории железной дороги нам теперь уж дудки! Должны на какой–то позиции укрепиться, а затем уж будем искать связи с Главными железнодорожными мастерскими…

Еще квартал — и они добежали до Прозоровской, 8. Но на Втором механическом заводе их постигла уже полнейшая неудача. Помещение завкома завода, где базировался заводской красногвардейский отряд, зияло выбитыми окнами и распахнутыми дверями, и ветер жалобно завывал между разбитых шкафов, перевернутых столов и поломанных стульев. Сквозняк шелестел бумагами, разбросанными на полу…

Заводской сторож, калека с двумя Георгиями на старом солдатском ватнике, встретил их у ворот и поведал горькую новость. Еще утром на завод налетели юнкера, часовых красногвардейцев избили и увели с собой, а помещение разгромили. Рабочие, которые были в цехах, разбежались

7

Моросил надоедливый дождик, Боженко с Ростиславом стояли среди пустынного заводского двора, калека–сторож топтался около них и клял судьбу; под пожарным навесом, возле двух бочек, тоскливо покачивали головами пара лошадей. Две клячи заводской пожарной команды — это было, кажется, все, что осталось живого на заводе…

— Тек–с… — сказал Боженко, — такие, выходит, веселые дела! — Он сердито плюнул себе под ноги. — Решили, значит, дать нам духу! Первыми, значит, начали… — Он почесал затылок и надвинул картуз на лоб. — Генерал Радко–Дмитриев перед боем всегда напутствовал нас: кто первым начинает, тот и побеждает… А генерал Рузский как раз наоборот — говорил: кто первый меч подымет, тот от меча и погибнет. Эх, туды его мать с теми генералами да с их стратегией! Пошли, господин поручик! Здесь нам и верно нечего делать! А время нe терпит! Пошли!.. Стой!.. — вдруг остановился Боженко и остановил Ростислава. — Раз времени нет, значит, не пошли, а поехали!

И Боженко побежал под навес. Ухватив коней за недоуздки, он повел обеих кляч из–под навеса во двор.

— Верхом, твое благородие, сумеешь?

— Не приходилось… А куда?

— И мне не приходилось, — вздохнул Боженко, — но, видать, теперь придется. Вот только седел у нас нет, придется скакать так, как хлопцы в ночное, — без седел…

Он ткнул один недоуздок Ростиславу в руку, положил другому коню руки на шею и круп и заплясал, вокруг, примеряясь, как бы взобраться ему на спину.

— Василий Назарович! — взмолился калека–сторож. — Куда ж ты? Мущество ж, сказать бы, казенное, заводское… Ну, пускай уж юнкера, а теперь и ты грабить будешь…

— Отойди! — сердито отмахнулся Боженко, он едва не упал, взбираясь на лошадь: кляча, отвыкшая от верховых, десять лет назад выбракованная, вдруг крутнулась и даже попробовала ударить задом. — Отойди, говорю! Видишь. какая норовистая! Огонь! Рысак Дубровского завода! Арабский скакун! На приз принца Ольденбургского замахивается!.. И не грабим, а для нужд пролетарской революции… реквизицию делаем. Ежели побьют нас, скажешь — господа юнкера забрали. А ежели мы побьем…

Он все–таки изловчился, подпрыгнул и упал коню на спину, охватив шею обеими руками. Конь в первый момент остолбенел, застыл, затем пришел в себя и ударил задними ногами. Боженко бросило вперед, коню на голову, но он крепче ухватился за его шею и удержался. Тогда, конь встал на дыбы и сделал прыжок вперед. Василия Назаровича швырнуло назад, и он едва не упал на землю, повиснув в воздухе… Но руки у него были крепкие, и он снова удержался. Тогда конь бросился вскачь по двору, то брыкаясь, то становясь на дыбы, отчаянно мотал при этом головой. Однако Боженко был уже на коне, а раз он был на коне, то и не имел намерения сдавать свои позиции. Пальцы рук он сцепил под горлом лошади, ногами сжал ей бока и только тяжело чахкал при каждом прыжке выкрикивая «хек!», как это делают в момент рубки дров, когда попадают колуном на крепкий сук.

Лошадь поняла, что выхода у нее нет, что тяжелая ноша уже прирастает к спине, и остановилась, растопырив ноги и понуро опустив голову.

— Нет, братцы, какова кавалерийская наука, — тяжело дыша, сказал Боженко, обращаясь к Ростиславу и сторожу. Пот ручьями заливал ему лицо, из прикушенной губы текла кровь, но Василий Назарович был человеком гордого нрава и сумел показать, что для него сущий пустяк объезжать лошадей. — Вот так, брат, американские индейцы разных мустангов в овец превращали. Фу! — Вдруг он рассердился. — A ты, господин поручик, какого дьявола торчишь как чучело? Садись, Ростик, поехали!

— Но куда же ехать, Василий Назарович?

— Как — куда? — совсем разъярился Боженко. — На Демиевку. Поднимем демиевских — будем пробиваться ко дворцу на подмогу. Нет времени! А верхом за десять минут там будем! Ну? Ударили!

Не ожидая, пока его товарищ сядет верхом, Боженко хватил свою клячу ногами по бокам — и лошадь неуверенно шагнула вперед.

— Но–но! — понукал Боженко. — Пошла!

Ростислав подошел к своей кляче. Ему повезло большего — то ли кляча попалась более смирная и раньше выбракованная, то ли она увидела впереди свою напарницу, с которой привыкла десять лет ходить вместе, только она не брыкалась, не била задом и не становилась на дыбы. Она спокойно приняла всадника на спину только печально мотнула головой, посмотрела с укоризной на своего мучителя и поплелась рысцой к воротам.

А Боженко тем временен становился настоящим кавалеристом. Даже нашлись и специфический кавалерийские словечки.

— В шенкеля ее бери, в шенкеля! — советовал он Ростиславу, видимо и сам толком не ведая, что это значит «шенкеля». Свою лошадь он изо всех сил колотил каблуками под ребра. — Аллюром! Давай аллюр!

Лошади пошли мелкой рысью. Ростислав уже догонял своего нового товарища. Еще минута — они были рядом: клячи пожарного обоза за десять лет привыкли ходить в паре.

Всадники миновали Прозоровскую выскочили на Васильковскую — улица была пуста: казаки уже прогарцевали и помчались налево, на Демиевку.

Опускались вечерние сумерки

8

В президиуме Жмеринского совета почти не было большевиков — были только эсеры и меньшевики.

И вчерашнее вечернее заседание президиума Совета не предвещало ничего хорошего. Делегаты донских полков атамана Каледина явились на заседание, размахивали нагайками и грозились изрубить в щепу всех, кто посмеет выступить против законной власти Временного правительства. Шесть эшелонов донцов вызванных с фронта в Петроград бежавшим в Гатчину Керенским, стояли под парами перед вокзалом на воинской рампе и на товарной станции. Президиум решил создать «Комитет спасения революции» и признавать только всероссийскую власть Временного правительства, которое уже не существовало, а на Украине — власть Центральной рады. От власти Советов президиум Совета предлагал тем временем…, воздержаться. Сегодня на утреннем экстраординарном заседании пленума Совета и должно было быть утверждено решение: либо воздержаться, либо…

Пленум проходил и огромном жмеринском вокзале, в роскошном помещении бывших «царских апартаментов»; царь Николай из года в год проезжал черед жмеринскую станцию в Ливадию, в Крым, и непременно съедал здесь прославленный на всю бывшую Российскую империю шашлык, изготовленный жмеринским железнодорожном буфетчиком Тубакаевым.

Пленум собрался и полном составе — в овальном зале с золотой мебелью, с зеркалами во всю стену и парчовыми драпри ни окнах и дверях. Делегаты калединских казаков тоже пришли. Но они уже меньше размахивали нагайками: пять эшелонов отбыли в течение ночи на Киев — Петроград, оставался еще только шестой; с командным составом и штабом. А в зале первого класса, отделенного лишь проходом от «царских апартаментов», бурлила огромная толпа людей — тысячи солдат из гарнизонов или с транзитных маршрутов и местные рабочие из депо и вагонных мастерских.

Пройти сквозь густую толпу, которая плотно заполняла просторный зал первого класса, было почти невозможно — и Ксения Бош с Демьяном Нечипоруком и членами корпусного гвардейского комитета протиснулись в «царские апартаменты» с огромнейшим трудом.

Вокруг, причудливо меняя расцветы, словно в театральном феерическом представлении, так как утро наступило ясное и солнце ярко светило сквозь огромные окна с разноцветными витражами, бурлили толпы людей.

— Разогнать Совет! Туда всякая сволочь проникла! Нет там представителей от пролетариата и солдат! Пускай заседают не у царя за пазухой, а здесь, прямо в зале, среди народа!..

Но в зале заседаний, в царских покоях, представителя Киевского областкома большинство членов Совета встретили неприязненно, послышались даже голоса: «Долой большевика, не давать большевикам слова!»

Однако, по требованию других членов Совета, а в особенности прислушиваясь к грозному гомону людей за дверью, — слово члену областкома и Киевского областного совета, как представителю высшей инстанции, было дано вне очереди.

Евгения Богдановна начала свою речь. Ее выступление должно было быть коротким, «в порядке ведения собрания», но Евгения Богдановна понимала: слово будет пространным — ведь нужно попытаться склонить пленум на свою сторону. Если же склонить не удастся, то оттянуть время хотя бы до прибытия авангарда гвардейского корпуса. Корпус, как условлено, должен был вступить в Жмеринку в одиннадцатом часу.

Евгения Богдановна, начала, как и перед гвардейцами вчера, с международного положении.

Но меньшевики и эсеры тотчас же закричали:

— Не об этом речь! Сейчас не время «растекаться мыслию по древу»! Не время для академических речей!..

Да, это была не солдатская аудитория и не объект для пропаганды и агитации. Среди членов Совета над кучкой рабочих депо и вагонных мастерских преобладали «почтенные» местные обыватели: директор гимназии, начальник станции, городской голова, инженер железнодорожного участка, уездный агроном, главный железнодорожный врач и даже владелец местного Летнего сада.

Евгения Богдановна перешла к событиям в Петрограде.

И снова отовсюду послышалось:

— Известно! Знаем!

Тогда Евгения Богдановна начала характеризовать положение, создавшееся в Киеве в результате продолжительной борьбы за власть трех претендентов: Временного правительства, Центральной рады и Совета депутатов.

Но и на этом ее сразу же прервали:

— Ближе к делу! Ваши позиции и предложения? Ведь к Киеве уже действует «Комитет спасения» и большевики в него вошли!

Вот когда стало особенно очевидно, какой страшной была ошибка, пег — провокация Пятакова.

Что же делать? Как оттянуть время?

— Хорошо! — сказала Евгения Богдановна. — Ежели вы не желаете слушать меня, то, возможно, захотите поговорить прямо с народом? — Она указала на дверь, содрогавшуюся под натиском людей. В царских покоях немного затихло: члены Совета, встревоженно прислушались. — Заявляю! — сказал Бош. — Пока я буду говорить, заседание будет идти своим порядком. Ни если вы лишите меня слова, дверь откроется для тех, кто за дверью!..

В овальном зале на мгновение стало совсем тихо, но сразу же раздались возгласы возмущения:

— Вот видите!.. Большевики угрожают!.. Какая наглость!..

Тогда Демьян решил прийти на помощь Евгении Богдановне. Он сорвался с места, приоткрыл дверь в проход и закричал в напиравшую возбужденную толпу:

— Товарищи! Спокойно! Говорит большевик! Дайте большевику возможность поставить правильные требования перед Советом!

Это произвело впечатление: в проходе и пассажирском зале затихло, умолкли и члены Совета в царских покоях. Евгения Богдановна смогла говорить дальше.

И она… сделала доклад на целый час. Она говорила об империализме и борьбе классов, о законах развития революции и неизбежности победы социализма, о диктатуре пролетариата и вооруженном восстании как единственном пути для завоевании власти трудящимися.

Демьян тем временем исчез. Но когда терпение пленума исчерпалось и снова послышались выкрики с требованиями покончить с «говорильней». Демьян появился снова. Он подошел к Бош и прошептал, тяжело дыша:

— Уже на подходе… втягиваются в окраины… Сейчас услышите…

И тогда Евгения Богдановна сказала:

— Собственно, я кончила. Решайте теперь: с народом вы или против народа?

Председательствующий тотчас же огласил принятое вчера президиумом решение. Результаты голосовании можно было предвидеть заранее: создать «Комитет спасения революции», поддержать власть Временного правительства…

Когда стихли жидкие, несмелые аплодисменты, вдруг послышался голос Демьяна:

— Весело вы решили, братцы! Вон и музыка в честь вашего каинового решения играет…

И в самом деле, послышалась музыка, играл военный оркестр. Второй гвардейский корпус вступал в Жмеринку церемониальным маршем…

Бош с Нечипоруком возвратились сегодня в Жмеринку только под утро; после артиллерии они объехали и три пехотных полка гвардейского корпуса, стоявшие поблизости: Кексгольмский, Волынский, Литовский. Все три дали согласие выступить на поддержку винницкого восстания, на помощь киевским товарищам — на углубление революции и осуществление брошенного из Петрограда призыва: «Вся власть Советам!»

Растерянные члены пленума потянулись к выходу из царских покоев.

Жмеринский вокзал стоит на возвышенности, ниже — через привокзальную площадь, сквозь тоннель — вьется шоссе: Шуазелевская улица, Вокзальная, Центральная, Киевская. И видно было хорошо: втягиваясь в тоннель с одной стороны и вытекая из него с другой, пересекая площадь и сразу же снова исчезая под аркой виадука, текла сплошная лавина солдат. Впереди на коне ехал командир корпуса — без погон и с красном бантом на груди. За ним развевало, красное знамя «Пролетарии всем стран, соединяйтесь!». Далее шел оркестр, торжественно выводивший: «Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой». А там четкими шеренгами, повзводно, поротно, батальонами маршировали гвардейцы.

Это шел первый полк корпуса — Кексгольмский. Командир корпуса бежал ночью в Петроград, где формировались корпусные резервы, но командир Кексгольмского полка снял погоны, заявил, что он пойдет с нардом, и принял на себя командование всем корпусом.

Кексгольмцы продефилировали прямо к воинской рампе и начали погрузку в эшелоны. Корпусную артиллерию и полки Волынский и Литовский можно было ждать через несколько часов.

Служба тяги Жмеринского узла уже готовила под них составы–порожняки и сгоняли паровозы под парами.

ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЕ ОКТЯБРЯ

1

Свое обещание посетить больного доктор Драгомирецкий выполнил точно: сразу после ночного дежурства он был уже снова на Виноградном, 6.

Встретила его растерянная и встревоженная Мария Иванова.

Мария сообщила: весь вечер больной добросовестно выполнил все медицинские назначении — лежал в постели, принимал по столовой ложке кальция–хлорати, пил холодное молоко со льда. Но между приемом лекарства и приемом пищи к больному забегали товарищи — проведать или по неотложным делам, и где–то в четвертом часу, под утро, положив в карман пузырек с остатком кальция, больной с постели поднялся, надел бекешу и ушел.

— Куда? — перепуганно воскликнул Гервасий Аникеевич.

— В Тритий авиапарк.

— Зачем?

— Поднимать восстание.

— У него же может подняться температура!

Доктор Драгомирецкий схватился за голову. Нет, эти большевики были совершенно невозможными людьми! Мало того, что ломали все привычные нормы жизни и поднимали бунт против существующего строя — они еще и не выполняли абсолютно категорических медицинских предписаний! А людей, которые не выполняли предписаний врача, доктор не уважал, презирал — таких людей он просто ненавидел.

— Это безобразие! — задохнулся Гервасий Аникеевич.

И это было и в самом деле безобразие: ведь кровь могла хлынуть вновь, мог начаться скоротечный процесс в легких, больной мог сгореть в огне лихорадки за несколько часов!

Проклиная свою злосчастную профессию и свой врачебный долг, заявив, что ноги его больше не будет у постели такого наглого пациента, доктор Драгомирецкий пулей выскочил вон.

Впрочем, не добежав до калитки, доктор возвратился.

— Где этот идиотский авиапарк? — задыхаясь от злости, выпалил Гервасий Аникеевич, забыв, что авиапарк был почти рядом с его домом и его собственный сын, поручик–пилот, служил там два года. — Где там можно начти вашего благоверного?

— Спросите, где большевистский комитет…

Доктор Драгомирецкий побежал не к калитке на улицу, а напрямик черев садик, к тропинке на Кловский спуск: ведь на данном этапе проистекания болезни и для больного и для врача дорога была каждая минута. Пробираясь через цепкие чащи шиповника, спотыкаясь о стебли сухой полыни, скользя по мокрой и липкой глине, Гервасий Аникеевич кубарем скатился в яр и начал карабкаться по противоположному склону снова, вверх, на Рыбальскую. Обращая свою речь к моросящему дождику, к мрачным серым тучам, доктор Драгомирецкий сердито ворчал, что он не позволит обращаться с ним, как с мальчишкой, что большевики варвары и дикари, и долг всякого больного — следить за собой и беречь самое драгоценное, что ему дано, — жизнь, какие вы ни происходили в мире события.

2

А события, предшествовавшие исчезновению пациента, были такие.

Первым — только опустился ранний осенний вечер — к больному Андрею Иванову прибежал Иван Федорович Смирнов.

Смирнов был в пальто, но без шапки и с одной калошей на правой ноге: вторая калоша осталась где–то в размокшей глине немощеной Собачьей тропы, шапку сбил нагайкой какой–то казак, когда Иван Федорович перебегал через Крещатик, пробиваясь с Думской площади на Печерск. Сведения, принесенные Смирновым, были совершенно неутешительными. Час назад на типографию большевистской газеты «Голос социал–демократа», где печатались листовки ревкома, нагрянула орава юнкеров, печатный набор рассыпали, станки поломали, а отпечатанные уже материалы выбросили на улицу и сожгли на костре. Что касается самого ревкома, то исчерпывающей информации о нем Иван Федорович не имел. Он знал только, что юнкера и казаки напали на царский дворец и разгромили помещение Совета.

— Что будем делать, Андрей Васильевич? — спрашивал Иван Федорович. — Без организующего центра все наши усилия напрасны: нас уничтожит по частям, а потом в общем и целом. Бежим в университет, в райком городского района: ты председатель совета фабзавкомов, бери дело в свои руки!.. Ах, да, ты же болен и не можешь встать…

— Вот что, Иван Федорович, — слабым голосом сказал Иванов, с трудом садясь в постели, — раз с организующим центром положение темное, то давай будем действовать каждый на свою ответственность. Я беру на себя Печерск. Ты профсоюзный руководитель, вот и бери на себя профсоюзы. Каким способом могут профсоюзы парализовать действия аппарата Временного правительства в городе?

— Забастовкой! — сразу же вскочил Смирнов. — Только забастовка! Если остановятся все заводы, если прекратят работу учреждения…

— Верно, Ваня! Только забастовка! — голос Иванова окреп, он подвинулся выше на подушке. — Как организовать забастовку, тебя, профессора по забастовкам, учить не приходится. — Иванов попытался пошутить, но усмешка у него получилась кривая. — Дело, конечно, трудное: районы разобщены, между союзами тоже не наладишь связи. Но все равно, что бы там ни было, — Иванов стукнул кулаком по матрацу, — должен забастовать весь город! Понимаешь? Чтобы люди пришли на работу, но вместо того, чтобы становиться к станкам, взяли в руки оружие. Всеобщая и вооруженная забастовка! Такого в твоей практике, пожалуй, еще не бывало? — Иванов снова улыбнулся, и на этот раз улыбка вышла у него вызывающая. — Беги! Делай! Впереди у тебя целая ночь! Прежде всего разыщи нашего председателя союза металлистов Горбачева. Металлисты должны забастовать первыми! Горбачева разыщи прежде всего!..

Смирнов был уже у порога.

— А это что за девчушка? — Иванов кивнул на девушку, которая пришла вместе со Смирновым и теперь жалась у порога, кутаясь в дырявый платок.

— Это Шура, из Союза рабочей молодежи. По Александровской улице на Печерск невозможно было проскочить, так она взялась провести меня через овраг у Собачьей тропы.

— Хорошо. Пускай остается здесь. Для тебя, Шура, тоже найдется дело, Беги, Ваня! Не теряй ни минуты…

Смирнов выбежал за дверь, и между Ивановым и девушкой в рваном платке произошел такой диалог:

— Итак, Шура, ты из большевистской молодежи?

— Из Союза «Третий Интернационал».

— А сама чья?

— Ситниченкова. С Соломенки.

— Родители есть?

Лицо Шуры омрачилось.

— Есть. Только это все равно что нет…

— Как это?

— Ушла я из дома…

Шура плотнее куталась в свой дырявый платок.

— Почему ушла?

— Брат у меня… против нас: сказал, что будет бить, ежели я буду с большевиками водиться…

Шура посмотрела на Иванова сердито и с вызовом: щупленькая, хрупкая, она выглядела лет на четырнадцать и, словно бы презирая свой слишком молодой возраст и оговаривая свои права на самостоятельность в жизни, она торопливо добавила, сурово сводя брови:

— Мне уже семнадцатый! Сама умею разбираться, что и к чему.

— Н–да, — сказал Иванов, и лицо его снова озарилось улыбкой. — Это ты, Шура Ситниченко, права. Так вот, давай и будем действовать по–большевистски. Получай от меня поручение: пойдешь в разведку.

— Хорошо! — Сердитые морщинки на лбу девушки разошлись. — Что разведать?

Иванов тихо засмеялся:

— Только чур: таким гневным взглядом ни на кого не смотри! И не кичись, что тебе уже семнадцатый. Наоборот: прикинься еще меньшей. Пускай все думают, что тебе и пятнадцати еще нет! Помнишь, как у Тараса Шевченко сказано: «Тогда мне лет тринадцать было, за выгоном я пас ягнят. И то ли солнце так светило, а может просто был я рад невесть чему…» Понимаешь?

— Понимаю… — зарделась Шура.

— Ну вот. Маленькая девчонка всюду прошмыгнет, где взрослому не пробиться. Ежели что — плачь: домой, дескать, возвращаюсь, пустите, дяденька, мни как раз на ту сторону, через патрулей, нужно… Поняла?

Шура снова нахмурилась.

— Давно поняла! — Она сказала это нетерпеливо, даже притопнула, ногой. — Говорите уж: куда и зачем нужно идти?

Тогда Иванов подозвал ее поближе и усадил на кровать подле себя:

— Пойдешь в царский дворец. Сквозь все заставы и заслоны. Узнаешь, что с ревкомом: живы или нет. А если увидишь кого–нибудь из ревкомовцев, скажешь: Иванов спрашивает — что делать? Когда восстание? Кому руководить? Поняла? И сразу же — назад. За час–два чтобы обернулась туда и обратно, — закончил он сурово, уже без улыбки.

Шура сразу же встала и закуталась в свой изорванный платок.

— Через час буду здесь. Можете мне верить.

— А я и верю, Шурок! Ибо вижу, что ты в революцию веришь. — Иванов говорил с девушкой, как со взрослой, но под конец снова не удержался от улыбки: — Гляди же, дивчина, теперь революция в Киеве от тебя зависит.

Когда хрупкая девушка скрылась за дверью, Иванов некоторое время еле поглядывал на темный, еле приметный в густых сумерках квадрат дверного косяка, словно старался увидеть сквозь дверь как девчонка с острыми плечиками и длинными и худыми, как у подростка, ногами вприпрыжку перебегает дворик, прыгает через заборчик, ныряет в чащу шиповника и сухой полыни на круче, исчезает в ночной темноте, а потом карабкается, садня голые коленки, через высокую каменную ограду губернаторского дома, чтобы поскорее проскочить на Александровскую и к царскому дворцу.

Дверь скрипнула — Мария внесла холодное молоко со льда. Видение девочки на каменной ограде, утыканной поверху битым стеклом, исчезло.

— Мария! — попросил Иванов. — Подай мне, пожалуйста, вон ту книжку в синей обложке с золотом: справочник скорой помощи.

Мария побледнела, Всплеснула руками;

— Тебе хуже? Ты хочешь вызывать скорую помощь?

Иванов виновато оправдался:

— Прости, и тебя напугал? Нет мне лучше. Но там, в справочнике, есть план нашего Киева.

Оправившись от испуга, Мария подала ему книгу.

Иванов развернул огромный лист схематического плана города. Расстелив лист на коленях, он минутку рассматривал карту, щуря глаза, чтобы прочесть мелкие надписи на улицах города. Потом взял карандаш и начал чертить.

Против царского дворца он вычертил дугу — со стороны Александровской улицы. Эта дуга своими концами упиралась в крутой обрыв над Днепром. Такую дугу практически можно считать кольцом: Совет и ревком были зажаты со всех сторон… Вторую дугу Иванов вычертил против «Арсенала» — со стороны Московской: казаки и «ударники» заходили с этой стороны. Немного подумав, он нарисовал и третью дугу — против «Арсенала» же, от Косого капонира, там стояли два военных училища: юнкера. Поколебавшись, Иванов вычертил еще одну дугу против «Арсенала» — от Бутышева переулка: пятая школа прапорщиков. Эти три дуги своими концами почти сходились, оставались лишь узкие щелочки против арсенальской «задней линии» — с Собачьей тропы, вдоль ипподрома, до авиапарка, да еще с Никольской на казармы понтонеров.

Иванов задумался надолго, грыз кончик карандаша, посматривал в потолок: проходы или… ловушка? Ведь по Александровской, Московской и Кловскому спуску казаки, «ударники» и юнкера могли соединиться. Наконец неясными точками — через Александровскую, Московскую и Кловский спуск — Иванов поставил пунктир. Потом тремя решительными движениями начертил три широкие стрелы: поперек Александровской, поперек Московской и в стык Кловского спуска и Собачьей тропы. В эти три пункта надо было направить удары, удары боевых групп прорыва: рассечь силы противника и открыть «Арсеналу» сообщение с авиапарком, а затем открыть путь для фронтального наступления — Мариинским парком справа и через губернаторскую усадьбу на дворец.

Итак… война дворцам?

Тогда, точно так же сразу и решительно, одним движением, Иванов вычертил жирный круг, пересекающий Левашевскую, Банковую, Софийский сквер, Лютеранскую и снова Левашевскую: штаб! От Виноградной, почти от своего дома, от Кругло–Университетской, Николаевской и Институтской Иванов нацелил на это кольцо четыре быстрые, короткие стрелки: так должны бы ударить на штаб красногвардейские отряды.

За мир — хижинам!

Боже мой! Все это нужно было проделать еще вчера! Пока штаб не стянул своих сил. Только наступление, а никакая там «активная оборона» по стратегии председателя Совета и председателя ревкома Юрия Пятакова!.. А теперь вот уже поздно…

Нет, не поздно! Поздно было бы на фронте, в позиционной войне — так действуют непреложные законы полевой тактики и военной стратегии, а делать революцию никогда не поздно!

Резким движением Иванов поставил точку в центре круга на штабе, и острие карандаша, пробило жесткую бумагу карты насквозь.

Именно в эту минуту дверь резко открылась и в комнату ввалился Затонский.

Владимир Петрович тяжело дышал, запыхавшись, и вид у него был странный. На голове «мономашка» — поповская бобровая шапка с изостренным бархатным верхом, на плечах купеческая шуба с таким же бобровым воротником, на ногах глубокие, профессорские калоши. В такой одежде разгуливали по Крещатику в лютые январские морозы премьеры оперного театра. Вчера был осенний холодный, промозглый, однако бобры и шуба были никак не по сезону. По лицу Владимира Петровича катился обильный пот, стеклышки очков густо запотели. Затонский сорвал очки, близоруко прищурился на керосиновую лампу и закричал:

— Катастрофа, а ты валяешься! Тоже мне — нашел врем отлеживаться!

Он снова напялил очки — они быстро отпотевали в нетопленной комнате — и грозно взглянул своим тигриным взглядом. Но взгляд его сразу наткнулся на капли засохшей крови на рубашке Иванова.

— Боже! — вскрикнул Затонский. — Кровь! Ты ранен? Где? Когда? Куда? Пуля извлечена или навылет?

— Ерунда, — отмахнулся Иванов, — небольшое кровотечение из легких. Ты же знаешь, что такое тбц?.. А чего что ты так нарядился?.. Словно сам Балабуха или тенор Собинов?

Но Затонский вопроса не услышал. Он швырнул проклятую шапку Мономаха в угол, ногой придвинул табурет, плюхнулся на него и сразу ухватил пальцами запястье Иванова. Другой рукой извлек часы из жилетного карманчика, щелкнул крышкой и начал отсчитывать пульс:

— Пятнадцать… двадцать пить…. сорок…

Иванов выдернул руку:

— Да брось ты! Какой из тебя врач? Ты же химик! И вообще — прошло уже. Зажило. Я здоров. Сейчас встаю.

Он решительным движением сел, поджав колени. Карта Киева с тихим шелестом спланировала на пол. Затонский посмотрел на нее. Дуги вокруг дворца, вокруг «Арсенала» сразу же привлекли его внимание:

— А! Тебе уже доложили! И даже вычертили дислокацию их сил! Интересно! — Затонский поднял карту. Кольцо вокруг штаба поразило его. — А это что? Кто окружает? Слушай, это не соответствует действительности! Я прямо оттуда! Из штаба. Пять минут назад. Они выставили круговую оборону, но наших против них… нет! Это фантазия!

Иванов пододвинул карту к себе и начал ее сворачивать.

— Фантазия! — подтвердил он. — Моя! Фантазировал, лежа в постели. Обольстительные мечтании, так сказать. Но ты говоришь — из штаба? Как ты туда попал? Что там? Да говори же скорее!

И Затонский, теребя бороду, свирепо поглядывая вокруг, рассказал. Он и в самом деле только что был в штабе, оплоте контрреволюционных войск, а бобровая шапка, купеческая шуба и «профессорские» калоши — это был только камуфляж для проникновения в лагерь врага: Затонский ходил в разведку.

3

Дело было так.

Когда ревком начал заседать, Затонский выл в большевистском комитете. Когда движение частей штаба к дворцу усилилось, а телефон вдруг перестал действовать и стали невозможным узнавать, что происходит по ту сторону линии осады, дежурный по комитету Лаврентий принес эту шапку, шубу и калоши и сказал Затонскому:

— Владимир! Очки у тебя профессорские, борода купеческая, да и по паспорту ты приват–доцент Киевского политехникума, надворный советник. Эту шапку, шубу и калоши я одолжил, так сказать, на часок у попа — он с перепугу спрятался сюда на случай боя: тоже мне, божий сын, нашел куда прятаться! Но ты в этом облачении будешь выглядеть настоящим недорезанным буржуем, Иди, присмотрись. В такой шубе тебя не могут не пропустить: скажешь, что проживаешь на Печерске. Словом, пока Пятаков будет излагать ревкому свои бредовые теории активной и пассивной обороны, мы сможем получить реальные сведении о положении вещей.

И Затонский пошел. Заслоны и заставы, в самом деле, пропустили его, даже не спросив документов: шапка Мономаха и поповская шуба действовали убедительнее всяких удостоверений. Александровская улица была забита войсками: казаки, «ударники», юнкера, георгиевские кавалеры. От царского дворца до Крещатика стояло самое малое тысяч пять войска. А Липки… В Липках вокруг штаба войск, должно быть, никак не меньше. Затонский свернул на Левашевскую. Тут были возведены баррикады из афишных тумб, фонарных столбов и всякой рухляди. Ого–го! Научились уже и баррикадироваться! Овладевают наукой уличных боев революционеров против царизма… В просветах баррикады выглядывали дула и щитки пулеметов, за баррикадой, до самого угла Лютеранской, видны были большие группы военных: только на улице добрая тысяча штыков. А сколько их еще притаилось во дворах? Затонский пошел прямо на баррикаду. Минуя Институтскую, он посмотрел направо. Вниз, до самого Крещатика, выстроились кони, а при них чубатые казаки. А перед поворотом на Банковую снова баррикады, и за ней жерла орудий. Самое малое — около двух тысяч сабель и… артиллерия.

За баррикаду его пропустили свободно, однако только он прошел, его сразу же схватил десяток рук:

— Ваши документы, папаша?

Шуба и борода и здесь произвели впечатление, но паспорт попросили предъявить. Затонский постарался развернуть паспорт не на первой странице — фамилия Затонского, депутата Сонета, члена большевистского комитета, слишком часто фигурировала в газетах, и юнкерам она могла быть известной. Он развернул паспорт сразу на четвертой странице; там значились: приват–доцент, преподаватель Киевского политехникума, надворный советник.

— Профессор! Господин профессор, вы выбрали совершенно неподходящее время для прогулок по городу. Откуда идете, и куда направляете ваши стопы?

Затонский отвечал солидно:

— Я проживаю на Печерске и направляюсь на лекции в Политехникум.

Это было сказано совершенно неосмотрительно. Толпа юнкеров, вчерашних гимназистов и студентов, разразилась хохотом. Хохот был веселый, и остроты посыпались тоже задиристые: не так уж часто случается посмеяться над вершителями судеб в студенческих матрикулах и гимназических недельных сведениях:

— Единицу за внимание и прилежание!.. На три часа без обеда!.. Господа, он не от мира сего — вероятно, преподает богословие! Просто старый пентюх: посмотрите только, какие ни нем калоши!.. Ну, что вы, все великие ученые умы рассеяны, это же известно, — поглядите, их превосходительство напялили шубу, полагай, что сейчас сорок градусов мороза!

Юнкер тихого нрава сочувственно покачал головой:

— Господин профессор! Разве вам неизвестно, что в Политехникуме уже пять дней, как нет лекций? Ведь помещение Политехникума захватили большевики и там расположился штаб шулявской Красной гвардии под командой нашего же студента Довнар–Запольского? Вам придется возвратиться домой…

— Как так — домой?! — завопил другой, угрюмого нрава. — Абсолютно ясно, что это шпион! Пробирается в Политехникум за помощью для ревкома! К стенке его!

К счастью, прочие юнкера не поддержали предложения своего горячего товарища: шапка Мономаха, шуба и калоши вызывали у них почтение. Решено было отправить задержанного в штаб — пускай там разбираются сами.

Под конвоем двух юнкеров — тихого нрава и нрава угрюмого — Затонский вынужден был идти в штаб. Они тронулись напрямик через проходные дворы, и Затонский мог убедиться: по дворам выло сосредоточено еще около двух тысяч юнкеров, казаков и «ударников». Восемь–десять тысяч отборного, вымуштрованного войска осаждали дворец с ревкомом с трех сторон. С четвертой кольцо осады замыкал обрыв над Днепром.

Как же пробиться ему потом назад, во дворец чтобы известить об этом товарищей?

В штабе царил полнейший беспорядок — всюду толпились офицеры, приходили и уходили вестовые, кого–то куда–то вызывали и кого–то куда–то посылали, — и караульный начальник передал арестованного своему помощнику, а помощник карнача представил его не непосредственно коменданту, a его адъютанту. Когда через полчаса Затонский наконец оказался лицом к лицу с дежурным по оперативной части полковником, то причина его появления здесь, в кабинете занятого подготовкой боевых действий на улицах города старшего офицера, уже никому не была известна.

Полковник осушил влажную лысину белоснежным платочком и поднял усталый взгляд на непонятного посетителя в роскошной шубе с бобровой шапкой в руках.

— Прошу садиться, милостивый государь. По какому делу? Только прошу кратко, — полковник сделал жест извиняясь, — должны понимать: свободного времени для длинного разговора у меня, к величайшему сожалению, нет.

Затонский решил довести до конца навязанную ему роль чудака–профессора.

— Господин полковник, — сказал он, — у меня к вам просьба цивилизованного человека к человеку цивилизованному. По всем признакам в городе вот–вот должен начаться бой. Сам я никогда не был в бою, но представляю себе, что, когда начнут стрелять из всех мортир и митральез, — нарочно ляпнул эти «мортиры и митральезы» (которых и на вооружении русской армии четверть века уже не было), чтобы подчеркнуть свою абсолютную оторванность от жизни, — то бомбы и пушечные ядра, — снова «бомбы» и «пушечные ядра», — могут доже разрушать дома. В ноем особняке собрана драгоценнейшая коллекция манускриптов и инкунабул. Их гибель была бы катастрофой для цивилизованного мира! Я пришел просить вас, чтобы ваши солдаты, когда будут стрелять из митральез и мортир, стреляли бы мимо моего особняка. За сохранность исторических ценностей буду благодарен не только я, вам будет благодарна вся мировая научная общественность.

Полковник смотрел, хлопая глазами. Перед ним был чудак не от мира сего. Неплохой сюжетик для анекдота — в минуту досуга, после боя, когда уже будет покончено со всей этой большевистской сволочью. Усмешка тронула утомленные уста полковника, но он поторопился сдержать ее. Полковник поднялся со своего кресла и даже щелкнул шпорами:

— О, господин профессор, могу вас заверит!.. Можете спокойно отправляться домой: ваши манускрипты и инкунабулы будут сохранены для потомства. Я сейчас же дам соответствующие распоряжение: мы будем стрелять именно так, чтобы наши снаряд и… гм, гм… облетали вашу резиденции, и вы бы чувствовали себя как у Христа за пазухой. Честь имею!

Затонский поклонился.

— Именно такой ответ я и рассчитывал услышать от доблестного офицера нашей непобедимой армии!

4

Итак, картина была ясна. Добрый десяток тысяч войск, еще и с артиллерией. Это только на Печерске. А на Подоле, на Шулявке? А на Сырце войска Центральной рады, позиция которых до сих пор окончательно не определена: они как будто бы против Временного правительства, но поддержат ли они восстание за власть Советов?

Иванов с Затонским молчали. Тихо было в комнате — лишь потресковал фитилек коптилки; сквозняк колебал хилый язычок пламени, и две огромные тени шевелились на стене; человек, лежащий на спине, закинув голову назад и гладя вверх, и человек, который сидя склонялся на руку в тяжелом раздумье. Тихо было и за стенами комнаты, на дворе: Виноградный переулок был в трех–четырех кварталах от царского дворца, но это были наиболее глухие кварталы города, и бурные события сегодняшнего дня сюда еще не докатились.

Как же спасти ревком и всех товарищей во дворце?

Они молчали, ибо не знали, как ответить из этот вопрос.

Но ответ вдруг пришел. Его принесла Шура.

Дверь открылась, и девушка и платке метнулась через порог:

— Ревком арестован! Под конвоем его только что повели в штаб на Банковую. Все солдаты и красногвардейцы, находившиеся во дворце, разоружены, матросы подались на Подол…

Иванов сел в постели. Затонский поднялся и стал застегивать свою долгополую шубу. Шура стояла на пороге, теребя кончик платка, глаза ее испуганно перебегали с Иванова на Затонского, с Затонского на Иванова.

— Что будем делать, Андрей? — спросил Затонский.

Иванов опустил ноги с кровати на пол.

— Думаю, Владимир, что нужно поднимать восстание.

— Все–таки?

— Все–таки. Когда ты был еще в комитете, от Бош из Винницы вестей не было?

— Не было.

— Нужно найти способ связаться с Винницей: когда можно ждать гвардейцев и… ждать ли их вообще?

Иванов положил руку себе на лоб — после потери крови, после неподвижного лежания в постели у него кружилась голова.

— Но ведь ревком арестован! — вскрикнул Затонский. — Ревкома нет, нет организующего центра!

— Ревкома нет, нет организующего центра, — повторил Иванов, — значит, организующим центром, ревкомом будем мы.

— Кто — мы?

— Ну я, ты, товарищи из «Арсенала»… Сними мы сейчас свяжемся.

Иванов поднялся на ноги, но качнулся и упал бы, если бы не подскочила Шура и на подхватила его под локоть, Затонский поддержал его с другой стороны. Иванов с благодарностью кивнул Шуре и бледно улыбнулся:

— Спасибо, дивчина. Сейчас пройдет. Просто долго лежал…

— Ho ведь ты болен, тебе нельзя никуда идти! — закричал Затонский.

— Просто долго лежал сейчас пройдет, — повторил Иванов громче и тверже. — Шура, кликни, будь добра, мою Марию: она мне поможет.

Шура неуверенно топталась на месте, поглядывая на Иванова. Взгляд ее умолял: больному нужно лечь в постель, больному никуда идти нельзя.

— Позови Марию! — уже приказал Иванов. — Нужно торопиться!

Шура кинулась за порог — Затонский поправлял очки на носу, теребил бороду, потом начал расстегивать шубу.

— Я не могу позволить тебе, — заговорил наконец Затонский.

Но Иванов огрызнулся:

— Хватит! Подай мне, пожалуйста, сапоги, они в том углу: не хочу ходить босиком по холодному полу. — Потом добавил, пока Затонский подносил сапоги: — Итак, будем действовать следующим образам: сейчас идем в «Арсенал».

— В «Арсенал» не пробиться! — откликнулась с порога Шура, она уже возвращалась, Мария спешила за ней. — Вдоль «задней линии» юнкера!

— Андрей, что ты! — умоляюще прижала руки к груди Мария. — Ты же болен, тебе нельзя…

Иванов натягивал сапоги и говорил:

— Тогда в авиапарк. По тропинке на Рыбальскую можно проскочить?

— На Рыбальскую, думаю, можно… — прошептала Шура.

— Не волнуйся, Мария, — Иванов положил руку жене на плечо, — все будет хорошо. Понимаешь — нужно! Ревком арестован, необходимо немедленно… — Он не закончил и снова обратился к Затонскому: — В авиапарке создадим новый ревком. Поищем способ связаться с Винницей, с Бош. Тем временем связываемся с Шулявкой — с Довнар–Запольским и Горбачевым, с Подолом — Ливером и Сивцовым. На железную дорогу уже помчался Боженко… Мария! — снова обратился он к жене, которая помогала ему обуваться. — Всех товарищей, которые будут приходить сюда, направляй в авиапарк.

Он уже был в сапогах и приподнялся на носки, затем качнулся на каблуки, чтобы размять портянки на ноге. Мария подавала ему гимнастерку.

Шура все еще смотрела на Иванова большими, перепуганными глазами.

— Андрей Васильевич, — прошептала она, — я по дороге позвала нескольких наших хлопцев из «Третьего Интернационала», которые тут поблизости живут, может, нужно будет что–нибудь разведать или еще чего?..

Иванов порывисто обернулся к ней, но зашатался — от резкого движения голова у него снова закружилась, и Мария поспешила подхватить его. Иванов схватил Шуру за руку и привлек ближе к себе:

— Дивчина, милая, какая же ты умница! — Он не удержался и поцеловал ее в лоб. — Это же как раз то, что нам нужно! Где твои хлопцы?

— Они будут ждать меня на Собачьей тропе. Возле ворот больницы — там безопаснее всего: ежели что, можно сказать — отец или мать в больнице, хочу передать записочку.

Иванов восторженно смотрел на девушку в изорванном платке.

— Умница! Ты и будешь у нас сейчас начальником разведки. Сразу же беги к хлопкам. Приказ комитета… нет — приказ ревкома: пробраться на Подол, на Шулявку, на Демиевку, в штабы красногвардейцев. Пускай мигом налаживают связь с авиапарком! Поняла?

— Поняла.

— Авиапарк — центр восстания! Поняла?

— Поняла.

— И сама — сразу же в авиапарк: получишь новое задание. Мигом!

Шура бросилась к порогу, но еще вернулась, подбежала к Иванову, на минутку приникла к его груди, затем взмахнула платочком и исчезла за порогом.

Иванов весело посмотрел на насупившегося Затонского:

— Выше голову, Владимир? Победа будет за нами! Разве можем мы не победить, когда о победе хлопочут такие вот девчатки? Пошли.

Он крепко обнял Марию, застегнул бекешу, сунул флакон с кальцием–хлорати в карман, надвинул кепку залихватски набекрень и сразу же двинулся к двери. Затонский побрел за ним в своей длиннополой шубе, полами он заметал мусор с пола.

Влажная ночь окутала их тьмой, как только они ступили за порог. Но Иванов уверенным, твердым шагом свернул вдоль стоны дома направо.

— Сюда, Володя! Пойдем по тропинке, а затем a Рыбальскую.

Они вынырнули из–за стенки, из тени дома, и сразу — с голого холма — перед ними возникла панорама ночного города. На миг Иванов остановился на краю обрыва, в кустах шиповника, и посмотрел вокруг.

Город внизу был такой, как вчера, как позавчера, как всегда ночью. Прямо, на вершине Черепановой горы, по Госпитальной улице, мигали огоньки в оконцах домишек. Внизу, под горой в овраге, ярче светились сигнальные фонарики в сторожевых будках, возвышавшихся в четырех углах лагеря военнопленных. Справа тянулась цепочка фонарей — Бассейная улица — до Бессарабки. Далее, за Бессарабкой, вставало тусклое зарево от огней в центральной части города. Город был такой, как и всегда ночью — кал позавчера, как вчера. Он ничем не проявлял своей жизни, никак не выдавал тайн, скрывавшихся в каждом квартале, в каждом доме, не поднимал завесы над неизвестностью, которая ожидала его завтра.

Иванов посмотрел налево. «Заднюю линию» «Арсенала» поглотила темнота, но в корпусах цехов почти все окна были ярко освещены.

— Наши не спят, — тихо промолвил Иванов. — Наши в цехах. Ночная смена? Или…

Он прислушался, словно хотел услышать: шелестят ли трансмиссии, стучат ли молотки, грохочет ли огромный молот в кузнечном? Но и в ясную погоду звуки из цехов не доносились сюда череда обрыв и холмы, а сейчас, сквозь осеннюю изморось, и подавно ничего не было слышно.

Иванов глубоко вздохнул, и набрал слишком много воздуха в больные легкие и закашлялся.

Откашлявшись, он украдкой посмотрел на платок: нет ли крови? Но вокруг была черная тьма, и он ничего не мог разглядеть.

— Пошли! — молвил, он тихо, сдерживал новый позыв к кашлю.

Он шагнул с пригорка, вниз по крутой тропинке, едва видневшейся под ногами, и сразу тьма поглотила его.

Затонский полез вслед за ним, спотыкаясь и недовольно ворча, — тяжелая шуба клонила его к земле, а полы цеплялись за шиповник и сухую полынь.

5

Это был первый бой, в котором пришлось принимать участие Евгении Бош. И вообще это был едва ли не первый бой не на фронте, а в тылу, на своей земле, между частями армии, которая еще вчера была единым целым. Гвардейцы залегли цепью, наспех зарываясь в землю, а неизвестный противник наступал тоже цепью, с перебежками, залеганием и пулеметной поддержкой с флангов.

Кто был противник так и оставалось неизвестным.

Первый эшелон Кексгольмского полка, в котором были Бош и Нечипорук, без каких–либо недоразумений отошел воинской рампы станции Жмеринка. Эшелон гвардейцев миновал товарную станцию, вагонные парки и территорию гарнизонного 11–го полка, но только он вышел за околицу и оставил позади село Лиляки, машинист дал аварийный стоп, и состав внезапно остановился с громким позвякиванием буферов: теплушки с солдатами едва не полезли одна на другую.

Солдаты высыпали из вагонов на линию: что случилось? что такое? Паровоз в клубах пара стоял перед разведенными рельсами: линия впереди была взорвана! Батальонный горнист затрубил тревогу.

Вот тогда и застучали пулеметы слева — от дороги на село Ров, и справа — с опушки Браиловского леса. Прицел был точно пристрелян заранее, и пули флангового пулеметного огня сразу же начали прошивать тонкие шалевки теплушек.

Гвардейцы залегли в канаве у железнодорожной линии прямо на обочине ровного поля. Кто стреляет? Почему?

Евгения Богдановна оказалась во рву рядом с Демьяном. Демьян уже был с винтовкой, а у Евгении Богдановны маузер в руках: маузер ей нацепил, на всякий случай, сам командир полка.

Куда стрелять? В кого?

Но через минуту противник уже показал себя.

Прямо, примерно в трех километрах от линии, виднелась ближайшая станция — Браилов, и с голого поля перед нею поднялась цепь в солдатских шинелях и пошла перебежками; за первой цепью поднялась вторая, а потом и третья. Гвардейские пулеметы сразу же открыли огонь.

— Если бы знать, кто это такие? — крикнул Демьян. — Может, недоразумение какое?

— Нет, товарищ Демьян, — ответила Бош, прилаживая маузер к ложе, — боюсь, что недоразумения здесь нет. Враг не хочет нас пропустить. Может, комиссар Костицын из Винницы выслал сюда заслон?

— Хороший заслон! — выругался Демьян. — Да их здесь видимо–невидимо!

В самом деле, за тремя цепями появилась и четвертая. Цепи шли с интервалом шагов шестьдесят и залегали через каждые десять, пятнадцать секунд. До первой цепи было уже меньше километра — и гвардейцы начали отвечать из винтовок.

Командир полка — он лежал неподалеку слева — подполз и подал бинокль Евгении Богдановне:

— Посмотрите, товарищ, — может, знаете, что это за люди?

Бош взглянула. Цепью бежали и залегали такие же солдатские фигуры в серых шинелях, как и гвардейцы, только околыши фуражек были у них повязаны белыми лентами. Демьян тоже посмотрел в бинокль: первая цепь была уже в пятистах метрах.

— Матерь божья! — воскликнул он. — Да ведь у них же петлички желто–блакитные! Украинизированные батальоны Центральной рады!.. А что я вам говорил, товарищ Бош? Опасаться надобно этой нечисти!..

Пулеметы гвардейцев стали вести огонь методичнее, и цепи неизвестного, — собственно, теперь уже известного врага припали к земле. Стало видно, как стрелки первой цепи поспешно роют землю и насыпают перед собой холмики.

Да, Демьян не ошибся. Наступление вели батальоны Центральной рады, полки из бывшего Тридцать четвертого, а с недавних пор — Первого украинского корпуса генерала Скоропадского, который стоял постоем на участке Фастов–Калиновка.

Жмеринский «Комитет спасения» дал по линии предупреждение: перешедший на сторону большевиков Второй гвардейский корпус тронулся на Винницу–Киев, и штаб Киевского округи, отдал приказ: пропустив шесть эшелонов донцов, непременно задержать продвижение эшелонов гвардейцев — появление большевистских частей и в Виннице и в Киеве было совершенно нежелательным…

От станции Браилов, с подъездной ветки на сахарный завод, ударили по эшелону трехдюймовки. Пулеметы прикрытия слева и справа примолкли — цепи батальонов генерала Скоропадского снова поднялись с криками «слава!».

Демьян выпустил из своей винтовки один за другим все пять патронов. Евгения Богдановна тоже нажала на спуск.

Бой под Лиляками, на подступах к Виннице, на пути к Киеву, между авангардом перешедшего на сторону большевиков гвардейского корпуса и заслоном войск контрреволюции, казаками генерала Скоропадского — разгорался все сильнее и сильнее.

6

Но пройти а авиапарк было тоже не так–то просто.

Когда Иванов и Затонский, выбравшись наконец на противоположный склон Кловского яра и постояв какой–то миг над обрывом, чтобы передохнуть, тронулись было в устье Рыбальской улочки, — из укрытия под заборами метнулось две фигуры, щелкнули затворы винтовок и послышалось:

— Стой! Руки вверх!

Иванов и Затонский остановились. Оружия у них не было, нужно поднимать руки, но ведь вокруг непроглядная тьма — не броситься ли в сторону и не попытаться ли удрать?

— Я налево, ты направо, сойдемся в авиапарке… — прошептал Иванов и уже приготовился бежать, как вдруг от забора снова прозвучало:

— Кто такие?

Голос был молодой и, право же, знакомый. Иванов остановился.

— А вы кто такие? — крикнул он, вкладывая в интонацию как можно больше вызова.

В конце концов, на расстоянии десяти шагов в темноте не было видно, вооружены или нет Иванова с Затонским, и шансы, таким образом, были как будто равные. Тем паче, что нападающих, очевидно, тоже были немного — будь их побольше, они не стали бы спрашивать «кто такие», а просто схватили бы внезапно — и вся недолга.

От забора донесся громкий шепот:

— Чтоб мне «Марии–бис» не видать, похоже — голос Андрея Васильевича.

— Шахтарчук! — крикнул Иванов. — Харитон Киенко? Под забором кто–то хмыкнул, фыркнул, затопал — и две темные фигуры возникли из тьмы прямо перед глазами. Это были Харитон Киенко и Данила Брыль.

— Тьфу! Бей тебя сила божья! Да это и верно вы, Андрей Васильевич! Откуда вы и куда?

Данила, был и совсем смущен.

— Вот ерунда… А мы нас чуть–чуть было не подстрелили…

Данила с Харитоном тяжело дышали — то ли от быстрого бега, то ли от перепуга.

— Что, — насмеялся Иванов, — напугали мы вас, хлопцы? Зачем вы здесь? Хату свою стережете, что ли? — Потом сурово добавил: — Почему не в «Арсенале»? Где ваша дружина? В чью десятку вы входите?

— Из молодежного мы, из «Третьего Интернационала», — смущенно отвечал Данила. — Мишко Ратманский у нас за старшего…

— Так почему же вы здесь? Десяткам еще с вечера был дан приказ: собираться по цехам!

— Невозможно в «Арсенал» пробиться, — затарахтел Харитон. — С вечера тут прячемся: застава под «Арсеналом», а мы ведь с винтовками!

— Разве и со стороны Московской улицы юнкера?

— Юнкера не юнкера, но все равно застава: богдановцы тут из Центральной рады.

— Откуда они? — удивился Иванов. — Разве богдановцы с юнкерами?

— А кто их знает, с кем они! Еще вчера прибыло полсотни, чтобы в «Арсенале» внутреннюю охрану держать — следить, чтобы рабочие оружия не брали. А сами еще как вооружены: у ним полсотни винтовок и два пулемета!

— Внутреннюю! — сердито хмыкнул Иванов. — Полсотни между цехами, как крупа в кондёре! Что ж вы, проходов на завод не знаете? Нельзя через ворота, — лазы в стенах нужно найти, разве вы их не знаете?

Данила неловко сопел, переступая с ноги на ногу, а Харитон снова затарахтел:

— В том–то и беда они стали не внутри двора, а как раз с этой стороны заставой стоят! Видать, побоялись ночью в заводе оставаться, ну и вышли за территорию и охраняют с этой стороны, от Московской. А под «задней линией» юнкера.

— Эх, вы! — сердито махнул рукой Иванов. — Тоже мне — вояки! Красногвардейцы! Приказ — быть в цехах, а они тут мнутся да топчутся! Таким порядком, хлопцы, много не навоюете… Пробиваться но!., Пошли. Владимир!

Он сделал шаг но улице, отстранив с дороги Харитона и Данилу. Но Харитон сразу же ухватил его за руку:

— Что вы? Андрей Васильевич! Ни боже мой! Чтоб мне «Марии–бис» не увидеть, на «Арсенал» не пройти! Сразу схватят. А то и подстрелят сдуру!

Иванов отвел его руку:

— Нам не в «Арсенал». Направо свернем, в авиапарк пойдем.

— Все равно! Ей–богу! — ударил себя в грудь, позвякивая винтовкой, Харитон. — Через Московскую никак не пройти! Подождать нужно!

— А чего ждать–то? Застава тут будет до утра стоять! Не ждать нужно, а щелку искать — через сады, за домами… В разведку вам нужно было, хлопцы, пойти.

— Вот мы и ждем… пока разведка, как в инструкции сказано, обстановку доложит…

— Обстановку? Разведка? Разве кто–нибудь все–таки пошел разведать?

— Да мы… — Харитон начал и вдруг прервал, закашлявшись. Кашель у него был ненастоящий нарочитый.

— Что такое?

Харитон молчал. Тогда Данила наконец выдавил из себя:

— Да мы… мою Тоську попросили на Московскую выйти, поглядеть…

Затонский фыркнул. Иванов тоже засмеялся:

— Эх вы, казаки! Девушку впереди себя послали!

— А что? — сразу вспылил Харитон. — Дивчине дело простое, — ежели что, скажет: «Дяденька, пустите, мне домой, к маме нужно…»

— Обидеть же могут… — неуверенно промолвил Иванов, но уже не сердито и не насмешливо: час назад он точно так же напутствовал девушку Шуру, посылая ее в разведку. — Давно Тося пошла?

— Недавно, минут пятнадцать назад.

— Что же, — сказал Затонский, — давай, Андрей, подождем: лезть на рожон не имеем права.

— Хорошо! — решил Иванов. — Только и на улице здесь шептаться не годится: услышать могут, кто–нибудь появится. Здесь же рядом, кажется, твоя хата, Данила? Зайдем–ка в садик, а еще лучше — в дом…

Данила замялся, Харитон опередил его:

— Да зачем в дом — скоро Тоська придет! Вот здесь, в садике, за забором, никто с улицы не услышит и не увидит! Тут уже один ожидает — вот так же, как и вас, на улице задержали.

Они тронулись вдоль забора к калитке, и Иванов спросил:

— А кто же это такой? Кого вы задержали?

— Да ваш же, — сразу ответил Харитон. — Из города в царский дворец пробирался. Крюк дал от самого Подола: по Набережной не пройти — кирасиры там или еще какая контра, видимо–невидимо!

— А кто же это?

— Да говорю же — комитетчик, Горовиц.

— Саша? — обрадовался Иванов. — Слышишь, Владимир, Саша Горовиц тут! Здрово! Теперь нас будет уже трое! Вот тебе и ревком!

В самом деле, три депутата Совета рабочих депутатов и три члена городского комитета — это было уже солидное представительство и от Совета и от городской организации большевиков! А к тому же и среди авиапарковцев были большевики, депутаты Совета солдатских депутатов — Богданов, Карпенко, Кудрин! Если бы еще разыскать Нусбаума от Печерского комитета, и вовсе был бы полный кворум руководства печерской организации! Если не удалось пока в масштабе целого города, нужно действовать хотя бы в печерском районном масштабе.

7

Встреча с Горовицем в садике Брылей была волнующей и трогательной: Саша бросился Иванову и Затонскому на грудь. Об аресте ревкома Горовиц уже знал и был уверен, что вместе с ревкомом арестован и весь комитет. Вообще у него создалось такое впечатление, что в городе, да и в целом мире он остался один. Саша за эти два часа обегал все уголки и нигде никого не мог найти: в университете, в комнате городского Комитета ни души; Совет профсоюзов на Думской разгромлен; перед редакцией «Голос социал–демократа» костер из свежих номеров газеты и только что отпечатанных листовок.

До сих пор Саша придерживался позиции, близкой к позиции Юрия Пятакова: за восстание в Петрограде, но воздерживаться от восстания и Киеве. Ибо силы уж слишком неравные, поражение неминуемо, и вообще — первыми кровопролития не начинать. За это он и голосовал. Ведь была же еще Центральная рада, и хотя руководили ею сепаратистские партии, однако за лозунгами национального освобождения шло много и крестьян и рабочих: оторвать крестьян и рабочих от Центральной рады, а если нет — договориться тем временем с Центральной радой и выступить единым фронтом против керенщины! Такова была Сашина позиции. Но вот ревком арестован — контрреволюция начала действовать Первой. И Саша отправился в «Арсенал». В решительную минуту он должен быть с пролетариатом, непременно с пролетариатом!

И шел Саша не с пустыми руками. Еще днем его командировали на Подол, чтобы ознакомиться с обстановкой и доложить ревкому. Теперь Саша докладывал Иванову и Затонскому, сидя на ворохе собранных для сожжения сухих осенних листьев в садике Брылей. Ливер и Сивцов располагали незаурядными силами на Подоле: полтысячи красногвардейцев, полтысячи матросов Днепровской флотилии и воронежская ополченская дружина — целая тысяча штыков при десяти пулеметах! Готовы к восстанию хоть сейчас, ждут в районе Контрактовой площади и Братского монастыря. Предполагают удар по двум направлениям: Набережно–Крещатицкой — на Александровскую площадь и по Андреевскому спуску — на присутственные места с выходом в центр города. Ждут лишь приказа. Необходимо только установить связь и сообщить, когда и какой будет сигнал.

— Чудесно! — радостно констатировал Иванов. — Связь сейчас будет: пошли хлопцы из «Третьего Интернационала» — дружки этих вот воинов. — Он весело кивнул в сторону калитки, где с винтовками в руках стояли на страже Данила с Харитоном. — Сейчас пробьемся в авиапарк, свяжемся с нашим «Арсеналом» объявим новый ревком — будет центр, решим: когда и как дать сигнал к восстанию. Но времени терять не будем, давайте сразу составим дислокацию. Карта у меня с собой… Только к свету нужно. Хлопцы! — крикнул он приглушенно к калитке. — Нет еще Тоськи? Проводите нас в хату, нам присветить нужно…

Данила подбежал и умоляюще сложил руки на груди:

— Андрей Васильевич? В хату никак нельзя…

— А что такое?

— Ну, я нас прошу… ну, понимаете…

— Ничего не понимаю! Ну, когда ты такой уж негостеприимный…

— Черт с ним! — прервал Затонский. — Обойдемся и без карты. Я твои узоры хорошо запомнил. Но вот здесь, где мы сейчас, на твоей карте пунктир был, а тут вместо пунктира, оказывается, богдановцы с двумя пулеметами стоят. И потом — центр: ревком же должен действовать в масштабе всего города, в не только Печерска. Центр должен быть в городе, и непременно в университете, в комнате городского комитета: этот пункт известен всем, туда в поисках связи непременно будут пробиваться посланцы.

— Верно ты говоришь, — откликнулся Иванов, — прямо–таки мои мысли читаешь: именно об этом я и хочу сказать. И ты должен взять центр на себя. Я на Печерске, Саша в новом ревкоме будет в один узел все нитки вязать, а центр города за тобой.

— Ну вот! — вспыхнул и вскочил с вороха листьев Горовиц. — Опять то же самое: меня поставляете сидеть на связи! Это черт знает что! Я буду с пролетариатом! Я пойду в «Арсенал»…

— В «Арсенал» достаточно одного меня.

— Тогда в авиапарк!

— Там и своих героев хоть отбавляй!

Горовиц сгоряча еще кипятился бы, но Иванов потянул его за рукав и посадил на место:

— Помолчи, Саша, ей–богу! Не обидим тебя! Дел у тебя будет больше, чем у всех остальных! И с твоим возлюбленным пролетариатом будешь неразлучно… Владимир пойдет в город, засядет в университете или где–то поблизости, ежели там юнкерня, и будет связывать нас со Смирновым, Горбачевым, с Довнаром на Шулявке, с Боженко на железной дороге или на Демиевке, с Ливером и Сивцовым на Подоле, словом — со всеми.

— Ну! — сердито фыркнул Затонский. — Считаю, что все это решит все–таки новый ревком ин корпоре, а не мы одни!

— Правильно! — охотно согласился Иванов. — Сразу и решит, как только мы его создадим. Но мы должны прийти с готовыми уже предложениями… Восстание предложим поднимать сразу же, утром, как только забрезжит рассвет.

— Это рано, — сказал Горовиц. — Не раньше семи–восьми утра.

— Почему?

— После утреннего гудка. Пускай все рабочие выйдут на работу и будут по своим предприятиям. Это умножит наши, силы: вооружим всех рабочих…

— Верно! — согласился Иванов. — Так, видимо, и нужно предлагать.

— Не будет дела, — возразил Затонский.

— Почему?

— Вы забываете, что завтра воскресенье. На работу завтра выйдут только на военных заводах, где работают непрерывно. А это только «Арсенал», ну еще два–три завода…

Иванов свистнул:

— Тоже верно!

И сразу же вспыхнул:

— Но не откладывать же восстание только потому, что завтра воскресенье! Дорог каждая минута! Казаки и юнкера могут завтра первыми ударить!

— И это верно, — согласились Горовиц и Затонский.

В это время у калитки послышалось какое–то движение, шепот, и меж двух мужских голосов тихо зазвучал тоненький, девичий.

— Тося возвратилась!

Иванов, Затонский, Горовиц вскочили с кучи листьев и побежали к калитке.

8

Тося стоила между Данилой и Харитоном, шептала, тяжело дыша: видно было, что она добиралась сюда бегом. Данила прижимал ее к себе и гладил ей плечо Когда Иванов, Затонский и Горовиц приблизились, он быстро убрал руку.

— Чудасия, разрази меня гром! — встретил товарищей Харитон. — Просто цирк, ежели Тоська не брешет!

— Собака брешет! — обиделась Тося. — Да ты, рыжий и поганый! А я всегда только святую правду говорю!.. — Тося сердито топнула ногой.

Она готова была еще пробрать рыжего и неверного, но, увидев людей, вынырнувших из темноты сюда, спохватилась.

— Ой, кто же это? Господи! Да это же вы, товарищ Иванов, Андрей Васильевич! И еще товарищ…

— Верно, это мы, все свои! — успокоил ее Иванов. — Говори же, Тося, что там и почему тебе хлопцы не верят?

Тосино сообщение, в самом деле, могло вызвать сомнение. Казаки–богдановцы легко пропустили Тосю: увидев, что идет какая–то жалкая девчонка, они не очень и заинтересовались куда направляется ночной прохожий. Но Тося уверяла, что двое часовых, стоящих на углу Московской, пропустят в «Арсенал» кого угодно — хотя бы и Данилу с Харитоном. Даром что они с винтовками. Ибо Тося слыхала, как казаки разговаривали между собой.

Один сказал: «А ну его ко всем чертям — пускай себе большевики с Временным правительством ведут потасовку: наша хата с краю».

Другой ответил: «Не буду я стрелять по своим! Ежели команда будет, лучше уж вон туда, в губернаторский дворец, стрельну! А то и по штабу: цель неплохая — губернаторы да генералы, к тому же отсюда и видно хорошо…»

Саша Горовиц даже заплясал на месте:

— Я же говорил! Я же говорил! — Он хватал всех за руки и уговаривал бежать тотчас же. — Я всегда доказывал: Центральная рада — это одно, а те, что идут за Центральной радой, те, которых она обманывает, — это совсем другое. Пошли и призовем богдановцев принять вместе с нами участие и восстании!

Иванову снова пришлось успокаивать разгоряченного Сашу.

— Подожди, Саша, — сказал Иванов. — Дело, может, и не такое простое, как тебе сгоряча сдается. Разговаривало ведь только два человека, а всего богдановцев три тысячи… Но все–таки, братцы, — обратился Иванов ко всем, — попробуем пройти? Осторожно, конечно? Присмотримся, правильно ли Тося рассудила?.. Нет, нет, — сразу взял он Тосю за плечи и привлек к себе, — твои слова, милая моя, у меня сомнения не вызывают, но ведь ты сама, должна понимать; лучше будет, когда посмотрят да поразмыслят мужики? А?

Он засмеялся и оттолкнул девушку от себя — на Данилу.

— Хорошая у тебя жинка, Данько, не зря я вас вокруг кадки окрутил!

Тося застеснялась и спрятала лицо за спиной Данилы.

— Пошли!

Он вынул пузырек из кармана бекеши и прямо из горлышка, глотнул кальция–хлорати. На всякий случай.

Тося приникла к груди Данилы:

— Данилка, Данько… а может… не пойдешь? Может, останешься дома?

У Данилы бессильно опустились руки.

— Ну, дивчина! — пристыдил ее Иванов. — Таким героем была и вдруг… Это уж, брат, не годится. Зачем же ты тогда разведывать ходила? Или это только для других, а свой пускай юбки держится?

Данила осторожно высвободился от Тосиных рук:

— Ну, Тося, ну что ты… да ты не… того…

Тося насупилась и шепнула так, что должен был услышать только Иванов, ее посаженый отец:

— Ребеночек же у меня должен быть, вот я и… боюсь. Опасаюсь — ребенку же отец нужен…

Иванов снова взял ее за плечи и прижал:

— То–то и оно — отец! Вот для того, чтобы отец ребеночку счастливую жизнь обеспечил, и идем мы с Данилой воевать, дивчина дорогая! Ты хорошенько это пойми! За счастливую жизнь наших детей! — Он наклонился к Тосиному уху и прошептал: — У меня, брат, тоже надежда есть. Tcc! Тихо! Секрет! Вот не знаю только, кого желать — дочурку или сына? Девчонку или мальчонку?

— Мальчика… — жарко прошептала Тося.

Вдруг она наклонилась, поцеловала Иванову руку и мигом исчезла — порхнула во тьму ночи, скрывшись за калиткой.

Хотя и темно было и Тосиного порыва никто не увидел. Иванов почувствовал, что краснеет, и почему–то спрятал руку за спину.

— Ну вот, — промолвил он, и голос его звучал обескураженно, — вот и всё. Можем идти…

Когда они, впятером, прошли Рыбальскую до половины и с угла Московской послышались голоса часовых–казаков, Иванов торопливо, шепотом бросил товарищам:

— Значит, так! Данила с Харитоном, с винтовками, — самооборона, и ведут нас, троих подозрительных, задержанных, в район милиции на Московской… Пошли! А вы, Данила с Харитоном, давайте замурлычьте себе под нос какую–нибудь украинскую.

Данила затянул вполголоса, словно бы невзначай и для подбадривания самого себя в ночной темноте:

Ой, ти, Галю, Галя молодая…

Харитон сразу же подхватил втору, только переиначил слова:

Ой, ти, Тосю, Тося молодая…

9

У Данилы с Харитоном были вполне уважительные причины, чтобы в эту минуту никого не пускать в дом.

И комнате, за плотно занавешенными окнами, чтобы не пробивался свет на улицу, в эту минуту сидели друг против друга Иван Антонович Брыль и Максим Родионович Колиберда. На столе перед ними стоял штоф самогонки от пани Капитолины, почти пустой, и Максим с Иваном были уже пьяны в дым.

Потому что они мирились.

Собственно, уже помирились.

И теперь они пели:

Де мир у сімействі, де згода, тишина,

Щасливі там люди, блаженна сторона…

Иван с Максимом снова были сваты, кумы, побратимы и друзья навек. Забыты все свары и перебранки, все споры и раздоры, все взаимные оскорбления и обиды, даже прощены покушения на увечье и пущенная кровь.

— Иван! Друг мой единственный! — вскрикивал фальцетом, срываясь на слишком высокой ноте восторга, Максим Колиберда и вдруг заливался слезами. — Нет у меня на свете никого, кроме тебя одного.

Он заливался слезали, и Иван клал ему на плечо свою тяжелую руку:

— Максим! Вот чтоб ты знал, и для меня нет на снеге никого, кроме тебя!

Максим шумно сморкался, и они снова начинали петь сначала:

Де мир у сімействі…

Меланья с Мартой стояли у порога, скрестив руки, Меланья все вздыхала и вздыхал, Марта грозно жмурилась, продвигалась пядь за пядью ближе столу — и Максим, хотя и был сильно пьян, настороженно, искоса посматривал на нее.

Но Иван тяжело стучал кулаком по столу и рычал:

— А ну, бабы! Знайте свой шесток! Чтоб было тихо!

И Марта с Меланье остались на месте.

— Держитесь, бабы своего шестка, — уже бушевал Иван Антонович, когда между мужчинами душевный и политический… — он торжественно поднимал палец вверх, стараясь поймать его в фокус своего собственного, после штофа водки уже бесфокусного, взгляда, — по–ли–ти–ческий разговор идет! Да здравствует единая и неделимая социал–демократия! Ура! И да здравствует мир во всем мире! Долой войну! Никакого кровопролития! Верно я говорю, кум–сват?

— Верно, кум–сват! — вопил Максим и заливался слезами. — Долой кровопролитие!

На вопросе о кровопролитии друзья как раз и примирились.

И примирение его, нужно думать, было крепкое, ибо имело и теоретические и практические предпосылки — основывалось, так сказать, и на прямых доказательствах и на доказательствах «от противного»: старик Брыль со стариком Колибердой горой стояли за то, чтобы во всем мире не проливалось ни единой капли крови, но не далее как позавчера друг другу пустили кроив. Доказательства этому были, что называется, налицо; ссадила на щеке у Ивана и содранная кожа на ухе Максима…

10

Когда наутро после драки в приемном покое Александровской больницы доктор Драгомирецкий делал им перевязки и все бубнил и бубнил о безобразии, хулиганстве и бесчеловечности подобного факта в жизни людей, Максим с Иваном прятали глаза и от доктора, и друг от друга. У калитки они тоже не сказали друг другу «будь здоров!».

Но на следующий день — вчера утром — все на свете вдруг перевернулось. В Петрограде вспыхнуло восстание — и кровью борцов за революцию и защитников контрреволюции обагрило камни мостовой петроградских улиц. А в Киеве «Комитет спасения революции», который пытался примирить всех между собой и в котором с большевиком Пятаковым были меньшевики и даже сама Центральная рада, вдруг лопнул и вместо него возник ревком. И сразу же пошли слухи среди людей, что и от ревкома напрасно ждать толку, потому что одна половина ревкомовцев за восстание и кровопролитие, а другая — за революцию бескровную.

Иван с Максимом, встретившись после того на тропинке к маленькой будке на меже, только заглянули друг на друга и потупили глаза.

— Гм! — кашлянул Иван Брыль.

— Кхе! — откашлялся и Максим Колиберда.

И заперлись и будке — каждый со своей стороны.

Выйдя, снова посмотрели друг на друга.

— Такие вот дела, — буркнул Иван Брыль и сплюнул.

Максим тоже плюнул себе под ноги.

— Такие, сосед, дела, — сказал и он.

И разошлись.

Но сегодня утром случилось уже и вовсе черт знает что: и Максима и Ивана позвали вдруг… брать винтовки.

Только вызывали их в разные места.

Максима позвала «Просвита» «Ридный курень», ибо на собрание печерских рабочих украинского происхождении, любящих родное слово, песню и драматическое искусство, прибыл вдруг из самой Центральной рады украинский социал–демократ добродий Порш, произнес речь о том, что украинскому пролетариату нужно спасать неньку Украину, и потому объявил всех членов «Ридного куреня» отныне «вильными козаками».

A Ивана позвал завком, потому что на митинге арсенальских рабочих под председательством Андрея Иванова принято решение: всем арсенальцам взять в руки оружие и защищать революцию.

Сегодня утром они снова встретились на тропинке, и Иван таки отважился заговорить с Максимом:

— То как будете… сосед? А?.. Я к тому, что призывают, значит, к вооруженному восстанию?

Максим хмыкнул и затянул ремешок на последнюю дырочку:

— А вы как будете, сосед?

Слово сказано, и теперь уже можно было и к разговору приступить.

Иван вдруг разъярился:

— А черт бы их всех побрал, чтобы я, старый сторонник социализма и демократии, проливал человеческую кровь!

Тогда, повысил голос и Максим:

— А я так сегодня же выписываюсь из «Ридного куреня», потому как закладывали мы его для просвещения и родной культуры и европейской цивилизации, а не для того, чтобы человеческую кровь проливать!

— Так, значит… не пойдете брать себе эту… хлопушку?

— А вы?

— Не пойду! — завопил Иван, разъяряясь еще сильнее. — Вот крест святой, то есть — тьфу: без креста, идеалами социал–демократии клянусь, — не пойду!

— И я не пойду. Объявляю политическую забастовку протеста.

Они постояли еще, охлаждаясь под непрестанным осенним дождиком. Но холод все–таки пронизывал насквозь — дождик моросил на непокрытые головы, капало и с голых ветвей деревьев на воротник, вода струйками стекала по горячим спинам, и начинал прошибать озноб.

— А что, сосед, — неуверенно спросил Иван Брыль, — найдется у нас в кармане… на полштофа?

— А у вас?

— На полштофа наскребу, на целый — нет.

— На половинчика наскребу и я…

Они вместе отправились к пани Капитолине.

И вот как уселись за столом, так и сидели, цедя мутный, из патоки, первак и закусывая солеными огурцами.

— За мир на земле между народами и за классовую бескровную борьбу социал–демократии! — чокался стопкой и выпивал Иван.

— Долой кровопролитие и мировую буржуазию! — тонким голосом выкрикивал Максим, заливался слезами и тоже опрокидывал.

До вечера в большом граненом штофе на пять сороковок оставалось только на донышке.

Иван запел:

Вихри враждебные…

…веют над нами… —

подина–гид Максим

И они затянули в два голоса:

Черные силы нас злобно гнетут.

В бой роковой мы вступили с врагами,

Нас еще судьбы безвестные ждут…

И вдруг заплакал Иван — старый, крепкий Иван Брыль, который за всю свою жизнь не проронил ни слезы: ни тогда, когда еще стегал его ремнем собственный отец, старый Антон из Вишенек на том берегу Днепра, ни тогда, когда в рекруты призывался и оставил родной дом, ни под жандармскими нагайками в забастовку, когда лишился пяти зубов, на Крещатике тысяча девятьсот пятом страшном году.

Заплакал Иван и сказал, еле ворочая пьяным языком:

— Кум… сват… как же это так: все наши в «Арсенале» пошли… винтовки берут… пускай и винтовки… за рабочее, за правое дело… все вместе… сообща… А мы с тобой, кум–сват, одни здесь… с бутылкой… как те социал–предатели. Эх!

Иван совсем впал в ярость, размахнулся и так трахнул кулаком по столу, что с него полетели на пол и рюмки, и граненный штоф.

И упал Иван головой на стол и громко зарыдал.

И Максим ухватил его за плечи, упал головой ему на спину и тоже залился слезами.

— Бедные мы с тобой… кум–сват… покинутые… одинокие… двое нас только в целом мире…

Марта с Меланьей успокаивали их — каждая своего.

Загрузка...