Ревизия командора Беринга

дмиралтейств-коллегия, слушав капитан-командора Беринга рапорта... при том же он доносит, что от якуцкой канцелярии в касающемся до опой экспедиции удовольствия во многом не учинено...»

«Доношение капитан-поручика Казанцева. Беринг и Скорняков-Писарев своим нерассудительным поведением и непорядочным отправлением сделают вскорости государству напрасно не малый вечный убыток и разорение».

«Занесло песком устье реки Охты, в рыбной ловле умаление, и для того надобно чинить удовольствие провиантом... На якутов надёжи иметь неможно. Бегают они и к тому же в них появилась оспенная болезнь...»

«Берингом, по отбытию из Иркуцка увезены тайно от тамошнего жителя баба да девка...»

«Давал Беринг лейтенанту Вальтону казённую муку и из неё сижено вино...»

«Капитан-командор Беринг не об экспедиции имеет старание, но о своём интересе и покое семьи, чтобы от них не отлучаться...»

1

Жаловались на всех и, кажется, все жаловались.

Даже на брата придворного астронома, профессора Делиля Делакроера, шли в Петербург жалобы. Иркутская канцелярия донесла в Академию наук, что профессор окружил себя пронырливыми помощниками, которые «переезжая с города на город, торгуют заповедною мягкою рухлядью: соболями, лисицами, песцами, горностаями, белкою и всякими товарами беспошлинно тайно, обще с ним, профессором».

Насчёт мехов иркутская канцелярия правду писала, а вот но поводу научных открытий ошибалась. Делиль Делакроер напряжённо в эти годы наукой занимался... Поскольку Беринг ни в какую Америку из Якутска плыть пока не собирался, Делакроер своё внимание обратил на Дмитрия Лаптева, возглавлявшего после смерти Петра Лассиниуса тот северный отряд, которому предписано было пройти из устья Лены на восток и, обогнув Чукотский Нос, добраться до Камчатки. По пути, как это предложил Алексей Ильич Чириков, отряд должен был осмотреть северное побережье Америки.

Делакроер на основании неудач, преследовавших этот отряд, сделал выдающееся научное открытие, дескать, «Ледовитого моря перед прежними годами много убыло и подле берега стало мелко».

— А потому, — заявил профессор французских колониальных войск, — надобно оставить определённый боту путь по указу, ибо весьма опасен он и может быть непроходим. Беринг внимательно выслушал своего консультанта но географии.

— Можно ли понимать вас, господин профессор, что не существует прохода вдоль северного берега к проливу, коий отделяет Азию от Америки?

— Господин капитан-командор правильно понял то, что гласит наука! — ответил Делакроер.

Припомнив слова барона Зварта, сказанные по поводу профессора-шпиона, Беринг подумал, что столь категоричное утверждение Делакроера может строиться не только на данных науки. Вполне возможно, что консультант по географии руководствуется и какими-то другими соображениями... Однако высказывать вслух свои сомнения Беринг не стал. Во-первых, наблюдая все эти годы за профессором, Беринг сильно стал сомневаться в аттестации барона Зварта. В конце концов, барон мог и ошибаться. Все эти годы Делакроер не проявлял интереса к открытиям, сделанным экспедицией. Пусть таковых и не много, но ведь профессор и ими не интересуется. Вовсю занимается он незаконной скупкой мехов, и только... Во-вторых, Берингу очень хотелось поверить своему консультанту по географии. Деятельность восточного отряда экспедиции была особенно неудачной. За все минувшие годы этому отряду не удалось продвинуться на восток даже на несколько миль...

— Что ж... — сказал наконец Беринг. — Эти данные пауки сходятся с тем, что докладывает лейтенант Лаптев. Сообщает он, что тамошние якуты показали, дескать, двадцать лет знают они — всякое лето у той земли на море лёд стоит, и море его не ломает. Видимо, надобно будет донести в Адмиралтейств-коллегию, что морского пути на восток нет... Надобно также в рассуждении находящихся препятствий во оный вояж Лаптеву и Челюскину не ходить, покамест от коллегии не будет указа — отправлять ли их...

— Мудры решения, господин капитан-командор, которые основываются на данных науки! — напыщенно сказал Делакроер. Он даже и не пытался скрыть удовольствия, что так легко удалось убедить Беринга.

И вот тут-то и встал присутствующий при разговоре академик Миллер.

— Это не есть наука! — с трудом подбирая русские слова, сказал он. — Это не есть профессор, а есть дурная голова. Мной есть отыскан архивный документ, и там писано, что у профессора Делакроера есть дурная голова...

И он зачитал разысканные в архиве якутской приказной избы скаски и отписки Семёна Дежнёва и Федота Алексеева об их плавании из Колымы в Тихий океан.

— Сие известие об обходе Чукоцкого Носу такой важности есть, — сказал академик Миллер, что оно должно почитаться величайшим открытием, ибо известно есть, что прежде того никогда подлинно не знали, не соединяется ли в сём месте Азия с Америкой... Которое сомнение и к первому вашему плаванию, господин капитан-командор, причину подало. А ныне в том уже никакого сомнения больше не имеется...

— Не весьма известие сие основательно... — сказал Беринг, уже знавший об открытии Миллера. А профессор Делакроер заявил, что и спорить не будет с человеком, который воззрениям европейской науки предпочитает басни, сочинённые полуграмотными русскими казаками. Не шибко смышлён горе-академик в науках... Да и разумом, видно, не силён. Ежели казаки плавали, отчего же лейтенант Лаптев на месте стоит?

Не с руки было академику Миллеру ссориться с Берингом, но как можно допустить, чтобы кто-то преуменьшал важность сделанного им открытия... Миллер сказал, что если бы у Лаптева снасти из ремней были, как у Дежнёва, если бы доски судов ремнями были шиты, небось давно бы уже Лаптев на Камчатке был... Ещё академик Миллер поведал, что и якоря у казаков были деревянные с навязанными на них каменьями. Но Лаптеву камней не надобно. Он может заменить их дурной головой некоего профессора географии. Хоть тогда от этого профессора будет польза для экспедиции.

— Каждой вещи есть своё назначение! — сказал академик Миллер и, повернувшись к Берингу, потребовал, чтобы сообщение о сделанном им величайшем открытии было представлено в Адмиралтейств-коллегию. Академия наук уже осведомлена о нём.

Беринг участия в учёном споре не принимал. Он уже всё решил. Через два дня в Петербург помчался курьер. Пусть Адмиралтейств-коллегия решает, кто из учёных прав и что надобно делать Берингу.

Пока же он послал приказ Лаптеву и Челюскину возвращаться в Якутск. Два года, отведённых инструкцией для исследования, кончились.

«Будут пытаться пройти в это лето... — рассуждал он. — Хорошо, коли пройдут. А если не пройдут? А ежели погибнут во льдах? С кого тогда взыщется? С нас и взыщется, что без указа разрешили плавать...»

Отряды вернулись в Якутск. Беринг послал Дмитрия Лаптева в Петербург, чтобы он лично убедил Адмиралтейств-коллегию в невозможности исполнения инструкции.

Случилось всё это летом 1737 года, когда впервые за последние двадцать лет льды отошли от берега...

Но ни Беринг, ни Дмитрий Яковлевич Лаптев не знали этого.

2

Лейтенант Дмитрий Лаптев ехал в Петербург, чтобы свидетельствами собственного опыта опровергнуть свидетельства казака Семёна Дежнёва, сто лет назад совершившего то, что не мог совершить он сам.

Кроме того, призывали Дмитрия в Петербург и семейные дела. Ещё когда пытался он пробиться сквозь непроходимые льды на восток, дошли из Петербурга смутные слухи, что сидит в тюрьме, дожидаясь казни за измену Отечеству и государыне императрице, его двоюродный браг Харитон.

Этого не могло быть! Не мог весёлый и отчаянный Харитон совершить измены! Дмитрий готов был кричать об этом во весь голос, но среди холодных ледяных торосов застревали слова, замерзали над бескрайней тундрой... Надобно было ехать в Петербург, чтобы там хлопотать, вытаскивая из тюрьмы брата. Об этом Дмитрий Лаптев не говорил никому, но и об этом он думал, записывая решение консилиума офицеров дубель-шлюпки «Иркуцк»: «И на предбудущий 1737 год на море не выходить, понеже к проходу до реки Колымы и до Камчатки, по всем обстоятельствам, ныне и впредь нет никакой надежды...»

И вот теперь Дмитрий прибыл в Петербург...

Однако Харитона он нашёл не в тюрьме... Живым и здоровым был брат и командовал сейчас придворной яхтой «Декроне». И семьёй обзавёлся Харитон. Красавица супруга вынесла показать своего первенца.

Улыбался, глядя на пускающего пузыри племянника, Дмитрий. Дал ребёнку поиграть своим пальцем. И сам не мог понять, отчего так грустно, почему кошки скребут на душе...

Потом, когда унесла невестка ребёнка, разговаривал с братом о его злоключениях.

История была невероятной... Три года назад объявили войну претенденту на польский престол Станиславу Лещинскому. Русский флот вышел тогда в море для осады Гданьска... Фрегату «Митау», на котором служил мичманом Харитон, поручили осмотреть рейд. Задача была не слишком сложная, и «Митау» справился бы с ней, но адмирал Гордон запамятовал указать в ордере, что французские корабли — Франция поддерживала Лещинского — являются неприятельскими, и командир «Митау», француз по национальности, не только не ретировался от французской эскадры, но и обрадовался встрече с земляками...

«Митау» был взят в плен без боя, и все офицеры и матросы увезены во Францию. Потом, когда война закончилась, их вернули в Россию. Здесь все они предстали перед следствием но обвинению в измене...

— Наверное, казнили бы... — сказал Харитон. — Слава Богу, тот ордер, который Гордой «Митау» дал, отыскался... Ну а когда увидели, что нашей вины в сдаче фрегата нет, отпустили всех, кто выжил... Два года и просидел всего в тюрьме...

— Не так уж и мало... — посочувствовал брату Дмитрий. — Тем более что без вины...

— Бывает, что и дольше сидят... — сказал Харитон. — И иногда тоже без вины... У тебя-то как дела? Как экспедиция?

Хвастать Дмитрию было нечем.

Первые годы он провёл офицером для особых поручений при Беринге. Помогал Анне Матвеевне фейерверки устраивать в Якутске... И так до смерти надоело это, что, когда пришло известие о гибели Лассиниуса, вытребовал у Беринга назначения в северный отряд.

— Дела хотелось, Харитоша... Де-ла... А там льды стоячие, который уже год ни ветром, ни морем не ломаны...

— В Петербург-то чего приехадчи? — равнодушно спросил Харитон, и равнодушие это сильно огорчило Дмитрия. Хотел он сказать, что ради Харитона и приехал, но промолчал. Чего говорить, если его помощь не потребовалась...

— Адмиралтейств-коллегию надо как-то убедить, что невозможное дело — в тех льдах плавать... — с досадой сказал он.

— Объяснишь... — не совсем уверенно проговорил Харитон. — Если никто там не может плавать, чего же не объяснить? Сам же говоришь, что покойный Лассиниус тоже не шибко далеко продвинулся... Должны понять это адмиралы наши...

— Может, и поймут... — сказал Дмитрий. — А может, Харитон, и иначе выйти. Такое дело тут, что среди приписанных к экспедиции профессоров согласия пет. Академик Миллер, к примеру, разыскал дежнёвские скаски в архиве, по которым получается, что сто лет назад уже плавали там казаки...

— Как же это удавалось им?

— Откуда я знаю... Капитан-командор Беринг вообще сумлевается, что они плавали...

Внимательно посмотрел Харитон на брата. Потом положил свою руку поверх его руки.

— Не вешай носа, Митя... — сказал, ободряюще улыбаясь. — Чего прежде времени огорчаться? В жизни всяко бывает... А на меня, Митя, ты всегда в надежде будь! Я пособлю тебе, чем сумею.

Отдёрнул свою руку Дмитрий.

— Ты чего? — удивился Харитон.

— Ничего... — ответил Дмитрий.

Трудно было объяснить, что помогать приехал, Харитона вытаскивать из беды... Ещё труднее было привыкнуть к мысли, что Харитон вместо этого сам предлагает помощь. И не в насмешку, а от чистого сердца. Это хорошо, конечно, только очень досадно. С трудом переборол раздражение Дмитрий.

— Ты не понял ничего, Харитон... — сказал он. — Это капитан-командор сумлевается... А у меня сумлений нет. Я там сам был и знаю твёрдо, что не можно там плавать. Дежнёвские скаски — выдумка... Перепутали что-то казаки...

— Кто знает, Митя... — усмехнулся Харитон. — Может, и перепутали, а может, и нет... Казаки такой народ, что у них и небываемое бывает. Алексей Ильич Чириков рассказывал мне, что Беринг пять годов к плаванию готовился, а потом и двух месяцев не плавал... А казачий голова, Шестаков, кажется, враз в экспедицию с ватагой своей собрался...

— Слышал я про Шестакова этого... — недовольно проговорил Дмитрий и встал. — Быстро собрался, да быстро и голову сложил. И ничего, кроме вреда, от его экспедиции не произошло. Только водку из камчатской травы гнать научились! Ну, все! Рад был тебя, Харитон, в добром здравии видеть. А теперь пойду я...

— Никуда ты не пойдёшь! — решительно объявил Харитон. — Ты у меня, Митя, жить будешь, и не выдумывай. Здесь Петербурх небось... Куды на постой встанешь?

Так и не отпустил никуда. Ничего не оставалось Дмитрию, пришлось покориться. Всего на год старше Харитон был, а всё равно — брат. Старший...

И хорошо, конечно, вместе жить, только получалось, что Дмитрию теперь на два фронта биться приходилось. Днём убеждал чиновников Адмиралтейств-коллегии, что невозможно в тех льдах плавать, а вечером это же втолковывал Харитону.

В Адмиралтейств-коллегии Дмитрий решительное поражение потерпел. Взыскания на него сделано не было, но поверили в коллегии не ему, а казаку Дежнёву. Дмитрию Лаптеву было приказано решительно: всякие вредные мечтания и разговоры, дескать, невозможно исполнить, порученное задание, позабыть. Все отряды экспедиции будут продолжать работу, пока не исполнят полностью то, что им указано.

Не поверили адмиралы и в открытие, сделанное профессором Делакроером.

— С чего бы это море мелеть стало? — удивлялись они. — Вроде как с другими морями сообщается... Океан всё-таки...

А президент Адмиралтейств-коллегии, граф Головин даже речь произнёс.

— Нетто вы завет русских моряков забыли? — вопрошал он у Лаптева. — Петром Великим всем нам заповедано, что начатое свершиться должно! И то ведь помнить надобно, что уже плавали там, как профессорами доказано! Люди, навигации не знающие, на судах погибельных плаванье то проходили! А вы что? Корабли ваши безопасны суть и удовольствованы такелажем, парусами и прочими припасами надёжными! Надлежит вам вящую ревность к службе Ея Императорского Величества оказать!

С этим и велено было лейтенанту Лаптеву в Якутск возвращаться. Так и не сумел он казака Семёна Дежнёва одолеть. Очень досадовал Дмитрий Яковлевич. На Головина, на Дежнёва, а ещё больше — на брата Харитона.

— Правильно решили! — говорил тот. — Смешное дело — деды плавали, а у вас что? Жила тонка? Надо, Митя... Нельзя посрамиться...

— Ты бы сам на те льды посмотрел, Харитон! — раздражённо сказал Дмитрий. — Это тебе не на дворцовой яхте прогуливаться.

Зло сказал, с насмешкой.

Но не рассердился Харитон.

— Я тебя попросить, брат, хотел... — сказал. — Пособил бы ты мне.

Ну вот... Пособлять ехал Дмитрий и, как оказывается, не напрасно. Действительно, брату помощь требовалась. Правда, немножко другая, не та, которую Дмитрий собирался оказать. Просил Харитон протекцию устроить. Оказывается, уже подал он прошение на Высочайшее имя: «Понеже ныне в Камчацкой экспедиции есть вакации... прошу меня от флота лейтенанта пожаловать и послать в вышереченную экспедицию».

Не велик человек Дмитрий Лаптев в экспедиции был, но и его влияния достало, чтобы определили Харитона взамен умершего Прончищева. Очень эта идея адмиралам поправилась: один брат на восток от Лены пойдёт, другой на запад... Глядишь, этак-то, по-братски, и пройдут то, что для других неодолимым препятствием оказалось...

13 декабря мичман Харитон Лаптев был произведён в чип лейтенанта флота и утверждён командиром дубель-шлюпки «Якуцк».

В конце декабря и выехали братья из Петербурга. Путь их лежал в Москву, оттуда — в Казань. По пути братья заехали в свои имения под Великими Луками.

Великое сельцо Пекарево в наследство Харитон Прокопьевич получил. Целых шесть изб. В пяти из них семнадцать лаптевских крестьян проживало, в шестой — господской — избе Харитон красавицу жену с сынишкой оставил. Страшно было семью среди замученных правежами крестьян оставлять, но только и в Сибирь везти — средствов не имелось.

А Дмитрий Яковлевич — в своём имении — отца, находившегося в «древней старости», навестил... Совсем стар отец стал. Видел уже не глазами больше, а сердцем...

— Ишь, какой стал! — горделиво хвалился сыном. — Адмирал самый настоящий.

— Какой, батя, я адмирал... — смущался Дмитрий. — В лейтенантах пока хожу.

Но отец и слышал плохо.

— Форменный адмирал! — кивал он.

И ведь на самом деле увидел он из своей древней старости то, что другие не видели. Единственный из всех участников экспедиции Северной, дорастёт Дмитрий Яковлевич до адмиральского чина...

Дмитрий Лаптев вырос вместе с Харитоном. Брата он знал, кажется, наизусть, а тут, в Казани, выяснилось, что совсем другой это человек. Не осталось в Харитоне и следа легкомысленности. Очень серьёзно к отбору снаряжения отнёсся, вникал во все мелочи, не успокаивался, пока требуемое не получал... Когда удалось ему два новых морских цель-компаса получить, не смог скрыть Дмитрий своего удивления.

— Погоди, братец! — весело ответил ему Харитон. — Я ещё и на Ледовитом море, небось, тебя обскачу.

— Там и посмотрим, на Ледовитом море! — засмеялся в ответ Дмитрий. И вздохнул: — Льды бы обскакать, Харитоша... То бы дело было...

Как только вскрылась Волга, они сразу двинулись в путь...

3

За год до этого умер в Петербурге первый человек в тогдашней Русской Церкви — иезуит Феофан Прокопович.

Отлоснилась, завиваясь кольцами, его борода...

Кроме бороды, ещё один дар у Феофана был — умел он беззастенчиво, не смущаясь никакими преувеличениями, льстить сильным мира сего.

— Аще бы всех князей наших и царей целая к нам пришла история! — говорил Феофан Петру Первому. — Была бы то малая книжица противо повести о тебе едином!

Льстить многие умеют. Как Феофан льстить — никто не умел. Троих монархов миропомазывал на царство — Екатерину Первую, Петра Второго и Анну Иоанновну. Двое недолго царствовали, а Анна Иоанновна держалась. Царствовала и своего пиита-архиепископа в обиду никому не давала.

Всех своих врагов Феофан в прах обратил. Добился, чтобы с Феодосия, архиепископа Новгородского, сняли архиерейский сан, а потом уже сам, в своей тюрьме собственной, заморил его лютой смертью голодною...

Любил Феофан ужинать в камере, где прикованный к стене Феодосий стоял. И так в чревоугодии грешен Феофан был, а однако приправленные созерцанием умирающего от голода Феодосия яства ещё вкуснее казались.

Сладко было Феофану мучить православных священников и архиереев. О застенках его даже палачи Тайной канцелярии с уважением отзывались. Частенько в застенок, после заседаний в Синоде, Феофан наведывался...

На дыбу иереев поднимал, огнём жёг, кнутом разминал... Редко кто живым из застенка его выходил.

Последнее время Феофан ионов, которые тайну исповеди не желали раскрывать, перебирал.

— Как же так? — ласково вопрошал он у поднятого на дыбу священника. — Столько годов прошло, как указ вышел, а ты ни на одного злоумышленника не донёс. Неладно, отче...

— Так ведь не было таковых, владыко... — стеная, отвечал иерей. — Нетто народ наш на царя умыслить что может?

— А тут самому думать надобно, — беря накалённую на огне железную полосу, говорил Феофан. — Бывает, человек и сам не догадывается, что злоумышляет он. Или, к примеру, недоволен чем... Кажется, на чиновника ругается, а если подумать, так Ея Императорское Величество поносит. О таких тоже надобно сообщать. А от тебя, отче, сообщений не было.

— Владыко! — глядя на переливающуюся малиновым жаром в руках Феофана железную полосу, закричал иерей. — Так ведь и к исповеди тогда приходить fie будут! Покаяния на Руси не станет!

— А сие, отче, не твоего ума дело! — сказал Феофан и прижал раскалённую полосу к голой спине священника.

— Господи, помилуй! — только и успел прошептать несчастный. Сорвался шёпот на крик, разрывающий горло. Палёным мясом запахло в застенке. Затрепетали ноздри Феофана. Позабывшись, прижимал он раскалённую полосу к телу священника, пока не затих тот.

Только тогда уронил на пол орудие пытки и, пошатываясь, побрёл из застенка.

Не было в нём зла на людей, которых он мучил.

— Есть человеки, — воротившись из застенка в свои покои, попытался объяснить это Феофан своему лекарю, немцу Стеллеру, — которым кажется всё грешным и скверным, что только чудно, весело, велико и славно... Эти люди самого счастья не любят... Кого увидят здорового и хорошо живущего, тот у них не свят...

— Что есть свят, герр пастор? — спросил разбиравший свой гербарий молодой лекарь.

— Какой я тебе пастор? — проворчал Феофан, укладываясь на кушетку. — А эти люди, о коих я говорю, хотели бы, чтоб все злообразны были, горбаты, темны, неблагополучны... Посмотри, дурак, бок чего-то сегодня тянет...

Неохотно оторвался от гербария Георг Стеллер. Ткнул пальцами в бок архиепископа, на пальцы свои посмотрел, подумал и сказал:

— Здоровы, герр пастор.

И вернулся к гербарию.

— Экий дурак! — вздохнул архиепископ. — А ещё академик. Прогоню я тебя. Чего отлучался без спросу? Цветочки свои собирал? А мне лекарство надобно было, доискаться тебя не могли!

— Все болезни человека суть выдумка! — хладнокровно отвечал Стеллер. — Выбросьте из головы и тотчас здоровы будете.

— О, главо, главо! — поднеся указательный палец к своему лбу, сказал Феофан. — Разуму упившись, куда ся преклонишь?

И, вздохнув, закрыл глаза.

Стеллер внимательно взглянул на него и снова подошёл к кушетке.

— Покажите язык, герр пастор! — сказал он.

Когда Феофан высунул язык, Стеллер пощупал лоб архиепископа.

— Трёх монархов я на царствие помазывал, — не открывая глаз, сказал Феофан, — и троих хоронил. Блаженный памяти император Пётр Алексеевич тяжко умирал. Злодей Феодосий, бывший Новгородский архиепископ, сказывал, будто болезнь Петру пришла от безмерного женонеистовства. И за посяжку на духовный и монашеский чин... Ещё глупее тебя, немец, архиепископ был. Так я его голодом заморил. Но вначале через пытку провёл. Как же без этого?

Открыл глаза Феофан. Встревоженно смотрел на него Стеллер.

— Что? — спросил. — Испугался, немец?

— О, силы небесные! — воскликнул Стеллер. — Вы и впрямь помираете, герр пастор!

— Ну, коли и ты это понял, кликни келейника тогда... Скажи, что причаститься хочу...

— Герр...

— Ступай же! — рассердился Феофан. — Сделай, что говорю! Да гербарий забери свой! Не до травок твоих! Помирать буду...

И усмехнулся, глядя, как пятится к двери Георг Стеллер, никудышный, сопливый лекарь. Впрочем, не гневался на него Феофан. Немец и есть немец, чего с немца спросишь? Непонятно только, отчего он привязался к нему, как ни к кому и никогда не привязывался. Впрочем, додумать своей мысли архиепископ не успел. Помер, едва успев причаститься...

Завершилась жизнь ещё одного петровского птенца... Помер и этот, крещённый именем Елеазара, постриженный в католическом монастыре именем Елисея, отправленный иезуитами в Россию под именем Феофана... Помер человек, составивший Духовный регламент, по которому отменена была тайна исповеди... Регламент, по которому и после смерти Феофана, пока не возобновилось патриаршество, должна была жить — триста лет — Православная Церковь.

Велика была чёрная сила в Феофане. Всё, на что только не обращался взгляд иезуита, превращалось в свою противоположность, а если не превращалось — гибло, а если не гибло — изводилось безжалостно в страшных застенках Феофана... Видно, за великие грехи попущением Божиим наслан был Феофан на Русскую землю...

А неудачливый лекарь Феофана, немец Георг Стеллер, которого зачем-то пригрел архиепископ на склоне своих лет, после смерти благодетеля, собрав гербарии, удалился из резиденции на Каменном острове. Более он уже не подвизался в медицине, и Академия наук отправила его в Камчатскую экспедицию к господину Берингу.

Между прочим, в Казани встретился двадцатидевятилетний Георг Стеллер с лейтенантами Харитоном и Дмитрием Лаптевыми, которые были ненамного старше него, и пристроился, чтобы с ними добираться до Якутска. Однако вместе недолго они путешествовали. И от рождения не шибко-то покладистый характер у Стеллера было, а за время жизни у Феофана он и совсем испортился. В редком городе удавалось Стеллеру не учинить скандала. На пять лет из-за такого «покладистого» характера затянулся его путь до Охотска. Лаптевым же недосуг было. Спешили Харитон Прокопьевич и Дмитрий Яковлевич к студёному, покрытому льдами морю, которое назовут потом их именами...

4

В Тобольске ещё одна встреча ждала братьев Лаптевых. Встретились они в сибирской столице с Митенькой Овцыным — этим любимцем женщин и удачи.

Как начищенная медаль сиял Митенька. Виват! Виват! Прошлое лето 1737 года, которое провёл Дмитрий Лаптев в Петербурге, споря с казаком Семёном Дежнёвым, Митенька Овцын не пропустил. Всё-таки прорвался из устья Оби к устью Енисея — первым из командиров исполнил приказ... Полностью исполнил, без всяких оговорок! Сейчас он вёз в Петербург точные карты берегов Обско-Енисейского междуречья.

Победно сияли глаза Митеньки. Награды, слава и ласки ждали его в Петербурге. Некогда было Митеньке...

Случайно столкнулся с друзьями у тобольской губернской канцелярии. Обрадовался. Посочувствовал Дмитрию Лаптеву, что пропустил тот такое благоприятное для плавания лето. Победоносно улыбаясь, подбодрил Харитона, дескать, уже отправлен им штурман Фёдор Минин с помощником Стерлиговым на «Оби-Почтальоне», должны они пройти вокруг Таймырского полуострова навстречу Ленско-Енисейскому отряду, которым предстоит командовать Харитону Лаптеву.

— Поспешай, Харитоша... — поддел Митенька товарища. — Фёдор — мужик решительный... Как бы наперёд тебя в Якутск не прибыл...

Обидно было Лаптевым эту похвальбу слушать, но, хотя и натянуто, улыбались они. Понимали, что удача распирает Митеньку. И не интригами столичными удача добыта, а в равнодушном безмолвии льдов, в смертельно опасных походах... Как же не порадоваться за товарища? Может, и им когда-нибудь тоже улыбнётся фортуна?

— Друзья! — сказал Овцын. — Я на минуту только... Доложусь начальству да подорожную отмечу... Подождите меня. Поговорить хочется!

Не стали возражать братья. Зависть, конечно, была, но радости за товарища — всё-таки больше.

— Давай, Митенька... — улыбаясь, сказал Харитон. — Докладывайся. А мы тебя здесь подождём. Посидим потом, поговорим...

Захлопнулась дверь за счастливчиком.

Тёплый сентябрьский день был. Деревья в золотом убранстве стояли, и оттого особенно солнечным день казался. Всё золотистым светом залито. Только дверь в губернскую канцелярию, захлопнувшаяся за Митенькой, чернела в солнечном празднике.

Поговорили братья об Овцыне, вспоминая его проделки в Морской академии. Вот уж о ком бы не подумал никто, что он первым будет. Но это он стал первым. Всех сумел обойти! Значит, за мечтательностью и легкомысленностью Митеньки самого главного в нём они не разглядели. Улыбались братья этой своей мысли, радуясь за Овцына.

Час прошёл. Не выходил из канцелярии Митенька.

Не нервничали братья. Понимали, что всякому, небось, с героем поговорить хочется. Начальству тоже.

Ещё полчаса прошло.

— Я схожу, узнаю, скоро ли он... — решительно сказал Харитон и шагнул к чёрной двери.

В канцелярии непонятное происходило.

Испуганно жались друг к другу писаря. Настороженно смотрели они на вошедшего Лаптева. Овцына не видно было.

У дверей одной из комнат с примкнутыми штыками застыли солдаты. Дверь открылась, и из неё знакомый Харитону пожилой офицер вышел. В руках пакет. Глаза отчуждённые. Строго взглянул на Лаптева.

— Что вам здесь, господин лейтенант, надобно? — спросил.

Всё понял Харитон. Уже смотрели так на него, когда привезли их из Франции в Россию... Тоже вошёл тогда офицер, что-то сказал весёлому сержанту, встречавшему пленников, и сразу чужим стало лицо сержанта.

— Бумагу надо выправить... — осторожно сказал Харитон.

Чуть помягчели глаза офицера, узнавая Лаптева.

— Прошу вас, господин лейтенант, — сказал он, — зайдите завтра. Очень прошу...

И чуть сжал локоть Харитона, как бы извиняясь. Взглянув на конверт, прочитал Лаптев надпись: «Его сиятельству графу Головину, президенту Адмиралтейств-коллегии».

Чуть заметно кивнул пожилой офицер, перехватив взгляд Харитона.

— Прошу вас, лейтенант... — повторил он.

— Скоро Митенька освободится? — вопросом встретил брата на улице Дмитрий.

— Пошли! — не объясняя ничего, сказал Харитон. — Не надо никого ждать.

Ничего не понял Дмитрий, но пошёл следом за братом. Только раз и оглянулся назад...

А к вечеру поползли по Тобольску слухи, что схвачен опасный злоумышленник. Всё лето шло в Тобольске следствие о заговоре Долгоруковых, но главного злоумышленника задержать не удавалось. Скрывался где-то на северах. Прятался от агентов Тайной канцелярии среди тамошних льдов... А теперь решил пробраться в Россию и объявился в Тобольске. Слава Богу, не растерялся канцелярист, когда подорожную его увидел. Задержал злодея. Сейчас он в Тайной канцелярии, не уйдёт теперь, не спрячется...

— Харитон! — кинулся к брату услышавший эту новость Дмитрий Лаптев. — Надобно пойти... Рассказать... Выручать Митеньку надобно.

— Сядь! — не глядя на брата, ответил Харитон. — Никуда ходить не надобно. — И добавил не очень уверенно: — Небось сами разберутся в Тайной канцелярии...

С Овцыным собирались отпраздновать братья встречу... Вот и отпраздновали. Сидели на крутом берегу Тобола и пили водку. Вместо Овцына пожилой офицер, который арестовывал Митеньку, с братьями сидел.

Когда уже порядочно выпито было, рассказал, что просил лейтенант по назначению пакет в Адмиралтейств-коллегию переправить... Там — отчёты экспедиционные, карты... Что теперь делать? Как быть? То ли в Тайную канцелярию сдать, то ли в Адмиралтейств-коллегию, как Овцын просил. Такое горе, как же не уважить?

— Великий подвиг лейтенант Овцын совершил... — сказал Дмитрий Лаптев. — Через такие льды непроходимые из Оби в Енисей прорвался... Как можно, господин офицер, подвиг сей в Тайной канцелярии схоронить? Этот отчёт не Овцыну надобен, всей России.

— Кто знает, чего ей, России, надобно... — вздохнул офицер. — Годов восемь назад, я ещё только начинал службу здесь, сидели мы, как с вами, на берегу с казачьим головой Афанасием Федотовичем Ч1естаковым... Тоже говорили, чего России надобно... Где он сейчас, Афанасий Федотович... Слух такой был, что от чукоч немирных погиб...

— Погиб... — сказал Дмитрий. — Верный слух то.

— Я тоже так и думал... Коли не погиб, обязательно объявился бы. Жалко... Крепкий человек был. До ста лет такие живут...

Он выпил водки и повернулся к Дмитрию.

— России, говоришь, надобно... — слезливо сказал он. — А я тут, пока служу, за эти десять годов такого насмотрелся, что уже и не знаю, чего надо... Везут и везут народ. И генералов в Сибирь везут, и князьёв, и графов... Простого народа тоже добро бывает. А то дак назад начинают везти... И ничего не знаешь, кого и куда завтра повезут... А то бывает, что у человека и имя переменят, чтобы никогда уже не сыскать...

— Нам это ни к чему знать... — прервал его Харитон. — У нас дело простое — корабли водить.

— Оно верно... — опомнился офицер. — Меньше знаешь, и душа меньше болит. Это уж у меня участь такая...

— Вы об Афанасии Федотыче Шестакове вспомнили... — стараясь перевести разговор в безопасное русло, сказал Дмитрий. — Смелый, видать, человек был?

— Смелый... — ответил офицер. — А тоже до того в Тобольске досидел, что выть по ночам стал.

— Как это?!

— А так... Выйдет сюда, на берег, со штурманом своим... Гансом его, кажись, звали... И воют вдвоём...

— Я бы тоже сейчас повыл маленько... — сказал, криво усмехаясь, Харитон.

В шутку хотел сказать, только не получилась шутка. Уже стемнело совсем. С высокого берега всё небо, изукрашенное яркими звёздами, видать. Поблескивала внизу тёмная гладь воды... И рядом с широтой речною, с небесною бесконечностью совсем муторно на душе становилось. Впрямь — завыть хотелось...

5

Когда канцелярист взглянул на подорожную, протянутую Овцыным, глаза его выпучились, а рот раскрылся. Так, с раскрытым ртом, и поднялся канцелярист из-за стола...

— В чём дело? — обеспокоенно спросил Овцын.

— Од-дну минуточку... — выдавил из себя канцелярист и, пятясь, исчез в соседней комнате.

Овцын пожал плечами. Задумчиво прошёл к окну... Задержался тут... Под деревьями у входа в канцелярию, в новых зелёных кафтанах с алыми обшлагами, стояли лейтенанты Лаптевы... Овцын побарабанил пальцами по стеклу, чтобы привлечь их внимание, но с шумом распахнулась сзади дверь и раздались тяжёлые шаги. Овцын обернулся. С направленными на Овцына штыками стояли солдаты.

— Вашу шпагу, лейтенант! — потребовал у Овцына пожилой офицер.

— В чём дело?!

— Вы арестованы!

— За что?!

— Вам всё объяснят! — сказал офицер.

Ничего не понимая, Овцын оглянул настороженные лица солдат, успел заметить мелькнувшего в проёме двери канцеляриста, который всё ещё не закрыл рот, потом непослушными пальцами начал отстёгивать шпагу.

Происходящее было настолько нелепо, что Овцын даже не испугался. Только досадовал, что, похоже, срывается вечеринка с друзьями.

До позднего вечера Овцына продержали под караулом в комнатушке без окон. Был сделан досмотр его вещам.

— Что это? — вытаскивая пакет с отчётами и картами, спросил пожилой офицер. Овцын объяснил.

Потом снова спросил, за что его арестовали.

— Скоро вы всё узнаете... — ответил офицер и отложил пакет в сторону.

— Это отчёт об экспедиции, посланной по высочайшему повелению... — глядя на пакет, проговорил Овцын. — Он должен быть доставлен его сиятельству графу Головину, президенту Адмиралтейств-коллегии.

— Я доложу о вашей просьбе, — сказал офицер.

Вечером Овцына отвели в острог. И только через два дня вызвали на допрос... Допрашивал Овцына капитан Ушаков.

— Расскажи о письме, Дмитрий Леонтьевич... — попросил он.

— Какое же это письмо?! — удивился Овцын. — Это отчёт в Адмиралтейств-коллегию... Точно такой же господину капитан-командору Берингу в Якуцк послан.

— Беринг уже получил его... — сказал Ушаков и вытащил из лежащей перед ним папки листок бумаги. — Вот ответ капитан-командора... Курьер следом за тобой приехал... Никак догнать тебя не мог. Если любопытствуешь, можешь посмотреть...

И он подвинул к Овцыну письмо.

«Государь мой Дмитрий Леонтьевич! — писал Беринг. — Желаю Вам здравия и благополучия на множество лет. А мы с командою обретаемся в Охоцку, за помощию Божиего в добром здравье. За писание ваше, отпущенное от 14 декабря прошедшего 1737 году, а в Охоцку полученное июля 31 чисел сего 1738 году, в котором (кроме полученного от Вас того же числа рапорту) объявляете о счастливом на судне от Обского устья через Северное море в Енисей-реку Вашем прибытии, благодарствую и весьма радуюся о таком благополучном и ещё до сего необретённом, ныне же счастливо Вами сыскан ном новом пути, причём и Вас о таком Вашем благополучии поздравляю. И прошу, дабы я и впредь приятным вашим уведомлением оставлен не был, чего охотно слышать желаю.

Я иного к Вам писать не имею, токмо объявляю о господине капитане Шпанберхе, что он из Охоцка в надлежащий ему вояж з Божею помощью уже отправился в минувшем июне 18 числе сего года благополучно.

В протчем остаюсь ваш охотный слуга. W. Bering».

Даже слеза навернулась на глаза лейтенанта, когда читал это письмо. Всякому лестно такую похвалу услышать, а в том месте, где оказался Овцын, похвала в десятки раз дороже была.

— Дурак ты дурак, лейтенант... — сказал Ушаков, забирая бумагу. — Через месяц уже в Петербурх приехал. Глядишь, и в капитаны бы тебя произвели... А теперь кто ты есть?

— Я — лейтенант Русского флота! — ответил Овцын. Звонко и решительно прозвучал его голос.

— Уже не лейтенант... — сказал Ушаков. — Теперь ты просто государственный преступник. И все. Итак! Я тебя ещё раз спрашиваю о письме, которое княжна Долгорукова в Петербурх передавала... Что будешь ответствовать?

За два проведённых в остроге дня многое было передумано Овцыным. Всю свою жизнь перебрал. О письме княжны Кати тоже вспоминал. И всё равно, хотя и догадывался, оставалось сомнение, теплилась надежда... Теперь ни сомнений, ни надежд уже не могло быть.

— Не возил от Долгоруковых никаких писем... — сглотнув вставший в горле комок, ответил Овцын.

— Не возил так не возил... — сказал Ушаков. — О письме я ещё спрошу тебя, когда на виске будешь... А с князем Иваном злоумышлял чего?

— Чего я злоумышлять с князем мог? — ответил Овцын. — Не такое моё происхождение, чтобы князья со мной компанию водили. Достоинство не то.

— Зато теперь ты в достоинстве с князем сравнялся... Оба — государственные преступники... Может, скажешь, что и с подьячим Тишиным не дрался?

— Не дрался... — опустил голову Овцын. — Морду ему набил, и всё.

— За что же, разреши полюбопытствовать? Не княжна ли чего про него рассказала?

— Не княжна...

— Какова же тогда причина была?

— Я экспедиции на упряжках, каб берег моря проведать, снаряжал... К Енисею також упряжки посылал... А он предлагал, чтобы кроме составления карт ещё и покупкой мехов заняться. Обидным такое предложение мне показалось. Не стерпел...

— Ишь ты... — покачал головой Ушаков. — Тишин по просьбе профессора Делакроера меха скупал, а ты не стерпел... Ну, коли так, поглядим, чего ты с виски покажешь...

Так и не понял Овцын, то ли посочувствовал ему капитан, то ли просто следствие по делу Долгоруковых уже закопчено было, и не хотелось Ушакову завершённое дело ворошить... Только и здесь, в пытошном застенке, опять улыбнулась ему фортуна.

Когда подняли на дыбу Овцына, палач начал просовывать между связанных ног бревно, собираясь встать на него, «дабы, — как писано было в пытошном регламенте, — более истязание чувствовалось». Но остановил палача Ушаков.

— Не порти, брат, господина матроза... — сказал он. — Может, он из матрозов опять в лейтенанты произойдёт...

И, обмакнув перо в чернильницу, снова принялся повторять свои вопросы.

Нестерпимою боль в вывернутых руках была. Но стерпел боль эту Овцын. Повторил один к одному ответы.

Сняли с дыбы героя-лейтенанта. Вправили руки. Отвели назад в камеру.

Лежал на охапке соломы, радовался, что легко отделался. Про Петербург, где ждали ласки и награды, уже не вспоминал лейтенант. Впрочем, теперь уже бывшим лейтенантом был он, ибо очень скоро произведут его в матросы и отправят в Охотск, куда уже отправили незадолго до этого матросом младшего брата князя Ивана Долгорукова...

А князя Ивана — сбылся-таки преследовавший последние годы сон! — лютою смертью казнили. Перебили руки и ноги и, просунув их между спицами колеса, подняли князя на высокий кол в Новгороде...

Но перед казнью люто пытали его. И во всём признался князь Иван. И в подделке подписи покойного государя Петра Второго тоже признался. Только фамилий князь Иван никаких не назвал. Никого не потянул за собою, хоть и кричал от боли под пытками... Княжеское достоинство и честь обыкновенно на поле брани проверяется, и какую уж брань судил Господь, разбирать не будешь. Всё едино — князю стоять надобно!

Овцын не знал и так и не узнал никогда о благодеянии князя Ивана. Зато узнал Овцын, что в камере Тобольского острога, где томился он, квартировал до этого геодезист Михаил Гвоздев, первым из русских исследователей ступивший на Американский континент. Только в июле 1738 года и освободили Гвоздева... И почти два месяца пустовала камера, пока не занял её прибывший в Тобольск Овцын. Может быть, порядок такой был тогда, чтобы самых удачливых исследователей и первопроходцев в Тобольском остроге содержать? Кто знает... Много странного и непонятного в эти годы в России творилось...

6

Высоко взлетел Артемий Петрович Волынский! Так высоко, что выше уже некуда... Чтобы ещё выше подняться, Иваном Ивановичем[7] надо было родиться, поскольку выше только Миних, Остерман да Бирон... Кабинет-министром стал Артемий Петрович. Все дела российские в свою руку взял, которые немцы ему взять дозволили.

Но так уж устроена власть, что своего предела во власти никакой человек знать не хочет. И не может знать, потому что даже большой и сильный ум человеку тут не помощник. Иное требуется духовное вспоможение. Молиться надо, гордыню свою смирять... Тогда, может быть, и просветит Господь зрение, тогда и увидит человек путь, коим надобно далее следовать.

Но с духовным у Артемия Петровича никогда отношения не складывались. Священников и архиереев, подобно всем другим птенцам Петровым, не жаловал Волынский. И никакого различия не делал, будь то иезуит приезжий или свой, православный батюшка... В церковь только приличия ради ходил, смирение почитал выдумкой поповской и во всём на ум полагался, на ловкость да на удачу.

С умом всё хорошо у него было. И ловкости тоже не занимать. Такие интриги плёл, такие конъюнктуры составлял Артемий Петрович, что даже Остерман языком от восхищения пощёлкивал.

Но и Остерман тоже не лыком шит. В ловкости, в умении конъюнктуры выстраивать и интриги плести Волынскому ещё далеко до Остермана было... Тут за себя Андрей Иванович Остерман не опасался... Другое беспокоило его. Была в нём, Остермане, червоточина... Никакой подлостью не гнушался он, но одного не мог сделать. Ни при каких обстоятельствах и конъюнктурах австрийскими интересами не поступался. Сам понимал, что невыгодно может на карьере сказаться, а не мог уступить.

И тут Артемий Петрович намного сильнее его оказывался. Никакой такой червоточины в нём не имелось. Не было для Волынского ни польских, ни австрийских, ни французских интересов. Русских интересов тоже не существовало. То есть были, конечно, но только до тех пор, пока интересам самого Артемия Петровича не противоречили. Если же возникало расхождение, то тем хуже для русских интересов. Очень легко они у Артемия Петровича в разменную монету превращались. Пока пыхтит Андрей Иванович, кропотливо интересы фатерлянда отстаивая, глядишь, у Волынского опять полно на руках карт, и все — козыри. Даже если дело полезно для всех было: и для тех, кто у власти, и для тех, которые к этой власти пробираются только, Волынский не задумывался. Коли можно было опорочить противника, любым делом Артемий Петрович готов был пожертвовать. Не существовало для него ничего неприкасаемого, заповедного. Если ему выгодно, смело жертвовал общим и вечным...

Это свойство Волынского очень Остермана заботило. Страшный человек... Очень опасный противник... И императрица с Бироном на его игру благосклонно взирают... А это уже совсем нехорошо, потому что в десятки раз от этого опасность Волынского увеличивается.

Нынче Артемий Петрович конъюнктуру против Остермана в Адмиралтейств-коллегии раскладывать начал.

29 мая 1738 года появился именной указ Анны Иоанновны, в котором бичевался за казнокрадство верный сторонник Андрея Ивановича, президент Адмиралтейств-коллегии граф Н. Ф. Головин. Образована была — из сторонников Волынского! — комиссия для проверки расходов коллегии, начиная с 1734 года, а 25 июля принял кабинет-министр к рассмотрению жалобу Г. Г. Скорнякова-Писарева на Беринга, и велено было Сенату требовать от Адмиралтейств-коллегии отчёта об экспедиции и расходах, с нею связанных.

Уверенно, точно наносились удары. Опытная рука направляла их. Уже 18 октября назначили вице-президентом коллегии ставленника Волынского — генерал-майора Фёдора Соймонова.

Велено было сыскать следы экспедиции Шестакова — Ганса — Фёдорова — Гвоздева...

И хотя докладывали, что Шестаков убит от немирных чукоч, Ганс помер, опившись камчатской водкой, а отчётов никаких не сохранилось, разыскали в Тобольском остроге геодезиста Гвоздева и заставили его составить новый отчёт, из которого выяснилось, что уже давно проложен путь в Америку.

И встал, неизбежно встал вопрос, для чего вообще нужна экспедиция капитан-командора Беринга?

Защищаясь от обвинений, Головин толковал о научном значении экспедиции, но Сенат, послушный кабинет-министру, интересовало только, сколько стоят эти чисто научные открытия и как можно избежать ненужных затрат...

Заодно решили проверить и жалобы, которых изрядно накопилось за эти годы. Адмиралтейств-коллегия положила рассмотреть их уже по возвращении капитан-командора Беринга, но коли надобно, то можно и не тянуть.

И повезли, повезли из Охотска и Якутска в Тобольск народ для допросов. Расспросят там и назад отправят... 14 589 рублей 75,5 копеек на перевозку потратили. Почти столько же, во сколько строительство кораблей для плавания в Америку обойдётся...

7

Оживлённо стало на сибирских дорогах. Сбывалось мечтаемое. Проникала цивилизация и в эти дикие места. Да так стремительно, что пока ехали братья Лаптевы до Якутска, то и дело обгоняли их резвые тройки.

И хотя очень спешили Лаптевы к морю, которое назовут потом их именами, но понимали, что государственные дела, небось, поважнее лейтенантских мечтаний будут. До Якутска братья только в начале 1739 года добрались.

Капитан-командор давно уже отбыл в Охотск, одна только Анна Матвеевна Беринг и приветила своими слезами Лаптевых.

— Ах, как нехорошо все, — жаловалась она. — Так плохо, так плохо...

Выжили-таки недобрые люди Витуса из Якутска, где маленько обжились они. Ввели в заблуждение Адмиралтейств-коллегию... Написали из Петербурга, что Витус нерадетельно о делах экспедиции заботится... Пригрозили, что без взыскания это на нём оставлено не будет... Витус доказывал! Объяснить хотел, что в Якутске нужнее быть, так ведь всё равно велели в Охотск ехать под опасением тягчайшего за пренебрежение указов и нерадение о пользе государственной ответа и истязаний... А ему, Витусику, пятьдесят восемь годов уже! Куда ему снова в морской вояж? Так горевал, так горевал, бедный...

Не успевала служанка сухие платочки подавать Анне Матвеевне, ручьями лились слёзы из глаз молодой командорши.

— Выжили, выжили Витуса из Якуцка, а тут ещё Митенька Овцын, которого так любил командор, свинью подложил... В тюрьму попал, злодей этакий... Витусу за него вдвое жалованье уменьшили... Теперь и из Якуцка выехать не можно. Такая беда... Хотела у Чириковой денег занять, так не даёт Чирикова, говорит, что сама в долг живёт...

Сочувственно вздыхали Лаптевы, прикидывая, как можно несчастной женщине помочь.

— Может, из экспедиции кто поедет, так попутно и её с сыновьями захватят? Что же делать, если беда такая? Каждый пособить постарается...

Мотала головой Анна Матвеевна:

— Никак нельзя...

— Отчего же?

— Да оттого, что не меньше десяти возов потребуется, чтобы имущество нажитое вывезти. В попутчики, небось, и не возьмут столько. Опять же из-за доносов этих, из-за злых людей наветов, велено сейчас Сенатом досматривать едущих из Сибири по экспедиции людей. Если казённым образом поедешь, враз ведь словят и всё нажитое за эти годы — меха и материи — отберут...

— Нетто так много нажито? — простодушно удивился Дмитрий.

— Так ведь накопилось маленько... — призналась Анна Матвеевна. — Экономили на всём... Матрозы и те, бывало, жалованье своё капитан-командору жертвовали. К чему им в Сибири это жалованье?

Смущённо переглянулись братья. Потом вздохнули облегчённо, вспоминая, что выведены нынче их отряды из подчинения капитан-командору Берингу.

Видно было, что обиделась Анна Матвеевна, когда заторопились братья покинуть её.

Неблагодарные... И эти оказались такими же, как остальные... Покидали её, несчастную, в трудную минуту...

Собственным иждивением пришлось Анне Матвеевне в обратный путь сниматься. Но собралась и, слава Богу, благополучно до дому добралась...

Правда, таможенников миновать не удалось. Досмотрели в Тобольске её багаж. Обилие мехов даже видавших виды сибирских чиновников в изумление привело. Вынуждены были они опечатать багаж Анны Матвеевны.

Впрочем, и тут Анна Матвеевна не растерялась. Сделала в Москве кому следует подарки и самовольно распечатала багаж.

— Я не сибирского ведомства буду! — заявила она. — Я житель петербургский!

Оторопел явившийся принимать багаж чиновник, да только Анна Матвеевна уже в Петербург укатила...

Более ничего не известно нам о супруге капитан-командора, кроме того, что в 1744 году требовала она единовременное, вдовье мужнее жалованье, а в 1750 году ходатайствовала о пансионе.

В первый раз указала, что уже 39 лет ей, а во второй раз, через шесть годов, кокетливо написала, что ей «больше сорока»...

Впрочем, эти хлопоты уже после гибели командора Витуса Беринга Анна Матвеевна вела...

8

И вот снова Охотск.

Ровно десять лет миновало, когда уходил отсюда Беринг. Тогда думалось, что навсегда. Теперь тоже такое ощущение было, что навсегда пришёл и уже никогда не выбраться из Охотска будет.

Творилось тут нечто невообразимое.

Читал жалобы и доносы Беринг в Якутске, но думалось, что преувеличивают маленько.

Дело уже до того дошло, что солдаты от Скорнякова-Писарева, аки от помещиков на Дон, бежали к Чирикову. Скорняков-Писарев тоже не зевал. Ловил матросов беринговских, силой приходилось отбивать.

Шпанберг и с Чириковым, и со Скорняковым-Писаревым воевал. И все они на Беринга так смотрели, будто ждали, что скажет сейчас командор слово, и враз порядок установится. Сами устали от войны.

Чуда ждали от Беринга. Но чуда не мог сотворить командор.

Мягок и сговорчив был, и очень усталый... Нелегко далось ему расставание с семьёй. Совсем одряхлел Беринг...

Докладывавший Берингу Чириков замечал и дряхлость командора, и усталость. Рассеянно слушал Беринг отчёт, кивал, слушая жалобы на Шпанберга.

А пожаловаться Чириков не утерпел. Мало того, что приходилось исправлять и доделывать то, что не сумел сделать Шпанберг, так как теперь Мартын без всякого стыда приписывал себе, что было сделано Чириковым.

— Он в Государственную Адмиралтейскую Коллегию представлять не устыдился, выхваляя себя так, будто бы его прилежным старанием многое в экспедиции исправлено больше всех! — возмущённо сказал Чириков. — А как поистине сказать, что ево Шпанберговых больших трудов и на сухом пути не видно. Да и быть не может, потому что он и самых нужных тогда потребностей не исправил. Ни магазин, ни покоев работным людям в надлежащих местах от Якуцка до Охоцка не построил, ни перевозки водным путём не учредил! А которые суда мелкоходные немного и построил, и те неудобны оказались и затем брошены! Да и здесь, подлинно сказать можно, что он жил в покое против нас!

Спокойно выслушал Беринг эту горячую речь. Потом примиряюще улыбнулся и сказал, что хотя это и так, однако не надо заслуги Мартына зачёркивать, всё-таки он первым в Охотск прибыл и всё тут наладил...

Изумлённо посмотрел на него Чириков. Да слышал ли командор его доклад? Так и ушёл в сильном сумлений.

А Беринг, оставшись один, сжал руками голову, пытаясь укрыться от безрадостной, нарисованной Чириковым перспективы. Он, Беринг, всё слышал. Более того... Добросовестный, честный Алексей Ильич хотя и не скрывал ничего, но он просто не мог знать, что положение экспедиции ещё более тяжёлое, нежели это представляется в Охотске. С грехом пополам, но здесь достраивал корабли для своего плавания в Японию Мартын Шпанберг. Скоро освободится верфь, и можно заложить корабли для плавания в Америку. Только ведь и Мартыну не уплыть, потому что так и не завезены в Охотск припасы для плавания, и неведомо, когда привезут их. Помнится, Чириков толковал, дескать, экспедиция съедает саму себя... Верно говорил... В самую точку получалось... Пока сидел Беринг в Якутске и, как казалось всем, ничего не делал, перебоев всё же не было — боялись чиновники. Теперь, когда уехал Беринг в Охотск, некому стало вразумлять их, некого им бояться стало.

Придвинув чистый лист бумаги, Беринг взял перо.

«Ежели и впредь жалованье будет присылаться с таким же опозданием, как и ныне, — написал он, — то всемерно и на море будет выпить не с кем».

Правильно написал... Только когда дойдёт это письмо до Адмиралтейств-коллегии? Когда ответ дадут? Когда, спохватившись, снова наладят якутские чиновники снабжение? Задрожало перо в руке. Стекла но морщинистой щеке слеза.

Беринг всё понимал... Ему легче было бы сейчас, если бы мог он обмануться надеждой... Но он понимал всё... Ясно и отчётливо осознавал Беринг, что ему уже не вернуться назад. Он уже вычеркнут из списков будущей жизни... Может, это и к лучшему. Адмиралтейств-коллегия сообщала, что рассмотрение жалоб оставлено до возвращения экспедиции... После первой экспедиции жалобы рассматривали два года, два года не платили жалования... Только тогда, по сравнению с нынешней экспедицией, и жалоб-то, считай, не было... Сколько же времени, если доведётся вернуться назад, будут теперь жалобы рассматривать? Ежели и сто лет судил бы Господь прожить, не рассмотрят ведь и тогда, не поспеют... Нет... Не будет Берингу пути назад. Не вернуться ему, да и ни к чему возвращаться...

Ещё в Якутске понял это Беринг и тянул, малодушно тянул с отъездом, потому что навсегда предстояло ему проститься с женой, с сыновьями... И простился с ними, как прощается со своими близкими умирающий человек.

Скатилась на лист бумаги слеза.

Расплылись чернила...

«Я же за своею дряхлостью, — написал Беринг, с трудом выводя буквы, — и, почитай, непрестанной болезнью таких тяжких трудов и беспокойств более снесть не могу. К тому же я тридцать семь лет в службе нахожуся и в состояние не пришёл, чтобы на одном месте для себя и фамилии своей дом иметь мой и яко кочующий человек живу...»

Иногда, отрываясь от письма, поднимал Беринг тяжёлую голову. В тёмном стекле отражалось одутловатое, с двойным подбородком лицо, усталые глаза...

Беринг подумал, что его письмо дойдёт до Адмиралтейств-коллегии не скоро. Вздохнул тяжело... Но тут же подумал, что не коллегии и жалуется он... Что коллегии его жалобы?

Наверное, если бы Чириков прочитал письмо Беринга, он изменил бы своё отношение к командору. А может, и не изменил бы... Чириков и к себе самому, и к другим очень требовательным был. Не понимал и не хотел понимать, как может взяться человек за какое-либо дело, не соразмерив с ним собственных сил. Бывает, конечно, что ошибётся человек... Переоценит свои силы. Но тогда — Господь ему в помощь! Напрягись, пожелай по-настоящему этого, глядишь, и откроются силы, самому тебе неведомые...

Таковы были убеждения Алексея Ильича Чирикова. С этими убеждениями он и раньше жил, и сейчас они не изменились. И невозможно было человеку с такими убеждениями понять раздавленного Беринга. Только посочувствовать мог Чириков, но и сочувствия не было.

Случилось в эти дни Чирикову при разговоре командора с лейтенантом Плаутиным присутствовать.

Пришёл лейтенант на Скорнякова-Писарева жаловаться. Тот захватил Плаутина и держал в кутузке, пока Чириков с матросами не освободил его.

— Ты сам ведь больше моего знаешь, каков Писарев... — выслушав негодующий рассказ лейтенанта, сказал Беринг. — Лучше, кажется, бешеная собака. Увидишь её, то отойди, не тронь!

— Да разве я трогал Григория Григорьевича?! — изумлённо спросил Плаутин. — Я его ещё с Академии боюсь!

— Ты упрямишься... — сердито сказал Беринг. — Небось сам кругом виноват и спесивишься, надеясь, что ты офицер и нельзя тебя штрафовать... Не знаю уж, в каких ты слабых командах служил, что столько упрям...

Потемнели от обиды глаза Плаутина.

— В чём же моя вина, господин капитан-командор? — дрогнувшим голосом спросил он.

— Опомнись! — совсем уже рассердился Беринг. — И побереги себя, если жаль голову. Никто своего счастья не знает... Может быть, ты будешь адмирал, как ныне произошёл Николай Фёдорович Головин, а ведь прежде сего его сиятельство, между прочим, был у меня в команде поручиком!

Беринг замолчал.

Чирикову показалось, что Беринг задремал. Закрыты были глаза командора.

Вопросительно взглянул на Чирикова Плаутин. Обидой горели глаза лейтенанта. Праведного возмездия жаждал он. Чириков пожал плечами. Тягостное чувство осталось от этого разговора. Впрочем, от других разговоров с Берингом тоже только тягость была. Не понимал Чириков, как завершат они приготовления к плаванию, не мог понять, как поплывут под началом Беринга в неведомые моря...

А лейтенант Плаутин от обиды даже о Скорнякове-Писареве позабыл. Весь свой гнев выплеснул на Беринга. Со свойственной ему горячностью тут же написал Плаутин жалобу на капитан-командора. Потом вторую, третью... Узнав об этом, Беринг пытался вразумить его, но лейтенант уже в раж вошёл.

Плаутину казалось, что теперь, когда сам он раскусил наконец Беринга, необходимо и начальству открыть глаза на командора.

Поток плаутинских доносов прекратился, только когда Беринг разжаловал лейтенанта в матросы и отправил его в северный отряд Дмитрия Лаптева. Случилось это в 1739 году, когда, гремя кандалами, прибрёл в Охотск и другой разжалованный в матросы лейтенант...

Всегда везло в жизни Дмитрию Леонтьевичу Овцыну. И теперь, в несчастье, тоже не изменила ему фортуна. Ведь мог бы попасть матрос Овцын в команду на корабли Шпанберга. Большой недобор там был. Матросом у Шпанберга — дабы праздно не жил — даже младший князь Алексей Долгоруков плыл... Не сладко, ох как не сладко матросам у Шпанберга приходилось. И лучшего матроса от худости да наготы трудно было отличить от арестанта...

Но миновала Овцына сия чаша. После первого неудачного плавания не стал Мартын Шпанберг в Охотск возвращаться, зазимовал на Камчатке.

Повезло матросу Овцыну. Беринг взял его вестовым к себе. Выть хотелось Дмитрию Леонтьевичу от такого фарта...

9

В 1739 году намечено было завершить Великую Северную экспедицию... К этому году и другие судьбоносные для России события приурочивались. 17 августа русская армия под командованием фельдмаршала Миниха одержала блистательную победу над турками при Ставучанах и взяла Хотин.

Увы... И эта победа не принесла России никакого проку, потому что ровно через месяц её союзница, Австрия, заключила с Турцией мир, сводя на нет все победы, за которые Россия заплатила ста тысячами солдатских жизней... Пришлось заключать Белградский мир.

«Россия не раз заключала тяжёлые мирные договоры, — напишет потом историк В. С. Ключевский, — но такого постыдного смешного договора, как Белградский, ей заключать ещё не доводилось и авось не доведётся...»

В том же месяце, когда разгромил Миних турок при Ставучанах, вернулся из плавания в Японию Мартын Шпанберг. Большое впечатление произвёл в Петербурге его рапорт. Наконец-то хоть что-то реальное достигнуто было. Наконец-то забрезжила возможность давно лелеемый Сенатом план «с Америкой и Японией дружбу и на обе стороны коммерцию завести» осуществить. И неважно, что ни в какие контакты со Шпанбергом не пожелали вступать японцы. Шпанберг умел говорить то, что хотели наверху слышать. Самое благоприятное впечатление его рапорт произвёл.

А для Артемия Петровича Волынского и Фёдора Соймонова рапорт Шпанберга настоящей находкой стал. Тут же, подготавливая удар по Остерману — Головину, был составлен Соймоновский проект замены Беринга во главе Северной экспедиции Шпанбергом. Срочно вызвали Мартына Шпанберга в Петербург для получения дополнительных инструкций... В Якутске этот указ 10 апреля 1740 года получили. Вот и дождался своей звёздной минуты Мартын Шпанберг! Теперь он быстро всех, и Беринга, и Чирикова в сознание приведёт. Не медля ни дня, помчался Мартын в столицу. Как на крыльях летел... Но велика Сибирь-матушка, бескрайни просторы её. Коли и произойдёт сбой в истории, на сибирских бесконечных дорогах живо выправится все... Только в пути до Киренска и был Мартын Шпанберг всесильным главою Великой экспедиции. Потому что 8 июля встретил Мартына в Киренске на берегу Лены другой гонец. Лейб-гвардии каптенармус Друкорт вручил Мартыну другое предписание. Не надобно было Шпанбергу Беринговы тяготы на себя принимать. Не надобно было и в Петербург дорогу ломать. Ведено было Мартыну назад в Охотск возвращаться и снова в Японию плыть.

— Что есть означать это происшествие? — спросил Шпанберг, когда вернулся к нему дар речи.

— Плыви знай, куда указано! — ответил Друкорт.

Не стал рассказывать этому Ивану Ивановичу, что снова закрутилось всё в петербургских верхах. Впрочем, Друкорт и сам не ведал, кого он, воротившись в Петербург, застанет там, кто в силе будет, а кто в бесславии...

А вот Алексею Ильичу Чирикову в тридцать девятом году опять не повезло.

Назначен он был Адмиралтейств-коллегией на месте разбирать свары. Подсчитали, что больно дорого в Тобольск возить народ из Охотска. Может, для кого другого и лестно было такое поручение исполнять. Озолотиться на этом деле человек мог. Только для этого ведь и человеком другим стать надобно было. По правде разбирал Чириков жалобы, по справедливости, и за оное, как он сам жаловался, господин командор на него сильно злобствовал.

Пока Шпанберг ещё не возвратился в Охотск, Чириков блестящий выход нашёл. Чтобы не создавать лишних трудностей Берингу, попросил он отправить его на одном из кораблей Шпанберга осмотреть район, где они в первой экспедиции плавали. Поискать там американский берег. Карты составить, которые ой как пригодятся в предстоящем вояже самого господина командора в Америку.

— А что мне здесь делать? — сказан Чириков. — Не могу я больше при живом командире жалобы на него разбирать! Ежели и далее так продолжаться будет, что от нашей экспедиции останется? Скоро и матросы командиров слушать не будут!

Опустил голову Беринг.

Всё правильно Алексей Ильич Чириков говорил. Может, для экономии денег и хорошо придумали, чтобы жалобы здесь же, в Охотске, разбирать, но насчёт дисциплины промашка вышла.

И насчёт плавания тоже не худо задумано. Не мешало бы тамошние берега Америки осмотреть. И карты бы пригодились. И корабли без дела стоят... Если бы кто другой, а не Чириков, попросился, не колебался бы Беринг... Но Чириков...

С трудом поднял голову Беринг, чтобы в глаза заглянуть своему первому помощнику. Чириков на него смотрел, ждал ответа.

Снова опустил голову Беринг.

Чириков... Кругом виноват капитан-командор перед Чириковым. И напрасно думает капитан, что это от злобы... Никакой злобы нет. Почти всем, что в обеих экспедициях сделано, Чирикову он обязан. И если не всегда это в рапортах указывал, то потому только, что Чирикова потерять боялся. Понимал, понимал, конечно, что обижает Алексея Ильича, только ведь, с другой стороны, надо было позаботиться Берингу и о всей экспедиции. Самое трудное дело можно было Чирикову поручить... С любым поручением справлялся... Если бы забрали его, кому бы Беринг доверил эти дела? Мартыну? Нет... Мартын только рапорты о своих достижениях горазд составлять... Конечно, Алексею Ильичу обидно... И ведь сейчас, если отпустить его, наверняка справится с этим делом... Может быть, отпустить всё-таки? Корабли тут и без Чирикова достроят... Может быть...

— Нет... — глухо сказал Беринг. — Я не могу одобрить ваше предложение, господин капитан. Инструкцией, данной мне, не предусмотрено такое плаванье.

Он хотел добавить, что когда построят всё-таки новые корабли, то поплывут они вместе. На одном корабле — Чириков, на другом — Беринг... Но бесполезно было Чирикову эти пустые, жалкие слова говорить.

— Вы свободны, господин капитан... — не поднимая головы, сказал Беринг.

Пятнадцать лет они вместе с Чириковым были. И о главной причине своего отказа Беринг не только говорить, но и сам думать боялся. Не было Беринга без Чирикова. И тут не то считать надобно, что и кем сделано, а просто знать наверняка, что как только потеряет он, Беринг, Чирикова, так и его не будет, и ничего не будет сделано, ради чего и он, Беринг, и сам Алексей Ильич жили все эти годы...

Подобных минут, кажется, и не бывало ещё в жизни Алексея Ильича. Наверное, в такие минуты и захлёстывает отчаяние самоубийц. Одна чернота кругом и никакого просвета...

Какая инструкция?! По инструкции давно уже должны были вернуться они из Америки! Вопреки всякому здравому смыслу отказал командор Чирикову...

Ну как, как объяснить Берингу, что это плавание было для Чирикова больше, чем просто плавание! Что без него бессмысленной становилась вся его жизнь! Господи! Никто не понимает, не задумывается даже, что удачливый, успешно делающий карьеру капитан, которого безоговорочно ценят все большие и малые начальники, никогда ещё не командовал самостоятельно кораблём! Всю жизнь провёл в помощниках!

И вот теперь наконец-то представился случай! Кому могло помешать это плавание?! Никаких затрат не требовалось! А сколько было бы сделано для экспедиции?! Как это важно было бы для Чирикова!

И вот... Безжалостно и равнодушно растоптано Берингом и это мечтание... Если раньше не любил Чириков Беринга, если презирал его за нерешительность и мягкотелость, то сейчас ничего не осталось в душе. Всё выжгла смертельная ненависть...

Увы... Чириков не знал ещё, что Беринг лишил его не только славы первооткрывателя. Не отпустив Чирикова в плавание, Беринг поставил его в крайне щекотливое положение.

В апреле 1739 года начальником Охотского порта взамен Скорнякова-Писарева назначили подельника Скорнякова, бывшего генерал-полицмейстера Петербурга графа Дивиера.

Прибыв в Охотск, Дивиер провёл ревизию дел и, обнаружив, что солдатам не уплачено жалованье, продал с торгов имущество Скорнякова-Писарева.

Так получилось, что сам Дивиер и приобрёл это имущество, но формально всё было сделано правильно. Жалованье солдатам немедленно выплатили.

Пересилив себя, Григорий Григорьевич обратился за помощью к Чирикову.

— Защити, Алексей Ильич! Ограбил ведь еврей поганый.

Чириков и сам видел, что это был самый наглый и беззастенчивый грабёж, который когда-либо приходилось видеть ему.

— Ничего не могу сделать, Григорий Григорьевич... — скрипнув зубами, ответил он.

Он действительно, при всех полномочиях, которые даны были ему в разборе жалоб, не мог ничего сделать.

На всю жизнь запомнил Алексей Ильич взгляд, которым ответил на эти слова Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев.

А через несколько лет, когда возвращён будет Григорий Григорьевич из ссылки, когда снова войдёт во власть, сумеет он и не только взглядом отблагодарить Чирикова. При всех своих талантах, смирением и отходчивостью никогда не страдал Григорий Григорьевич... Никому не прощал он обид. Впрочем, в этом он был точно таким же, как и остальные птенцы Петровы...