Революция

Глава 14

Предписание явиться на высочайшую аудиенцию Брусилов получил через три дня. Император хворал, посещения ему ограничили. Великого князя Михаила Георгиевича в Петрограде не было, выяснить у него подробности парижского гешефта министр не мог и пребывал в неведении, злясь от бессилия. Представление на награду Игнатьеву не было составлено — начальник разведки решился на открытый саботаж.

Адъютант подготовил папку с документами, требующими внимания монарха, еще раз проверил мундир начальника, приличествующий случаю. Генерал-фельдмаршал, одевшись, глянул перед выходом в зеркало и, как водится, скривился. Причина расстройства была, можно сказать, стратегическая. Генштаб считал, что в отсутствие былой мощи боевых магов германцы применят отравляющие химикаты. Тем более что артиллерийские снаряды с отравой поступили и на российские склады — чтобы отвесить супостату той же мерой. Посему сухопутные войска срочно оснащались противогазами. Предлагались даже лошадиные — длинные, на размер конской морды.

Распространение противогазов вдруг встретило сопротивление старого офицерства, привыкшего щеголять пышными усами. Полковники сплошь носили бороды-лопаты, более уместные для стрельцов Ивана Грозного, а не современной армии. Разумеется, на пышную поросль маски противогазов не налезали, а если все же натянуть, ни о каком плотном прилегании резины к коже не могло быть и речи.

Брусилов, испросив одобрения императора Георгия Александровича, впрочем, мало вникнувшего в эту проблему, издал приказ, запрещающий ношение бород и пышных бакенбард, а также длинных усов. Пример преподал сам, хоть министру вряд ли придется сидеть в окопах на передовой, пережидая газовую атаку. Он выбрил виски и оставил лишь коротенькую щетку на верхней губе. Привыкнув к длинным гусарским усам, закрученным вверх, Алексей Алексеевич зачастую поднимал руку к лицу, и пальцы вместо тонкого кончика хватали пустоту. Отражение в зеркале показывало заостренное книзу худое лицо, начисто лишенное былой кавалерийской удали.

Наверняка подобные же ощущения испытывают другие военные. Авиаторы считают себя вправе смотреть свысока на других в прямом и переносном смысле, им противогазы без надобности. «Сапоги» открыто завидуют флотским, коих нововведение пока не коснулось. Карьеристы выскоблились первыми, часть офицерства брюзжит и тянет с бритьем. С солдатами и унтерами проще: бреются в приказном порядке. Императорский двор завален жалобами, и Брусилов миллион раз возблагодарил себя за то, что запасся высочайшей санкцией на борьбу с зарослями.

Он быстрым шагом отправился в Зимний. Его предшественник Сухомлинов непременно вызывал экипаж, а затем — и авто, опасаясь пыли с брусчатки Дворцовой площади, норовившей испачкать сияющие бликами антрацитовые сапоги. Адъютант, полковник Тетешин, следовал рядом и сзади, отставая на полкорпуса.

В приемной не заставили ждать, император принял его тотчас. Он был не один: у длинного стола расхаживал ранее неуловимый Михаил Георгиевич. Сын императора разложил целый пасьянс на столешнице из самых разнообразных чертежей, рисунков и пояснительных записок. Вот так и нашелся великий князь, с коим стоило бы поговорить до аудиенции. И что теперь? Действуем по обстановке, решил Брусилов.

Георгий не поднялся из кресла. Он сидел, укрытый пледом, несмотря на тепло из камина. Махнул министру рукой, дескать, присаживайся за стол.

Брусилов подчинился и спросил — не из Франции ли эти документы? Потом рассказал о конфузе с задержкой оповещения и о деле с Игнатьевым.

— Ушлый полковник, доложу я вам, — усмехнулся великий князь. — Не стал прятаться за приказ и нашел способ обойти его, не нарушая. Сообщил мне о наследстве Кошкина. Отец! Что нам делать с этим несносным олухом из разведки?

— Видишь, в каком я состоянии, — государь закашлялся. — Мне только ссоры с твоей матушкой-императрицей не хватает, которая воспоследует, если выгоню взашей ее дражайшего дядюшку. Хотя давно пора. Опостылел, бездарь.

— Позвольте, Ваше Императорское Величество? Совсем не обязательно отправлять его на пенсион, — вкрадчиво предложил Брусилов. — Есть предложение лучше: дать ему ответственейшее задание. С повышением.

— Какое? — Георгий даже кашлять перестал.

— Есть в Сибири село Шушенское. Большое село, тысячи полторы душ только взрослых. Туда простецов ссылают, смевших у себя обнаружить дар, полагающийся лишь благородным. Тех, кому вы отказали в праве называть себя Осененными. Генерал — сильный кинетик, Ваше Императорское Величество. Дать ему в помощь Осененных, оставшихся после гвардейских полков, из числа наименее покорных. И отправить их в Шушенское — новое магическое войско создавать. Дворян — в офицеры, простецов в солдаты и унтеры. Развернуть в дивизию из сплошь магически одаренных.

Император с великим князем обменялись взглядами. Георгий хохотнул и прервался, снова закашлявшись.

— Хитер ты, братец! — сменив официальный тон на свойский, он перешел с Брусиловым на «ты». — Я в тебе не ошибся. И про наш забег наперегонки от германского броневика не забуду, здорово ты его… Только на часы мои не смотри. Дорого ремонт встанет.

— Хорошо придумано, — поддакнул Михаил. — Расходы невелики. И уберем их из Питера хотя бы на год. Распоряжусь готовить указ?

— Давай. Алексей Алексеевич, а кого начальником разведки поставить?

— Так того же Игнатьева. Дело знает, трону предан. Ум имеет острый, понимает, когда нужно строевым шагом, а когда и словчить.

— Михаил?

— Соглашусь. Только должность генеральская, а он полковник. Подготовить указ о повышении в чине?

— А куда деваться? У нас генералов столько, сколько во всей Европе не наберется. Одним больше, одним меньше… Лучше, Миша, расскажи о добыче Игнатьева. А заодно — как она попала в Петроград всего лишь за два дня. И потом еще несколько дней тащилась от Петергофского шоссе до Дворцовой площади.

— Русский воздухоплаватель Уточкин на аэроплане конструкции Сикорского совершил перелет над Северным морем и снизил машину в Стокгольме. Оттуда на следующий день перелетел в Гатчину. Вез пакет от Игнатьева, обернутый горючей тканью и зажигалку, чтоб, случись неожиданное, не попал к врагу, — Михаил Георгиевич приподнял листок и поднес к носу: — Полюбопытствуйте, батюшка! Керосином пахнет. Бог с ним, привез, и на том спасибо. Что вы скажете про бронированный экипаж на чистом гусеничном ходу, без рулевого колеса, оснащенный пулеметной башенкой от броневика «Рено»? Борт и корма защищают от пуль и осколков, лоб — и от шрапнели на удар.

— Точно! — Брусилов хлопнул себя ладонью по лбу. — А ведь Кошкин рассказывал мне об этой идее после того, как увидел в Прибалтике германские самоходные бронеколпаки для защиты магов. Он еще тогда говорил: нужен гусеничный ход, а не колесный, лоб узкий и как можно крепче, пулемет в поворотной башне… Он успел составить чертежи?!

— Только наброски. Их передала давняя подруга Кошкина — Юлия Сергеевна Соколова, — Михаил Георгиевич вытащил еще один листок. — Игнатьев доложил, что еще до войны с германцами у Кошкина с Соколовой произошел скандальный случай. Барышня, его невеста, упорхнула к другому женишку, княжьему сынку, который, впрочем, под венец ее не повел, а чаял только поразвлечься и бросить. Когда правда выплыла наружу, и подлец получил жестокий урон княжеской чести, тот не нашел ничего лучшего, как вызвать Кошкина на дуэль. У Федора сработал Зеркальный Щит, противника размазало так, что и хоронить было особо нечего. В гроб положили кисет с пеплом да фуражку с парадного мундира.

— Помню сию некрасивую историю, — бросил из своего кресла император. — Я тогда простил Кошкина, так как он не знал про запрет на дуэли Осененных с даром Зеркального Щита. Таковых в России полвека не рождалось. Оттого Юсупов Кошкина и усыновил, чтобы дар редчайший заиметь в роду. Ну, так что с Соколовой?

— Не имею сведений, что после дуэли сия особа общалась с Юсуповым-Кошкиным. Жила в Тамбове, учительствовала сначала в институте благородных девиц, затем — в гимназии. В конце марта съехала, испросив месяц отпуска, срок которого истек. Где обреталась до того, как мы встретились в Париже, мне неведомо.

— Под Ригу приезжала другая пассия Кошкина, Варвара Оболенская, — напомнил Брусилов. — Других женщин около него не припомню.

— А две — мало? — усмехнулся Михаил. — Это только те, о ком мы знаем. Малый-то не промах. Увы — был. Вы, Алексей Алексеевич, лучше поглядите, какой пулемет Кошкин предложил для бронемашины. Нечто среднее между пулеметом и малой пушкой.

— «Митральеза Фалькон», — прочитал Брусилов.

— Бронированный самоходный экипаж они тоже нарекли Фальконом, генерал-фельдмаршал. Косвенная, но все же отсылка к Соколовой.

— Мы не будем это афишировать, — проскрипел Георгий. — Сами придумайте название без намеков. Михаил! О каком вознаграждении договорился с… гм… изобретательницей?

— Пятьсот рублей с каждого экипажа и сто с пулемета, если не ставится в башню, а идет в пехоту как станковый. Или на аэроплан.

— Щедр ты больно. Но коль слово дал, я не отменю, — Георгий, наконец, поднялся и проковылял к россыпи бумаг. — Странный с виду… Брусилов! От Генштаба — заказ на «Руссо-Балт», чтоб построили пяток пробных. Только проследи, чтоб не строили ползучий линкор для суши. Все должно быть, как Федор завещал: весом меньше десяти тонн и крупнокалиберный пулемет.

— Ваше Императорское Величество, пулемет Сестрорецку отдать? — уточнил Брусилов.

— Или Туле. Сам решай. Ты технику лучше у нас знаешь… правда, с другой стороны.

— Виноват! Такой дар, государь. Впрочем… — он замялся.

— Что за «впрочем»? Говори!

— Пробовал я ручной пулемет Кошкина остановить. Не удалось! Стрекотал, зараза, пока патроны все не съел. Надежный! А вот «Максим» могу заткнуть.

— Значит, сам себе задачу поставил. Бронированный экипаж и митральеза должны быть столь надежны, чтоб твой дар их не прошиб. Военный министр назначается у нас главным испытателем!

Император засмеялся, но больше не кашлял. Хорошее настроение улучшает самочувствие.

— Вот же Кошкин… Даже усопший и Отечеству помогает, и деньгу гребет, — добавил великий князь.

— Тело его не найдено, — ввернул Брусилов.

— И не нужно. Коль жив, но скрывается, нам полезнее. К годовщине смерти памятник откроем на Невском, близ Казанского забора. Третьим будет, рядом с Кутузовым и де Толли. В Туле уже храм в его честь заложили — Святого Федора-Воителя. Пусть останется покойником — нам же лучше. Имения и банковские счета возвращать не нужно. Михаил! С Соколовой рассчитайся, как договорились. Знаешь же, кому деньги женщина отдаст. Для него не жалко.

Император снова сел и прикрыл веки.

Брусилов, поклонившись, удалился. По пути через Дворцовую думал о словах царя. В том, что Федор жив, нет уверенности. Отсутствие останков и возникшие внезапно чертежи вроде бы вселяют оптимизм, но отнюдь не доказательство. Там, на поле боя, перепаханном 305-миллиметровыми фугасами, находили фарш из человеческих тел. Многих хоронили неопознанными. Только пластунов отпели как положено — они сгинули от пуль.

Сам Брусилов желал самого хорошего, только вот как поставить свечку князю — за здравие или за упокой? Лучше уж за здравие. Пусть живет тихонько, ладит новые «Фальконы». Больно здорово у него выходит.

Поезд остановился у Гермеринга. Проводники объявили: дальше не пойдет. В чем причина — город ли оцеплен, иль разобраны пути, пассажирам не сказали. Только развели руками в ответ на вопросы недовольных.

Федор выбрался на перрон и прислушался. Шипел пар, исходящий из локомотива, о чем-то спорили грузчики. А издалека, на пределе слышимости, доносился звук стрельбы. Со стороны Мюнхена.

Извозчики заламывали безбожные цены, а доставить в город отказались наотрез — за любые деньги. Лишь один обрюзгший бюргер согласился отвезти во Фрайзинг. Дорога в одну сторону получалась свыше трех десятков километров. Бюргер заломил двести марок — месячный заработок рабочего на заводе в Гамбурген, и не уступал ни пфеннига. С неохотой согласившись, Федор лишь потребовал рассказать, что здесь происходит. Бросив саквояж с вещами на сиденье, сам забрался на облучок.

Поехали. Лошади плелись шагом, что неудивительно. После такой дороги им придется сутки отдыхать. Лошадь — не такая выносливая скотина, как человек.

— Как тебя зовут? — спросил Федор бюргера.

— А тебе на что? — тот насторожился. — Ну, Ханс.

— Так скажи мне, Ханс, что тут в Мюнхене творится?

— Известно что, — кучер сплюнул сквозь зубы. — Там бастуют и бунтуют. И еще стреляют.

Говорил он со швабским акцентом, глотая некоторые буквы, понимать его было непросто.

— Отчего стрельба?

— Из Берлину войск нагнали. Те пуляют по бунтовщикам — из винтовок, пушек. Те в ответ, кого не поубивало, бьют в берлинских из пулеметов.

— И откуда взяли?

— Хрен их знает. Говорят, французские. Стало быть, лягушатники подбросили.

— Как вам тут живется?

— То не жизнь, а шайзе! Дед рассказывал, что до империи не было никаких мобилизаций. Ни в войне с французами, ни с русскими. Жили себе королевством. Пруссия — на севере, а Швейцария на юге. Король Людвиг музыку писал. Больше ста лет мира! Когда эта дерьмовая Пруссия с Австрией воевала — и то по домам сидели. А теперь… Тьфу на пруссаков! Прикатили бы бить людей из пушек.

— А французы?

— Не люблю их. Тоже шайзе. Но они сюда не лезут, как и мы — к ним. Мы баварцы, это пруссакам вечно что-то надо. Пусть тогда воюют сами.

— Ты одним извозом промышляешь?

— Нет. Садик есть и виноградник. Тепло здесь летом и красиво. Чуть южнее — горы, Альпы. Какого беса воевать? Мне и дома хорошо.

Беседа вышла не слишком содержательной. На первой долгой остановке, пока Ханс поил лошадей, Федор перебрался в кузов экипажа. Когда тронулись, попробовал дремать, покачиваясь на сиденье в такт колебаниям повозки. Уснуть не удалось. Голову сверлила мысль: выгоден ли России местный сепаратизм?

Если от Пруссии вновь отделится Бавария и другие бывшие королевства, низведенные до княжеств, управляемых семьями магов, Германия ослабнет и не будет более противовесом Франции. И что тогда?

— Друг! В твоей истории России часто приходилось воевать с французами? — спросил напарника. И услышал вздох.

— Не слишком-то хорошо я учил историю… Посчитаем. Против Наполеона — раз. Потом Крымская война, ее Россия проиграла вдрызг. Это два. Затем началась Первая мировая, немного похожая на ту, что происходит в этом мире. Но здесь немцы воюют с русскими и лягушатниками попеременно, и потому успешнее. Когда в России власть взяли большевики, французы послали против них экспедиционный корпус. Три. Не против русских вообще, а лишь гонять большевиков. Предлог — восстановление законной власти. Затем была Вторая мировая. Французы воевали против Гитлера, но тот разбил их за несколько недель. Германские войска вошли в Париж, и Франция стала их союзником. Французские ушлепки обороняли Берлин от русской армии, когда та штурмовала город. Правда, безуспешно. Часть лягушатников, правда, против немцев воевала. Отметились везде.

— А после?

— С нами — нет, не воевали, но лезли во все дырки. В девяносто девятом бомбили Сербию, пидарасы. Авиационный полк «Нормандия-Неман», мать их…

— Все французы — пидарасы?

— Не подкалывай. Не все, конечно, как и здесь. Маркиз де Пре мужик отличный. Не будь его, схарчил бы Юлию Игнатьев. Я как чувствовал, сперва в Сюрте советовал тебе ее послать. Ну, что мы приуныли?

— Скучаю.

— Я — тоже, твоими чувствами подпитываюсь. Радуюсь, когда ты радуешься.

— Подглядываешь за нами в постели, негодяй!

— Испытываю те же ощущения, что и ты. Неужели тебе жалко?

— Да ладно… Не убудет. Главное, чтобы потом ехидных реплик не отпускал: не так вставил, не так вынул. Иначе найду батюшку-экзорциста с даром выковыривать таких как ты. Переживу и без твоих пулеметов.

Оба замолчали, потом одновременно рассмеялись — мысленно, конечно. На лице Федора лишь промелькнула слабая улыбка. Они пикировались так не раз, зато не ссорились уже давно.

Между тем стрельба вдали затихла. Пейзажи вдоль дороги стали идиллическими. Экипаж катил среди небольших деревушек с добротными немецкими домами. Попалась пара городков — на пять-семь тысяч жителей, не больше. Ханс прав — здесь хорошо. Бавария близ Мюнхена была ухоженной и чистой, как с открытки. Деревья аккуратно все обрезаны, кусты — подстрижены. Каменные мостовые ровные, ни одного выбитого камня. В дождь, наверное, луж особых нет, вода стекает с выпуклого дорожного полотна на обочины.

Купить бы здесь особняк да поселиться самому…

— Федор! — возмутился Друг. — Мы столько воевали с немцами, убивали их, они пытались нас на ноль помножить, а ты намерен привезти сюда Юлию Сергеевну, жить среди них, ходить в церковь, учить детей в германской школе… Ты хорошо подумал?

— Я не могу соотнести этих вот людей, и тех, что были в Гамбурге, с уродами, которые стреляли в нас под Ригой. Конечно, отдаю себе отчет, забреют их в рейхсвер, дадут винтовку и скажут: стреляй-ка в русских! И выстрелят, потому что ордунг. Им неохота загреметь под трибунал. К тому же боятся — ведь русские пальнут и сделают им дырку в пузе.

— Значит, надо сделать так, чтоб им такое не скомандовали.

— Тем более, что мы с тобой знаем, кого для этого следует убрать. Вильгельма. Но до него нам не добраться.

— Ну, как сказать, — не согласился Федор. — Помнишь, Троцкий говорил: Вильгельм сам сунется громить повстанцев, если станет худо? Нам нужно лишь не затесаться среди его потенциальных жертв. Не знаю: выдержит его удар Зеркальный Щит?

— И я не знаю. Поэтому не спешил бы с рандеву. Нам хорошо бы придумать что-то хитрое. Ты помнишь, как развели огневика, испарившего озеро и сдохшего от обычной револьверной пули? Вот что-то вроде этого. Но кайзер наверняка умнее и хитрее. А наступательная магия у нас с тобою так себе…

В таких невеселых разговорах прошел остаток дня, пока экипаж не въехал во двор особняка средней руки. Ворота распахнулись только после настойчивых стуков Ханса рукоятью кнута. Получив расчет, возница недовольно буркнул, что стоило бы добавить, и укатил искать ночлег.

Из революционеров в доме нашелся только Либкнехт. Он Федору едва кивнул. Гипнотизирующим взглядом смотрел на черную трубку телефонического аппарата, висевшую с ним рядом на стене. Два больших бронзовых полушария зуммеров молчали. Раз, не утерпев, Карл схватил трубку и попросил телефонную фройлян связать его с… и отменил звонок.

— Связь есть. Новостей нет, — сообщил он Федору.

— Понятно, — тот расположился в гостиной, поставив саквояж с вещами на софу. — Когда камрад Троцкий сообщил мне этот адрес, я не подозревал, что убежище находится столь далеко от Мюнхена. Без автомотора туда добираться часа четыре!

— За нами пристально следила полиция. Это сейчас события происходят в центре… Вчера ожидали прибытия целой дивизии с севера. С артиллерией.

— Пушки бахали, я слышал, — Федор уселся на софу и перебросил ногу за ногу. — Скажите, Карл, как ведет себя местный князь? Его устраивает, что центральная власть прислала сюда пушки — разбирать Мюнхен по кирпичам?

— Возможно, вы не знаете одну особенность нынешней Баварии, — Либкнехт отлип от телефона и присел рядом. — До войны с Россией бывшим королевством правила большая семья, наследники короля Людвига. Мужчины и даже юноши ее полегли в бою у Даугавы. Осталась лишь вдова, она и правит. Но у нее нет такого политического веса, как у мужа.

— А местная промышленная элита? Банкиры? Класс эксплуататоров?

— Им важнее рабочее восстание подавить.

— Они вызвали войска с артиллерией? — не поверил Федор.

— Не знаю. Мало сведений. Может — да, а может — нет.

Когда уже стемнело, послышалось тарахтение автомобильного движка. За окном мелькнул свет фар. У ворот требовательно запищал клаксон.

«Неужели узнали, где мы прячемся?» — подумал Федор. Он оттеснил оробевшего политика и двинул к выходу, приготовив револьвер, изъятый у германского шпиона. Попасть в руки полиции в первый же день пребывания в Баварии ему совершенно не улыбалось.

— Откройте! Здесь раненые! — раздался очень знакомый голос из-за забора.

Федор сам отодвинул засов и распахнул створки, невзирая на протесты привратника, убежденного, что у камрадов не может быть автотранспорта. Во двор вбежал Юрген Грюн и руками стал показывать водителю автобуса, чтоб заруливал внутрь. Затем разглядел Федора.

— Герр Клаус! Вы с нами? В автобусе раненые! Где фройлян Джулия?

Он был измотан и измучен, в волосах запеклась кровь. Оттого, наверно, у Юргена путались и мысли, и слова.

Федор ничего не ответил, потому что во все глаза смотрел на надпись вдоль борта автобуса: Polizei. Более того, водитель и второй крепкий мужчина были в полицейской форме, с дубинками и револьверами. Они же стали выносить раненых.

— Юрген! Вы угнали у полиции автобус и переоделись в их форму?! — спросил подошедший Либкнехт.

— Нет, камрад. Поверить трудно, но мы теперь заодно против прусских войск. Фрайкор тоже за нас. Спасем революцию! Потом она перекинется в Пруссию и другие земли.

— Только не кричите «рот фронт», не нервируйте союзников, — подсказал Либкнехту Федор.

Как и предполагал Друг, Германская империя начала трещать изнутри.

— Ничего, — вещал он. — Все нормально. Если российское правительство решит, что немцы недостаточно уравновешивают лягушатников, пусть кинут кость пруссакам. Они — самые воинственные и агрессивные среди германцев. В моем мире это называлось «многовекторная политика».

— А по-моему — беспринципность и непорядочность, — огрызнулся Федор.

— Ты прав. Чаще всего именно эти два слова характеризуют внешнюю политику большинства государств, — согласился Друг. — Потом подискутируем. Давай поможем раненым.

Один из полицейских рассказал, что пруссаки захватили северо-восток города. Бьют на поражение, не щадят больницы. Поэтому пострадавших везут подальше от мест боев — туда, где будут создаваться временные лазареты. А то, что здесь находится гнездовье социалистов, полиции известно. Так какие счеты? Всем надо выжить и спасти Баварию… Разберемся после.

По лицу Либкнехта читалось, что обещанное «после» для эксплуататорских классов выдастся не менее жарким, чем эти уличные бои.