Рейд на Сан и Вислу

21

В отданном тогда приказе по соединению глухо говорилось о тщательной разведке переправ через Буг. А именно это и было главной причиной нашей остановки в селе Мосур. Штаб упорно думал: не махнуть ли за Буг?

Вынуждали нас остановиться в Мосуре и многие другие обстоятельства. Конский состав требовал отдыха. Обоз нуждался в пополнении санями. Для повышения боеспособности соединения надо было провести некоторую переформировку. Из Луцка и Ковеля немцы интенсивно вывозили награбленное имущество как по железной дороге, так и автоколоннами: следовало выслать на коммуникации побольше засад и диверсионных групп. И, наконец, возникла острая необходимость получше разобраться в националистическом движении на Волыни, так как весь район западнее и юго–западнее Луцка кишел вооруженными бандами.

Кроме того, нас крепко интересовала расположенная неподалеку отсюда школа «лесных чертей».

В наших руках были документы, свидетельствующие о сговоре гитлеровских тыловых органов охраны и администрации с бандеровцами. Бандеровская верхушка лихорадочно торопилась организационно укрепить свой союз с гестаповцами. Истинные приверженцы Бандеры готовились к подпольной борьбе против Советской власти — запасались оружием, налаживали связь по радио. Но простые люди, вовлеченные в эту заваруху под лозунгом борьбы с оккупантами, по–прежнему охотно действовали против мелких жандармских отрядов и тыловой немецкой администрации. Нам надо было всячески использовать это противоречие…

В раздумье прохожу мимо расположения разведроты. Смех, прибаутки. Собираются, видно, в поиск. Снаряжены, подтянуты — все один к одному.

У колодца — отделение Антона Землянки. Ведра поблизости не оказалось, или просто поленились бежать за ним. Воду достают какой–то плошкой.

— И с чего вы, хлопцы, воду пьете? Или селедки объелись? — спрашивает, подходя к ним, старшина разведроты Зяблицкий.

— Нет, товарищ старшина, селедки на обед сегодня не было. И рыбу соленую тоже не употребляли… Но хотим сообща с рапортом к комиссару взойти, чтобы, значит, из эскадрона Усача никого близко к нашей поварихе не подпускали… Прямо перевела всех нас. Усачу что? Придет, как кот возле сала, усами пошевелит, а мы потом все страдаем. Борщ в рот взять невозможно…

— А вы бы, хлопцы, свою красавицу на какую–нибудь постарше сменили. Сразу бы обезопасили себя на случай пересолов, — советует Тимка Арбузов, старшина из санчасти.

— Переменишь шило на швайку… Наша чистеха готовит хорошо: и вареники лепит, и картошку жарит. К тому же все может делать быстро, сноровисто… Пока, конечно, из эскадронцев никого поблизости нет… Мы понимаем, дело молодое, а все же придется какому ни на есть коннику в темноте бока пощупать, чтобы отвадить от нашей кухни…

— Напоились? Двинемся, что ли? Или еще черпать будете? — серьезно спрашивает Антон Землянка.

— Только фляги наберем. Спасу нет, до чего жажда разбирает после соленого обеда.

— Хватит вам лясы–то точить. Поехали…

Уже третий день стоим в Мосуре. Но прав был Вася — наши не засидятся. Засады и мелкие группы диверсантов вышли на коммуникации: Ковель — Владимир, Владимир — Луцк, Владимир — Замостье.

В соединении торжество: получили из Киева две отрадные радиограммы. В одной сообщалось, что капитану Роберту Кляйну Указом Президиума Верховного Совета СССР присвоено звание Героя Советского Союза. Вторая была адресована самому Кляйну. Его поздравлял с высоким званием Никита Сергеевич Хрущев и желал дальнейших успехов в борьбе с фашизмом.

А тем временем адресат рыскал где–то под Ковелем…

Еще днем ординарцы, смеясь, сообщили мне, что Цымбал здорово рассказывал о боевом пути Роберта Кляйна, о подвиге, за который он был представлен к Герою. И, когда стало смеркаться, я решил наведаться к рассказчику.

Поехал верхом. Подмораживало. Над селом спускался туман. Конь скользил копытами по ледку, который местами уже проваливался.

На площади, возле церквушки, встретил Мыколу Солдатенко.

— Ординарцы говорили, что очень интересно о нашем герое Цымбал рассказывает.

— Ага, — поддакнул Мыкола. — Вот и сейчас хлопцы опять собираются его слухать.

— Послухаем и мы, что ли? Где они тут?

— Та в школе. Там у них штаб батальона. И рота одна…

Мы тихо вошли в класс, где в полутьме лежали бойцы. Только дверь в соседнюю комнату — видимо, учительскую — была освещена. У просвета толпился народ. Мыкола Солдатенко молча указал мне на горку школьных скамей, сложенных у стенки одна на другую. Я примостился поближе к печке. Напротив была разостлана солома. На соломе лежало человек двадцать. Одни похрапывали, другие курили…

— Ну давайте, Андрей Калинович, пора уже, — просили связные.

— Сейчас, сейчас, — отозвался Цымбал несколько неуверенно. Он заметил, что в учительскую вошел Солдатенко.

— Та вже починай! — сказал тот. — Знов про меня будешь? Брешешь — так бреши вже в глаза…

— Нет, товарищ Мыкола, тут разговор намечается про другого, — ответил Цымбал.

— И про вас они не брешут, а всю только правду рассказывают, — вступился за Цымбала связной Шкурат. — Очень даже подходяще говорят.

— Послухаем, — сказал, усаживаясь, Солдатенко.

— Значит, так, — начал Цымбал. — Идут бои за Киев. Это, когда я еще в бригаде Родимцева воевал. Держимся. Как зубами вцепились. Ну, Клейст, генерал фашистский, потыкался–потыкался и назад: правее завернул, на Умань пропер. А потом слух пошел, что уже и к Николаеву приближаются его танковые клинья. Семнадцатого чи девятнадцатого сентября, не помню точно, — приказ: Киев сдать. Ах ты, горе какое! Фашисты на Левобережье рвутся, впереди нас клещи сжимают. Ничего не поделаешь, подались мы к Борисполю. А прикрывала наш отход танковая бригада. Не упомню уж номера, да и, кто командовал ею, запамятовал. Но именно в той бригаде и служил в ту пору Роберт Кляйн. Значит, мы где–то рядом были — это точно. Только я выкарабкался живым–здоровым, а он остался. Ранили его в левую ногу.

— Откуда же он взялся под Борисполем? — не утерпел Солдатенко.

— Кляйн с Поволжья родом. С самого города Энгельса. Танкист. Лейтенант, кандидат партии. Да–а… И остался он, раненный, на огороде, когда фашисты в Борисполь из Киева прорвались. Раненых достреливают, других пленных тащат куда–то, как курят на зарез. А этот танкист Кляйн лежит себе пластом рядом с подсолнухом спелым. Нога перебитая — ни подняться, ни уползти. Он стебель подсолнуха зубами перегрыз, до решета добрался, выгрыз все семечки — и вроде сыт. Тут пить захотелось, а воды нет. Сами понимаете: солнце в полдень добре припекает. Горит весь наш Кляйн. Разум мутиться стал. Словом — смерть… День так прошел, ночь миновала, новая заря на востоке занялась. И вдруг вышла на огород дивчина — хозяйская дочка. Увидела раненого. «Солдатику, тикай, — шепчет. — Немец у нас на дворе». А раненый свое: «Пи–ить». Глянула она на его рану страшную, тихо ойкнула… и убежала. Ну, думает Кляйн, — конец. Сейчас девчонка с испугу проболтается и фашисты придут. Небо у него в глазах черным–черно стало: потерял, значит, сознание. А через полчаса приходит в себя и чует — весь воротник мокрый. Это девчонка та самая зубы ему разжала и в рот воды из глека льет. Глотнул раз, глотнул второй, чуть–чуть отдохнул.

— Ох и жестокая ты, жизнь солдатская, — вздохнул в классе кто–то из слушателей.

Цымбал замолк, задумался, что–то вспоминая. Молчали и все остальные. Лишь потрескивали чурбачки в «парашюте».

Нарушил молчание Мыкола Солдатенко:

— Да кажи, що ж дальше, Андрей Калинович?

— А дальше было так: берет та дивчина серп и начинает кукурузу жать. Жнет и кладет бодылья прямо на раненого. Целую скирду наложила. Шуршат сухие листья. А затем словно ветерок подул — шепчет она: «Солдатику, ты живой?» — «Живой», — отвечает Кляйн. «Когда возможность будет, я опять приду и тебя сховаю», — говорит дивчина и сует под бок тыкву с водой… Промаялся Кляйн под скирдой кукурузной на огороде еще двое суток. Немцы рядом ходили. Слышал, как они между собой переговаривались, решая — трогать им хозяйскую дочку или нет. Был среди них какой–то капрал — баптист чи другой вангелист какой, ну, словом, старовер европейский. Запретил трогать…

Человека три из куривших в классе, на соломе, встали и тихонько подошли поближе к дверям учительской. А Цымбал продолжал:

— Лишь когда колонна фашистская ушла дальше на восток, Катерина — дивчина та самая — Кляйна на чердак перенесла. Объявился и фельдшер какой–то. Но у раненого только на второй месяц дело пошло на поправку. Так и пробыл он у тех добрых украинских людей всю зиму и к весне стал ходить. Только нога левая у него получилась короче правой…

Среди собравшихся в школе немало было людей родственной с Кляйном судьбы. Многих выходили в погребах, сараях, на чердаках сердобольные молодицы и девчата. «Не поэтому ли, — подумал я, — слушают они Цымбала так внимательно?»

Мыкола опять не выдержал, заторопил рассказчика:

— Не тяни, Андрей Калинович, за душу. Сказывай без остановки. Дывись, яка нетерпячка у людей.

— Та я ж не тяну… Поправился, значит, Кляйн и говорит Катерине: «Надо мне к своим уходить». А Катерина его, видать, любить стала, что ли. «Не уходи, Ромене! — Она его так по–своему звала. — Оставайся у нас, иначе меня в неметчину угонят. А как поженимся — может быть, и обойдется. Не уходи…» Ничего он ей не сказал на это, но еще на неделю остался. Все выспрашивал о партизанах. Слух о нашем брате уже и туда, в степя, дошел. Воспрянул танкист духом. Только где их искать, партизан тех?.. Однако собрался в путь. «Спасибо тебе за все, — говорит Катерине. — Не могу я больше». Ждал попреков от нее, а она отвечает: «Ну что ж, война. Я понимаю… Война и мое сердце переехала, а не остановилась…» Тяжелое у них вышло прощание. Що там было у нее, в ее женском сердце, того не знаю. Чи, может, патриотизм, чи, может, любовь — поди–ка разберись. Все перемешала тая война.

Задумались партизаны. Такое тоже приходилось многим переживать.

— Ушел–таки Кляйн?

— Ага. Аусвайс[9] он хороший достал и пошел на юг. Блукает по полям и дорогам уже не один день. Все партизан ищет, а их нет как нет. Немцы, правда, его не трогали. Но полицаи останавливали частенько. Вылупятся своими бараньими глазами на аусвайс, на печатку с черной вороной и начинают расспросы всякие. Только он быстро с ними наловчился обходиться. Документ под нос да как гаркнет по–немецки. «Ахтунг, ахтунг, русише швайн, доннэрвэттер!» — и поверх всего того немецкого русским матерком покроет. После такого полицаи сразу руки по швам… Блукал он так недели три и выбрался за Богдановы места. Лесок там есть и овражки с дубнячком. Чует Кляйн, где–то тут должны быть партизаны. Еще три дня блукал по тем оврагам. В них и спал, в села не заходя. Так его спящего и накрыли.

— Гестапо? — охнул кто–то.

— Партизаны. Они тоже двое суток по его следу шастали, выслеживали: чего человеку надо. Проснулся он, а вокруг человек десять, и вопрос в упор: «Ты кто?» — «Никто. Партизан ищу». — «Эрих Кох, и полицаи, и Степан Бандера — все они тоже партизан ищут…» Должон я вам, хлопцы, сказать, что степной партизан — это человек совсем другого сорта, чем, скажем, мы. Осторожность и бдительность у них, в степу, — это самое главное. Я с теми степняками в госпитале лежал. Поверите — ночью, на кровати лежа, и то оглядываются. Каждые десять минут прокидается, голову сторчком круть–верть на все стороны — и снова спит. Отряды степных партизан по балочкам, по камышам да по плавням хоронятся. А народу в тех отрядах человек по десять — пятнадцать. Ну, от силы — полсотни. Не больше.

— В общем, уши торчком, глаза туды–сюды? — спросил Мыкола. — А воевать когда же?

— Воевать?.. Находят время и воевать… Но без осторожности там не повоюешь, когда под боком один–единственный лесок, а кругом степь на сотни километров. Правда, овражки там есть еще… Хотя тоже не ахти какие: камень с одного берега на другой перекинуть можно. Вот и приходится партизанам перебегать каждую ночь из одного овражка в другой…

— Ладно, будя про степняков. С Кляйном–то как?

— А что? Ничего особенного: стоит наш Роман–Роберт по рукам связанный. Командир вперед вышел. Конько — бывший учитель. В психологии он разбирался неплохо. Сразу понял, что перед ним не подосланный какой–нибудь гестаповец. Но как только Кляйн свою нацию открыл, Конько задумался. Отошел в сторону с комиссаром, и сели они там за кустами совещаться. Потом вышли и объявили Кляйну свое решение: «Принять тебя в отряд не можем». Видят — изменился в лице человек. Ну, как из петли вынутый!.. Сжалился товарищ Конько и говорит: «Все ж задание тебе даем. Поступай на службу к фашистам, раз ты их язык хорошо знаешь. Вот тут, в райцентре, и поступай. Ну, скажем, в эмтээс. Ты танкист — технику должен знать». Договорились насчет паролей. Документы Кляйну переменили, новую биографию ему придумали. Выходило по той выдуманной биографии, что Кляйн — фольксдойч из Бессарабии.

И пошел Роберт к немцам на службу. Назначили они его механиком. Райончик неважнецкий, хотя и хлебный. Какое в районе начальство? Гебитскомиссар, жандармов человек двенадцать, зондеркоманда, в общем, двадцать пять — тридцать человек оккупантов, для запаху, как говорят. Да еще парочка агентов тайной полиции… Две шкуры Кляйн носил, и обе просвечивались: и полиция носом тянет, и подпольщики районные с него глаз не спускают. Однако Кляйна голой рукой не возьмешь. Втерся он все же в доверие к немецкому начальству. С самим гебитскомиссаром в карты стал играть. А тот взялся его просвещать, Геббельсову науку ему долдонит. Взвыл Кляйн от того учения. Грешным делом, стал подумывать: то ли сбежать куда глаза глядят, то ли петлю на шею. Советскому человеку душу всю выворачивает фашистская дребедень. Но тут как раз от Конько связной пришел с резолюцией командования: «Приказ считаем выполненным, зачисляем в подпольщики и разведчиком своим».

— Агентурным, значит? — спросил Сокол.

— Как водится… И с резолюцией той новое задание: охотником стать. Развел руками наш Кляйн: приказ есть приказ — надо выполнять. Стал охотником. Зайцев и куропаток наловчился стрелять. Полуторка задрипанная в его распоряжении была, чмыхалка такая, вроде примуса. Дребезжит, мотор чихает, но колеса крутятся. Выезжает Кляйн ночью в поле с двустволкой, к оврагу условленному подкатит, там партизаны ему на машину зайцев штук двадцать и прочей дичи понакидают, а сами наказ дают: «Вези, мол, все к самому гебитскомиссару». Фашист доволен: «Гут, гут». И уже сам Роберта торопит: «Скоро ль, фольксдойч, опять на охоту?» Так и стал Кляйн почти все время пропадать с машиной в степи. И вот однажды с вечера Конько говорит ему: «Третье тебе задание — отвези на машине десять хлопцев на сто километров. Они там часа два поработают, и ты их обратно сюда доставишь». — «Что ж, можно», — отвечает Кляйн. Погрузил он к себе в машину партизан с минами за плечами (так–то лучше на случай нежелательных встреч, побыстрее можно в кювет высадиться), и газуют они по степи прямо к станции Яготин. Минами теми свалили эшелон под откос — и опять к заветному овражку воротились.

— Вот тебе и зайцы с утками–кряками! — засмеялся довольный Мыкола.

— Так за неделю–другую эшелончиков пять под откос аккуратненько было спроважено, — продолжал Цымбал. — То там шуруют, то совсем в другом месте. Каратели около железной дороги партизан по степи ищут, а их нэма, и неизвестно, кто шкоду делает.

— Вот тебе и охотники! — Вася Коробко даже зажмурился от удовольствия.

— Это волчьей тактикой называется, — сказал серьезно Цымбал. — Волк возле своего логова никогда овцу не задерет и свинью не зарежет.

— Правильно, — подтвердил Мыкола Солдатенко.

— Наладились они поезда щелкать. То под Яготином, на линии Киев — Полтава, то под Красноград махнут. Сбилось с ног гестапо. Села стали палить вблизи железной дороги. Полицманов с досады, должно быть, с полсотни расшлепали. А толку никакого. Ничего не могут унюхать.

— Так им и надо, — сказал серьезно Сокол.

— Ну, понятно, стали полицманы разбегаться кто куда.

— Не любят, стало быть, когда их самих шлепают…

— Да чего нам голову ломать над тем, что полицаям по вкусу, а что нет. Важно другое: выходит, и на юге, в степу, партизанить можно?

— А как же, конечно, можно. Но тактику соблюдать надо. Особенную — южную. Там колонной не попрешь, как вот мы, к примеру, ходим… А все ж дайте, ребята, про Кляйна закончить… В общем, целый год он «охотился», но в конце концов провалился. Губернатор в район сыщика опытного прислал под видом какого–то коммерсанта. Этот тоже по карточной игре был дока. Пристал в партнеры к гебитскомиссару и обратил, гад, внимание, что в ту ночь, когда Кляйн на охоте, непременно случается крушение поезда. Три месяца, стервец, в карты играл. И вынюхал, а мер не предпринимал: хотел Роберта–Романа со всем отрядом захватить. Но тот — тоже тертый калач — почувствовал, что погорел, и вместе с полуторкой смотался к партизанам. Теперь уже Конько ему не препятствовал. Хоть и немец, но проверенный человек.

— А волчья тактика сорвалась? — полюбопытствовал Сокол.

— Не то чтобы сорвалась — время другое наступило. Уже сорок третий год шел. Лето. Курская дуга. Наступление Первого и Второго Украинских фронтов. К Днепру Красная Армия выдвигается. Стал тогда наш Кляйн под оберста — немецкого генерального штаба полковника — работать. Подбили раз такого на засаде. Самого оберста — в овраг, а сапожки, шинельку, кителечек, фуражечку сняли и Кляйна поднарядили. Ничего — подошло. Ордена, карта, планшет кожаный, бинокль, пистолет в кобуре с монограммой от самого Гудериана. Чем не оберст? Машина тоже классная досталась — «оппель–адмирал» называется. Мотается на ней «оберст» по степи, а за шофера у него был сам командир отряда — Конько. Не то чтобы не доверял Конько немцу Кляйну, а такой уж был он человек — хотел, чтобы в случае чего сам мог решение на месте происшествия принять. Кроме эмтээсовской полуторки, обзавелся отряд еще парочкой грузовиков. По утрам да в сумерки они все позади «оберста» за «оппель–адмиралом» по всей Полтавщине газуют, а днями по оврагам да балочкам ховаются.

— Тоже, значит, рейдовая тактика?

— А ты думаешь как? Только другого габариту — москиты, комары, а кусаются больно и спокойно спать фашистам не дают.

— А все ж сколько у них народа в отряде было?

— Точно не знаю. Но, пожалуй, с нашу роту отряд тот был, не больше.

— Ишь ты. Я бы и то злякався, — простодушно сознается бесстрашный разведчик Мурашко.

— Все дело в привычке. Ты привык к грохоту, чтобы уж если бой, так треску, шуму — на весь район. А степняки, я ж казав уже, — комары, москиты. Боеприпас весь на учете, баз нет, что у противника раздобудут, то ему же и возвернут. Сам понимаешь — много с собой на две — три машины не нагрузишь.

— Черт с ней, с тактикой. Ты давай про Кляйна и Конько.

— А про кого ж я толкую?.. Значит, наступает наша армия: к Десне Рокоссовский жмет, южнее — Ватутин с Хрущевым Первый Украинский фронт ведут, еще южнее — Второй Украинский. Танковые сражения идут уже на Полтавщине. Фашист с техникой за Днепр ползет. Думает на том берегу закрепиться. И в этой каше прифронтовой крутится машина «оппель–адмирал». За рулем — Конько с петлицами обер–вахтмайстера, а на заднем сиденье — такой важный «оберст» генерального штаба со стекляшкой в глазу. Они к этому времени уже и рацию себе раздобыли. Словом, разведка хоть куда, и ведет ее сам командир отряда.

— Ну, это не дело, чтобы сам командир в разведку ходил, — рассуждает Шкурат.

— Конечно, — соглашается Цымбал. — Но тут же обстановка не обычная. Три фронта наступают. Борьба за Днепр. В войсках специальный приказ Верховного Главного командования читали: кто первый за Днепр ногой ступит — тот Героем Советского Союза будет. Такого спроста не бывает. Как говорится, исключительное положение. Тут можно и командиру отряда в разведку идти. К тому же степняки–партизаны тоже особый приказ по рации получили. То ли от представителя Ставки — товарища Василевского, то ли от Хрущева или Ватутина. Словом, высокий приказ: «Разведать переправу через Днепр, подтянуть отряд к самому берегу». Подошли к переправе партизаны и на рассвете — в камыши. Как утята… «Оппель–адмирал» — фыр–фыр! — выскочил на шоссе и газует. Через Днепр проехали беспрепятственно, все высмотрели — и к своим. А часов в восемь утра из камышей по рации — стук–стук! Так, мол, и так: «Переправа мощная. Тяжелые танки выдержит, но заминирована. Войска идут беспрерывно, прут валом. Комендант переправы в блиндаже сидит возле машинки подрывной, только крутнуть и — все в воздух». Отстучали. Ждут. Через несколько минут по рации новый приказ: «Не дать врагу переправу взорвать. Продержать в своих руках несколько часов. На помощь вам вышли в рейд танки. Свяжитесь. Выполняйте». Выезжает снова «оппель–адмирал» на мост. Наш «оберст» направо и налево козыряет двумя пальцами. Конько нежные гудочки подает: дорогу ослобони, дорогу!.. Вклинились в немецкую колонну и прямо на мосту стали.

— А отряд? — пробасил кто–то из слушателей.

— Сидит в камышах, как лиса перед стадом гусей.

— А дальше?

— Все как полагается… Выходит не спеша из «оппель–адмирала» «оберст», стеклышко на часового вскинул и пальчиком ему махнул. Часовой гусиным шагом вперед. Честь ему отдает. «Где комендант переправы? — спрашивает «оберст». — Позвать его сюда!» Побежал часовой в блиндажик. Комендант в чине обер–лейтенанта явился небритый. «Оберст» генерального штаба прочухан ему устроил: «Почему небрит? Почему сапоги грязные! Почему на переправе непорядок? Зенитки почему на левом берегу? Они на правом должны стоять».

— До зениток уже добрался…

— А как же! Приказывает немедленно зенитки те переправить. Десять минут сроку!.. Комендант побежал приказ выполнять. «Оберст» на перилах моста карту развернул. А Конько тем временем машину драит да по сторонам глядит. Через полчаса подбегает комендант переправы с рапортом: зенитки сменили огневые позиции. Но Кляйн опять принялся кричать, снова ему что–то не нравится. Отошел обер–лейтенант в сторонку как в воду опущенный. А другие немецкие офицеры, те, что с колонной на мосту были, к нему. Видно, заподозрили неладное. О чем–то расспрашивают коменданта и в сторону «оппель–адмирала» головами кивают. Потом направляются все к машине. Комендант переправы и тот смелости набрался: просит «оберста» предъявить документы.

— Ух ты! — выдохнул связной Шкурат. — Влипли ребята.

Цымбал пропустил это восклицание мимо и продолжал свой рассказ не прерываясь:

— Глянул Конько на офицеров, а у них уже и кобуры расстегнуты. Не оборачиваясь в сторону Кляйна, пробурчал негромко, будто самому себе: «Рванем напропалую». И осторожненько завел мотор «оппель–адмирала», сел за руль. А Кляйн как гаркнет: «Молчать! Разбаловались все тут…» Но комендант опять: «Ваши документы!» — и за пистолетом тянется. Наш «оберст» шагнул ближе к нему и спокойненько так переспрашивает: «Документы?» А сам в боковой карман руку опустил. Там у него еще парочка пистолетиков была. Кроме того, что в кобуре с монограммой самого Гудериана. Выхватил один из них и, не повышая голоса, говорит: «Именем фюрера», — да бац коменданта в лоб. Свалился комендант. Кляйн сунул пистолет обратно в боковой карман, повернулся к остальным офицерам: «Кобуры застегнуть!» И на свою кобуру показывает. Те сразу серебряную монограммку и подпись самого Гудериана узнали. «Разойтись! Выполнять приказание!» — командует «оберст». Ну, сами понимаете, никому охоты нет от имени фюрера девять граммов в лоб получать. Разошлись. А «оберст» спокойно к машине подошел, сапожок на подножку поставил и говорит своему шоферу негромко: «Фу, пронесло, кажется… Давай, товарищ командир, подальше отсюда, а я дело до конца доведу». Обменялись боевые товарищи взглядами. Козырнул Конько двумя пальцами, развернул машину — и только пыль взвилась столбом. А «оберст» сигару закурил, прутик из верболоза вырезал вроде стека, по голенищу себя похлопывает, распоряжения отдает. По переправе прошелся раз — другой, потом с насыпи вниз спустился и — в блиндажик.

— Для наведения порядка?

— Ага. Осматривает все не спеша. Немецкие солдаты ему честь отдают а он вроде и не замечает. Проводку ищет, ту, которая тянется от блиндажа к шурфам у моста, полным взрывчатки. Нашел. Стороной самолеты как раз шли, не то немецкие, не то наши. «Оберст» солдатам сигарой в небо показал: «Ахтунг, мол, следить всем».

— Ты сам Калиныч как заправский немец стал. Здорово насобачился по–немецки шпрехать! — перебил рассказчика Шкурат.

На него зашикали, замахали руками. А Цымбал только подмигнул и повел речь дальше:

— Пока немецкая солдатня таращила глаза в небо, Кляйн нагнулся и тихо вырезал карманным ножом провода метра два. В Днепр сапогом его отшвырнул, концы землей замаскировал — ищи–свищи. Опять на мост поднялся… В общем, больше часа он один переправу немецкую держал. А Конько тем временем на восток газанул километров за двадцать пять. Танки советские встретил. Те за «оппель–адмиралом» сразу к мосту. Выскочили на насыпь, стрельбу подняли. А «оберст» телефонную трубку снял и подразделениям, что залегли на правом берегу, приказывает: «Именем фюрера, всем сложить оружие. Сопротивление бесполезно — русские нас окружили». Немцы — народ, конечно, дисциплинированный: моментально организованным порядком «хенде хох!» И готово… К вечеру партизаны Конько вместе с передовым советским танковым отрядом прочно обосновались на правом берегу Днепра. Ночью на их плацдарм целая стрелковая дивизия переправилась. А к утру — и корпус.

Хлопцы оживились:

— Вот так Кляйн. А на вид тихоня.

— На вид он действительно так себе, мыршавенький мужичонка. Вроде как из окруженцев или из запаса.

— Да, у этого мыршавенького многим из нас поучиться надо.

— А откуда, Калиныч, тебе известно все то, о чем сейчас рассказывал?

Цымбал опять подмигнул лукаво:

— Будьте уверены — не выдумал. Сам генерал Строкач нам в госпитале об этом подвиге доклад делал. И о других, конечно. Он частенько раненых навещал, подбадривал, так сказать, морально нас подлечивал.

— Вот, брат, и не думали, что среди нас такой немец действует, — резюмировал Мурашко.

— Гляди, еще, может, и турки объявятся.

— Турки не турки, а венгерский комсомолец у Бакрадзе ходит в политруках…

Возвращаясь с Мыколой в штаб после этой беседы в Школе, мы окончательно решили, что Цымбала надо назначить заместителем по политчасти к командиру батальона Брайко.