Рейд на Сан и Вислу

27

После нескольких гнилых дней с дождями и туманами, съевшими весь снег, дороги совсем расквасились. Но сегодня с утра талую землю вновь прикрыл белым ковром пушистый снег. Дороги стали пухлыми, как перина.

— Опять придется переходить с телег на сани, — сокрушается Федчук, подъезжая к моей тачанке.

— Это в который раз?

— Выехали на телегах, перед Стоходом перешли на санки, под Владимиром–Волынским взяли у бандитов снова телеги. Теперь уже будет четвертый. Вот зима!..

Ближе к вечеру заголубело на небесах и по горизонту обозначился жирной чертой густой бор. Он обнимает своими крыльями весь видимый юго–запад, резко отделяя белую землю от сияющего золотом небосклона. Солнце уже кануло за горизонт, но лучи его еще играют над лесом. А на востоке совсем другое — там небо взялось густой синевой. Ветры вдруг сразу стихли. Мороз прихватил сверху снежную перину. Воздух напоен какими–то неясными ароматами. Но эти ароматы забивает терпкий запах конского пота и дегтярной сбруи. Запах походов! Лишь когда выскочишь вперед колонны и отойдешь по снегу в сторону от дороги, потянется сквозь морозный покой тоненькая струйка воздуха, пахнущего хвоей, да пощекочет ноздри прогорклый дымок, напоминая о человеческом жилье. Еле уловимая струйка мирных зовов бередит душу, волнует сердце, заставляет его стучать сильнее…

Село Печихвосты — место стоянки обозов и командный пункт наших небольших, но лихих подвижных групп. Петя действует под Бродами, Бакрадзе подходит к Горохову. Токарь шурует под Порыцком и Каменкой–Струмиловской. А Ларионов снова перескочил за Буг: все надеется раздобыть настоящие седла.

Заночевали. Утром прибыл батальон Токаря. Ему удалось перехватить пути бежавшей на юг банды Антонюка и обстрелять ее. Партизаны разворошили в лесах бандитские гнезда и подняли довольно обильные продуктовые базы. Видимо, бандеровцы собирались действовать здесь долго.

Токарь — один из немногих ветеранов, начинавших партизанскую борьбу еще на Сумщине. Средних лет и среднего роста широкоплечий украинец, спокойный и немногословный, он обладает мягким баритоном и потому когда–то пел в самодеятельном хоре. Вместе с командиром роты Манжосом (оба голосистые!) выводил такие рулады, что заслушаешься.

Но сейчас не до рулад. Выслушав обстоятельный доклад комбата, совершившего самостоятельный рейд от Мосура до Порыцких лесов, я сидел задумавшись. Вот беда! Опять эта бандитская мразь путается под ногами.

Шумейко, теперешний заместитель Токаря, помалкивал, видимо еще обиженный за разгон пятого Олевского батальона.

— Так, товарищ Токарь… А где ж ваши выводы?..

— Выводы? Да что же тут выводить… Бандеровщина бешено готовится. Стакнулись они с немцами и собираются в тылу Красной Армии, вроде как бы на манер нашей, партизанскую войну затевать. Только вряд ли выйдет что дельное у них. Разложение идет полным ходом. Даже активисты в кусты норовят… Вон Шумейко старых знакомых вчера встретил.

Я взглянул на Шумейко вопросительно.

— Может, помните, под Тернополем мы ее летом взяли? Наталкой звали. — Шумейко ехидно усмехнулся. — Вам попало еще тогда от деда за эту птицу.

Я был так удивлен, что даже не обратил внимания на Шумейкин выпад. Как же мне забыть тот красивый репейник, что рос на обочине нашего боевого пути к высокому Карпатскому хребту!

Батальон Токаря расположился на хуторах в пяти километрах от Печихвост. Люди его устали.

— Поехали, покажешь свое войско, — сказал я Токарю. — А вы, товарищ Шумейко, по дороге доложите все подробно.

Взяв с собою отделение конных разведчиков, мы рысью выскочили из Печихвост на запад. Солнце слепило глаза. Санки весело шли по пушистому снегу, мягко погромыхивая полозьями на дорожных колдобинах. И сразу, подчиняясь ритму движения, разворошенные репликой Шумейко, поплыли картины лета 1943 года.

Помните вы боярыню Морозову с картины Сурикова? На розвальнях, в темной шубе, с горящими глазами и высоко поднятым вверх двуперстным крестом?

Так я ее видел живую.

Говорил с нею, спорил и поражался этому обжигающему взгляду, полному слепой страсти и тупого фанатизма. Не зимой, а летом, не в снегах Московии, а в степях Тернопольщины, не в санях, а на моей тачанке ехала она. Чернобровая, с упрямо сжатыми губами, с обжигающим взглядом, но без цепей на запястьях рук.

Ее привели разведчики четвертого батальона где–то за Скалатом в июле 1943 года. Рыжий и конопатый Берсенев, в которого она стреляла из нагана и промазала, шел сзади задержанной, хмурясь и отплевываясь. Она здорово расцарапала ему лицо.

Мы уже знали от прискакавшего раньше Семинистого, что поймали националистку.

— Важная птаха! — заверял Михаил Кузьмич Семенистый. — С револьвертом! А стрелять–то и не умеет, — торжествуя заключил он свой доклад и подал отобранные у нее бумаги.

Это были скрученные тончайшие листочки, свободно влезавшие в мундштук папиросы: «грипсы» — тайная переписка бандитского подполья. По ним я уже понял, что арестованная — член областного «провода».

— Сидайте, — сказал я, не слезая с тачанки и не отрывая взгляда от бумаг.

Она гордо вскинула голову.

— Сидайте! — крикнул Берсенев и, кажется, замахнулся нагайкой.

Я взглянул на арестованную и увидел искаженное смехом лицо, горящие ненавистью глаза. Ей–богу, она страстно желала, чтобы ее били. Вот чудеса!

— Садись, чертова кукла! — заорал я.

— Можно и сесть, раз так просят, — ответила она, влезая на тачанку. И даже оперлась на мою руку.

Я немного помолчал, не зная, с чего начать.

Стандарт «кто, откуда» был явно неподходящим. Но другого не приходило в голову. К моему удивлению, она охотно стала отвечать на эти анкетные вопросы:

— Кто?

— Борец за правду.

— Звать?

— Наталка.

— Фамилия?

— Такая, як и родителей.

— А родителей?

— Мабуть… в паспорте.

Она явно хотела вывести меня из терпения. Но я понял это и, взяв себя в руки, уже другим, более спокойным тоном стал задавать вопросы по существу.

Какую чушь она понесла, но с каким убежденным видом! Невольно подумалось: что все–таки движет этим человеком? Только ли ненависть к новому строю? А что утверждает она? Я стал выяснять, какую «самостийную» Украину они обещают народу. Вот тут–то сразу и выползло шило из мешка. Здание, построенное на песке, — «Украина без контингентов»[12] — сразу рухнуло. Это была примитивная программа, но она в известной степени действовала на темное крестьянство Галиции.

— Ну, добре. Допустим, вы получили эту самостийную Украину. Дальше что? — допрашивал я задержанную.

— Люди живут кто как хочет.

— Свобода?

— Ну да.

— А образование?

— Бесплатное.

— А откуда гроши учителям платить?

— Родители будут платить.

— Добре. А страну защищать надо? Армию кормить, одевать… Откуда взять на это?

Вот тут и сбилась с толку эта страстная, но не очень опытная пропагандистка.

Загнав ее в тупик, я дал ей возможность прийти в себя. Затем снова продолжал спор. Интересно было видеть откровенного врага, не скрывавшего своих мыслей. Спокойно спросил, почему она так дерзит.

— Все равно вы меня расстреляете.

— Почему же?

— Как почему? Я говорю вам правду!

— Ну, положим, правды тут маловато. Просто ловко подобранные, хотя и пустые слова. Для задурманивания людей… А потом, имейте в виду, за правду расстреливают не везде.

Дела заставили меня прервать допрос. Я отдал ее под охрану в комендантский взвод и возобновил с ней разговор лишь на следующий день.

За эти сутки у нас был переход «железки» и два боя у нее на глазах.

Прерванный допрос начался несколько необычно:

— Ну что, привыкаете? Пригляделись? Как наш народ?

Она долго смотрела на меня своими черными глазами:

— В первый раз вижу настоящих коммунистов…

— А я беспартийный, — резонно ответил я, так как мое вступление в кандидаты партии тогда еще не было утверждено.

Задержанная с интересом и недоверием посмотрела на меня:

— Не может быть.

— Я вам не собираюсь приносить клятву. Хотите — верьте, хотите — нет.

— Ну все равно. Я про всех вас говорю.

— Это — другое дело.

— Только одно непонятно: зачем во время боя вы столько людей отрываете от дела — стеречь меня?

— Что вам, жаль?

— Нет. Но я не убегу.

— Как знать…

— Могу вам дать честное слово.

— Но вы же его не дали.

— Даю.

— Что?

— Честное слово — не убегу.

— Это — другое дело, — сказал я смеясь.

Через день–два обстоятельства вынудили воспользоваться этим словом. Мы перевели ее в санчасть батальона, где было много раненых. (Правда, вместо часовых на всякий случай за ней поглядывала одна из ухаживавших за ранеными девчат.)

Каким–то образом об этом узнал Руднев и потребовал объяснений. Я сказал запинаясь:

— Понимаете, она меня расположила к себе своей откровенностью.

Комиссар постучал пальцем по моему лбу:

— А ну, повтори еще раз.

Пытаясь оправдаться перед комиссаром, я пробубнил нерешительно:

— Уважаю людей, которые не боятся говорить в лицо все, что они думают.

— Ну и что же? — спросил холодно комиссар.

— А то, что она могла за это поплатиться жизнью. Вы понимаете?

— Я понимаю! — взорвался Ковпак. — Интеллигенция чертова! Всех поразгоню к сучьей матери! Це що? Шпионов мне разводить? Когда что нужно — от разведки не добьешься толку. А тут на честное слово. Кого? Бандеровку… от–вет–ствен–ную…

— Ладно, уходи. Потом закончим это, — тихо сказал Руднев.

Я ретировался подальше от разъяренного деда. А он все не мог успокоиться:

— Интеллигенция! Тонкошкурые субчики! Все бы вам переживать, чистоплюи чертовы!.. Откуда вы взялись на мою голову!..

Руднев вдруг разобиделся, но не на меня, а на Ковпака:

— Замолчи! Ты что? Может, если бы не эта интеллигенция, и тебя с твоим геройством не было бы. Вот они, вокруг тебя, — Базыма, Войцехович, Тутученко, Матющенко, Пятышкин, Ленкин — это же все образованные люди. Советской властью образованные. Да и я… Тоже ведь всю жизнь науку большевистскую изучал. А сам–то ты кто? Лапоть?.. Ну, провинился Петрович. Так с него одного и спрос, а на всех интеллигентов словами такими не кидайся. Не загибай влево, командир. А то ведь мы и поправить можем… Тоже не шилом выструганы, — закончил он с улыбкой.

Успокоившись немного и оглядевшись после этой сцены, я лучше понял особенности новой обстановки, в которой оказался наш отряд.

Там, на коренной части Украины, было проще: есть немцы — их надо бить; есть народ, ненавидящий врага, — на него надо опираться; и есть мы — партизаны, слуги и защитники народа, помощники Красной Армии в тылу врага.

А вот когда летом 1943 года мы впервые вступили в Галицию, меня вдруг и подвела моя, как выразился Ковпак, «интеллигентщина». Он был прав, когда так ругался. Мой промах не мог не вызвать негодования у старого коммуниста, давшего мне рекомендацию в партию. Сейчас я готов был даже расстрелять бандеровку, но вопрос о ней, как говорится, вышел из моей компетенции. Нужно было ждать решения старших. А они, поспорив немного, посмеиваясь, перешли к другим, более существенным делам.

Вспоминая мимолетную перепалку комиссара с Ковпаком, я чувствовал, что все это было сделано для меня.

«Воспитывают!»

Неловко, конечно, сознавать, что люди вынуждены заниматься твоим воспитанием, когда тебе под сорок, когда ты кончил два вуза. Но вузы–то вузами, а это — сама жизнь.

Через день я еще раз увидел Наталку.

— А що я хочу у вас спросить, пан полковник, — неожиданно льстиво улыбнулась она. — Нельзя мне совсем в санчасть перейти?

Возле нас были бойцы, а она болтала еще что–то, идя со мной рядом. Говорила всякие пустяки. Я понял: хочет поговорить наедине. Ну что ж, пожалуйста!

Когда мы отошли, Наталка вперилась в меня глазами:

— Слушайте. Верните мне мое честное слово.

Я удивился:

— Зачем?

— Сегодня ночью буду бежать.

— Но если я верну слово, то прикажу усилить охрану.

— Все равно, верните.

— Нет, не верну. Когда надо будет бежать, сам вам об этом скажу.

— Добре, — шепнула она мне, как заговорщику.

Я зашагал к штабу. «Вот как? Она уже считает меня своим сообщником. А игрушки с честным словом — это прием, чтобы укрепить доверие к себе».

В штабе еще раз просмотрел в записной книжке результаты первых допросов.

Да, мои разведчики и я сам упустили главное. А вот Руднев сразу схватил быка за рога:

— Биографию ее узнал?

Я рассказал.

— Понятно. Вот они — последыши уничтоженного класса! Оживают, согретые пожаром войны и фашизма…

Водворив на место свою записную книжку, я опять направился к Рудневу:

— Семен Васильевич! Сегодня ночью Наталка будет бежать.

— Ишь ты, — усмехнулся Руднев. — А я так и не успел ее поглядеть. Что за птаха?

— Птица с коготками, товарищ комиссар. Решайте…

Ушел от комиссара, чертыхаясь про себя и злясь. Злился на себя за свое временное очарование фальшивым мужеством фанатички. Почему только теперь усвоил, что враг может быть иногда и красив, и мужествен, но от этого он не становится лучше? Наоборот: такой враг опаснее!

Руднев часто говорил:

— Ты не представляй себе врага так, как его на плакатах рисуют. В жизни тебя могут подстерегать бандиты, нисколечко не обезображенные трактовкой художника. Без лохматой шевелюры и выщербленных зубов…

Как же я попался на этот крючок?

Вот что было обидно!

Конечно, в мирное время такому человеку, как Наталка, можно оставить жизнь. И даже попробовать перевоспитать.

А на войне?

Пусти этого микроба, ядовитого и обаятельного, в красивой шелухе «идей», — сколько нестойких людей сшибет он с пути своим фанатизмом!..

К вечеру, не колеблясь и не копаясь больше в психологии, я вызвал караульного начальника:

— Усилить наблюдение за этой черноглазой. При первой попытке к бегству — стрелять!

Но «важная птаха», как окрестил ее Михаил Кузьмич, тоже не бросала слов на ветер. На рассвете начались тяжелые бои, затянувшиеся на много дней. И, воспользовавшись суматохой, Наталка исчезла.

Эта женщина, необычная по своему поведению и натуре, запомнилась. И не одному мне. В отряде ее вспоминали долго, и многие.

История с ней походила чем–то на горное эхо. Мы хорошо знали, как капризно звучат выстрелы в горах, сбивая с толку самое опытное партизанское ухо. И вдруг это эхо опять воплотилось в живую Наталку.

Я подозвал к себе Шумейко:

— Садись к нам в сани, товарищ замполит.

— Ничего, я потрясусь верхом, — отозвался он и почему–то взял под козырек ни к селу ни к городу.

— Где же вы поймали ту тернопольскую «птаху»?

— Ловить не пришлось. На хуторе она лежит, еле живая.

— Поглядеть страшно, — подтвердил комбат Токарь.

— Работа ихнего «эсбэ», — уточнил Шумейко и замолчал.

«Эсбэ», или «служба беспеки», — самый страшный орган бандеровщины, ее контрразведка. Комплектовалась эта «беспека» из отпетых типов: кулачья и уголовников, выпускников иезуитских школ. Они душили людей кожаными поясами, вскрывали черепа скалками для раскатки теста, дробили кувалдами суставы, выкалывали пальцем глаза и, не дрогнув, резали детей кухонными ножами…

Мы приехали на хутор. Токарь попросил пока не тревожить батальон. Люди отдыхали после тяжелых маршей и боев.

— Может, пройдем до той Наталки? — предложил Шумейко. — А то доктор Никитин докладывал: дюже она плоха. Все внутренности отбиты.

Я согласился, и мы зашли в указанную Шумейко хату. Дверь нам открыла старуха в очипке и вылинявшей запаске — старинной одежде украинских женщин. Она узнала Шумейко и на немой вопрос его черных глаз прошамкала беззубым ртом:

— Мабуть, уже доходит…

Наталка лежала в светелке на топчане, под тулупом до самого подбородка. Глаза, обведенные синими кругами, были закрыты. Мертвенная бледность, испарина и горячечное дыхание говорили о ее тяжелом состоянии. Старуха обтерла ей лоб вышитым рушником.

— Пить, — прошептала Наталка. И, когда бабка напоила ее кислым молоком, приоткрыла глаза.

Подернутые предсмертной тоской зрачки вдруг вспыхнули не то от ужаса, не то от радости.

— Вас узнала, — мрачно сказал Шумейко.

Я наклонился над ней. Сказал что–то успокоительное. Но строптивая бандеровка не могла теперь говорить, да и вряд ли понимала мои слова. Запах разлагающейся крови был так силен, что я через несколько секунд отпрянул на середину светелки, чтобы вдохнуть чистого воздуха. Старуха с крынкой молока тоже отошла к дверям и тихо открыла их.

Мы долго стояли молча.

— Мабуть, идите уже, — сказала старуха. — Я баб позову. Треба нам справить ее в последнюю дорогу… Тут ни одной косточки целой нет…

— Что говорила она вам, бабуся? — спросил я.

— Много чего говорила. Передай, мол, людям, чтоб не ходили кривою стежкою. И щоб никогда не ломали своего слова. За то будто доля и покарала ее… А теперь выходьте с хаты…

Так тогда я и вернулся в Печихвосты, не выяснив до конца, почему бандеровское «эсбэ» подвергло Наталку такой жестокой каре. Эта запутанная история раскрылась для меня гораздо позже.