Рейнская легенда

Глава IX Хозяйка Виндекского замка

Как только колокол возвестил полночь, Вольфганг-лучник, ходивший дозором, увидал перед собою бледную женскую фигуру. Он не мог бы сказать, откуда она пришла, столь внезапно было ее появление, но она стояла прямо перед ним. Ее синие, ясные, холодные глаза были устремлены на него. Сложение ее было безупречно; ее лицо — бледно, словно мрамор прекрасной статуи, покуда любящая рука скульптора еще не оживила ее волшебной силой. Улыбка играла на устах, но прохладная, словно отражение лунного луча на озерной глади; лик же ее сиял дивною красой. Восторг охватил юного Вольфганга. Он смотрел на чудесное виденье, не отводя очей и раскрыв рот. С несказанным лукавством взглянув на него, она подняла божественную алебастровую руку и знаком позвала его следовать за собою. Последовал ли Вольфганг — юный, пышущий здоровьем Вольфганг — за нею? Спросите железо — тянет ли его к магниту? Спросите пойнтера — гонится ли он за куропаткой сквозь жнивье? Спросите малыша— влечет ли его витрина кондитерской? Вольфганг последовал за нею. Старинные двери отворились, словно по волшебству. Свечи не горели, однако же все было видно отчетливо; они миновали неисчислимые старые покои, не вспугнув ни единой из ютившихся там сов и летучих мышей. Мы не знаем, сколько в точности покоев прошла юная чета; но наконец они очутились в зале, где был накрыт пиршественный стол; и на этом старинном столе, уставленном тяжелым серебром, стояло два прибора. Дама села по одну сторону стола и ласково кивнула Вольфгангу прелестной головкой, призывая его сесть напротив. Он сел. Стол был невелик, и его колени коснулись ее колен. Ногам его стало так холодно, будто он ступил в ледяные струи.

— Любезный лучник, — молвила она, — после дня пути ты, верно, проголодался. Что пожелал бы ты на ужин? Не угодно ль салата из крабов? Или сочного рубца с луком? Или ломтик жареного вепря с трюфелями? Или гренок с сыром à la cave au cidre[10]? Иль бифштекс? Иль парочку rognons à la brochette[11]? Говори, славный стрелок, только пожелай, и все тебе будет подано.

Коль скоро на столе не стояло ничего, кроме закрытого серебряного блюда, Вольфганг подумал, что, предлагая ему такое множество яств, дама попросту смеется над ним; и он решил испытать ее, спросив нечто совсем уж редкостное.

— Прекрасная принцесса, — сказал он, — я большой охотник до свиных отбивных с картофельным пюре.

Она подняла крышку: на блюде лежала отбивная, какой никогда еще не подавал сам Симпсон, и картофельное пюре, которого в наши жалкие времена хватило бы на Руперт-стрит по меньшей мере на семь порций.

Когда он положил всего этого себе на тарелку, дама вновь накрыла блюдо крышкой и стала внимательно следить, как он ест. Первое время он был всецело поглощен едой и не замечал, что хозяйка не отведала ни кусочка; но вот, как ни велика была отбивная, она исчезла; он начисто выскреб ножом сверкающее серебро своей тарелки и, испустив глубокий вздох, выразил скромное желание чего-нибудь выпить.

— Чего тебе угодно, повелевай, славный лучник, — сказала дама, подняв серебряную бутыль филигранной работы с каучуковой пробкой, отделанной золотом.

— Ну тогда, — сказал Вольфганг, ибо вкус его поистине был весьма скромен, — мне, пожалуй, эля пополам с портером. — И согласно его пожеланию из бутылки, пенясь, излилась в его кубок пинта этого восхитительного питья.

Осушив кубок одним глотком и объявив, что такого отменного эля он не пивал сроду, молодой человек вновь ощутил аппетит; и невозможно перечислить все те блюда, какие были им заказаны. Впоследствии, говорят, он объяснял (даром что никто из друзей ему не верил) лишь колдовством свой аппетит той небывалой ночи. Он заказал еще свиную отбивную с картофельным пюре; потом маринованную семгу; а потом пожелал он, чтоб тут же при нем была зажарена индюшка.

— Обожаю, когда пахнет жареным, — сказал он.

— Я тоже, — воскликнула бледная дама с небывалым одушевлением, и блюдо тотчас явилось на столе. Его сменила кровяная колбаса, рубец, ватрушки, и что всего примечательнее — всякое из заказанных блюд являлось из-под той же серебряной крышки, каковое обстоятельство, отведав лакомств четырнадцать, наш Вольфганг начал находить довольно примечательным.

— Полно, — сказала бледная дама, — что же тут мудреного: слуги слышат тебя, а кухня внизу. — И, однако, оставалось неясно, как это эль с портером, горькое пиво, пунш (как джин, так и ром) и даже подсолнечное масло и уксус, коими он поливал огурец, поданный к семге, изливались из той же самой фляги, откуда дама поначалу налила ему пинту эля с портером.

— Есть многое на свете, Обжирацио, — сказала лукавая хозяйка в ответ на его вопрос, — что и не снилось вашим мудрецам. — И, замечу в скобках, Вольфганг к тому времени уж был таков, что ничто более не казалось ему ни странным, ни таинственным.

— Хорошо ли тебе, милый юноша? — спросила дама, когда, закусив таким образом, он откинулся на спинку стула.

— О мисс, хорошо ли мне? — был его вопросительный и, однако же, вполне утвердительный ответ.

— Хотелось бы тебе всякий день так ужинать, Вольфганг? — продолжала бледнолицая.

— В общем-то, нет, — отвечал он, — нет, не совсем; не всякий день: иной раз хорошо бы полакомиться устрицами.

— Милый юноша, — сказала она, — лишь будь моим, а они у тебя будут круглый год! — Злосчастный Вольфганг слишком далеко зашел и уж ничего не замечал, не то странные эти речи открыли б ему глаза и позволили б понять, в сколь подозрительной он находится компании. От особы, которая берется угощать вас устрицами круглый год, ждать добра не приходится.

— Спеть тебе песенку, милый стрелок? — спросила дама.

— Прелестнейшая, — сказал он, воодушевляясь, — начинай, а я подтяну.

Она сняла со стены мандолину и завела песню. Сладостен и дик был ее простой напев. В ней говорилось о том, как однажды полюбился паж девице всех знатней; о том, как не могла девица бежать любви сетей, хотя предлагал ей руку князь юный, богатей; и был родитель грозный не в силах сладить с ней, и о том, наконец, как над беглою четою смягчился Гименей и в жены взял счастливец паж девицу всех знатней. Вольфганг отбивал такт, качал головой, следовал за мелодией в плачевном от нее отдалении, и не будь он так опьянен любовью и всем прочим, он непременно бы заметил, как портреты на стенах тоже кивали в такт песне и качали головами и улыбались. Песня кончилась словами: «Ты видишь пред собою девицу всех знатней. Угодно ль тебе, лучник, идти по жизни с ней?»

— Я готов с тобой хоть к черту в зубы! — сказал Вольфганг.

— Тогда пойдем, — отвечала дама, бросая на него безумный взор, — пойдем в часовню. Мы тотчас обвенчаемся!

Она протянула ему руку — он взял ее. От руки повеяло могильным холодом; и они отправились в часовню.

Когда они выходили из залы, два портрета, дама и господин, легонько взялись за рамки, проворно скользнули на пол и, поклонясь вслед удалявшейся чете, заняли освободившиеся за столом места.

Тем временем юная пара проходила к часовне, минуя бесчисленные проходы и огромные покои. И покуда они шли, все портреты покидали стены и устремлялись им вослед. Какой-то предок, представленный одним лишь бюстом, свирепо нахмурился, вне себя от того, что пьедестал его, будучи лишен ног, не имел возможности передвигаться; а иные барельефы прежних владетелей Виндека просто почернели, вынужденные, по тем же причинам, оставаться на своих местах. Однако за Вольфгангом и его нареченной следовала весьма внушительная процессия; и когда они достигли церкви, уж за ними шла свита из сотни персон.

Церковь сияла огнями; сверкали старые знамена древних рыцарей, совсем как на Друри-лейн. Орган сам принялся играть «Песнь подружек». На хорах толпились люди в черном.

— Идем, любовь моя, — сказала бледная дама.

— Да где ж священник? — воскликнул Вольфганг с невольною тревогой.

— А, священник! Какие пустяки! Эй, епископ, — сказала она и склонилась долу.

Склонилась долу — но как? Вот вам моя рука и честное благородное слово — она склонилась к медной плите на полу, на коей был изображен епископ — и весьма гадкого вида — с посохом и в митре и с поднятым пальцем, украшенным епископским перстнем.

— Обвенчай-ка нас, любезный, — сказала дама с игривостью, которая больно отозвалась в душе ее нареченного.

Епископ поднялся; и не успел он встать, как настоятель собора, покоившийся под соседней плитой, тотчас подошел к нему, изогнувшись в угодливом поклоне; а тем временем каноник (коего имя было Шиднишмидт) принялся строить у брачующихся за спиной препотешные рожи. Бракосочетание началось, и…

Лишь только часы пробили полночь, юный Отто встрепенулся и заметил, что приятель его Вольфганг исчез. Мысль, что друг его скрылся вместе с особой женского пола, облаченной в белые одежды, все более и более тревожила его.

— Пойду-ка я за ними, — сказал он; и, растолкав старого Снозо, чья очередь была ходить дозором (как ни стремился тот подоле не покидать теплое ложе), он бросился в дверь, за которою скрылся Вольфганг со своею искусительницей.

И его ли в том вина, коль он не нашел их? Обширен был замок и темны покои. Тут были тысячи дверей, и диво ли, что потеряв друга из виду, неустрашимый отрок долго не мог набрести на его след? Как и должно было ожидать, он вошел не в ту дверь и три часа плутал по огромному, пустынному замку, клича Вольфганга на потеху равнодушному, холодному эхо, разбивая в темноте юные коленки о мрачные развалины; однако же не сломился его гордый дух и не ослабло твердое решение прийти другу на выручку. Славный Отто! Твои усилия все же были вознаграждены!

Ибо он наконец очутился в том самом помещении, где ужинал Вольфганг и где престарелая парочка, сошедшая со стены и оказавшаяся отцом и матерью невесты, теперь сидела за столом.

— Ну, наконец-то у Берты есть муж, — сказала дама.

— Да, просидела в девках сто пятьдесят три года, так что пора уж, — сказал господин (он был в пудренном парике с косичкой, как и подобало по старинной моде).

— Муж-то не бог весть какой, — продолжала дама, взяв понюшку табаку. — Из простых: сын мясника, если не ошибаюсь. Видал ты, как он ел! Ужас! Подумать! Моя дочь — и стрелок!

— Стрелки бывают разные, — возразил старичок. — Иные из низкого звания, как ваше сиятельство изволили отметить; иные же, напротив, благородные, хоть родом, коли не по воспитанью. К примеру, Отто, маркграфа Годесбергского сын, который подслушивает у двери, словно лакей, и которого я сейчас проткну…

— Фи, барон! — сказала дама.

— Всенепременно проткну! — отвечал барон, обнажив огромный меч и уставясь на Отто. И хоть при виде такого меча и таких очей менее храбрый юноша обратился бы в бегство, неустрашимый Отто тотчас переступил порог и приблизился к барону. На шее у него висел талисман святого Буффо (кусочек от мочки уха святого, отрезанный в Константинополе).

— Сгинь, вражья сила! — вскричал он, держа пред собой священный амулет, который надела на него мама; и при виде этого амулета призраки барона и баронессы с нечеловеческим воем попрыгали в свои рамы, как Клоун в пантомиме скрывается в часы.

Он бросился в распахнутую дверь, в которую прошел Вольфганг со своей замогильной невестой, и все шел и шел по мрачным покоям, залитым зловещим лунным светом: звуки органа и свет в витражах указывали ему путь.

Он бросился к двери. Она была заперта! Он постучал. Служки были глухи. Он приложил к замочной скважине свой бесценный талисман и — рраз! — бах! тррах! — бумм! — дверь распахнулась! Орган смолк посередине фуги, — свечи в шандалах затрепетали и взлетели под потолок, — призраки, теснясь и визжа, метнулись прочь, — невеста взвыла и лишилась чувств, — жирный епископ улегся под свою плиту, — настоятель бросился назад в свой семейный склеп, — а каноник Шиндишмидт, по своей привычке, насмехавшийся на сей раз над епископом, принужден был на самом интересном месте прервать эпиграмму и исчезнуть в пустоте, откуда он явился.

Отто упал в обморок на паперти, в то время как Вольфганг замертво рухнул на ступени алтаря; в таком положении и нашли их прибывшие сюда лучники. Надо ль говорить, что обоих вернули к жизни; однако, когда они повели свой дивный рассказ (хоть волненье почти сковало им уста), иные недоверчивые натуры поговаривали: «Э, да они просто нализались!» — в то время как другие, постарше, покачивая головами, восклицали: «Они видели хозяйку Виндекского замка!» — и поминали многих, многих юношей, кои, будучи опутаны ее бесовскими чарами, не были столь удачливы, как Вольфганг, и исчезли — навеки!

После этого события Вольфганг всем сердцем привязался к своему доблестному избавителю; и лучники — поскольку уж забрезжил день и петухи огласили округу звонким кукареканьем — без промедленья пустились в путь к замку благородного покровителя стрелкового искусства, доблестного герцога Клевского.