Рис

Глава I

На закате – гружённый углём товарняк, содрогнувшись, застыл возле старой товарной платформы. У Лун в забытьи полусна вдруг почувствовал дрожь и отдачу вагонов, расслышал раскатистый лязг, тихий шорох просевшего под обессиленным телом угля. Он вскарабкался выше по угольной куче. Глаза ослепил резкий свет электрических ламп. У путей суетливой толпой мельтешили какие-то люди. Белесое облако пара, сливаясь с вечерними сумерками, укрывало неясные – тут неподвижные, там колыхавшиеся – очертанья вокзала.

Пора выбираться. Стряхнув с одеяла слой угольной пыли, У Лун перебросил потрепанный тюк через борт, спрыгнув следом на насыпь. Лишенное сил исхудалое тело его показалось У Лун’у почти невесомым – как связка соломы. Дрожащие ноги нетвердо ступили на землю чужбины. Он даже не знал, в какой город его занесло. Ветерок, вдруг повеявший гарью с равнины, принес и ночною прохладу. Дрожа от озноба, У Лун приподнял грязный сверток с земли, оглядев напоследок проделанный путь. Рельсы тянулись на север, в бескрайнюю темную даль, где мерцающий глаз светофора подмигивал синим и красным. Под станционным навесом послышались гулкие стуки: с юга к платформе спешил уже новый состав. Рельсы, составы... Пусть он и трясся в вагоне два дня и две ночи, весь этот новый неведомый мир был ему безразличен.

Продравшись сквозь хаос людей и поклажи, У Лун потащился к скоплению ветхих домишек. Днями копившийся голод достиг высшей точки. Казалось, из сдавленной спазмой утробы вот-вот хлынет теплая кровь. Трое суток ни крошки во рту. У Лун на ходу ковырялся в своем узелке. Пальцы наткнулись на мелкие твердые шарики. Извлекая один за другим, У Лун отправлял зерна в рот, разгрызая их с резким рассыпчатым хрустом. Это был рис, неочищенный рис из родного селения Кленов и Ив. Доедая последнюю горсть, У Лун робко ступил на мощеную улицу.

Видно, недавно был дождь: в расщелинах старой брусчатки мерцали скопленья серебряных капель. Свет разом вспыхнувших редких кривых фонарей неожиданно вырвал из тьмы очертанья домов и деревьев. Северный пригород бедный и грязный район. Воздух насыщен неописуемой смесью зловонья людских нечистот с резким смрадом гниющих объедков. На улицах редко увидишь прохожих. В мертвой тиши слышен лишь гулкий рокот фабричных машин.

На перекрестке, закинув башку на холщевый мешок, крепко спал средних лет незнакомец. У Лун подобрался поближе. Отличное место для отдыха. Он так устал, что не мог уже дальше идти. Привалившись к стене, У Лун съехал на корточки. Свет фонаря, освещая лицо мужика, придавал ему странный синюшный оттенок.

– Э, ты не спи! Так замерзнуть недолго.

Спящий лежал неподвижно. Наверное, сильно устал. Каждый из тех, кто оставил родные места, как собака, пытается спать, где придется. И лица их тоже собачьи – вялые, сонные, с плохо скрываемой злобой. У Лун отвернулся, уставившись на облепившие стену цветастые гроздья рекламы. Мыло, сигары, пилюли... На каждом плакате «наигранным жестом ровняла прическу» всё та же девица с кровавой царапиной крашенных губ. Меж плакатов теснились листки объявлений: большею частью приватных целителей «немощи ив и цветов»[1]. Он невольно осклабился. Город. Дикая смесь всевозможных нелепых вещей. В этот город, как мухи, слетаются люди, чтоб наплодить сонм опарышей. Город. Никто не похвалит его. Но когда-нибудь все переедут сюда.

Небо скрыла тяжелая мгла. В ней У Лун распознал баснословный, клубившийся даже ночами над городом дым. У Лун был наслышан о смоге. Бывало, в селение Кленов и Ив возвращались из города люди. Они говорили, что город – одна дымовая труба.

У Лун встал, собираясь уйти с перекрестка, и вновь оглядел мужика. Тот лежал в той же позе. На спутанных прядях волос чуть заметно мерцали белесые зернышки инея.

– Эй, ну проснись же ты! Надо идти.

У Лун тронул спящего. Плоть незнакомца была холодна и недвижна, как камень. У Лун поднес руку к ноздрям мужика. Дыхания не было.

– Мертвый!

Вскрикнув в испуге, У Лун побежал со всех ног. Он не думал, что это мертвец, и теперь, мчась по темным неведомым улицам, он ощущал, как покойник с синюшным лицом вьется шершнем за самой спиной. От страха, сковавшего душу, он даже не смел оглянуться. Мимо него проносились как тени: заводы, лабазы, скопления щебня и мусора...

Улица оборвалась у пространной полоски земли, окаймленной поверхностью водной стихии. Перед У Лун’ом вдруг вырос лес мачт с ходовыми огнями: сонмище вставших на якорь судов прилепилось к речному причалу. Возле воды на огромных тюках восседали курившие, пьяно галдевшие люди. Запах дешевого пойла струился по сумрачной пристани. Остановив на мгновенье свой бег, У Лун жадно хватал влажный воздух. Пусть ум успокоили виды ночного причала, но сердце по-прежнему сковывал страх. Сделав вздох полной грудью, он ринулся к кромке воды.

Бежавшего к пристани, словно испуганный заяц, юнца с несуразным узлом за плечами приметила пьяная братия. Сгрудившись возле закуски из жирной свинины, они, приподнявшись, смотрели, как тот с побледневшим, запачканным угольной пылью лицом мчится прямо на них.

– От кого убегаем? – Крепыш, преградив путь У Лун’у, схватил его за воротник. – Что украл?

– Там мертвец! – широко раскрыв рот, задыхался У Лун.

– Это он за тобой поспешает? – Крепыш, хохотнув, обернулся к своим братанам. – Вы слыхали? Поганец покойника рад обокрасть.

– Я не крал, я не вор!

Лунный свет и мерцание мачтовых ламп освещали пунцовые лица братвы, молча евшей глазами У Лун’а. Он только теперь разглядел изобилье бутылей и плошек с соленой свининой, расставленных подле него на земле, на тюках... В глотке глухо забулькали странные звуки. Слегка задрожав, руки сами собой потянулись к еде.

– Я голодный, – У Лун испытующе вперился в пьяные лица. – Три дня ни росинки...

Их губы кривились в едва уловимой усмешке. У Лун, подобравшись к поближе тарелкам, схватил кусок мяса и тут же зашелся в пронзительном крике: рука оказалась прижатой к земле.

– Назовешь меня папой, – стопа Крепыша, словно камень, давила на кисть, – дам сожрать эту дрянь.

– Помилосердствуйте, дяденька, – вытянув шею, У Лун умоляюще пялил глаза на блестящую лысину. – С голоду я помираю!

– Глухой, или «папа» сказать не умеешь? Скажи, что я папа, и лопай!

У Лун, одурело тараща глаза на лицо Крепыша, наконец, произнес слово «папа». Заржав во все горло, Крепыш не убрал свою ногу.

– Их тоже давай, – он махнул на стоявших вокруг братанов. – Чтобы каждого папой назвал. А иначе они не согласны.

У Лун посмотрел на толпу. Привалившись спиною к тюку, один нес околесицу. Прочих «мотало с востока на запад». В их мутных глазах разгорались тревожные искры. Искры, будившие в сердце слепой бессознательный страх. Он понуро потупил глаза. Перед самым лицом красовалась холщевая туфля. Сквозь драный носок её лезли наружу корявые бледные пальцы, как пара давильных камней пригвоздившие руку к земле.

– Папа...

Голос У Лун’а бессильно растаял в пространстве полуночной пристани. В диком веселье братва хохотала, корявя нетрезвые рты. У Лун, свесив голову, молча смотрел на свою чуть заметную тень. Кривая, согбенная – словно собака. Кого мне звать папой? В селении Кленов и Ив остались бессчетные дяди и тети, двоюрные братья и прочие родичи, но не отец и не мать. Они умерли, так говорили в деревне, во время великого голода лет эдак двадцать назад. Когда люди пришли выносить их тела, У Лун спал в кипе сена, слюнявя ошейный серебряный обруч. «Ты, – как-то сказали ему, – был похож на щенка». Все безотцовские дети подобны собакам.

Стопа Крепыша наконец-то ослабила гнет. У Лун второпях запихнул себе в глотку зажатую в пальцах добычу. Утративший дар ощущений язык не чувствовал вкуса свинины. У Лун ощущал лишь одно – в утробу попала и вправду съедобная вещь. Он немного взбодрился.

– Хлебни за меня, – поднеся чашку с пойлом, Крепыш взял У Лун’а за щёку. – Чтоб залпом. Усёк?

– Я не пью...

Лицо вмиг исказила железная хватка.

– Мне мяса поесть бы, а пить не желаю, – насилу продолжил У Лун, еле-еле ворочая сдавленной челюстью.

– Мясо ты жрешь, а за папу не пьешь?! Ты мужик или нет?!!

Крепыш всунул У Лун’у меж губ чашку крепкого пойла:

– До дна хватани за меня, пока харч твой из пасти не вынул.

У Лун безотчетно отпрянул. Взревел благим матом Крепыш. Подскочившая братия мигом скрутила У Лун’а. Кто-то вдруг так надавил ему на сочленение двух челюстей, что уста его сами собою раскрылись зияющей черной дырой. В эту бездну одну за другой влили пять полных чашек крепчайшего пойла. У Лун что есть сил отбивался, пинался, откашливался. Пойло жгло изнутри его плоть, собираясь спалить его заживо. Он ещё слышал раскаты безумного смеха, не понимая уже что к чему. Опьяненье застало врасплох. Пустота захватила сознанье. Усталое тело опять повалилось на землю, как связка соломы, и где-то над ним, далеко-далеко, мерцали полночные звезды, огни ходовых фонарей, искры пьяных злых глаз...

Толпа созерцала застывшего в странной, болезненной позе У Лун’а. Луна освещала его желтый лик. Возле краешков рта расплывались остатки свинины. Рот еще двигался. Губы, кривясь, издавали невнятные звуки.

– Чего он бормочет?

–«Пожрать» говорит, – пнул У Лун’а Крепыш. – На жратве помешался, поганец.

С реки долетел резковатый свисток подходившего к пристани судна. Оставив У Лун’а, вся братия двинулась к кромке воды. Тени крепких людей, проплывая над ним, исчезали за грудами сваленных возле причала товаров. У Лун был пьян в грязь. Он не понял, что это за люди. Лишь позже, встречая порою громил из Портовой Братвы, для которых убийства, разбой, грабежи были самым обыденным делом, У Лун каждый раз вспоминал с дрожью в сердце ночное вторжение в логово льва.

На рассвете во сне У Лун видел селение Кленов и Ив. Необъятные воды потопа залили поля и жилища. Вода клокотала повсюду, подмыв каждый крашеный известью дом, повалив наземь каждое дерево. Мутный поток уносил золотистым ковром устилавшие водную ширь колоски только-только созревшего риса. Трупы свиней и собак, тут и там застревавшие в грудах ветвей, отравляли зловоньем округу. Пытаясь хоть что-то спасти, по колено в воде суетились несчастные люди. Стенанья, бессчетные, словно холодные капли дождя, наполнявшие серое небо, ударами градин стучали в его голове. У Лун видел себя, из потока других беглецов выделявшегося отрешенным, немного расслабленный видом. Орудуя палкой, он ловко сбивал с придорожной жужубы[2] остатки сухих желтых ягод.

Причал уже полнила будничная суета. Пробуждённый нахлынувшим шумом У Лун приоткрыл понемногу глаза. В двух шагах от него с тяжкой ношей на спинах сновали какие-то люди. Люди теснились на лодках, на сваленных наземь тюках. Куда-то спешили, чего-то кричали. У Лун приподнялся, уселся на корточки. Думал припомнить вчерашнее, но в голове было пусто. Лишь изо рта препротивно разило свининой и пойлом. Казалось, ночные события были мучительным сном.

Не привлекая внимания встречных – средь белого дня от полнощной братвы не осталось следа – У Лун брёл по причалу и вдруг встал как вкопанный: целая баржа зерна! Работяги сгружали сверкающий рис в примостившиеся подле судна тележки. У Лун молча взирал на их труд. Пряный дух свежих зерен поверг его в бездну уныния.

– Риса-то сколько. Откуда?

– Не знаю. Не все ли равно? – не взглянув на У Лун’а, работник наполнил тележку последней корзиной зерна, – недород повсеместный. Рис ныне достать нелегко.

– Нелегко, – У Лун взял из тележки горсть зерен. – В деревне у нас все поля затопило. Такой же был рис. Весь пропал на корню.

– Днесь везде одинаково. Не наводненье, так засуха.

– Жатва была на носу, – продолжал ныть У Лун, – и вода. В один миг смыло «пот и кровь» целого года. Горсточки риса и той не собрать.

В уголках его рта проступала тоскливая самонасмешка.

Наполнив тележки зерном, работяги один за другим покатили их прочь от причала. У Лун безотчетно поплелся им вслед. Пробираясь по узким замызганным улочкам, чрез толчею, меж повозок, лавчонок, лабазов, он снова почувствовал в брюхе с трудом подавляемый голод. Привычным движеньем У Лун запихнул себе в рот сжатый в пригоршне рис. Пусть сырой, но зато, если долго жевать, выйдет, в сущности, та же похлебка: и то и другое хоть как-то спасает от голода.

На перекрестке – тележки свернули на улицу Каменщиков – У Лун тотчас приметил старинную башню. Пагода из синеватого камня – чжанов так пять[3] высотой – возвышалась над скопищем ветхих домишек. Над кровлей её суетились пернатые стаи. Откуда-то сверху послышался звон бубенцов. У Лун задрал голову:

– Что это там?

И ни звука в ответ. Работяги уже подкатили тележки к лабазу Большого Гуся.

– Дай дорогу! Товар привезли, – во весь голос кричали они на на толпившихся возле ворот покупателей.

В кожаных туфельках на высоченных столпах каблуков, в изумрудном ципао[4] Чжи Юнь, взгромоздясь на прилавок, нервозно стучала ногтями по стойке, лузгала семечки, косо поглядывала на раскрытые двери лабаза. Возле амбара Ци Юнь помогала работникам взвешивать рис. Кто не знает на улице Каменщиков двух сестер из лабаза Большого Гуся?

В зев ворот, через давку торгового зала, на внутренний двор – работяги таскали на сгорбленных спинах мешки с белым рисом. Бубнивший под нос счет товару хозяин заглядывал в каждый из них, самым тщательным образом сея меж пальцами их содержимое. Рис был недавно очищен, и мелкая пыль, поднимаясь со сброшенных наземь мешков, заполняла пространство двора. Его обрамляли старинные: серого камня под черною кровлей постройки. К востоку и западу располагались амбары, на юге – покои владельца лабаза и двух дочерей. Над стрехою ворот трепетало полотнище вывески. Из четырех черных знаков обычный прохожий умел разобрать только «рис». Впрочем, до остальных уже два с лишним века, покуда род Фэн был владельцем лабаза Большого Гуся, никому ни малейшего не было дела.

Во дворе на растянутых тонких шнурах сохли пестрые платья, кропившие головы, спины и плечи снующих под ними людей. Навевавшее мысли о стройных девичьих телах, освещенное солнцем, струившее запах душистого мыла белье без сомнения принадлежало девицам в летах столь же ярких и очаровательных, как и носимые ими наряды. Ци Юнь было шестнадцать, Чжи Юнь – девятнадцать.

Усевшись в пустую тележку, У Лун на глазах у Чжи Юнь собирал в аккуратную горку оставшийся в кузове рис и в бесчисленный раз машинально рассеивал зерна. Приняв от хозяина мзду, работяги гуськом покатили тележки на пристань. У Лун оставался у входа в лабаз. Бросив под ноги трепанный сверток с поклажею, он с изумленьем таращился внутрь. На его изможденном, но всё же приятном для взора лице с приоткрытыми, словно в испуге, сухими губами лежала печать восхищения. Спрыгнув с прилавка, Чжи Юнь подошла к входной двери, швырнула на землю огрызки семян и, прильнув к косяку, с интересом уставилась на незнакомца.

– Чего тут таращишься? Денег не дали?

У Лун, отшатнувшись на шаг, одурело взглянул на Чжи Юнь.

– Ты не грузчик? – Чжи Юнь оглядела истрепанный сверток. – Небось, попрошайка. На взгляд я таких различаю.

У Лун замотал головой. Его взгляд, лишь скользнув по девичьим плечам, погрузился во чрево торгового зала:

– Лабаз этот... рисом торгует?

– Им самым. А ты на кого тут уставился? – прыснув в ладошку, спросила Чжи Юнь. – На сестренку мою, на меня?

– Я… на рис. Просто прорва его здесь в лабазе.

– В рисе-то что можно высмотреть? – разочарованно хмыкнув, Чжи Юнь рассмотрела: под солнечным светом лицо незнакомца похоже на камень. – Страшенный как смерть! Ты ступай себе, если больной. Только оспы с холерами здесь не хватало. Я страсть как заразы боюсь.

– Не больной я, голодный, – У Лун безучастно взглянул на Чжи Юнь. – Есть ли в доме объедки? Три дня в животе ничего.

Та, лениво зевнув, отстранилась от двери:

– Уж так и быть вынесу. Всяко их кошке хотела отдать. Ой, какая я добрая...

Выйдя из кухни с тарелкой в руках, Чжи Юнь вдруг разглядела, как двое работников гонят к воротам вошедшего в зал незнакомца.

– Он блох нам натащит! – вцепившись У Лун’у в рукав, верещала Ци Юнь. – У него точно вши!!

На бескровном лице проступали багровые пятна. Костлявое тело бессильно моталось под натиском трёх человек. Неожиданно, злым изменившимся голосом он что-то крикнул. Чжи Юнь не расслышала что, но Ци Юнь, подхватившая с полу метелку, огрела его по хребтине:

– Ругаться? Ты, попрошайка, еще и ругаться?!

Понуро усевшись у входа в лабаз, У Лун обратил к переполненной зале дрожащую спину.

– Бедняжка, – под нос протянула Чжи Юнь.

Немного помявшись, она подошла к незнакомцу.

– Устроил сраженье, – хихикнув, Чжи Юнь протянула тарелку У Лун’у. – На, лопай быстрей и ступай. Тебе знать бы пора: попрошайкам не место в лабазе.

У Лун вскинул голову, глянул в тарелку и резким движением выбил объедки на землю:

– Имел я ваш драный лабаз! Вот, гляди: попрошайка я вам или нет.

Чжи Юнь замерла у ворот, одурело взирая на белую россыпь вчерашнего риса. Придя понемногу в себя, она деланно прыснула:

– Хи! А мы гордые. Прям настоящий мужик. Ну не съел, и не надо. Плевать!

Покупатели поворотили к воротам недвижные скучные лица.

– Чжи Юнь, а ну топай сюда! – застучала по стойке Ци Юнь. – Хватит там пред людьми рисоваться.

– А я виновата? – Чжи Юнь поспешила обратно в лабаз. – Пожалела вот: жалкий, голодный. Кто ж знал, что такая зараза? Ну, времечко: все как собаки сейчас, лишь бы руку кормящую цапнуть. Как тяжко быть доброй.

Выстроившись вереницей к весам, покупатели молча следили за маленькой драмой. Стиснув подмышками, бросив за плечи пустые мешки, они думали лишь о цене и о качестве риса. Вести о неурожае уже облетели всю улицу Каменщиков, и её обитатели с тысячью дум, отягчающих сердце, таскали в дома свои полные рисом мешки. В годину войны и упадка лабазы, сбывавшие рис, почитались «чертогами неба». «Багряным огнем разгорались дела» у владельца Большого Гуся.

Покупателей было без счета. Чжи Юнь пришлось встать за прилавок. Считая монеты – для этого дела у ней не хватало терпения и интереса – Чжи Юнь то и дело смотрела за двери лабаза. Вид грязной улицы был тем же самым – унылым и блеклым. Но незнакомец – единственный, кто привлекал ее взгляд, не успел отойти далеко. Он опять и опять попадался Чжи Юнь на глаза, бестолково слоняясь по улице, словно домашняя птица, бегущая прочь от ножа. Обликом жалкий и, можно сказать, отвратительный он пробуждал в ней сумятицу чувств. Молодое лицо и холодный блеск глаз произвели на Чжи Юнь впечатление.

После полудня крытая трепаной тканью повозка[5] остановилась у входа в лабаз. Источавшая приторный дух благовоний – щеки, покрытые инеем пудры; губы, натертые алой помадой; брови, как тонкие черные нити – Чжи Юнь не спеша взобралась в экипаж.

– Куда ехать изволите, старшая барышня?

– Будто не знаешь, – Чжи Юнь нервно топнула ножкой. – Быстрей побежал. Опоздаю, гроша не дождешься.

Из окон лабазов и лавок, с обеих сторон окаймляющих улицу Каменщиков, повысовывались любопытные лица. Соседи уже догадались, Чжи Юнь – заурядное дело для старшей сестры из лабаза Большого Гуся – покатила на званый обед к досточтимому Лю. Уже несколько лет, как она, утверждала молва, превратилась в его содержанку. Частенько Чжи Юнь покидала в повозке лабаз на глазах у работников лавок, но как и когда возвращалась, не видел никто. Похоже, Чжи Юнь возвращалась домой очень поздно. Или же не возвращалась совсем.

В особняк досточтимого Лю, где в тот вечер – изрядный сюрприз для Чжи Юнь – намечался прием в честь каких-то пекинских торговцев, набилась несметная прорва гостей, большей частью Чжи Юнь неизвестных. Достойнейший Лю – наконец-то! – явился из сада, усевшись в компании важного вида персон во главе основного стола.

– Ну-ка дайте пройти! – то и дело толкая толпившихся в зале людей, Чжи Юнь было пробилась к нему.

– Господин наказал, что сегодня присутствие барышни возле него неуместно, – вдруг зашипел преградивший дорогу слуга.

Обомлев, потерявшись, Чжи Юнь, наконец осознав что к чему, наградила слугу ненавидящий взглядом:

– Подумаешь, счастье с ним рядом сидеть. Кто вообще собирался с ним рядом сидеть?

Повалившись на стол – дали знать о себе иноземные красные вина – Чжи Юнь во весь голос просила отправить ее восвояси. Сидевшие рядом девицы шептались, пытаясь взять в толк, кто она и откуда.

– С лабаза, что рисом торгует, девчонка, – промолвил вдруг кто-то.

Чжи Юнь, схватив палочки[6], забарабанила ими по блюдечку с уксусом:

– Хоть бы и так, болтунишки! Да что бы вы все без лабаза-то делали? Жрали дерьмо или ветром питались?

Сраженные бурным потоком несдержанных слов, гости переглянулись.

– Скучища, – Чжи Юнь, приподнявшись, с презрительной миной окинула залу. – Заранее б знала, вообще бы сюда не пришла.

У железных ворот Крепыш резался в карты с людьми из Портовой Братвы.

– Ты до дому меня проводи, – приказала Чжи Юнь, потрепав его за воротник.

– Ты чего? Не останешься ночь провести?

– Кто тут с кем должен ночь провести? – чертыхнувшись, Чжи Юнь приложила его кулаком. – Да я рот твой собачий порву. Чтоб повозку поймал и мамулю до дома доставил. Какая сегодня я грустная.

Спрыгнув с повозки – на улице Каменщиков уже было темно и безлюдно – Чжи Юнь обернулась, сказав Крепышу:

– Передай господину, что знать я его не желаю.

– Нет, так не пойдет, – рассмеялся Крепыш. – Может ты досточтимого Лю не боишься, а я вот его опасаюсь. Не стану я глупости передавать.

Чжи Юнь фыркнула носом:

– Его кто заставил меня целый вечер «на солнце сушить»? Не терплю над собою подобное.

Прямо у входа в лабаз кто-то спал, словно гусеница завернувшись в потрепанный ком одеяла. Одна лишь копна перепутанных сальных волос выбивалась наружу. Чжи Юнь пнула кокон ногой. Человек встрепенулся. Его приоткрывшиеся на мгновенье глаза оглядели ночной небосвод и тотчас же сомкнулись под тяжестью сна. Это он. Он вернулся. Ей очень хотелось бы знать, чего ради он крутится возле лабаза.

– Кто это? – заерзал в повозке Крепыш. – Мне прогнать его?

– Пусть себе спит, – перепрыгнув потрепанный кокон, Чжи Юнь приоткрыла скрипучую дверь. – Попрошайки такие все жалкие. Этот особенно.

Только забрезжит рассвет, а хозяин лабаза уже совершает сложившийся годы назад ритуал: выйти с кашлем из спальни, чтоб вылить под стену мочу из ночного горшка; доплестись через внутренний двор до торгового зала; спустить темно-красные ставни, сложив их стопой у ворот; водрузить, расторопно орудуя длинным шестом, потемневшую вывеску. Он иногда, ненароком взглянув на знак «рис», подмечал, что и черная краска бледнеет, и на посеревшем от времени белом холсте появляются новые дырочки. Что тут поделаешь: ветер и дождь – хозяин старался не думать о знаменьях бед и упадка – надо бы вывесить новую.

Третий день кряду у входа в лабаз по утрам спал какой-то бродяга.

Усевшись на грязных ступеньках, У Лун одурело взирал на укрытую утренней дымкою улицу Каменщиков. За спиной вдруг послышался шорох. У Лун оглянулся. Красные ставни спускались одна за другой. В открывавшихся темных проемах мелькал ярко-синий с холодной искрою халат. В нос ударил густой аромат, подстегнув полусонную душу. В далеком краю, на чужой стороне только теплый дух риса был чем-то родным и знакомым.

– Что дрыхнеть тут каждую ночь?

Помотав головою, У Лун посмотрел на хозяина заспанным взглядом.

– Вон, видишь из ткани навес? От дождя укрывает, – хозяин ткнул пальцем в лавчонку напротив. – Так шел бы туда.

– А мне нравится здесь: рисом пахнет, – У Лун, приподнявшись, стал быстро сворачивать свой грязный кокон. – Я здесь только сплю, ничего не украл.

– Я не говорил, что украл, – сдвинул брови хозяин. – Ты сам-то откуда?

– Селение Кленов и Ив. Далеко: восемьсот ли[7] пути. Городские не знают.

– Я знаю. Как был помоложе, зерно в тех краях закупал. Ну а ты чего поле забросил? Какого рожна вы все в город как осы слетаетесь?

– Там наводненье: поля затопило. Не в город, так с голоду дохнуть.

– А в городе сладкая жизнь? Нынче время такое – живот и погибель от Неба. Любой человек больше жизни своей не хозяин. В деревне ли в городе – всюду прожить нелегко.

Хозяин, вздохнув, отвернулся. Сметая в корзину рассыпанный по полу рис, он опять с головой погрузился в тяжелые думы.

– Хозяин, работники вам не нужны?

Туговатый на ухо старик, распрямившись, увидел, как в дверь осторожно пролезла башка с перепутанными, в желтоватой золе волосами.

– Ты мне в работники что ли?

– Хозяин, возьмите, – уставившись в пол, сжав сведенною кистью косяк, У Лун хрипло бубнил очень низким причудливым тоном. – Я сильный, всё делать могу. Я ведь в школу ходил, знаков тьму различаю.

– В лабазе и так два работника. Рук мне хватает, – хозяин измерил У Лун’а глазами. – С деньгами беда. Все доходы, какие ни есть, проедаем.

– Не надо мне денег, я и за кормежку согласен.

– Как скажешь. Для вас, для бездомных первейшее дело еда.

Отставив корзину, хозяин подумал о чем-то, прищурил глаза и, слегка изменившись в лице, подобрался к У Лун’у, чтоб хлопнуть его по плечу:

– Здоровяк! Только с местом в лабазе не важно. Ты спать-то где думаешь?

– Я? Где угодно. Хоть здесь, – У Лун ткнул пальцем в пол, заливаясь довольным румянцем. – Где спать всё равно, даже стоя согласен.

– Как скажешь, – кивнул, ухмыльнувшись хозяин, и тут же бесстрастно промолвил: – Тогда заходи. Говорят же: спасешь одну жизнь – благодати на целую пагоду.

Дрогнуло сердце. В порыве нахлынувшей радости челюсть отвисла. Нога подогнулась, как будто бы он собирался припасть на колено. Другая, напротив, недвижным столбом упиралась в ступени крыльца. Сгорбив спину, У Лун, изумленно смотрел на свои непослушные ноги. Чего это с ними?

– Идешь или нет? – зашумел на застывшего камнем У Лун’а хозяин. – Уже передумал? Так ты навязался ко мне, а не я.

У Лун словно очнулся от сна:

– Я уже, я иду...

– Ты кого в дом пускаешь с утра да пораньше? – Ци Юнь, на ходу оправляя косицу, влетела в торговую залу.

– Предвестий недобрых уже не боишься? – она окатила У Лун’а презрительным взглядом. – Мне гнать попрошайку?

– В работники я его взял. Не за деньги, заметь, за еду.

– Попрошайку в работники? Ты... – сделав круглые, как абрикосы, глаза, запищала Ци Юнь. – Ты с ума что ли спятил? Работников полный лабаз. С попрошайки в чем прок? Как свинью его будем откармливать?!

– По пустякам не шуми, – постарался построже взглянуть на сердитую дочку хозяин. – В торговых делах ты не смыслишь, а у меня свой расчет. И к тому же он жалкий.

– Какие вы добрые! Сколько их жалких под небом, вы всех к нам во двор понатащите? Сил моих нет, – аж притопнула ножкой Ци Юнь. – Попрошайку в работники. Людям же на смех. Что люди-то скажут?

– Не попрошайка я! – густо краснея, пытался перечить У Лун. – Так почто наговаривать? Я ведь... на жизнь заработать я в город подался. У нас из селения Кленов и Ив почти все мужики так ушли.

– Да плевать, кто ты там! – распалялась Ци Юнь. – Кто о чем тебя спрашивал, гад омерзительный? Не подходи ко мне! Не подходи!!

Чуждый мир еще раз странным образом переменился, едва лишь У Лун вошел в двери лабаза Большого Гуся. Он вдруг ясно расслышал, как что-то кипит и клокочет в его прежде скованных членах. Он чувствовал, как застоялая кровь превращается в бурный поток. Этот стылый туманный рассвет навсегда ему врежется в память.

Целое утро лабаз наводнял бесконечный поток покупателей. Выдав У Лун’у две черствых кунжутных лепешки, хозяин позволил слегка подкрепиться и тут же отправил в амбар. Под мешком на плечах ослабевшие ноги зашлись легкой дрожью. От голода, ясное дело. Еще бы поесть пару раз, и иссякшие силы взрастут как весенние всходы. У Лун, появлявшийся в зале с мешком на спине и опять исчезавший в амбаре – кунжутное семя пристало к слюнявым губам, на потном лице расплывалась довольная мина – был всем безразличен, и только Ци Юнь каждый раз награждала его неприязненным взглядом. Часам к десяти суета улеглась, дав ему, наконец, отдышаться. Ворочаясь в ветхом, из красного дерева кресле, У Лун наблюдал за крикливой толпой у прилавка, внимал тишине безмятежных амбаров. Солнечный свет, отражаясь от зеркала рва, разукрашивал стены лабаза волнистою рябью. Улицу Каменщиков наполнял беспорядочный гам городской суеты. От далекой заставы донесся винтовочный выстрел. У лавки напротив рыдала какая-то тетка, чьи деньги достались карманнику. Всё это так походило на сон. Неужели и я убежал из убогой деревни, терзаемой гневом стихий? Неужели и я смог пристроиться в городе?

Ближе к обеду проснулась Чжи Юнь. С сонным видом усевшись за стол – она даже не смыла ночной макияж: на щеках оставались подтеки белил и румян, возле глаз расползались лазорево-черные тени – Чжи Юнь, продолжая зевать, принялась за еду. Не решаясь смотреть под едва прикрывавшую полные бедра сорочку, У Лун с головою ушел в поглощение риса. Вместе с другими работниками, он теснился за малым, отдельно стоящим столом. Хозяин с работником врозь. Это правило он уяснил.

Наполняя по счету четвертую миску, У Лун вдруг почувствовал взгляд разъяренной Ци Юнь.

– Еще одна, пап! Только глянь на работничка, столько свинья не осилит.

– Так можно же... – тут же зависла над миской сжимавшая ложку рука. – Раз нельзя, я не буду.

Все прыснули смехом. У Лун покраснел.

– Ты наелся? – вмешался хозяин. – Наелся, ступай. Рис в лабазе не даром.

– Не слушай ты жадин, – давилась от смеха Чжи Юнь. – Ешь от пуза себе. Есть ли смысл человека вполсыта кормить?

– А известно тебе, сколько влезет в него? – верещала Ци Юнь. – Это ж буйвол какой-то! Бадью ему дай, с той же прытью умнет.

Тут У Лун’а лицо из пунцового стало зеленым.

– Наелся я, хватит, – чуть слышно промямлил он, брякнув о стол вполовину наполненной миской, поднялся и вышел на внутренний двор.

Злость под действием съеденной пищи мгновенно сменилась довольством. У Лун, не спеша ковыряясь в зубах, благодушно поглядывал по сторонам. Солнце скрылось за темною тучей. Налился холодным свинцом небосвод. Влажный ветер повеял дыханьем грядущего ливня. Съедая глазами девичье белье, что сушилось на длинных шнурах; наполняя грудь запахом риса, струившимся вон из растворенных настежь амбаров, У Лун вспоминал свои странствия. Разве не в эти края он стремился из прежнего мрака? Здесь горы зерна, миловидные, в теле девицы; причалы, вокзалы, дороги; шум фабрик и торжищ, скопленье людей и богатства. Вот воплощение грез всех юнцов из селения Кленов и Ив. Всё так близко к тому, что У Лун понимал под «чертогами Неба».