Рис

Глава II

Нет на всей улице Каменщиков другой столь привлекающей взоры девицы, как старшая дочь пожилого владельца Большого Гуся. Дни её чистоты незаметно прошли, словно тихий предутренний дождь. Уже несколько лет – и на улице это известно любому – Чжи Юнь была «диким цветком»[8] на ладони почтенного Лю.

Говорят, с досточтимым Чжи Юнь повстречалась в пятнадцать. В то время хозяин, оставив торговлю заботам еще не почившей жены, проводил дни и ночи в притоне курильщиков опия. День ото дня всё сильнее кляла непутевого мужа хозяйка, но вскоре поток сквернословья иссяк, и мамаша послала Чжи Юнь за отцом. Как назло хлынул дождь, и Чжи Юнь, проклиная папашу, тащилась по слякотной грязи от улицы Каменщиков до проулка Бамбуковых Шляп под бумажным, пропитанным маслом зонтом.

Притон укрывался во чреве общественных бань – в него не попасть, не минуя купальни. Увидев в клубах белоснежного пара раздетых мужчин, Чжи Юнь не решилась войти.

– Пап, ты слышишь меня? Выходи! – во всё горло пищала она.

От купален к дверям потянулись какие-то люди. Чжи Юнь отвернулась:

– А вас-то кто звал? Я здесь папу ищу.

– Он внутри, не услышит, – ответил ей банщик. – Ступай-ка в курильню. Кому тут есть дело до мелкой девчонки?

Чжи Юнь, стиснув зубы, прикрыла руками глаза, во весь дух пронеслась мимо дышащих паром купален, свернула в зияющий темный проход, разглядев, наконец, два висевших у входа в притон фонаря. Лишь теперь на глаза навернулись горючие слезы обиды.

В ноздри ударил причудливый запах. Притон наполнял сизоватый дымок, укрывавший едва различимые лица. Вцепившись в свой зонтик, Чжи Юнь обходила лежанки, пока не нашла – наконец-то! – отца, объяснявшего что-то со льстивой угодливой миной одетому на благородный манер господину. С сигарой во рту средних лет незнакомец сидел на кушетке, лениво листая газету. Длиннющая цепь ниспадала с запястья его и тянулась по полу к ошейнику крупной немецкой овчарки. Забыв от обиды про страх, Чжи Юнь бросилась к ложу отца.

– Хорошо тут устроился! – плача кричала она. – Всей семьею искать измотались.

Пытаясь стащить его с узкой лежанки, Чжи Юнь наступила на цепь. Пес залаял. Чжи Юнь отскочила в испуге. Прикрикнув на пса, господин обернулся к Чжи Юнь и уставился прямо в лицо ей восторженным взглядом.

– Ты попусту здесь не шуми, – опустив трубку с опием, тихо промямлил хозяин. – Вот это достойнейший Лю, поприветствуй его на коленях.

– С чего это мне? – смерив взглядом почтенного Лю, раздражено ввернула Чжи Юнь. – Он у нас государь-император?

– А ты языком-то не больно тряси. По сравненью с почтенным иной государь – голодранец.

Сбитая с толку Чжи Юнь оглядела лицо господина. Но тот и не думал сердиться. В его проницательных узких глазах читалась нежданная мягкость.

– Ежели я поклонюсь, – Чжи Юнь резко тряхнула косичкой: тело ее коченело, лицо наливалось багровым румянцем. – Ежели я поклонюсь, чем тогда господин мне воздаст?

Содрогнувшись, запястье почтенного Лю глухо звякнуло длинной цепочкой.

– Смышленый ребенок, – издав приглушенный смешок, господин оглядел очертанья Чжи Юнь. – И чего же ты хочешь?

Чжи Юнь не смутилась. Она подмигнула отцу и без лишних раздумий сказала в лицо досточтимому:

– Шубу из норки хочу. Господину не жалко?

Чжи Юнь собиралась припасть на колени, но досточтимый, подавшись вперед, крепко сжал ее руку.

– Оставь, – господин перевел свою руку повыше. – Какая-то шуба? Считай, что твоя.

Прикосновение это надолго запомнит Чжи Юнь. Скользнув вниз по спине, его влажная кисть, задержавшись чуть ниже её поясницы, куснула как рот, полный крепких зубов, за упругую девичью плоть и исчезла, оставив болезненное послевкусие.

Утром в ворота лабаза ввалился Крепыш, сжимавший в объятьях вместительный короб с наклейкою модного универмага. Хозяин, признав в Крепыше порученца почтенного Лю, тут же крикнул работника в помощь.

– Вам рис прям в коробку насыпать?

Крепыш сунул короб в хозяйские руки:

– Ты что за дерьмо туда сыпать собрался? От досточтимого Лю старшей барышне дар! Он Чжи Юнь за названую дочку считает.

Слегка изменившись в лице, хозяин вцепился в коробку дрожащими пальцами.

– Дар принимать не желаем? – хихикнул Крепыш. – Там же шуба, а не голова мертвеца. А была б голова, всё равно б возвратить не осмелился: от господина подарок!

Хозяин расплылся в натужной улыбке:

– Она ж пошутила тогда. Кто же знал, что почтенный серьезно? И что же мне делать?

– Что делать? – Крепыш, навалившись на стойку, состроил глумливую мину. – Ты ж вроде торговец у нас. Вот и делай на этом навар. Чай невесть уж какая беда.

– Напросилась? А мне разгребать?! – тыча пальцем под нос непутевому чаду, бранился хозяин. – Мне только отца нареченного в нашей семье…

Вырвав короб, Чжи Юнь заглянула вовнутрь и, ликующе взвизгнув, достала тяжелую шубу.

– Не смей одевать!

– Это мне подарили!!

Чжи Юнь смастерила большие глаза:

– Мне с чего и примерить нельзя?

– Ты же в этом не смыслишь, – хозяин сменил тон на более мягкий. – Названая дочь – это плохо. Не знаю, как это тебе объяснить, но подарок нельзя принимать.

– Наплевать!

Чжи Юнь мертвою хваткой держалась за шубу.

– Хочу я, и всё! – она топнула ножкой. – С ума мне сойти, как хочу эту шубу.

Хозяин призвал себе в помощь жену, но Чжи Юнь не хотела внимать ни единому слову. Вцепившись в подарок, она убежала в покои, закрылась и не открывала уже никому, пока, наконец, не явилась, напяливши шубу, в гостиную, всем своим видом бросая родителям вызов.

– Делай, как ведаешь, дура беспутная, – буркнул сквозь зубы хозяин. – Наплачешься позже.

Холодной осенней порой, обрядившись в роскошную шубу, Чжи Юнь напоказ выходила на улицу Каменщиков. Ну а дело тем временем приняло тот оборот, что предвидел хозяин. Однажды посыльный принес письмецо от почтенного Лю, приглашавшего барышню быть на пиру в честь его дня рожденья. Хозяин с хозяйкой понуро стояли у входа в лабаз, наблюдая, как крытая желтою тканью повозка увозит их чадо.

– Ребенок, пятнадцать всего. Неужели скотина и сердцем не дрогнет? – промолвил хозяин супруге.

Та лишь обреченно рыдала навзрыд, ухватившись рукой за косяк.

– Знать, от Неба беспутная, – всхлипнул хозяин. – Черт дёрнул такую вскормить.

Чем дальше, тем больше смущала своим поведеньем Чжи Юнь. Что ни день ожидала она приглашений почтенного Лю. Опьяненная блеском златой мишуры Чжи Юнь видела в нем представителя нового, лучшего мира. В манерах и облике старшей сестры из лабаза Большого Гуся изменения были воистину невероятные. Девушки с улицы Каменщиков не решались с ней больше общаться. За осень Чжи Юнь раздалась, налилась: серебристая шуба сидела на ней как влитая – ну просто мадам из богатой семьи. Раз, играя в мацзян[9], досточтимый позволил Чжи Юнь сделать ход.

– Ай да кость! Что за кость! – приговаривал он, увлекая к себе на колени.

Чжи Юнь не противилась. Словно в каком-то тумане присев на бедро господина, она ощущала себя недовольным судьбою котенком, единым прыжком улизнувшим клети лабаза. Прыжком на колени к почтенному Лю. Другие девицы на улице Каменщиков о таком и помыслить не смели. И это внушало довольной собою Чжи Юнь чувство гордости и превосходства.

– Ты знаешь почтенного Лю? – во весь голос вопила она на девицу из лавки напротив. – Плюнешь опять в мою сторону, мигом с тобой разберется. И знаешь, как он разберется? Прибьют тебя так, что навеки плеваться отучишься!

Мать и отец не могли уже с ней совладать. Однажды под вечер хозяин задвинул засов на воротах лабаза, решив не пускать больше дочь на порог.

– Мне откроете, нет? – раздались среди ночи истошные вопли. – Слегка загуляла, так ведь не в борделе подстилкой. А ну открывай!

Хозяин с супругой вздыхали на ложе, стараясь не слышать Чжи Юнь. Но внезапно послышались гулкие стуки: Чжи Юнь разбирала поленницу.

– Дверь не откроете, я подпалю этот драный лабаз! – верещала она, поминая не лучшим манером родителей. – Пусть его к черту сгорит вместе с долбаной улицей.

Слава спешила за ней по пятам. В миг, «свободный от чая и пищи», наряды, поступки, манеры Чжи Юнь обсуждали хозяйки. Детишки, «впитав сплетни слухом», кричали ей вслед:

– Шлюха! Драная тапка!! Дешевка!!!

Хозяин с супругой совсем устранились от малопристойного дела, пустив его на самотёк. Отчасти они потеряли надежду хоть как-то взять в руки Чжи Юнь, отчасти же были запуганы «местной ехидной». Жители улицы знали друг друга «как пальцы одной пятерни». Но порочная связь старшей барышни и досточтимого Лю осеняла лабаз непроглядным таинственным сумраком. Даже злословили, будто бы он превратился в бандитский притон.

Хозяйка Большого Гуся не смогла пережить ту холодною зиму. Прикрыв рот цветастым платком, содрогаясь от кашля, она целый день проводила за стойкой торгового зала. А выпив на зимнее солнцестояние рисовой водки, хозяйка, хотя и пыталась откашляться, но не могла уже выжать из горла ни звука, ни крови. С бледным, как листик вощеной бумаги, лицом и залитыми влагой глазами её унесли на носилках в больницу при церкви[10]. Хозяйка домой не вернулась. Пусть врач и сказал, что её погубила чахотка, но люди-то знали, кто именно свел её в гроб. Об этом твердила вся улица, даже Ци Юнь, коей было в ту зиму всего-то тринадцать. Она с малых лет презирала сестру и частенько, повздоривши с ней, верещала:

– Да кем ты себя возомнила, дешевка бесстыжая? Только и знаешь, что путаться с наглой вонючкой.

Чжи Юнь больно била её, и, прикрывшись руками, малявка ревела, шепча:

– Ты дешевка. Ты маму в могилу свела. Вот ужо подрасту, ты тогда у меня...

«С чужих языков» и У Лун был наслышан об этих делах. Вечерами, спасаясь от скуки, он заходил почесать языком в обветшалую кузню напротив лабаза. Работники кузницы были не прочь поболтать о торгующей рисом семейке. И стоило только кому-нибудь упомянуть о Чжи Юнь, в их глазах загорались скабрёзные искры. У Лун, равнодушно внимая их сплетням, вытягивал руки к огню и, очнувшись от собственных мыслей, бурчал:

– Ну и что? Дело бабье.

Над ним потешались:

– Чего защищаешь-то? Титьки потрогать давала?

– Она мне не пара, – У Лун, надув щеки, менял положение рук. – Даже если б дала, я бы трогать не стал.

Осень прошла, незаметно исчезнув вместе с опавшими листьями. Со стороны перекрестка, из каждой щели меж домов, издавая придушенный стон, дул безжалостный ветер. У Лун ходил в прежних обносках, всё больше страдая от холода. Вот и зима. Это самое страшное время. Без теплой одежды, без ватной обувки мороз пробирается в самое брюхо и будит назойливый голод. У Лун представлял себе виды селения Кленов и Ив. Вода уже точно сошла, оголив занесенные грязью поля и развалины утлых домишек. В лесу воет сонм одичавших собак. Всюду грязь и гнилые остатки погибшего риса. А сколько людей возвратилось в родные дома? Нет, зимой на селе неприглядно, пустынно, уныло. У Лун не хотел возвращаться. Совсем не хотел.

Он стоял возле кузни, взирая на улицу Каменщиков. Очертанья его исхудавшего тела, темневшие на мостовой под лучами вечернего солнца, казались диковиной тенью какого-то дерева. Дети гоняли по улице обруч. На перекрестке разгар представления: ветер донес до У Лун’а визгливое хныканье флейт и чуть слышимый голос певички. С ветром на улицу Каменщиков проникал перемешанный с копоть труб странный запах лекарственной фабрики.

– Гляньте, кого принесло!

Обернувшись, У Лун разглядел, как работник, что жарил каштаны в котле у стены, отодвинул его, пропуская повозку.

Под желтою тканью сидела Чжи Юнь – ни кровинки в лице, ни намека на прежнюю живость и свежесть. С ней рядом сидел кто-то в черном. Крепыш! После встречи на темном причале У Лун холодел, вспоминая его глянцевитую лысину. Юркнув за столб, У Лун с бьющимся сердцем следил за катившим к лабазу Большого Гуся экипажем.

Крепыш помог барышне выйти. Чжи Юнь, очевидно, недавно рыдала: глаза были красные, веки припухли. Схватившись рукой за её пухлый зад, кавалер провел спутницу в залу. У Лун за фонарным столбом изнывал от желанья убить Крепыша, растерзать эту наглую тварь. Средь залитых водою полей он давно обратил бы кипящую ненависть в действие: размолотил ему голову камнем, вспорол его брюхо серпом или стиснул бы горло руками. Но жизнь в людном городе, подле чужого плетня превращала его в осторожного труса. Он только мечтал, но не смел ничего предпринять.

– У Лун, быстро сюда! – показавшись в дверях, закричала Ци Юнь.

Подбежав, он заметил у ней на лице выраженье тревожной брезгливости.

– Дуй за Чжи Юнь присмотри. Говорит, что больна: то бранится, то плачет. Не хочется мне с ней возиться.

– Так с ней же мужик.

– Языком не тряси. Раз сказала, ступай. И смотри, чтоб Крепыш у нее не засиживался.

– И какой с меня толк? – прошептал он, идя через внутренний двор, чтоб столкнуться нос в нос с Крепышом, выходившим из комнаты барышни. У Лун попытался его обойти, но Крепыш, подозрительно зыркнув глазами, вцепился У Лун’у в рукав и повлек за собою в торговую в залу.

– Куда его тащишь, Крепыш? – удивилась Ци Юнь. – Это ж новый работник.

– Такого поганца в работники взяли?

– Отец постарался. Считает, он честный.

Крепыш глухо хрюкнул и выпустил руку У Лун’а:

– Тогда берегитесь, на честного он не похож.

– Так ты знаешь его? Он воришка?

Крепыш хитро хмыкнул:

– Пожалуй, похуже: гляжу я в глаза его словно в свои.

– Ну и что?

Крепыш выставил вверх большой палец:

– Меня все бояться, и вы его тож опасайтесь.

У Лун, свесив голову, вышел на внутренний двор. Прицепился ко мне чертов пес. У Лун в кровь искусал пересохшие губы. Нет, я его точно убью. Исступленно толкнув дверь в покои, У Лун обернулся. Качая плечами, Крепыш направлялся к воротам. Ци Юнь надрывалась вослед:

– Если нам ты желаешь добра, то скажи досточтимому, чтобы Чжи Юнь отпустил. Сколько можно за «драную тапку» держать? Аль не тошно?

На ложе, вцепившись руками в копну перепутанных липких волос, громогласно стенала Чжи Юнь:

– Как болит! Я от боли помру.

Её нарочито страдальческий вид показался У Лун’у забавным. Присев перед ложем, он взялся снимать с неё туфли.

– Болит-то где, барышня?

– Всюду болит, помираю! – завыла Чжи Юнь, удивленно тараща глаза.

– Убирайся! – она засучила ногами. – Ты кто, чтоб меня разувать? А на ложе не хочешь забраться?

– Нет, я не посмею, – У Лун с превеликим трудом сдернул туфлю за длинный каблук. – Мне за вами ухаживать ваша сестра наказала. Вы вроде больны? Вот и спите.

Чжи Юнь неожиданно вскинула ногу, ударив У Лун’а в лицо. Тот, прикрывшись руками, отпрянул, не смея дать волю нахлынувшей ярости.

– Все мужики, твою мать, ко мне липнут. Я что вам, такая доступная?

– Так уж и все? – горько хмыкнул У Лун. – Никогда к вам не лип.

Он налил в миску теплой воды, обмакнул полотенце, подал его барышне:

– Видимо, вы на кого-то сердиты. Утрите лицо, успокоит.

Слова эти, видно, встревожили свежую рану – Чжи Юнь, наподдав по подушке, визгливо захныкала:

– Мне не сердиться? От злости помру! Он ударил меня, «волчье сердце, собачья душонка». За что? Столько лет я при старом козле, а он бить меня? Бить?!

У Лун’у открылась причина слезливого гнева: почтенный ударил Чжи Юнь. Неизвестно куда, безразлично за что... И чего убиваться? Мужик врезал бабе – обычное дело. Как есть поделом. С холодной усмешкой, едва проступавшей у краешков рта, У Лун потихоньку направился к двери.

– Со мной, твою мать, посиди! – закричала Чжи Юнь, запустив в него мягко ударившей в спину подушкой. – Вот так ты за мною ухаживаешь?

У Лун высунул голову из-за дверной занавески:

– Вам, барышня, спать бы. Негоже мне здесь оставаться.

– Вот выдумал: гоже-негоже. Плевать! Тут всё тело болит, он куда-то помчался.

– Что я могу сделать? – У Лун сдвинул брови, приняв озабоченный вид. – Может лекаря вам? Ну, там травки какие.

– Какие там травки? Меня разотри! – на лице у Чжи Юнь заиграла шальная улыбка. – У Лун, ты меня разотри. Видишь, я не боюсь. Ты чего испугался?

Проворные пальцы с покрытыми розовым лаком ногтями плясали у самой груди, торопливо расстегивая изумрудное платье. У Лун, раскрыв рот, одурело таращился на белоснежные, в черно-бордовых отметинах груди. В глотке забулькало, сердце забилось. У Лун опустил занавеску.

– Дурень никчемный!

За занавеской проклятья сменялись раскатами смеха. Краснея, У Лун наподдал по стене кулаком. На душе было муторно. Перед глазами маячили черно-бордовые пятна. Откуда они на грудях?

У Лун был от юности не избалован подобными зрелищами. Нет, бывало в селении Кленов и Ив, что такие же бабы блудили в стогах за околицей с мимопроезжими рисоторговцами и кустарями. Наутро мужчины гоняли блудниц по дороге с серпом или дрыном в руках, а те мерзко визжали, как кошки весною на крышах. Но всё это было в убогой и дикой, лишенной порядка деревне. А полуоткрытые груди Чжи Юнь, пополняя чреду унижений, оставивших раны на сердце, явили У Лун’у распущенность города.

Ночь напролет он крутился на драной подстилке. Похоть веревкой опутала юное тело. Рдел на лице нездоровый румянец. Таились во мраке безумные мысли. Ближе к утру он почувствовал в воздухе темного зала приторный дух срамной жижи. Как стыдно.

Еще долго У Лун отводил прочь глаза при любом появленьи Чжи Юнь. Он не смел бросить взгляд на её ярко красные тонкие губы. Он не смел бросить взгляд на её налитой выпирающий зад. И не то чтобы в нём говорила стыдливость. Скорее он просто таился, страшась, что блеск глаз сможет выдать его потаенные мысли. Темный огонь, полыхавший в глубинах души, скрытно тлел в его черных зрачках.

Как-то утром У Лун, волоча через внутренний двор тяжеленные ведра с водой, вдруг услышал скрип ставень. В раскрытом окне показалась Чжи Юнь, поманившая в темный покой указательным пальцем. Чего затевает? У Лун нерешительно сунулся в дверь. Сидя возле настольного зеркала, барышня сонно чесала длиннющие пряди. Чжи Юнь сохраняла молчанье, в покоях был слышен лишь свист деревянной расчески. Зевнув, глянув в зеркало, барышня томно вздохнула.

– Ты в лавку со мной собирайся, – оставив расческу, Чжи Юнь взбила челку руками. – Я туфли тебе прикуплю. Может, пару носков заодно.

– Это как? – удивился У Лун. – Отчего вы мне, барышня, туфли?

– В рванье целый день на морозе. Смотреть сердце зябнет.

У Лун приподнял одну ногу. В носке прорезиненной туфли зияла немалых размеров дыра, обнажавшая два желтых ногтя – подарок хозяина, что отыскал эту рвань у себя под кроватью.

– Мне в этих привычно. Побольше работать, и стынь не берет.

– Тебе нравится мерзнуть? – Чжи Юнь, обернувшись, прищурила глазки. – Коль нравится, туфли тебе ни к чему. Получается, зря навязалась.

– Не говорите так, барышня, – спешно прижал руки к сердцу У Лун. – Я ведь знаю, у барышни доброе сердце. Пусть я и безроден, и беден, но тело ведь тоже из плоти и крови. Так как же мне нравится мерзнуть?

– Смотри, догадался, – Чжи Юнь стала пудрить лицо. – Я не злюка, как эта Ци Юнь, всем несчастным всегда сострадаю. А выпадет горе самой, кто меня пожалеет?

– Вам горе? Как можно? Ведь вам от рождения честь и богатство.

У Лун глянул в зеркало. В нем отражался страдальческий лик старшей барышни. Как необычно.

– Все беды для нас, – поразмыслив, продолжил У Лун. – Это Небо блюдет равновесие: вслед за счастливым родится несчастный. Вот мы, получается, с барышней пара.

– Какая мы пара? – мгновенно сменив выраженье лица, Чжи Юнь выдала едкий смешок, ткнув У Лун’у под нос указательным пальцем. – Я пара тебе, говоришь? Я от смеха помру!

У Лун покраснел:

– Я про то, что несчастье со счастием пара. А мне моя доля понятна.

Как только Чжи Юнь позвала его в лавку, на зов прибежала Ци Юнь, заступив им дорогу у самых ворот:

– Головой захворала, с мужланом по улице шастать? Ему же работать пора.

– Псина добрая путь не заступит, – Чжи Юнь оттолкнула сестру. – Ты чего на дороге торчишь? И к мужлану ревнуешь? Гляжу, он босой, так пойду ему туфли куплю.

– Да ты просто сама доброта! – ухмыльнулась Ци Юнь. – Взяла деньги с прилавка, давай благодельничать. И как самой не противно?

– Всё вздор! – Чжи Юнь выгнула тонкие брови. – Все деньги, какие ни есть, мне почтенный пожаловал. Трачу на что пожелаю, тебе дела нет!

Обернувшись к У Лун’у, Чжи Юнь продолжала кричать:

– Чего встал!? А ну топай со мной!! Наплевать на неё, на кислятину.

Тот, привалившись к стене, утомленно внимал их бессмысленной распре. В душе он слегка ненавидел обеих сестер. Эка невидаль – туфли. Не купят, и ладно. Меня-то зачем в эту склоку втянули?

– Вы там не шумите, – на крик вышел сдвинувший брови хозяин. – Соседи услышат, и впрямь превеликое дело, решат. Ну-ка выпусти их, это я её туфли купить надоумил. А ты попрочнее товар выбирай. Человек он рабочий, из кожи ему не годятся.

У Лун обратил свою злость на хозяина. Держит нос по ветру, старый пройдоха. Чего ж не сандальи велел ей купить? Из соломы сандальи, куда уж дешевле. У Лун уже понял, его здесь на деле никто не жалеет. Сочувствие и доброта словно лужи на улице после дождя. Мелкие, будто бесплотные, тают они при любом дуновении ветра, под первыми солнца лучами. Плевать, что мне купят: меня не купить, коль никто человеком меня не считает.

Ненависть словно чугунная гиря. Сколько ни три её, сколько ни смазывай, гиря останется гирей, что давит на самое сердце.

Зимними днями У Лун щеголял в парусиновых туфлях на вате, подобранных в лавке Чжи Юнь. Зимою на улице Каменщиков обдирает лицо лютый северный ветер. В расщелинах старой брусчатки вода по ночам превращаются в лед. Но хуже всего ранним утром, когда ледяная промозглая стынь пробирает до самых костей. У Лун’а страшила зима, но еще до рассвета он должен был, сбросив своё одеяло, плестись к перекрестку за хлебом, лепешками и молоком для хозяйской семьи. На глазах поднимавшихся рано хозяек – с дрожащим в ознобе лицом он бесцельно слонялся по рынку с нагруженной снедью корзиной. У Лун укрывал от прохожих глаза, но внимательный взгляд смог прочесть бы в них ненависть и нетерпенье.

Хозяин любил коротать вечера в бане Чистых Ключей, где обычно спасались от стужи владельцы лавчонок, лабазов, лотков со всей улицы Каменщиков. Временами с ним в баню ходил и У Лун, дабы было кому колотить по хозяйским ногам и тереть искривленную спину. Такие походы ему были в радость: теплый дух бани, раздетые люди – голый средь голых с такими же еле прикрытыми маревом членами. Здесь среди пара и плеска воды У Лун избавлялся от тяжести в сердце. Я такой же как все, думал он, натирая пропитанной маслом мочалкой хозяйскую спину. Мы все одинаковы. Так почему только я тебя тру, ты меня никогда? Ведь таких же размеров елда и такое же грязное тело. Но именно я должен старую рухлядь тереть и тереть. Почему?

Как-то раз у купальни У Лун натолкнулся на голых громил из Портовой Братвы. Они с криком сигали в горячую воду, потешно тряся животами. Он только подумал, что влажное марево сможет укрыть его от их задиристых глаз, как хозяин позвал Крепыша:

– Пусть работничек мой вашу спинку потрёт!

Потирая рукой волосатый пупок, тот прищурившись вперил в У Лун’а глаза:

– Ну, валяй. Если плохо натрешь, то пощады не жди. Если славно, монета с меня.

– Я натру вас, – У Лун отвел взгляд от дородного белого тела. – Но только не надо так грозно смотреть. Я не враг вам.

– А кто тебя знает, – Крепыш кряхтя вылез из теплой воды. – Я от Неба с людьми тяжело обхожусь. Ну а враг или нет, мне плевать. Если глаз не ласкаю, братва мигом бельма подлечит.

До отвращения бледная плоть с полноватым, мясистым, на бабий манер оттопыренным задом и смрадной дырой в окружении черных волос развалилась на лавке. У Лун сбрызнул тело водой и стал что было сил растирать руки, плечи, бока, натыкаясь на хлопкоподобное сало под дряблой, покрытою сетью синюшных сосудиков кожей. У Лун’а пекло изнутри, подмывало просунуть ладонь под объемистый зад, обхватить два яичка, как следует сжать – с сучьим выродком кончено. Он вспоминал, как в селении Кленов и Ив забивали скотину. Вот так Крепыша. Это просто: взять нож и, всадив его в самое мягкое место, содрать человечию шкуру. От этих раздумий ладони его начинали дрожать, и во влажных глазницах мерцали счастливые искры.

Под порывами ветра над входом в лабаз трепетало полотнище вывески. Выйдя из кузни, У Лун поглядел на холодный закат и, дубася рукою по стенам, направился в залу. Хозяин подсчитывал деньги за стойкой. Увидев втянувшего голову в плечи У Лун’а, владелец лабаза привстал.

– Там… напротив… кузнец... – задыхался У Лун с лихорадочным блеском в глазах, – в одночасье скончался.

– Наслышан я. Тиф, не иначе. Не трись там без дела. Заразу к нам в дом занесешь.

– У них некому молот держать. В этом деле без силы никак. Вот меня зазывают.

Хозяин, захлопнув вместительный ящик с деньгами, поднял на У Лун’а глаза:

– От корыта к корыту скакать научился? – в словах старика засквозила насмешка. – И кто надоумил?

– Они говорят, пять монет серебром каждый месяц. С кормежкою, – невозмутимо ответил У Лун.

Его пальцы, хрустя сочлененьями, мяли подкладку засаленной куртки:

– Я не дурак, ухожу.

Раскрыв в изумленьи глаза, хозяин сумел сохранить ироничную мину:

– Приспело, видать, воздаяние доброму сердцу. Что бешеной псине не дай, все равно покусает.

Хозяин, вздохнув, открыл ящик.

– Ну, сколько тебе?

– Пять монет серебром. Всяко силы, что я на лабаз извожу, того стоят.

– Держи!

Хозяин швырнул в него мелкой монетой. Дзынь. На пол упала вторая.

– Все пять забирай!

Хозяин был зол, но с лица не сходила усмешка:

– Зарплату потребовал, на человека похож.

Склонившись над полом, У Лун не спеша подбирал кругляши, долго дуя на каждый, как будто бы вынул монеты из грязи. Он тяжко сопел. На лице проступали багровые пятна, красневшие даже на шее и голых, чуть скрытых под курткой плечах. Наконец, сунув деньги в карман, он направился к двери:

– Я туфли куплю. Непременно из кожи. Из кожи!

Хозяин, опешив, смотрел ему в спину, не сразу взяв в толк что к чему. Ах, ну да, парусина и кожа. Давно все забыли, а он уязвлен. Для хозяина было загадкой: прошло столько дней, а он злится, он зол из-за пары каких-то там туфель. Вот они «ребра и грани» натуры У Лун’а: мелочность, злоба, злопамятство. А он-то считал его жалким пугливым бродягою и проглядел все приметы бунтарства. Хозяин поднялся, направился к двери. Все тем же манером: вжав голову в плечи, по улице темной и тихой спешил к перекрестку У Лун. Его бритый затылок сверкал тусклым светом, пока не исчез за углом.

– Ах ты, сучье отродье, – хозяин прильнул к косяку.

Душа не желала принять очевидного: чертов У Лун всё же выклянчил деньги. И туфли опять же.

– Из кожи, из кожи ему подавай!

Закрыв ящик с деньгами, хозяин поплелся из залы. Ци Юнь с громким стуком крошила на кухне капусту.

– Ты знаешь, куда наш У Лун поскакал? Говорит, купит туфли. Из кожи.

Хозяин хихикнул. Ци Юнь закричала в окно:

– Что там туфли? Да ты ему руку подай, он на шею залезет. Увидите, вы!

– Что мне делать прикажешь?! – в сердцах загорланил хозяин. – Ты думаешь, я так люблю эту дрянь? Но мне сила нужна. Мне работа нужна. Понимаешь?

У Лун возвратился в лабаз, когда небо совсем потемнело. Отправившись прямо на кухню, он жадно запихивал в глотку остатки холодного ужина. Щеки его надувались шарами, наполненный рот издавал неприятное чавканье. Хозяин, заметив, что тот возвратился с пустыми руками, спросил его через окно:

– Ты чего прикупил? Дай на туфли взглянуть.

– Денег мало: на туфли не хватит, – спокойно ответил У Лун.

На лице его вновь красовалась бесстрастная мина.

– Конечно, не хватит. Так может зарплату за месяц вперед?

– Ни к чему, – У Лун снова набил полный рот. – Не хотел я, по правде сказать, ничего покупать. Так, прошелся по улице: душно в лабазе.

У Лун поздней ночью внимал звукам спящего мира. Вот хлопнула ставня окна. Застучал колотушкой старик, отбивающий стражи. А так, кроме свиста холодного ветра, мертвецкая тишь. Только холод и скука. Ему раз за разом мерещился поезд. Тогда и лабаз и вся улица Каменщиков превращались в огромный состав и куда-то влекли, беспрестанно тряся и раскачивая. Погружаясь в дремоту, он видел себя на бескрайней дороге бездомных. Мимо него проносилась скотина, несчастные люди, дома и поля, с колосками погибшего риса поля, поглощенные водной стихией. Опять на мешке возлежала башка мертвеца, и он снова бежал по пустынным неведомым улицам. К небу взмывал полный ужаса крик. Вопль настолько истошный, настолько отчаянный.