Рождение античной философии и начало антропологической проблематики

1 См.: Новосацкий Н.И. Елевсинские мистерии. СПб., 1887.

190

Рассмотрим образ жизни членов пифагорейского союза [1]. Утро пифагорейцы начинали с успокоения души игрой на лире и прогулок вдоль берега моря или в священной роще, затем следовали физические упражнения. Завтрак состоял из сотового меда и хлеба. Часы после завтрака предназначались для ведения государственных дел. За обедом ели сырые или вареные овощи, просяной или ячменный хлеб. После обеда надлежало заниматься хозяйственными делами. Вечер был посвящен прогулкам, беседам и священным песнопениям. Перед сном надлежало продумать все происшедшее за день, задавая себе вопросы: что я сделал, что мне надлежит сделать, в чем я не преуспел (имеется в виду моральная сфера). Поражает отказ пифагорейцев от всякого рода излишеств в пище. Употреблялись самые простые и необходимые продукты: хлеб, мед, молоко, сыр. Вина пифагорейцы не пили, предпочитая пить воду. Все это говорит, с одной стороны, о стремлении ограничить чувственные желания человека. Сохранился рассказ о том, как пифагорейцы подавляли свойственное человеку чревоугодие: они готовили пиршественный стол и, подойдя к нему, возбуждали аппетит, а затем, перевернув его, уходили не оглядываясь.

Однако существует и другая сторона в пищевых запретах пифагорейцев. Они употребляли пищу, которую мы сегодня можем назвать "биологически активной", - свежеиспеченный хлеб, свежие овощи и фрукты - все, что еще не подлежало переработке и хранению, что сохраняло первозданную свежесть. Подлежащие размолу зерна могли пустить ростки и дать начало злаку, содержащиеся в плодах семена хранили таинство жизни плодоносящих деревьев и т.д. Употребление пищи превращалось в своего рода космический акт приобщения к сокровищнице жизни, в своего рода "гомофагию" Диониса.

Но насколько очищен этот акт "растерзания" божественного тела: пифагорейцы не едят мяса животных, а употребляют ту пищу, которая служит продолжению жизни как людей, так и животных - молоко, которым выкармливаются ягненок и теленок, зерно, овощи, фрукты. То, что еда для пифагорейцев обладала религиозно-космической символикой, несомненно, вытекает и из системы пищевых запретов, и прежде всего на употребление в пищу мяса. Сообщения по этому вопросу многочисленны, хотя в них имеется и путаница. Наиболее авторитетным является положение Эмпедокла, который слушал Пифаго

1 См.: VogelC.J. de. Pythagoras and Early Pythagoreamsm. Assen, 1966. P. 156-199.

191

pa, был его учеником, развивал учение о переселении душ и справедливо считается пифагорейцем. Эмпедокл восклицает:

Где же убийствам ужасным предел? Неужели беспечный

Ум ваш не видит того, что друг другу вы служите пищей?

(Очищения, 137. Перевод Г.И. Якубаниса // Лукреций. О природе вещей. Т.2. М., 1947)

Более спорен вопрос о бобах, которые пифагорейцы не употребляли в пищу ни под каким предлогом. Но свидетельства по этому вопросу противоречивы. Были бобы "нечистыми" для них или, наоборот, "священными" - это остается неясным. Пифагор, преследуемый врагами, якобы не захотел бежать через поле, засеянное бобами. Этот вопрос также говорит о биологической стороне: бобы имели отношение к жизни, содержали души людей, были родственны по рождению и т.д.

Поражает также проходящее через весь распорядок жизни пифагорейцев стремление к упорядоченности, гармонизации, совершенствованию человека. Первое место в лечении недугов души пифагорейцы отводили музыке. Музыка у пифагорейцев была тем "расслабляющим" комплексом, который делает возможным переход человека от внутреннего мира к внешнему. Не смех, как это было в дионисизме, а музыка позволяла человеку вернуться к реальности после осознания божественного присутствия в себе. Музыка обладала у пифагорейцев психотерапевтическими свойствами: она позволяла лечить гнев, тревоги и уныние.

Следует отметить еще одну сторону жизни пифагорейцев: мнемические упражнения, тренировка памяти. Пифагорейцы высоко ценили память. Не была ли эта "повседневная" память переходом к "припоминанию" - anamnesis, подготовкой к тому созерцанию божественного, целям которого служила и математика? Во всяком случае, эта процедура носила в отличие от пищевых запретов не мистический, а рациональный характер и говорила о внимании к памяти, воображению и обобщению - ко всему тому, что лежит в основе математики.

Вопрос о пищевых запретах у древних пифагорейцев, с одной стороны, и об их интеллектуальных упражнениях - с другой, позволяет коснуться самых интимных сторон внутренней жизни пифагорейского союза. Пищевые запреты поражают своей архаичностью, их придерживались "религиозные фанатики", однако другое крыло пифагорейцев - "энтузиастов математического знания" отличалось тайным презрением к наивным и суеверным предписаниям и пищевым запретам. Последнее обстоятельство не замедлило сказаться на противоречивости дошедших до нас сведений о требованиях самого Пифа

192

гора к воздержанию от мяса. Обсуждая такого рода проблемы, У. Гатри заключает, что "воздержание от мяса (по религиозным понятиям употребление его есть форма каннибализма) было принципом пифагореизма с самого начала... Позднее, когда рационалисты и фанатики избрали разные пути, оно было отвергнуто теми, кто по-прежнему предъявлял права на членство в школе" [1].

Вопрос осложняется еще и тем, что среди слушателей Пифагора были так называемые акусматики и математики. Порфирий сообщает о Пифагоре: "Разговаривая с собеседниками, он их поучал или описательно, или символично. Ибо у него было два способа преподавания, одни ученики назывались "математиками", то есть познавателями, а другие "акусматиками", то есть слушателями: математиками - те, кто изучали всю суть науки и полнее и подробнее, акусматиками - те, кто только прослушивали обобщенный свод знаний без подробного изложения" (Порфирий. Жизнь Пифагора, 36-38). Вопрос представляет для нас интерес не столько в связи с тем, что эти две ступени в овладении тайнами Учителя послужили размежеванию в последующем развитии союза, сколько с тем, что они имели единую идейную основу, единую направленность. Здесь недостаточно констатировать, что в учении самого Пифагора предрассудки и знание, мистика и наука не были разъединены. Вопрос заключается в том, чем объяснить такое противоречивое сочетание.

Обращенные прежде всего к "акусматикам" символы (знаки) приведены Диогеном, Порфирием, Ямвлихом, Ипполитом. Вот некоторые из них: "Огонь ножом не разгребать; через весы не переступать; на хлебной мере не сидеть; сердце не есть; ношу помогать не взваливать, а сваливать; постель держать свернутой; изображение бога в перстне не носить; горшком на золе следа не оставлять..." и т.д. [2] Пояснение этим символам Диоген и Порфирий дают в основном одинаковое. Порфирий, в частности, пишет: "Через весы не шагай", то есть избегай алчности: "Огня ножом не вороши", то есть человека гневного и надменного резкими словами не задевай" (Жизнь Пифагора, 41- 42).

1 Guthrie W.K.C. A History of Greek Philosophy. Cambridge, 1965. Vol. 1. P. 195.

2 См.: Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1979. Кн. VIII, 17.

Подобного рода рационалистической интерпретации были подвергнуты в поздней античности и другие пифагорейские символы. Такого рода символы перекликались с запретами есть мясо и бобы и т.п., т.е. отличались наибольшей архаичностью из всего, что приписывалось ранним пифагорейцам. Почти все символы сводятся к первобытной магии, предполагавшей наличие тайных связей человеческой

193

жизни с отпечатком его тела, оставленного на несвернутой постели, его ногтями и волосами, и т.д. Для ранних пифагорейцев была ясна всеобщая связь вещей, которая, правда, обосновывалась не посредством причинного объяснения, а посредством религиозного учения о всеобщем родстве в природе. Вера Пифагора в бессмертие души и переселение ее в других животных вытекает из орфических учений. Признание родства всего живого в природе служило фундаментом этой веры, ее логическому в какой-то степени обоснованию. Как замечает Гатри, "родство всего в природе влечет за собой такое общее миропонимание, при котором переселение душ - естественное понятие" [1].

1 Guthne W.K.C. A History of Greek Philosophy. Cambridge, 1962. Vol. I. P. 186.

И все-таки Пифагор, употребляя магическую символику, преодолевает в каком-то отношении орфическую религиозность. Во-первых, обращение Пифагора к магической обрядности и символике имело в достаточной степени условный характер, предполагало рациональный взгляд на вещи. Порфирий сообщает: "Море он называл "слезой", двух небесных Медведиц - "руками Реи", Плеяды - "лирою Муз", планеты - "псами Персефоны" (Жизнь Пифагора, 41). Символика позволяла нащупать какие-то непонятные нам, но известные ранним пифагорейцам связи в природе. Для этой цели привлекались образы, тяготеющие к магии. На смену им пришли затем рационалистические системы обоснования. Во-вторых, религиозная символика Пифагора носила направленно этический характер. Хотя эта этика и была примитивной, поскольку "акусмы" носили в основном запретительный характер, эти запреты были направлены на ограничение желаний и действий человека, вторгались в сферу его мотивации, требовали обуздания, гармонизации, самоконтроля, особого образа жизни.

Что касается интеллектуальных занятий пифагорейцев, то, на наш взгляд, они преследовали те же цели и задачи, что и религиозные запреты и предписания. Отказ от чувственных удовольствий, психотерапевтическое использование музыки и культивирование разума имели одну и ту же цель совершенствование души. Чувственные удовольствия ценились ниже всего, и выше всего провозглашался разум. Соответственно, различного рода интеллектуальные упражнения служили созданию благоприятных условий для развития разума. Но, скорее всего, разум выступал не обособленной способностью человека, а его репрезентатором. Душа рассматривалась как противоречивое единство чувств и разума, и музыка способствовала обузданию чувств и просветлению разума, т.е. восстановлению душевной гармонии, равнове

194

сия. "Акусмы" и "матэма" служили сохранению гармонии души, ее самообновлению и восстановлению "душевного здоровья". Об этой общей направленности учения Пифагора Порфирий пишет так: "Ибо для всех, и для многих и для немногих, было у него на устах правило: беги от всякой хитрости, отсекай огнем, железом и любым орудием от тела - болезнь, от души - невежество, от утробы - роскошество, от города - смуту, от семьи ссору, от всего, что есть, - неумеренность" (Жизнь Пифагора, 22-23).

Следует отметить, что в пифагорейском союзе наблюдается интерес к человеческой индивидуальности, ее психическим проявлениям. Отсюда такая заинтересованность в терапии чувств, развитии разума и т.д. Все эти предписания касались человека индивидуально, и в этом отношении связь предписаний (акусматики) и теории (математики) с верой в переселение душ, которой придерживался Пифагор, очевидна. Рассуждения некоторых исследователей в связи с этим выглядят так: если человек верит, что его душа бессмертна и ему предстоит более долгая и полная жизнь в ином мире, а настоящая жизнь является только "предуготовлением" к ней, то в соответствии с этим он и будет строить свою жизнь. Конечно, вера пифагорейцев в "иную" жизнь коррелировала с целым рядом математических и религиозных предписаний. Однако в пифагорейском союзе эти предписания служили реальной цели воспитанию индивида и не все носили религиозный характер.

Когда мы говорим о "психотерапии" и "психогигиене", практикуемых древними пифагорейцами, надо помнить о достаточной условности этих понятий. Здесь не было и не могло быть анализа конкретных психических процессов, но из этого факта не вытекает вывод о том, что различного рода предписания фундаментировались лишь религиозной верой в "иную" жизнь. Исследователей часто вводит в заблуждение то, что пифагорейские предписания действительно находятся в полном соотнесении (согласии) с этой верой. Отсутствие конкретного анализа психических процессов говорит о наличии компенсирующих его "общих", "метафизических" рассуждений о душе. Для нас в данном случае интересны те общие воззрения и философские построения, которые заменяют изучение психических процессов и которые, собственно, и составляют философский фундамент пифагорейской "психогигиены" - музыки, мнемических упражнений, всего распорядка дня и т.д.

По нашему мнению, для пифагорейцев характерны не только мифологические описания души (psyche, psichea). Им на смену приходят рассуждения, перестройка мифологических образов средствами разума. "Отталкиваясь от проблематики мифа и используя не только гре

195

ческую мифологию, начинающая философия понимает под психеей совокупность разнородных по происхождению представлений: стороны исходных противоположностей, особый тип причинных связей, управляющее начало тела и т.п." [1].

1 Петров М.К. Орфики. Психея // Философская энциклопедия: В 5 т. М., 1967. Т. 4. С. 414.

Среди этих разнородных представлений о душе, получивших переосмысление у пифагорейцев, достаточно определенно можно говорить о гомеровской традиции. Согласно представлениям Гомера, душа (psyche) уходит в Аид вместе с жизнью. Иное понимание души мы видим в основании пифагорейской "практики очищения" и "психогигиены". Здесь на первый план выдвигается индивид, его бессмертная душа, которая у ранних пифагорейцев остается жизненным началом (так же, как у Гомера и орфиков), но с определенной оговоркой. Запрет на употребление в пишу мяса подразумевает родство и одушевленность всего существующего в мире, т.е. наличие души в пределах всего мироздания, а не в границах "царства мертвых", как это было у Гомера, где только "псюхе" и несла некоторое значение индивидуальных характеристик умершего, но как его слабая тень и жалкий призрак полнокровного бытия.

Другая особенность пифагорейских представлений о душе состоит в том, что они предусматривают радикальный дуализм не только тела и души, но, что особенно важно, чувств и разума. Теперь тело репрезентирует не столько жизненный континуум, живую и вечно обновляющуюся природу, сколько индивидуальные телесные отправления, чувственные желания и удовольствия. В какой-то мере происшедшая трансформация в понимании "псюхе" может рассматриваться как переход от гомеровского типа психологических представлений к пифагорейским, базирующимся на ином исходном мировоззренческом материале - орфизме. Конечно, орфизм представляет собой иной тип религии по отношению к гомеровской. Для него характерен дуализм души и тела, одновременно являющийся дуализмом внешнего (что только и признает гомеровская религия) и внутреннего (духовный мир, самостоятельность которого в гомеровскую эпоху еще не осознавалась). Однако есть основания рассматривать орфизм и как предфилософию.

Углубляя концепцию дионисизма, орфики доводят ее до уровня проблем духовного перерождения человека и останавливаются перед необходимостью ее философского осмысления, поэтому "веру в божественность души и ее метафизическое предназначение", которая "в

196

греческой культуре VI в. до н.э. приняла теоретическую форму", нельзя однозначно включать в религиозное движение, как это делает В. Йегер [1]. Он сам вынужден признать, что лишь трансформацией религиозных взглядов изменение древнегреческих представлений о душе не объяснить. Дело в том, что решение этого важного вопроса предполагает иной контекст, в котором происходило переосмысление гомеровских и орфических воззрений: развивающееся рациональное мышление. Не случайно исследователи, обращающиеся к этому контексту, в частности К. Кереньи, М. Детьен, обосновывают иные взгляды [2]. Нам представляется, что антропологический статус понимания души, которым руководствовались исповедующие "пифагорейский образ жизни", и следует рассматривать в философском (космологическом) контексте раннего пифагореизма.

Зафиксируем происшедшие изменения. В практике индивидуально ориентированного (сознательно избираемого) образа жизни видна новая концепция души - "управляющего начала тела". Об этом говорит культивирование разума и памяти. Чувственные желания не уничтожаются, а "очищаются", "гармонизируются". Внутренняя жизнь человека предстает сложным и неоднородным по своему составу образованием. Предпочтение в достижении гармонизации отдается разуму, подчеркивается приоритет души над телом. Достигаемый эффект реализуется в настоящем. Этот мир привлекает интерес пифагорейцев. Они ревизуют принятое поведение человека в этом мире: не удовольствия должны быть предметом устремлений людей, а разум и достигаемое на его основе благо. Гераклит и Платон, обсуждая проблему gedone (удовольствия), будут во многом повторять Пифагора и перекликаться с его решением о безусловном подчинении чувственных желаний разуму. Такого рода решение было направлено на управление человеческой жизнью в этом мире. Душа, хотя и признавалась бессмертной, была подчинена дисциплинарной практике различного рода интеллектуальные упражнения, забота о "чистоте" потомства, и т.д. Вопрос состоял в том, какой должна быть эта практика, какими представлениями о душе человека, о соединении ее как гармонии с гармонией космоса она обосновывалась. Другими словами, весь комплекс антропологических размышлений уже не мог не опираться на "физику", которая в этот период одновременно была и "метафизикой".

1 См.: Jaeger W. Die Theologie der friihen griecheschen Denker. Stuttgart, 1953. S. 88.

2 См.: Kerenyi K. Pythagoras und Orpheus. Amsterdam, 1940; Detienne M. La notion de "daimon" dans le Pythagorisme ancien. De la pensee religeeuse a la pensee philosophique. P., 1963.

197

КОСМОС И ЧЕЛОВЕК

Пифагорейцы сделали много открытий в области математики, однако вопрос о том, где кроются корни устойчивого интереса Пифагора и его последователей к математике, является спорным. За неимением прямых свидетельств относительно поставленной проблемы приходится обратиться к высказываниям Платона, характеризующим значение, придаваемое им математике. Он отводит ей роль подготовительной ступени в познании идей. Возвышая душу, математика делает невозможным обсуждение видимых и чувственных предметов и тем самым приобретает пропедевтическое по отношению к философии значение (Государство, 525, В-Д). Однако благоговейное, а по сути и религиозное отношение Платона к математике предвосхитили пифагорейцы. Даже у Филолая мы встречаем подлинный гимн математике: "Ибо природа числа есть то, что дает познание, направляет и научает каждого относительно того, что для него сомнительно и неизвестно... Можно заметить, что природа и сила числа действует не только в демонических и божественных вещах, но также повсюду во всех человеческих делах и отношениях, во всех технических искусствах и музыке. Лжи же вовсе не принимает в себя природа числа и гармония. Ибо (ложь) им чужда" (32, В11). Математика у пифагорейцев имеет назначение метафизическое: служит познанию космической гармонии. С другой стороны, по мнению Платона, пифагорейцы как в вопросах астрономии, так и в вопросах гармонии не могут отказаться от чувственно воспринимаемых предметов: "...они ищут числа в воспринимаемых на слух созвучиях, но не подымаются до рассмотрения общих вопросов и не выясняют, какие числа созвучны, а какие - нет и почему" (Государство, 531С). Обсуждая искусство счета, используемого ради познания, а не по "торгашеским" соображениям, Платон далее говорит о его значении в геометрии, астрономии и гармонии, ссылаясь при этом на пифагорейцев. Платон не возражает также и против применения этих наук в делах практических: это применение побочное, и с ним приходится мириться. Пифагорейцы же недостаточно последовательны в применении этих наук к изучению сущностей вечных и умопостигаемых. Они тяготеют к отысканию порядка, меры и гармонии в чувственном мире. Можно сделать следующее обобщение: математика и построенные на ней геометрия, астрономия и гармония открывают, по мнению Платона и пифагорейцев, путь к познанию истинного бытия. Однако истинно сущее для Платона отделено от чувственно созерцаемого, носит по

198

отношению к нему трансцендентный характер. Для пифагорейцев же истинно сущее имманентно самому мирозданию [1].

Обратимся теперь к Аристотелю, который должен был знать расхождения между пифагорейцами доплатоновского периода и самим Платоном и часто приводил различия, существовавшие между теми и другими. Аристотель, характеризуя пифагорейскую математику и философию природы, говорит о числах как имманентной основе физического и нравственного мира: "Так называемые пифагорейцы, занявшись математическими науками, впервые двинули их вперед и, воспитавшись на них, стали считать их начала началами всех вещей. Но в области этих наук числа занимают от природы первое место, а у чисел они усматривали, казалось им, много сходных черт с тем, что существует и происходит, - больше, чем у огня, земли и воды, например, такое-то свойство чисел есть справедливость, а такое-то - душа и ум, другое - удача... " (Мет., 985, b 25-30). Далее Аристотель сообщает самое важное о пифагорейцах: "...элементы чисел они предположили элементами всех вещей и всю вселенную (признали) гармонией и числом" (Мет., 986, а 5. Пер. А. В. Кубицкого).

Итак, математика у пифагорейцев не играла пропедевтическую по отношению к философии роль, как у Платона, а была частью философии, ибо, анализируя природу чисел, они изучали отождествляемую с ними природу вещей. В пифагореизме происходит своего рода экстраполяция математических отношений на все мироздание. А.Н. Чанышев, ссылаясь на сообщения Ямвлиха и Боэция, пишет, что "мысль о числовой структуре мироздания родилась у Пифагора не из каких-то чисто умозрительных и предвзятых соображений, а эмпирически" - из изучения звуков, издаваемых неодинаковыми по весу молотами, при ударе их о наковальню [2]. Однако, как замечает по этому поводу У. Гатри, популярные в период поздней античности апокрифические истории о Пифагоре, содержащиеся у Ямвлиха, Боэция, Никомаха и повторяющиеся многими историками, не могли быть достоверными [3].

В приведенном выше отрывке Аристотель употребляет слово "гармония" (harmonia). Возможны следующие переводы этого слова: 1) скрепление, связь; 2) паз, щель; 3) скрепа; 4) соглашение, договор; 5) установление, порядок; 6) душевный склад, характер; 7) музыкальный строй, лад; 8) слаженность, соразмерность; 9) стройность, гармония [4].

1 См.: Vogel CJ. de. Pythagoras and Early Pythagoreanism. Assen, 1966. P. 196-197.

2 Чанышее А.Н. Италийская философия. М., 1975. С. 54.

3 Guthrie W.K.C. A History of Greek Philosophy. Cambridge, 1962. Vol. 1. P. 212-229.

4 Древнегреческо-русский словарь / Сост. И.Х. Дворецкий. Т. 1-2. М., 1958. Т. 1. С. 237.

199

Нетрудно заметить, что абстрактно-философское значение этого термина не является исчерпывающим. Эти значения - позднейшие, зафиксированные у Платона и Аристотеля. Более ранние значения характеризуют гармонию как соединение вещей: например, деревянный гвоздь, с помощью которого Одиссей сшивает бревна в плот (Од., V, 248).

Гармония как явление социальной и психической жизни требует особого рассмотрения. Дело в том, что гармония, которую пифагорейцы отождествляли с числом, характеризуя при ее помощи "мировой порядок", имела и сопутствующее музыкальное значение. О музыкальном значении гармонии у пифагорейцев свидетельствуют Платон (Государство, 531 А-С) и Аристотель (О небе, 290, b 12). Среди исследователей распространено мнение, что Пифагор, открыв соответствие музыкальных интервалов простым числовым коэффициентам, распространил затем числовое объяснение интервалов гаммы на всю Вселенную. Существование порядка чисел в музыкальной гармонии открывало путь (но не исчерпывало всех представлений) к объяснению гармонии космоса как устойчивого порядка, включая космогонию, космологию и соотношение чисел и вещей. Все это и должно в сумме дать характеристику космической гармонии.

О космогонии пифагорейцев сообщает Аристотель: "...сразу же, после того как образовалось единое (то ли из плоскостей, или из поверхности тел, или из семени, или из чего-то такого, что они затрудняются указать), ближайшая часть беспредельного была привлечена единым и ограничена пределом" (Мет., 1091, а 15-17). В этом сообщении Аристотеля содержатся как минимум две проблемы: о возникновении единого и о взаимоотношении предела и беспредельного. К этим проблемам Аристотель возвращается неоднократно. О едином у пифагорейцев Аристотель сообщает: "Единицы, по их мнению, имеют пространственную величину. Но как возникла величина у первого единого, это, по-видимому, вызывает затруднение у них" (Мет., 1080, b 19-20). Размышляя о путях возникновения числа, Аристотель предполагает: "А может быть, число происходит так, как из семени? Но невозможно, чтобы от неделимого что-то отделилось" (Мет., 1092, а 32). Размышления Аристотеля завершаются упреком в адрес пифагорейцев: "Не указано также, каким из этих двух способов числа бывают причинами сущностей и бытия: так ли, как пределы (например, как точки для пространственных величин)... или же числа суть причины потому, что созвучие есть числовое соотношение, и точно также человек и каждая из других вещей?" (Мет., 1092, b 8-12).

200

К вопросу о взаимодействии предела и беспредельного у пифагорейцев Аристотель неоднократно обращается и в "Физике". Пифагорейцы, как и Платон, считают to apeiron - беспредельное (в новой редакции перевода В.П. Карпова, которому мы в остальном следуем, переводится - "бесконечное" [1]) самостоятельной сущностью, причем пифагорейцы утверждают, что "за Небом также имеется беспредельность... Далее, пифагорейцы отождествляют беспредельное с четным числом, ибо оно, четное, будучи заключено внутри и ограничено нечетным, сообщает существующим вещам беспредельность" (Физ., 203, а 10-13). Беспредельное Аристотель характеризует в другом месте: "Пифагорейцы также утверждали, что пустота существует и входит из беспредельной пневмы в само Небо, как бы вдыхающее в себя пустоту, которая разграничивает природные вещи, как если бы пустота служила для отделения и различения смежных предметов" (Физ., 213 b 23-26).

Итак, элементы мира, из которых он возникает,- числа. Первое из чисел единица (монада). Возникновение мира из монады уподобляется возникновению из семени (в этом случае монада соответствует "гонимону" Анаксимандра) и процессу дыхания. Прежде чем обратиться к рассмотрению этих двух процессов, заметим, что пифагорейское понимание монады вызывает неутихающие споры. Суть разногласия состоит в том, что монада выступает в двоякой роли: как всеобщий принцип мироустройства и как составная часть числа.

Аристотелю, вероятнее всего, были известны оба взгляда пифагорейцев на единицу. Совершенно справедливо заключает Гатри, что разница между двумя взглядами (подходами) невелика. В обоих случаях единица как предел находится в оппозиции к беспредельному или неопределенному (apeiron), но в одном случае единица отождествляется с активным принципом предела как такового, в другом представляет первичный продукт наложения предела на беспредельное [2]. Можно реконструировать контекст, в котором единице отводится основная роль в космообразовании. На первой ступени космообразования из элементов числа возникают числа. Элементы числа - предел и беспредельность - являются более широкими, чем четность и нечетность. Предел (единица) - высшая, божественная сторона, сообщающая числовую гармонию космосу. Благодаря пределу Вселенная достигает совершенства, органического единства и добра.

1 См.: Аристотель. Соч.: В 4 т. М., 1981. Т. 3.

2 См.: Guthrie W.K.C. A History of Greek Philosophy. Cambridge, 1962. Vol. 1. P. 240-255.

Теперь вернемся к центральным идеям космогонии пифагореизма-о роли единицы как семени и о взаимодействии предела и беспредельного как дыхания. Прежде всего надо отметить, что эти идеи

201

характеризуют у пифагорейцев не третий, заключительный этап космообразования (переход от геометрических фигур к физическим телам), а весь космогонический процесс. От рассуждений Платона и Аристотеля идет традиция отождествления меры, порядка и предела с мужским началом, а безмерного, беспредельного и беспорядка - с женским. Однако по сути эта традиция восходит к пифагорейской таблице десяти пар противоположностей, и соответственно, соотнесение предела (единицы) и беспредельного (бесконечного) уподобляется попаданию семени в беспредельность. Далее семя (единица) растет. Геометрически это характеризуется тем, что Вселенная строится из чисел, но числа не рассматриваются отдельно от вещей, а служат их основанием, поскольку предполагается, что единица имеет величину. "Единицы, по их мнению, имеют пространственную величину" (Мет., 1080, b 19). Твердые тела строятся из поверхностей, поверхности - из плоскостей, плоскости - из линий, линии - из точек. При этом пифагорейцы не различали линию и точку.

Далее весьма предположительно, что путем отождествления основных геометрических тел с основными четырьмя элементами отыскиваются основы физического мира (в пятом элементе, двенадцатиграннике, заключены космос или сам Уранос). Ф. Клеве доказывает, что платоновская концепция четырех элементов восходит к пифагорейской [1]. Это вполне возможно. Важно отметить, что космос Платона - живой, дышащий ("Тимей"). Эта концепция живого, дышащего космоса как бы завершает пифагорейское рассуждение о росте единицы подобно семени. При этом движение космоса уподобляется дыханию новорожденного. Согласно Филолаю, "после рождения животное тотчас втягивает в себя внешний воздух, который холоден. Затем опять, как бы под влиянием необходимости, оно выпускает его. Отсюда-то и стремление к внешнему воздуху, чтобы, благодаря втягиванию извне воздуха, наши тела, которые более теплы, могли охлаждаться им" (32, А27). При этом единица - семя мира рассматривается как огонь. Числа восходят к пределу, пустота и движение - к беспредельности (числа вытянуты в пространстве). Пифагорейцы не проводят различий между материальным и формальным, логическим и хронологическим. Числа выстраиваются в пространстве (вдыхание пределом бесконечного), и результатом этого является возникновение чувственно обозримого мира. Сам этот мир делится на хронологические отрезки. Они составляют повторяющийся порядок - chronos.

1 См.: Cleve EM. The Giants of Pre-Sophistic Greek Philosophy. The Hague, 1969. Vol. 2. P. 471.

202

Космология пифагорейцев проливает свет на центральные вопросы пифагорейского учения о человеке: она одновременно является антропологией, теологией и этикой. Как геоцентрическая, так и негеоцентрическая системы мира оставляют в нем место человеку. Наиболее полные сведения об отношении пифагорейцев к данному вопросу в основном принадлежат Аристотелю. Характерным для пифагорейцев Аристотель считает негеоцентрическое учение. В центре Вселенной находится огонь, Земля же как одна из планет вращается вокруг центра Вселенной. Сам Аристотель был сторонником геоцентрической системы и с сомнением передавал пифагорейские идеи. Однако как Аристотель, так и древние пифагорейцы воспри-нимали вечное круговое движение, происходящее на периферии Вселенной, как свидетельство ее бессмертия, как признак вечного движения, свойственного божеству. При этом Земля вместе с населяющими ее людьми включалась в божественный космический порядок.

Не противоречит благоговейному отношению к огню и помещение его в центре земли в геоцентрической концепции мира. Но главное - это стремление очертить однородное геометрическое пространство, центр которого символизирует огонь - Hestia ("Гестия" - общий всем, общественный очаг). Гестия, будучи единым центром Вселенной, служила созданию однородного геометрического пространства, что позволяло осуществить космологические обоснования человеческого поведения в едином (регулируемом законами) пространстве общественной жизни, определить космическое и одновременно божественное назначение человека [1].

Космос, разрастающийся из семени, с присущей ему музыкальной гармонией сфер, был ориентирован на человека, на устойчивую корреляцию устройства человеческого организма и космического универсума (микро- и макрокосмоса), воспринимающего и воспринимаемого, природы и живущего "по природе". Этот космос предполагает глобальное переосмысление проблемы "бог - человек", выход человека за пределы "домашних", "патриархальных" богов, освоение единого пространства жизни, выбор пути и средств создания своего индивидуального космоса из разрозненных и противоречивых чувств, желаний и настроений. Не случайно одним из средств создания своего собственного космоса (внутреннего мира) служит для пифагорейцев музыка.

1 См.: VernantJ.-P. Mythe et pensee chez les Grecs. Etudes de Psychologie historique. P., 1969. P. 170-172.

203

Чрезвычайно важно, что сам космос включает изначальное неравенство и несходство. В приведенном выше фрагменте Филолая продолжается: "В самом деле, подобное и родственное вовсе не нуждалось в гармонии, неподобное же, неродственное и различное по количеству необходимо должно было быть соединено такой гармонией, которая была в состоянии удерживать их вместе в космосе" (32, В6). Наблюдая жизнь неба, светил и звезд, размышляя о вечном движении, человек направлял в новое русло привычные размышления о богах: он обожествлял наблюдаемый в природе порядок, а также и разум, позволяющий его обнаружить.

В какой-то мере древние пифагорейцы были рационалистами и просветителями, хотя и опирались на такие приемы и методы распространения своего учения, которые создали им славу магов и чудотворцев. К сожалению, исследователи, часто не проникают за эту внешнюю, сказочную оболочку пифагореизма. Это, в частности, относится к учению о числах, которое иногда презрительно называют "мистикой чисел". Числа, как это было видно из рассмотрения космогонии древних пифагорейцев, они представляли себе объемно и вещественно: числа имеют пространственную величину, и чувственно воспринимаемые тела состоят из таких чисел. Естественно, что учение пифагорейцев о математическом числе не оставалось неизменным и имело позднейшие напластования.

Архаическим в пифагореизме остается учение о существовании вещей "через подражание числам" (Мет., 987, b И). Учение о "мимесисе", как замечают многие исследователи, несет на себе отпечаток дионисийских мистерий с вселением божества в совершающих священнодействие, которые, с одной стороны, имитировали божество, а с другой - "выходили" за пределы самих себя. Нам бы хотелось отметить здесь еще одну не менее важную сторону вопроса, которая также находит обобщение у Аристотеля: "подражание" позволяет существовать "по природе". Мысль древних пифагорейцев о том, что в основе устройства мироздания лежат математические отношения, позволяла им утверждать, что вещи "подражают числам", т.е. порядок вещей аналогичен порядку чисел. Конечно, математический порядок благоговейно почитался как божественный, но это не значит, что математика переставала при этом быть высшим проявлением человеческого ума. Существование вещей рассматривалось в связи и в соответствии с математическим мышлением, и само это мышление соответствовало природе вещей. Лежащее в основе пифагорейской, да, пожалуй, и всей классической античной физики допущение (распространяющееся и Hatechne, и на "эпистеме") высказал Аристотель: "Итак, как делается каждая вещь, такова она и есть по своей природе, и, какова она по своей природе, так и делается, если что-либо не помешает" (Физ., 199, а 10-11).

204

Учение о космосе как о музыкальной гармонии знакомит нас с человеком, рассматриваемым в плане космическом. Однако сам космос - это не далекий от человека и чуждый ему порядок, а прекрасно устроенный мир математической пропорции и геометрического совершенства. Числа и математические пропорции проявляются в строе вещей, они достаточно явно и наглядно свидетельствуют о присущей природе единой, устойчивой, вечной (божественной) и самовозобновляющейся гармонии. Гармония погашает несовершенство, раздор и приводит к устойчивости и равновесию. Пифагорейское учение о гармонии предполагало глубокие раздумья о судьбе и назначении человека, создание особого "пифагорейского образа жизни", переосмысление целого ряда орфических идей и использование их арсенала в антропологических и одновременно космологических размышлениях.

Системой космологических обоснований утверждался также антропологический статус пифагорейских представлений о душе. В орфизме этим основанием было положение о космическом Дионисе и космическом Зевсе. Однако рассмотрение "псюхе" как самого ценного в человеке, как проявления его личности предполагало обнаружение мира внутренней жизни человека, где базисным было соотношение чувств и разума. О том, что оно было знакомо древним пифагорейцам, говорит многообразная духовная практика пифагорейского образа жизни. По нашему мнению, проникновению во внутренний мир человека в древнем пифагореизме сопутствовала система рациональных (математических) обоснований, учение о числе как о начале мироустроения.

Учение о числе как божественном начале мира - это, конечно, не математика как теоретическая система, но, по замечанию П.П. Гай-денко, "это, казалось бы, не математическое, а философско-теоретическое учение сыграло роль посредника между древней математикой как собранием образцов для решения отдельных практических задач и древнегреческой математикой как системой положений, строго связанных между собой с помощью доказательства" [1]. Заметим, что это лишь одна сторона оппозиции. Математика пифагорейцев, которая началась как учение о числе, а затем превратилась в науку о числовых отношениях, в той мере, в какой она служила основанием к пониманию структуры мироздания, была противопоставлена также и религиозно-мифологическим представлениям о мире.

1 Гайденко П.П. Эволюция понятия науки. М., 1980. С. 29.

205

Замечания о том, что практически-мистический характер раннего пифагореизма с самого начала имел "внутреннее отношение к числовой гармонии" [1] и что в превращении пифагорейской математики в научную систему важную роль сыграло видение пифагорейцами "в исследовании числовых отношений такого же средства спасения души, как и в религиозных ритуалах" [2], только констатируют положение дел, но не объясняют взаимосвязи религиозных идей древнего пифагореизма с тем рациональным движением, которое начинается учением о числе как о миросозидающем и смыслообразующем элементе. Дело в том, что орфико-пифагорейские идеи, не утратившие подчас своей связи с дионисизмом, несмотря на свое консервативное ядро, сами не оставались неизменными и подвергались рациональному переосмыслению, которое легло в основу учения о душе как управляющем начале тела и пифагорейской практики особого образа жизни.

Содержащееся в мифе о Загрее личностное мироощущение является, на наш взгляд, частью широкого духовного движения, которое мы соотносим с развитием античного полиса и полисной культуры, нашедшим свое воплощение и в лирике с ее отчетливым чувством Я, и в трагедии с ее интересом к судьбе человека. Собственно, без определенной рационализации и систематизации была бы невозможна и реформация дионисизма. Формирование мировоззренческого содержания в такой рационализированной мифологии, какой был орфизм, предполагает анализ проблемы человеческого Я, иное понимание дремлющих в человеке сил, делающих его в дионисизме бессмертным. В орфизме человеческое Я пробуждается в акте отделения от природы (тела), в пифагореизме - в процессе подчинения себе чувственного начала. Проблема человеческого Я превращается в самостоятельную проблему, самую острую и жгучую: на что способен человек, что следует ему ожидать от самого себя?

Отмечая связь зарождения самосознания и начала культуры с извечным вопросом - "что есть человек", Г.В. Тевзадзе пишет: "Рефлексию на самое себя культура осуществляет в основном в мировоззрении ...Не существует культуры без какого-либо осознания значения личности, т.е. свободы воли и ответственности перед природой и обществом" [3]. Попытаемся в соответствии с поставленными вопросами реконструировать мировоззренческое содержание пифагореизма начиная с орфизма и предшествующих ему дионисийских мистерий.

1 Лосев А.Ф. История античной эстетики. М., 1983. С. 268.

2 Гайденко П.П. Указ. соч. С. 25.

3 Тевзадзе Г.В. Ионэ Петрици. О назначении человека // А.Ф. Лосеву к 90-летию со дня рождения. Тбилиси, 1983. С. 105, 107.

206

В дионисизме человек претендует на бессмертие: все возрождается в вечно живой природе; человек, приобщившийся к ней, обретает право на бессмертие. Разумеется, такого рода религиозные представления уделяли большое внимание "загробной жизни", но теперь она начинает восприниматься лишь как ступень, этап, вовсе не противопоставленный "подлинной жизни", а дополняющий ее. Празднование весенних Анфестерий (весеннее обновление) воспринималось как вызывание из земных недр Диониса - "предводителя душ", прилив же весенних жизненных сил - как наплыв душ [1]. Однако "загробная жизнь" не обладает большей ценностью, чем земная. Это - необходимая ступень, за которой следуют счастье и бессмертие. Счастье (блаженство) и бессмертие составляют главное отличие дионисизма от олимпизма.

1 См.: Иванов Вяч. О Дионисе орфическом // Русская мысль. Кн. XI. М; СПб., 1913. С. 72.

У Гомера только боги могут претендовать на вечное блаженство и бессмертие. Человек должен помнить о своем жалком жребии смертного существа и не пытаться перейти дозволенной меры. Дионис же присутствует среди людей, встреча с ним - празднество всей природы, включая человека, в которого вселяется бог. Встреча и взаимопроникновение человека и бога возможны, непроходимая грань между человеком и богами-олимпийцами разрушается вместе с рассудочными требованиями блага и умеренности, все растворяется в дионисийском порыве, в чувстве единства человека с природой, вечно живой, вечно возобновляющейся и бессмертной.

Конечно, дионисизм свидетельствовал о кризисе олимпийской религии, которая не затрагивала область человеческих чувств, не возбуждала религиозного поклонения. Дионис освобождал от рассудочных мер и ограничений прежде всего в области индивидуального сознания. Он свидетельствовал о развитии личностного сознания, сформированного в социальной динамике предполисного и раннеполисного общества. Однако слишком свежи были в памяти древние религиозные обряды, слишком велико эмоциональное напряжение предполисного общества, чтобы формирующееся личностное сознание не сделало попытки опереться на них.

У орфиков и пифагорейцев человеку открывала мир музыка. В ней человек обновлялся, перевоплощался, находил себя, переходил от жизни к смерти и обретал бессмертие: переосмысление получили ритуальные погони и перевоплощения, характерные для дионисийских мистерий. Орфизм стал наследником дионисийских религиозных та

207

инств. Бог навсегда поселился в человеке, он стал его внутренним богом-демоном, его alter ego. Демон сопровождал человека при жизни, будучи его внутренним голосом, и его душу - после первого круга жизни в Аид на суд и перевоплощение. В соответствии с учением орфиков в человеке, однако, находился иной бог, чем прежний Дионис, - погибающий и воскресающий бог природы. Этим богом был сам могущественный "царствующий" Зевс, тот самый страшный бог, который в олимпийской религии был так чужд человеку и далек от него.

Этот бог орфиков - олицетворение порядка и справедливости, царящих в природе и обществе, - был похож на гесиодовского Зевса. Он, как и Зевс Гесиода, поглощает предшествующее окончательному утверждению порядка состояние (проглатывает Фанеса) и этим утверждает начало Зевсова мира упорядоченности, соразмерности, гармонии. От этого Зевса происходит Дионис, этим Зевсом разорванный титанами Дионис воскрешается. Зевс утверждает также и порядок в загробном царстве. Орфический Зевс - это высший порядок в мире, сам упорядоченный мир, справедливость, торжествующая на космическом уровне и реализующая себя в каждой индивидуальной судьбе. Нет нужды доказывать, что Зевс орфический - персонифицированный ответ на основные вопросы полисного мировоззрения: что собой представляет справедливость, как она осуществляется в мире, каково ее значение для человека?

Далее, своим учением о числе как о принципе мироустроения Пифагор и пифагорейцы дали рациональный ответ о справедливости в мире и о путях этической ориентации человека. Когда Пифагор и его последователи сосредоточили свой интерес на числе как на первооснове космоса, они столкнулись с тем фактом, что числа следуют сами из себя, согласно их внутренним отношениям. Эти открытия были приложимы и к объяснению человеческого опыта (космос включал в себя человека). Мир человеческого опыта представал одновременно как физический и этический. Ссылки на число как на принцип мироустроения объясняли структурное единство космоса как нечто такое, чему может быть дана математическая оценка и благодаря чему может быть переосмыслено взаимоотношение между единой Зевсовой справедливостью и присущей миру множественностью. "Базисная установка, предполагаемая пифагореизмом в его попытке обрисовать структуру природы, вытекает из основополагающих замечаний Филолая о месте гармонии в системе природы" [1]. Эти замечания предполагали допущение двух начал - монады и диады - и соединение посредством гармонии разнородного и неопределенного в единый космос.

1 Ehrhardt A. The Beginning. Manchester, 1968. P. 46.

208

Гармония, которая существует в мире и которая так явна, в то же время доступна лишь математически подготовленному уму. Человек мог и на интроспективном уровне (в своих чувствах и поступках) найти надлежащую меру и соразмерность. Это и позволяло ему жить в соответствии с космической справедливостью. Справедливость у пифагорейцев не в меньшей мере, чем у остальных досократиков, характеризует природный и одновременно человеческий мир, математизируется, но одновременно и натурализируется. Основная характеристика пифагорейской справедливости состоит в воздании равным за равное. Часто концепцию воздающей справедливости пифагорейцев интерпретируют как осуществление космического принципа подчинения беспредельного пределу, зла добру, т.е. низшего высшему, откуда следует, что каждый человек должен выполнять свой долг, благодаря чему он сохраняет гармонию мира [1]. Эти нормативные идеи пифагореизма при такой оценке неправомерно погружаются в религиозный контекст. Интересные замечания по данному вопросу принадлежат B.C. Нерсесянцу: "Категория меры и соразмерности (а ведь именно числовую соразмерность пифагорейцы называли гармонией, относя сюда и справедливость) весьма существенна для становления понятия равенства как абстрактно равной меры и, следовательно, для понимания права как равной меры нормирования неравных отношений" [2].

1 См.: MinarE.L. Early Pythagorean politics. Baltimore, 1942. P. 106-113.

2 Нерсесянц B.C. Политические учения Древней Греции. М., 1979. С. 31.

Обнаружение присущей человеческим делам меры и ее сознательное воспроизведение предполагали присутствие человека на "празднестве жизни", которым отныне становились не дионисийские и орфические мистерии, а созерцательное присутствие и созерцательное соучастие в космическом порядке посредством подготовки ума, памяти, чувств и достижения внутренней гармонии. В этом смысле "теорийное состояние", как его понимали пифагорейцы, предполагало активную духовную деятельность. Пифагор указал путь "теорийного" обращения к космосу: человек, подчиненный космической справедливости, представлял собой в сопоставлении с космосом его миниатюрную модель (микрокосмос). Человек рассматривался неизменно в космическом окружении. На смену космогоническим обоснованиям власти Зевса и эсхатологическим описаниям приходит учение о числе,

209

которое выступает в роли своеобразного космологического обоснования меры, справедливости и гармонии. Но об "обосновании" по отношению к древним пифагорейцам можно говорить весьма условно. Космология не отделена у них от космогонии, а космогония от антропологии и "этики". Существует лишь постановка действительно грандиозной проблемы - космологического назначения человека. Зачем человек живет, каковы высшие ценности его жизни? Эти вопросы пифагорейцы ставят в контексте чисто греческого (языческого) обращения к космосу, а не к богу.

Глава 7

НЕКОТОРЫЕ АСПЕКТЫ ПРОБЛЕМЫ ЧЕЛОВЕКА У ГЕРАКЛИТА

Исходным при исследовании философии Гераклита выступает вопрос о том, каковы возможные методологические подходы к ней, поскольку прежде неоспоримые позиции, и в частности, физическая трактовка его учения, достаточно устарели. Эта трактовка представлена именами Целлера, Гомперца, Бернета. Из наиболее свежих можно указать на монографию Бернса. Во всех этих случаях речь идет о Гераклите как о физике, разумеется, в античном понимании этого слова: он написал произведение под традиционным названием "О природе", в котором рассматривает вопрос о первооснове мироздания (как это делали до него милетские натурфилософы). Другое дело, что здесь можно спорить о том, какой термин при этом для него является ключевым: physis или arche. Дж. Бернет, в частности, считает, что речь у Гералита идет не о начале вещей, а об их основе, субстанции.

Другой подход, более современный, состоит в том, что подчеркивается глубокая символика используемых Гераклитом образов предметов и явлений. Речь, по мнению разделяющих данную позицию исследователей, идет не о физических процессах и сущностях, а об их образах, о перенесении Гераклитом некоторых базовых образов на широкие сферы действительности (например, о металлургической метафорике).

Этот подход заставляет обратить внимание на язык Гераклита: на ритмику, о которой писал еще Дайхгребер, и на те его особенности, которые отмечал в свое время Бруно Снелль. Впрочем, здесь необходимо вспомнить работы французской исследовательницы Рамну и греческой исследовательницы Иоанниди. Работы по данной проблеме, написанные в том числе и на русском языке, принадлежат перу Ф. Кессиди. Суть вопроса состоит в том, что Гераклит сознательно избирает путь иносказаний, вопросов и загадок, и здесь обнаруживается его близость к греческому народному языку, к пословицам и поговоркам, бытующим в греческом языке. Такой путь позволяет поставить вопрос о сути бытия, охватить привычное многообразие явлений в его едином смысле. При этом выделяемый образ в силу широкого охвата и обобщающей силы превращается в смыслообраз. Нет нужды

211

говорить о том, что этот подход более широк, чем сведение содержания того или иного фрагмента к простой метафорике на ту или иную тему. Например, в качестве базовой выделяется агональная метафорика (А.В. Лебедев). Философия Гераклита рассыпается при таком подходе на отдельные метафоры.

Проблема языка Гераклита, соотношение языка и мышления представляет собой самостоятельную проблему, по которой имеется широкий круг литературы (к этому мы еще вернемся). Но вопрос о языке Гераклита - это проблема специфики его философского мышления. Этот вопрос стоит у истоков анализа его учения, поскольку только с учетом его решения можно обратиться к анализу текстов. В то же время его решение относится и к подведению итогов, обобщению, охватывающим и форму, и содержание этого учения.

КОСМОС И "КОСМИЧЕСКАЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ"

Наметившаяся в милетской философии антропологическая тенденция получает развитие и переосмысление у Гераклита. Высказанная в общем виде мысль об этической и одновременно политической (в архаическое время этика и политика не были разделены) направленности взглядов Гераклита обычно не вызывает возражений. Слишком суров и страстен тон Гераклита в обличении человеческих пороков, в призывах жить согласно истине и справедливости, прежде всего согласно логосу, который говорит устами Гераклита, чтобы можно было говорить о его этической и политической нейтральности. Другое дело, как обосновывается эта этическая направленность. О. Гигон, в частности, пишет о Гераклите: "Его основная мысль является этической. Но так как закон, к которому человек должен прислушиваться, одновременно является законом космоса, Гераклит также изучает и космологию" [1].

1 Gigon О. Der Ursprung dergnechischen Philosophic Basel; Stuttgart, 1968. S. 198.

Предложенная трактовка достаточно определенно вырывает Гераклита из сообщества ионийских философов с характерными для них поиском субстанции мироздания и модельным видением мира. Между тем, если попытаться восстановить духовный контекст, в котором сформировались основные понятия и идеи Гераклита, невозможно обойти вопрос о влиянии на него милетских философов - Анаксимандра и Анаксимена и, с другой стороны, о его полемике с великими предшественниками. В то же время нет нужды отрицать возможность определенной общности во взглядах Гераклита и Ксенофана (просветителя и рационалиста) и Гераклита и Пифагора (провозгласившего

212

программу этического обновления человека). Вполне вероятно, что Гераклит знал содержание их учений. Это подтверждается его сохранившимися высказываниями в адрес своих предшественников. Нас интересует, в какой степени идеи Гераклита могут быть рассмотрены как итоговые для целой исторической эпохи, репрезентирует ли и в какой степени завершало его учение определенный период в истории античной антропологии, т.е. знаменует ли учение Гераклита свойственное для всей раннефеческой проблематики единство в понимании космоса и проблем человеческой жизни и назначения человека.

Учение Гераклита было в большей степени посвящено вопросам этическим и социально-политическим, чем естественно-научным. Уже некоторые древние авторы высказывали мнение, что его сочинение было "не о природе, но о государстве, изречения же о природе приводились в виде примера" (12, А1, 15). Правомерность такого рода суждений подтверждается и современным прочтением Гераклита. Действительно, разве не содержатся в его фрагментах высказывания по самым острым социальным проблемам - о войне, свободе и рабстве, полисе и его законах, и т.д.? Нередко исследователи отмечали, что социально-политическое учение Гераклита наиболее явно обнаруживает свою связь с осмыслением социальной динамики полиса [1]. В то же время высказывания Гераклита по этическим и политическим вопросам трудно поддаются однозначному истолкованию. Эти высказывания содержат определенный подтекст, выносящий смысловые возможности понимания за пределы их непосредственного содержания. "Война" (polemos) у Гераклита - это не только грозная повседневная действительность, но и символ космического целого, образ и разгадка бытия. Однако подобной космической символикой обладают и другие образы.

1 См.: Асмус В.Ф. Античная философия. М., 1976. С. 37.

О космосе повествует главный фрагмент Гераклита ВЗО: "Этот космос, один и тот же для всего существующего, не создал никакой бог и никакой человек, но всегда он был, есть и будет вечно живым огнем, мерами загорающимся и мерами потухающим". Основная идея, содержащаяся во фрагменте, позволившая некоторым исследователям так высоко оценить его "стихийный материализм", состоит в утверждении вечности и несотворимости мира.

Мы должны также обратить внимание на то, что некоторые исследователи (Г. Керк, О. Гигон) переводят kosmos как "порядок". В соответствии с таким переводом получается, что речь во фрагменте идет не о сотворении мира, а об установлении порядка в нем. Аргументиро

213

ванная критика такого понимания "космоса" Гераклита содержится в интересной статье Г. Властоса [1]. По его мнению, речь идет не о природном мире и порядке в нем, а о едином, общем для всех мире, т.е. о мире, в котором живет человек.

У Гераклита наблюдается постоянный, напряженный интерес к окружающим человека и столь привычным вещам и явлениям: он говорит, что искать здесь что-то необычное, загадочное значило бы, согласно мнению большинства людей, убежденных, что день - это одно, а ночь - это другое, что насыщение и голод - это разные вещи и т.д., выставить себя на посмешище. Казалось бы, это обычные и понятные вещи, и стоит ли здесь искать еще какой-то потаенный смысл? Но этот смысл и пытается найти Гераклит. Он хочет найти "скрытую гармонию", которая "лучше явной", намекнуть человеку о подлинном значении окружающих его вещей.

Поэтические и в то же время насыщенные большой смысловой значимостью образы Гераклита ("смыслообразы") указывают как бы на второй план вещей и явлений [2]. Невежественный человек предпочитает его не замечать. Зачем, если, вступая в воду, мы знаем, что вода в реке холодна, a kikeon (священный напиток) приятен на вкус? Но оказывается, что в соприкосновении с этими обычными вещами человек может найти указания, "намеки" на тайну бытия, которую люди ищут где-то в другом месте: например, в священных процессиях "они, запятнанные кровью, жертвоприношениями хотят очиститься, как если бы кто-либо, вступив в грязь, грязью пожелал бы отмыться". То же самое происходит, когда "статуям они молятся, как если бы кто-либо захотел разговаривать с домами". При этом люди не понимают смысла своих действий, "они не знают, каковы боги и герои" (В5).

1 Vlastos G. On Heraclitus // American Journal of Philology 1955.

2 См.: Кессиди Ф.Х. От мифа к логосу. (Становление греческой философии.) М., 1972. С. 175-189.

Гераклит, однако,- не моралист, он не поучает снисходительно или же негодующе, а "вещает" подобно Сивилле и Дельфийскому оракулу, который "не говорит и не скрывает, но знаками указывает" (В92, В93). Попытки указать на вторую, "скрытую" сторону вещей и явлений, "намекнуть" на то, что ускользает от невнимательного человека, и придают образам Гераклита, всегда конкретным и точным, большую смысловую емкость. Гераклита невозможно понять, не принимая во внимание стиль его мышления. Созерцание мира (образно-поэтическое видение) оказывается одновременно и его осмыслением: созерцая, Гераклит (впрочем, как и его милетские предшественники) размышляет и, размышляя, созерцает. Все это и позволяет Гераклиту в

214

своих "темных", "загадочных" суждениях сдернуть с окружающего покров привычности и обнажить жгучую тайну человеческого и космического бытия.

Язык высказываний Гераклита, парадоксальный и антиномичный, не отгораживает эфесского мыслителя от человека, а приближает его к насущным тревогам и заботам людей: для чего живет человек и как следует жить, что есть война и мир, существует ли справедливость? И первое, чему пытается научить Гераклит, - это необходимость признать, "что все - едино" (В50). Об этом единстве, "одном и том же для всего существующего" в мире, и повествует фрагмент ВЗО. Подчеркивая несотворенность этого мира, Гераклит говорит о нем как о "вечно живом огне". В то же время Гераклит приподнимает человека над уровнем обыденности, противопоставляет друг другу обыденное, земное и вечное.

В этом столкновении, соизмерении Гераклит нащупывает предельные основания человеческого бытия - мир, который никем не создан, "который был, есть и будет". Эта формула говорит о том, что отправной точкой для Гераклита выступает настоящее, "здесь", "теперь". Видимо, загадка времени волновала и Гераклита. И говоря о мире как о "вечно живом огне, мерами загорающемся и мерами потухающем", Гераклит подчеркивает не только динамику мира, но указывает на "реку жизни", характеризует временные параметры человеческого и одновременно космического бытия. Обращение к огню как наиболее "подвижной", динамичной стихии как бы завершает и обосновывает "космическое звучание" так называемых речных фрагментов, в которых утверждается идея подвижности вещей и вечности мирообновления. Эти фрагменты вызвали целую бурю полемики. Смыслообраз реки традиционен для анализа фрагмента В49а: "...В одну и ту же реку мы входим и не входим, существуем и не существуем". Во фрагменте 91 говорится: "В одну и ту же реку нельзя войти дважды, и нельзя дважды застигнуть смертную природу в одном и том же состоянии, но быстрота и скорость обмена рассеивает и собирает ее, а лучше сказать не снова и не после, но одновременно она образуется и погибает, приближается и удаляется".

Платон, передавший одну из важнейших идей Гераклита в изречении panta rhei ("все течет"), дал тем самым повод к релятивистскому ее истолкованию. С другой стороны, некоторые современные ученые, в частности английский исследователь Г. Керк, в противоположность этому подчеркивают, что основной у Гераклита была идея стабильности. Мы придерживаемся мнения Ф.Х. Кессиди, согласно которому образ реки говорит о том, что "природа вещей подвижна, а сущность

215

бытия активна" [1]. Поэтому образ реки и образ огня взаимно дополняют друг друга. Попытаемся разобраться в выдвинутом тезисе. Река течет ритмично, мерно, это та же самая река и в то же время беспрестанно новая. Она представляет собой напряженное единство противоположностей движения и покоя. Образ реки отражает всеобщее состояние мира.

1 Кессиди Ф.Х. Гераклит. М., 1982. С. 80.

Чрезвычайно важно, на наш взгляд, что философема реки допускает наличие темпоральных измерений. Она предполагает в качестве исходной точки настоящее, то самое "здесь", "теперь", которое благодаря образу реки оказывается включенным в единый временной поток. Однако такими же (или подобными) темпоральными измерениями пронизан и космический ритм. Представляется, что космическая символика Гераклита способствует репрезентации человека, раскрывает мир человеческих устремлений, возможностей и пределов перед лицом вечности. Другими словами, суверенное бытие человека, по Гераклиту, - это бытие человека перед лицом вечности, но не временности, хотя последнему Гераклит и не отказывает в статусе времени.

Обращение Гераклита сразу к двум аспектам бытия - преходящему и вечному - придает его высказываниям по политическим и этическим вопросам космическую символику. В своей обращенности к человеку Гераклит вообще подверг коренной реформации традиционные социальные и этические ценности, базирующиеся на общепринятых воззрениях на Зевса и справедливость. Новое видение мира-космоса и выдвигаемые Гераклитом требования осознания единого, общего всему порядка восходит к новой трактовке dike - земной и космической справедливости. К этому вопросу мы еще вернемся далее.

Огонь Гераклита - один из его важнейших смыслообразов, и таковым он становится потому, что превращается из генетического в субстанциональное начало, "просвечивается" в беспрестанном мелькании многообразных вещей и бесконечных взаимопереходах. Огонь Гераклита - "вечно живой". В этом отношении Гераклит продолжает натуралистическую традицию в понимании единства человека и мира. Их единство состоит в общей для них субстанции "живом огне". Душа человека - "огненная психея" (В 118). В "огненности", а точнее, в одушевленности, олицетворяемой огнем, состоит единство мира и человека. Огонь - самый емкий космический символ Гераклита. Как и вода Фалеса, это - жизненное начало, имеющее вещественную и в

216

каком-то смысле органическую природу. В огне Гераклит подчеркивает также его "правящую" функцию. Анализ системы символов, характеризующих "правящую" функцию огня, содержится в статье Ш. Ле-банидзе: "Молния - это сжавшаяся воедино, возвратившаяся к своему огненному прообразу триада Логоса, Времени и Борьбы" [1]. Соответственно, акцент в соотношении гилозоистических концепций милетских философов и учения Гераклита может быть поставлен на понимании им огня как "субстанционального", а не "генетического" начала.

Гилозоизм Гераклита органически вливается в его пантеизм, подчиняется ему. Огонь правит "всем через все", божество пребывает в вещах, процессах и явлениях. Это тот же огонь, но взятый в его "метафизической" ипостаси: "...день - ночь, зима - лето, война - мир, изобилие - голод - все противоположности. Этот ум изменяется подобно огню, который, смешиваясь с благовониями, называется различно, как различны удовольствия от каждого из них" (В 67). Г. Френкель потратил много усилий, чтобы доказать, что в качестве основы аналогии взят процесс изготовления духов посредством примешивания к очищенному маслу различных благовоний [2]. Уточнения Френкеля не меняют сути вопроса. Бог у Гераклита представляет собой единство, в котором гаснут противоположности, исчезает все временное и эфемерное. Однако признание тождества противоположностей означает признание их сущностного единства. Тождественная основа не проявляет себя иначе, как путем раздвоения на противоположности. Мир тождества и единства - это божественный мир вечности и совершенства. Мир противоположностей, переходящих друг в друга, мир текучего и эфемерного - это человеческий мир. Не оттого ли Гераклита прозвали "плачущим"? Действительно, так ли жалок человек, так ли ничтожны его деяния и несовершенны окружающие его природные явления? Как совместить это с захватывающей динамикой мира, представленной образами борьбы и огня? Попытаемся в этом разобраться.

1 Лебанидзе Ш. Огонь и космос в философии Гераклита // Вопросы философии. 1981. №6. С. 148.

2 Frankel H. Wfegeund Formen friihgriechischen Denkens. Miinchen, 1960. S. 237-250.

Гилозоизм Гераклита, как и всякий античный гилозоизм, одушевляя природу, вел к системе представлений о существовании космической души отдельных людей и даже вещей. В этих наивных представлениях мы не найдем качественных различий между неживой и живой природой. Однако в них природа предстает единым живым и целостным организмом, и, что самое главное, в этот организм как его неотъ

217

емлемая часть входит человек. Поскольку нет различия между неживой и живой природой, более того, самой природе приписывается разумность, человек, живой и разумный, оказывается неотделимым от природы.

Гилозоистическую трактовку человека продолжает пантеизм Гераклита. Божественная природа - это тот же вечно живой божественный огонь, нестареющий и бессмертный. Сталкиваясь с повседневными проявлениями тождественной, вечной первоосновы, т.е. с явлениями быстротекущей жизни, человек улавливает в лучшем случае лишь их эфемерность и не может дать правильной оценки окружающему его миру, а в конечном счете и богу как вечной основе этого изменчивого мира. Человеческий мир не просто текуч и изменчив. Имея тождественную основу, находясь на грани случайного и сущностного, временного и вечного, человеческий мир представляет собой продукт гетерогенного синтеза этих двух различных начал.

Здесь, по нашему мнению, следует отметить самое главное. У Гераклита нет иррациональных, находящихся вне времени, явлений. Всеобщее течение и изменение (не бесцельная и неуемная текучесть, которую в последующем будет обосновывать Кратил) утверждается в качестве основополагающего признака человеческого мира и предполагает обуздание иррационального. Поток времени оформляется, структурируется. Формой его структурирования выступает настоящее "здесь", "теперь", которое соотносится, в свою очередь, с вечностью. Бесчеловечная, холодная "вечность" (aion) и человеческое "время" (chronos) при пересечении порождают поток жизни, смену событий, вещей и поколений.

Однако без эфемерности и неуловимости человеческого мира, схваченного посредством состояния "здесь", "теперь", не существует и вечность, ибо она есть вечность эфемерного и преходящего. Космос, вечно существующий, изначально включает в себя человека, а значит, эфемерное и текучее. С другой стороны, вся эта текучесть воспринимается с позиций настоящего и поэтому предстает структурно оформленной в потоке времени. Гераклитовский человек ориентируется на настоящее, на посюстороннюю жизнь, а не на прошедшее или будущее, с которым ассоциируются вечность и бессмертие мира и соответственно конечность и смертность. Это, однако, не значит, что Гераклит не ставит вопросы последующих судеб человеческой души, но такого рода вопросы не являются для него ни самозначащими, ни тем более основополагающими.

"Мерами загорающийся и мерами потухающий" - такая характеристика огня поясняет упорядоченность мира, в котором живет человек. Этот мир вечно обновляется, поэтому и солнце в нем "вечно и

218

непрерывно новое" (В6). Мир, в котором живет человек, по Гераклиту, это тот самый мир, который окружает нас, который с солнцем, луной и звездами, ветрами, облаками и молнией представляет собой и метеорологический, и космический феномен. Именно в этом мире быки всему предпочитают солому, свиньи любят купаться в грязи, а иной человек отдает предпочтение чувственным удовольствиям. Однако в этом же мире человек может посвятить жизнь высшим ценностям - вечной славе и получаемому благодаря этому бессмертию. Человек может жить в соответствии с космическим разумом и космической гармонией, ибо в этом мире существует "божественная гармония", которая осуществляется через борьбу противоположностей. Человек един именно с таким противоречивым миром. Суть же вопроса состоит не в том, чтобы заметить, что явления этого мира противоположны друг другу. Гераклит не был бы Гераклитом, если бы он не довел взаимоотношения противоположностей до "гармонии", "меры", "порядка".

"Гармония", "мера", "порядок", а тем самым темпоральная структурируемость космоса представляют собой процесс самопорождения, внутренне присущий космосу. Другими словами, темпоральная структурируемость представляет собой результат базисного для космоса процесса единения и борьбы противоположностей - временного и вечного. Человек составляет неотъемлемую часть этих процессов. Символом человеческого бытия, но бытия космизированного, а поэтому символом всего космоса выступает "полемос" (polemos) (B80). Это - всеобщая борьба, нескончаемый жизненный поединок, в который вступает все живое (совершенно неживых явлений у Гераклита нет). "Polemos" выступает не разрушающим началом, как это было у Гомера, а созидающим. В этой функции "polemos" имеет не только пространственные, но и временные параметры, ему присущи отсутствие хорологической локальности и присутствие хронологической про-цессуальности. Если "polemos" в первую очередь характеризует взаимоотношения людей, то человек находится в центре структурирования явлений и событий и может выбирать "золото" или "солому", однако в последнем случае он идет наперекор событиям, не подозревая, что polemos и "мера" восстановятся под воздействием dike и "огня", который "все обоймет и всех рассудит" [1].

1 Лебанидзе Ш. Огонь и космос в философии Гераклита // Вопросы философии, 1981. №6. С. 148.

И наконец, последнее. Объективный логос характеризуется современными исследователями как структура космоса. Однако включает

219

ли он в себя темпоральные измерения, а вместе с ними в каком-то особом отношении и человека? Фрагмент ВЗО содержит не только пространственную характеристику космоса, но и временную. К. Аксе-лос, например, замечает, что Гераклит мыслит пространство и время, отдавая предпочтение времени [1]. В данном фрагменте темпоральные измерения космоса ("вечный") коррелируют с мерностью ("мерами"). Логос как объективный порядок также содержит в себе темпоральные изменения - существует вечно. В то же время логос структурирует "слова" и "дела" людей, а мерность огня также характеризуется логосом, согласно которому совершается все. Логос, таким образом, будучи "вечным", пересекается с миром повседневной и текучей действительности, сообщая ей порядок и меру. Это пересечение - мир людей, которые не замечают, что все совершается "согласно логосу". Логос предстает своеобразным законом накопления, когда в определенную единицу времени можно записать определенное количество знаков и сделать определенное количество дел. Слова и дела человека и есть эти знаки, однако каков их смысл? Логос не вносит смысла самопроизвольно, люди сами выбирают "золото" или "солому", "достраивая" космос и часто не понимая необратимости произведенного выбора и необратимости времени, на страже которого находится вечность.

1 См.: КессидиФ.Х. Гераклит. М, 1982. С. 56.

В целом же, несмотря на возможные отклонения людей, логос в то же время структурирует космос, субстанциальным началом которого выступает огонь.

Уже у Фалеса обращение к вещественному первоначалу мира, каковым у него является вода, подразумевает определенное построение космоса. Существование всего многообразия вещей (Фалес первый из античных философов, если доверять доксографической традиции, обратился к проблеме начала) соотносится с единственным основанием - водой. Причем появляется относящийся к вещной сфере определитель - одушевленность вещей. "Согласно Фалесу, ум есть божество мироздания, все одушевлено и полно демонов" (Аэц., 176, 11/Д.301).

Дальше своего учителя в создании единой картины мира идет Анаксимандр. У него - первооснование - apeiron порождает мир путем разделения на пару противоположностей - теплого и холодного, сухого и влажного. Но первооснование не является определителем вещной сферы, определителем здесь оказывается Дике (космическая Справедливость, Правда). Действие dike распространяется у Анакси-мандра на сферу выделившихся из первооснования вещей, где Дике

220

регулирует правильность взаимоотношений отдельных предметов. Основание (apeiron), остающееся наряду с циклом вещей, не попадает в сферу действия dike. Само действие dike не столько раскрывает программу космических движений, сколько корректирует возможные отклонения от правильного пути.

Важный шаг на пути формирования античных представлений о космосе делает Анаксимен. У него первооснование оказывается определителем вещной сферы. Многообразие мира объясняется у Анакси-мена качественной определенностью первооснования: "А различается (воздух) по своей плотности или разреженности своей сущности. При разрежении рождается огонь, а при сгущении - ветер, затем туман, вода, земля, камень. А из этого (возникает) все прочее" (Simplic. Phys, 24, 26). И в этом своем начинании Анаксимен гораздо ближе Гераклиту, чем Анаксимандр, хотя последний отводил большое место dike, играющей важную роль и у Гераклита.

Новые тенденции натурфилософии Гераклита выражаются в способе построения космоса, в новой трактовке роли dike в космических процессах. Привлечение данных, полученных в результате серьезных филологических исследований Гераклитовых текстов, позволяет говорить о существенных особенностях употребления понятия dike Гераклитом [1]. Английский филолог Керк выделяет следующие значения слова dike в употреблении древних греков:

1) санкционированный обычай или установленный порядок;

2) приговор;

3) судебный процесс;

4) наказание.

Далее Керк отмечает, что первое и второе значения, встречаемые в поэмах Гомера, легко объясняются как "правильное направление", третьего же и четвертого значений в поэмах Гомера нег. Так что этимологические истоки третьего и четвертого значений приходится объяснять. Если говорить о производности третьего и четвертого значений из второго, то надо объяснить изменение смысла корня в этих значениях. По мнению Керка, "небольшое отличие смысла корня подчеркивается не столько указанием правильного направления между двумя противоположностями, сколько клеймением ложного пути" [2]. Так или иначе, но и третье и четвертое значения могут выражать как правильность движения без отклонений в ту или иную сторону, к той или иной противоположности, так и коррекцию этих отклонений.

1 Для этой цели мы берем исследование: Kirk G.S. Heraclitus. The Cosmic Fragments. Cambridge, 1962.

2 Kirk G.S. Op. cit. P. 127.

221

Хотя у досократиков dike обычно встречается в противоположность adikia, где последнее означает "неверное действие" в конкретном смысле, "Дике у Гераклита означает скорее правильный путь поведения людей и вещей, чем коррекцию последовательных отклонений от этого пути".

Dike у Гераклита встречается в трех случаях: фрагменты 28, 80, 94. Если употребление слова dike во фрагменте 28 можно еще истолковывать как наказание и отклонение от правильного пути: "То, что самый испытанный (мудрец) знает и соблюдает, есть только мнение. И, однако, Правда настигнет лжецов и лжесвидетелей", то фрагмент 94: "Солнце не перейдет своей меры, иначе бы его настигли Эринии, помощницы Правды" свидетельствует о невозможности отклонения. Фрагмент 80: "Следует знать, что борьба всеобща, что справедливость в распре, что все рождается через распрю и по необходимости" (перевод B.C. Соколова) дает свидетельства того, что dike здесь выражает принцип определенного устойчивого состояния, а не отклонения от нормы. Более того, самим этим устойчивым состоянием оказывается постоянное отклонение - борьба, распря. Употребленное в этом фрагменте и переведенное как "необходимость" слово chreion не тождественно слепой необходимости (anagke), насилию (это значение восходит к Гомеру), а несет оттенок долженствования в результате опосредования чего-то чем-то. Г. Френкель пишет об этом: "Слова корня (chre) означают надлежащее бытие и приличествующее бытие, а не неизбежное бытие" [1]. Мир представляется существующим в борьбе и через борьбу, и это оказывается его необходимым (естественным) состоянием. Дальнейший анализ случаев отклонения, борьбы, которые теперь стали "справедливыми", показывает, что борьба противоположностей есть рабочий принцип построения космоса.

1 Frankel H. Wfege und Formen Fruhgriechischen Denkens. Miinchcn, 1955. S. 136.

Если привлечь тексты, то мы увидим, что противоположные веши и состояния являются "одним и тем же", составляют "одно", "едины": входить и не входить, существовать и не существовать (В49а); делимое - неделимое, рожденное - нерожденное, смертное - бессмертное (В50а); день и ночь - одно (В57), добро и зло - одно (В58); путь валяльного винта, прямой и кривой один и тот же (В59); путь вверх и вниз - один и тот же (В60); морская вода чистейшая и грязнейшая (В61а); прекраснейшее - отвратительное (В82), мудрейший

222

обезьяна в отношении мудрости (В83), одно и то же в нас - живое и мертвое, бодрствующее и спящее, молодое и старое (В88а); болезнь - здоровье, зло - добро, голод - насыщение, усталость - отдых (B1ll).

Единство, тождество противоположностей (сам термин "противоположность" у Гераклита отсутствует, в частности, и поэтому существует проблема "перевода" смыслообразов Гераклита на язык понятий) возможно только благодаря их борьбе. Принципиально различное следует в циклах одно за другим: "Бессмертные - смертны, смертные - бессмертны; смертью друг друга они живут, жизнью друг друга они умирают" (В 62). Циклы, в которых следуют изменения, сохраняют единство и космическую устойчивость: "враждующее", "расходящееся" порождает космическую гармонию, а "борьба", "война", "распря" несут явно выраженный космологический смысл. Об этом говорят фрагменты: 36, где космические стихии - вода, земля, психея - рассматриваются в рамках противоположностей рождения и смерти; фрагменты 76 и 77, близкие по содержанию к фрагменту 36. Цикличность космоса Гераклита основана не на изолированности отдельных предметов. Противоположности борются, переходят друг в друга: "Одно и то же в нас - живое и мертвое, бодрствующее и спящее, молодое и старое. Ведь это, изменившись, есть то, и обратно, то, изменившись, есть это" (В88); "Холодное теплеет, теплое холодеет, влажное высыхает, сухое увлажняется" (В 126). Принцип перехода противоположностей друг в друга оказывается принципом космических циклов, универсальным принципом космоса.

Противоположные явления мужского и женского, как их понимают милетские философы, являются результатом раздвоения единого и, в свою очередь, причиной и началом всего многообразия вещей, но не способом существования обособившихся предметов. Цикл вещей, дистанцирующихся друг от друга, но "возвращающихся в свою основу", существует наряду с самой основой (началом). Вещи не переходят одна в другую, но "воздают" друг другу в нескончаемой борьбе положенное, сохраняя тем самым порядок в космосе, но и оставляя за ним возможность саморазрушения. Потому и возникает проблема исчер-паемости первоначала, введения структурного определителя, относящегося к сфере движущихся вещей. Это и позволяет Корнфорду оценить основные положения милетских натурфилософов как обезличение теогонической (парность мужского и женского) модели порождения"[1].

1 Cornford F. Before and after Socrates. Cambridge. 1950. P. 50.

223

Обычно в генетической модели порождения мира милетских философов выделяют три этапа:

1) рождение из хаоса единого начала;

2) раздвоение единого на мужское и женское начала;

3) создание всего многообразия мира путем естественного порождения от соединения мужского и женского.

Противоположные качества и состояния используются Гераклитом не в одноактовом процессе порождения многого из исходной пары, а как способ существования всего многообразного мира. Основание, в своем изначально раздвоенном виде и противоборствующих процессах, оказывается не существующим наряду с вещами, а воспроизводимым во взаимопереходах вещей. Рассмотрение противоположностей не как полярных, а как взаимопереходящих влечет преодоление разрыва в существовании первоосновы и цикла вещей, наблюдаемого в философии милетцев. Из этого логически вытекает, что одно, в котором совмещаются противоположности (анализированные нами фрагменты 49, 50, 57, 58, 59, 60, 61, 82, 83, 88, 111), есть космическое одно, универсум, а не его локализованная область. У Гераклита наблюдается переход от генетической к субстанциональной модели мира. При этом характеристика мировых процессов "вычитывается" в логосе повседневного мира, в тех вещах и явлениях, с которыми люди постоянно сталкиваются, но, наблюдая их, не могут понять их смысла, почему и "присутствуют, отсутствуя".

Дальнейшее обращение к текстам подтверждает это положение, поскольку переход противоположностей друг в друга влечет возникновение нового (космического) качества - космической гармонии и целостности. Берется при этом не неограниченное число противоположностей, а их пара: "целое и нецелое, сходящееся и расходящееся, согласное и разногласное". Изменяясь, противоположности возвращаются к исходному состоянию: "Они не понимают, как расходящееся согласуется с собой: (оно есть) возвращающаяся (к себе) гармония подобна тому, что (наблюдается) у лука и лиры" (В51. Перевод А.О. Маковельского). Надо заметить, что лук и лира здесь символы вечной, неукротимой активности. Лук и лира - необходимые атрибуты грозного бога олимпийца Аполлона. При помощи лука и стрел поражает Аполлон своих врагов. В игре на лире Аполлон непревзойден, вспомним пример несчастного Марсия, вздумавшего состязаться со "сребролуким". Гармония, расхождение и возвращение - образец активности, движения, понимаемого не линейно, а циклично, в рамках одного. Фрагменты 65 и 66 позволяют говорить, что взаимопереход противоположностей в рамках одного осознаются Гераклитом как всеобщий закон существования космоса. Действия огня - единство

224

противоположностей: отделять и связывать (В66); недостаток и избыток (В65). Изменение противоположностей, развернутое в масштабах космоса как его закон, есть качественное изменение, упорядочение (образование космоса) и воспламенение (В65).

Единое космическое состояние - harmonia - представляется не застывшей, а борющейся с противоположными ей процессами. Ведь не только из всего (связей противоположностей) возникает одно, но и из одного - все (В 10). Большой интерес в этом смысле представляет фрагмент 8: "Враждующее сближается, расходящееся создает прекрасную гармонию, и все порождается через распрю" (за основу берется перевод М.А. Дынника).

Здесь можно выделить две идеи:

1. В мире на правах его вечного закона действуют: сближение враждующего; порождение через распрю. Они означают как сближение, соединение, так и разъединение вещей.

2. Порождение гармонии - результат противоположного процесса расхождения, расхождение происходит в рамках гармонии.

Из этого можно сделать вывод: космические процессы порождения и гибели происходят не только в рамках борьбы противоположностей, но и в рамках гармонии, борьба и приводит к гармонии. Избежать этого невозможно. Гармония - результат не только сближения, но и разделения. Или же, в космической гармонии сближение и разделение происходят в одно и то же время, они тождественны. Фрагмент 91 подтверждает эти выводы: "В одну и ту же реку нельзя войти дважды". По Гераклиту, и нельзя дважды застигнуть смертную природу в одном и том же состоянии, но быстрота и скорость обмена рассеивает и снова собирает ее (а лучше сказать не снова и не после, но одновременно), она образуется и погибает, приближается и удаляется. Тождественность противоположных процессов в чем-то одном здесь подчеркнута достаточно четко.

Под углом зрения этих выводов иначе выглядит процесс перехода противоположного друг в друга. Переход определенного состояния в противоположное не обрывается, а образует цикл: теплое - холодное; холодное - теплое и т.д. Переходов два: не только от теплого к холодному, но и от холодного к теплому. Противоположные переходы составляют одно в рамках космической гармонии. Каждая вещь представляет собой единство противоположностей: переход как от первой противоположности ко второй, так и от второй к первой. Рассмотрение каждой вещи в рамках такого перехода составляет важное завоевание античного диалектика. Сама вещь рассматривается у Гераклита под углом зрения космических переходов. Переходы и составляют устойчивость космоса, его естественное состояние, мерность. Гераклит обращает внимание не только на возникновение мира, но и на его существование (уже цитированный фрагмент В 30).

225

Космос и его материальное основание - огонь - это не просто начало, но и космическая субстанция. Циклы, переходы противоположностей - все это осуществляется в рамках одной космической гармонии, не нарушая, а питая ее. "Война - отец всего и всего царь" (В53). Огонь у Гераклита - принцип становления мира, его универсальная характеристика. Образ огня выражает целостность мировосприятия Гераклита. Огонь - это жизнь космоса, его космические циклы, мера, переходы, недостаток и избыток (фрагменты: 30, 31, 64, 65, 66, 67).

О существовании, а не о возникновении космоса говорит идея Гераклита о постоянном обмене, осуществляющемся между смертными вещами и вечным огнем, во фрагменте 90 говорится: "На огонь обменивается все, а огонь - на все, как на золото - товары и на товары - золото". Аналогия здесь достаточно прозрачна: в основе обмена должно находиться какое-то устойчивое основание. Но если мы говорили, что борьба противоположностей осуществляется в рамках космического целого, то как же соотносится процесс взаимоперехода противоположностей с процессом космического обмена?

Этот вопрос обстоятельно рассмотрен в работах Ф.Х. Кессиди [1]. Огонь в качестве единого первоначала "обменивается" на многообразие вещей, само же многообразие вещей, в свою очередь, "обменивается" на огонь. Важно определить: что же делает возможным такой обмен? Как отмечает Кессиди, огонь не только "воспламеняется", что означает гибель вещей, но "угасает", что означает возникновение вещей. "Оба процесса - воспламенение и угасание совершаются одновременно и циклично, в регулярных "мерах". Иначе говоря, одновременно с процессом превращения огня во все предметы совершается процесс обратного перехода вещей в огонь" [2]. Есть основания полагать, что взаимопереход противоположностей, лежащий в основе космического целого, синхронен обмену вещей на космическое целое (огонь). Переходы вещей друг в друга означают космическую гармонию и определенное состояние (обмен) огня на вещи и вещей на огонь. Вещи оформлены и подчинены закономерности - единству и борьбе противоположностей и как таковые возникают в космическом обмене. В этом случае огонь также выступает как субстанциональное начало.

1 См.: Кессиди Ф.Х. Философские и эстетические взгляды Гераклита Эфесского. М., 1963. Он же. От мифа к логосу. М., 1972.

2 Он же. Философские и эстетические взгляды Гераклита Эфесского. С. 85.

226

В то же время огонь в определенной мере остается и генетическим началом, давая вещам жизнь в процессе "угасания": недостаток его образование космоса, изобилие же - его пожар (В65). Но все-таки новатором выступает Гераклит, разрабатывая идею субстанционального начала, которым является огонь, будучи основанием взаимоперехода противоположностей и гармоний космоса. Основание взаимоперехода противоположностей друг в друга воспроизводится в их борьбе, а результатом ее является космическая гармония и целостность. Признание борьбы естественным состоянием (новая трактовка dike) позволяет Гераклиту разработать вопрос о ее условиях и результатах и обратиться к идее субстанциональности огня. Из дочери Зевса, следящей за социальным поведением людей, а тем самым, и миропорядком, которому грозят правовые отклонения людей, Дике превращается в dike, норму, принцип космического и социального бытия.

Но огонь не только субстанция, но и особая космическая стихия и по своей роли в жизни мира-космоса, и по своей характеристике. И самое важное в характеристике огня, наряду с его одушевленностью и разумностью, подчинение логосу. В этой подчиненности логосу (как природной закономерности) огонь - устроитель космоса (В64), его активность выражается прежде всего в мерности. Мера выступает как характеристика взаимопереходов огня: огонь "мерами (metra) возгорается и погасает" (ВЗО); как характеристика упорядоченности космоса в движении природных стихий: "море разливается и входит в свою меру (умеряется)" (В31), "солнце не перейдет своей меры" (В94).

В то же время, хотя противоположные процессы характеризуют и социальную сферу, включая ее в единый космос, мерность не распространяется на социальные явления. Упорядоченность в этих сферах обеспечивает наличие удела (moiras) (B25) и предела (peirata) (B45). Способ действия меры автоматически на весь космос также не распространяется, допускается наличие безмерного и хаотического в мире, которое должно постоянно преодолеваться в жизни космоса. Не обладает большой универсальностью и душа (psychea), между тем взаимопереход противоположностей возвращает мир к гармонии и мере. Чем структурируется это возвращение? Видимо, у Гераклита не только обосновывается субстанционалистское понимание мира, но и в какой-то мере (в частности, в учении о душе) обновляются прежние гилозоистические представления.

Душа уже у Фалеса характеризует способ существования отдельной вещи. Поскольку в гераклитовском космосе вещи взаимопереходящи, душа циклично воспроизводится в смене вещей, в жизни огня. Душа оказывается включенной в космический цикл (В36; В77) как носитель жизненного начала. Кроме того, душа неотделима от тела. "Так жиз

227

ненное тепло, исходящее от солнца, обеспечивает жизнь всему, что живет". Принимая это положение, Гераклит делает прекраснейшее сравнение души-psychea с пауком, а тела - с паутиной. "Подобно тому, как паук, говорит он, - находясь посреди паутины, чувствует, лишь только муха повреждает какую-либо его нить, и быстро туда бежит, как бы заботясь об исправлении нити, - так и человеческая психея, если какая-либо часть тела повреждена, как бы не перенося повреждения тела, с которым соединена крепко и соразмерно" (В67а). Эта роль души не позволяет, однако, рассматривать ее как управляющее личное начало. Душа, хотя и является частью космоса в силу ее огненности (В118), не сообщает ему структурной определенности, более того, душа может стать влажной, т.е. выступить принципом разрушения космоса.

Фрагмент 107, в котором говорится о влиянии души на поведение человека, также не дает материала для определения структурной устойчивости души, необходимой для выполнения роли управляющего начала. Сфера огня и сфера души, таким образом, не детерминируют индивидуальное поведение человека. Но это вовсе не зачеркивает идеи единства и целостности гераклитовского космоса. По этому поводу А.Ф. Лосев пишет: "Часто забывают, что кроме традиционных стихий и кроме огня как первенствующей стихии у Гераклита имеется весьма четкое представление о единстве мира, которое больше всего, правда, проявляется в огне, но по сущности своей оно выше огня" [1]. Надстихийное единство вытекает из смыслового единства мира, его гармонии, распространения логоса и неотрывной от него в повседневной гражданской деятельности dike на весь космос. Физическим и структурным носителем этого единства оказывается логос - огонь. Логос распространяется и на природную, и на социальную сферы. Если привлечь фрагмент 50: "(Все едино: делимое неделимое, рожденное - нерожденное, смертное - бессмертное, логос вечность; отец - сын, бог - справедливость); не мне, но логосу внимая, мудро признать, что все едино", то можно сказать, что логос вплетен в материальный континуум и в то же время выполняет важную функцию в поведении человека. О том же говорят фрагменты В1 и В2.

1 Лосев А.Ф. Природа у Гераклита // Природа. 1970. № 6. С. 46-47.

Огонь в своей мерности и одушевленности еще не детерминирует социальной сферы (сферы человеческих поступков). Но огонь подчиняется логосу, логос же, будучи огненным, оказывается и социально-антропологической нормой, обеспечивающей единство космоса (его природной и социальной сфер). Это возможно за счет того, что логос

228

сопряжен физически с космическим основанием - огнем, но изначально несет в себе мощный антропологический заряд, выявляя человека как субъективного носителя объективного космического смысла и делая его соучастником происходящих в космосе процессов (предвосхищение теории коэволюции).

ЛОГОС И ПОЛИС

Универсальность и всеобъемлемость логоса выражается в непосредственном управлении природными процессами. Море, земля, огонь - по отношению к ним логос употребляется как то, что "управляет всем через всё" (В41). Распространение господства логоса на сферу человеческого поведения не освобождает природные сферы от подчинения ему. Логос один и, будучи единым для этих сфер, он реализуется как всеобщее (В2, В114), незаходящее (В16), сокровенное (В18), единое и единственно мудрое (В32, В108), разум (В41), значительнейшее (В47), бог (В67, В102). Логос, не освобождая от подчинения природу, при распространении на сферу человеческого общения сам также не теряет своей прежней характеристики управляющего и вечного. В сфере социальной логос приобретает оттенок чего-то жесткого, с чем надо считаться, чтобы не сделать ошибок в своих действиях, чего-то реально присутствующего в повседневной жизни: "И воле одного повиновение - закон" (ВЗЗ).

Логос объединяет природную и социальную сферы не только как единое управляющее начало. Введение человека в сферу действия логоса означает у Гераклита введение (наряду с природной) сфер понимания (соответствия логосу) и непонимания (несоответствия логосу). Первая сфера - устойчивое, совершенное, вторая - преходящее, подчиненное нуждам момента: "У бога прекрасно все и хорошо, и справедливо, люди же одно считают несправедливым; другое - справедливым" (В102). Об этом же говорят фрагменты, посвященные непониманию логоса, особенно 72, 108. Показательны также в этом отношении фрагменты 78, 79 и 83, где речь идет о сравнении божественного и человеческого. Сфера понимания логоса оказывается промежуточной между природной и социальной сферами. Эта сфера становится как бы переходным звеном к природе, которая любит скрываться (В 123).

Поскольку логос предоставляет возможности проникновения в скрытый порядок природы, открывается путь к единству космоса не только за счет объективного, но и на пути проявления субъективной активности, если она направлена на прислушивание "к природе" (В112). Основания для проявления субъективной активности пред

229

ставляются всеобщими: "Мышление обще всем" (ВИЗ). Кроме того, душе присущ "самовозрастающий логос" (В115) и глубина логоса души такова, что границ психеи (души) невозможно определить (В45).

Однако проявление субъективной активности на пути использования этой способности души (в каком-то смысле самопроизвольной) общаться с космосом (самовозрастания логоса), на наш взгляд, невозможно. Фрагмент 67а позволяет говорить об индивидуальной душе, в то же время фрагменты 12, 36 и 77 говорят о непосредственной вплетенности души в космические процессы, а фрагмент 36 позволяет говорить о вхождении души в космические циклы через воду. Индивидуальный способ существования души, однако, не определяется ее принадлежностью к космосу. Во фрагментах 117 и 116 идет речь об изменениях души не в связи с космическими процессами, а в связи с ее качественными изменениями - сухостью или же влажностью. Во фрагменте 107, где душа оказывает прямое воздействие на познание, идет речь не о космической характеристике души, а о ее социальной детерминации (этот фрагмент далее мы проанализируем более подробно).

Общение души с космическим логосом, самовозрастание субъективного логоса само требует активности человека в какой-то иной сфере, не позволяет полагаться на автоматическое совпадение логоса души и логоса космоса. Не означает автоматического соединения с космосом и наделение всех людей способностью к мышлению, разумению (ВИЗ). Необходима еще целая сумма условий, чтобы эта общая возможность была реализована. Люди же отличаются незнанием этих условий, непониманием логоса (Bl, B2, В177). Но есть еще одна общая всем людям способность на пути проникновения в космос: "Всем людям свойственно познавать самих себя и мыслить" (В116). Какой смысл имеет этот самоанализ? Гераклит заявляет: "Я выспросил самого себя" (В 101). Между тем, по словам того же Гераклита, предпочтение отдается тому, что можно "увидеть, услышать и изучить" (В55), т.е. не самоанализу, а познанию внешнего мира.

Возможно, что выспрашивание себя есть своеобразный способ определения тех трудностей, которые возникают в процессе проникновения в вечную природу вещей и на которые так часто жалуется Гераклит, своего рода рефлексия индивидуального познания природы. В свое время филолог С.Н. Муравьев выделял группу фрагментов, свидетельствующих о пороках, препятствиях на пути познания космической закономерности. Это фрагменты: 85, 46, 131, 43, 95-100, 47 [1].

1 См.: Муравьев С.Н. Каким было начало сочинения Гераклита Эфесского (опыт реконструкции) // Вестник Древней истории. 1970. № 3. С. 139.

230

В них говорится о "желании сердца", "самомнении", "своеволии", "невежестве". Все это идет, так сказать, от испорченной натуры субъекта. Но есть и объективные трудности, объясняемые способом существования вечного порядка вещей. Здесь Муравьев выделяет фрагменты: 92, 86, 123, 54, 18, 22, 101. Этими трудностями являются: неясность знамений божества; скрытность природы и гармонии; неожиданность; новизна сокровенного; трудоемкость самого процесса поиска истины.

Стоит, однако, заметить, что познание истины нигде не рассматривается Гераклитом как самоцель. Познание и действие на основе познанного, слово и дело, размышление и действие - эта связь у Гераклита не подлежит разъединению. Незнание логоса проявляется в том, что люди делают бодрствуя (В1), в повседневной жизни людей (В2, В72). Незнание или знание реализуется в деле. Важен в этом отношении фрагмент 112: "Мышление - великое достоинство, и мудрость - состоит в том, чтобы говорить истинное и чтобы прислушиваться к природе, поступать с ней сообразно". Одинаковая глагольная форма "говорить - поступать" свидетельствует о неразрывности высказывания истины и действия в соответствии с ней во времени. Собственно, и пороки, препятствующие познанию истины, и трудности познавательного процесса в выделенных Муравьевым фрагментах относятся не только к области познания, они свойственны и иным сферам человеческого поведения. Так что трудности на пути проникновения в вечную природу вещей возникают не только в процессе познания, но и в поведении, деятельности человека в более широком смысле. Ну, а судить о превратностях человеческой живни, человеческих действий только на основании личного опыта было бы наивно.

Остается предполагать, что благодаря самоанализу собственных действий, выявлению их объективного основания можно обнаружить в них проявления того самого порядка, который господствует и в природе. Ведь поступки человека соотносятся с логосом, потому самоанализ поступков есть общение с логосом на интроспективном уровне. Если следует поступать в соответствии со всеобщим, то почему не обращаться ко всеобщему как к объективному основанию индивидуальной активности, тем более что при совершенстве внешнего управляющего принципа в несоответствии с ним оказывается повинным только субъект. Если же преодолевать субъективные наслоения, то в любых поступках и действиях можно обнаружить нечто рациональное, логическое. При таком подходе объект, внешний мир оказывается гораздо богаче индивидуального мира. Ко всеобщему, к логосу можно только приблизиться, исчерпать же все его

231

аспекты отдельному человеку просто невозможно. В этом смысле душе человека присущ самовозрастающий логос (В115), душа может быть более или менее совершенной (горит лучшим огнем), в то время как логос совершенен (В1; В2; В32; В72). Это говорит о том, что логос, к которому приобщился человек, который стал его достоянием (в его словах и делах) может быть, конечно, не вполне совершенен, но все же достижим.

Фрагменты 39, 87 и 108 говорят об индивидуальном обладании логосом. Употребляющееся в этих фрагментах слово "логос" М.А. Дынник переводит как "учение". А.О. Маковельский переводит эти фрагменты следующим образом: "В Приене жил Биант, сын Тевтамы, который (был) мудрее остальных" (logos); "Глупый человек обычно пугается при каждом слове" (logoi); "Из тех, чьи речи (logous) я слышал, ни один не дошел до познания, что мудрость есть от всего отрешенное". Итак, переводы одного и того же термина logos, использованного во всех трех фрагментах, самые различные: "учение"; "мудрость"; "слово"; "речь". Однако сохраняется один, общий для всех переводов оттенок: выраженное словом logos понятие ориентирует на общение человека с человеком. Именно здесь проявляется "мудрость", здесь можно воспринимать "учение" и сравнивать "речи" одного и другого.

Есть некоторые основания для реконструкции содержания индивидуального логоса, проявляющегося в виде "учения", "речи", публичного заявления. Биас, о котором идет речь во фрагменте 39, входит в число семи мудрецов. Так что упоминание его как мудрейшего, чье учение лучше других, традиционно для античности. Но в учении Биаса есть и нечто особенное. По свидетельству Геродота (1, 170), он учил греков сопротивляться персам. Гражданское звучание имеет не только логос Биаса, ведь любое заявление в народном собрании, речь, учение затрагивали полисные интересы. Именно они и являются содержанием индивидуального логоса.

Если попытаться восстановить условия общения с мировым логосом, достижения лучшего индивидуального логоса, то они окажутся следующими:

? учиться, изучать (В17);

? ожидать неожиданное (В 18);

? верить (В36);

? не действовать и не говорить подобно спящим и детям (В73; В74);

? не верить "толпе", зная, что "многие плохи, немногие же хороши" (В 104).

232

Позитивная программа усвоения логоса выражена в необходимости учиться, верить, быть готовым воспринимать оторванное от повседневных занятий, неожиданное. Негативная конкретизирует этот способ усвоения логоса: надо не обращаться к миру подобно спящим и видящим сны, а уметь улавливать смысл мира в целом. Профессиональный способ усвоения знаний (как дети от родителей) здесь не годен. Нельзя верить и народным преданиям, доверять "толпе". Речь идет о гражданской деятельности в суде, в народном собрании. И хотя способность мышления свойственна всем (ВИЗ), логосом обладают только наилучшие. Как ни парадоксально, но Гераклит терпеть не мог той гражданской жизни, которая протекала в Эфесе. Но может быть поэтому столь суров его тон, столь изобличительны его обращения к согражданам? Тогда социально-антропологические аспекты учения о логосе - это не что иное, как один из первых образцов социальной утопии, обоснования не сущего, но должного, тем более, онтологические обоснования мироздания строятся на апелляции к войне, борьбе, распре и уравнивающей их справедливости.

"Наилучшие" - это область должного, это граждане, отличающиеся своими достоинствами перед остальными гражданами полиса. Потому такой гнев у Гераклита вызывают эфесцы, "изгнавшие Гермодора, мужа наилучшего среди них, со словами: "Да не будет среди нас никто наилучшим, если же такой окажется, то пусть он живет в другом месте и среди других" (В121). Об этом же говорит фрагмент 125а: "Наилучшие" - предпочитающие "приходящим вещам" общение с вечным (В24, В29). "Наилучшие" для Гераклита - это прежде всего в чем-то активно себя проявившие. Глаза в познании Гераклит ценит выше, чем уши, поскольку лучше тот, который не просто слушает, а сам видит и может сказать (BlOla). Происходят это в гражданской деятельности, где требуется умение "выслушать и высказать" (В 19), требуется понимать происходящее (В34). Для тех же, которые имеют варварские души, глаза и уши - плохие свидетели (В107).

Дынник переводит: "Плохие свидетели для людей глаза и уши тех, которые имеют грубые психеи". Правильнее было бы перевести: "Плохие свидетели для людей глаза и уши тех, которые имеют варварские души". Варвар в представлении древнего грека - человек, не знающий закона и потому находящийся вне рамок подлинно человеческого общения. О Полифеме, например, говорится: "Был нелюдим он, никакого не ведал закона".

Фрагмент 107 можно трактовать следующим образом: глаза и уши - условия деятельности в суде, в народном собрании, но кто не знает закона и не умеет его толковать, так как имеет варварскую душу (не умеет правильно говорить и мыслить), тому глаза и уши плохие

233

свидетели. В этой же сфере деятельности, подчиненной закону, где надо уметь "и выслушать, и высказать", проявляется "мудрость человека". Необходимо если сказать, то сказать умно, иначе невежество может проявиться не только за чашею вина (В95), но и публично (В109).

Деятельность в сфере законодательной, где и выявляются "наилучшие" обладатели логоса, - вполне допустимый путь к осознанию единого порядка вещей. Законы полиса носят космическое установление, обусловлены подчинением dike (космической справедливости) всех сфер и космоса, и социума. Попытку реконструкции сочинения Гераклита Муравьев строит именно на основе принципа тождества социо- и космопорядков: "Быть ли знанию о богах, о том, каков порядок единый всего многообразия вещей? Правды преступники не побоялись бы, кабы не так. Ведь самый знающий знает, как отвращать от кажущихся (знаний); да и Правда, конечно, настигнет строителей и свидетелей (знаний, заведомо ложных). Даже Солнцу не преступить своих мер: иначе Эринии, Правды блюстительницы, отыщут его" [1]. Следование закону, соответствие ему означает и соответствие космическому порядку.

Потому Гераклит призывает "сражаться за закон, как за свои стены" (В44). Не следует забывать, что городские стены - единственное укрепление, за которым можно быть в безопасности. Вне полиса, вне городских стен нет никаких прав и защиты. Так же, как городские стены, ценится закон. Способность удержаться в рамках полисных установлений позволяет быть мудрым, познать единое. "Тем, кто желает говорить умно, должно укрепить себя этим для всех общим, как город, законом и много крепче. Ведь все человеческие законы питаются единым божественным, который простирает свою власть, насколько желает, всему довлеет и над всем одерживает верх" (В114).

Деятельность в соответствии с законом означает, что любое слово "в собрании" должно соответствовать закону. Следует поступать в соответствии с данным словом - клятвопреступников настигнет Дике (В28). Не следует спешить высказываться о значительных вещах (В47). Каждое слово должно быть взвешено, соотнесено с полисным номо-сом, это и позволяет познать космическую мерность и единство, приобщиться к логосу. Дике карает за произвольное употребление слова. Ежедневно возможна встреча общения с логосом (В72), только надо свою речь строить не так, как это делают ораторы, стремящиеся к тому, чтобы "зарезать" противника (В81).

1 Муравьев С.Н. Указ. соч. С. 156.

234

Учение Гераклита о логосе, таким образом, подчеркивает активность человека. Гераклиту присущ тот взгляд, что в мире существует единая закономерность, в соответствии с которой человек и может осуществлять свою активность. Правда, активность человека, по Гераклиту, протекает в основном в сфере политической. Ею обладают те, кто предпочитает "вечную славу преходящим вещам", проявляя сдержанность и почтительность к закону государства, не спешат высказаться по значительному вопросу, не используют свое выступление лишь для того, чтобы запутать противника. В таком понимании активности человека проявляется то значение, которое придавалось писаному закону и следованию всех граждан ораторскому искусству, воинской доблести и т.д. в античном демократическом полисе. Но важно то, что в активности человека Гераклит ищет нечто объективное, устойчивое, что, собственно, и отличает своевольное поведение от поведения в соответствии с dike как нормой должного и сущего.

В стремлении отыскать нечто объективное в социальной активности человека для Гераклита мог открыться целый спектр возможных аспектов исследования: человеческий разум и сфера его приложения; разум и чувства; устойчивость человеческой речи - инструмента мышления, и т.д. Другими словами, социальные аспекты учения Гераклита о логосе вовсе не исключают, а подразумевают основательную разработку им вопросов теории познания. В.Ф. Асмус, А.Н. Чанышев, Ф.Х. Кессиди отмечают значение Гераклита в разработке вопросов о знании (о его источниках, о трудностях на пути к познанию, о соотношении чувств и мышления и т.д.). В этом случае учение о логосе становится не только учением о том всеобщем, которое проявляется на уровне всех мировых превращений, но и учением о познании (понимании) этого всеобщего [1]. Причем, хотя выше мы пытались выявить именно социальные аспекты учения о логосе, разработка Гераклитом собственно философских вопросов, величие его как философа, позволили ему по-новому (по отношению, например, к Гомеру и Гесиоду) осмыслить социальную жизнь.

1 См.: Кессиди Ф.Х. От мифа к логосу. М., 1972. С. 220-223.

Гераклит очень тонко передает социально-политическую обстановку родного Эфеса. Внимание его привлекают явления и экономического, и политического характера. В жизни античного общества этого периода произошли важные изменения - на смену родовой общности пришла полисная, широкое развитие получила торговля, с конца VII в. до н.э. начинается чеканка монеты. Операции товарообмена осмысливаются и привлекаются Гераклитом в обобщениях само

235

го широкого характера: функционирование космического основания - огня объясняется путем апелляций к денежному обращению (В90). Конечно, не следует рассматривать становление греческой философии как прямое отражение растущих денежных связей (преувеличение подобного рода связей было отмечено в нашей литературе в работе Дж. Томсона "Первые философы" М., 1959). Но, видимо, на Гераклита большое впечатление произвели устойчивость в денежном обращении, возможность его количественного измерения, открывающего путь к уяснению основания (денежного эквивалента) товарных операций.

Важное замечание делает Гераклит о рабстве и его природе: война (polemos) "одних сделала рабами, других - свободными" (В53). Прежде всего, фиксируется источник возникновения рабства - война, о рабстве-должничестве нет и речи. В Эфесе уже произошли реформы солоновского типа. Как заметил Кессиди, есть основания считать Гераклита сторонником этих реформ. В привлеченном уже фрагменте 53 рабство внешнеполитическое, а не долговое норма для Гераклита. Это также косвенным образом свидетельствует о признании Гераклитом социальных изменений в полисе, реформ солоновского типа, отменявших долговое рабство. Интересен в данном фрагменте тот факт, что война признается не только источником рабства, но и источником гражданства (делает людей не только рабами, но и свободными). Взгляды античности на природу гражданства традиционны: гражданские права наследовались по рождению. Афинянин Евксей, например, отстаивая свои гражданские права, доказывает, что его отец не был чужеземцем. Война может превратить свободного в раба, этот мотив встречается в античной литературе довольно часто. Гераклит обращает внимание на другое - война не только может сделать свободного рабом, но она и свободных делает свободными. Поэтому война несет одновременно два противоположных явления - рабство в свободу.