Рожденная для славы

ФОТЕРИНГЕЙ

Оглядываясь на прожитые годы, я с благодарностью думаю о моих министрах и советниках. Мне довелось жить в эпоху, выдвинувшую великих людей. Тщу себя надеждой, что я в немалой степени способствовала этому. Мои министры глубоко уважали мое мнение, но все время помнили, что их королева — слабая женщина, и это пробуждало в них желание защитить и уберечь меня. Королю эти люди служили бы иначе. У меня, как у женщины, было больше власти, чем у монарха-мужчины. Приближенные научились приспосабливаться к моим чисто женским качествам — пылким симпатиям и антипатиям, предсказуемой непредсказуемости. Это звучит как парадокс, но на самом деле никакого противоречия здесь нет. Мои придворные знали, что я быстро распаляюсь, но столь же быстро остываю, а главное, даже в минуты самого яростного гнева никогда не забываю о своей выгоде. Все знали: что выгодно для Елизаветы, то выгодно и для Англии. Именно поэтому мои люди служили мне с преданностью и усердием. Каждый из них по-своему был в меня влюблен, но вовсе не в плотском смысле. В их чувстве не было похоти, лишь обожание и глубочайшее уважение.

Даже мои так называемые красавчики — Роберт, Хаттон, Хенидж — являлись государственными мужами. А мои «авантюристы» — Дрейк, Рэли и другие — были не просто искателями приключений. Однако больше всего я ценила своих «серьезных» министров, возглавляемых лордом Берли и Уолсингэмом. Если бы не эти двое, мое царствование сложилось бы совершенно иначе. Каждый из них пользовался особыми привилегиями. Я поощряла в них откровенность и позволяла критиковать свои действия. Впрочем, ни Берли, ни Уолсингэм и не могли бы вести себя иначе. Каждый из них был честен и прям; можно сказать, что моя судьба находилась в их руках.

Сэр Фрэнсис Уолсингэм был убежденным протестантом. Этот маленький худощавый человек всегда одевался только в черное. Он жил государственными интересами, считал своим долгом защищать королеву и родину, сделать Англию мирной и процветающей страной. Главная страсть его жизни, как и у меня, была любовь к отчизне. Уолсингэм всегда резал правду в глаза и не уклонялся от высказывания собственного мнения, даже если знал, что принято оно будет с неудовольствием. Именно это его качество мне больше всего в нем и нравилось. Как бы я ни ругала Уолсингэма, как бы ни набрасывалась на него, он никогда не уступал.

Я могла бы упечь его в Тауэр, приговорить к смертной казни, а он все равно бы сказал: «Ваше величество может поступать как угодно, но знайте, что вы не правы».

Разумеется, я не позволила бы, чтобы с его курчавой головы упал хоть один волос, и всегда смотрела на смуглую физиономию своего Мавра и яркие проницательные глаза с огромным удовольствием. Он занимал особое место среди всех моих советников и министров. За несколько лет Уолсингэм создал разветвленную и превосходно организованную шпионскую сеть, и эта работа была ему по нраву, потому что Мавр обожал всяческие тайны. Главной целью его деятельности была защита престола и протестантизма.

Агенты Уолсингэма подслушивали и подглядывали не только в английских тавернах, но и по всей Европе. Мавр был в курсе всего, что происходило на континенте, с одинаковым вниманием относясь к делам важным и второстепенным. Я выдавала ему на разведку огромную сумму — четыре тысячи фунтов стерлингов в год, но Уолсингэму этого было мало и он нередко приплачивал агентам из собственных средств.

Больше всего Уолсингэм боялся, что в Англию вернется католицизм. С этой точки зрения наибольшую опасность представлял Филипп Испанский и Мария Шотландская. Вот почему Уолсингэм держал в Испании множество своих лазутчиков. Люди Уолсингэма следили, как на испанских верфях строятся военные корабли, агенты своевременно донесли, что Филипп создает огромную Армаду. Немало шпионов было у Мавра и во Франции — за этой страной тоже постоянно следовало приглядывать. Донесения поступали также из германских княжеств, из Соединенных провинций. Таким образом, я получала сведения отовсюду гораздо быстрее, чем по официальным дипломатическим каналам. Организация, созданная Уолсингэмом, была поистине бесценной!

Однако еще больше, чем великого испанского короля, сидящего в своем мрачном Эскуриале, Мавр опасался Марию Стюарт, стареющую ревматичку, томящуюся в холодном замке на английском севере.

Как-то раз он сказал:

— Пока жива эта дьяволица, корона сидит на голове вашего величества непрочно, а ваши верные слуги должны страшиться за свою жизнь.

Я ответила, что он преувеличивает. Конечно, Мария не отказалась бы от моей короны, но она под надежным присмотром, да и состояние ее здоровья оставляет желать лучшего.

Но Уолсингэм не унимался. Он твердил, что Филипп Испанский хочет сделать Марию владычицей Британии, использовать ее для вторжения на острова.

— Что ж, это его давняя мечта, — пожала плечами я.

— В последнее время дела приняли куда более серьезный оборот. Грядет война с Испанией, ваше величество, — таковы планы Филиппа. С какой стати на его верфях строится сразу столько военных кораблей? Когда начнется вторжение, мы не можем допустить, чтобы у английских католиков была своя собственная королева.

Мавр не был человеком кровожадным, но хотел во что бы то ни стало погубить Марию. Его логика была проста — Мария Стюарт представляет угрозу для безопасности страны, а стало быть, ее необходимо устранить.

Уолсингэм до сих пор не мог простить мне, что я позволила Марии уйти от ответственности после того, как он представил мне все доказательства ее участия в заговоре. Какой монарх простил бы злоумышленнице участие в заговоре Ридольфи, закончившемся казнью герцога Норфолка? Я знала, что Уолсингэм прав, но все же не подписала Марии смертный приговор. Мавр корил меня за это и требовал справедливости.

Как он не мог понять, что мне не по душе кровопролитие. Конечно, в мое царствование было немало казней: честный Джон Стаббс лишился правой руки, мученическую кончину принял Эдмунд Кэмпион… Но Мария — совсем другое дело. Она королева и моя родственница! Я никогда в жизни с ней не встречалась, и все же эта женщина сыграла в моей судьбе огромную роль. Если я подпишу ей смертный приговор, муки раскаяния будут преследовать меня всю оставшуюся жизнь. Я знала, что Мария представляет собой смертельную опасность; знала я и то, что она замышляет умертвить меня, и все же медлила и колебалась.

Уолсингэм работал не покладая рук, чтобы собрать исчерпывающие доказательства вины Марии. Он должен был представить дело так, чтобы у меня не оставалось иного выбора, кроме как вынести королеве Шотландской смертный приговор.

Несколько лет назад Мавр раскрыл заговор, корни которого тянулись в Париж. Эта интрига была куда серьезней, чем неудавшийся заговор Ридольфи. В комплоте участвовали папа римский, Филипп II, французские Гизы, вожди английской католической партии, в том числе и мерзкий иезуит Парсон, автор нашумевшего «Зеленого плаща».

Отлично налаженная шпионская машина Уолсингэма раскрыла заговор, и в руки к Мавру попал некий дворянин-католик, которого звали Фрэнсис Тромортон. Преступника посадили в Тауэр, вздернули на дыбу, и под пыткой он признался Уолсингэму, что герцоги Лотарингские намеревались вторгнуться в Англию и усадить свою родственницу Марию на престол.

Мария участвовала в этой затее, писала заговорщикам, получала от них ответные письма. Уолсингэм требовал, чтобы я отдала Марию под суд за государственную измену. Доказать ее вину было проще простого, а наказание за подобное преступление одно — смертная казнь.

И все же я не нашла в себе сил пойти на это. Тромортон был казнен, а Мария вышла сухой из воды.

Я отлично понимала возмущение Уолсингэма. Он хотел поставить меня в такое положение, чтобы я волей-неволей была вынуждена принять столь нелюбезное моему сердцу решение.

Я часто думала о Марии, пыталась представить, как она выглядит в сорок четыре года. Мне часто сообщали о том, что она нездорова. Прожив столько лет в холодных, продуваемых сквозняками замках, она страдала жестокими ревматическими болями. В отличие от меня у Марии не было многочисленных фрейлин и камеристок, которые следили бы за ее кожей и волосами. Вряд ли ей удалось сохранить свою легендарную красоту, которую в прежние годы с таким упоением воспевали поэты.

Но женскую притягательность Мария каким-то чудом все же сохранила. Пока она жила у лорда и леди Шрусбери, супруги постоянно ссорились из-за нее между собой. Бесс Хардвик, которая, надо сказать, вообще обожала поскандалить, обвинила Марию и своего мужа в прелюбодеянии, лорд Шрусбери упорно это отрицал, и я ему верила, поскольку отлично знала, что этот господин на супружескую измену не способен. В конце концов лорд и леди Шрусбери развелись, но, по-моему, произошло это не столько из-за Марии Стюарт, сколько из-за имущественных споров. Лорд Шрусбери был несказанно счастлив, избавившись разом и от жены, и от венценосной пленницы. В письме испанскому послу (а надо сказать, что Уолсингэм взял за обычай вскрывать всю дипломатическую переписку) достойный лорд писал, что с огромным удовольствием распрощался с «обеими дьяволицами». Мне кажется, что страстные любовники о предмете своего обожания в таких словах не пишут.

В какой бы замок Марию ни перевозили, там непременно начинались какие-то романтические интриги. После лорда Шрусбери я приставила к королеве Шотландской сэра Ральфа Сэйдлера. Этому дворянину было уже за семьдесят, и он слыл человеком угрюмым и неприветливым. Я со злорадством представляла себе, как сорокачетырехлетняя Мария, измученная ревматизмом, будет пробовать свои чары на этом старике.

О событиях, которые разворачивались вокруг Марии, я узнала во всех подробностях лишь впоследствии. Впрочем, я могла бы догадаться, что после дела Тромортона мой Мавр не оставит королеву Шотландскую в покое. Ради моей безопасности и блага страны он вознамерился во что бы то ни стало отправить Марию на эшафот, и на сей раз решил сам «помочь» заговорщикам, чтобы дело в последний момент не сорвалось.

У Уолсингэма работал очень ловкий агент, которого звали Джилберт Гиффорд. Он как нельзя лучше подходил для этого задания, поскольку вырос в католической семье, в юности учился на священника, что впоследствии помогло ему втереться в доверие к своим собратьям по вере.

Уолсингэм поручил Гиффорду войти в контакт с Томасом Морганом, уэльсским католиком, замешанным в заговоре Ридольфи. По какой-то причине Моргану удалось тогда уйти от наказания, покинуть страну, и он поселился в Париже, где состоял на службе у архиепископа Глазго, полномочного представителя Марии Стюарт при французском дворе. Оттуда Морган писал Марии шифрованные письма, а ее послания отправлял в Рим или рассылал английским католикам.

Когда Уолсингэм доложил мне о деятельности Томаса Моргана, я решила, что этого человека следует арестовать и перевезти в Англию, хотя сделать это, конечно, будет непросто.

Вскоре стало известно, что контакт с Морганом поддерживает Уильям Парри, католик и депутат парламента от графства Кент. Этот человек всегда отстаивал веротерпимость, что само по себе было мне симпатично.

Когда Парламент принял закон, направленный против иезуитов, католических семинарий и религиозных диссидентов, Уильям Парри произнес громогласную речь, в которой назвал билль «злодеянием, равноценным государственной измене, а также чреватым опасностью и страшными бедами для английского народа».

Парламент был потрясен подобной дерзостью, и Уильяма Парри арестовали. Однако я приказала выпустить его на свободу, потому что всегда считала, что людей не стоит преследовать по религиозным убеждениям — во всяком случае, до тех пор, пока эти люди не нарушают законов. Я же была уверена, что Парри злоумышленником не является.

И вот, всего через полтора месяца после освобождения Парри, Уолсингэм доложил мне, что этот человек замышляет убить меня, когда я буду кататься в парке. Злодея арестовали и предали казни, но перед смертью он признался, что в подготовке покушения участвовал и Томас Морган. На основании этого признания я потребовала у французов, чтобы Моргана выдали моим представителям. Французы отказались, но из уважения к английской королеве посадили его в Бастилию. Однако содержали его там не слишком строго — Моргану даже разрешалось принимать посетителей. Это обстоятельство натолкнуло Уолсингэма на плодотворную идею, и несколько дней спустя с дружеским визитом к Моргану явился наш агент Гиффорд. Уолсингэм сказал мне, что, поскольку заполучить Моргана нам не удалось, надо попытаться использовать его иным образом.

Агентам Мавра удалось перехватить несколько писем, которыми обменивались Морган и Мария Стюарт. Итак, французы посадили Моргана в тюрьму лишь для видимости; очевидно, они считали, что этот человек еще может им пригодиться. Гиффорд, пользовавшийся у католиков полным доверием, взял на себя роль гонца между Марией и Морганом. Ловушка была расставлена очень ловко, и Морган легко в нее попался.

Свое дело Уолсингэм знал превосходно. Перед каждой встречей Гиффорд получал от него подробнейший инструктаж, что помогало ему блестяще справляться с ролью. Вернувшись в Англию, наш агент связался с организацией тайных католиков, гостил у них, выведывал секреты и немедленно передавал их Уолсингэму.

Затем Гиффорд отправился в замок Чартли, где в это время содержали Марию.

Я хорошо помню этот замок. Там жила волчица Леттис, когда ее мужем был граф Эссекс, и после великолепного празднества в Кенилворте я гостила у нее. Теперь, разумеется, Леттис предпочитала жить в роскошных дворцах своего нового мужа — в Кенилворте, Уонстеде, Лестер-хаусе. Когда я думала о роскоши, в которой живет ненавистная волчица, мне хотелось скрежетать зубами от ярости.

Однако вернемся к Гиффорду. Бедный сэр Ральф Сэйдлер так жаловался на слабое здоровье, так упрашивал, чтобы его освободили от тягостных обязанностей тюремщика, что я в конце концов пожалела старика и назначила на его место сэра Эмиаса Полета. Это был ревностный протестант, даже пуританин. В свое время он служил посланником в Париже и вел себя там самым суровым образом с агентами Марии, поэтому королева Шотландская восприняла приезд сэра Эмиаса как личное оскорбление.

А ты как думала, голубушка, внутренне злорадствовала я. Этот человек служит мне, а не тебе. Я написала Марии письмо, в котором уверяла ее, что сэр Эмиас — честнейший человек, который добросовестно выполнял свою службу в Париже, и со своей новой миссией справится не хуже.

Представляю, как бесилась Мария, поняв, что на сэра Эмиаса ее хитрости и ужимки не действуют.

Очень интересно было читать переписку католиков — ведь Гиффорд доставлял Уолсингэму все вверенные ему письма. Особенно позабавили меня жалобы Марии на беднягу Полета. Королева Шотландская писала, что сэр Эмиас не поддается ни на лесть, ни на угрозы, ни на денежные посулы. Он — человек узколобый, помешанный на нравственности.

Гиффорд не раз беседовал с Марией. Она сказала, что не может доверить свои истинные мысли бумаге, поскольку Эмиас Полет, судя по всему, перехватывает ее тайную переписку — слишком уж многие секреты неожиданно становятся известны королеве Английской. Мария чувствует себя скованной и не может обо всем писать откровенно до тех пор, пока не найдется надежный канал корреспонденции.

Тут Уолсингэму пришла в голову еще одна идея. Нужно убедить Марию, что ее письма переправляются самым что ни на есть надежным образом. Тогда она осмелеет и станет высказываться в своих посланиях более определенно.

Идея и в самом деле была превосходной. Гиффорд познакомился с местным бочаром, тайным католиком, который предложил свою помощью. В замок регулярно доставляли бочки с пивом, которые затем вывозились обратно порожними. Шкатулку с письмом можно было спрятать в пустую бочку, заглянуть в которую охране не пришло бы в голову. Таким образом наладился канал переписки: письма, направленные Марии, поступали в полных бочках, ее ответы вывозились в порожних.

Благодаря перехваченным посланиям мы узнали о целой тайной организации, получившей впоследствии название Заговора Бабингтона.

Сначала в поле зрения Уолсингэма попал некий Джон Сэвидж, фанатичный католик, сражавшийся в Нидерландах на стороне испанцев. Этот человек был уверен, что вернуть Англию в лоно католической церкви можно лишь одним-единственным способом — убив королеву. Все его действия были подчинены этой заветной цели. Находясь в Лондоне, Сэвидж связался с иезуитом Джоном Баллардом, который, в свою очередь, был членом тайной организации Энтони Бабингтона. Молодые люди, все сплошь католики, входившие в эту банду, собирались устроить в Англии католический мятеж. Освободив из заточения Марию Стюарт, они собирались провозгласить ее королевой Англии.

Иезуит Баллард поддерживал контакты с континентом, где ему обещали помочь военной силой и Филипп Испанский, и папа римский, и французы, желавшие усадить на трон Англии родственницу Гизов.

Таким образом, тайных организаций было сразу две — одна под руководством Сэвиджа, другая под руководством Энтони Бабингтона. Гиффорд ловко свел обоих главарей, чтобы моей тайной службе было легче с ними справиться.

Весь июнь заговорщики проводили тайные совещания — то в какой-нибудь таверне, то на пустыре, то в Барбикане, где жил Бабингтон, человек состоятельный и хлебосольный.

В ранней юности он служил при Марии пажом, когда она содержалась в замке Шеффилд. Королева Шотландская очаровала его, как и многих других. Именно тогда Бабингтон поклялся, что непременно освободит ее из заточения и сделает королевой Англии. Глупый мальчишка!

Он совершил массу безрассудных поступков. Как это ни прискорбно, молодость часто ведет себя глупым и преступным образом, за что впоследствии приходится расплачиваться страшной ценой.

Уолсингэм потирал руки от радости, довольный тем, что его затея удалась. Впрочем, я не совсем точно выразилась — Уолсингэм никогда ничему не радовался. Удовлетворение — так, вероятно, следует назвать наиболее сильное из известных ему чувств. Мой Мавр сообщил мне, что в скором времени доложит о чем-то очень важном.

Итак, теперь письма Марии попадали прямо на стол Уолсингэму. Стало известно, что Бабингтон намеревается убить королеву Елизавету и одним ударом расправиться с главными министрами, в первую очередь — Берли и Уолсингэмом. Это станет сигналом для всеобщего восстания. Испанцы обещали заговорщикам помощь.

Уолсингэм вел свою игру, держа всех злоумышленников под колпаком. Всего их было тринадцать, включая Сэвиджа и Балларда. Правда, сами они считали, что их четырнадцать, числя среди своих единомышленников нашего агента Гиффорда.

Первым арестовали Балларда. Его заточили в Тауэр, подвергли пыткам. Уолсингэм хотел получить у него признание, но иезуит никого из своих не выдал. Впрочем, Мавр и не нуждался в этой информации, поскольку знал всех злоумышленников наперечет.

Главной целью Уолсингэма было опорочить Марию, а для этого нужно было произвести в ее апартаментах тщательный обыск. Сэр Эмиас Полет сообщил высокопоставленной пленнице, что его крайне беспокоит ее слабое здоровье, в связи с чем ей разрешается погостить в усадьбе сэра Уолтера Эштона, проживавшего в Тиксолле. Сэр Уолтер Эштон будет рад видеть высокую гостью, ей даже предоставят возможность поохотиться. Мария понимала, что ее будут охранять и в Тиксолле, но все равно несказанно обрадовалась возможности немного развлечься.

Пока она отсутствовала, ее покои и личные вещи были подвергнуты неторопливому обыску. Удалось найти кое-какие документы и множество писем, окончательно подтверждавших вину Марии. Теперь доказательств было достаточно, чтобы отправить королеву Шотландскую на эшафот.

Тем временем Бабингтон заподозрил, что за ним и его товарищами следят. Встревожило его и внезапное исчезновение Балларда. Опасаясь, что заговор раскрыт, Бабингтон обратился непосредственно к Уолсингэму, сказав, что хочет отправиться во Францию и стать лазутчиком на службе ее величества. Он утверждал, что знает врагов королевы, и, будучи католиком, без труда сможет втереться к ним в доверие.

Столь неожиданная просьба озадачила Мавра, и поначалу он заподозрил, что Гиффорд раскрыт — ведь Бабингтон предлагал себя на ту же самую роль, с которой спешно справлялся человек Уолсингэма.

Мавр не спешил с ответом. Как человек хитрый и изобретательный, он приказал кое-кому из своих людей завести знакомство с Бабингтоном, пить с ним, не спускать с него глаз и попытаться выведать об истинных намерениях.

Один из слуг Уолсингэма завязал с Бабингтоном дружбу, и они принялись вместе пить и гулять по тавернам. Но здесь план Уолсингэма дал сбой. Бабингтон оказался крепок на выпивку и к тому же, видимо, сообразил, что человек Уолсингэма неспроста проникся к нему такой внезапной симпатией. Так или иначе, во время посещения дома Уолсингэма Бабингтон умудрился проникнуть в кабинет министра, порылся в разложенных на столе бумагах и увидел свое имя в сопровождении каких-то зашифрованных пометок, смысла которых он не понял. Но с Бабингтона хватило и этого — он моментально насторожился. Оказывается, Уолсингэм испытывал к его персоне нешуточный интерес, а Бабингтон лучше кого бы то ни было знал, что совесть у него нечиста. Выскользнув из дома Уолсингэма, он отправился к родному своему другу-католику, где коротко подстриг волосы, осмуглил кожу при помощи орехового сока и затаился, решив переждать опасные времена.

Но сеть Уолсингэма была раскинута добросовестно, он успел изучить всех знакомых и друзей Бабингтона, поэтому в скором времени злополучный заговорщик в компании всех своих товарищей оказался в Тауэре.

Приговор мог быть только один: виновны. Уолсингэм собрал неопровержимые доказательства, а самое главное — в ходе судебного процесса выяснилось, что вдохновительницей несостоявшихся убийц была сама Мария Стюарт.

Мавр торжествовал:

— Теперь ей и в самом деле не уйти от ответа, — признала я.

Заговорщиков приговорили к смертной казни — виселице и четвертованию.

На Холборнском поле собралась огромная толпа. Первым мучительной смерти был подвергнут Баллард. Бабингтона заставили смотреть, как иезуиту отсекают конечности. Когда Баллард издал последний стон и затих, палачи взялись за Бабингтона.

Он страшно мучился перед смертью. Когда мне сообщили все подробности казни, я дрогнула и велела, чтобы остальных заговорщиков казнили быстро и без мучений. Хватит с них и виселицы.

Я поступила совершенно правильно. Вовсе ни к чему, чтобы народ, видя подобные ужасы, взирал на власть с отвращением и страхом.

Мария была виновна ничуть не меньше, чем Бабингтон. Пришло время решить ее судьбу.

— Эта женщина никогда больше не получит возможности угрожать вашему величеству, — сказал Берли.

— В следующий раз нам может повезти меньше, — поддержал его Уолсингэм. — Образуется другой заговор, и мы об этом даже не узнаем. Ваше величество, положение слишком серьезно, чтобы проявлять легкомыслие.

Я была согласна с ними, но не хотела обагрять свои руки кровью.

И все же через пять дней после жестокой казни Бабингтона и Балларда на Холборнском поле Марию Стюарт перевезли в замок Фотерингей, где должен был состояться судебный процесс.

Мне очень хотелось присутствовать на суде лично, но я знала, что это невозможно. Раз уж мы с Марией не встретились за все годы ее пребывания на английской территории, делать это теперь и вовсе не следовало. Однако я сказала Уолсингэму и Берли, которые присутствовали на процессе, что они должны мне рассказывать обо всем, что там происходит, — вплоть до мельчайших подробностей.

Суд проходил в большом зале замка. Посередине соорудили трон, предназначавшийся для меня. Хоть я и не собиралась лично присутствовать на процессе, королевский трон должен был напоминать всем, что правосудие свершается по воле королевы.

Для пленницы поставили кресло, обтянутое красным бархатом. Однако, войдя в зал, Мария со свойственной ей самоуверенностью направилась к королевскому трону. Ей объяснили, что престол предназначен не для нее, а для королевы Англии. На это Мария ответила:

— Я сама — королева, причем по праву рождения. Значит, мне и сидеть на троне.

Как же она была глупа! Процесс еще не начался, а она уже настроила судей против себя.

— Как она выглядела? — спросила я у Берли.

— По-королевски.

— Хороша собой?

— Пожалуй, да, — ответил мой несносный советник.

Как же она может быть красивой? Ей уже сорок четыре года, да еще ревматизм! Двадцать лет провести в сырых и холодных замках!

— Во что она была одета?

Берли подумал и произнес:

— В черный бархат.

— А на голове?

— Не помню, ваше величество… Кажется, что-то белое… Ах да, такая шапочка, похожая на раковину.

Я поняла, о чем он говорит. Видела эту шапочку на портрете Марии.

Марии зачитали обвинительный акт. Ее обвиняли в заговоре с целью убийства королевы Англии и разорении английского королевства; кроме того, она замышляла захватить английскую корону и возродить в стране католическую веру. Что может обвиняемая сказать в свое оправдание?

Мария высокомерно ответила, что прибыла в Англию добровольно просить меня о помощи, а я вместо этого заточила ее в тюрьму. Она — королева и ответственна за свои деяния только перед Господом.

— Но все же скажу, — добавила она, — что во всех этих злодеяниях я невиновна.

Тогда ей предъявили факты, изложили все подробности заговора Бабингтона. Мария упорно отрицала свое соучастие, но тут ей рассказали о письмах в пивных бочках. Вина Марии была доказана неопровержимо.

Далее Берли напомнил, что она посмела провозгласить себя королевой Английской и присвоила себе английский герб. На это Мария ответила, что так приказал ей свекор, Генрих II, король Французский. Она была вынуждена ему повиноваться.

— Но и после отъезда из Франции вы не отказались от претензий на английский престол, — сказал Берли.

— С какой стати я буду отказываться от того, что принадлежит мне по праву? — воскликнула Мария.

Как же она была безрассудна! Раз за разом совершала поступки один неосторожней другого.

Марии предоставили возможность самой защищать себя. Она устала от жизни, разочаровалась в ней и, судя по всему, не собиралась слишком рьяно отстаивать свою правоту. Ее защитная речь была краткой. Мария грустно сказала, что в Англии все эти годы ее держали как пленницу и подвергали бесконечным унижениям, она же хотела только одного — вновь оказаться на свободе. В заговоре против английской королевы она не участвовала, от своей католической веры не отрекается, ибо для нее нет ничего важнее религии. Возможно, она и в самом деле писала письма иностранным государям, но больше всего на свете ей хочется, чтобы ее оставили в покое. Вновь и вновь Мария повторяла, что никогда не желала мне смерти.

Суд завершился. Уолсингэм сказал, что окончательный вердикт вынесет королева Англии. Мария Стюарт признана виновной, но судьбу ее будет решать королева Елизавета.

Такого исхода я боялась больше всего. Да, Мария нужна была мне только мертвой, но я не желала брать на себя ответственность за ее смерть.

Суд признал ее виновной, письма неопровержимо доказали участие Марии в заговоре. Она заслуживала смерти, и все же…

Было объявлено, что окончательный приговор будет объявлен в Вестминстере, в Звездой палате. Этот день, двадцать пятого октября, я запомню до конца жизни. День, когда Марию Стюарт приговорили к смерти. На меня наседали со всех сторон. Торжествующий Уолсингэм повторял, что я должна устранить смертельную угрозу, нависшую над моим троном. Сделать это проще простого, ибо вина королевы Марии доказана. Она поддерживала сношения с иностранными государями, а это государственная измена; она хотела погубить протестантскую церковь и возродить католицизм. Это еще большая измена! Марию следует предать смерти, причем немедля. Тянуть время опасно и неразумно. Королева Мария сама знает, что заслужила казнь, поэтому ни к чему изводить ее мучительным ожиданием.

Конечно, мои советники были правы. Ради блага страны, ради моей собственной безопасности нужно было предать Марию смерти. И все же вину за смерть Марии грядущее поколение возложит не на министров, а на меня.

Если бы только она умерла собственной смертью! Рука моя не поднималась поставить подпись под смертным приговором.

Я колебалась, тянула время, а мои придворные все не оставляли меня в покое. Даже Роберт написал мне из Нидерландов встревоженное письмо. Он знает, в каком затруднительном положении я оказалась, думает обо мне каждую минуту. Мои душевные терзания разрывают ему сердце, но Мария Шотландская представляет собой угрозу не только для меня, а для всех англичан, исповедующих протестантскую веру. Я должна подписать приговор — у меня нет выбора.

— Подписывайте, ваше величество, подписывайте, — твердили Уолсингэм, Берли, Бэкон — все они.

А я все не решалась.

Ко мне явился мой секретарь Уильям Дэвисон и сказал, что сэр Эмиас Полет тоже умоляет меня побыстрее подписать приговор. Его пленница уже не выдерживает мучительного ожидания. Каждый день в замке ждут гонца с вердиктом, каждое утро королева Шотландская готовится к смерти, дни идут, а приговора все нет и нет.

— Дэвисон, — вздохнула я. — Вы знаете, что я не хочу подписывать этот документ. Неужели не найдется человек, который избавил бы меня от этой тягостной обязанности?

Дэвисон переменился в лице. Я смотрела на него с нескрываемым раздражением. Он не относился к разряду моих любимчиков. Способный, усердный, но отнюдь не красавец и к тому же не Бог весть какой мудрец.

Берли понял бы меня с полуслова, а Дэвисону нужно все разжевать и в рот положить.

— Я много слышала о страданиях королевы Шотландской. Женщина она уже немолодая… Нельзя ли убедить коменданта сэра Эмиаса Полета помочь нам разрешить эту деликатную ситуацию?

— Вы хотите сказать… — залепетал Дэвисон, — что королеву Шотландскую следует… убрать с помощью тайных методов?

— По-моему, я выразилась совершенно ясно. Напишите Полету, но очень осторожно. Думаю, он сам поймет, как должен поступить.

Но я забыла о высоких моральных принципах коменданта. Его злосчастная совесть помешала ему выполнить то, что предписывал долг.

Сэр Эмиас с возмущением написал мне, что отказывается совершать деяния, противные закону Божескому и человеческому.

«Господь не допустит, — писал он, — чтобы я столь безрассудно осквернил свою совесть и запятнал свое доброе имя. Я не стану проливать кровь без письменного эдикта или приговора суда».

Я знала, что далее тянуть невозможно. Мне нечего было ответить моим советникам. Мои самые верные подданные, протестанты, были мной недовольны, они хотели, чтобы Мария Стюарт умерла.

Я поставила свою подпись под приговором, и ненастным февральским днем, в восемь часов утра, Мария Стюарт в замке Фотерингей поднялась на эшафот.

Как только мне донесли о свершившейся казни, я погрузилась в пучину раскаяния.

Ведь это я, а не кто иной, поставила подпись под приговором. Все последующие поколения будут считать, что за смерть Марии ответственность несу я. Бесполезно было выискивать утешения, убеждать себя, что она первая замыслила меня погубить. Все было очень просто: если бы я не подписала приговор, Мария осталась бы жива… Единственное, чем я могла облегчить муки совести, — так это сделать вид, что казнь свершилась против моей воли. Нужно было найти козла отпущения. Я послала за Дэвисоном, но мне сказали, что у него приступ нервного паралича и при дворе он не появляется.

Я знала, что мой секретарь подвержен этой странной болезни, а в данном случае можно было не сомневаться, что бедняга Дэвисон слег из-за истории со смертным приговором. Но тем не менее я распалила себя до такой степени, что прониклась к этому человеку самой лютой ненавистью. Когда ко мне явился Кристофер Хаттон, я воскликнула, что глубоко несчастна, ибо меня опечалила смерть моей дорогой родственницы.

Хаттон, будучи весьма искушенным придворным, и виду не подал, что удивлен. Он, как и все остальные мои советники, долго убеждал меня подписать приговор, поэтому мое заявление не могло его не смутить, однако он не произнес ни слова, дожидаясь, пока я выскажусь до конца.

— Этот дурак Дэвисон! — воскликнула я. — Он же знал, что я не хочу отправлять Полету этот злосчастный приговор! И все же он сделал это!

Вид у Хаттона был мрачный. Я понимала, что он мысленно спрашивает меня: зачем же тогда вы поставили свою подпись, ваше величество? Но вслух ничего подобного мой мудрый и тактичный Хаттон не произнес.

— Дэвисон проявил излишнюю поспешность, — объявила я. — Я ведь велела ему не отправлять приговор, пока он не получит особого на то распоряжения.

Я говорила неправду. Никаких распоряжений секретарь от меня не получал, а читать мои мысли в его обязанности не входило. Увы, Дэвисон не обладал проницательностью Берли или Уолсингэма.

— И вот королева Шотландская казнена, а виноват во всем Дэвисон. Я хочу, чтобы его посадили в Тауэр, — потребовала я.

— Он тяжело болен, ваше величество. Возможно, он неправильно истолковал приказ вашего величества, однако…

— Хочу, чтобы он оказался в Тауэре, — не дослушала я, и Хаттон понял, что лучше не спорить.

Оглядываясь назад, я стыжусь своего поступка. Лишь слабый, недостойный человек пытается уйти от ответственности за собственное деяние, сваливая вину на кого-то другого. В истории с Марией Стюарт я поступила так, как подсказывал мне здравый смысл. Но Мария играла такую важную роль в моей жизни. Когда-то я безумно ей завидовала — ведь природа одарила ее очень щедро. Но судьба подарила Марии мало счастья.

Право династии Тюдоров на британский престол зиждилось на весьма шатком фундаменте. Многие утверждали, что королева Катарина не являлась законной женой Оуэна Тюдора; не меньше было и таких, кто не признавал брака моего отца с Анной Болейн, а меня считал бастардом. Это было для меня незаживающей раной. Я знала, что притязания Стюартов на престол с точки зрения закона куда более весомы. А легендарная красота Марии, сведшая с ума стольких мужчин? У меня, конечно, тоже были поклонники и воздыхатели, но в глубине души я знала, что их притягивает ко мне сияние короны и магнит верховной власти. Да, я всегда завидовала Марии… Но и жалела, как по-разному сложились наши судьбы! Мария провела детство и юность в роскоши и неге, при французском королевском дворе. Я же все ранние годы своей жизни жила под тенью эшафота. Ей достались одни цветы, мне — сплошь тернии. Но затем все перевернулось: я с триумфом взошла на престол, а Мария, незадачливая королева, двадцать лет томилась в неволе. И все равно что-то похожее на зависть не оставляло меня. Все эти годы Мария незримо присутствовала в моих мыслях, а то, что я ни разу в жизни не видела ее, лишь усиливало существовавшую между нами мистическую связь.

Мария Стюарт была моей навязчивой идеей при жизни, не избавилась я от этого наваждения и после ее смерти. Вот почему мне взбрело в голову свалить всю вину на невиновного, да к тому же еще и больного человека. Дэвисон всего лишь выполнял свои обязанности, однако именно на него обрушилась вся тяжесть моего гнева — беднягу прямо с постели отправили в Тауэр.

Берли пришел в ужас. Он явился ко мне и сказал, что нужно немедленно освободить Дэвисона.

— Дэвисон совершил оплошность, — упрямо ответила я.

— Ваше величество, но вы сами подписали смертный приговор, и совершенно справедливо сделали. Дэвисон всего лишь доставил бумагу коменданту Полету.

— Он знал, что я не желаю, чтобы бумага была доставлена.

— Вы сами ему об этом сказали?

— Это и так было ясно! С каких пор, милорд, вы позволяете себе осуждать действия вашей королевы?

Берли замолчал, но вид у него был озабоченный.

— Очень прошу ваше величество освободить Дэвисона, — тихо сказал он.

Я не удовлетворила его ходатайство. Пусть уж лучше Дэвисон сидит в Тауэре — это облегчало мои душевные муки. По ночам я не могла уснуть, а если забывалась сном, мне мерещились обезглавленные трупы, глаза Марии смотрели на меня с упреком.

Секретаря обвинили в злоупотреблении служебными обязанностями и неуважении к монаршей воле. Судила его Звездная палата. Защищаясь, Дэвисон сказал, что королева собственноручно подписала смертный приговор и сказала, что не желает больше видеть этот документ, из чего он, Дэвисон, понял, что дело решено окончательно и бесповоротно. Он считал, что выполняет свой долг, никакого злого умысла в его действиях не было.

Судьи приговорили Дэвисона к штрафу в десять тысяч марок и отправили обратно в Тауэр, дабы угодить королеве.

У Дэвисона хватило ума не проговориться о том, что я в свое время заставила его писать письмо коменданту Полету с предложением тайно умертвить королеву Шотландии. Вынуждена признать — я обошлась со своим секретарем несправедливо, но мне нужно было во что бы то ни стало убедить себя саму, что казнь Марии свершилась против моей воли. Как обычно бывает в подобных случаях, поступив с Дэвисом несправедливо, я немедленно прониклась к нему глубочайшей неприязнью. Я всегда ненавидела слабость, а тут вела себя самым недостойным образом. Но это все же было лучше, чем ежеминутно терзаться раскаянием.

Так мой секретарь стал козлом отпущения, зато я больше не видела кошмаров про Марию Стюарт. Уловка сработала: я перестала считать себя главной виновницей ее гибели, и со временем мне стало легче.