Рожденная для славы

ВОРОТА ИЗМЕННИКОВ

После гибели Томаса Сеймура прошло три года. Мне казалось, что скандальные слухи успели улечься и забыться. Сначала я долго болела, тяжело далась мне эта история. Не могу сказать, что я была влюблена в адмирала — мне и сейчас трудновато найти подходящее слово для чувств, кои он во мне вызывал, — однако смерть близкого человека всегда действует на нас угнетающе, особенно если ежеминутно опасаешься за собственную жизнь.

Я уверена, что от наказания меня спасла только моя юность, а также то обстоятельство, что меня считали особой малозначительной. Однако с каждым годом угрожавшая мне опасность становилась все очевиднее.

Леди Тервит в первые месяцы после гибели Сеймура относилась ко мне с неизменным участием, и я успела привязаться к этой женщине, но никто не мог заменить мне Кэт. Ухудшение моего здоровья обеспокоило лорда-протектора, и он прислал доктора Билла, превосходного лекаря, который очень скоро понял, что причина моего недуга имеет не столько физический, сколько нравственный характер. Доктор Билл порекомендовал, чтобы мне вернули мою прежнюю воспитательницу. К тому времени ее уже освободили из Тауэра, но встречаться со мной не позволяли. Суждение врача, который счел, что возвращение Кэт благотворно повлияет на мое здоровье и самочувствие, решило дело.

Я была сама не своя от радости, когда лорд-протектор удовлетворил эту просьбу. Отлично помню счастливый день, когда мы с Кэт бросились друг другу в объятия, заливаясь слезами.

Бедняжка Кэт перенесла столько страданий, натерпелась такого страху — ее рассказам не было конца: — Ах, миледи, вы не представляете себе, что такое Тауэр… А самое ужасное то, что мы с Парри предали вас…

Я обняла ее, поцеловала, обозвала подлой предательницей и сказала, что сама не знаю, почему так люблю ее.

Тут Кэт посерьезнела и торжественно пообещала:

— Клянусь, что отныне буду служить вам, не щадя своей жизни.

Я поняла, что это не пустые слова, и мысленно помолилась, чтобы моя Кэт никогда больше не оказалась на дыбе.

Занятия с Роджером Эшемом продолжились, эти уроки доставляли мне неизъяснимое наслаждение. Мы с Эдуардом обменивались письмами, и мой венценосный брат был весьма недоволен тем, что нам не дозволяется быть вместе. Эдуарду в ту пору было тринадцать лет, мне — семнадцать. После смерти адмирала я старалась держаться в тени, поменьше появляться на людях, а когда Эдуард предложил встретиться, я, уже умудренная опытом, предпочла воздержаться. Зато охотно послала брату мой портрет — если уж он не может лицезреть меня воочию, пусть по крайней мере имеет перед глазами изображение.

Вскоре после казни Томаса Сеймура тучи начали сгущаться и над головой самого лорда-протектора. Состояние государственных дел оставляло желать лучшего. На севере разразилась война с шотландцами, которые захватили несколько приграничных замков, затем нашей стране объявили войну французы. Но несравненно опаснее был внутренний раздор в королевстве, возникший из-за религиозной розни. К этому прибавлялись и грубые хозяйственные просчеты: по всей стране пашни стали превращать в пастбища, что привело к всеобщему обнищанию крестьян и обесцениванию денег. В графствах Оксфорд, Бэкингем и Норфолк прокатились мятежи, причем норфолкский перерос в настоящую крестьянскую войну. В конце концов Джон Дадли, граф Уорик, полководец честолюбивый и решительный, подавил бунт в Норфолке, но этой победы ему оказалось мало — Джон Дадли выступил против самого лорда-протектора. Было очевидно, что Уорик хочет сам сесть на место Сомерсета. Я не была знакома с этим лордом, знала лишь, что он — сын некогда могущественного Эдмунда Дадлея, того самого, кто при моем деде короле Генрихе VII обложил народ чудовищными податями и которого мой отец сразу после восшествия на престол отправил на эшафот. Ну и еще я помнила, что у Джона Дадли есть весьма привлекательный сын по имени Роберт. Когда-то мы — еще детьми — танцевали с ним на придворных балах.

Хоть я находилась далеко от центра событий, у меня были свои осведомители, которые, проявляя предельную осторожность, оповещали меня о положении дел при дворе. Итак, двое честолюбцев схватились друг с другом за право распоряжаться волей короля, а стало быть, и всей страной. У каждого были сторонники, но я пребывала в полнейшей уверенности, что победу одержит Сеймур. Ведь он приходился королю родным дядей, а разве могут подданные не посчитаться с мнением монарха, даже если по возрасту он всего лишь подросток. Конечно, Эдуард часто восставал против строгости своего опекуна, но кровные узы есть кровные узы.

После победы над норфолкскими мятежниками Джон Дадли привел к Сеймуру двести офицеров, чтобы лорд-протектор выплатил им дополнительную награду за победу. Когда Сеймур отказался, Уорик обратился к своим людям с призывом собрать армию и избавить Англию от надоевшего всем диктатора. Но Сомерсет не растерялся — вооружил десять тысяч воинов и, забрав короля, заперся в Виндзорском замке. Исход дела решил Государственный Совет. Заседавшие там мужи решили, что пришла пора избавиться от Сомерсета. Конечно, он был правителем опытным и дальновидным, но чрезмерное властолюбие, строгость и неучтивость манер снискали ему всеобщую нелюбовь.

Фортуна отвернулась от Эдуарда Сеймура, и в скором времени, объявленный государственным изменником, он оказался в Тауэре.

Я ежедневно благодарила Господа, что в эти тревожные дни нахожусь вдали от королевского двора. Роль моего брата во всей этой истории была мне не вполне понятна. Неужели он до такой степени озлобился на дядю за аскетизм, в котором тот воспитывал своего подопечного?

Протектором королевства стал граф Уорик, однако и он, и остальные не спешили подписать Сомерсету смертный приговор. Должно быть, каждый из этих господ понимал, что завтра и сам может оказаться в положении злополучного герцога.

Вскоре Сомерсета освободили, а затем его старшая дочь Анна вышла замуж за старшего сына графа Уорика виконта Лиля. Могло показаться, что оба могущественных рода прекратили вражду и заключили союз, но мир продолжался недолго. Сомерсету захотелось вернуть себе прежнее могущество, да и Уорик относился к новоявленному родственнику с подозрением. Вскоре жизнь королевского дяди вновь оказалась под угрозой.

Эдуард Сеймур и Джон Дадли сцепились в смертельной схватке, придворные опять разделились на два лагеря. Как близкий родственник короля, Сеймур мог рассчитывать на победу, но нельзя было забывать, что юный Эдуард никогда не испытывал особой любви к своему дяде. Даже за Томаса Сеймура, которого Эдуард искренне любил, на судебном процессе король заступаться не стал. Мне всегда трудно было понять моего брата — в нем чувствовалась какая-то отстраненность, непонятная холодность. Если Эдуард укрепился в каком-либо мнении, переубедить его было невозможно. К тому же он делался все более страстным приверженцем новой веры, и его религиозность, по моему убеждению, граничила с фанатизмом.

Возможно, судьба оказалась бы более благосклонна к Сеймуру, если бы не внезапно обрушившаяся на него болезнь. Пока соперник лежал, прикованный к постели, Джон Дадли не терял времени даром. Для начала он добился для себя более высокого титула и стал герцогом Нортумберлендом, а его ближайшие соратники получили пэрство.

Вскоре после этого один из помощников Сеймура, некий сэр Томас Палмер, в свое время доблестно служивший моему отцу и слывший храбрым воином, решил, что Сеймур недостаточно вознаградил его за заслуги и будет куда выгоднее перейти на сторону Джона Дадли. Этот достойный рыцарь явился к герцогу Нортумберленду и попросил аудиенцию с глазу на глаз. Герцог вывел гостя в сад, и там сэр Томас Палмер заявил, что против лорда-протектора составлен заговор, Эдуард Сеймур замыслил умертвить своего соперника. Сведения эти, можно сказать, из первых рук, поскольку сам сэр Томас тоже является одним из заговорщиков. Однако он якобы раскаялся и взывает к Нортумберленду о милости и справедливости. Еще сэр Томас сообщил, что Сеймур вознамерился поднять против правителя всю Англию и не успокоится до тех пор, пока не добьется смерти Нортумберленда.

Сразу после этого Эдуард Сеймур был арестован и препровожден в Тауэр.

Шесть недель продолжалось следствие, шесть недель суд собирал улики. В конце концов Сеймура обвинили в том, что он собирался уничтожить Лондон, захватить Тауэр и остров Уайт, а королевскую корону закрепить за собой и своим потомством.

Мне не верилось, что этот могущественный лорд, державший так долго всех нас в страхе, повержен и обесчещен.

За несколько месяцев до суда над Сомерсетом я осмелилась перебраться в Лондон и сразу же убедилась в том, что давний скандал успел забыться, а сидеть до скончания века в провинции глупо. Конечно, вдали от придворных интриг я могла чувствовать себя в относительной безопасности, но скука и безделье казались мне карой куда более жестокой, чем риск и опасность.

Моя сестра Мэри прибыла в Лондон несколькими днями ранее, и горожане приветствовали ее довольно тепло. Однако они помнили о том, что Мэри — ревностная католичка и приверженица старой религии, поэтому отношение к ней было несколько настороженное. Зато когда на улицы столицы прибыл мой кортеж, меня встречали с горячим одобрением. Я слышала в толпе голоса:

— Как похожа на отца! Смотрите, будто сам великий Генри едет на коне! Должно быть, именно так он выглядел в юные годы.

У меня были такие же рыжие волосы, как у отца, такая же посадка на лошади. Но отец был огромным, грузным, а я — тоненькой и стройной. Толпа громко кричала: «Да здравствует принцесса Елизавета!» Эти крики еще долго звучали у меня в ушах, даже когда людные улицы остались позади. В жизни не слыхивала столь сладостной музыки. Я жаждала всеобщего внимания и восхищения после стольких лет одиночества, душа была переполнена счастьем. Больше всего мне хотелось находиться там, среди шумных толп и радостных лиц, чувствовать, что меня обожают, что мной любуются.

Эдуард встретил меня радостно и осыпал знаками внимания, и придворные немало удивились, ибо знали, что юный король чрезвычайно сдержан в проявлении чувств. Я долго рассказывала ему о своей учебе, о Роджере Эшеме, мы болтали о Цицероне, о греческой грамматике, и у меня создалось ощущение, что Эдуард беседует на эти темы куда охотнее, чем о делах государственных.

Еще я рассказала ему о своих приближенных, о проделках Кэт Эшли. Эдуард слушал и улыбался. Я сказала ему, что, хотя Парри вернулся ко мне, свои дела теперь я веду сама.

Мы читали друг другу вслух, разговаривали на латыни и оба чувствовали себя совершенно счастливыми.

О борьбе Нортумберленда с Сомерсетом король не упоминал, а у меня хватило ума держать язык за зубами, хотя мне очень хотелось выведать, как относится Эдуард к этому противостоянию — в особенности позднее, когда его дядя оказался в темнице и ждал казни. Может быть, Эдуарда это не волновало. Ведь отдал же он на смерть своего любимца Томаса Сеймура.

Некоторое время спустя я получила от Сомерсета письмо, в котором осужденный умолял заступиться за него перед королем. Это письмо привело меня в крайнее смущение. Сомерсет знал, что Эдуард любит свою сестру и может прислушаться к моему заступничеству. Пусть только я напомню его величеству о том, как долго дядя служил ему верой и правдой…

Я долго размышляла, как быть. С одной стороны, мне хотелось показать всему свету, что я имею на короля влияние, но, с другой, не следовало забывать об осторожности. Голос разума шептал: помни о Томасе Сеймуре, ни в коем случае не вмешивайся в эти раздоры. Если Нортумберленд узнает, что ты заступаешься за его врага, он возненавидит тебя.

И я решила прислушаться к голосу рассудка.

«Я еще слишком юна и вряд ли смогу вам чем-нибудь помочь», — писала я Сомерсету, объясняя далее, что король окружен людьми, которым мое заступничество вряд ли придется по вкусу.

Вырваться из скуки и уединения провинциальной жизни было истинным наслаждением. Множество придворных добивались встречи со мной, чтобы засвидетельствовать сестре короля свое почтение. Возможно, многие из них смотрели далеко вперед, ведь при определенном стечении обстоятельств я могла однажды стать королевой. Эта мысль согревала душу.

В это время при дворе господствовала французская мода. В прошлом году Мария де Гиз, вышедшая замуж за короля Шотландского, некоторое время гостила в Хэмптон-корте. Она направлялась во Францию, чтобы навестить свою матушку, но морская буря заставила ее корабль искать убежища в Портсмутской гавани. Королева Шотландская сочла своим долгом нанести визит вежливости Эдуарду. Она погостила в Хэмптон-корте всего неделю, но наряды дам ее свиты произвели на англичанок огромное впечатление, и с тех пор в Лондоне вошли в моду французские платья и все придворные дамы стали завивать волосы на французский манер.

В результате придворные красавицы стали похожи друг на друга, как родные сестры, и я решила, что не стану следовать всеобщему примеру. Волосы я зачесывала гладко, отдавала предпочтение английским нарядам, и этим обращала на себя всеобщее внимание. Модницы осуждали меня, зато простонародье оценило мою приверженность традиции по достоинству. Меня стали называть «наша маленькая английская принцесса». Именно с тех пор я взяла себе за правило никому и ни в чем не подражать, всегда быть самой собой — и в манере одеваться, и в делах куда более важных.

Со временем случилось то, чего все давно ожидали: Эдуард Сеймур сложил голову на плахе, пережив своего брата адмирала на три года.

Отныне нашим властелином стал Джон Дадли, герцог Нортумберленд.

Я очень хорошо помню Рождество 1552 года. В Гринвиче должно было состояться пышное празднество, и я с нетерпением ждала новой встречи с любимым братом.

Он показался мне усталым и бледным, и это при том, что Эдуард никогда не отличался крепким здоровьем. Я встревоженно спросила, как он себя чувствует, и король ответил, что не может спать по ночам из-за сильного кашля.

Тогда я спросила, что говорят лекари.

— Они мне надоели, — ответствовал Эдуард.

Праздник был шумным и веселым, приглашенные остались весьма довольны, но я заметила, что некоторые государственные мужи, и в первую очередь герцог Нортумберленд, выглядят озабоченными. Должно быть, они тоже тревожились о здоровье короля.

Я впервые задумалась о том, что мой брат может умереть. Что будет дальше? Согласно завещанию отца, трон должна унаследовать Мэри, однако в этом случае в королевстве неизбежно произойдет религиозный раскол. Моя старшая сестра являлась ревностной сторонницей католической веры и не раз говорила, что готова отдать жизнь за свои убеждения. Если она унаследует корону, то наверняка попытается вернуть Англию в лоно Римской церкви, и многим это не понравится. Сам Эдуард, к примеру, ни за что бы на это не согласился, но ведь его уже не будет в живых…

Да, если короля ожидает ранняя смерть, может произойти все, что угодно. Я поняла, что за мной наблюдают сотни глаз и что мне следует проявлять крайнюю осторожность. Допустим, Мэри заняла трон и Англия вновь превратилась в католическую страну. Что дальше? Неужели в старой доброй Англии обоснуется зловещая инквизиция? Мать Мэри, Катарина Арагонская, была испанкой и, разумеется, воспитала свою дочь в преданности католицизму. Однако многие в стране решительно воспротивятся любым гонениям на новую веру. Что же касается меня, то я твердо решила в вопросах религии придерживаться лишь собственного суждения.

Одним словом, то было памятное Рождество, и мое сердце наполнилось недобрыми предчувствиями.

Не знаю, чувствовал ли Эдуард приближение смерти, но в последующие месяцы он внезапно страстно увлекся благотворительностью, помогая нищим и голодным. Он все время говорил о «несчастных», сокрушался по поводу их страданий, хотел как-то помочь им и делал все, что было в его силах.

Никто из приближенных, впрочем, не пытался ему противиться. Очевидно, все уже поняли, что бедный мальчик умирает, и ни в чем не хотели ему перечить.

Сначала Эдуард передал Брайдвельский дворец городской мэрии, чтобы там устроили работный дом для бедняков. Это означало, что многие бездомные получат крышу над головой и кусок хлеба — в том случае, если они добросовестно исполнят требования устава этого заведения. Затем король превратил бывший монастырь Серых Братьев, францисканцев, в школу для нуждающихся студентов, а лекарям больницы святого Фомы приказал лечить простых людей бесплатно.

Добрые дела приносили королю утешение, а я все время говорила ему, что его доброта останется в памяти народа на века. Думаю, в эти последние месяцы Эдуард был по-своему счастлив. Он знал, что хоть и не стал великим королем, но по крайней мере успел совершить нечто достойное.

Когда я видела его бледное, исхудавшее лицо, у меня на глазах выступали слезы. После Рождества Эдуард чувствовал себя все хуже и хуже и постоянно жаловался на усталость.

Однажды, проезжая со свитой через площадь, я увидела у позорного столба двоих скованных цепью преступников. Когда я спросила, в чем их вина, мне ответили, что они посмели утверждать, будто короля медленно отравляют.

Я содрогнулась, но ни на минуту не поверила в эту чудовищную клевету. Тем не менее подобные слухи свидетельствовали о том, что простонародье предчувствует близкую смерть юного короля. Тогда я решила, что самое время удалиться в Хэтфилд и наблюдать за дальнейшим развитием событий с безопасного расстояния.

Мои люди доносили, что Нортумберленд замышляет недоброе. Он женил своего четвертого сына, лорда Гилфорда Дадли, на юной леди Джейн Грей, все остальные сыновья уже женаты. Впоследствии я не раз задумывалась, что Роберт мог вполне оказаться на месте Гилфорда, не успей он обзавестись женой. Шестого июля разразилась страшная буря — такой не помнили даже лондонские старожилы. Небо потемнело, угрожающе рокотал гром, люди в ужасе смотрели на свинцовые небеса, страшась Господнего гнева.

Мой брат уже не вставал с постели. Его резиденция находилась в Гринвичском дворце, и Эдуард видимо понимал, что конец близок, но не страшился смерти. Мне кажется, он даже радовался ее приближению. Эдуард не был создан для короны, из него никогда не получился бы великий монарх, подобный отцу. Трудно представить себе яблоко, которое упало бы так далеко от яблони. Я все чаще и чаще думала о Мэри, наследнице престола. Она всегда была неизменно добра ко мне, но я знала, что поддержки в народе Мэри не найдет, слишком многим подданным придется не по душе ее приверженность католицизму. Ах, думала я, зачем только злая судьба привела меня в этот мир женщиной! Зачем я оказалась так далеко от трона! Слава Богу, у меня хватило здравомыслия и осторожности удалиться в Хэтфилд. Когда назревают большие перемены, всегда лучше держаться в стороне. Я знала — мой час еще не настал.

В тот самый день, когда разразилась буря, ко мне в Хэтфилд прибыл гонец. Цвета его ливреи были мне незнакомы, но он так настойчиво просил о встрече наедине, что я не смогла ему отказать. Посланец сказал, что его прислал Уильям Сесил, и я сразу же вся обратилась в слух.

Сэр Уильям Сесил в свое время был секретарем Сомерсета. Когда его господин пал, Сесила посадили в Тауэр и продержали там два месяца. Однако все знали, что человек он честный и мудрый, а потому вскоре Сесила сделали одним из государственных секретарей. Когда-то, еще при Сомерсете, я встречалась с этим джентльменом, и он произвел на меня самое благоприятное впечатление. Мне кажется, что и я вызвала у него дружеские чувства. Полагаю, Сесил считал, что принцесса Елизавета — единственная надежда английских протестантов в будущем. Он опасался, что воцарение моей сестры вызовет в стране смуту и хаос. С его стороны было весьма рискованным поступком посылать ко мне гонца в такое тревожное и неопределенное время.

Посланец сказал, что является доверенным лицом сэра Уильяма, поручившего передать мне следующее: герцог Нортумберленд упросил умирающего короля назначить своей наследницей леди Джейн Грей.

— Но это невозможно! — воскликнула я. — В завещании нашего отца ясно сказано, что в случае, если Эдуард умрет, не оставив наследников, на трон должна взойти принцесса Мэри.

— Это так, миледи, но герцог Нортумберленд уговорил короля изменить волю отца. Именно поэтому герцог женил своего сына Гилфорда на леди Джейн. Она станет королевой, а Гилфорд — королем.

— Народ никогда с этим не согласится!

— Мой господин тоже так думает. А меня он прислал, чтобы предупредить вас, миледи, об опасности. Как только король умрет, Нортумберленд пригласит вас и принцессу Мэри в Лондон. Там он сразу же поместит вас в Тауэр, сообщив всем, что сделал это ради вашей же безопасности. Мой господин говорит, что вы должны придумать заранее благовидный предлог, под которым можно будет уклониться от приглашения герцога.

— Что ж, поблагодарите вашего господина, — сказала я. — Никогда не забуду его преданности. А сейчас я должна удалиться в спальню, ибо чувствую себя совсем нездоровой. Вряд ли в таком состоянии я смогу совершить поездку в Лондон.

— Мой господин считает, что именно так вы и должны поступить, миледи.

Как только гонец удалился, я легла в постель, и правильно сделала — вечером явился посланец от Нортумберленда. Он потребовал, чтобы его немедленно провели ко мне, но ему ответили, что принцесса заболела. Я велела Кэт выяснить, что ему угодно.

Кэт вернулась с обеспокоенным лицом и объявила:

— Герцог Нортумберленд просит вас немедленно явиться в Лондон. Король умирает и хочет с вами попрощаться.

Я подумала, что Эдуард, должно быть, уже умер. Уильям Сесил оказал мне неоценимую услугу.

Вернувшись к посланцу, Кэт сказала, что принцесса слишком больна и подняться с постели не может, но немедленно отправится в Лондон, как только ей станет немного лучше.

Такой ответ должен был умерить пыл Нортумберленда.

Когда гонец удалился, Кэт сказала мне с упреком:

— Король был вам хорошим братом, миледи.

— Это правда.

— Почему же вы вдруг так внезапно заболели?

— У меня приступ мудрости, Кэт. Дело в том, что Нортумберленд хочет засадить меня в Тауэр. Он знает, что народу воцарение Джейн Грей не понравится.

Кэт недоуменно хлопала глазами, и тогда я сообщила ей, в чем дело.

События развивались быстро.

Было объявлено, что король умер, но перед самой смертью наследницей объявил леди Джейн Грей, ибо остальные его сестры рождены в незаконных браках. В соответствии с последней волей Эдуарда герцог Нортумберленд провозгласил королевой Англии леди Джейн.

Я готовилась к этому, и все же поверить в случившееся было трудно. Сэр Джон Дадли честолюбив и решителен, но его авантюра граничила с полным безумием, Англия никогда не согласится со столь вопиющим нарушением естественного порядка наследования. Я не сомневалась, что Мэри уже собирает войска, чтобы идти на Лондон. Но как знать, чем закончится война? Здесь все зависело от поведения простонародья. Конечно, Мэри — законная наследница, но все знали, что она фанатичная католичка. На ее стороне право, но Нортумберленд — человек могущественный.

Страна была потрясена. Многие говорили, что буря, разразившаяся в день смерти короля, — верный признак Божьего гнева. Всевышний недоволен тем, что воля Генриха VIII нарушена, его дочери объявлены бастардами, а на престол возведена дальняя родственница, внучка его сестры.

Неужто англичане смирятся с подобным беззаконием?

Однако, к моему величайшему негодованию, леди Джейн была объявлена королевой.

И все же я не обманулась: в стране действительно началась смута. Люди стекались под знамена Мэри, войско Нортумберленда с каждым днем таяло. Прошла неделя, и весь клан лорда-протектора — он сам, его сыновья, Джейн Грей — оказались в Тауэре, а на престол взошла моя сестра Мэри. Бедняжка Джейн — она никогда не хотела быть королевой. Я слышала, что Джон Дадли избил ее, дабы заставить выйти замуж за Гилфорда, а в день, когда Джейн провозгласили королевой, она упала в обморок. Честолюбие никогда не было ей свойственно. Бедная девочка, которой еще не исполнилось и семнадцати, оказалась пешкой в руках честолюбца, мне было искренне ее жаль. Джейн попала в темницу прямо из парадных покоев, где ожидала коронации, и теперь ее домом стал Тауэр, а впереди маячил эшафот. Гилфорда и прочих сыновей лорда-протектора заточили в башне Бошан. Я вспомнила о Роберте с сожалением — неужели и его дни сочтены. Он наверняка сражался рядом с отцом — у него просто не было выбора. Жаль, в детстве мальчик был весьма хорош, из него наверняка получился интересный мужчина. Я вспомнила наш давний разговор. Я сказала Роберту, что никогда не выйду замуж, а он засмеялся и ответил, что все девочки так говорят. Странно, что мне вспомнились эти слова именно теперь, когда Роберт сидел в тюрьме, ожидая казни. Его заперли в тот самый Тауэр, где окончила свои дни моя дорогая мать! Мне стало так же грустно, как в дни перед гибелью несчастной Катарины Ховард. Что поделаешь, тень топора витала над каждым из нас, и я была ближе к эшафоту, чем многие.

Я все время напоминала себе, что нужно проявлять предельную осторожность. От трона теперь меня отделяла всего одна ступень — ведь Мэри не отличалась крепким здоровьем, да и лет уже была не юных. Если она намеревается обзавестись наследником, думала я, ей следует поторопиться. Если же детей у сестры не будет… Когда я начинала думать об этом, у меня кружилась голова. И все же, все же я отлично понимала, что вступаю в самый опасный период своей жизни.

Как себя вести, что делать? Мне очень хотелось, чтобы рядом находился сэр Уильям Сесил и помогал мне своими советами. По моему собственному разумению, мне следовало ничего не предпринимать до особого распоряжения королевы. Я не знала, как отнесется ко мне Мэри после восшествия на престол. Больше всего я страшилась, что сестра захочет сделать из меня католичку. А я хорошо чувствовала настроение народа и знала, что англичане не желают возвращения папизма.

Вскоре прибыли посланцы от сестры. Мэри хотела, чтобы я вместе с ней возглавила триумфальный въезд в столицу. Пришло время забыть о «болезни» и готовиться к путешествию.

Двадцать девятого июля я покинула Хэтфилд и отправилась в путь, сопровождаемая двумя тысячами вооруженных всадников. Первую остановку я сделала в замке Сомерсет, который отныне принадлежал мне. Меня сопровождали мои приближенные, разодетые в праздничные зеленые ливреи из бархата, шелка и тафты. Я гордилась своей свитой — пусть лондонцы увидят, что я дочь короля, а не какая-нибудь нищенка.

На следующий день мне надлежало выехать в Уонстед, где мы договорились встретиться с королевой. Однако на сей раз копейщиков и лучников я с собой не взяла. Инстинкт подсказал мне, что сестре и ее советникам вряд ли понравится такая демонстрация силы. Очень важно было с самого начала показать сестре, что я не просто ее любящая родственница, но еще и верная подданная.

Я поступила правильно. Когда мы с Мэри съехались в Уонстеде, я увидела, что королева распустила всю свою армию и при ней не было никого, кроме свиты и личных телохранителей. Мэри хотела показать, что ей нечего бояться, ибо она законная королева. Встретила она меня ласково, обняла, осыпала поцелуями. Зрители, наблюдавшие эту сцену, раз- разились радостными криками. Я каждую минуту помнила, что на нас устремлены тысячи глаз, и мне показалось, что меня приветствуют более горячо, чем венценосную сестру. Затем я представила королеве своих фрейлин, и она расцеловала их, тем самым явив благоволение всему моему дому.

Рядом с Мэри я, двадцатилетняя, чувствовала себя юной и полной сил, озиралась по сторонам и предвкушала, как в один прекрасный день все это будет принадлежать мне. Мы ехали верхом бок о бок, и мной владело радостное возбуждение. Я знала, что в счастливые минуты всегда хорошею, и сравнение с королевой явно было в мою пользу, Мэри в свои тридцать семь выглядела уже увядшей. Мысленно отметив этот контраст, я не могла удержаться от довольной улыбки и в ответ на ликующие крики толпы поднимала в приветствии руку, в то время как Мэри сохраняла полнейшую невозмутимость, очевидно, считая, что королева должна держаться надменно. Я подумала, что она совсем не понимает простых людей, не чувствует настроения толпы.

Мы доехали до Алдгейта, а оттуда прямиком проследовали в лондонский Тауэр.

Въехав в ворота крепости, я подумала, что, возможно, на нас сейчас смотрят через зарешеченное окно темницы Джейн Грей и Роберт Дадли. Интересно, помнит ли он маленькую девочку, с которой танцевал на балу много лет назад?

Но в следующую минуту я забыла об узниках, поскольку нам навстречу в сопровождении офицеров вышел комендант Тауэра. Все низко склонились перед новой правительницей.

Мэри приветствовала своих подданных сдержанно, но милостиво, как и подобает истинной королеве. Она объявила, что отпускает некоторых заключенных на свободу. Все это были католики: герцог Норфолк, которого в свое время спасла от казни лишь смерть моего отца; Стивен Гардинер, епископ Винчестерский, просидевший в заключении несколько лет, ибо своими папистскими настроениями вызвал неудовольствие Сомерсета. Я никогда не любила этого человека. Он был изувером до мозга костей и чуть было не погубил когда-то несчастную Катарину Парр. Он пал на колени перед Мэри, и та растроганно велела ему подняться. Гардинер торжественно объявил, что будет служить ей верой и правдой, не щадя живота. У меня упало сердце. Я знала, что этот человек, мой заклятый враг, получит высокий пост при дворе.

Был там и еще один пленник, привлекший к себе всеобщее внимание — так он был статен и красив. В нем чувствовалась древняя благородная кровь. Несчастного содержали в Тауэре с двенадцатилетнего возраста, он просидел здесь целых пятнадцать лет, и единственная вина молодого человека заключалась в том, что он приходился праправнуком Эдуарду IV, то есть был прямым потомком Плантагенетов.

Солнце вспыхивало золотом на его светлых локонах, в жизни я не видывала такого красавца, да и на мою сестру он явно произвел немалое впечатление. Отец Эдуарда Куртенэ (так его звали) пятнадцать лет назад сложил голову на плахе. Когда Мэри сказала молодому человеку, что возвращает ему титул графа Девоншира, он чуть не расплакался от благодарности. Королева смотрела на него с явным интересом, взгляд ее был нежным и мягким.

После триумфального въезда в город начался пир, на котором я опять сидела рядом с королевой.

Последующие поколения называли мою сестру Марией Кровавой, но я-то знаю, что в глубине души она была женщиной совсем не злой. Мэри проливала кровь лишь в тех случаях, когда, по ее мнению, нельзя было поступить иначе. Ее проклятием была фанатическая вера в непогрешимость Римской церкви. Мэри была глубоко убеждена, что все некатолики обречены на геенну огненную, а потому единственная их надежда на спасение — обратиться в истинную веру. Если еретики отказывались признавать свет божественной истины, их следовало сурово покарать — в конце концов им все равно была суждена вечная мука, так стоило ли мелочиться из-за нескольких лишних лет жизни?

Я считаю, что любая форма фанатизма — разновидность безумия, и с юных лет решила, что этот путь не для меня и если мне когда-нибудь выпадет счастье надеть корону, я буду всегда поступать так, как требует благо державы.

Мэри была такой же целеустремленной, как и я, только вот цели у нас были разные: она хотела вернуть Англию в лоно католической церкви, а я хотела сделать Англию великой и ради этой задачи готова была на любые хитрости и маневры.

Проезжая по лондонским улицам в составе праздничного кортежа, я вольно или невольно думала о короне. Однако не следовало забывать об участи Джейн Грей, из парадных королевских покоев прямиком отправившейся в темницу. Не следовало забывать и о Норфолке, Гардинере, Куртенэ — каждый из них мог стать моим заклятым врагом. Я знала, что человек, высоко вознесенный над остальными, может в одночасье пасть ниже низкого. И опасности, подстерегавшие меня, с каждым днем все умножались.

Об этом мне напомнил посетитель, зашедший во дворец попрощаться перед отъездом. Это был сэр Уильям Сесил, мой верный и преданный друг, в чьих советах и помощи я так нуждалась.

Он, разумеется, был противником затеи с коронацией леди Джейн.

— Это решение принял Нортумберленд, — рассказал сэр Уильям. — Он навязал свою волю и лордам, и членам суда. Я возражал, а документ подписал лишь в качестве свидетеля, после чего сразу же подал в отставку. Законной наследницей престола является королева Мэри. Я рад, что Нортумберленд потерпел поражение, но мне жаль бедную леди Джейн.

— Не думаю, что королева поступит с ней жестоко, — сказала я. — Ее величество знает, что Джейн ни в чем не виновата. Бедняжку сначала заставили выйти замуж за сына Нортумберленда, а потом вынудили принять корону.

— Что ж, будем надеяться, королева проявит милосердие к невинным. Я же пришел, чтобы предупредить вас, миледи, об угрожающих вам опасностях.

— Я знаю.

— Возможно, не все. Гардинер — самый могущественный из ваших врагов.

— Это мне известно. Я никогда не забуду, как он пытался погубить Катарину Парр.

— Берегитесь его. И знайте, что кроме Гардинера у вас есть еще два влиятельных врага.

Я вопросительно взглянула на сэра Уильяма, и он пояснил:

— Симон Рено, посол Испании, и Антуан де Ноайе, посол Франции. Испанцы мечтают вернуть нашу страну в лоно Римской церкви, а для этого им нужно выдать королеву Мэри замуж за Филиппа, сына императора Карла. Если этот брак состоится, наша страна окажется во власти Испанца. Англичане не потерпят религиозных гонений и инквизиции, разразится мятеж, и тогда взоры народа обратятся на наследницу-протестантку.

Я побледнела и сказала:

— Вы хотите сказать, что в нашей стране может начаться война… против королевы?

— Не исключено. Мне кажется, англичане ни за что не смирятся с испанским мракобесием. Рено тоже понимает это, но тем не менее постоянно склоняет королеву к браку с принцем Филиппом. Посол рассчитывает на то, что Филипп сам прибудет сюда и поможет королеве держать подданных в узде. Вот поэтому-то вы и представляете для испанцев особый интерес. Я уверен, что они попытаются составить против вас заговор.

— Вы пугаете меня, милорд.

— Нет, миледи, всего лишь предостерегаю. Будьте осторожны. При дворе множество недоброжелателей, а теперь и врагов. Помните: вы — последняя надежда Англии.

— Я не пожалею жизни ради своей страны, — сказала я.

— Верю. Но помните также, что французский посол — враг не менее опасный, чем испанский. Французы тоже хотели бы, чтобы англичане опять стали католиками, но соображение веры для них значит меньше, чем политика. Как вы знаете, юная королева Шотландии обручена с французским дофином, и королю Франции пришла в голову заманчивая мысль: а нельзя ли добиться, чтобы Мария Стюарт стала королевой не только Шотландии, но и Англии? Вы понимаете, к чему я клоню?

— Да, понимаю. Меня хотят уничтожить Гардинер, испанский посол и французский посол.

— Я хочу, миледи, чтобы вы ясно представляли себе положение дел. Вы умеете слушать советы — это мне известно, — а теперь, я надеюсь, вы как следует поразмыслите над моими словами.

— Вы человек мудрый и желаете мне добра, — ответила я. — Благодарю вас от всего сердца, и если когда-нибудь… настанут иные времена, я не забуду вашего дружеского расположения.

Сэр Уильям сказал, что мудрее всего было бы держаться от двора подальше, но сделать это нужно так, чтобы не вызвать неудовольствия королевы.

— Ваш отъезд ни в коем случае не должен выглядеть как бегство. Придумайте какую-нибудь правдоподобную причину.

— Ухудшение здоровья.

— Да, это лучше всего. Пусть ваши враги считают, что вы слабы и недужны. Однако не думайте, что это помешает им строить козни против вас.

— Нет, я не тешу себя пустыми надеждами. После смерти моего отца я оказалась на виду у всех, под палящим полуденным солнцем, и обратной дороги для меня нет.

Я поблагодарила сэра Уильяма, а он преклонил предо мной колено, словно я уже была королевой.

Вскоре после этого Сесил покинул Лондон и поселился в своем загородном поместье.

Королевский двор переехал в Уайтхолл, и мне пришлось последовать за сестрой. Стивена Гардинера Мэри назначила лордом-канцлером королевства, а Эдуард Куртенэ стал ее любимцем и неразлучным спутником. Мэри обращалась с ним так, словно он был ребенком. Да, пожалуй, в молодом аристократе и в самом деле было немало детского — ведь он почти всю жизнь провел в заточении, оторванный от мира. Я же старалась держаться как можно незаметнее, памятуя о предостережении Уильяма Сесила.

Больше всего меня тревожил вопрос веры. Я знала, что для народа Англии я олицетворяю собой веротерпимость, с которой пришлось бы расстаться, если бы страна вернулась в лоно Рима. В народе ходили страшные слухи о зверствах испанской инквизиции, никто не хотел, чтобы в Англии инакомыслящих пытали и сжигали на кострах, как в Испании.

Если народ восстанет против королевы и ее католицизма, взоры подданных обратятся в мою сторону, а потому мне ни в коем случае нельзя было отказываться от своей веры. Пойди я на это, все мое преимущество перед сестрой сойдет на нет. С точки зрения простого народа, юная католичка еще хуже, чем католичка старая.

Первый конфликт с Мэри возник почти сразу же в связи с заупокойной мессой по нашему брату. Я считала, что устраивать католическую мессу в память об Эдуарде было неправильно — сам он никогда бы на это не согласился, являясь ревностным сторонником реформированной религии. И уж, во всяком случае, мне не следует присутствовать на богослужении.

Мэри рассердилась, и я попросила об аудиенции, чтобы объясниться, однако королева не пожелала меня видеть.

Я все время думала о том, как бы уехать из Лондона, но нельзя было допустить, чтобы мой отъезд выглядел как бегство. Я знала, что Мэри по натуре не бессердечна и всегда относилась ко мне с любовью, а посему можно было надеяться, что при личной встрече я смогу смягчить ее гнев.

На первом же заседании парламента лорд-канцлер Гардинер объявил, что брак моего отца с Катариной Арагонской был вполне законным. Это означало, что Мэри — законная дочь Генриха VIII, а я — бастард.

Будь рядом со мной сэр Уильям Сесил, он наверняка сказал бы, что подобный поворот событий мне на руку: раз я не имею прав на престол, мне можно не опасаться за свою жизнь. И все же я чувствовала себя глубоко уязвленной.

Некоторое время спустя Мэри все же соизволила меня принять. Я почтительно поцеловала ей руку и сказала, что ее неудовольствие ранит меня в самое сердце.

— Мою благосклонность заслужить очень просто, — сказала она. — Вернитесь в лоно истинной церкви.

— Ваше величество, я не могу верить в то, чего не принимает моя душа.

— Ничего, вера придет сама. Главное — встречать ее с открытым сердцем.

Я прикусила язык, ибо уже хотела сказать, что это она, а не я заперла свое сердце на засов. Однако такие слова лишь вызвали бы раздражение, а мне нужно было заслужить прощение, в то же время уклонившись от смены религии.

Тут главное было не оступиться.

— Я знаю, ваше величество, что вы меня любите… — начала я.

— Конечно, ведь вы моя сестра, — прервала меня Мэри. — Но любить еретичку я не смогу. Это противоречило бы воле Божьей.

С каких пор Господь повелел ненавидеть своих ближних? — мысленно возразила ей я, а вслух воскликнула, прикрыв лицо рукой:

— Сестра, я никогда не забуду вашей доброты. Помните, как мы обе были жалкими изгнанницами? Тогда я была совсем маленькой, и вы согревали меня вашей добротой…

— Я знаю, Елизавета, во всем виновато ваше воспитание. Ваши учителя заботились не о вере, а о светских знаниях.

Я стала умолять королеву, чтобы она была со мной терпеливее.

— Я и так слишком снисходительна, — ответила Мэри. — Если хотите сделать мне приятное, отправляйтесь на мессу. Пройдет время, и вы поймете, что я права. А теперь можете идти, но помните: на мессе я желаю видеть вас рядом с собой. Это приказ.

Я вышла из зала вся дрожа. Итак, ничего не поделаешь — придется идти на католическое богослужение. Народ, узнав об этом, скажет: «Значит, никакая она не протестантка».

Воспротивиться воле королевы было бы безумием. Гардинер только и ждал повода, чтобы бросить меня в Тауэр. В конце концов, за что просидел в темнице пятнадцать лет Эдуард Куртенэ? Лишь за то, что родился на свет Плантагенетом.

И я отправилась на мессу. Сначала попыталась, как прежде, сказаться больной, но меня не спасло и это. Тогда я приказала своим фрейлинам, чтобы они отнесли меня в церковь на руках. На пороге собора попросила их остановиться и сделала вид, что вот-вот упаду в обморок.

— Меня мучают страшные боли, — простонала я и попросила своих дам, чтобы они растерли мне живот.

Я знала — теперь в народе будут говорить, что меня заставили присутствовать на мессе насильно.

На церемонии коронации Мэри не подавала виду, что недовольна мной. Должно быть, она помнила о том, как я популярна в народе, и хотела, чтобы в этот торжественый день нас видели вместе.

Празднество было обставлено со всей пышностью, подобающей столь великому дню. Лондонцы обожали коронации, и им, в общем-то, было все равно, кто восходит на престол — лишь бы попировать вволю.

За три дня до торжественного события Мэри переехала из Сент-Джеймсского дворца в Уайтхолл, а оттуда по воде переправилась в Тауэр. Ее сопровождали придворные дамы, а рядом с королевой восседала я.

Тауэр встретил нас грохотом орудийного салюта, играла музыка, по реке плавали празднично разукрашенные лодки.

Наутро Мэри и я в сопровождении государственных мужей и нарядных придворных устроили шествие по лондонским улицам. Я заметила, что мои заклятые враги — Рено и де Ноай — держатся в непосредственной близости от королевы, которую везли в великолепной открытой карете, запряженной шестеркой белоснежных лошадей и обитой серебристой парчой. Мэри была одета в синее бархатное платье, отороченное горностаем; на голове — золотая сетка, усыпанная драгоценными камнями и расшитая жемчугом. Мэри выглядела бледной, и я поняла, что праздничный наряд для нее слишком тяжел. Она пожаловалась мне, что у нее раскалывается голова. У меня тоже часто бывали мигрени, но в отличие от Мэри я никогда не терзалась головной болью в радостные минуты.

Сразу же за королевой, в обитой алым бархатом карете, ехала я, а рядом со мной — четвертая супруга моего отца (всех остальных его жен на свете уже не было), Анна Клевская, дама весьма приятная, которую я всегда очень любила. На нас обеих были платья из узорчатой парчи с длинными рукавами. Когда я приветственно махала толпе рукой, рукав сползал вниз, картинно обнажая тонкую руку. Я отметила, что лондонцы приветствуют меня куда охотнее, чем королеву. Душа наполнилась радостью, хоть я и понимала, как опасна для меня любовь простонародья.

Великолепие церемонии произвело глубокое впечатление. Я все время думала: настанет день, и на месте Мэри окажусь я. На улице Фенчерч королевский кортеж встретили четыре ряженых великана, а на улице Грейсчерч статуя, изображавшая архангела, внезапно ожила и громко затрубила в горн. Толпа веселилась вовсю, да это было и неудивительно, поскольку лорд-мэр повелел выстроить от Корнхилла до Чипсайда акведук, по которому текло вино.

В день коронации до Вестминстера мы тоже плыли на барках, а из дворца королевский кортеж двинулся в сторону Вестминстерского аббатства ровно в одиннадцать. Бароны держали над королевой балдахин, а следом шла я, занимая место, подобающее наследнице. Я все время думала о том, что королеве тридцать семь лет, что скоро она, видимо, выйдет замуж. Вопрос только в том, сможет ли она родить наследника. Мэри выглядела такой бледной, такой усталой, однако я знала, что она страстно мечтает о ребенке. Ей нужен католический наследник. Видеть своей наследницей меня ей, должно быть, тяжело и мучительно.

Пускай Гардинер объявил меня бастардом, но в завещании отца ясно сказано: после Мэри престол должна унаследовать я. Пусть только попробуют воспротивиться завещанию — с ними случится то же, что произошло с Нортумберлендом.

Короновал Мэри сам Гардинер, хотя по обычаю этот обряд должен был совершать архиепископ Кентерберийский. Тем не менее предпочтение было отдано главному советнику королевы и моему лютому врагу. Я знала, что Гардинер пойдет на что угодно, лишь бы сжить меня со свету.

Я стояла перед алтарем, прислушиваясь к торжественным словам:

— Вот принцесса Мария, законная и несомненная наследница короны по законам божеским и человеческим, носительница верховной власти над королевствами Англии, Франции и Ирландии…

Но вот церемония закончилась, и весь наш кортеж вернулся в Вестминстерский дворец, где состоялся грандиозный пир. Я заметила, что все присутствующие относятся ко мне с подчеркнутым почтением. Королева посадила меня слева от себя, а следующей сидела Анна Клевская. Я чувствовала, что на меня все время устремлены взгляды, и от этого кружилась голова, а все предостережения об опасностях были позабыты.

Эдуард Даймак, выполняя старинный обряд, бросил на пол перчатку, призывая принять вызов любого, кто осмелится усомниться в том, что Мэри — истинная королева. Желающих не нашлось.

Радостное возбуждение владело мной до тех пор, пока я вновь не оказалась на барке. Холодный речной ветер остудил мое разгоряченное лицо, и я вспомнила о нависшей надо мной угрозе.

Кэт Эшли подробнейшим образом пересказывала мне все ходившие при дворе сплетни. Как-то раз она сообщила, что поговаривают о предстоящем браке королевы с Эдуардом Куртенэ.

— Ее величество просто обожают его, — сказала Кэт. — Если этот брак состоится, муж будет у нее совершенно под каблуком.

— Что ж, это было бы не так уж плохо, — ответила я. — В конце концов, он из Плантагенетов, в его жилах течет королевская кровь.

Однако этот слух не подтвердился. Вскоре было официально объявлено, что королева собирается сочетаться браком с Филиппом Испанским.

Я считала, что Мэри совершает страшную ошибку, однако Гардинер и испанский посол Рено сумели склонить ее к этому шагу. Но теперь, по крайней мере, я знала, что французский посол в заговоре против меня не участвует. Франции меньше всего хотелось бы, чтобы Испания и Англия объединились. О чем Мэри совершенно не задумывалась, так это о настроениях в народе. Вскоре стало ясно, что многочисленные приверженцы новой веры, а вместе с ними и те подданные, которых вопросы религии вообще не интересовали, не желают видеть своим государем иностранца. Затея с возведением на престол в качестве супруга королевы Эдуарда Куртенэ нравилась англичанам куда больше.

Мэри с каждым днем делалась все более и более непопулярной, а этого не должен допускать ни один монарх. Некоторое время спустя стали поговаривать, что за Эдуарда Куртенэ выдадут меня, и эта новость привела меня в ужас. Я вовсе не хотела спешить с замужеством, ибо мое будущее оставалось неопределенным. Я знала, что рано или поздно наступит роковой час, и тогда я не должна быть связана никакими узами.

Честно говоря, я рассчитывала на невольную помощь Гардинера, который наверняка воспротивился бы моему браку с молодым Куртенэ, ведь союз с потомком Плантагенетов лишь укрепил бы мое право на английский престол.

Мое положение было двусмысленным: с одной стороны, я продолжала считаться наследницей, с другой — преимущественным правом престолонаследия могли пользоваться и графиня Леннокс, дочь королевы Шотландской Маргариты, и даже герцогиня Суффолк, чья дочь Джейн по-прежнему сидела в Тауэре.

Страдая от подобной несправедливости, я стала хворать, у меня начались головные боли, и однажды королева обратила внимание на то, как я бледна.

Я тут же воспользовалась возможностью заявить о своем нездоровье и сказала, что мне пошел бы на пользу деревенский воздух. Мэри в тот день ничего мне не ответила, но позднее, очевидно, посоветовавшись с Гардинером, послала за мной и сообщила, что разрешает покинуть Лондон.

Я испытала огромное облегчение — пала перед королевой на колени и поблагодарила ее за доброту.

— Ваше величество, — сказала я. — Умоляю вас только об одном: не верьте всему, что вам обо мне будут говорить. Если же вы все же прогневаетесь на меня, обещайте, что дадите возможность лично оправдаться перед вами. Ведь я не только ваша подданная, но и сестра.

Мэри сказала, что доверяет мне, и в знак милости подарила жемчужное ожерелье, а вместе с ним соболью шапку.

Я выехала из Лондона к себе в Эшридж, чувствуя неимоверное облегчение.

Несмотря на свою решимость жить в деревне тихо и незаметно, подальше от большой политики, я так и не смогла уйти от опасности. Начинался один из самых тревожных периодов в моей жизни. Я знала, что предполагаемый брак Мэри с Испанцем вызывает всеобщее недовольство. Сэр Уильям Сесил в свое время объяснил мне, что между французским и испанским послами существуют противоречия. Однако мне и в голову не приходило, что смертельная угроза подстерегает меня совсем с другой стороны — оказалось, что доброжелатели могут принести еще больше вреда, чем враги.

Джейн Грей по-прежнему содержалась в Тауэре, но я не сомневалась, что со временем сестра освободит эту несчастную. Мне рассказывали, что испанский посол убеждал королеву подписать Джейн смертный приговор, но Мэри отказалась, заявив, что бедная девушка ни в чем не виновата, что ей всего шестнадцать лет и она вовсе не стремилась к королевской короне. Я обрадовалась тому, что Мэри хоть в чем-то возражает испанскому послу, но не утратит ли она твердость, когда ее мужем станет Филипп?

Мне было жаль королеву. Она много болела, в ее жизни всегда ощущался недостаток любви и искренней привязанности. Единственным человеком, которого Мэри любила, была ее мать. Как многие замкнутые и суровые люди, Мэри жаждала любви куда острее, чем это могло показаться, и, еще не встретившись с Филиппом, готова была боготворить его. Я же в подобных чувствах не нуждалась, возлюбленным обзаводиться не хотела, ведь рано или поздно он подчинил бы меня своей воле. Нет, я понимала любовь совсем не так, как Мэри. При одном упоминании о Филиппе ее глаза вспыхивали огнем, голос дрожал, а щеки заливал румянец. Можно было не сомневаться, что Филипп, ступив на английскую землю, одержит легкую победу над своей невестой. Королева будет покорна ему во всем, а Испанец превратится в самодержавного властителя. Однако англичане ни за что не согласятся жить под чужеземным ярмом. Если свободу им не даст королева, они обратятся ко мне. От этой мысли меня бросало то в жар, то в холод.

Я твердо решила, что никогда больше не стану посещать мессу, чего бы мне это ни стоило.

Королева, судя по всему, успокоилась, покарав Нортумберленда. Эта казнь была справедливой и недовольства в народе не вызвала. В конце концов, герцог сам затеял заговор и попытался нарушить порядок престолонаследования. Прочих своих противников Мэри на эшафот не отправила. Правда, мужчины рода Дадли по-прежнему сидели в Тауэре, приговоренные к смерти, но ни один из них не лишился головы, даже Гилфорд.

Мэри хотела на самом деле от жизни немногого: чтобы был покой, чтобы ее мужем стал Филипп и еще чтобы у нее родился наследник. Однако помимо этих вполне естественных желаний в ее душе горел пламень религиозного фанатизма. Англичане законопослушны и покорны, но лишь до тех пор, пока не затронуты их коренные интересы. Простолюдины могут показаться ленивыми и покладистыми, но если довести их до крайней степени ожесточения, они превратятся в силу, которая сметает все на своем пути.

Когда распространилась весть о предстоящем замужестве королевы, люди стали роптать, и недовольные все чаще и чаще обращали взоры в мою сторону. Истинным виновником мятежа Томаса Уайета должен считаться Эдуард Куртенэ, ведь именно с него все и началось. Неудивительно, что наследник Плантагенетов, освобожденный из Тауэра королевой и ставший ее фаворитом, отнесся к предстоящему замужеству Мэри с негодованием.

План заговорщиков был таков: королеву Мэри свергнуть, на престол возвести меня и Эдуарда, и тогда Англия останется протестантской страной, а проклятым испанцам вход сюда будет заказан.

Сэр Томас Уайет возглавил восстание, из-за которого я чуть не лишилась головы.

Он был сыном знаменитого Томаса Уайета, соратника моего отца и безуспешного воздыхателя моей матери. В юности Уайет-младший отличался буйным нравом, но на войне проявил себя самым лучшим образом. Когда Нортумберленд выступил против принцессы Мэри и попытался возвести Джейн Грей на престол, Томас Уайет поддержал законную наследницу. Однако становиться подданным Филиппа Испанского Уайет не желал. Тем не менее он вряд ли приступил бы к активным действиям, если бы не Эдуард Куртенэ. Отпрыск Плантагенетов сам обратился к Уайету за помощью и предложил объединить усилия, дабы разрушить замыслы королевы и испанцев.

Уайет был доблестным воякой, но здравомыслием не отличался. Вместо того чтобы как следует взвесить шансы на успех, он сразу же объявил, что присоединяется к Эдуарду. Более того, пообещал, что сможет поднять все графство Кент.

Сразу же после этой встречи Томас Уайет пригласил всех своих соседей-дворян в замок Эллингтон, центр его кентских владений. Тем временем Куртенэ и граф Суффолк должны были собрать под свои знамена дворян в соседнем графстве. Однако у Эдуарда ничего не вышло — его выдали и сразу же арестовали. Уайет остался единственным вожаком восстания, которое было задумано не им.

Однако отступать было поздно, и Уайет отправился в город Мейдстон, громогласно объявил о своем намерении идти на Лондон и благодаря своей репутации заслуженного воина без труда набрал войско в полторы тысячи человек. Еще пять тысяч добровольцев должны были присоединиться к нему позднее. Сочувствующие слали оружие, продовольствие и пушки со всей округи. Когда королева и ее советники узнали о происходящем, в Лондоне начался настоящий переполох.

Для начала издали прокламацию, в которой мятежникам, кои сложат оружие и мирно разойдутся по домам, обещалось полное прощение. После этого армия Уайета сильно поредела. Посланные королевой заградительные отряды задерживали и разгоняли добровольцев, желающих присоединиться к мятежникам.

Через неделю боевой дух повстанцев заметно ослаб, и Томас Уайет оказался в отчаянном положении. Должно быть, он уже горько раскаивался, что ввязался в это дело. Дабы поддержать дух своих соратников, он объявил им, что в скором времени ожидается подкрепление из Франции. Это было похоже на правду, поскольку все знали, что французы не рады союзу между Англией и Испанией.

Я сидела у себя в Эшридже и с нетерпением ждала вестей. Еще бы, ведь мятежники намеревались свергнуть Мэри и вместо нее возвести на трон меня. Мои чувства были в смятении. Нет, я не хотела обрести корону подобным образом. Уроки истории научили, что неразумен тот монарх, который свергает законного правителя. Я вспомнила своего отца и деда: каждый из них добыл корону мечом, но до самого последнего дня опасался ее потерять. Каждый день монарх-узурпатор готов к новому восстанию или заговору. Пусть уж лучше корона достанется мне законным образом, по праву наследования. Я не хотела сгонять с престола ту, которую многие подданные продолжали считать законной государыней. Если бы Уайет обратился ко мне за советом, я бы призвала его отказаться от подобной затеи, но Уайет моего мнения не спрашивал, а теперь я поневоле оказалась замешанной в дело о государственной измене.

Но тут бравому вояке повезло. Королева выслала против него войско, но ее советники просчитались — недооценили противника. Их армия была недостаточно многочисленной, и когда оба войска сошлись у Рочестера, солдаты королевы увидели, что легкой победы не будет. Некоторые из них перебежали на сторону Уайета, офицеры скрылись бегством, и вскоре нечаянный победитель уже двигался на Лондон во главе четырех тысяч воинов.

Правительство впало в панику. Желая выиграть время, государственные мужи предложили вступить с Уайетом в переговоры. Тут Мэри показала себя истинной королевой, настоящей дочерью своего отца. Она обратилась к жителям Лондона с речью, в которой призывала горожан взяться за оружие и защитить город от бунтовщиков. Мэри сказала, что она — законная королева и не собирается вступать в переговоры с изменниками.

В разгар всех этих событий ко мне в Эшридж прибыл гонец.

Кэт вбежала в комнату, сама не своя от волнения. Дни, проведенные в Тауэре, несколько пригасили ее былую порывистость, но по временам, когда происходило что-нибудь особенно примечательное, прежняя Кэт оживала. Она была глубоко уверена, что мне суждено стать спасительницей страны, и считала дни, оставшиеся до моего воцарения.

— Миледи! — воскликнула Кэт. — Прибыл некий джентльмен, который желает видеть вас по делу неотложной важности.

— Кто этот джентльмен? — спросила я с беспокойством.

Если этот человек был хоть как-то связан с мятежниками, я не желала его видеть.

— Это юный лорд Рассел, миледи. Сын графа Бедфорда.

— Что от меня нужно сыну Бедфорда?

— Лучше будет, если вы это узнаете сами, миледи, — выпалила Кэт.

Я заколебалась. Не будет ли это с моей стороны ошибкой? Но все же вышла к посланцу.

Он упал передо мной на колени, и я не знала, радоваться такой почтительности или пугаться.

Лорд Рассел сказал, что у него ко мне послание от сэра Томаса Уайета. Сэр Томас умоляет меня ни в коем случае не приближаться к столице. Лучше всего, если я уеду как можно дальше от Лондона.

— Но почему, милорд? — спросила я.

— Миледи, грядут великие события. Сэр Томас хочет, чтобы с вами не случилось ничего плохого.

— Я не имею никакого отношения к делам сэра Томаса Уайета, — отрезала я.

Рассел поклонился и сказал, что его дело — передать послание, и не более.

Когда он удалился, я вздохнула с облегчением.

А еще через несколько дней прибыл посланец королевы.

Я удвоила меры осторожности и в последнее время удалялась в опочивальню всякий раз, когда в Эшридж прибывал кто-либо посторонний. Из спальни я выходила, лишь когда мне докладывали, кто прибыл и зачем. Вот почему посланца королевы я увидела не сразу.

Ко мне в спальню ворвалась Кэт, вид у нее был донельзя перепуганный.

— Он хочет отвезти вас в Лондон, — сказала она. — Таков приказ королевы.

Мне стало дурно. Я ни единой минуты не верила, что восстание Уайета может завершиться триумфом. Не следовало забывать и о том, что в заговоре участвовал Суффолк, отец Джейн Грей. Даже если бы мятежники сумели свергнуть королеву, Суффолк вряд ли пожелал бы передать корону мне. Скорее всего он освободил бы из Тауэра Джейн и усадил ее на престол.

Взглянув на Кэт, я сразу же принялась стягивать с себя платье.

— Помоги мне лечь.

Она смотрела на меня, хлопая глазами.

— Быстрее! Я тяжело больна, и ехать в Лондон не могу.

Лишь улегшись в постель и закрывшись простыней до самого подбородка, я приняла посланца королевы. Увидев, что я лежу в постели, он изменился в лице.

— Скажите, сэр, что вам от меня нужно, — слабым голосом сказала я.

— Миледи, королеве угодно, чтобы вы немедленно отправлялись в Лондон, где вас ожидает самый сердечный прием.

— Передайте ее величеству мою искреннюю благодарность. К сожалению, состояние мое столь плачевно, что я не смогу воспользоваться ее милостью.

— Королева будет крайне недовольна, если я вернусь в Лондон без вашего высочества.

— Скажите ее величеству, что я тоже весьма этим опечалена.

Гонец уехал лишь после того, как я написала королеве записку. В этом письме я сообщала о своей болезни и обещала, что немедленно отправлюсь в Лондон, как только мое состояние немного улучшится.

После того как посланец удалился, мне уже не пришлось изображать болезнь — меня колотила дрожь.

— Вы и в самом деле больны, — встревожилась Кэт. — Скажите, что у вас болит?

— Голова, — ответила я. — Она чувствует, что может вот-вот расстаться с плечами.

Из Лондона поступали все новые и новые вести. Множество горожан собрались под знамена королевы, а Уайета объявили государственным изменником. Комендант Тауэра поднял мосты и выставил охрану, а за поимку Уайета была обещана высокая награда.

Я написала королеве очередное письмо, но не сама — поручила сделать это одному из своих придворных. Единственная причина, по которой я задерживаюсь, говорилось в письме, — тяжелая болезнь. Врачи надеются, что мне со дня на день станет лучше, но пока мое состояние все еще вызывает у них опасение.

Тем самым я выговорила себе небольшую отсрочку, но долго так продолжаться не могло.

О, этот безумец Уайет! Нельзя действовать так безрассудно. Ему казалось, что достаточно выйти к Сент-Джеймсскому дворцу, и королеву можно будет взять голыми руками. Но среди его соратников было немало предателей, которые сообщали людям королевы о всех планах сэра Томаса, надеясь на прощение и награду. Советники королевы решили не препятствовать въезду Уайета в город, а потом напасть на него со всех сторон. Мятежники вошли в Лондон со стороны Кенсингтона, а возле Гайд-парка на них напали верные королеве войска. После стычки воинство Уайета заметно поредело, самые малодушные разбежались по домам, однако неудача не остановила сэра Томаса. Он пробился к Сент-Джеймсскому дворцу, однако резиденция королевы охранялась так хорошо, что мятежники были вынуждены проследовать мимо. На Флит-стрит Уайет увидел, что дальнейшее продвижение невозможно — дорогу преградили многочисленные отряды солдат. Мятежники стали отступать, к этому времени их осталось всего горстка. Наконец, убедившись, что надежды на победу нет, Томас Уайет сдался властям и был препровожден в Тауэр.

Все это время я не поднималась с постели. Никогда еще мне так страстно не хотелось жить. Блестящее будущее, которого еще недавно я ждала с нетерпением, грозило превратиться в кошмар. Больше всего на свете я боялась оказаться узницей лондонского Тауэра. Уж лучше смерть, по крайней мере, это быстро и милосердно; смерть подводит черту под всеми испытаниями и муками земной жизни. Но превратиться в пленницу, над которой день за днем, год за годом висит угроза эшафота! А ужаснее всего то, что какое-то время спустя меня просто забудут. Многие, в чьих жилах текла королевская кровь, подверглись этой участи. Развязка наступила, когда в Эшридж прибыла целая депутация в составе лорда Уильяма Ховарда, сэра Эдуарда Хастингса и сэра Томаса Корнуолиса. Хуже всего было то, что этих господ сопровождали два придворных лекаря, доктор Оуэн и доктор Уэнди. Они должны были определить, могу ли я выдержать переезд в столицу.

Кэт разбудила меня, ибо уже была поздняя ночь.

— Ах, Кэт! — воскликнула я. — Что же теперь будет? Слава Богу, час поздний и у меня есть время до утра, чтобы подготовиться к встрече.

Но тут раздался стук в дверь, и лакей доложил, что меня желают видеть высокородные кавалеры и господа врачи.

— Уже слишком поздно, — ответила я. — Я приму их утром.

Но посланцы уже стояли за дверью, требуя именем королевы, чтобы их впустили.

Я откинулась на подушку, сама не своя от ярости.

— Что за спешка! — воскликнула я. — Неужели нельзя подождать до утра?

В ответ я услышала извинения и сожаления по поводу моей болезни.

— Я не желаю беседовать с вами среди ночи, — заявила я.

Меня немного успокоило, что возглавляет депутацию мой родственник, лорд Уильям Ховард. Наверняка он сжалится над той, в чьих жилах течет его кровь.

Ко мне приблизился доктор Уэнди, взял за запястье, внимательно посмотрел в глаза. Я знала, что он — весьма искусный лекарь и без труда может определить, что истинная причина моего недуга — страх. В то же время я помнила, что этот господин в свое время сжалился над моей мачехой Катариной Парр и подсказал ей, как вести себя, чтобы спасти свою жизнь.

После этого краткого осмотра посланцы удалились, сказав, что утром врачи изучат мое состояние более обстоятельно.

Я провела ужасную ночь. Мне было не до сна. Кэт легла рядом со мной, мы крепко обнялись, и я все время думала, что это — последняя ночь перед разлукой.

Утром моя судьба решилась.

Доктора сказали, что я сильно ослабела и потому путешествовать верхом не могу, но меня вполне можно отправить в Лондон в карете, тем более что ее величество прислала за мной свой собственный экипаж.

Я поняла, что спасения нет.

Перед отъездом мне доложили, что леди Джейн и ее муж Гилфорд Дадли приговорены к смерти. Этого следовало ожидать после недавних событий. Должно быть, Гардинер и Рено убедили королеву, что теперь проявлять милосердие к претендентам на престол опасно.

Мне на помощь пришла сама природа, и я разболелась не на шутку. Ничто не подтачивает здоровье так быстро, как тревога. В дороге я несколько раз теряла сознание, но, когда кортеж приблизился к Лондону, попыталась взять себя в руки. Мне хотелось, чтобы лондонцы еще раз посмотрели на меня. Откинув шторы, я выпрямилась и сидела на виду у горожан бледная, но гордая.

В тот день толпа безмолвствовала. Да и как могли приветствовать меня горожане, зная, что надо мной нависла тень подозрения в измене? В то же время я не услышала ни одного оскорбительного выкрика, а на многих лицах видела сочувствие и жалость.

Однако симпатии простого народа это одно, а как доказать сестре, что я не замешана в мятеже Уайета…

В тот же день Джейн Грей сложила голову на плахе. Бедняжка, она хотела от жизни лишь мира, любви, искала утешения в книгах, но ее невинная кровь пролилась под топором палача. Кто следующий? Ведь я представляла для королевы еще большую опасность, чем Джейн. Да и вины на мне было больше — ведь в отличие от кроткой Джейн я и в самом деле мечтала о короне.

Мы прибыли в Уайтхолл в шестом часу вечера. Я испытала некоторое облегчение, увидев, что меня не собираются поместить в Тауэр. Может быть, удастся встретиться с Мэри? Я не сомневалась, что при личной беседе мне удалось бы убедить ее в своей невиновности. Мэри вряд ли захочет моей крови, ведь она долгое время не отправляла на эшафот даже Джейн Грей, а я все же родная сестра.

Страх был столь велик, что мне уже не приходилось изображать болезнь. По сути дела, я стала пленницей. Из моей свиты оставили только шестерых фрейлин, двух дворян и четверых слуг, всех остальных отослали обратно в Эшридж. У дверей моих покоев выставили стражу, никому из моих людей не позволялось выходить наружу.

У меня было только одно утешение — я жила под одной крышей с королевой. Если бы только мне удалось с ней встретиться!

Я просила стражников, чтобы они передавали королеве мои письма, но всякий раз мне отвечали, что ее величество не желает меня видеть.

Вскоре начались допросы. Вели их Гардинер, лорд Арундел и лорд Пэйджет. Я очень быстро поняла, что у этих господ одна-единственная задача — погубить меня. Они хотели во что бы то ни стало получить от меня признание в государственной измене. Я держалась твердо, говорила, что не участвовала в мятеже и даже не знала о его подготовке.

— Признаете ли вы, что к вам в Эшридж приезжал лорд Рассел и, по поручению сэра Томаса Уайета, просил вас уехать как можно дальше от Лондона?

— Это правда, но я никуда не уехала, поскольку не знала за собой вины.

— Но вы постоянно поддерживали сношения с сэром Томасом Уайетом.

— Ничего подобного!

— Он обвинил вас и Эдуарда Куртенэ в соучастии. Вы должны были выйти замуж за Куртенэ и захватить корону.

— Это ложь. Как можно верить показаниям, которые даются под пыткой?

— И тем не менее сэр Томас Уайет напрямую обвиняет и вас, и Куртенэ, который в настоящее время сидит в Тауэре.

Мне стало дурно. Как доказать свою невиновность, если против меня лжесвидетельствуют?

— Кроме того, перехвачены письма, которые отправляли друг другу Уайет и посол французский.

— И что же в них?

— Речь идет о заговоре. Вас хотели выдать замуж за Куртенэ и возвести на престол.

— С какой стати французский посол стал бы затевать подобное?

— Известно, что французы противятся браку ее величества с испанским наследником.

— Но с какой стати им поддерживать меня? У них есть своя претендентка на престол — Мария Стюарт.

— Однако письма перехвачены.

— Это подделка!

Невиновность — могучий адвокат, и я бесстрашно отвечала на обвинения. Хуже всего было то, что Уайет давал показания против меня.

В конце концов допросы закончились, и меня оставили в покое.

Потянулись тоскливые дни. Мэри по-прежнему отказывалась меня видеть. Я ждала, ждала, страх делался все сильнее.

Вести извне до меня почти не доходили. Я знала лишь, что Уайет и Куртенэ содержатся в Тауэре, ожидая казни.

Я сидела у окна, смотрела на белые мундиры гвардейцев, стоявших цепочкой вокруг дворца. Они должны были предотвратить любую попытку освободить меня. У дверей тоже стояла стража.

А потом случилось то, чего я больше всего боялась. Ко мне явился граф Суссекс в сопровождении еще одного члена Государственного Совета, они сказали, что приказано перевести меня в другое место.

— Куда? — испуганно спросила я и услышала в ответ:

— Отныне вы будете жить в Тауэре, ваше высочество.

— Нет! — вскричала я, закрыв лицо руками.

Суссекс мягко сказал:

— Таков приказ королевы, миледи. Вас отвезут в крепость на барке.

— Я — верная подданная королевы и никуда не поеду. Мне не место в Тауэре.

— Миледи, я получил приказ и должен его выполнить.

Граф смотрел на меня с участием, и я поняла, что в отличие от Гардинера он не желает мне зла.

— Я хочу видеть королеву, — сказала я.

— Ее величество не желает встречаться с вами, миледи.

— Тогда прошу вас отнести ей мое письмо.

Суссекс заколебался. Он знал, что королева не желает выслушивать моих оправданий, но, будучи человеком незлым, не устоял перед моими мольбами — в конце концов, я была юна и, должно быть, хороша собой.

В тот миг мне пришла в голову и еще одна мысль: я пока еще оставалась принцессой, а в жизни может всякое случиться. Возможно, Суссекс не забывал о том, что перед ним будущая престолонаследница.

Так или иначе, он смягчился и пообещал, что доставит королеве мое письмо.

Я тут же села и стала писать, напоминая Мэри о нашей последней встрече, о ее обещании лично встретиться со мной и выслушать, если против меня будут выдвинуты какие-либо обвинения. Судя по всему, меня осудили заочно, писала я, ибо в Тауэр отправляют лишь государственных изменников. Виной всему недоброжелатели и злые советчики, настроившие королеву против родной сестры. Я не заслужила такой судьбы и молю Господа, чтобы меня не постигла позорная смерть. Я просила Мэри дать мне ответ до того, как меня отправят в Тауэр, а если я прошу слишком многого, то пусть хотя бы встретится со мной перед вынесением приговора.

Была суббота, канун Вербного воскресенья. Меня решили отправить в Тауэр столь поспешно, не дожидаясь утра, чтобы не возбуждать простонародье. Пусть лондонцы узнают обо всем, когда я уже буду в заточении.

Однако, позволив мне написать письмо, Суссекс совершил ошибку — начался отлив, и теперь добраться на барке до Тауэра было невозможно. Стало ясно, что с этим придется подождать до рассвета. Мое настроение улучшилось, но лишь самую малость. Единственным утешением была мысль, что королева и ее советники, помня о привязанности ко мне простого народа, в конце концов решили перевезти меня в Тауэр во время заутрени, когда улицы и набережные пустынны. Что ж, по крайней мере, я выторговала у судьбы несколько дополнительных часов свободы.

Утром Вербного воскресенья в девять часов меня вывели на лестницу. Я прошла садом к реке, каждую минуту надеясь, что кто-нибудь придет мне на помощь.

Оглянувшись назад, увидела, что у стен дворца стоят люди, но ни один из них не осмеливается приблизиться ко мне. — Куда смотрит дворянство, — горько сказала я. — Меня, принцессу, отправляют в темницу. Может быть, Господу известно, в чем я виновата, ибо сама я никакой вины за собой не знаю.

Барка быстро скользила по реке. Сопровождавшие меня люди были угрюмы и немногословны. Очевидно, мои слова запали им в душу. Наследницу престола тайно, как какую-нибудь воровку, отправляли в тюрьму.

Вода была недостаточно высока, и кормчий боялся, что судно не сможет пройти под мостом. Я встрепенулась. Может быть, кормчий и его люди хотят прийти мне на помощь?

Однако слуги королевы потребовали, чтобы мы двигались вперед. Ее величество и так была крайне недовольна тем, что меня не отправили в Тауэр минувшей ночью. Если последует еще одна отсрочка, гнев ее величества обрушится на головы виновных. Королева может заподозрить, что ее люди действуют заодно с опальной сестрой. Крыша рубки царапнула по своду моста, и на миг мне показалось, что все мы сейчас утонем. Честно говоря, такой исход не слишком бы меня опечалил, но барка выровнялась, и мост остался позади.

Новый удар ждал, когда барка остановилась у причала, расположенного возле Ворот изменников.

— Нет! — воскликнула я. — Ведь я не изменница.

— Таков приказ, ваша милость, — ответили мне.

Мартовский день был холодным и ненастным. Пошел дождь. Вот каким невеселым выдалось Вербное воскресенье в тот год. В Иерусалиме толпы приветствовали Спасителя, а всего через неделю те же самые люди стали кричать: «Распни его, распни!»

— Миледи, вы должны сойти на берег здесь, — приказали мне.

Однако нижние ступени причала были скрыты под водой.

— Неужели я должна ступать прямо в воду? — спросила я.

— Да, миледи, должны.

И я шагнула в воду, намочив ноги.

Мне навстречу спустился комендант Тауэра, кто-то из его людей хотел набросить мне на плечи плащ, но я отказалась. Громко, чтобы все слышали, я сказала:

— Никогда еще по этим ступеням не поднималась пленница, до такой степени невиновная в каких бы то ни было прегрешениях.

Несколько тюремщиков и стражников опустились на колени и выкрикнули:

— Да хранит Господь вашу милость!

Эта сцена укрепила мое сердце. Даже в положении жалкой пленницы я не утратила любви простых людей. Некоторые из них всхлипывали, и я догадалась, что они уверены: живой мне из этих стен не выйти.

Прямо передо мной возвышались Ворота изменников. Я не могла себя заставить пройти под их сводами и присела на холодный камень.

Комендант подошел ко мне и мягко сказал:

— Сударыня, вам не подобает сидеть на камне.

— Лучше уж здесь, чем по ту сторону стен, — ответила я.

Один из моих лакеев разрыдался, и это придало мне сил.

— Пойдемте, — сказала я своим слугам. — Вы знаете, что я ни в чем не виновата, а значит, и плакать нечего.

Я поднялась и позволила провести себя в комнату, специально для меня приготовленную. Она находилась на первом этаже Колокольной башни, просторное помещение с тремя окнами и высоким сводчатым потолком.

Я вошла, дверь за мной заперли на засов. Бесконечно усталая, я опустилась в кресло.

Итак, меня постигла участь, которой я страшилась более всего — я стала пленницей лондонского Тауэра.

Эти мрачные стены снова вызвали у меня цепь воспоминаний. Точно так же когда-то отправили в эту угрюмую крепость мою мать; точно так же терзалась она отчаянием. На мать ополчился муж, на меня — сестра. Но, может быть, все еще не так ужасно, успокаивала я себя. Трудно поверить, что Мэри решилась меня погубить. Ах, если бы только я могла с ней поговорить! Вновь и вновь я вспоминала страшную сцену во дворе, когда перепуганная мать показывала меня своему всемогущему, пышно разодетому мужу. Он смотрел на нее холодно и безразлично, взгляд его леденил душу. А Мэри? Можно ли сказать, что Мэри безразлична ко мне? Во всем виноваты ее придворные, задумавшие погубить меня, ибо я могла помешать их честолюбивым замыслам. Мэри верит, что я навеки проклята, поскольку отказываюсь принять ее веру. Она испытывает ко мне сестринскую любовь, но фанатизм имеет свойство заглушать живые человеческие чувства. Главное для королевы — вернуть Англию в католицизм, а я стою на ее пути…

Дни казались бесконечными, ночи тянулись еще медленнее. Больше всего я скучала по своей Кэт, которой не позволили меня сопровождать. Но все же мое одиночество было скрашено обществом добрых подруг: очаровательной Изабеллы Маркхэм, недавно вышедшей замуж за сэра Джона Харрингтона, и другой моей фрейлины — Элизабет Сэнд. Они делали все возможное, чтобы я ни в чем не испытывала нужды.

Как-то раз Изабелла сказала:

— Вы заметили, как почтительны с вами стражники, миледи? Они помнят, что вы дочь короля. По-моему, с нами здесь обращаются совсем неплохо.

— Моя мать была женой короля, но это не спасло ее от плахи.

Наступило молчание. Мои дамы знали, что я говорю вслух о матери лишь в самые тяжелые моменты своей жизни.

Я приложила руку к горлу и прошептала:

— Когда меня переведут в камеру для смертников, я попрошу, чтобы палачу прислали из Франции меч. Не хочу погибнуть под топором.

Фрейлины разрыдались, и мне пришлось их утешать.

На следующий день явился Гардинер в сопровождении девяти лордов, членов Государственного Совета. Увидев самого заклятого своего врага, я приготовилась к худшему. Он был твердо намерен выбить из меня признание, всеми правдами и неправдами доказать, что я участвовала в заговоре Уайета. Начал он с того, что я будто бы состояла с изменником в переписке.

— Я не получила от Уайета ни одного письма.

— Но его письма были перехвачены нами, — заметил Гардинер.

— Очевидно, именно поэтому они до меня и не дошли.

— Уайет сознался в том, что вы его соучастница.

— Значит, он не только изменник, но еще и лжец.

Я всегда была сильна в словесных баталиях и, несмотря на одолевавший страх, отвечала ясно и решительно. Гардинеру не удалось меня ни на чем подловить.

Один из членов Совета, Генри Фитцален, граф Арундел, поглядывал на Гардинера с явным осуждением. Арундел был ревностным католиком, с его точки зрения, я наверняка представляла опасность для дела Римской церкви в Англии, но чисто по-человечески он мне симпатизировал. Должно быть, несмотря на гордый и неуступчивый нрав, во мне было нечто, привлекавшее мужчин. Я не раз замечала, что есть определенный тип представителей сильного пола, которым хочется взять меня под свою защиту. Арундел был из этой породы, и по мере того, как Гардинер увеличивал натиск, Арундел выказывал все больше недовольства.

В конце концов он не выдержал и, протестующе вскинув руку, сказал:

— Мне совершенно ясно, что ее высочество говорит чистую правду. Я сожалею, что нам приходится беспокоить ее милость из-за таких пустяков.

Гардинер пришел в неистовство, тем более что некоторые из членов Совета явно разделяли мнение графа. Так лорд-канцлер остался без поддержки Государственного Совета.

Когда он и сопровождавшие его господа собрались уходить, граф Арундел преклонил колено и поцеловал мою руку. Я воспряла духом. Значит, у меня и в самом деле есть некая власть над людьми. Главное — не слишком обольщаться, уметь безошибочно отличать друзей от врагов. Эти важные господа держались со мной весьма почтительно, но что тому причиной — мои достоинства или же моя молодость? Наверняка они задают себе вопрос: не станет ли сия юная девица, которую мы сегодня допрашиваем, нашей королевой? Если так, она обязательно припомнит этот день.

От этих мыслей мне стало немного лучше, появилась надежда.

Дни были так похожи, что сливались, наползали друг на друга. Утром, просыпаясь, я думала: что ожидает меня сегодня? Мне часто снилось, что народ восстал и пришел освободить свою принцессу. Простые люди всегда любили меня, говорили, что я истинная дочь моего отца, что я на него похожа, что во мне живет его дух. Но достаточно ли этой любви, чтобы народ пошел на решительные действия? Мои покои находились прямо под башней, где висел большой набатный колокол. Это должно было напоминать мне, что при попытке бегства весь город будет немедленно оповещен.

За те недели я мысленно тысячи раз прощалась с жизнью. Сколько раз на рассвете судорожно прижимала пальцы к горлу, вспоминала, как мать, когда ей объявили приговор, истерически воскликнула: «У меня такая тонкая шея!»

Нравственное напряжение сказывалось на здоровье. Я заболела, почти не вставала с постели. И это встревожило моих тюремщиков, я поняла, что они боятся.

Настал день казни Уайета. С эшафота он произнес смелую речь, в которой принял на себя всю ответственность за мятеж, а также объявил, что все показания против меня и Эдуарда Куртенэ даны им под пыткой.

Итак, теперь против меня не оставалось сколько-нибудь существенных улик. Гардинеру, испанскому послу и всем прочим моим врагам будет нелегко добиться смертного приговора.

Даже находясь в заточении, я получала весточки из внешнего мира — главным образом благодаря моим слугам, у которых установились неплохие отношения со стражей. Так, я узнала, что после казни тело несчастного Уайета было четвертовано, и его окровавленные части выставили на обозрение в разных частях города, а голову прибили к виселице возле Гайд-парка.

Затем я узнала, что Эдуарда Куртенэ освободили из темницы, и надежда вспыхнула во мне с новой силой. Если уж выпустили его, то какой смысл держать в тюрьме меня? Ведь Уайет признался, что возвел на меня ложное обвинение. В его мятеже я никоим образом не участвовала, почему же тогда меня держат в Тауэре?

На самом деле ответить на этот вопрос было очень просто. Самим своим существованием я представляла для своих врагов немалую угрозу. Что ж, я не первая особа королевской крови, которую всю жизнь продержали за этими серыми стенами.

Но в то же время враги боялись, что со мной что-нибудь случится. Именно поэтому моя болезнь вызывала у них беспокойство. Конечно, они были бы рады моей смерти, но страшились, что народ объявит их убийцами.

Мне прислали лекаря, он сказал, что нужно больше двигаться и почаще бывать на свежем воздухе. И вот я получила разрешение прогуливаться по так называемой Тропе, узкому проходу, соединявшему обе части Тауэра: он начинался у Колокольной башни и заканчивался у башни Бошан. Убежать с Тропы было невозможно, тем более что меня всякий раз сопровождали трое стражников: двое впереди и один сзади.

Но даже эта маленькая поблажка немало скрасила мое существование, я уже не должна была неотлучно находиться в каменном мешке.

Со стражниками у меня установились самые хорошие отношения. Я всегда без труда находила общий язык с простолюдинами, а они проявляли ко мне неизменную почтительность, должно быть, памятуя о том, что в один прекрасный день я могу стать их королевой.

Я и мои охранники подолгу стояли у стены, я расспрашивала их о Тауэре, а они охотно отвечали. Потом мы двигались дальше, к башне Бошан.

— Должно быть, там немало несчастных, которые почли бы за счастье прогулку до Колокольной башни и обратно, — как-то раз сказала я.

Стражники сказали, что так и есть, а один добавил:

— Там есть один джентльмен, которому приходится тяжелее, чем остальным.

— Кто же это?

— Лорд Роберт Дадли. Такой красивый молодой господин, такой благородный. Его приговорили к смертной казни, и, просыпаясь утром, он не знает, доживет ли до вечера.

— Когда-то я знавала его, — сказала я. — Он и его отец часто бывали при дворе, в детстве мы даже играли вместе. Остальных сверстников забыла, а Роберта Дадли помню. Мне очень жаль, что он угодил за решетку, но ведь его отец восстал против королевской власти и Роберт Дадли был участником мятежа.

— И он, и его братья, миледи. За это и поплатились жизнью лорд Гилфорд и леди Джейн.

— Бедняжка, уж она-то ни в чем не была виновата, ее заставили.

Тут я замолчала, поняв, что сказала лишнее.

Вернувшись с прогулки, я все думала о Роберте Дадли. Его положение было еще страшнее моего — ведь над ним висел смертный приговор.

Господь милостивый, хоть бы Роберту удалось избежать плахи! Хотя какое мне дело? Ведь он заслужил свою участь, был одним из тех, кто задумал возвести Джейн Грей на престол. Правда, у него не было выбора. Восстание затеял Нортумберленд, а его сыновья всего лишь последовали за отцом.

И все же никто не посмел бы осуждать Мэри за то, что она упекла Роберта Дадли в Тауэр и приговорила его к смерти.

Но я никак не могла забыть, каким красивым и обаятельным ребенком он был в детстве. Стоит только представить, как эта прекрасная голова расстается с телом…

Через несколько дней стража сообщила, что мне дозволено гулять в садах Тауэра. Когда тебя лишают всех радостей жизни, любое, даже самое маленькое послабление приводит в восторг. Я на всю жизнь запомнила свои прогулки по саду, где цвели весенние цветы, а воздух был свеж и благоуханен.

В саду играли дети слуг и стражников, а я всегда очень любила детей, сходилась с ними так же легко, как с простонародьем. Все дело было в том, что я разговаривала с ними безо всякой надменности, что редко встречается у особ высокого ранга.

Там был один малыш, на вид лет пяти, который мне особенно нравился. Каждый раз, встречаясь со мной, он улыбался и говорил:

— Здравствуйте, госпожа.

Однажды я спросила, как его зовут.

— Мартин, — ответил он. — А тебя?

— Елизавета.

— Ты часто гуляешь в саду?

— Часто. А ты?

— Я тоже. Мы живем вон там.

— Мартин! — позвала его молодая женщина.

Она присела в низком реверансе, и я улыбнулась ей.

— Надеюсь, миледи, мальчишка не досаждает вам.

— Вовсе нет. Мы с ним очень мило беседуем, не правда ли, Мартин?

Скованный присутствием женщины — должно быть, его матери, — малыш молчал.

Его мать сказала мне, что живет в Тауэре, ее муж — смотритель гардероба королевы. Мартину дозволяется играть в саду, потому что больше ребенку гулять негде.

— Надеюсь, из-за меня Мартина не лишат этой возможности, — сказала я. — Это меня очень опечалило бы.

Женщина взяла сына за ручку и снова поклонилась.

— Вы так добры, миледи. Мартин очень общительный мальчик и обожает разговаривать с взрослыми.

— Что ж, Мартин, я надеюсь, мы еще увидимся, — сказала я на прощание, растроганная этой встречей.

Впоследствии мы встречались с Мартином очень часто. Он бросался мне навстречу, радостно улыбался, а однажды подарил букетик цветов. Со временем дарить мне цветы вошло у него в привычку.

— Вон там сидит один господин, — сказал мне Мартин как-то раз, показывая на башню Бошан. — Мы ходим туда с папой.

— Какой господин?

— Очень красивый.

— Ты с ним раговариваешь?

— Да.

— Так же, как со мной?

Мартин кивнул.

— И что он тебе говорит?

— Он говорит, что у нас в Тауэре сидит одна принцесса. Это, наверно, ты, миледи?

— Да. А ты говорил ему, что дружишь со мной?

Мартин снова кивнул.

— А он что?

— А он сказал: «Скажи принцессе… скажи принцессе…» Забыл.

— Ну-ка, вспоминай. Малыш наморщил лобик.

— «Скажи ей…»

— Так что ты должен мне сказать?

— «Что я о ней помню и…»

— И что дальше?

— «…и хочу ей служить».

— Он правда так сказал?

Мартин уверенно подтвердил это.

— Ты никому больше об этом не говорил?

— Никому. Этот господин сказал, что никому другому рассказывать нельзя.

Я наклонилась и поцеловала малыша.

— Спасибо, Мартин. Ты очень умный мальчик.

Мартин выглядел весьма довольным, а я, вернувшись к себе, стала думать о Роберте Дадли еще чаще.

От моей подавленности не осталось и следа, жизнь снова заполнила меня до краев, хотя я по-прежнему была пленницей, а мои враги не отказались от своих губительных замыслов. Но мысль о том, что где-то поблизости живет красивый молодой человек, думающий обо мне, преданный, действовала как волшебное снадобье. Здоровье пошло на поправку, прогулки по саду стали главным событием тоскливо текущих дней. Кроме Мартина я подружилась еще с Сусанной, дочуркой одного из стражников, и мы гуляли по саду втроем, болтали о том о сем, и маленький Мартин, который в присутствии трехлетней Сусанны очень важничал, передавал мне устные послания от Роберта Дадли. Мартин сумел намекнуть лорду Роберту, что я о нем думаю и весточки от него доставляют мне радость.

Из Мартина получился идеальный связной, хотя, конечно, мне хотелось бы, чтобы мальчик был немного постарше — тогда послания могли бы быть более сложными. Однако вряд ли мне позволили бы общаться с ребенком более старшего возраста.

Сколько-нибудь существенной помощи мы с Робертом оказать друг другу не могли, если не считать моральной поддержки. Ни я, ни он о побеге не помышляли — это было бы глупостью. Я знала, что в случае неудачи поплачусь головой. Однако именно в те дни между нами возникли и окрепли дружеские узы, и в последующие годы я еще не раз буду вспоминать прогулки по саду и узника башни Бошан.

Однако продолжался этот счастливый период недолго — всему положил конец один прискорбный случай.

Я часто рассказывала детям о себе, и они знали, что перед ними принцесса. Я описывала им придворную жизнь, балы и праздники, а Мартин и Сусанна жадно слушали мои истории. Когда я говорила им, что королева отправила меня в Тауэр, потому что сердится на меня, на глазах у детей выступали слезы. Они не могли себе представить, что кто-то может на меня сердиться.

Однажды Сусанна нашла в саду связку ключей — должно быть, ее обронил кто-нибудь из тюремщиков, переходя из одной башни в другую… Сусанна видела, что меня повсюду сопровождает стража, а в свои три года уже знала, что люди попадают в Тауэр не по своей воле, поэтому малютка обрадовалась своей удаче и решила, что теперь я смогу отпереть двери ключом и убежать.

Она притащила связку и вручила мне с гордым видом.

— Вот, госпожа. Теперь ты можешь пооткрывать все двери и сбежать из Тауэра.

Ее невинные глазки светились любовью и воодушевлением. Я обняла ее, поцеловала и сказала, что самые могущественные лорды королевства могли бы поучиться у нее мудрости.

— Сейчас мы откроем все двери, госпожа! — радостно крикнул Мартин, но тут же погрустнел. — Значит, мы больше тебя не увидим? — Впрочем, печалился он недолго. — Ничего, мы будем ходить к тебе в гости.

Я взяла ключи и прошептала:

— Благослови вас Господь, дети мои. Но не думаю, чтобы эти ключи подошли к дверям. Разлука нам пока не грозит.

Дети захлопали в ладоши, но тут ко мне приблизился один из стражников.

— Миледи, извольте отдать мне ключи.

Я объяснила, что связку нашла Сусанна в саду.

Стражник забрал ключи, и вид у него был перепуганный.

В Тауэре начался настоящий переполох. А если бы дети принесли мне ключи от камеры? Комендант пришел в ужас при одной мысли о том, что из-за подобной небрежности я могла сбежать из Тауэра.

На следующий день, когда я спустилась в сад, детей там не было. Я ужасно расстроилась — ведь я лишилась не только своих маленьких спутников, но и возможности общаться с Робертом Дадли.

Несколько дней спустя у видела Мартина — он стоял, прижимаясь к прутьям запертой железной калитки.

— Госпожа, я больше не смогу приносить тебе цветы! — крикнул он.

Тут же появился его отец, взял мальчугана за ручку и увел прочь.

Я вступила в опаснейшую полосу своей жизни. Должно быть, само Небо защитило меня тогда и уберегло от лютой смерти.

В стране нарастало недовольство предстоящим замужеством королевы, а Мэри твердо вознамерилась насильно вернуть Англию в лоно католической церкви. Первым шагом стал запрет протестантских молитв и богослужений на английском языке. Протестантское большинство зароптало. Никто не оспаривал прав Мэри на престол, но мириться с ее религиозной нетерпимостью англичане не желали. Испанский посол Рено и Гардинер, ставший самым влиятельным среди членов королевского Совета, добивались моей смерти. Они доказывали королеве, что я представляю собой страшную угрозу и ей самой, и ее планам. Пока я жива, протестанты имеют собственную претендентку на престол. Могу себе представить, какими сомнениями терзалась Мэри. Совесть не позволяла ей согласиться на казнь сестры, однако в то же время она понимала, что я — главное препятствие на пути осуществления ее самой заветной мечты.

Как ни странно, ревностный католик граф Арундел противился вынесению смертного приговора, в этом его поддерживали Пемброк и Суссекс. Эти добрые лорды не могли смириться с казнью ни в чем не повинной молодой женщины, мое бедственное положение вызывало у них сочувствие. Кроме них в Совете был и мой близкий родственник лорд Уильям Ховард, адмирал флота, который тоже занимал мою сторону. К мнению лорда Ховарда прислушивались и остальные — ведь он командовал всем королевским флотом.

Все эти треволнения изрядно подточили силы моей сестры, и она слегла. Я сразу же заметила, что тюремщики стали обращаться со мной еще более предупредительно. Отныне по переменам в их поведении я могла судить о состоянии здоровья королевы. Я испытывала к сестре смешанные чувства. С одной стороны, нас издавна связывала взаимная приязнь, хотя сама Мэри никогда не выказывала родственных чувств ко мне слишком пылко — она вообще была человеком холодным, с другой — я считала, что Мэри ведет себя глупо, ставя религию превыше политики, причем такую религию, которая не пользуется поддержкой у народа. Я не могла от всей души желать ей крепкого здоровья, ибо знала, что ее смерть не только спасет мне жизнь, но и сделает меня королевой. Я представляла себе в мечтах, как народ штурмует Тауэр, освобождает и меня, и Роберта Дадли. Вот лорд Роберт преклоняет передо мной колено, целует руку. Толпа ликует. Пора, давно пора, ведь я уже не ребенок, а взрослая женщина, вполне готовая к тому, чтобы стать королевой великой страны. Но был и другой голос, говоривший мне: Мэри — твоя сестра. По-своему я любила ее, но разве властен человек над своими мыслями?

Получилось так, что болезнь королевы чуть не стоила мне жизни.

Комендант Тауэра Томас Бриджес, недавно получивший титул лорда Чандоса, оказался человеком добрым и честным. Он поступал так, как подсказывали ему долг и совесть, и если бы не он, я не вышла бы из Тауэра живой.

Однажды Бриджес явился ко мне сам не свой от горя и сообщил, что пришел приказ немедленно казнить меня. Однако эдикт поступил так внезапно, без всякого предупреждения, что у коменданта возникли сомнения. Если бы Уайет по-прежнему находился под следствием, а, стало быть, я считалась бы соучастницей заговора, все обернулось бы иначе — комендант беспрекословно выполнил бы приказ. Но предсмертное признание Уайета сняло с меня вину. Полагаю, помнил комендант и о том, что королева Мэри тяжело больна.

Он прочитал мне эдикт вслух, и я онемела от ужаса, однако не уронила ни единой слезы. Итак, час пробил. Я подумала, что точно такие же минуты пережила моя мать, когда ей зачитали приговор. Теперь настал черед дочери.

— Когда свершится это злодеяние? — спросила я.

— Мне приказано привести приговор в исполнение немедля.

— Что ж, быть посему. Но те, кто осмелился пролить невинную кровь, ответят за свои преступления перед Господом.

Вид у Чандоса был несчастный. Я знала, о чем он сейчас думает — должно быть, проклинает тот час, когда его назначили комендантом Тауэра. Однако приказ есть приказ, выбора у лорда Чандоса не было.

Когда он вышел, я прислушалась к себе и удивилась собственному спокойствию. В комнату заглянула одна из фрейлин, я сказала ей, зачем приходил комендант. Бедняжка разразилась рыданиями, и мне пришлось ее утешать.

— Не плачьте, — сказала я. — Хуже всего придется тем, кто остается в живых. Мне себя винить не в чем, я всегда была верной подданной ее величества, это мои враги настроили ее против меня. Уверена, королева еще пожалеет о своем решении.

Я ждала и молилась — не столько о спасении души, сколько о том, чтобы Господь ниспослал мне мужество в этот последний час.

Вновь появился лорд Чандос. Он велел фрейлинам выйти и произнес:

— Я не собираюсь выполнять приказ и хочу, чтобы вы об этом знали.

— Вы не можете противиться приказу королевы.

— Миледи, я подозреваю, что королеве об этом приказе ничего не известно.

— Объяснитесь, милорд.

— Когда я получил эдикт, от расстройства и потрясения не разглядел его как следует, поспешив предупредить вас, чтобы вы успели подготовиться к встрече с Господом. Однако после нашей беседы я рассмотрел приказ повнимательней и увидел, что там нет подписи королевы.

— Нет подписи королевы! Как же так…

— Миледи, королева очень больна, лежит в постели. Должно быть, кто-то этим воспользовался.

— Это Стивен Гардинер, — воскликнула я.

Лорд Чандос ничего не сказал, но было очевидно, что он придерживается того же мнения. Королева тяжело заболела, и Гардинер испугался, что корона может достаться мне. В этом случае участь моего злейшего врага наверняка была бы незавидной, вот почему он решил от меня избавиться, а если Мэри поправится, поставить ее перед фактом. Гардинер устранил бы нависшую над ним угрозу, а страна лишилась бы протестантской наследницы.

— И как же вы поступите, милорд? — спросила я.

— Я скажу, что отказываюсь выполнять приказ, если он не скреплен подписью ее величества.

В моей душе шевельнулась надежда — я знала, что Мэри не подпишет смертный приговор, пока Гардинер, Рено и прочие мои враги не докажут мою виновность, а сделать это будет непросто, поскольку в государственной измене я не замешана и соблюдала во всех своих поступках крайнюю осторожность.

Благодаря лорду Чандосу мне удалось спастись. Впоследствии выяснилось, что Мэри и в самом деле ничего не знала об эдикте. Когда она поправилась и ей донесли о случившемся, королева пришла в смятение. Еще бы: человек, способный на такой подлог, не остановится и перед тем, чтобы лишить меня жизни каким-нибудь иным способом. Будучи женщиной глубоко религиозной, Мэри не хотела, чтобы ее совесть была отягощена убийством родной сестры.

Именно тогда произошел перелом в ее отношении ко мне. Теперь Мэри выражала неудовольствие, если кто-то из ее приближенных осмеливался отзываться обо мне дурно. Королева вновь называла меня своей сестрой, а мой портрет, который убрали из парадной галереи, велела водрузить на место.

Мэри терзалась нелегкими мыслями, не доверяла своим ближайшим советникам, даже я, над которой по-прежнему витала угроза смерти, не согласилась бы оказаться на ее месте.

Однажды ко мне явился лорд Чандос и опечаленно сказал:

— Королева повелела, чтобы Тауэром управлял сэр Генри Бедингфельд. Должно быть, это связано с последними событиями.

Я содрогнулась от ужаса.

— Как, милорд, вы хотите сказать, что охранять меня поручено сэру Бедингфельду?

— Похоже, что так, миледи. Мне очень жаль, но я больше не смогу оберегать вас.

— Вы хорошо заботились обо мне, милорд, я никогда этого не забуду. Скажите мне, что за человек этот Бедингфельд?

— Ревностный католик, миледи, но при этом человек высоконравственный.

— Может он совершить убийство ради своей веры?

— Не думаю.

— Постойте, а не его ли отец был тюремщиком Катарины Арагонской, когда ее содержали в замке Кимболтон?

— Так точно, миледи.

— Насколько я слышала, он был не слишком добр к опальной жене короля.

— Он выполнял приказ его величества, а теперь его сын столь же скрупулезно будет выполнять приказы королевы. Из него наверняка получится суровый тюремщик, но Божьих заповедей он не нарушит. Жизнь под его попечительством будет для вас безрадостной, но зато и безопасной.

— Я хотела бы вам верить, но в этих стенах слишком часто проливалась королевская кровь. Когда к узнику приставляют подобных охранников, за этим всегда что-то кроется.

— Должен сказать вам, миледи, что сэр Генри Бедингфельд не назначен комендантом Тауэра. Он будет по должности старше меня, но его пребывание в крепости временное. В скором времени вас должны перевести в какое-то иное место.

— Из одной темницы в другую? Должно быть, моим врагам будет легче избавиться от меня в каком-нибудь отдаленном замке. Вы не знаете, куда меня собираются отправить?

— При мне говорили о замке Помфрет.

— Храни меня Господь! Там содержали моего предка Ричарда II. Поговаривают, что именно там этого несчастного монарха и убили.

Мне стало дурно. Когда-то я больше всего на свете боялась заточения в Тауэр, однако мысль о том, что меня могут поместить в какой-нибудь отдаленный замок, над которым витают тени былых убийств, теперь казалась мне еще более ужасной. Здесь, по крайней мере, хоть был Роберт Дадли, его близость придавала мне сил.

Вскоре после разговора с комендантом прибыл и сэр Генри Бедингфельд. Я сразу невзлюбила его, поняв, что он относится к разряду мужчин, не испытывающих ни малейшего снисхождения к женским слабостям. Бедингфельд был убежденным сторонником моей сестры, с его точки зрения, я олицетворяла собой угрозу королеве. В то же время сразу было видно, что передо мной человек искренне верующий. Это должно было бы вызывать уважение, но страх заглушил все остальные чувства. Бедингфельд явился в сопровождении ста сорока вооруженных солдат — и это чтобы охранять одну-единственную узницу! Мне показалось, что он очень стар, хотя на самом деле ему было всего сорок три года. Мой новый тюремщик был человеком суровым и неулыбчивым, я сразу же дала ему понять, что его присутствие вызывает у меня отвращение.