Рождественский пёс

Двадцатое декабря

Проснувшись утром, Катрин не обнаружила Макса рядом с собой. Это было глубокое разочарование. (Курта тоже рядом не оказалось; это было разочарование мелкое, с которым она легко справилась.) Открывая глаза, она могла бы поклясться, что Макс лежит рядом. Но он ей просто… Нет, он ей не просто приснился. Это было одно из тех ночных впечатлений, которые человек пытается удержать, потому что они логичны, рациональны и имеют целостный, законченный характер. На этот раз удерживать было нечего — Макса рядом не было.

Будильник сделал свое дело. Он не терпел переходов, не терпел отсрочек. Было семь часов. Катрин еще не обрела способности думать и, значит, еще не могла знать, почему Макса нет рядом. Ей нужно было лично спросить его о причине его отсутствия. Может, он даст ей вразумительный ответ. Она еще не могла вычистить зубы. Она еще не могла стряхнуть с себя остатки сна, потерев глаза кулаками. Она взяла телефон и набрала его номер. (Этот номер она помнила даже в своем полубессознательном состоянии, на границе между сном и бодрствованием.) Когда он ответил, она проснулась и от ужаса бросила трубку. Это был четверг, ее последний рабочий день перед Рождеством. Она была далеко не в самой лучшей форме. Она потеряла равновесие. Ее эмоции перевешивали ощущения.

Когда зазвонил телефон, Курт лежал под своим креслом и спал. Макс в такую рань обычно не брал трубку. Но это могла быть Катрин. И хотя звонивший так и не подал голоса и разговор закончился, не успев начаться, это все же была Катрин. Развитие средств связи достигло уже таких высот, что ответ на вопрос, кто только что (не) хотел поговорить с тобой, можно было получить в виде цифр.

Макс сразу же перезвонил ей и сказал:

— Доброе утро.

Она, не раздумывая, ответила:

— Доброе утро.

После этого наступила пауза. Позиции переговаривающихся сторон были озвучены.

Умение говорить по телефону приобретается либо в детстве, либо никогда. У Макса в этом отношении было суровое детство. Его дедушка с бабушкой жили в Хельсинки, и он очень скоро усвоил, что телефонные звонки в Финляндию или из Финляндии — дорогое удовольствие. Однако другого способа установить связь с дедушкой и бабушкой в течение одного дня не существовало.

Чтобы получить право хотя бы на секунду стать одним из участников переговоров, когда на проводе был Хельсинки, Максу надлежало находиться в трех миллиметрах от трубки. И на приветствие «Привет, дедушка! Привет, бабушка!» ему отводилось не более десятой доли секунды. В целях экономии времени (и денег) он говорил: «Привет, баба-дед!» Во время каждого третьего разговора он успевал еще услышать в трубке шуршание, которое должно было означать: «Привет, Максиляйн!», и связь прерывалась. Или у него вырывали трубку.

Других телефонных контактов, кроме бабушки с дедушкой в Хельсинки, у него не было. Отец Макса придерживался той точки зрения, что общаться по телефону с человеком, живущим в том же городе, это извращение: его ведь можно навестить. С особой строгостью Максу был запрещен другой, еще более опасный вид извращения: болтать после обеда со школьными друзьями, с которыми он пару часов назад имел возможность непосредственного, личного общения. Поскольку Максу практически никогда не разрешалось звонить, то и ему почти никто никогда не звонил. И каждый раз, когда его все-таки настигал чей-то звонок, он под действием своего благоприобретенного синдрома «Привет, баба-дед!» впадал в панику и был не в состоянии ни собраться с мыслями, ни подобрать слова.

С годами он научился удерживать нить разговора долее чем несколько секунд. С тренированными партнерами ему иногда даже удавалось обменяться несколькими словами. На то, чтобы поболтать, его никогда не хватало. А когда наступала пауза, у него внутри включался какой-то счетчик и он уже был не в состоянии выдавить из себя ни одной членораздельной реплики.

С учетом всего этого его вопрос: «Ты мне только что звонила?», которым он завершил минуту молчания, был не так уж плох. К сожалению, Катрин ответила сонным голосом:

— Нет, с чего ты это взял?

— Твой номер высветился у меня на дисплее, — вырвалось у него само собой.

— А… Ну, значит, я перепутала номер. Извини.

Макс пропустил мимо ушей откровенную неубедительность ее ответа. Он был горд тем, что она спутала чей-то телефон именно с его номером.

— Я, собственно, хотел тебя спросить: ты не хочешь перед работой заглянуть ко мне на чашку кофе? — храбро произнес он, радуясь этой храбрости.

— С удовольствием, — ответила она.

Ее ответ прозвучал одновременно с последними словами его вопроса.

— В восемь?

— В восемь!

— Ну, значит, до скорого?

— До скорого.

— Я очень рад.

— Я тоже очень рада.

— Жду с нетерпением.

— И я тоже.

— Ну, пока?

— Пока.

«Какой классный разговор получился!» — подумал Макс и еще какое-то время держал трубку в руках, как памятный подарок.

В парке Эстерхази до ее сознания вдруг дошло, что она написала ему, что хочет с ним спать. (И что это было чистой правдой.) И что он ответил: «Я тоже хочу этого». И что сейчас она направлялась к нему. В надежде на то, что он не думает, что она ждет, что их общее желание сейчас должно исполниться. И что он не станет ничего предпринимать в этом направлении. У нее было полчаса. Она хотела просто увидеть его. Просто сказать ему «здравствуй». Просто выпить кофе и удержать свое смущение на каком-то приемлемом уровне. Ей все же как-никак предстояло еще принять с дюжину пациентов, прежде чем ей позволено будет в тридцатый раз отметить свой день рождения.

В подъезде она наспех составила краткий каталог поведенческих форм для сцены в дверях: если он откроет дверь в пижаме, она закричит. Если он откроет дверь в халате, она убежит. Если он откроет дверь голым, она закричит и убежит.

Он был одет. Она бросилась ему на шею. Он прижал ее к себе. Она почувствовала его горячую щеку на своей холодной. Так, обнявшись, они простояли около получаса. Потом ей нужно было идти. Нет, они простояли так несколько секунд, которые показались ей получасом. После этого никакого кофе не было. Никто его не сварил. И к кофе тоже ничего не было. Никто даже не подумал об этом. Ничто не отвлекало их друг от друга. Это было замечательно.

Они сидели на диване, бок о бок. Он держал ее руку в своей. Они говорили о каких-то мелочах, по-видимому, рассказывали что-то друг другу о своем детстве. Им было все равно, что они говорили друг другу. Они ни о чем не думали и не запоминали ни слова из своих рассказов. Они просто привыкали друг к другу и искали точки внутреннего соприкосновения.

Это были маленькие истории, рассказывая и слушая которые можно смотреть друг другу в глаза, кивать друг другу, улыбаться друг другу, хотя ничего смешного в этих историях нет. Влюбленные рассказывают друг другу не смешные истории, а истории, которые дают им обоим возможность ощущать свою влюбленность и при этом не молчать. Это были истории, позволяющие вслушиваться в руки друг друга, читать движения пальцев и ладоней.

«Можно было бы уже давно поцеловаться…» — подумала Катрин. Это были истории, которые не просто не помешали бы этому. Это были истории, как будто специально созданные для этого. Истории, которые легко можно было прервать в любом месте. Истории, которые потом совсем необязательно было бы продолжать.

— О чем мы только что говорили? — спросил бы один.

— Не помню… — ответил бы другой.

И можно было бы опять поцеловаться. И уже не прерывать поцелуя. Так заканчиваются подобные истории — поцелуи, оправленные в слова.

— Мне пора, — сказала Катрин и потеряла его руку.

Она, конечно, могла его сейчас поцеловать, но это показалось ей слишком рискованным. А он должен был хотя бы спросить: «Когда мы увидимся?» Он уже повернул к ней голову и придал лицу выражение опережающей события тоски, но так и не спросил. Они обнялись. У Катрин уже готово было сорваться с языка:

— Ты сегодня вечером свободен?

Но тут мимо протащился Курт. Его клонило в сон. Это был уже не тот Курт, который несколько дней назад проснулся рядом с ней в ее кровати.

— Можно, я возьму его с собой? — спросила Катрин. Просто чтобы задать интересный вопрос и из жалости к себе самой, которая охватила ее при мысли о том, что ей сейчас придется без поцелуя, без Макса и без кофе выйти на офтальмологические подмостки, под софиты разнокалиберных линз целой своры жаждущих прозрения пациентов. Она вдруг остро ощутила потребность в защитнике и связующем звене.

Макс удивился, но проявил великодушие. Конечно же, она может взять Курта с собой. Она может брать его когда угодно.

— Моя собака — это твоя собака, — сказал он и вместо поцелуя сунул ей в руку поводок, на другом конце которого Курт отчаянно боролся с бодрствованием за здоровый утренний сон.

— А когда ты его заберешь? — спросила Катрин. На самом деле ее вопрос означал: «Когда мы увидимся?»

Он должен был ответить:

— Когда хочешь. Приходи с ним вечером ко мне.

Но он ответил:

— Если ты не против, я заберу его завтра в обед.

Она была против, но сказала:

— Хорошо. Договорились.

На лестнице Курт не позволил себе ни единого проявления своеволия — ни единого писка «говорящего» сэндвича, ни единого шага в направлении, противоположном движению Катрин. Он чувствовал, что с ней сейчас шутки плохи и что он будет первым и единственным, кто почувствует ее дурное настроение на собственной шкуре.

В обед и два раза после обеда Макс звонил Катрин и справлялся, как дела у Курта. И у нее. Курт спал посредине приемной. Время от времени о него спотыкался какой-нибудь особенно близорукий пациент, но Курт, судя по всему, спал слишком глубоко, чтобы кусать его в отместку за ногу. Катрин давала краткие, вежливые, доброжелательные ответы. Так она, по-видимому, разговаривала со своими пациентами. Макс чувствовал бы себя более уютно, если бы ее ответы были менее краткими, вежливыми и доброжелательными.

Вечером опять пошел снег. Макс отправился к Пауле, чтобы выслушать новую версию старой песни о критическом пересмотре прошлого. Эта затея казалась ему смешной. Зачем он шел к Пауле? Что он там потерял? Почему он не пошел к Катрин, которую любил? Почему не сказал ей, что он уже ни минуты не может прожить без мыслей о ней и готов сделать для нее все — например, взорвать и за один день заново отстроить Рим, — лишь бы она позволила ему, целуясь с ней, испытывать тошноту?

Звоня в дверь Паулы, он поклялся себе, что сегодняшний лабораторный опыт под названием «Жирная Сиси» будет последней попыткой изменить естественные процессы с помощью кустарной медицины.

В квартире Паулы собрались все курительные свечи арабского мира, чтобы сообща раскурить биологически усвояемый мегакосяк. С дюжину ароматических… нет — целебных свечей придавали запаху медицинско-психоделическую ноту и заодно освещали помещение. Из горячих клубов дыма вышла Паула. Ее обнаженные плечи, живот и ноги, яркий макияж в контрастных тонах — все это складывалось в образ знойной индийской женщины, которой хотелось и, вероятно, можно было обладать немедленно; и то и другое было результатом мастерски инсценированного наркотически-галлюцинаторного хеппенинга. Поскольку Паула всегда стремилась к логической завершенности своих экстравагантных клише, общую композицию довершала группа «Pink Floyd», исполнявшая «Dark Side of the Moon».[22]

— Что это за цирк? — спросил Макс. — Ты что, решила проведать свою школьную юность?

— Угадал. Только не свою, а твою, — ответила Паула.

На этот раз ее губы выглядели особенно плотоядными. Или они просто показались ему такими вблизи? Входная дверь была заперта. Правда, ключ торчал в замке, как с удовлетворением отметил про себя Макс. Его угнетало уже то, что он вынужден был думать о таких вещах.

Паула взяла его, как пациента, за руку, провела в свой окуренный и охраняемый горящими светильниками медитационно-лабораторный салон, с ласковой настойчивостью усадила на паркетный пол, устланный коврами и подушками, и сама устроилась рядом.

— Что ты собираешь со мной делать? Соблазнять? — с наигранной веселостью спросил Макс.

— Нет, всего лишь целовать. Должен же ты когда-нибудь этому научиться? — ответила Паула, разминая губы, как трубач.

Макс хотел встать и уйти, но тут на стене вспыхнул квадрат света с закругленными углами: Паула включила диапроектор. Раздался щелчок, и на экране появилась «она» — во весь рост, мощная, неотвратимая, как судьба, классическая молодая соседка, которую мы видим сто раз в день и на сотый раз уже не узнаем. Симпатичная, но не очень. С честным взглядом типа «у меня сегодня критический день, но это меня не огорчает». И со свежей улыбкой типа «я варю лучшее абрикосовое варенье на свете». В сочетании с крепким носом типа «кому не нравится — его проблема!», напоминающим лыжный трамплин. Над которым навис узкий лоб типа «была охота думать, мозги ломать!» А на голове искусно мелированные, намертво схваченные гелем короткие светлые волосы, застывшие в художественном беспорядке, — то, что называется «я расческу потеряла и хожу теперь как есть». Одна рука, сжатая в кулак, упирается в бедро. Одна нога, осеняемая юбкой, выставлена вперед, словно с целью продемонстрировать незаслуженно обделенную признанием эротичность мощных икр. Женский образ — как генеральная исповедь. Это была она. Это она лишила Макса сознания одним поцелуем — Лизбет Виллингер, жирная Сиси.

— Ну как, припоминаешь? — спросила Паула.

— Смутно… — пробормотал Макс, подсознательно употребив короткое слово, однокоренное с «муторно», и прижал обе руки к груди, словно пытаясь прикрыть первые тревожные всполохи назревающей в недрах желудка грозы.

— Выглядит совсем недурно, даже хорошенькая, — сказала Паула и еще раз нажала на кнопку диапроектора.

Полномасштабное изображение Сиси сдвинулось в сторону, уступив место увеличенному фрагменту — снимку головы. Паула лазерной указкой обвела рот Сиси и сказала:

— Безупречно симметричный рот, плавные очертания, губы не вздутые, здоровые белые зубы… Послушай, неужели этот рот до сих пор вызывает у тебя отрицательные эмоции?

Макс сделал глубокий вдох и решил не тратить силы на ответ. При условии полной неподвижности этих губ на стене и его самого он мог бы продержаться еще несколько секунд.

— Так… — деловито произнесла Паула. Это прозвучало угрожающе. — Сейчас мы выполним ровно пять упражнений!

«Нет, Паула, сейчас мы не выполним ровно ни одного упражнения!» — подумал Макс. Но дальше мыслей его сопротивление не пошло.

— Если тебе станет плохо, стукнешь три раза кулаком по полу и я сразу же прерываю упражнение, — пообещала Паула.

Макс с такой силой постучал по полу кулаком, что арабская дымовая завеса поколебалась. Но Паула безжалостно продолжала упражнение.

Упражнение первое: поцелуй с закрытыми глазами. Губы Паулы обрушились на его рот тяжелым тропическим дождем. Он постучал по полу. Паула сверкнула на него свирепым индейским взглядом и невозмутимо продолжила упражнение. Макс почувствовал ее язык у себя во рту, острый, грубый и, к счастью, относительно сухой. Он хотел думать о Катрин, но ему было стыдно. Ему вспомнилась стонущая Натали в своем влажно-ликующем любовном экстазе. А за ней его уже подстерегала жирная Сиси. Выскочив вперед, она стиснула его щеки пальцами-сосисками и вдохнула ему в нос свой уникальный фирменный аромат «Первый поцелуй». Макс трижды стукнул по полу.

— Пять секунд, — сообщила Паула, заплечных дел мастерица. — Нет, это не результат!

Упражнение второе: поцелуй с открытыми глазами. Начало его было многообещающим. Огромные зрачки Паулы светились, как капли росы среди зеленого мха. Ее лицо, напряженно-просветленное, напоминало лицо помешанной на спорте южноамериканской преподавательницы физкультуры, отдающейся своему любимому ученику, неумелому и неопытному европейцу. Макс почувствовал, как в нижней части его туловища просыпаются некие силы. Но тут он вспомнил про Самуэля, ее друга. Что бы он, интересно, сделал, если бы застал их за этим занятием? Что было бы, если бы он сейчас вошел в комнату? От этой мысли его желудок устремился вверх, и он в ту же секунду увидел свиной пятак жирной Сиси. Она провела языком по верхней губе и пожелала ему приятного аппетита. Макс постучал по полу.

— Одиннадцать секунд, — подытожила Паула. — Значит, с открытыми глазами тебе целоваться легче, чем с закрытыми, мой милый.

— Это с тобой! — уточнил Макс, решив, что она заслужила комплимент, и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов.

— А сейчас переходим к самому приятному упражнению! — объявила Паула. — Теперь ты можешь помогать себе руками.

Макс улыбнулся, изображая радость предвкушения.

— Но только до сих пор, — прибавила она и жестом исполнительницы танца живота коснулась рукой пупа.

На этот раз Макс добился внушительного результата: двадцать секунд. Столько времени ему понадобилось на решение вопроса, как воспользоваться руками, чтобы не оскорбить красоту Паулы, не разрушить дружбу, не злоупотребить свободой, предоставленной ему в рамках учебно-экзаменационного мероприятия, ради своих корыстных, развратных интересов и избежать чувства, что он вместе с ней предает Самуэля. Мысли о Катрин оказались недостижимой целью. Она ждала где-то за пределами Солнечной системы. И наверное, уже даже не его, а кого-нибудь другого.

Конечно же, ему хотелось положить руки Пауле на грудь и держать их там как можно дольше. А кому на его месте не захотелось бы этого? Он, по-видимому, был единственным совершеннолетним мужчиной западного мира, который получил право трогать ее груди и не реализовал его. А между тем это было не так-то просто, найти в верхней части ее тела место, совершенно изолированное от бюста и никак не связанное с ним тематически. Макс понимал, что упускает шанс века. Но он, в конце концов, пришел сюда не для забавы.

Во время подобных рефлексий, сопровождаемых учащенным пульсом, секунды летели со скоростью света, и Макс совершенно забыл о двух языках, в спортивно-боевом задоре сцепившихся друг с другом. Ему наконец удалось отыскать место для своих рук. На спине, вблизи лопаток, на уровне груди, имелись упруго-эластичные мышечные утолщения, которые он мог массировать с чистой совестью.

Но теперь, когда наступил относительный чувственный покой, жирная Сиси вновь проникла в его сознание и послала ему воздушный поцелуй со вкусом рыбьего жира. Макс трижды стукнул в пол. Паула была разочарована. Она ожидала полного успеха.

Теперь ему никуда было не деться от упражнения четвертого: поцелуй при одновременном визуальном контакте с изображением Лизбет Виллингер во весь рост. Ему потребовалось всего семь секунд, чтобы перенестись от миловидной Лизбет к ее жирному прототипу. После этого он вынужден был энергично постучать по полу и попросить продолжительного перерыва при открытых окнах.

Упражнение пять: поцелуй при одновременном визуальном контакте с увеличенным фрагментом Лизбет Виллингер. То есть ему надлежало во время поцелуя смотреть мимо повернутого в сторону лица Паулы прямо на губы Сиси на стене. Через сорок секунд Паула сама прервала упражнение.

— Что с тобой? Ты что, излечился? — спросила она.

Как ни странно, рот Сиси, от которого видны были практически только зубы, действовал на Макса успокаивающе. Вид этих белых здоровых зубов лишил детскую психологическую травму ее гнилого вкуса. Макс чувствовал себя целующимся марафонцем. Его взгляд описал уже с дюжину кругов вокруг губ Сиси, причем без всякого риска поскользнуться и сорваться в страшный омут. Первые круги еще стоили некоторых усилий. Но с каждой секундой Макс чувствовал себя на этой окологубной орбите все уверенней и легче. В конце концов его полет перешел в автоматический режим. При этом он ощущал приятное головокружение и, уподобившись космическому спутнику с дистанционным управлением, совершал все новые и новые витки.

В то же время он успел уже привыкнуть к языку Паулы. Тем более что он не пытался внедриться дальше заднего нёба. Ощущение его влажности постепенно утратило свою опасную остроту. Макс вдруг мысленно перенесся назад, к тому испытанию мужества, устроенному «Кровожадными пиратами». Он услышал их крики: «Браво, Макс, король поцелуев! Макс, крутой чувак! Давай-давай, Макс, лови кайф!» — и, приготовившись к мощным натискам тошноты, с ужасом подумал, что Паула, увлеченная поцелуем, может не услышать его стука. Но ничего не происходило, желудок находился в состоянии покоя. Его глаза продолжали свой полет вокруг губ Сиси. Макс почувствовал в себе способность выдержать испытания любой степени сложности. Он готов был целоваться еще хоть час.

— Поздравляю, — сказала Паула и потрепала его по плечу.

— Спасибо… — прошептал Макс в изнеможении.

— Как говорится, получи и распишись. — Паула выпрямилась.

— Что «получи»?

— Решение твоей проблемы. Тебе нужна фотография ее губ. С этого дня ты должен постоянно носить ее с собой. И чтобы пользовался ей при каждом поцелуе, понял? — Паула опять превратилась в строгую аптекаршу.

— Может, это была случайность? Единичный успех? — с сомнением спросил Макс.

— Это тебе придется выяснить на опыте, мой милый, — сказала Паула, подошла к письменному (медитативному) столу и вернулась со стопкой фотографий — Лизбет во всех ракурсах и масштабах, в том числе три превосходных снимка губ.

— Паула…

— Знаю, знаю, — перебила она его. — Я проявила чудеса самопожертвования и великодушия.

— Даже не знаю, как тебя отблагодарить. Что я могу тебе за это предложить?

— Поцелуй… Но необязательно сегодня.