Рождественский пёс

Двадцать четвертое декабря

Это была одна из тех ночей, когда человек не испытывает никакой потребности знать, который час. Но, судя по всему, около четырех утра Макс уснул. Голова Катрин у него на груди мерно поднималась и опускалась. Легкие, едва ощутимые раскаты далекого грома под головой приятно щекотали слух. Поверх этих звуков реял чистый бриз, похожий на размеренный шум прибоя. Хорошо, что Макс не храпел. Но даже если бы он храпел, это тоже не могло бы стать поводом для разрыва. Поводов для разрыва больше вообще не существовало.

Катрин, кстати, только что исполнилось тридцать лет, если это кого-то интересовало. Это был, кажется, первый ее день рождения, когда она радовалась тому, что он наступил, а не ждала вечера, чтобы порадоваться тому, что он наконец закончился. «Радовалась» — было, собственно говоря, бессовестной клеветой, жалкой пародией на ЧП вселенского масштаба, произошедшее в ее душе. Она испытывала такой душевный подъем, что могла бы двигать горы. Да что там горы! Она могла бы даже купить елку, принести ее домой и украсить пряниками в форме ангелочков. Почему бы и нет? Счастливые клише не наблюдают.

Ее живая подушка, жесткая и волосатая, пахла Максом. Хорошо бы из этого запаха сделать духи, подумала она. «Макс» — замечательное название для духов. «Макс» — вообще замечательное имя. Она любила его. Макса. Нет, не надо делать из него никаких духов. Этот запах теперь принадлежит ей одной. Она лежала, обхватив его грудь руками и сцепив пальцы у него под спиной. Идеальная поза для заявления своих прав на кого- или что-либо, но далеко не идеальная для сна. Впрочем, Катрин вообще не нужна была поза для сна. Она вообще больше не хотела спать. Эта ночь была слишком дорога для нее, чтобы тратить ее на сон, ей было жаль расставаться с состоянием бодрствования, с сознанием счастья.

Настенные часы в гостиной пробили четыре. Это вызвало в ее мозгу короткую серию отдаленных мыслей: она совершенно забыла про часы для охотников-зоофобов, которые собиралась подарить отцу. Она вообще забыла про родителей, причем сделала это, скорее всего, в здравом уме и твердой памяти. Интересно, они все еще злятся на нее? Они уже усыновили Аурелиуса или еще только собираются? Приглашать их в гости или нет? Если приглашать, то почему бы не сегодня и не сюда? О’кей, сюда не стоит. Ради Макса! И тем более ради Курта! Кстати, где Курт? Почему он до сих пор не напомнил о себе? Он что, переехал? Или спит у соседей?

Катрин понадобилось минут десять, чтобы высвободить руки. У нее вдруг родилось подозрение века (по степени ее проницательности и остроты комбинаторного мышления), и она на цыпочках пошла за его подтверждением или опровержением. Она ощупью, вдоль стены добралась до самого отдаленного угла гостиной, где тиканье часов, усиливавшееся по мере приближения к ним, плавно перешло в греческие куранты. Там она оглянулась, и ее взгляд упал на… Вот это сюрприз!.. Нет, это Макс должен увидеть сам. Катрин была довольна собой. В течение нескольких часов для нее сами по себе решились две экзистенциальные загадки: загадка поцелуя и загадка сна.

— Катрин, я должен тебе объяснить эту историю с фотографией, — прошептал Макс на каком-то отрезке утреннего времени.

Это было одно из тех утр, когда человек не испытывает никакой потребности знать, который час.

— Когда у тебя вылет? — спросила Катрин.

Это для нее было гораздо важнее.

— Сколько у тебя еще есть времени? Когда тебе нужно уходить? — спросил Макс.

Это для него было гораздо важнее.

— У меня сегодня день рождения, — ответила Катрин.

— Серьезно? — удивился Макс.

— Тридцать, — коротко ответила Катрин.

— Ну и дела! Это надо отпраздновать! — заявил Макс. — Чего ты желаешь?

— Тебя.

— Но может, лучше что-нибудь такое, чего у тебя еще нет?

Они лежали друг в друге, как два кружка лука. Он был внешним кружком, она внутренним.

— У меня большие проблемы с поцелуями… — сказал Макс.

— Ничего страшного, — ответила Катрин. — Поцелуи — это такая скука! Всегда одно и то же.

— Я вылетаю только после того, как ты уйдешь.

— А когда я уйду?

— Когда хочешь.

— Значит, никогда.

— Значит, я никуда не вылетаю.

— Ты хочешь сказать…

— Отпуск — это такая скука! Всегда одно и то же.

Внутренний кружок лука выпростался из внешнего, перевернулся и вновь приник к нему. Теперь они лежали изнанка к изнанке и не замечали, как проходят часы.

Когда люди влюбляются, они совершают самые немыслимые глупости. Например, пропускают свой авиарейс на Мальдивы и вместо этого покупают рождественскую елку.

Это было их первое совместное приобретение, и они радовались ему, как желанному первенцу, рожденному по ускоренной программе. Выбирал елку Курт — те, которые он помечал, отпадали сами по себе. Осталась одна, датская ель. Курт, впрочем, вернулся в свое привычное состояние — состояние стабильного полусна. И Катрин даже знала почему.

Это двадцать четвертое декабря опять, как и всегда, было странным днем. Люди, которые целый год почти не раскрывали рта, вдруг начинали смеяться. Те, кто молчал, вдруг желали кому-то «веселого Рождества». Те, у кого, казалось, вообще нет рук, пожимали чьи-то ладони. Те, у кого не было глаз, подмигивали другим. Те, у кого не было ушей, жадно впитывали «Last Christmas»,[26] льющееся из репродукторов первого попавшегося универмага. Те, кто никогда не выходил из дома, боясь уличной толкотни и вони, стояли с просветленными лицами посреди праздничной сутолоки супермаркетов и универмагов, выуживали из огромных витрин со специфическим запахом филе трески и любили своих близких, которые отвечали им тем же.

Дома Макс установил елку и набросал на нее мишуры. Катрин тем временем звонила по телефону. Это были очень важные, срочные, секретные звонки. Похоже, она что-то затевала. Потом они сели на оранжево-красный кожаный диван. Потом сползли с дивана на паркетный пол. Потом переместились в спальню. Никто никого не целовал. Никто даже не заикался про поцелуи. Макса это обстоятельство немного смущало. Такого беспоцелуйно-бессловесного конца у этой истории, к сожалению, быть просто не могло.

На после обеда были приглашены Шульмайстер-Хофмайстеры. Это стало сюрпризом для всех участников рождественской ассамблеи (кроме Курта). Катрин спонтанно решила раз и навсегда осчастливить своих родителей. Максу импонировала идея хотя бы теоретически побывать в роли зятя. Для пущей достоверности и убедительности он испек именинно-рождественский грушевый пирог и украсил его тридцатью свечами. Курт лежал под своим креслом и спал. Они взяли его за четыре ноги и отнесли под елку, где он и продолжил свой сон, усилив декоративный эффект праздничного убранства гостиной.

Родители Катрин прибыли ровно в три. Хуго Босса Младшего с ними на этот раз не было. По-видимому, у него не нашлось подходящего пиджака. В ноздрях Эрнестины Шульмайстер застряла кисло-сладкая улыбка, когда она милостиво приняла протянутую ей руку Макса.

— Это мой новый друг, — перевела Катрин.

Кислые тона мгновенно покинули ноздри фрау Шульмайстер, мешки под ее глазами затряслись, а дрогнувшие голосовые связки одобрительно пропели:

— Золотце!..

Фрау Шульмайстер, вероятно, подумала о предстоящей новогодней свадьбе и о пяти внуках, которых «новый друг» уже, можно считать, подписал в производство.

Рудольф Хофмайстер активировал свой самый приветливый взгляд типа «Так, а теперь мы, мужчины, можем спокойно поговорить о спортивных автомобилях», двинулся на Макса и принялся отбивать у него на плече незримую котлету.

— Я должен извиниться перед вами за поведение моей собаки… — произнес Макс на почти безупречном оксфордском английском с немецкими субтитрами. — Видите ли, обычно он спит. — В подтверждение своих слов он указал рукой на неподвижный моток проволоки под елкой.

Господин Хофмайстер на всякий случай прикрыл глаза рукой.

Пирог всем понравился.

— У груш очень… освежающий вкус, — сказала мать Катрин.

— По-моему, груши вообще не имеют никакого вкуса, — заметила Катрин.

— Грушевый пирог и не должен иметь вкус груш, у него должен быть вкус пирога. Кто хочет есть фрукты, пусть ест фрукты, для этого не нужно печь или покупать пирог, — поделился Макс своим взглядом на проблему.

Все присутствующие согласились с ним.

— Этот молодой человек знает, что говорит, — похвалил господин Хофмайстер.

Потом состоялось вручение подарков. Отцу пока пришлось довольствоваться ваучером на часы для охотников-зоофобов, материализация которого была назначена на первые числа января. Макс еще пока не был включен в программу. Мать получила ночную сорочку средней розовости.

— Золотце, у меня ведь уже целых две розовые ночные сорочки! — сказала фрау Шульмайстер в качестве сноски к своей профессионально инсценированной радости.

— Ночных сорочек не бывает слишком много, — заявил господин Хофмайстер.

Катрин получила в подарок от родителей полное театральное снаряжение, состоящее из театральной сумочки (обменять), театральных перчаток (оставить), театральной блузки (передарить), театрального платья (отнести в службу социальной помощи малоимущим гражданам), театральных туфель (обменять) и абонемента в театр «Йозефштадт» — самые дорогие места на десять лучших спектаклей в новом году.

— Что же мне туда ходить одной? — спросила Катрин.

— Нет, Золотце, у Аурелиуса места рядом с твоими.

Возникла неприятная пауза.

— Может, господину Максу выкупить у него билеты? — предложил отец.

Макс кивнул.

— He хотелось бы быть невежливой… — сказала Катрин, — но…

Но родителям пришлось откланяться, причем немедленно. Она шепотом назвала им причину. Макс тем временем написал матери рецепт грушевого пирога. И вероятно, заслужил себе этим право отныне называть фрау Шульмайстер мамой. Господин Хофмайстер, тоже уже созревший для роли папы, взял Макса за плечи и хорошенько потряс, глядя на него своим заключительным взглядом типа «Но в следующий раз мы уж точно поговорим о спортивных машинах!»

Оставалось еще два сюрприза. Катрин попросила Макса на десять минут покинуть квартиру. Без объяснения причин. Правда, ему было сказано, что ничего особенного не будет. Курт составил ему компанию. Не потому, что ему было скучно дома, а потому, что ему было пора. Одним словом, они решили совместить приятное с полезным и отправились на прогулку.

Когда они вернулись, Курту было позволено заняться своими делами. Он мог опять лечь под свое кресло. Это было хорошее кресло. В отличие от колючей датской ели оно не мучило его акупунктурным массажем спины.

Максу еще в прихожей было велено закрыть глаза. Мало того, ему завязали глаза платком. У него была одна веская причина, по которой он безропотно подчинился, даже не спрашивая, в чем смысл этой затеи: Катрин. Если бы она пожелала, он бы на четвереньках прошел через весь парк Эстерхази, не спрашивая ни о каком смысле. Катрин сама по себе была смыслом всего, что происходило с ним по ее инициативе.

Она взяла его за руку и провела в гостиную, где Моцарт повторял свой вчерашний концерт, только на этот раз громче. Посредине комнаты они остановились.

— И что дальше? — спросил Макс.

— Макс, поцелуй меня, — сказала Катрин.

— Это обязательно? — спросил он.

Он предпочел бы на четвереньках пройти через весь парк Эстерхази.

— Я знаю, тебе это нелегко, но мне так хочется, чтобы ты меня поцеловал! Попробуй, может, получится.

— А зачем повязка на глазах?

— Пожалуйста, поцелуй меня!

Это прозвучало как последние слова человека, умирающего от жажды.

У него не оставалось выбора. Он почувствовал ее руки на своих бедрах. Снизу на него повеяло ее теплом. Он наклонился к ней, взял ее лицо в ладони, почувствовал губами ее губы, ощутил во рту ее язык. Он был нежным и подвижным и имел вкус грушевого пирога. А грушевый пирог, как известно, не имеет вкуса, и это был отрадный факт. К тому же женщину красивее Катрин он еще никогда не целовал. И уже вряд ли поцелует. Это было дополнительным утешением. Он был влюблен в нее до умопомрачения, и это окончательно сломило его сопротивление.

Поцелуй получился долгим, хотя и несколько раз резко прерывался. Сначала приступы тошноты носили довольно безобидный характер. Образ жирной Сиси периодически вспыхивал в его сознании, но, к счастью, был расплывчатым и держался на почтительном расстоянии. Он почти не выделялся на фоне более резкого изображения взрослой Сиси. К тому же Макс мысленно обводил взглядом очертания ее фотогуб. В какой-то момент он вдруг вспомнил свой позор — когда Катрин застукала его на месте преступления с фотогубами в руке. Почему она до сих пор так и не спросила про это фото? Откуда она вообще знала, что ему тяжело целоваться? Почему так долго ждала поцелуя? Все эти мысли помогли ему выиграть несколько драгоценных секунд.

Вначале были моменты, когда поцелуй ему даже доставлял удовольствие. Он чувствовал тело Катрин, ее запах, вспоминал прошедшую ночь, радовался предстоящей, мечтал о последующих. На каком-то этапе Катрин убрала его руки со своей шеи. Ее тело тоже как-то незаметно отстранилось от него. Теперь они были связаны только через поцелуй, но ее язык тоже постепенно сокращал зону своего присутствия.

Потом Катрин, судя по всему, вдруг полностью отстранилась от него. Он уже не чувствовал ни ее тела, ни ее запаха и даже не слышал ее — Моцарт слишком властно забарабанил по клавишами пальцами пианиста. Поцелуй оставил послевкусие пустоты и задним числом сдавил ему горло тошнотой. Максу никак не удавалось стереть в сознании контуры ехидно ухмылявшейся жирной Сиси.

— Катрин! — позвал он и начал искать ее на ощупь.

— Я здесь… — прошептала она ему на ухо. Она, по-видимому, стояла рядом с ним.

Губы, которые он через секунду вновь ощутил своими губами, избавили его от очередного рецидива детской психологической травмы. Теперь губы Катрин показались ему более полными, язык более широким, а движения его более размашистыми. Запах тоже был другим, более сладковатым, а вкус каким-то странно чужим и в то же время знакомым. Пальцы Катрин, более толстые и прохладные, поднялись по его щекам до висков, поднырнули под повязку и медленно сдвинули ее на лоб.

Макса охватило какое-то зловещее чувство. Это была не физическая тошнота, так хорошо ему знакомая, но это чувство имело те же истоки. Оно вернуло его в прошлое, в его самые жуткие кошмары, напомнило ему постоянно повторяющееся, леденящее душу событие. Так близко, как теперь, оно еще никогда не подступало. Позывов к рвоте не последовало — его мозг блокировали более сильные впечатления.

Повязки на глазах у него уже не было, но, томимый страшным предчувствием, он не спешил открывать их. Потом наконец сквозь узенькую щелку увидел… Нет, это были не миндалевидные глаза. У Катрин ведь, кажется, были миндалевидные глаза? К тому же у нее не было мелированных светлых волос, широкого лица, крепкого носа…

Эта женщина была не Катрин. Это была другая, незнакомая женщина. Она вдруг крепко прижала его к груди и впилась в его губы страстным поцелуем. Макс был слишком ошарашен, чтобы оттолкнуть ее от себя. Катрин стояла рядом с ним, положив ему руку на плечо. А за ней — шаманка Паула с горящими глазами. Макс мгновенно понял, что весь этот спектакль ее рук дело. Что же это за странная игра? Они что, решили посмеяться над ним? Нет, для этого у них были слишком серьезные лица.

Поцелуй завершился звонким чмоком, который издали губы незнакомки. Макс все еще был настолько ошеломлен, что даже не чувствовал отвращения. Но эту незнакомку он где-то уже видел. У нее были… Да, это те самые губы! Фотогубы, которые он уже однажды целовал…

— Лизбет Виллингер. Рада познакомиться, — сказала она и вытерла губы тыльной стороной ладони, словно закончила прием пищи.

— Браво, Макс! — произнесла Паула холодно, как хирург после удачной операции, и три раза хлопнула в ладоши.

Катрин обняла его. Потом взяла его голову в ладони, как мать, утешающая ребенка, который набил себе огромную шишку.

— Вот видите, он даже ничего не заметил! — ликующе воскликнула Лизбет Виллингер. — И за это мне действительно полагается билет на самолет? Вот здорово! Такого со мной еще не бывало. А мне даже понравилось, честное слово! Вот будет смеху-то, когда я расскажу мужу! А где эти Мальдивы? А сколько у меня еще времени до вылета? Если вам еще когда-нибудь понадобится кого-нибудь разыграть…

Паула проводила ее до двери.

Курт лежал под своим креслом и делал вид, что спит. Время было уже позднее, так что пора было сосредоточиться на бодрствовании. Он ждал, когда погасят свет. Он ждал, когда Макс ляжет в постель. Он ждал — и это было новым в его жизни, — когда Макс и Катрин лягут в постель. Ему пришлось ждать дольше, чем обычно, и это тоже было новым в его жизни. Тишина в кровати воцарилась не сразу, и это тоже было новым в его жизни. Но эти звуки ему не мешали. Они не мешали ему заниматься своими делами. Рано или поздно они стихнут. И тогда остаток ночи будет принадлежать ему безраздельно, на все оставшееся время.

Он занимался этим, вероятно, с тех пор, как появился в доме Макса. Он не считал ночи, проведенные за этим занятием. Скучно? Никогда! Усыпляюще? Ничуть! Это было напряжение, которое никогда не ослабевало. Ожидание, которое всегда вознаграждалось, регулярно, с точностью до минуты. Курту не надо было рассказывать, сколько длится час. Никто на свете не мог лучше его определить тот момент, когда они готовятся начать бой.

Он выполз из-под кресла, сел на задние лапы и стал ждать. Это была самая красивая поза, которую он мог принять. Собаководы дали бы за эту позу любой приз. Ни один немецкий дратхаар не способен так элегантно выгнуть спину — даже за двойную порцию бефстроганова. А у Курта был стимул благороднее, чем бефстроганов. Он сидел и выпрашивал следующий час. И делал это ежечасно, вновь и вновь, ночь за ночью.

Вдруг, ни с того ни с сего, в стене раздавался скрип, отворялась дверь, и появлялись они, его критские друзья, его земляки. Он каждый раз испуганно вздрагивал. Это происходило, когда покой точно в назначенный срок материализовался в некую определенность: что сейчас наступит то, что должно наступить, потому что Курт уже ждет, уже готов участвовать в спектакле, готов легитимировать церемонию и в очередной раз принять время от настенных часов.

Герои каждый раз радовались присутствию Курта. Они приветствовали его своими пиликалками. Он подбадривал их символическим лаем-шепотом. Вот и сейчас они описали три круга, трижды пробили в барабаны, попрощались и зашагали обратно в свой домик. А он послал им вслед что-то вроде воздушного поцелуя в виде придушенного повизгивания.

Около получаса он стоял с широко раскрытыми стекляшками кофейного цвета под впечатлением увиденного и услышанного, пытаясь разложить все это по полочкам в своем сознании. Потом пора было готовиться к следующему акту. Он знал: эти симпатичные греки вернутся, опишут уже четыре круга и четыре раза грянут в свои барабаны.

И только когда за окнами рассветет, когда в спальне зазвенит будильник, когда послышатся первые звуки, издаваемые Максом, когда — и это тоже было новым в его жизни — послышатся первые звуки, издаваемые Максом и Катрин, Курт сложит с себя полномочия ночного сторожа и главного координатора ночных часов, ляжет под свое кресло и уснет.