Двадцать третье декабря

Этого воскресенья Макс не ждал. Они повстречались в постели. Воскресенье не оповестило его о своем приходе ни светом, ни звуками, ни запахами. Оно тихо, не неся в себе никакой информации, прокралось в спальню и каким-то подозрительным образом умудрилось настолько незаметно обставить свое присутствие, что Максу не оставалось ничего другого, как проснуться. Воскресенье отреагировало на его пробуждение подчеркнуто равнодушно, то есть никак. И они какое-то время провели в постели, делая вид, что не замечают друг друга.

Макс принял спонтанное решение опять уснуть. Единственное, что для этого требовалось, это не думать ни о чем, что могло бы удержать его в состоянии бодрствования. Ни о Курте, который не лежал и не спал под своим креслом. Ни о Рождестве, которому совсем необязательно было подступать так близко, чтобы вызвать у Макса чувство, что это воскресенье прекрасно обойдется и без него. Ни об отпуске, который вряд ли стоил таких хлопот (укладывание чемоданов, поездка в аэропорт, взлет, посадка, обливание потом, распаковывание чемоданов, растирание кремом от загара, обливание потом, охлаждение, обливание потом, укладывание чемоданов, взлет, посадка, холод). Ни о… нет, ради бога, только не о губах Сиси! До какого идиотизма он позволил себе дойти под влиянием этой сумасшедшей целительницы Паулы!

Ни о Катрин! О ней ему сейчас ни в коем случае нельзя было думать. Он лежал на спине. Она лежала рядом, исчезала, опять оказывалась рядом. Она, как катапульта, метала в него укоризненные взгляды и постукивала правым уголком правого мизинца по фото. Нет, не думать об этом! Она легла на него, она возбудила его. Нет! Он чувствовал каждую точку соприкосновения с ней. Она слилась с ним. Нет! Она подняла голову. Кончики ее волос касались его лба, осыпая его электрическими искрами. Ее миндалевидные глаза были широко раскрыты. (У нее ведь, кажется, миндалевидные глаза?) Из них на него вдруг обрушился звездопад. Бывают взгляды, из которых сразу же явствует, что за ними последует. Нет! Она поцеловала его. Он не сопротивлялся. Он открыл глаза, наслаждаясь этим поцелуем. Она целовала его… — нет, только не это! — губами Сиси.

Остатки сна как ветром сдуло. Это было воскресенье, последний день перед его отъездом. Он стремительно поднялся. Ему нужно было срочно все объяснить Катрин.


Курт положил язык на подбородок Катрин и провел им по всему лицу снизу вверх до самых волос. Она хотя и ответила на это истерическим воплем: «Ффффу! Курт! Пошел вон, свинья!..», но зато наконец приняла к сведению его присутствие и признала необходимость как-то с ним взаимодействовать. Он уже некоторое время стоял у ее кровати, щекотал ей щеки своими дратхааровскими проволочными усами и массировал лапами плечи. Свои действия он сопровождал какими-то евнухоидными распевами сибирских койотов. Но это ему не помогло. Очевидно, во сне люди вообще ничему не удивляются. Только с помощью мокрого языка ему удалось изменить ситуацию в свою пользу. Катрин, в состоянии крайней бодрости и свежести, вскочила и помчалась под душ.

Это было ее третье утро под одной крышей с совершенно неузнаваемым Куртом. После каждой ночи, проведенной у Катрин, он вел себя так, как будто его подменили. Он, закоренелый, отпетый соня, становился… — интересно, как образуется (и образуется ли вообще?) сравнительная или превосходная степень от «бодрствующий»? Он не давал Катрин ни секунды времени на обдумывание вопроса, почему он такой, каким вдруг становился. Он немедленно составлял программу дальнейших мероприятий на ближайшие несколько часов, и Катрин была задействована в этой программе на все сто процентов.

На этот раз они начали с игры. Пересадка комнатных растений. Ревизия содержимого кухонных столов и ящиков (Курт) и возвращение его на прежнее место (Катрин). Прыжки через диваны и кресла, коварно цепляющиеся за когти своими покрывалами и накидками (Курт). Попытки силой воспрепятствовать этим прыжкам (Катрин). Размещение кепки с надписью «Hells Bells» под ящиком с последующим забыванием ее местонахождения, поисками, обнаружением, рычанием и ожиданием, что кепка сама добровольно покинет убежище. В виду отказа кепки добровольно сдаться в руки владельца — повышение уровня громкости рычания. Ожидание, когда у Катрин сдадут нервы и она сама достанет кепку из-под ящика. Это была хорошая игра, в нее они играли подолгу. Потом переходили к следующему аттракциону: «Уважаемые соседи, не подскажете, как мне следует лаять, чтобы добиться от вас угрозы вызвать полицию?» Эту игру Катрин быстро прекращала, и они в конце концов перемещались в парк Эстерхази. Там Курт сначала сметал со своего пути несколько тормозных собак, опрокидывал несколько зазевавшихся детей, орошал и удобрял несколько скамеек и только тогда мог наконец позволить себе полноценный моцион.


После обеда фрау Штайн была у Катрин с визитом. Ближе к вечеру Катрин с ней подружилась. Вечером та откланялась. Это была самая продолжительная, самая чудесная и интенсивная встреча Катрин с Максом. Она решила продлить ее. Она позвонила ему и сказала, что они с Куртом сейчас к нему придут. Макс, судя по всему, не понял, кто такой Курт. Он был даже не в состоянии сказать «да». Ему и не надо было ничего говорить. Катрин была с ним счастлива. Теперь ничего (или почти ничего) плохого уже не могло произойти.


Они пришли незадолго до полуночи. Курта было не узнать. Он все еще находился в состоянии повышенной активности. Правда, теперь это однозначно была собака Катрин, потому что Курт терся о ее ноги, нетерпеливо перебирал задними лапами в ожидании ее реакций, пожеланий или даже приказов. Правда, он несколько раз вежливо покосился в сторону Макса; он, похоже, был рад вновь с близкого расстояния увидеть старину Макса, к тому же в более-менее сносном расположении духа, несмотря на поздний час.

Макс приготовил чай и кофе, охладил шампанское и пиво, открыл две бутылки красного вина, приготовил коньяк и ликер. Квартира была буквально затоплена минеральной водой, яблочным и апельсиновым соком. Повсюду стояли бокалы и стаканы. На всех широких и узких горизонтальных поверхностях подстерегало печенье. Все лампы в квартире были включены, все свечи зажжены. Он приспустил жалюзи и задернул каждую вторую занавеску. Он включил фортепьянный концерт Моцарта, известный, но не слишком знаменитый, — сама ненавязчивость. Музыка звучала с такой громкостью, при которой могла бы звучать неделю и никто бы этого не заметил, а стоило ее выключить, как ее отсутствие сразу бросилось бы в глаза.

Квартиру отличала та идеальная мера гостеприимства, когда сделаны все приготовления к прибытию кого-либо или наступлению чего-либо, которые можно сделать, не зная, кто именно прибудет и насколько или что именно наступит и сколько продлится — (на) минуту, (на) ночь, (на) всю жизнь.

Визит Катрин длился уже больше минуты. Она поцеловала Макса в шею, сунула голову ему под подбородок, повернув ее набок, и зафиксировала ее в таком положении. Он сказал:

— Катрин, я хочу тебе кое-что объяснить.

Она, не глядя, ощупью нашла рукой его губы и приложила к ним два или три пальца. Так они стояли до тех пор, пока Курту не стало скучно и он не начал принимать меры, направленные на борьбу с этой скукой. Им пришлось разъяснять ему, что день кончился. Они задули все свечи, погасили все лампы, выключили Моцарта и отправились спать. До полуночи больше не было сказано ни слова. И все произошло без единого поцелуя в губы.

Загрузка...