Роман Ким

Глава 14 ОРИГИНАЛЬНЫЙ ПИСАТЕЛЬ

Москва — один из самых больших мегаполисов мира. Но даже в этом огромном городе люди, приехавшие в него с разных концов страны, а то и мира, нередко случайно сталкиваются друг с другом на улицах, в торговых центрах, в метро. В 1931 году население столицы было в несколько раз меньше, чем сейчас, — три с небольшим миллиона человек, а шансы встретить знакомого на улицах старого города — намного выше. А уж если говорить о нескольких десятках японцев, живших тогда в Москве, то они и вовсе знали друг друга наперечет, в лицо и по именам. И тем не менее иногда случались настолько удивительные встречи московских японцев, что в это даже сложно поверить.

В 1931 году в Советский Союз прибыл давний друг Кима Отакэ Хирокити. Остановившись в Москве, он, конечно, постарался найти своего бывшего секретаря и товарища. По воспоминаниям Мариам Цын, «Отакэ позвонил Киму по телефону и просил встретиться. Киму было дано разрешение руководства отделения на встречу с Отакэ. Это свидание состоялось у нас на квартире… Я находилась в стороне и в их разговор не вмешивалась»^[302]. Неизвестно, о чем говорили старые знакомые и насколько эта встреча была нужна каждому из них. Но известно, что примерно в это же время Отакэ узнал то, чего не должен был никогда узнать. От кого — от самого Кима? Тогда Роман Николаевич, будучи очень дисциплинированным, должен был получить на это санкцию «руководства отделения», но зачем это ОГПУ? Считалось, что Отакэ в последние годы еще более «полевел», но какой прок советской разведке от оппозиционного журналиста, о взглядах которого все знают и который отрезан от источников информации? Может быть, истинное лицо Кима Отакэ открыли сотрудники японской разведки? Но на первый взгляд это представляется совершенно абсурдным, принимая во внимание дальнейшие успехи Романа Николаевича по «курированию посольства».

Есть, правда, другой вариант: допустим, что со всеми агентами в посольстве — потенциальными, реальными и несостоявшимися — всегда контактировал не сам Ким, а кто-то другой. Например, его женщины, способные любого японского «коня» на скаку остановить. В таком случае Роман Николаевич всё время оставался как бы в тени происходящего, вступая в игру только в тот момент, когда уже было понятно, что никто о нем ничего не расскажет. Тем не менее расчеты расчетами, а какие-то слухи о Киме до японцев могли доходить, но это не влияло на непосредственную работу с агентами. И наоборот, если японца «брали на шантаже», то появление в решающий момент таинственного чекиста, говорящего как в аристократическом университете Кэйо, могло стать сильным козырем в руках советских оперативников. И даже форма ОГПУ, а позднее НКВД могла исполнять при таком раскладе роль своеобразного психологического оружия.

«Как уже говорилось, отношения между г-ном Отакэ и Кимом были особенные, — вспоминал близкий к японской разведке журналист Маруяма Macao. — Кажется, это было где-то на четвертый месяц нашей жизни в Москве. Г-н Отакэ вдруг сказал мне: “Больше никогда не встречайся и не звони Киму. Это из-за него, пойми”. Конечно же, ни я, ни г-н Отакэ с Кимом больше совсем не встречались. Г-н Отакэ больше ни слова не говорил о Киме, и когда он уезжал из Москвы, Ким не пришел его провожать. Я так и остался в Москве, и примерно через три года после этого я вдруг столкнулся с ним в магазине Межкнига (Международная книга). Тогда он был одет в форму отдела внутренних дел, и, помнится, на вороте у него были значки генерал-майора. Я ни слова ему не сказал, да и он, кажется, удивился, но потом с видом, будто ничего не произошло, отвернулся и стал рассматривать книжную полку»^[303]. Почему Отакэ, который так симпатизировал советской власти и своему молодому другу, выдал его? С одной стороны, ответ прост: Отакэ прежде всего был японцем, а, как уже говорилось, каждый японец не только разведчик, но и прежде всего патриот. Но кто и зачем раскрыл ему тайну Кима? Почему Отакэ поделился этой тайной с Маруяма и почему в отношениях Маруяма с Кимом после этого ничего особенного не произошло (как, впрочем, и у Отакэ с Романом Николаевичем)?

Магазин «Международная книга» располагался тогда на Кузнецком Мосту (в этом помещении и сейчас находится аналогичная организация), совсем недалеко от Лубянки, где в 1934 году Роман Ким пребывал уже на вполне законных основаниях как штатный сотрудник госбезопасности. Конечно, он не был никаким генерал-майором, вообще это звание в органах появилось много лет спустя. Ким был всего лишь оперуполномоченным, то есть, по армейским понятиям, лейтенантом, но японский корреспондент плохо разбирался в петлицах, «ромбах», «кубарях» и «шпалах». Он просто-напросто испугался, увидев старого знакомого, о котором предупреждал Отакэ. Но почему оперуполномоченный Особого отдела Ким, который занимался сверхсекретной работой в малочисленной этнической группировке, среди бела дня расхаживал по Москве в форме сотрудника госбезопасности? Нелепая случайность? Непохоже.

Японские дипломаты в силу особенностей своей деятельности и проживания в Москве общались друг с другом в основном на службе. Но в городе были и другие японцы. Немногочисленную группу составляли бежавшие с Востока или через США японские коммунисты и просто левые, видевшие в стране победившего пролетариата идеал будущего мироустройства. До 1937 года их впускали в СССР свободно, подыскивали места для работы. Из-за небольшого количества соискателей им хватало вакансий преподавателей японского языка в различных вузах, прежде всего в специально созданном для подготовки кадров Коминтерна Коммунистическом университете трудящихся Востока (КУТВ). Преподаватели-«разговорники», как их тогда называли, негласно делились на две категории. Первые трудились непосредственно в Коминтерне. Вторые, не столь фанатичные коммунисты, перебивались случайными заработками. Они, в отличие от первых, довольно часто контактировали с дипломатами со своей родины, вместе ностальгировали, искали замену привычной японской кухне. Особое место между двумя этими категориями занимали Хидзиката Ёси и Сано Сэки — оба выходцы из золотой токийской молодежи, ставшие — на время — фанатичными сторонниками мировой революции.

Отпрыск графского рода, Хидзиката был внуком героя буржуазной реставрации Мэйдзи, члена Тайного совета и прокурора Токио. В 1933 году Ёси, театральный режиссер по профессии, приехал в Москву учиться у Всеволода Мейерхольда передовому театральному искусству. Еще один граф — Сано Сэки к тому времени уже два года прожил в СССР, тоже занимаясь режиссурой. Внук благоволившего к России графа Гото Симпэй — мэра Токио, гражданского губернатора Тайваня, министра внутренних и иностранных дел Японии, Сано искренне тяготел к идеям большевизма и сначала вынужден был бежать в Европу, а оттуда в Москву. Неудивительно, что два этих молодых человека, с блестящим образованием и манерами, стали центром японской диаспоры в красной столице. Молодая москвичка из дворянской семьи Наталья Соколова в то время увлекалась Востоком и начала учить японский. Желая заниматься с носителями языка, она в конце концов вышла на Хидзиката и Сано, а много лет спустя в своих воспоминаниях описала жизнь этой маленькой, но примечательной компании:

«…Левые корейцы и японцы составили в Москве небольшую общину; большинство из них жили в коминтерновской гостинице “Люкс” на улице Горького, рядом с бывшей булочной Филиппова. Они были радушными товарищами, но ходить к ним в гости было не так просто: надо взять с собой паспорт и получить пропуск, на котором отмечался час и минуты прихода и ухода — а что там скрывать? Быт? Покушаться на них никто не собирался. Это стесняло гостей, предпочитали встречаться у тех, кто жил в городе на квартирах.

Ёси и Сэки иногда устраивали чаепития или скромные ужины с японскими травками и закусками. Перестав работать в театре, я часто ездила на Земляной вал, помогала переводить разные тексты с русского на японский и обратно — это было очень полезно нам обоим, Ёси — мой дотошный филологический анализ, мне — современная политическая лексика. Попутно мы обсуждали и содержание статей. Он мог уже говорить по-русски, с ошибками и с акцентом — ему не удавалось наше “л”, он заменял его “р”: ложка — роська, хлеб — фурэбу, люблю — рюбиру. Меня научили есть рис палочками; как ни старался Ёси отречься от своей нации, от этой привычки отказаться не смог.

Сэки Сано был “западнее” его без всякого принуждения, изнутри: сильно хромой, он ходил враскачку, фигура коренастая, лицо европейского типа, по-английски и по-русски говорил хорошо. Я побаивалась его усмешек и саркастических ответов. Познакомилась у них и с другими людьми. Самой интересной была Ясуко, дочь Сен Катаямы, лидера японских коммунистов. Лицом она была похожа на отца. Училась в Америке и вела себя по-американски раскованно, деловито; занималась спортом и танцами. У нее был самостоятельный характер и неженский ум. Общаться с Ясуко было приятно и легко, я бывала у нее в “Люксе”, пили заграничный чай с пирожными, слушали японские пластинки — модные тогда шлягеры вроде “Гинза-дори” и народные песни. Летом играли в теннис на кортах “Динамо”, зимой катались на коньках. Полной противоположностью Ясуко была ее сестра Тьёко (т. е. Чио-чио-сан) — очень замкнутая, застенчивая, почти неграмотная девушка из глухой деревни. Не знаю, отчего между ними получилась такая разница. Была там еще Тэруко, веселая круглолицая жена коммуниста Бирича; приветливый рабочий-комсомолец Тадзути, простой парень, друживший со всеми. Самой авторитетной личностью в этом обществе был кореец Роман Николаевич Ким, военный с “ромбом”, сотрудник НКВД, притом оригинальный писатель. Мы все только что прочитали вышедшую тогда его книжку “Три дома напротив, соседних два”, о характере японской литературы; мне очень понравился его острый, лаконический стиль и слог»^[304].

Это интереснейшее свидетельство. Встреча с Маруяма в магазине не так уж случайна — в том смысле, что Роман Ким не только ходил в форме сотрудника НКВД по улице, но и спокойно появлялся в таком виде в обществе японцев, не имевших отношения к посольству. Можно возразить, что эти японцы, явно тяготеющие к коммунистам, не могли иметь отношения к японской разведке. Да, это логично. Но разве не столь же логично предположить, что осторожность и конспирация были бы более надежной основой для сохранения оперативных возможностей оперуполномоченного Кима? Тем более как писатель он был уже довольно известен в этих узких кругах. И снова мы возвращаемся к той версии, с которой начали: Ким сознательно показывался японцам в форме НКВД. Он попросту пугал их. Подтверждал слухи о могущественном чекисте-японце, возникающем в разных ипостасях — то писателя, то полицейского, любая из которых таила смертельную опасность для японской разведки. Наверняка на посольских приемах или литературных вечерах японские дипломаты встречались с ним (после войны встречались точно) и, зная, что Ким — «генерал НКВД», тянулись к нему как к авторитету, как к источнику информации, не всегда осознавая, что играют роль мотыльков, летящих на огонь. Оперативной работе Кима это не мешало, так как действовал он либо тайно (проникая, к примеру, по ночам в посольство), либо контактируя с японцами, которые пока еще не знали, с кем имеют дело, либо в открытую — «давя авторитетом генерала НКВД».

Авторитета писательского у Романа Николаевича пока было недостаточно. Книга «Три дома напротив, соседних два» — его главный литературный успех в предвоенные годы (рассказы, о которых речь впереди, остались, по существу, не замеченными ни критикой, ни публикой). Небольшое по формату произведение вышло в 1933 году в альманахе «Год Шестнадцатый», а через год, уже отдельной книжечкой, — в издательстве «Советский писатель» (далее цитируется именно по этому изданию). 52-страничный очерк стал первым и на долгие годы единственным высокопрофессиональным обзором современной японской литературы. Не случайно профессор Н. И. Конрад поместил «Три дома напротив…» в список рекомендованных книг к своему курсу лекций по истории японской литературы — сегодня можно точно так же рекомендовать эту книгу для изучения студентам-историкам и культурологам.

Между «Тремя домами…» и короткой статьей на сходную тему, написанной молодым Романом Кимом в 1923 году, лежит настолько огромное расстояние, что кажется, будто эти произведения принадлежат разным людям. Прекрасный, прозрачный русский язык, которым написаны «Три дома…», уже не позволяет допустить мысли о том, что автором текста мог быть японец, кореец, любой иностранец. Так можно писать только на родном языке: «Творения этих компрадоров и публицистов-беллетристов кажутся теперь писаниями не совсем нормальных людей, ибо они перемешивали дословный перевод с английского с патетическими рифмованными пассажами в духе китайской и японской классической поэтики. Получалось варево более причудливое, чем новелла о бригаде ударников-комсомольцев в колхозе, написанная вперемешку в стиле “Телемахиды” Тредьяковского и передовиц “Соц. земледелия”»^[305].

Вообще, книга написана со значительной долей сарказма, недопустимого у японоведов, как правило, всецело зависящих в своих исследованиях от принимающей — японской стороны, а потому старающихся ни в чем и нигде, даже случайно, японцев не задеть. Роман Ким в этом смысле совершенно свободен и, почти полностью отрешившись от акцентирования своего корейского прошлого, что было так заметно в «Ногах к змее», говорит о японцах легко и с юмором, иронизируя даже над тамошними русистами, что сегодня в японистике является табу: «…компрадоры решили принять услуги русских классиков. “Капитанская дочка” выпускается под заглавием “Сердце цветка и думы бабочки: удивительные вести из России”, Гринев был переименован в мистера Смита, а Маша — в Мэри. “Война и мир” получает более поэтическое название: “Последний прах кровавых битв в Северной Европе” и более портативный вид — переводчик пояснил в предисловии: “Ввиду того, что оригинал местами очень длинен и растянут, я там, где нужно, сокращал”»^[306].

Конечно, цель первой, по-настоящему самостоятельной и цельной книги Кима, — не юмор и не высмеивание незадачливых переводчиков и литераторов. Это действительно глубокий, местами — по-японски дотошный и серьезный анализ современной автору японской литературы, сделанный на высочайшем уровне и с использованием невероятного количества первоисточников, прежде всего самих произведений, о которых идет речь в книге, литературоведческих журналов, газет и т. д. Разбор подробнейший: от четкой стратификации стилей и жанров с их краткими, но емкими и часто язвительными характеристиками, до сводной таблицы гонораров, получаемых разными авторами в разные времена. Отсюда же, из характеристик одного из жанров — эгобеллетристики, название книги Кима: «…эпитет для замкнувшейся в своем квартальчике литературы мэтров: “Мукосангэнрьоринтэкина” — шесть слов по-джойсовски склеены в одно, переводится так: “трехдомовнапротивсоседнихдвухная литература”»^[307]. Этим двум книгам — «Ноги к змее» и «Три дома напротив, соседних два» — Виктор Шкловский посвятил статью «Что мы знаем о Японии», опубликованную в журнале Союза писателей «Знамя». Смысл критики прост до глупости: да, Ким — талантливый писатель, но если бы он писал по канонам пролетарской литературы, было бы лучше. При этом Шкловский опасно заострил внимание на корейско-японском происхождении Кима.

Стоит ли упоминать о том, что в «Трех домах…» Роман Николаевич снова пользовался информацией, относящейся прежде всего к 1920–1930-м годам, хотя в данном случае это было совершенно обоснованно темой исследования. Единственное, что напоминает о прошлом самого Кима, — строки, где проглядывает его личный опыт прогулок по старому Токио, особенно в районе Хонго, где находился Токийский императорский университет — мечта юного Кин Кирю: «Великовозрастные сынки захудалых деклассированных самураев и наследники мелких купцов и помещиков в засаленных халатах и рваных юбках по утрам слушали заморских лекторов, а по вечерам, ошалелой гурьбой шляясь по переулкам квартала Хонго — токийской Козихи^[308], пугали окрестных жителей только что вызубренными спряжениями немецких глаголов и заумью из “Nursery Rhymes”. Вскоре рождается бессмертная студенческая песня, японский гаудеамус с воинственным припевом:

В шутливой песенке, призывающей первое полугодие заниматься учебой, а второе — сном, таинственное «Дэкансьо», которое японские старушки принимали за имя западного божества, значило сокращенный набор европейских философских премудростей: «Дэ-карт», «Кан-т», «Шо-пен-гауэр». Прекрасный пример студенческого юмора, который должен был запомниться Роману Николаевичу со времен беззаботной юности. А вот что рассказывает Наталья Семпер-Соколова о занятиях русским языком в семье Хидзиката (в Москве с ним жила жена — Умэко): «Устав, делали перерыв. Умэко приносила из кухни скромный обед, пили чай с конфетами. Она играла на кото — этот дорогой инструмент ей прислали из Токио ее родители, Ёси аккомпанировал ей на сямисене. Они пели студенческие песни, например:

Да, Роман Николаевич тонко подмечал всё, даже увиденное и услышанное всего один раз — и умело использовал это в своей работе. В литературной и в чекистской. Арестованная вслед за мужем Мариам Цын говорила на допросе: «Встречи Кима с Хиджиката и Секи Сано вызывались служебными соображениями. Ким на все эти встречи получал санкцию у своего руководства, которому докладывал о характере бесед с этими японцами и об их настроениях… Встречи с ними происходили не более трех раз в год. Бывали случаи, когда Хиджиката и Секи Сано посещали наш дом… Все разговоры, которые велись в моем присутствии, касались международных тем или же японской кухни»^[310]. Оперативная разработка Хидзиката и Сано, в организации которой участвовал Роман Николаевич, окончилась ничем, или мы просто не знаем о ее действенных результатах. Так или иначе, японским режиссерам дали возможность тихо уехать из Советского Союза, и они ею благоразумно воспользовались. Хидзиката, вернувшись в Японию, попал там в тюрьму как коммунист, Сано долго скитался по миру, потерял семью и, в конце концов, нашел приют в Мексике. Режиссеры спаслись, но их фамилии были использованы НКВД в «работе». Окрестив деятелей искусства «японскими шпионами», знакомство с ними использовали в деле Мейерхольда, который, по версии следствия, вместе с Сано Сэки готовил убийство Сталина. Весьма сомнительно, что Ким, так тщательно всё фиксировавший, мог заметить у японцев «преступный умысел». Произвол не нуждается в экспертной оценке профессионалов.

Наталья Семпер-Соколова вспоминала: «P. Н. Ким был всегда подтянут, холоден, вечно занят, так что виделись редко. У него было бледно-желтое интеллигентное лицо, тонкие черты… он жил в большой, неуютной квартире против библиотеки имени Тургенева, женат был на внешне-типичной еврейке, поэтому трехлетний сын его имел самую неопределенную внешность. О политике в этой компании не говорили, за исключением грядущей мировой революции, — в воздухе уже витала незримая опасность, за всеми уже следили, но не все об этом знали, чувствовали себя непринужденно». Девушка только потом поняла, что чудом избежала смерти: «Целый год мне голову морочил P. Н. Ким — обещал место где-то, зачислил кандидатом куда-то, но из этого ничего не вышло; я не работала в ожидании этого таинственного места, промышляла уроками и халтурами, не понимая, что лезу в петлю».

Нет сомнений, что о знакомстве с Натальей Соколовой Ким тоже докладывал руководству, но начинающая японофилка была явно бесперспективна с точки зрения оперативной работы и тем, скорее всего, сохранила себе жизнь. Пунктуальность и преданность Романа Николаевича работе, сугубо японское следование букве приказа и инструкции вызывают даже некоторое удивление. Мы уже упоминали эпизод, когда он в 1935 году случайно встретил на улице своего коллегу по работе у Отакэ — Павла Шенберга. Того самого Шенберга, который признался японскому журналисту в своей работе на ОПТУ, тот рассказал об этом Киму, а Ким написал рапорт, стоивший Шенбергу пяти лет тюрьмы. «Он не знал о моей роли в его деле и потому бросился ко мне с радостным криком. Узнав от него, что он теперь совсем реабилитирован и ищет работу, я, посоветовавшись с Николаевым (начальником отделения), решил не выпускать его из виду, имея в виду использовать его в дальнейшем. Его в Японии знали как бывшего корреспондента, и кое-кто из старых работников посольства тоже был знаком с ним»^[311]. Со временем, однако, Ким выпустил свою жертву из виду и вспомнил о ней, только когда домой к Роману Николаевичу пришла жена Шенберга с сообщением, что ее муж арестован. В 1937 году Павел Эдуардович Шенберг был расстрелян как американский шпион^[312].

В этом смысле общение с Хидзиката и Сано было вегетарианским — они не вызывали подозрений у НКВД, были упертыми марксистами, зато могли дать Киму много интересного как драматурги. Складывается впечатление, что с самого начала своей службы в контрразведке Роман Николаевич страдал от перекоса в своей жизни, от постоянно увеличивающегося разрыва между чекистской работой и растущими литературными, творческими амбициями. Из-за большой занятости на службе пришлось оставить преподавательскую работу в Московском институте востоковедения и в Военной академии.

Судя по всему, начали появляться трудности в семейной жизни. Во всяком случае, до нас дошел любопытный юмористический комикс «Наказанный негодяй», нарисованный и написанный самим Романом Николаевичем о своей семейной жизни, но как «драма из жизни испанских аристократов». В этой коротенькой фантазии некий «дон Роме Стервадор», в котором даже внешне легко угадываются черты Романа Николаевича, вынуждает уйти из семьи свою жену — «донну Марианну», после чего кончает жизнь самоубийством^[313]. Смех смехом, а в семейной жизни «Ромео Николаевича» и «донны Марианны» явно наметилась трещинка. Интересно также, что прозрачность текста дает нам очередную загадку: «испанские аристократы» живут в «палаццио на улице Твербулиос», где, по официальным данным, Ким никогда не жил…

Нет сомнений, что такому человеку, как Роман Ким, хотелось вернуться в литературу. Хотелось писать, но как? О чем? Борис Пильняк, жестоко раскритикованный за «антипатриотизм» книги «Корни японского солнца», написал ее продолжение — «Камни и корни». Книга не получилась. Напуганный цензурой, Пильняк спорил сам с собой, тужился самокритикой, как говорят на Востоке, «потерял лицо». По какой-то причине Роман Николаевич не стал с ним сотрудничать в работе над этим произведением. Поводов могло быть множество: от нехватки времени до понимания, что Пильняк копает себе могилу (как мы помним, тот был расстрелян в 1938 году). Так или иначе, опыта литературного сотрудничества с другими авторами у Кима больше не было, хотя однажды сложилась подходящая для такого опыта ситуация.

Ким знал сына своего агента «X» — Григория Иосифовича Гузнера, взявшего, как уже говорилось, псевдоним Гаузнер. Знакомство с молодым литератором, считавшимся одним из самых талантливых в когорте начинающих писателей, казалось интересным и перспективным. В 1927 году, следом за Пильняком, Гаузнер побывал в Японии, куда его отправил Всеволод Мейерхольд — учиться особой биомеханике театра Кабуки — она действительно была близка находкам революционного режиссера. Вернувшись оттуда, Григорий в 1929 году выпустил книгу «Невиданная Япония», в которой в очередной раз «открыл» эту страну. Пятью годами позже он вошел в число тридцати шести советских писателей, приглашенных ОГПУ для путешествия по Беломорско-Балтийскому каналу им. Сталина, можно сказать, в тур по ГУЛАГу. В книге «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина», вышедшей в 1934 году, Гаузнер стал соавтором главы о тюрьмах в капиталистических странах. Числясь знатоком Японии (часто упоминается о его хорошем знании японского языка, но источник неясен), он писал явно с чужих слов: «Смертная казнь в Японии модернизирована, но в национальном духе. Смертная казнь в Японии называется “косюдай”. Дословный перевод: “помост для сдавливания головы”. Смертника подводят к лестнице. Буддийский жрец бормочет молитвы. Врач щупает смертнику пульс. Врач удовлетворенно кивает головой: “Здоров. Может умирать”. Смертник всходит вверх по ступенькам. На одной из ступенек он вдруг проваливается. Голова его остается на уровне ступеньки. Стены начинают медленно сдвигаться. Они сплющивают голову человека. Один японский журналист недавно писал, что убийство человека способом “косюдай” доставляет человеку невыразимое наслаждение»^[314]. Кто помогал Гаузнеру? «Начало истории про “косюдай” находится у Кима, в его “Ногах к змее”^[315]. Нетрудно догадаться, кто рассказал Гаузнеру и о деталях казни».

Ким только нащупывал свой писательский стиль. Японское прошлое, японское настоящее давили — он явно не понимал, о чем еще можно писать, кроме Японии — фантастом-то он точно не был, а ничего другого не знал. Точнее, то, что он знал, не могло быть еще предметом литературы. О чем можно писать в 1935 году? Не о Беломорско-Балтийском канале же! В том же году в специальном издательстве «История Гражданской войны» под редакцией М. Горького и П. Постышева вышел толстый сборник воспоминаний о партизанской войне в Приморье: «Таежные походы». Романа Кима в числе авторов нет. Он уже готов писать самостоятельно — «Три дома напротив…» это наглядно доказали, он достиг того уровня, когда способен доходчиво и увлекательно облечь реальность в художественную форму, но почти всё, что приключилось с ним в ту пору, — большая государственная тайна. Писать даже о каких-то фрагментах — риск. Но Ким всё равно рискует. В альманахе «Год Восемнадцатый» появляются сразу три его новеллы, первая из них — «Приморские комментаторы». Название рассказа и сегодня остается загадкой. Кого имел в виду автор? Самая простая версия: «комментаторы» — японцы, офицеры военной разведки, готовившие, и успешно — жестко и быстро — в том стиле, в котором потом будет работать их заклятый враг, — осуществившие переворот 4–5 апреля 1920 года, тот самый, в котором Роман Николаевич чуть не погиб, если бы на помощь не пришел Отакэ Хирокити. Под названием примечание: «Из цикла “Уразивосток”» — так, только без «в» посередине слова по-японски называется Владивосток. Раз «из цикла», значит, планировалось несколько рассказов? Почему же Ким их не написал? Также непонятно, почему «Приморские комментаторы» не вошли в сборник «Таежные походы». Может быть, просто не были еще готовы в том виде, в каком автору их хотелось увидеть напечатанными? Но подавляющее большинство очерков в этой книге абсолютно беспомощно, как с исторической, так и с литературной точки зрения. Бытует точка зрения, что Максим Горький покровительствовал Киму. Подтверждений этому нет. Скорее, наоборот: если бы это было так, «Комментаторы» наверняка попали бы в «Походы», которые собирали под одну обложку как раз тогда, когда вышел рассказ Кима.

Редкий случай: через четверть века Роман Николаевич вернется к этому рассказу и перепишет, усовершенствует его. Поменяет и название. Под новым и уже вполне понятным — «Тайна ультиматума» эта, теперь уже короткая повесть войдет в одноименный сборник, который увидит свет только два года спустя после смерти автора.

То же самое случится и со второй новеллой. Только название не поменяется: «Японский пейзаж». Когда читаешь его, не покидает ощущение, что Роман Николаевич пишет… идет в литературе на ощупь. До сих пор, кроме секретных дел и пролетарской литературы, единственное, в чем он точно разбирался, была Япония. Но критиковать легче, чем писать самому. Писателю нужна смелость — может быть, именно она и называется «вдохновением». И Ким решается начать. Пишет он (естественно!) о Японии. Новелла получилась очень японской зарисовкой и по духу, и по сюжету — дело кончается самоубийством. Если не знать, кто автор произведения, можно легко принять его за перевод с японского. Горы, озеро, несколько человек, не имеющих друг к другу никакого отношения, на несколько минут оказываются в одном месте в одно и то же время. Невидимая, как паутинка, аллюзия от «Японского пейзажа» тянется к тому самому рассказу «В чаще» Акутагава Рюносукэ, который Роман Николаевич переводил на русский 12 лет назад. За рамками текста, как в любом хорошем детективе, остаются линии человеческих жизней, едва прощупываются ветвящиеся от основной линии сюжеты. Всё это, несмотря на то, что рассказ короткий, делает его роскошной темой для написания киносценария. Пока этого не произошло, но кто знает? Сам Роман Николаевич вернулся к «Японскому пейзажу» в конце жизни. Вместе с «Тайной ультиматума» он вышел в 1969 году. Новелла осовременилась, автор как будто специально разбросал по тексту признаки этого осовременивания, начиная с электробритвы и прически в стиле «битлз» и заканчивая ракетным полигоном. Увлеченный изучением мировой детективной литературы, Ким не мог не читать рассказы американского беллетриста Стэнли Эллина. У Кима появились упоминания о летчиках-смертниках, служивших в конце войны на Окинаве, и треугольных реактивных самолетах. Сама Япония почти не изменилась — только эти самолеты да ракетный полигон. Замершая на четверть века страна — ее можно было так описывать вплоть до 90-х годов прошлого века, и она еще в первых романах Мураками — почти такая. Третья новелла — «Чистая речка у подножия горы» испытания временем не выдержала.

Кима всё чаще называли писателем. Даже оригинальным писателем. Сам он считал, что если в нем что-то и есть, то только оригинальность, что дело только в восточных темах и его корейской внешности. Такая оригинальность существует сама по себе, независимо от его воли, потому что не создана им и не подчиняется ему. Раньше он этим даже бравировал. Под примечаниями к книге Бориса Пильняка стоит дата никому почти не известного корейского календаря. Вышедшая еще раньше статья «Японский фашизм» имеет подзаголовок «Письмо из Японии». Киму хочется писать, хочется стать настоящим писателем, но пока единственные его настоящие произведения — «Ноги к змее» и «Три дома напротив, соседних два». Оба написаны прекрасным, воздушным русским языком, но первое — лишь примечания, глоссы; второе — литературный обзор. В том же 1934 году в уважаемом литературном журнале «Знамя» появляется перевод на русский язык рассказа Куросима Дэндзи «Головной дозор». Автор — ровесник Кима и тоже служил во Владивостоке во время японской интервенции. Они могли даже встречаться (в воспоминаниях Куросима Дэндзи Кима нет), а их взгляды на войну совпадают: Куросима — «яркий представитель пролетарских писателей Японии».

Одновременно в ленинградском «журнале оборонной литературы» «Залп» выходит большая статья Романа Николаевича «Военно-шовинистическая пропаганда в японской литературе и задачи советских оборонных писателей». Запомним это название: пройдет 20 лет, и высказанная в ней тема станет основной для мэтра советского шпионского романа — он будет разрабатывать ее до самой смерти, и многое из того, что писал оперуполномоченный Особого отдела ГУГБ НКВД P. Н. Ким в этой статье, годы спустя повторит маститый писатель Роман Николаевич Ким в своих лекциях, воспроизведет в книгах. Разница в масштабе. Пока он не готов к глобальным обобщениям, пока — только Япония, но зато со знанием дела, пониманием «фактуры»: «В моем распоряжении есть книга Урадзи, которая в течение двух месяцев выдержала 11 изданий. Книга начинается стихотворным гимном японских шпионов и посвящена описанию необычайных подвигов японских шпионов и провокаторов всех мастей… В книге описывается техника работы контрразведки и показывается, как надо разоблачать иноземных шпионов. Особенно достается шпионам “Красной России”, которые поддаются женским чарам и погибают из-за этого».

К сожалению, не вполне понятно, о какой именно книге идет речь. Историк ниндзюцу Ф. В. Кубасов предполагает, что это может быть работа Урадзи Конносукэ «Тайны шпионов мира: рассказ об одной секретной службе» (Сэкай миттэй-хива: Ару токому-кикан но ханаси) 1931 года издания. Сарказм Кима был очевиден не всем: женские чары «красных шпионок» вошли в мировую детективную литературу позже. Катя Иванова, увезенная Джеймсом Бондом в Лондон, послала оттуда шифровку: «Операция внедрения прошла успешно. Приступаю к выполнению задания» — именно такой финал для известного фильма предлагал американскому журналисту один из героев Юлиана Семенова в романе «ТАСС уполномочен заявить». Разница только в том, что Роман Николаевич знал, что Урадзи отчасти прав: «медовая ловушка» — штука интернациональная, и противостоять женским чарам может только редкий мужчина. Особенно если он хорошо танцует — как Роман Николаевич Ким, например.