Роман Ким

Глава 15 «ЗЕМЛЯ ЕСТЬ ШАР»

В середине 1930-х в клубе Управления О ГПУ — НКВД по Москве и Московской области регулярно проводились конкурсы бальных танцев. Танцевали под патефон. Старые вальсы, «На сопках Маньчжурии», пасодобль «Рио-Рита», новые песни советской эпохи, особенно киношлягеры из фильмов Григория Александрова. Конкурсы были обязательным, но приятным времяпрепровождением сотрудников, у которых времени на танцы и вообще на отдых фактически не было. В числе лучших танцоров числился Роман Николаевич Ким^[317]. Танцевал, конечно, в паре, но не со своей женой Мариам, а с Любовью Александровной Шнейдер. Эта высокая красивая девушка с римским профилем, как и Мариам Цын, служила в госбезопасности, но в другом управлении. Люба была родной сестрой того самого Владимира Шнейдера, который помог Киму организовать имитацию ограбления японского посольства. Отношения между Романом Николаевичем и Любовью Александровной не выходили за рамки дружеских, тем более что жизнь Кимов в это время налаживалась. Рос сын — очень умный и послушный мальчишка, его отец продвигался вверх по служебной лестнице, мать тоже служила и пыталась обеспечить уют уже в новой квартире.

После 1935 года Кимы переселились из большой, но «неуютной» квартиры на Тургеневской площади в новый дом, построенный специально для руководства НКВД на месте снесенного подворья Троице-Сергиевой лавры во 2-м Троицком переулке. Старые москвичи, привыкшие до революции называть дом по фамилии хозяина или архитектора, как «дом Нирнзее», например, это новое строение так и окрестили: «дом НКВД в Троицком». В доме 6А Кимам выделили квартиру номер 12, в западном крыле. В центре здания, построенного «покоем» — буквой П, располагались служебные апартаменты (две квартиры) Берии, в которых будущий глава НКВД останавливался еще до назначения на этот пост, приезжая из Грузии в Москву, и, по воспоминаниям соратников, устраивал пьяные оргии. По соседству с Кимом жили знаменитый в будущем разведчик Вильям Фишер, более известный как Рудольф Абель, оставшиеся почти неизвестными гений шифровального дела Георгий Крамфус, резидент ИНО НКВД в Эстонии Григорий Чернобыльский и многие другие «бойцы невидимого фронта». Неудивительно, что «дом НКВД» понес огромные потери во время сталинских чисток. Первым арестовали Чернобыльского — еще 1 сентября 1936 года. 2 апреля 1937-го пришли за Кимом.

Брали его как большого начальника — вчетвером: старший майор госбезопасности (армейский генерал) Михаил Горб (Моисей Санелевич Ройзман), начальник 3-го (контрразведывательного) отдела НКВД; его подчиненный — капитан госбезопасности Михаил Соколов; лейтенант госбезопасности Павел Калнин — соратник и ученик Кима, они даже вместе получали ордена Красной Звезды; сотрудник оперативного отдела капитан госбезопасности Алексей Шошин. Ордер на арест подписал начальник ГУГБ Яков Саулович Агранов (Янкель Шмаевич Соренсон)^[318]. Как это часто бывало в те годы, основания для ареста в ордере не указывались, а постановление предъявлено не было. При обыске (как положено, в присутствии понятого) изъяли три единицы огнестрельного оружия: наградные маузер и вальтер, служебный браунинг с патронами к ним, чемодан с документами и книгами на японском языке, серебряные часики на простом ремешке, кожаный портфель. Награды — орден Красной Звезды и знак «Почетного чекиста» после ареста сдали в финансовый отдел по цене лома серебра: 51 грамм принес родине 6 рублей 63 копейки^[319].

Как в большинстве случаев, из дела Кима нельзя понять, что или кто выступил в роли стартовой кнопки, которая привела в движение механизм перемещения Романа Николаевича из ценных, не единожды награжденных сотрудников в «японские шпионы». В том же 1937 году по аналогичному обвинению были арестованы десятки тысяч человек, но арестованы позже — когда вступил в силу приказ наркома внутренних дел № 00593, известный как приказ «О харбинцах». Этот приказ предусматривал целевое «изъятие» из жизни всех, кто хоть как-то был связан со «столицей Русской Атлантиды» — городом Харбином, ставшим после 1922 года главным островом прежней, досоветской жизни в Азии. Планировалось арестовать не менее 25 тысяч человек. Брали группами, партиями, пачками. Но это только с осени. Кима взяли 2 апреля — в индивидуальном порядке. Почему?

На первый взгляд складывается впечатление, что Роман Николаевич стал жертвой внутренней чистки в НКВД. Она началась осенью 1936 года, когда в Москве закончился большой показательный процесс по делу «антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра». Результатом процесса для НКВД стало падение его лидера — Генриха Ягоды и приход Николая Ежова, прославившегося как садист и маньяк. Всю осень и зиму 1936/37 года чекисты готовили репрессии против чекистов. Странами, ведущими наиболее массированную разведывательно-диверсионную деятельность, были признаны Германия и Япония, связанные с троцкистско-бухаринско-зиновьевским подпольем в Москве, что подтверждалось уникальными документами, добытыми в японском посольстве^[320]. В марте 1937 года, после февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б), полностью посвященного теме «врагов народа» и положившего начало периоду Большого террора, внутри НКВД были подготовлены ведомственные документы на этот счет. Среди них приказ, подписанный только что назначенным начальником 3-го отдела (контрразведки) ГУГБ НКВД Львом Мироновым (Лейб Гиршевич Каган), ориентирующий контрразведку на ликвидацию контрреволюционных организаций, связанных с иностранными резидентурами. В приказе было отмечено, что наибольшую опасность для Советского государства представляют этнические иностранцы (в том числе корейцы), вернувшиеся из Харбина советские граждане (харбинцы), бывшие белогвардейцы, политэмигранты, лица, учившиеся и работавшие за границей^[321]. Кажется, что Ким был обречен на смерть именно тогда — в марте 1937 года. Но не всё так просто.

Еще почти за год до описываемых событий кто-то (кто? — вот интересный вопрос) уже заподозрил Романа Кима в шпионаже. 5 мая 1936 года Главным управлением госбезопасности НКВД был составлен запрос из четырнадцати пунктов, призванный внести ясность в слишком уж путаную биографию Кима. Запрос почему-то (почему? — нет ответа) отправили не в Управление НКВД Владивостока или Дальневосточного края, а в особый отдел Штаба Тихоокеанского флота. Ответ за подписью начальника 1-го отделения Особого отдела, корейца по национальности, Югая, был получен через месяц^[322]. Обилие ошибок и неточностей не позволяет относиться к этому документу с той серьезностью, с которой следовало бы это сделать. В противном случае мы получаем новую, не похожую ни на что версию жизни Романа Кима. Дело в том, что в соответствии с этим документом P. Н. Ким:

учился в Японии в колледже Кэйо-Кидико (?) с 1911 по 1915 год;

никогда не носил имя Сугиура Киндзи (о том, что его так звали в Японии, Ким писал в анкете сотрудника НКВД — она-то, видимо, и вызвала подозрения);

4–5 апреля, когда, по официальной версии, Ким участвовал в работе большевистского съезда в Николаевске, а потом был арестован японской жандармерией, на самом деле он участвовал в этих арестах вместе с японской жандармерией (!);

Ким служил в армии Колчака в звании подпоручика (то есть был не мобилизованным солдатом, а офицером);

нет сведений о том, что Ким сотрудничал с «Тохо» и Отакэ;

отец Романа — Николай Николаевич, хотя и носил это имя, был под ним практически неизвестен, потому что во Владивостоке его знали как Ким Пеаги^[323] — корейского промышленника и купца, разбогатевшего на том, что он не платил жалованье более чем тысяче нанятых им рабочих.

Документ был настолько «антикимовский», что по всем резонам Роман Николаевич должен был быть арестован и расстрелян сразу по его получении — то есть в июне 1936 года. Тем не менее по какой-то не менее загадочной, чем отправка запроса в Штаб Тихоокеанского флота, причине этого не произошло. Решение об аресте Кима зрело еще девять месяцев, но и тогда арестован он был лишь по подозрению в шпионаже в пользу Японии. Других, как старого знакомого Кима — Ощепкова, брали как «достаточно изобличенных», причем наличие доказательств при этом никакого значения не имело. Однако сам факт, что Романа Николаевича подозревали в его родном ведомстве, и подозревали давно, — исключительно важный и пока совершенно непроясненный.

Первый допрос Романа Кима датирован 7 апреля. Вел его оперуполномоченный Верховин, еще неделю назад служивший вместе с задержанным. Незадолго до этого Верховин пытался завербовать находящегося под подозрением у японцев делопроизводителя посольства Итагаки. Ким тогда выступил против: Итагаки жил с его агентессой и был на плохом счету у начальства. Верховин настоял на своем. Однако Итагаки внезапно отозвали в Токио, и вербовка не состоялась^[324].

Первые вопросы касались не самого Романа Николаевича, а его покойного отца, самого подозрительного для чекистов человека во Владивостоке. Больше всего следователя интересовало, в каких отношениях находился Николай Ким с японским дипломатом Ватанабэ. Забегая вперед отметим, что интерес чекистов к покойному Ким Бён Хаку не угасал еще очень долго — похоже, у них для этого на самом деле были веские причины. Сын отвечал за отца, отвечал аккуратно и осторожно, будто взвешивая каждое слово на весах, будто ступая по минному полю, пытаясь по памяти воспроизвести схему установки мин — легенду. Ким держался своей взрывоопасной легенды, ничего особенно не отрицая, но и не подтверждая: да, отец был влиятельным во Владивостоке коммерсантом, да, у него в доме был салон для иностранцев, но ничего о шпионских связях отца сыну неизвестно. Да, в Японию Роман был отправлен стараниями Сугиура Рюкити и Ватанабэ Риэ. Цель: получение приличного образования за границей.

Всё сказанное не дает следователям оснований считать Романа Кима японским разведчиком. Путаная биография на период Гражданской войны была у большей части населения СССР, не исключая чекистов. Не могло быть преступлением и знакомство с японцами и даже пребывание в подданстве Японии — всё в тот же период Гражданской войны.

Десятого апреля допросили Валентину Гирбусову — сожительницу журналиста Маруяма, и она согласилась дать показания о сексуальных домогательствах к ней со стороны Романа Кима^[325]. Пикантно, но явно не годится для обвинения в японском шпионаже. У Кима появляется шанс, спасение внезапно приходит к нему в виде дела Тухачевского. В эти же самые дни в НКВД кипит работа по «выявлению заговора» знаменитого маршала. Очень вовремя и к месту сработали сотрудники, тайно вскрывающие дипломатическую почту. О результатах операции нарком внутренних дел Ежов отправляет наркому обороны Ворошилову спецсообщение: «3-м отделом ГУГБ сфотографирован документ на японском языке, идущий транзитом из Польши в Японию диппочтой и исходящий от японского военного атташе в Польше — Савада Сигеру, в адрес лично начальника Главного управления Генерального штаба Японии Накадзима Тецудзо. Письмо написано почерком помощника военного атташе в Польше Арао (правильно — Араи. — А. К.).

Текст документа следующий: “Об установлении связи с видным советским деятелем.

12 апреля 1937 года.

Военный атташе в Польше Савада Сигеру.

По вопросу, указанному в заголовке, удалось установить связь с тайным посланцем маршала Красной Армии Тухачевского.

Суть беседы заключалась в том, чтобы обсудить (2 иероглифа и один знак непонятны) относительно известного Вам тайного посланца от Красной Армии № 304”»^[326].

Ворошилов, в свою очередь, докладывает об уникальной находке Сталину. Как раз в эти дни Тухачевского и других красных генералов собираются «брать». Связь с японской разведкой на основании неопровержимых улик, добытых у японского источника, — необходимый и убийственный доказательный материал. Но не прочитанный полностью он выглядит ущербно. Что там за иероглифы? О чем речь? Нельзя на таком процессе, а это будет, несомненно, грандиозный процесс, оперировать не расшифрованными до конца документами. Однако никто из сотрудников ГУГБ, владеющих японским языком, не может прочесть бумагу — в спешке чекисты сфотографировали ее некачественно, плохо. Текст размыт, и многочисленные черточки сливаются в одно пятно. В контрразведке знают только одного человека, который может справиться с этой задачей, и, по счастью, он еще не расстрелян — не успели!

Замначальника контрразведки комиссар госбезопасности 3-го ранга Александр Минаев (Шая Мошкович Цикановский) принимает ответственное решение и направляет начальника 7-го отделения Соколова к Киму, который сидел в страшной Лефортовской тюрьме. Рассказав о приказе Ежова перевести документ во что бы то ни стало, Соколов пообещал Роману Николаевичу, что органы этой его заслуги не забудут и следствие, которое еще только в самом начале, может развернуться в благоприятную для Кима сторону^[327]. Арестованный старался как мог, но даже ему было непросто разобраться в фотокопии. Почерк Араи он опознал сразу — уже доводилось переводить его записки, а вот дальше… Соколову пришлось несколько раз посетить Кима в Лефортове, пока результат не был достигнут. Но сам этот результат оказался неожиданным. Доведя дело до конца, Роман Николаевич пришел в крайнее волнение: документ однозначно указывал на то, что Тухачевский был иностранным шпионом, но по всем законам оперативной логики такого быть не могло. Выполнив перевод, Ким сопроводил его пояснительной запиской. Из нее следовало, что японцы могли отправить такую бумагу в обычном бауле с дипломатической почтой, без охраны дипкурьеров через Советский Союз, где, как они прекрасно знали, вся их корреспонденция перлюстрируется, только в одном случае: если письмо полковника Савада было провокацией, организованной совместно разведками Польши и Японии с целью подставить, свалить Тухачевского. Ведь сам же Ким доводил пять лет назад до своего начальства телеграмму военного атташе Касахара о том, что дипломатической почте доверять нельзя! Но тогда получается, что японцы знали, что Сталин собирается арестовать Тухачевского, и хотели ускорить это. Написать такую «сопроводиловку» к своей работе было непростительной глупостью для заключенного Лефортова. Он, конечно, не мог знать, но должен был догадываться, по чьей команде начато дело против Тухачевского. Высказать свое мнение, свидетельствовать о том, что иностранные разведки пытаются спровоцировать советские органы на неверные действия, — это было слишком опрометчиво. Ворошилову, Ежову, Сталину, если до них довели мнение арестованного контрразведчика, оставалось только одно — уничтожить его как можно скорее.

Киму снова повезло. В это время следователь Верховин пытался разобраться с бюрократическими проблемами следственного производства и понять, что предъявить арестованному: за что, собственно, его взяли? 19 апреля он подал рапорт другому замначальника контрразведки Давыдову: «При попытке установления того, как был оформлен арест Ким P. Н., я установил, что он посажен на основании ордера, полученного в изъятие от всех существующих на сей счет правил и положений…»^[328] Верховин просил руководство дать ему распоряжение задним числом: за что посадили Кима и чего от него добиваться, какого признания?

Когда переводчик свою важную работу выполнил, стал не нужен и опасен, вместо Давыдова 22 апреля ответил Минаев-Цикановский: «Наблюдением установлено, что Ким P. Н., используя свое служебное положение, снабжал себя через агентуру, с которой был связан по работе, контрабандными вещами, получавшимися по его заданию от японского военного атташе. Одновременно выявлено, что служебные отношения Ким P. Н. с женской агентурой перешли в характер личной интимной связи…» Понимая, что и это обвинение против лучшего «специалиста по японской линии» выглядит как-то странно, Минаев добавил: «Помимо перечисленных должностных преступлений, в распоряжение ГУГБ НКВД получены прямые указания о его связи с японской разведкой. Установлено, что отец Кима P. Н. являлся старым японским агентом, находившимся в связи с японским разведчиком Ватанабэ…»^[329] Дальше — снова откровенный бред о том, что Кима Романа Николаевича необходимо арестовать в связи с тем, что в феврале 1935 года наружным наблюдением было зафиксировано посещение им японского посольства. Как еще он мог участвовать в изъятии документов из сейфа, находившегося в этом посольстве? «Получены прямые указания…» — это о чем, от кого они получены? В следственном деле ничего нет на этот счет.

А вот полувековой давности запутанная история еще более запутанных отношений антияпонского корейского подполья и японской разведки в Приморье, что называется, «выстреливает». Оказывается, в НКВД ничего не забыли, несмотря на то, что отец Кима умер десять лет назад, а Сугиура Рюкити — шесть. Ватанабэ Риэ только год назад покинул пост генконсула во Владивостоке, и каждый, кто общался с ним, уже числился в НКВД «японским шпионом». Ким, сознавшийся в связи со всеми ними еще на первом допросе, обречен. Теперь остается только выбить правильные признательные показания. 29 апреля начальник ГУГБ Михаил Фриновский, наконец, ставит свою подпись на постановлении об аресте Кима.

Теперь следователи могут спокойно работать. И Романа Кима «ставят на бессонницу». Ему не давали спать около десяти суток. Позже в одной из своих повестей он опишет, как выглядит и ведет себя человек после такой пытки и как он признаётся во всех смертных грехах. К этому времени, видимо, относится еще один устный рассказ писателя, который он поведал своему сводному племяннику Андрею Федорову. Ким был близорук и носил очки в круглой металлической оправе. В Лефортовской тюрьме на ночь очки у заключенных отбирали, утром, после приборки и туалета, выдавали вновь — до вечера. Настал момент, когда Роман Николаевич сломался. Он понял, что физически не может дальше выдерживать мучения, и решил прервать свою жизнь сам. Сделать это в тюрьме непросто. Особенно если сидишь в одиночке или в двойке и за тобой всё время наблюдает пара глаз. Киму показалось, что он нашел способ. Незаметно выдавив из оправы очки, он раздавил стекла ногой и проглотил острые осколки, надеясь, что они разрежут ему пищевод и желудок. Он хотел истечь кровью, вскрыть себе живот, сделать харакири, как это делали самураи на его второй родине. В 1927 году, комментируя «Корни японского солнца», он писал о воинах Средневековья в «Лекции, которая никогда не будет прочитана»: «…самураи, очутившись во время боя в безысходном положении, разрезали живот и изо всех сил швырялись своими кишками, стараясь для вящего удовольствия попасть во вражеские лица». Но самураи находились в привилегированном положении по сравнению с узниками Лефортова: у них были мечи. Внутреннее харакири Кима не удалось — врачи выходили его, испытания продолжились^[330].

Пока Роману Николаевичу не давали спать и не разрешали умереть, следователи избивали бывшего начальника Особого отдела Марка Гая. В начале мая Гай сознался: работал с японскими шпионами Николаевым-Рамбергом и Кимом. В 1936 году Гай встречался на квартире Кима (это в доме НКВД!) с японским майором из военного атташата и заметил, что в разговоре майора с Кимом у того «проскальзывали нотки руководителя». Как «честный чекист», Гай доложил об этом Ягоде, но неожиданно для себя узнал, что Ягода в курсе, Николаев и Ким работают на японцев, им надо помогать и прикрывать их мероприятия в интересах японской разведки^[331]. К маю 1937 года бывший всесильный нарком внутренних дел Генрих Ягода сидел на Лубянке уже больше месяца, а жить ему оставалось меньше года.

Шестнадцатого мая сломленный Роман Ким пишет письмо «гражданину» Фриновскому — начальнику Главного управления государственной безопасности НКВД СССР, в котором признаётся, что «был взят» японцами путем шантажа. По первой версии Кима, его завербовал подполковник Касахара в 1931 году. Арестованный обещает: «Буду давать откровенные показания о своей работе у японцев». Письму предшествовал визит комиссара Минаева на допрос (ни одного протокола допросов с 7 апреля до 19 мая в деле нет). В присутствии следователя Верховина Минаев нанес мощный удар по психике Романа Николаевича: сообщил, что Мариам Цын арестована 19 апреля как член семьи изменника родины (ЧСИР). Сын Виват остался с бабушкой. Пока остался — детей ЧСИР забирали в спецприемник НКВД, концлагерь для малышей. Сама Мариам Цын вспоминала, как это было: ее вызвали на службу, на Лубянку. Когда пришла, обыскали (изъяли 70 рублей 12 копеек, кашне, пояс, дамскую сумочку, карманное зеркальце и паспорт) и объявили, что она арестована^[332]. Ордер даже не предъявляли — его выписали только на следующий день, да и на допросы не вызывали до самого июня. В камере, в полной безвестности о судьбе родных, она провела полтора месяца.

Измученный пытками, оболганный, обманутый, шантажируемый жизнью самых близких людей, Роман Ким «сознался». Но даже в таком состоянии он сумел «признаться» так, что в один миг поставил в тупик всех вокруг — от следователя Верховина до наркома Ежова и, похоже, самого главного человека в этом деле — Сталина. 17 мая он написал «признательное» письмо начальнику Главного управления государственной безопасности (ГУГБ) НКВД комкору Фриновскому. 19 мая «подтвердил факт своего внедрения в органы ОГПУ — НКВД японским Генеральным штабом для ведения разведывательной работы». Казалось бы, обычная формулировка для тех лет, но… уже 21 мая на стол Сталину ложится спецсообщение от Ежова: «В ходе следствия было установлено, что в 1922 г. он был завербован японским генеральным консулом во Владивостоке, резидентом японского Генерального штаба Ватанабе, по заданию которого он поступил на службу в органы ОГПУ — НКВД с разведывательными целями. Ким на протяжении последних двенадцати лет поддерживал в Москве связь с японскими разведчиками (военные атташе, работники посольства), которым систематически передавал шпионские материалы по вопросам, связанным с контрразведывательной работой ОГПУ — НКВД против японцев.

Было установлено, что Ким, участвуя с 1932 г. в технических операциях по выемкам документов из сейфов японского военного атташата в Москве, проводил их по предварительной договоренности с японцами и таким образом снабжал органы ОГПУ — НКВД дезинформационными материалами. Ким, по национальности японец, был сыном бывшего японского посла в царской России. Он скрывал это, выдавая себя за корейца…»^[333]

Далее Ежов излагал «биографию пойманного шпиона». В соответствии с ней настоящее имя Романа Кима — Мотоно Кинго. Ким был внебрачным сыном японского посла Мотоно Итиро, служившего послом Японии в Санкт-Петербурге в годы Первой мировой войны и ставшего потом министром иностранных дел. Образование Ким получал в «японском императорском лицее», куда принимались только дети дворян и куда Киму, то есть, конечно, Мотоно Кинго, удалось поступить благодаря влиянию своего отца-аристократа. В лицее он значился как Саори Кинго (Саори — это мать мальчика). Ким рассказал следователю красочную историю учебы в лицее. Поведал, что по окончании должен был сдавать экзамены на дипломата и ему, как выпускнику престижной школы, разрешалось сдавать их по сокращенным требованиям. Вместо этого в 1917 году Саори Кинго выехал во Владивосток, где в 1917 году поступил, а в 1923-м окончил Дальневосточный университет. Тогда же консул Ватанабэ привлек его для разведывательной работы.

Эта часть биографии заметно схожа с подлинной или, скажем так, с той, что известна нам. Отличия очевидны: появление отца-министра, мать — Саори и, конечно, «знак борьбы» — за Японию («минус») или против Японии («плюс»). (По сей день жива версия о том, что Ким был Мотоно и, соответственно, являлся японским шпионом, а не советским разведчиком.)

Пока очки были целы и Роман Николаевич ждал допросов, он читал. Арестованным разрешалось пользоваться тюремной библиотекой, и хотя выбор был невелик, нашлась даже книга по специальности: сборник документов «Международные отношения в эпоху империализма», издания НКИД^[334]. Одним из главных событий в излагаемой истории российско-японских отношений на тот момент числилось подписание пакта Мотоно — Сазонова, названного так по именам завизировавших его министров иностранных дел Российской и Японской империй соответственно. Краткую биографию исторического персонажа — уже умершего к тому времени — и изложил следователю почти не надеявшийся на спасение Роман Ким. Имя матери — Саори Роман Николаевич извлек со дна портфеля в буквальном смысле этого слова. Того самого портфеля, на кожаном днище которого он прочертил в 1936 году свой новый псевдоним (но так и не успел им воспользоваться): Ким Саори — Ким из Сеула, Ким Сеульский. Дело в том, что сотрудникам НКВД запрещалось выступать в прессе на политико-экономические темы под собственными именами, а Роман Николаевич хотел писать, вот и придумал себе очередной псевдоним^[335]. Из-за внезапного ареста узнали его только следователь и оперативники, производившие обыск. Теперь вместе с вывернутым наизнанку портфелем (в следственное дело вшита длинная полоса фотоснимка днища со слабочитаемым «автографом») псевдоним мог вывернуть наизнанку и судьбу Кима. В ниндзюцу этот прием так и называется: фукурокаэси — «вывернутый наизнанку мешок», ложь, скрывающая правду. Надежда слабая, но портфель мог стать еще одной соломинкой для обреченного на смерть арестанта, подтверждением правдивости его легенды.

«Бред! Такого не может быть, ведь это совершенно очевидная глупость!» — скажет любой нормальный человек и… будет не прав. В Советском Союзе 1930-х годов, при том уровне образования следователей и оперативных работников, страха перед всем иностранным, раболепия перед сильными мира сего — будь они даже иноземные князья и министры — это было возможно. И не только пример Кима это доказывает. Годом позже, 16 июня 1938 года, органами госбезопасности был арестован замначальника НКВД, начальник Рабоче-крестьянской милиции Казахской ССР Михаил Павлович Шрейдер. После девяти месяцев (!) допросов, побоев, пыток Шрейдер тоже понял, что больше не выдержит, и применил ту же тактику, что и Роман Ким. На очередном допросе Шрейдер, которого обвиняли в работе на польскую, немецкую и японскую разведки, а также в убийстве Кирова, «во всём признался», а заодно сообщил, что: 1) будучи в командировке в Эфиопии (!), вступил в интимную связь с дочерью туземного царька Менелика II, которая завербовала его для работы еще и на британскую разведку; 2) является к тому же французским и турецким шпионом, а также участником целого ряда троцкистско-бухаринско-фашистских заговоров; 3) на самом деле он — незаконнорожденный сын императора Маньчжурии Генри Пу И; 4) в его заговорщицкую группу входят некоторые сотрудники НКВД, которые его же допрашивали и пытали. В результате следствие запуталось и застопорилось, вместе с откровенно абсурдными признаниями пришлось проверять и другие «откровения», которые оказались такими же вымышленными. Вместо расстрела Шрейдер получил десять лет лагерей, а в 1942 году, когда шли самые тяжелые бои под Сталинградом и на счету был каждый штык, его отправили на фронт, и он успешно провоевал до конца войны офицером Красной армии. Умер Шрейдер в 1978 году, оставив очень интересные воспоминания^[336]. Так что логика действий Романа Кима, хотя и была крайне неожиданной и необычной, свидетельствовала вовсе не о его помутившемся рассудке. Это было решение, порожденное необыкновенным обострением разума в экстремальной ситуации, возникшее на пределе человеческих возможностей. Конечно, как позже и в случае с Шрейдером, сыграли свою роль и профессиональное понимание схемы работы следственной машины, и верная оценка ее интеллектуального и бюрократического уровней. Но только отточенный разум, способный на нестандартные умозаключения, смог найти такое необычное решение, когда казалось, никакого другого финала, кроме как «в расход», и быть не могло. Поневоле возникает ассоциация с хитроумными комбинациями ниндзя. Что ж, как мы помним, в определениях Романа Николаевича он и был самым настоящим синоби — вне зависимости от национальности. Правда, тогда придется признать, что ниндзя был и Михаил Шрейдер, настоящее имя которого — Израиль Менделевич Шрейдерис. А почему нет?

Ким был убедителен в изложении своей версии. Согласно ей, Роман являлся моральным должником Ватанабэ за помощь в устройстве его на учебу в Токио, что было чистой правдой. Принимая предложения консула о работе против русских, Роман Николаевич «убивал трех зайцев»: мог таким образом отплатить за доброту Ватанабэ, приносил пользу Японии, которую так любил и гражданином которой являлся, мог рассчитывать на хорошую карьеру в ОГПУ — ведь он располагал такими знаниями, связями и такой уникальной информацией, что на новом месте службы его обязательно должны были высоко ценить. И уже не сотрудник ОГПУ Богданов предлагал Киму секретную службу, как это было записано во всех известных нам документах, а Ким, по поручению Ватанабэ, встретился с Богдановым, которого знал по университету, и попросил работу в ОГПУ. Богданов согласился и предложил Роману стать секретным сотрудником, «освещающим» деятельность японской колонии во Владивостоке. Удовлетворенный Ватанабэ вскоре на время покинул Владивосток, посоветовав Киму на прощание быть осторожным. Когда он вернулся, Романа в городе уже не было — он уехал в Москву с миссией «негласного резидента Генерального штаба» Отакэ.

Следователю нужна была конкретика, и подследственный охотно сыпал мелкими фактами: деньги на поездку в Москву ему передал Хироока, работавший в «Тохо», перед отъездом в консульстве с напутственным словом провожал некто Вакаса. «Во время интервенции ходил в офицерской форме», — многозначительно добавляет Мотоно-Ким^[337].

В Москве он работал, конечно, уже на нового резидента — Отакэ. Именно с его согласия он выдал «настоящих» преступников: профессора Михаила Попова, позже расстрелянного за шпионаж, Павла Шенберга и японского коммуниста Кодама. Цель: «создать благоприятные условия и предпосылки внедрения Кима в аппарат ОГПУ». В 1925 году, когда эти условия были созданы, второй секретарь только что открытого посольства Японии в Москве Сасаки Сэйго (полковник) передал Роману «привет от Ватанабэ», напомнил об осторожности («японский Генеральный штаб возлагал на Кима большие надежды») и предложил начать, не торопясь, работать. Все, что было достигнуто Романом Кимом за следующие семь лет, по версии Мотоно Кинго, стало выполнением именно этой задачи.

Интересно, что и в этом случае Мотоно-Ким особо выделил работу с военным атташе подполковником Комацубара. С ним его в 1927 году познакомил другой разведчик — Юхаси на своей даче близ станции Удельная в Подмосковье. Правда, с Комацубара состоялись всего два свидания, во время которых подполковник посоветовал Киму быть осторожнее, а тот передал разведчику информацию о методах работы ОГПУ, за исключением факта перлюстрации дипломатической корреспонденции, о котором сам Мотоно-Ким тогда еще не знал.

До сих пор особое впечатление производит описанная Кимом техника организации встреч с японскими разведчиками. Так, с помощником военного атташе Ямаока местом рандеву был определен вход в здание «Межрабпомфильма» у Петровского парка. В день встречи Киму на службу звонила женщина, говорила какие-то пустяки и вешала трубку. Это был предварительный сигнал готовности. Через некоторое время звонил мужчина, говоривший по-английски: «Пять (или сколько-то) часов. Это больница? Ах, нет? Извините!» Пароль означал, что встреча должна была состояться в условленном месте на три часа позже названного по телефону времени. Увидев Ямаока у здания «Межрабпомфильма», Ким уходил в парк — тогда еще довольно густой — и там ждал разведчика для беседы.

Не менее убедительно выглядели и списки вопросов, интересовавших японскую разведку: дислокация войск пограничной охраны ОГПУ, данные о предстоящих агентурных комбинациях против японской разведки, прикрытие настоящих японских разведчиков путем приковывания внимания ОГПУ к «чистым» японцам. Особенно интересовали японцев оперативные комбинации против них в Маньчжурии, агентурные разработки против японцев и дело Ивана Перекреста — пожалуй, самой загадочной личности в истории советской разведки на Дальнем Востоке, непосредственно причастной к добыванию «Меморандума Танака». В свою очередь, Ямаока обещал не чинить Киму препятствий в его деятельности по изъятию секретных документов из сейфов японского военного атташата (Ямаока заявил, что ему известно об этом и полученные таким путем документы являются специальной организованной японским Генеральным штабом дезинформацией), содействие в «вербовке» любого японца, чья кандидатура будет согласована с Токио. И снова особое внимание: это японцы предложили Киму начать и «всемерно развивать» дезинформационные комбинации в отношении военных атташе. Помимо Комацубара и Ямаока, Мотоно-Ким вплоть до ареста поддерживал такие же отношения с военными атташе Кавабэ, Хата, Кавамото.

Это Мотоно-Ким завербовал начальника контрразведки Гая и начальника 6-го отделения Николаева-Рамберга. Гая «взяли на шантаже» в мае 1936-го: показали секретные документы с его подписью и предложили сотрудничество. Николаев-Рамберг сдался еще в 1935-м: тоже шантаж и «аморалка».

В случае же начала войны Роман Николаевич должен был выполнять «особую работу» — полностью парализовать контрразведку НКВД на японском направлении^[338].

Неудивительно, что таким образом составленное «признание» работает до сих пор и некоторые авторы, занимающиеся историей противоборства спецслужб Советского Союза и Японии, и сегодня считают Романа Кима японским шпионом: уж очень убедителен он был в своих показаниях 1937 года.

Уже после того, как Сталин узнал, кто именно «возглавлял» в НКВД японских шпионов, Ким продолжал «колоться» и набивать себе цену. 23 мая он заявил на допросе: «Я предназначался японским Генеральным штабом главным образом для разведывательной работы для “хидзиодзи” (чрезвычайного периода в военное время). Пользуясь своими возможностями, освещал факты вербовок советских граждан в окружении японцев, организацию наружного наблюдения за наиболее подозрительными японцами, передал в атташат список агентуры, подставленной японцам, сообщал сведения из ежедневных секретных рапортов Особого отдела наркому внутренних дел. Передал атташе Хата список советских граждан, годных для вербовки. Вместе с дезинформацией передавал военным атташе через агента “Тверского” настоящие данные — о дислокации авиационных бригад, постройке укрепрайонов» и т. д. «Японская агентура, которая была приобретена органами ОГПУ — НКВД по линии военного атташата, по существу была для НКВД подставлена…» Поездка в Прагу в 1936 году за материалами от Мидзуно была лишь предлогом для встречи с японским военным атташе в Германии генерал-майором Осими. Встреча не состоялась, так как Осими был занят вопросом заключения германо-японского пакта. Зато на обратном пути в Варшаве на вокзале переговорил с военным атташе Японии в Польше генерал-майором Савада. Тот сообщил об «энергичной разведывательной работе на Одессу и вообще юг СССР через Румынию» и предупредил о приезде в СССР своего агента — польского журналиста Оссендовского. Когда он выйдет на связь, паролем будет фраза «“Земля есть шар”, сказанная по-гречески. Но Оссендовский так и не объявился»^[339].

Ежов и Сталин были озадачены. По всему выходило, что верхушку НКВД, работавшую еще при Дзержинском, Менжинском, Ягоде, надо расстрелять. Не все шпионы, это ясно — чего в тюрьме только не наговоришь на себя, чтобы перестали хотя бы бить резиновыми палками по пяткам, но предатели — все, это точно. Через неделю, 2 июня, выступая на расширенном заседании Военного совета при Наркомате обороны СССР, Сталин даже не с раздражением, а скорее с некоторым удивлением бросил в зал: «Наша разведка по линии ГПУ возглавлялась шпионом Гаем, и внутри чекистской разведки у нас нашлась целая группа хозяев этого дела, работавшая на Германию, на Японию, на Польшу сколько угодно, только не для нас. Разведка — это та область, где мы впервые за двадцать лет потерпели жесточайшее поражение»^[340].

Меры были приняты немедленно: Артузова, Гая, Бокия — тех, кто создал в 1920-е годы невероятно эффективный аппарат советской контрразведки, тех, кто руководил им в годы 1930-е, расстреляли в течение нескольких месяцев после пыток и получения выбитых, совершенно невероятных по абсурдности признаний. Исключение составили Ягода — он был слишком большой начальник, и по его делу стоило провести большой показательный процесс, — и несколько человек, с которыми было непонятно, что делать. В их числе — Роман Ким. Или Мотоно Кинго? Кореец он всё-таки или японец? Верить ему или не верить? Слишком уж невероятно и одновременно убедительно то, что он рассказывает. На всякий случай на него постепенно накапливают «материал».

В день выступления Сталина бывший секретарь наркома внутренних дел Ягоды Павел Буланов заявил: «Ягода мне говорил, что… сотрудник японского отделения Особого отдела Ким (по национальности кореец или японец) единственный сотрудник Особого отдела, знающий японский язык, является крупным японским разведчиком… Ягода… приказал Гаю облегчать шпионскую работу Кима для японцев, и это даст ему возможность… в перспективе наладить отношения с японцами. Ягода говорил, что Ким, работая в японском отделении Особого отдела, прикрывает японские шпионские базы и связи на территории Советского Союза… В начале 1936 года Гай мне сообщил, что Ким, по заданию японской разведки, хочет перейти на работу в Разведупр и что особенно мешать ему не надо, так как заменить Кима в НКВД сможет другой ответственный сотрудник японского отделения Особого отдела, также завербованный японской разведкой. Гай добавил, что переход Кима в Разведупр будет интересен и полезен и для Ягоды, и для японской разведки»^[341]. Уже хорошо. Показания секретаря народного комиссара внутренних дел — это весомо. Через 68 дней после ареста Киму наконец-то можно предъявить обвинение по статье 58, пункту 6 УК РСФСР — измена родине в форме шпионажа. Для военнослужащих, а сотрудники НКВД — военнослужащие, мера наказания одна — высшая. В тот же день, 9 июня, Ким подписывает очередной протокол: «Признаю себя виновным в том, что, начиная с 1922 года и по день моего ареста, я, находясь на работе в ОГПУ — НКВД, был связан с японской разведкой и по ее заданию занимался активной разведывательной работой в пользу Японии. Мотоно Кинго (Ким)»^[342].

После этого наступает перерыв, так сказать, «на раздумья». Следующий допрос Верховин проводит только в ночь с 15 на 16 августа. Собирает данные на «сообщников»:

«— Кто такой Ощепков?

— Когда мы познакомились, он преподавал японский язык в Институте востоковедения и работал в Центральном институте физкультуры. Учился в Токио в русской духовной семинарии. Во время японской интервенции на Дальнем Востоке был переводчиком на Сахалине. Со слов япониста Юркевича знаю, что он как будто работал в Разведупре. Юркевич нас и познакомил, по моей просьбе. Кажется, в 1929 году. Я в то время интересовался системой “джиу-джитсу”. В последующем у меня изредка бывали встречи с ним на той же базе. Но в последние три года я Ощепкова не видел. По разведывательной линии с ним связи не имел.

— Ощепков — японский шпион! Вы не могли о нем не слышать! Например, от военного атташе Хата!

— Об Ощепкове как об агенте японской разведки я узнал со слов военного атташе Хата.

— Теперь перейдем к Юркевичу. Кем он был завербован?

— Мы знакомы по Владивостокскому Восточному институту. Юркевич был связан с подпольным работником Фортунатовым, задания которого выполнял. Это мне говорил сам Юркевич. Позднее я с Юркевичем встречался в Москве…»^[343]

Помимо Ощепкова и Юркевича — дальневосточников, выпускников Токийской православной семинарии, сотрудников владивостокского подполья (Ощепков позже стал первым нелегальным резидентом советской военной разведки в Токио — «предтечей» Рихарда Зорге и создателем борьбы самбо), Мотоно-Ким называет сотрудником японской разведки их бывшего однокашника Юхаси Сигэто, служащего в московском посольстве, помощника резидента ИНО ОГПУ в Харбине Ивана Трофимовича Перекреста («лично не был знаком, о работе на японцев сделал вывод из беседы с Ямаока»), ленинградского профессора, светило мирового японоведения Николая Невского («лично мне неизвестен», «Хата сообщил, что Невский и его жена прикрывают японскую резидентуру в Ленинграде, каков состав — мне неизвестно»), профессора, бывшего агента ИНО ОГПУ в Харбине Николая Мацокина («со слов Кавабэ, на связи с японцами с дореволюционных лет»), переводчика советского полпредства в Японии, агента Разведупра Штаба РККА Андрея Лейферта («должен вести разведывательную работу по моему указанию, но не вышел на связь»), корреспондента ТАСС в Японии Алексея Наги (венгр Акош Надь, «связник, возможно, резидент»), бывшего сотрудника Исполкома Коминтерна Цой Шен У («агент»), бывшего заведующего восточным отделом НКИД Арсения Вознесенского («в 1923–1926 годах систематически встречался с Отакэ»), бывшего начальника отдела внешних сношений Штаба РККА Василия Смагина, по долгу службы контактировавшего с японскими военными атташе («связан с японским Генштабом, Хата периодически встречался с ним как работником Наркомата обороны»), корреспондента «Бомбей Дейли ньюс» Абдула Азис-Азада («агент Особого отдела НКВД для связи в военное время… привлечен к разведывательной работе бывшим атташе Кавабэ»), корреспондента австрийской газеты «Нойе Фрей пресс» Николауса Бассехеса («резидент на случай военного времени»), агента Бремана («связан с японским корреспондентом Маруяма»), секретаря артиллерийской академии в Ленинграде (имя неизвестно), завербованного Маруяма.

Нельзя, читая этот список, не задаться вопросом: что же стало с людьми, которых «подполковник Мотоно» обвинил в шпионаже? И. Т. Иванов-Перекрест был осужден в 1939 году, получил 15 лет исправительно-трудовых лагерей. Дальнейшая судьба его пока неизвестна. Профессор Невский и его жена были расстреляны в Ленинграде в ноябре 1937 года. Профессора Мацокина расстреляли 8 октября того же года в Москве. Днем позже — Лейферта. А. Л. Наги расстреляли 7 сентября 1938 года. Цой Шен У был арестован как «японский шпион», дальнейшая судьба неизвестна. Полковника В. В. Смагина расстреляли в августе 1938 года. Следы индийского корреспондента пока не найдены, а австрийский журналист благополучно пережил и репрессии, и Вторую мировую войну. Василий Ощепков был арестован в ночь на 2 октября 1937 года, умер от сердечного приступа в Бутырской тюрьме 10 октября. Его друг Трофим Юркевич был расстрелян в Москве летом 1938 года, он тоже, в свою очередь, дал показания на Кима и его жену о том, что они оба являются японскими шпионами. Японский дипломат Юхаси долго и спокойно работал в Советском Союзе, а советский дипломат Вознесенский был расстрелян в декабре 1937 года (уже в 1939 году Ким на очередном допросе, отказываясь от всех показаний 1937 года, вдруг уточняет: «Я знал, что Вознесенский Арсений, Бреман, Брауде и другие разрабатываются нашим же отделением по подозрению в шпионаже в пользу Японии. Больше о них я ничего не знал»^[344]).

Читая протоколы допросов Кима, возникает еще один вопрос: какова степень вины Романа Николаевича в гибели этих людей? Мне довелось внимательно изучить следственные материалы троих из них: Ощепкова, Мацокина и Юркевича^[345]. На основании этих документов можно со всей ответственностью утверждать, что показания Кима не сыграли в их судьбе сколько-нибудь значимой роли, они не легли в основу обвинения (Ощепкову его вообще не успели предъявить), не стали «краеугольным камнем» набора доказательств — нет. Но скрывать эти показания, делать вид, что их не было, неправильно и несправедливо по отношению к нашей истории. Тем более что допросы, а значит, самые необычные фантазии о вездесущих «японских шпионах» продолжались. НКВД, например, особенно интересовали возможные диверсии на железных дорогах. Об этом спрашивали многих из арестованных «харбинцев» — бывших жителей «Русской Атлантиды», столицы Северной Маньчжурии. В Харбине работало много советских служащих на КВЖД до продажи ее в 1935 году японцам. Потом все они в одночасье стали подозреваемыми и обвиняемыми. Ким, который вряд ли когда-либо в Харбине бывал, тоже рассказал о создании сети японской агентуры на Забайкальской, Томской, Омской железной дорогах, а заодно и на судостроительном заводе в Николаеве, что на Днепре и… в Одессе^[346]. Но на этом процесс следствия по делу подполковника особой японской разведывательной службы Токумукикан Мотоно Кинго внезапно застопорился.