Роман на вырост

3

Утром я выглядела ужасно. При виде опухших век и теней под глазами почувствовала себя еще хуже, чем вчера, если только это возможно. Только после душа стало мне легче. Из упрямства я решила ярко накраситься, хотя обычно пользуюсь разве что блеском для губ. Но сегодня мне хотелось выглядеть мрачно, я гладко зачесала волосы, гуще навела свои и так темные брови и ресницы, а губы накрасила коричневой помадой.

Хотя солнце светило, как и вчера, но вся красота дня угасла для меня из-за вчерашнего. Виталий Скворцов не был сном, это был нож, которым меня ударили в спину. Вчера он ушел — испуганный, рассерженный? — но он муж моей мамы, и никаким плачем от этого не избавишься. А меня предавала не только она, но и собственное тело — вдруг захотелось есть, ведь лапша и тефтели так и пропали в урагане скандала. С вздохом я вошла в кухню…

Муж Скворцов сидел за столом и ел из моей любимой тарелки бутерброды с маслом и сыром, запивая их чаем. Возле его ног сидела Виля.

«О нет! — подумала я, опять готовая в отчаянии рыдать, бежать из дома и никогда не возвращаться. — Этот муж-сюрприз собирается отобрать у меня и Вильгельмину?» Остановила меня мысль, что дом, то есть, квартира — не его. Я тут хозяйка. Поэтому стиснула зубы и направилась к холодильнику. Виля с энтузиазмом поспешила за мной.

— Доброе утро, — немного смущенно сказал Скворцов.

— Доброе?! — фыркнула я. — Как для кого. У меня поводов для радости нет.

Открыла дверцу холодильника и стала искать апельсиновый сок и сладкий сырок. Неужели этот муж их сожрал? Нет, были на месте. И были еще две коробки сока и сырки. Мама убежала на работу, еще вчера сказала мне, что ее вызвали из отпуска. Значит, сок и сырки купил Скворцов. Подлизывается?

— Мне очень жаль, что ты так ко мне относишься, — сказал он уже уверенней. — Я этого не заслужил, честное слово.

Я резко обернулась, чуть не выпустив из рук сок и сырок.

— Что? Тебе жаль? Жаль? А ты знаешь, что это слово означает? Ломаешь мне жизнь, уничтожаешь все надежды и еще удивляешься, почему я не прыгаю от счастья!

Клянусь, он даже захлопал глазами. Казался удивленным. Бессердечный!

— Не понимаю твоей злости. Не собираюсь ничего ломать и уничтожать, ты хорошо это понимаешь, но кидаешься на меня, как кошка.

— Спасибо за комплимент, — буркнула я.

— Ладно, кошку я беру назад, извини. Но мы не можем все время ссориться, лучше спокойно поговорить, — с нажимом сказал он.

Во мне закипела ярость. Еще минута и пакет с соком лопнул бы в моей руке, как мыльный пузырь. Чувствовала себя, словно бомба с часовым механизмом. Приближалось время взрыва.

— Ой, отстань! О чем поговорить? Знаю отлично, как пахнут денежки моей мамы, и ты не первый, кто за ними охотился. И знаешь что…

Он вдруг вскочил с табурета. Хотел что-то сказать, но я была быстрее. Быстрее своих мыслей: «А может не нужно этого говорить? Что я плету?» Но во мне кипела злость, и скорее злость, чем я, выкрикнула:

— Ты свинья! Самый противный в мире! Ты проклятый!

В эти мгновения я не была собой.

Поставили меня перед фактом.

Как будто я действительно была не человек, не дочка Елены Вечорек, а кошка, существо, не имеющее права ничего сказать.

Но нет! Я так этого не оставлю, я не собираюсь молчать… но, честное слово, не собиралась говорить таких ужасных слов. Не дали мне время подготовиться, освоиться, найти нормальные слова и чувства. Я словно плюнула Скворцову в лицо, это было страшно, но разве не был и он в этом виноват?

А Скворцов побледнел даже под своим морским загаром и со странным выражением лица покачал головой.

— Виля, к ноге! — Я выбежала из квартиры, из дома, ничего почти не видела из-за слез. Хотела умереть, надеялась, что попаду под машину. Чтобы перед смертью протянуть Скворцову слабую руку и попросить прощения за все. За его страдания по моей вине. Не заслужил их, хотя заслужил.

Ох, как мне было плохо… Если бы не Виля, плетущаяся за мной на коротких лапках, меня бы наутро похоронили, как жертву дорожно-транспортного происшествия.

Побродив по улицам, я нашла убежище на скамейке возле соседнего дома. Сидела, съежившись, и тупо рассматривала рисунки разноцветным мелом на асфальте: розовые цветочки, голубые домики. И Вилю, которая вежливо играла в догонялки с голубями.

Конечно, мама и Скворцов виноваты. И даже очень. Но все люди делают ошибки и не только в сочинениях. Из-за ошибок даже войны начинаются. А я устроила дурацкий кухонный скандал. Сковородометательница…

Что думает обо мне мама? Ясно — что. Ее дочь — чудовище, а не красавица. Настоящее чудовище, вампирша и змея одновременно. Интересно, каких слов я дождусь от нее и Скворцова для своего мужа, когда он появится?

Но как исправить эту ужасную ситуацию? Попросить у Скворцова прощения? Изменится ли хоть что-нибудь от моих извинений? Будет лучше или еще хуже? И что он скажет? Нет, неважно, пусть говорит любые слова, я их заслужила.

Потом мы с Вилей опять бродили по улицам, пока она не легла на газоне и отказалась идти. Пришлось возвращаться.

К дому я подошла в два часа. Ноги гудели, голова болела, руки онемели от тяжести толстушки Вили, которую мои хождения измучили вконец. К счастью, лифт работал.

— Наконец-то! — встретила меня в дверях мама. — Я уже обзвонила всех. А у меня, между прочим, срочная работа. Послушай, я понимаю, что это для тебя неожиданно, но очень прошу — не начинай опять скандал.

Я молчала. Несколько раз кивнула.

— Он очень хороший человек, — продолжала мама, — он все понимает, но есть же границы.

Я опять кивнула. Представляла, что она хотела бы вместо этого сказать мне в ответ на мою жестокость к своему Скворцову. Только ей было некогда, и она торопливо ушла. Могла не стараться меня уговаривать, я сама уже повторила себе тысячу и тысячу раз: они виноваты, но нужно мириться. Но она, она сама… «Срочно нужно на работу»! Разве не должна была выйти на эту самую работу через неделю? Разве не должна была сама пытаться нас познакомить и сдружить?

В комнате работал телевизор и на мамином диване сидел Скворцов. Сейчас я могла говорить, голос не исчезал.

Но что сказать?

На скамейке придумала много фраз. И простых и очень хитрых. И сдержанных и жалостных. Но сейчас в голове крутилось только одно. И я выглянула из прихожей и произнесла:

— Послушай.

Из-за стука сердца я еле слышала свой голос.

— Нужно поговорить, — произносила, как глухая. — Нужно поговорить.

Он обернулся и посмотрел на меня. С тревогой. Ожидал новых оскорблений?

— Ну, садись, — указал на место возле себя.

Я села, но тут мои разговорные возможности иссякли, и я решила подождать, пока заговорит он. Если он мог выслушать мои оскорбления и не заорать в ответ, и не стукнуть меня, то пусть и ведет разговор. Но он тоже молчал. Так мы и сидели, пока я не промямлила опять:

— Мне очень неловко, но нужно поговорить.

— Если опять начнешь кричать, то лучше не нужно. Я уже все понял. А за мамины деньги не опасайся — у меня достаточно своих. И квартира, и машина, и хорошая работа.

Щеки у меня запылали.

— Дай мне сказать! Я хотела объяснить. Ох, наверное, нужно было говорить «вы»…

— Не обязательно, можно и на «ты».

— Понимаю, что вела себя ужасно. Это…

— Злость, — сказал он.

— Что?

— Стараюсь тебя понять.

— Это не злость, нет!

— Ты пережила шок, понимаю.

— Это не шок… Ну, может, немного. Я растерялась. Не смогу ли объяснить.

— Попробуй. Нет невозможных вещей.

Я рассмеялась. Меня душил дурацкий смех. Я буквально тряслась от него.

— Что такое? — прищурился Скворцов, словно хотел сказать: «Что ты задумала еще?» — Если это не злость, то почему так кричала на меня?

Я вздрогнула. Не хотела об этом говорить. Зачем? Были с ним знакомы всего ничего. Уставилась в экран, пытаясь придумать какой-то другой ответ. Но дурацкий сериал и ворчащие друг на друга артисты не помогли мне в этом. Скворцов же сверлил меня взглядом, словно стоматолог рентгеновским аппаратом.

— Трудно сказать, — пробормотала я.

— Попробуй.

— Хорошо… Ну вот представь, приходишь ты домой, а тебе вдруг показывают девочку или мальчика и говорят: «Это твой ребенок — сюрприз».

— Не понимаю.

— А что тут понимать?

Теперь я его шокировала, но держался он хорошо. Не рассердился. Или был так удивлен, что не было у него готовых слов ответить мне.

— И все-таки ты слишком уж резко отреагировала. Я понимаю — обида, злость… Но ты так кричала, как будто я выгонял тебя на улицу.

«О нет!» — застонала я мысленно. Пронзила меня горячая дрожь. Не хотела об этом говорить. Никому до конца не доверяла эту тайну, почему же он должен был ее узнать? Был почти чужим.

Очень долго я бродила взглядом по комнате, пытаясь что-нибудь выдумать, но ни шкаф, ни стол, ни телевизор, ни Виля не помогли мне в этом. А Скворцов смотрел в мое лицо так внимательно, словно собирался просверлить мне в каждом глазу по дыре своим взглядом.

— Пойми, это не так-то легко, — буркнула я, надеясь, что он прекратит расспросы. Увы, надежды мои не оправдались.

— А ты попробуй, — сказал с нажимом.

Что ж, после тех слов, которыми я его «угощала», имел право требовать полных объяснений. Я вздохнула и тоже посмотрела на него:

— У тебя была мама?

Немного удивленный, он кивнул головой:

— Почему «была». Она есть. Только живет очень далеко.

— И ты ее любишь?

— Еще бы.

— И я свою люблю. Люблю и буду любить, как никого на свете. А ты знаешь, как трудно любить кого-то, кто к тебе равнодушен?

Скворцов безмолвно смотрел на меня.

— Да-да, — теперь уже я пронзала его взглядом. — Кошмарный сон, правда?

— Подожди. Ты только что сказала…

— Я сказала, что мама меня не любит. Отталкивает! — крик вырвался помимо моей воли, я зажала рукой рот.

— Елизавета, я не понимаю, — недоверчиво протянул Скворцов.

— Ну конечно, откуда тебе знать?

Наступила тишина. Скворцов смотрел на меня и — я могла поклясться! — не верил ни одному моему слову. Или был удивлен и не знал, что и сказать. Его растерянность меня рассмешила. Но момент был слишком серьезный.

— Не веришь?

— Как-то не могу себе такое вообразить. Лена… твоя мама говорила о тебе с такой любовью и нежностью. И только хорошее.

Добрый человек, он пытался ее защищать.

— Я знаю. Но она меняется. Все время меняется. И чаще всего никакой нежности нет.

— Например?

Уже не сверлил меня взглядом, смотрел почти дружелюбно. Мое отчаяние немного утихло.

— Знаешь, когда-то я думала, что ее жизнь — это сказка. Ну, то есть, у нее есть все. А главное — я. И я старалась быть хорошей, очень хорошей.

Он кивнул.

— А потом она развелась с папой и очень изменилась. Мне было всего шесть лет, но я это поняла. Она рассказывала, почему они разошлись?

— Нет, а разве это какая-то страшная тайна? — пытался шутить, но в глазах была тревога.

— Нет, но почти никто об этом не знает.

— А ты мне скажешь?

— Конечно. Так вот, когда маме было шестнадцать, она встретила самую большую любовь своей жизни. Ты действительно хочешь это слушать?

— Да.

— Это был очень хороший и красивый парень на четыре года старше ее. Но он погиб. Утонул, спасая друга. Мама тогда очень страдала, решила, что жизнь для нее кончена. Занялась только учебой, никуда не ходила. И вдруг познакомилась с братом подруги. Он ее полюбил, очень хотел ей понравиться, хотел, чтобы осталась с ним. А ей было все равно. Кто-то сказал ей, что любовь, как клин клином, вышибают другой любовью. Она получила аттестат и тут же вышла замуж.

Скворцов кивнул несколько раз.

— Все это я узнала от бабушки. Она и дедушка возражали, не хотели такого брака, чувствовали, что все это не нужно. Тогда мама не стала приходить домой ночами. И им пришлось согласиться. Но ничего хорошего из этого не вышло, мама не любила отца, ушла от него через три месяца. Потом вернулась. Так они жили и, наконец, развелись. А я чаще всего была у бабушки и дедушки. Мама развелась, закончила институт и только тогда вспомнила обо мне. Нет, конечно, она приезжала, и привозила подарки, и была очень доброй. И я тоже старалась быть хорошей. Я-то ее любила. Только недавно поняла, что ей мешаю. Что ей все равно, люблю ее или нет.

— Ты все-таки ошибаешься, — сказал Скворцов. Конечно, сказал, чтобы что-то сказать, как-то отреагировать.

— Наверное, — притворно согласилась я. Знала, что на самом-то деле он мне верит. — Но знаешь, как мама представила мне тебя? Просто так. Открыла дверь и привела мужа. Как будто нельзя было по-человечески предупредить. Я всю жизнь старалась быть хорошей дочкой, чтобы ей было легче, чтобы она не чувствовала себя хуже кого-то. Ради тебя она прибрала на кухне и помыла тарелки. А ради меня?

— Какие тарелки?

— Обычные. Взяла и помыла.

Я прикусила губу. Нехорошо, я начинала жаловаться на маму.

— Тарелки моют, — растерянно сказал он.

— Дело не в тарелках. Можно было их помыть и рассказать о тебе. Хотя бы рассказать. Даже ребенка обычно готовят к такому. А мне уже шестнадцать.

— А мне уже тридцать четыре, — сообщил он с непонятным сожалением.

— Но выглядишь не больше, чем на тридцать. Хорошо выглядишь. Вы с мамой на море познакомились?

— Нет, я ведь живу здесь, только в Озерках. Мы знакомы год.

Вот и все. Так мы помирилась с этим замечательным человеком. Другой бы сердился и кричал, а он терпеливо и с пониманием выслушал меня.

Больше мы об этом не говорили. Пришла мама и увидела, что мы вместе смотрим телевизор. Она тут же, ни о чем не спрашивая, организовала чай. Мы ели бутерброды и пирожные, смотрели телевизор, все было, как в обычном семействе. Никаких драм, никакого скандала.

А потом был самый настоящий сюрприз.

— Кто-то хотел поехать на море? — спросил Виталий, с улыбкой глядя то на меня, то на маму.

Я не поверила своим ушам. Так мама не шутила перед тем, как представить мне его?

Оказывается, мы четверо сейчас же, ну, вот прямо сейчас садимся в машину и едем. На море!

Невероятно! Фантастично!