Ромео

7

В воскресенье утром Сара, одетая в черную блузку и темную набивную юбку, в сопровождении пожилого полицейского в униформе вышла из дома и направилась к своей машине, а вездесущая пресса, взяв их в кольцо, выкрикивала вопросы, щелкала фотоаппаратами, фиксировала на видеопленку каждый ее шаг. Какое им было дело до того, что она следовала на похороны убитой сестры?

Когда они подошли к машине, полицейский забеспокоился, что дверца со стороны водителя не заперта.

— Ее так часто взламывают, — равнодушно повела плечом Сара, — что я решила ее не закрывать.

— Напрасно вы так делаете, — пожурил он ее.

Сара кивнула головой, на самом деле не испытывая ни малейшего раскаяния.

— Спасибо, — поблагодарила она, когда полицейский открыл перед ней дверцу, и села за руль.

Полицейский отступил на тротуар и помахал ей рукой.

Она помахала в ответ и проследила за ним взглядом, пока он шел по тротуару в противоположную сторону.

И, только когда она уже потянулась к ключу зажигания, то с ужасом заметила это. На приборной панели. Ярко сверкающее на солнце. Золотое сердце. В точности такое, какое она видела вчера ночью на кошачьем ошейнике. Только теперь это была не бирка, а медальон. Какой безумный, тошнотворный трюк. С негодованием и отвращением она швырнула дешевую побрякушку в отделение для перчаток. С глаз долой — из сердца вон.

Два часа спустя после траурной церемонии Сара стояла у вырытой могилы сестры на маленьком еврейском кладбище на окраине Колма, некрополя, расположенного на юге Сан-Франциско. Сара поймала себя на том, что в столь скорбный момент думает не о чем-нибудь, а об этом отвратительном медальоне в форме сердца. Кто мог подложить его к ней в машину? Тот же псих, который подсунул под дверь письмо? Любитель кошек? Фанат Ромео? Или все это — лишь часть очередного, на этот раз более зловещего, замысла? Что, если за этим стоит сам Сердцеед? Что, если Ромео избрал следующей жертвой ее?

Неудивительно, что эти чудовищные мысли отодвигали на задний план горечь утраты.

Лгунья. Все это лишь отговорки. Как насчет вины, Сара? А? Ты забыла, как втайне мечтала о смерти Мелани?

Не есть ли это исполнение желаний? Как думаешь, Фельдман?

А ты, Ромео? Что думаешь ты? Как ты относишься к исполнению желаний?

Где же скрывается этот злодей? Сара чувствовала, что он где-то рядом — его присутствие было незримым и зловещим, — и почти ощущала, как он смакует свой успех.

Она заставила себя выкинуть из головы эти бредовые мысли и сосредоточиться только на Мелани, которая, бездыханная, лежала в скромном сосновом гробу, ожидая погребения рядом с матерью.

Может, как раз сейчас Мелани и Черил радуются встрече там, на небесах? Хотя вряд ли. Ее мать и сестра не слишком ладили друг с другом при жизни. И, похоже, смерть не сблизит их. Мелани, как и отец, не прощала матери слабости. Они были из когорты сильных. Упорных. Теперь Мелани мертва. А отец с трудом вспоминает, как его зовут.

Доктор Симон Розен не смог проститься со своей старшей дочерью. Он даже не знал, что его любимой девочки уже нет в живых. Доктора, и в первую очередь Фельдман, опасались, что его слабое сердце не выдержит боли утраты. До сих пор никто не удосужился поставить Сару в известность о том, что у отца проблемы с сердцем, — даже Мелани, которая вполне могла бы использовать этот козырь с тем, чтобы усовестить сестру и заставить ее стать более послушной и внимательной дочерью. Впрочем, Сара догадывалась, почему Мелани умалчивала об этом. Наверное, боялась услышать язвительную реплику типа: «А я и не знала, что у него есть сердце». Она тут же представила, как могла бы отреагировать Мелани на это замечание: «Это не он бессердечный, Сара». И голос ее исполнен негодования, возмущения, раздражения.

Впервые за сегодняшний день у Сары увлажнился взгляд. Прости меня, Мел. Я вовсе не бессердечная. Хотя мне было бы гораздо проще жить, будь я такой.

Она поймала на себе взгляд Фельдмана. Психиатр стоял слева от нее, довольно близко, так что мог и коснуться, но он, разумеется, избегал этого. Очередной ее истерики он попросту боялся. Тем более на публике. На похоронах собрались коллеги Мелани, соответственно и его. Что бы они подумали, случись Фельдману — уважаемому и почитаемому мэтру — приобнять безутешную сестрицу и получить в ответ оплеуху?

Сара с тайным удовольствием вообразила себе подобную сцену. Светило психиатрии корчится под ее ударами. Шок и ужас на лицах окружающих. Психотерапевт, некогда врачевавший ее, унижен и оплеван. Постой-ка, Фельдман, не ты ли говорил мне, что лучше выплеснуть гнев, нежели его сдерживать? Или, того хуже, обратить его на себя? Не это ли ты твердил мне денно и нощно? Что скажешь, Фельдман?

— Это называется репрессией, Сара, — звучит его голос с мелодичным венгерским акцентом. — Ты отчаянно боишься оглянуться, заглянуть в себя.

Ей — восемнадцать. Она чопорно сидит в кожаном кресле в кабинете доктора Стэнли Фельдмана. Руки она скрестила на груди, словно защищаясь.

— Я не жалуюсь, Фельдман. С чего бы мне жаловаться?

— Тогда почему ты здесь?

— Я вскрыла себе вены. И сделала это неумело. — Бойко щебечет. Улыбается. Длинные рукава рубашки прикрывают свежие, незарубцованные раны.

— И что? Ты хочешь, чтобы я научил тебя делать это как следует?

Злость охватывает ее.

— Знаете, что меня больше всего бесит в вас, психиатрах? Вы охотно задаете вопросы, но ответов от вас никогда не дождешься. — Она уже на ногах. Направляется к двери. С нее довольно.

— Я не могу давать ответы, Сара. Никто, кроме тебя, не может их дать…

Бессовестная ложь. Нет у нее никаких ответов. Она не могла объяснить, почему покончила с собой ее мать, почему она сама предпринимала бесконечные попытки самоубийства, почему Мелани обрекла себя на роль жертвы Ромео и еще: почему она, Сара, запаниковала при мысли о том, что может стать его следующей жертвой.

Стоявший над гробом раввин в серебристой ермолке на коротко стриженных седых волосах, в темно-синем костюме с накинутыми на плечи голубыми, белыми и золотыми лентами, заканчивал каддиш — древнюю еврейскую молитву по усопшим. Справа от Сары стоял Берни, и, хотя он и был едва знаком с Мелани, громко шмыгал носом и время от времени прикладывал к глазам мятый голубой платок.

Скорбных плакальщиков хватало. Сара почти никого из них не знала. Около сотни человек — коллеги, друзья, пациенты — пришли на похороны. Наряд местной и городской полиции сдерживал толпу вездесущих масс-медиа и любопытствующих зевак в отведенной для них зоне.

Сара бросила взгляд на Билла Деннисона, стоявшего по другую сторону гроба, рядом с раввином. Классический образец скорбящего экс-супруга. Как всегда опрятен. Хорошо сшитый синий костюм в тонкую полоску, пиджак двубортный, европейского покроя. Киногерой-психиатр. Красивое лицо не лишено мужественности, а потому не слащаво. Майкл Дуглас вполне мог бы изобразить его на экране. Правда, Билл пришел бы в ярость, узнай он, что на роль выбрали не его самого. И, если бы все-таки сыграл себя, непременно сорвал бы звездные лавры. Профессиональный психиатр, обладатель премии «Эмми» за лучшее исполнение…

Она заметила слезы в его глазах. Что было в них? Трудно сказать. Билл всегда отличался умением выбрать правильную позу, дать адекватный ответ, вести себя сообразно обстоятельствам. Но, в конце концов, идеальных людей не бывает. И тот же доктор Уильям Деннисон был не без греха.

Возможно, она слишком цинична. Его слезы вполне могут быть искренними. Но что они выражают? Горечь утраты? Угрызения совести? Чувство вины за сокрытые тайны? Одна из которых была их общая. Открылся ли он Мелани? Сара сомневалась в этом. И Билл знал, что и она не проронит ни звука. Уж это он знал наверняка. Сара, как никто другой, умела хранить тайны.

Их взгляды встретились, и она тут же отвернулась, переключив внимание на Вагнера и Аллегро. Они держались в сторонке, подальше от траурной процессии и прессы. Вагнер стоял по стойке «смирно». На нем был синий костюм итальянского покроя, белая рубашка, репсовый галстук в сине-зеленую полоску и авиаторские темные очки. К чему они? Чтобы не жмуриться от яркого солнца или чтобы скрыть слезы?

Аллегро наконец переоделся. Выходит, у него было по крайней мере два костюма. Правда, сегодняшний был немногим лучше прежнего. Мерзкий тускло-коричневый цвет, узкие лацканы, вытянутые на коленках брюки, которые он явно забывал подтягивать, когда садился. Но все-таки он не был таким мятым, и, кроме того, она заметила еще и вполне приличный галстук. Интересно, он так же одевался на похороны других жертв Ромео?

Сара готова была поклясться, что Аллегро и Вагнер явились не только за тем, чтобы отдать последний долг усопшей. Или уронить слезу. Это было видно по тому, как Аллегро внимательно вглядывался в лица собравшихся, а Вагнер то и дело наклонялся к партнеру и что-то ему нашептывал.

Взгляд ее переместился на фотографа, стоявшего слева от Вагнера. Сара предположила, что он тоже из полиции. Должно быть, фотографировал и похороны других бедняжек. Выискивал повторяющиеся физиономии?

Подозревали ли они, что среди присутствующих находится Ромео? Допускали, что похороны — тоже часть придуманного им ритуала? Что для него так важно присутствие на траурной церемонии? Может, он смаковал процесс погребения своих жертв? Или наслаждался горем тех, кто их оплакивал? Психология вампира. Мерзкого извращенца. Но разве не таков этот Ромео?

Стоявший за ее спиной мужчина начал шумно всхлипывать. Она обернулась. Это был пациент Мелани. Роберт Перри. Сегодня утром, до начала траурной церемонии в похоронном бюро, он представился ей и, еле сдерживая слезы, горячо выразил свои соболезнования.

Перри действительно вел себя, скорее, как безутешный любовник, нежели как пациент. Неужели у них с Мелани была связь, как предположил Аллегро? Трудно поверить. Скорее всего, это была фантазия Перри. Выдача желаемого за действительное — так объяснили бы этот феномен Мелани и Фельдман. Пациентам свойственно влюбляться в своих психиатров. И воображать, будто врачи отвечают им взаимностью. Это естественно. Предсказуемо. Нормально.

Не лукавит ли Перри? Сара вспомнила, каким несчастным выглядел он, когда делился с ней своими переживаниями по поводу смерти Мелани. Что его так потрясло? Ее смерть? Или жестокое убийство, которое он совершил?

Убийственная ярость захлестнула ее. Она вновь перевела взгляд на детективов. Считают ли они Перри главным подозреваемым? Очевидно, у них нет прямых улик против него, иначе ему уже было бы предъявлено обвинение. Вообще, похоже, что с уликами у полицейских дела обстоят неважно. Убиты пять женщин. В том числе и их эксперт-консультант. А они даже не нащупали следа.

Перри несколько поутих. Сара краем глаза взглянула на него и заметила, что его утешает высокая эффектная женщина лет тридцати. Ее безупречная кожа была смуглой. Одета она была в серое шелковое платье простого покроя с застежкой из перламутровых пуговиц, которая тянулась до самого подола. Две нижние пуговицы были расстегнуты, и Сара углядела в разрезе крепкие мускулистые икры.

Отвлекшись от ног незнакомки, она перевела взгляд на ее короткую стрижку и крупные серьги-кольца в ушах. И вдруг ее пронзила догадка. Она узнала в женщине ведущую телепередачи «Опасная грань». Эмма. Какая-то Эмма. Что делает на похоронах эта помойная тележурналистка? Как, черт возьми, она сюда проникла? И еще имеет наглость утешать главного подозреваемого. Уговаривает Перри показаться в ее шоу? Доит из него информацию с пикантными подробностями о том, как он обнаружил изуродованное тело психиатра? Можно представить, как после этого подскочит рейтинг ее программы.

Возможно, Сара и не умела скорбеть, но оставаться равнодушной не могла. Она чувствовала себя взбешенной, оскорбленной тем, как грубо вторгались в ее жизнь посторонние, и в то же время ее не покидало ощущение собственной беспомощности. Она была бессильна что-либо изменить.

После похорон Сара, подойдя к черному «фиату» Берни, заметила нависшую над ней тень. Она нервно обернулась и оказалась лицом к лицу с телеведущей.

— Я — Эмма Марголис. — Она протянула Саре руку.

— Я знаю, — холодно сказала Сара. Она заметила щербинку, мелькнувшую в белоснежных передних зубах Эммы. Впрочем, это не портило ее холодной безупречной красоты.

Сара не ответила журналистке рукопожатием, и та спокойно опустила руку.

— Боюсь, что мое «сожалею» прозвучит банально, но поверьте в искренность моих чувств. Мне очень нравилась ваша сестра. Мы дружили…

— Что вы хотите? — жестко прервала ее Сара.

— Я веду телевизионное шоу…

— Это мне тоже известно, — перебила ее Сара, и лицо ее посуровело.

Эмма Марголис кивнула головой.

— Да, — произнесла она, всем своим видом выражая понимание.

Берни уже сел за руль. Его складная инвалидная коляска торчала из багажника спортивного автомобиля. Он слышал разговор женщин.

— Пожалуй, нам пора ехать, Сара.

Сара чувствовала, как тревожно бьется сердце. Она кивнула головой и потянулась к ручке двери.

— Могли бы мы как-нибудь встретиться и поговорить? — торопливо спросила Эмма, когда Сара уже открывала дверцу автомобиля.

Сара недоверчиво покосилась на нее.

— О чем?

— О Мелани.

— Нет, — резко ответила Сара. Не будите спящую собаку. И мертвую сестру.

— И о… Ромео.

Сара крепко сжала ручку дверцы, так что побелели костяшки пальцев.

Ромео. Ромео. Его призрак маячил всюду. И не скрыться было от этого монстра.

Эмма схватилась за рукав черной прозрачной блузки Сары. Наклонившись, она почти прошептала:

— Он ведь уже дал о себе знать?

Сара оцепенела.

— Я знаю, сейчас не время… — продолжала Эмма. — Но думаю, нам стоит поговорить, Сара. Разумеется конфиденциально.

Сара почувствовала, как ярость, растерянность, гложущая ее паника мириадами шипов вонзились в кожу. Ни слова не говоря, она распахнула дверцу машины и впрыгнула на пассажирское сиденье. Убраться отсюда. Исчезнуть. Покинуть поле боя. Иначе я не выдержу.

Вагнер и Аллегро, усевшись в колымагу последнего, спешно покинули кладбище, избегая встречи с репортерами, которые, словно вороны крови, жаждали официального заявления. Убийство доктора Мелани Розен, действительно, стало самой грандиозной сенсацией, и не только в масштабе Сан-Франциско. Масс-медиа клеймили позором полицейских, обвиняя их в беспомощности и некомпетентности, а Ромео стал настоящей «звездой» газетных публикаций. Ромео наносит очередной удар. Дамы, будьте бдительны, иначе он похитит ваше сердце — в буквальном смысле этого слова!

Автомобиль заглох у самых ворот кладбища, прямо перед выездом на двухрядное шоссе. На приборной панели горела лампочка — индикатор уровня масла. Еще неделю назад Аллегро обратил внимание на то, что масло на исходе. Хотел ведь подлить пару кварт, пока не полетел двигатель. Но, как всегда, забыл. Голова не тем забита.

— Проклятье. — Он уже подумал, что дело дрянь, когда вдруг с третьей попытки ему все-таки удалось завести мотор. Масляный индикатор погас. Аллегро выжал поршень до отказа, и автомобиль, взвизгнув на повороте, вырвался на дорогу.

— Она держалась молодцом, — заметил Вагнер, накидывая ремень безопасности.

Аллегро не стал пристегиваться. Ремень на водительском сиденье вот уже года два как бездействовал. Аллегро относился к этому философски, считая: чему быть — того не миновать. Опасностей в жизни вполне хватало.

— Да. Крепкий орешек. — Он знал, что Вагнер говорит о Саре.

Нетвердой рукой Вагнер зажег сигарету и задумчиво посмотрел на коллегу.

— У нее есть свои слабости. — Как будто не у всех они были.

Аллегро, не снижая скорости, вырулил на свободную левую полосу, даже не удосужившись сигнализировать о своем маневре, за что и удостоился сердитого гудка от водителя, которого он подрезал.

— Да уж.

— Ты, должно быть, вспомнил о ней? — после короткой паузы спросил Вагнер.

— О ком? — На этот раз Аллегро не был уверен в том, что Вагнер имеет в виду Мелани или Сару. Они обе не шли у него из головы.

Вагнер глубоко затянулся сигаретой.

— Твоя… жена. Грейс.

Мускул дрогнул на щеке Аллегро.

— Извини, — поспешно произнес Вагнер. — Я знаю, ты не любишь говорить на эту тему. Я просто подумал… послушай, Джон, я знаю, тебе в последнее время пришлось туго. Сначала — смерть жены, а теперь… я знаю, она что-то значила для тебя. Мелани.

Аллегро смотрел прямо перед собой, управляя машиной на автопилоте. Мысли о Грейс не покидали его в течение всего дня. Впрочем, сегодняшний день не был исключением. Еще при жизни Грейс преследовала его денно и нощно. Иногда его выручал алкоголь, но чаще и это не помогало избавиться от докучливой экс-супруги.

Как-то случилась короткая передышка. С середины февраля до конца марта, пока она лечилась в Беркли. О, эти блаженные дни и ночи без ее настойчивых звонков, которые приводили его в бешенство, без спонтанных визитов в любое время суток. Ну, хорошо, возможно, «блаженные» — это слишком громко сказано. Но, во всяком случае, в эти дни он явно чувствовал себя спокойнее. И ощущение собственной вины притуплялось.

Логическая развязка пришлась на тот день, когда он поехал забирать ее из клиники. Несмотря на упорные рекомендации врачей продолжить курс лечения, Грейс наотрез отказалась от дальнейшего пребывания в Беркли. Заявила, что с нее довольно. Собиралась отправиться на реабилитацию на Гавайи.

У нее легкий маниакальный всплеск, но это лучше, нежели депрессия. Она предупреждает его, где остановится, чтобы при желании он мог с ней связаться. Он говорит, что непременно это сделает. Он лжет и знает, что и для нее это не секрет. Это тоже своего рода игра.

На следующее утро, когда он приходит на работу, Вагнер выкладывает ему страшную новость. Тело Грейс обнаружила ее помощница по хозяйству. На аллее.

— Она, должно быть… упала… из окна. Я сожалею. Искренне сожалею, Джон, — говорит Вагнер.

Он молчит. Просто ждет, думая о двойном «Джим Бим», который он осушит, когда войдет в бар, что напротив.

На дознании смерть Грейс трактуют как самоубийство. Хотя она и не оставила никакой записки. Хотя в ее сумочке и нашли авиабилет и бронь на гостиницу. Медицинские заключения группы психиатров, в числе которых была и доктор Мелани Розен, подтвердили наличие у пациентки суицидальной мании, которая проявлялась в неоднократных попытках самоубийства, на почве смерти сына. Дело закрыто за отсутствием состава преступления.

— Как ты думаешь, наш герой был там? — выпустив облако дыма, спросил Вагнер, отвлекая Аллегро от меланхолических воспоминаний.

Аллегро хрипло рассмеялся.

— А медведи гадят в лесу?

— Перри? — гнул свое Вагнер.

— Не знаю.

— Думаешь, он… трахал ее?

— Я похож на ясновидящего? — проворчал Аллегро. Потом взглянул на партнера: — Извини.

— Да ладно, — улыбнулся Вагнер. — Черт, я бы сейчас не отказался от выпивки.

Аллегро расхохотался.

— Оказывается, ты у нас ясновидящий.

— Так как насчет моего предложения?

— Потом. Нам еще нужно кое с кем поработать.

— Жена Перри?

Аллегро кивнул головой. Когда накануне они вызвали на допрос Роберта Перри, тот все еще был в неважной форме, впрочем, не забыл привести с собой адвоката. Вагнер задал вопрос, где был Перри в четверг вечером от семи до полуночи. Прежде чем ответить, тот долго совещался с адвокатом.

Наконец, закончив шептаться, Перри заявил, что в четверг вечером, во время убийства доктора Мелани Розен, он сидел в кинотеатре на Норт-Бич, в двух рядах позади своей бывшей жены и ее нового дружка. Достал из кармана джинсов билет в качестве доказательства. Даже уверял, что жена подтвердит его алиби. Судя по всему, он виделся с ней у билетной кассы. Время он вспомнить не мог, но предполагал, что это было около девяти вечера. Услышав вопрос о том, где он находился в момент убийства четырех других женщин, Перри округлил глаза и сказал, что не помнит. Аллегро поинтересовался, нет ли у него календаря. Когда детективы попытались поднажать, Перри зашелся в истерике, и адвокат потребовал прекратить тиранить его клиента. Если, конечно, у следствия нет прямых улик против него. «Нет», — ответил Аллегро. Прямых улик нет. Пока.

— Может, мы хотя бы перекусим, прежде чем говорить с миссис Перри? — предложил Вагнер, выбрасывая окурок в окно.

— Думаешь, силенок не хватит? — сострил Аллегро.

Они остановились на ленч в тайском кафе на оживленной деловой Клемент-стрит, уже в Сан-Франциско. Цинтия Перри жила за два квартала отсюда в типовом доме без лифта, которыми был застроен азиатский район Ричмонд, расположенный между Голден Гейт Парк и Президио. Этот район стал вторым Чайнатауном, хотя здесь и было намешано множество этнических групп — китайцы, вьетнамцы, корейцы и даже с недавних пор — тайские беженцы.

За ленчем Аллегро думал лишь о том, что ему не хватает кружки холодного пива. Правда, день сегодня был неподходящим для выпивки. И не только потому, что сегодня, в воскресенье, пришлось работать. Дело в том, что Аллегро пребывал в одном из своих настроений. Когда нет сил сосредоточиться. Он знал, что, если поддастся искушению расслабиться, все кончится глубоким запоем. Возможно, так оно и будет, когда вечером он вернется домой.

Вилкой Аллегро подцепил тайскую лапшу. Но не отправил в рот, а задумчиво посмотрел на Вагнера.

— Пять похорон, и все из-за одного сукина сына. А у нас — ни хрена против него. — Он впервые заговорил обо всех жертвах сразу, не выделив последнюю. Сделал это намеренно. Щадя Вагнера. Аллегро знал, что смерть Мелани была потрясением и для его партнера.

Разумеется, они не станут говорить об этом. О том, что каждый из них переживает в эти минуты. Они никогда не говорили о чувствах. Это была прерогатива Мелани. Была. Верно подмечено.

«Сосредоточиться на деле», — приказал себе Аллегро. Так будет спокойнее.

— Видел знакомые лица на похоронах?

Вагнер пожал плечами.

— Разве что среди репортеров…

Аллегро помрачнел. Они уже проверили чуть ли не под микроскопом всю эту пишущую братию.

— Может, что и выловим из снимков Джонсона, — сказал Аллегро, правда, без особого оптимизма.

— Этот негодяй мог и не светиться. — Вагнер извлек росток бамбука из своей тарелки с цыпленком под красным соусом «карри». — А может, на этот раз он набрался наглости и вышел из укрытия.

Аллегро знал, что Вагнер подразумевает Перри.

— Он так и не смог вспомнить, где находился в момент предыдущих убийств, — заметил Вагнер.

— А ты бы смог? Вот так, с ходу? А я? Знаешь, если бы Перри сразу выложил свое алиби по тем, другим убийствам, я бы подозревал его еще больше.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Вагнер. — Но нам все равно нужно добиться от него объяснений. И, если всплывет что-то стоящее, мы сможем получить санкцию и покопаться в истории его болезни.

— Но для начала мы все-таки поболтаем с Уильямом Деннисоном. Он сейчас будет заниматься пациентами Мелани, к нему перейдет и ее картотека. Кто знает, вдруг Деннисон и не побоится отступить от канонов врачебной этики и даст нам кое-какую информацию по Перри или другим пациентам, которые могут представлять для нас интерес. Во всяком случае, сориентировать нас в верном направлении. Это дало бы нам колоссальную экономию сил и средств.

— Если Перри говорит правду… это может и не фигурировать в ее профессиональных записях, — смутившись, произнес Вагнер.

— Думаю, у Перри слишком разыгралось воображение.

— Наверняка. — Вагнер поколебался и добавил: — Но, если связь у них действительно была и это отражено в ее записях, Деннисон, может, и не станет разглашать подобные сведения. Вряд ли он захочет порочить репутацию доктора Розен. Ведь стоит только подумать о том, что у нее могли быть и другие мужчины-пациенты…

— Давай не будем опережать события, Майк. Если увидим, что на Деннисона есть смысл поднажать, поднажмем. Церемониться не станем. Он заговорит, если будет о чем.

Вагнер кивнул головой и ловко подцепил палочками кусок цыпленка.

— Что ты думаешь насчет Деннисона?

— Не в восторге от него.

— Я имею в виду, как о потенциальном убийце.

Аллегро задумался над этим предположением, но от прямого ответа увильнул, заметив:

— Чересчур уж натянутая версия.

— Потому что он психиатр? — парировал Вагнер. — Если ты вспомнишь характеристику, которую дала Ромео доктор Розен, так Деннисон как никто другой вписывается в нее. Он обходителен, умен, настоящий обольститель. И какое хорошее прикрытие: кто же не доверится психиатру?

— Да полно таких найдется, — криво ухмыльнулся Аллегро.

— Допустим. Но многие все-таки доверятся.

— Она развелась с ним — надеюсь, ты помнишь?

— Ну, может, она потом и дрогнула. Мы ведь знаем, что Деннисон хотел вернуть ее, — настаивал Вагнер. — Возможно, они все-таки воссоединились. И, кто знает, может, именно с ним у нее и было свидание в четверг вечером.

— Посмотрим, что он нам скажет, но…

— Что «но»? — напирал Вагнер.

— Я не питаю больших надежд. Судя по всему, она не горела желанием вернуться к нему, — сказал Аллегро. — Хотя он и настырный малый, — добавил он, вспомнив маленькую сценку, разыгравшуюся на их глазах около месяца тому назад.

Часов в одиннадцать вечера они с Вагнером выходят из здания Дворца правосудия вместе с Мелани после долгой, изнурительной беседы. В тот день был обнаружен труп четвертой жертвы. Маргарет Энн Бейнер, миловидной брюнетки, профессора социологии из колледжа Бэй Стэйт Коммьюнити. Убитая была найдена в своей квартире на Саттер-стрит коллегой, который зашел за учебником. Сердце, валявшееся возле трупа на залитой кровью постели, принадлежало Карен Остин, жертве номер три.

Деннисон стоит, опираясь на передний бампер своего роскошного «БМВ», и, завидев Мелани, тут же бросается ей навстречу. Мелани жестом останавливает его.

— Иди домой, Билл. Я думала, мы договорились…

— Я не согласен, Мел. Почему бы нам не пойти куда-нибудь и не поговорить? Может, перекусили бы заодно?

— Я уже поела.

— Ну, тогда, может, я отвезу тебя домой? — настаивает Деннисон.

— Меня подбросит Джон.

Деннисон протестует.

— Может, вы все-таки поедете домой? — В голосе Аллегро звучат агрессивные нотки.

Деннисон бросает на него свирепый взгляд.

— И что же вы намерены сделать, если я ослушаюсь? Привлечете к ответственности?

— Не заводись, Билл. Ты ставишь себя в идиотское положение. Я же знаю, насколько тебе самому это противно, — холодно говорит Мелани.

— Зачем ты так со мной, Мел? Я думал, мы… — Деннисон делает шаг ей навстречу.

Вагнер удерживает Аллегро за руку, видя, что тот намеревается остановить Деннисона.

— Не стоит, Джон.

— О’кей, о’кей, я ухожу, — бормочет Деннисон, пятясь назад. — Но завтра я буду тебе звонить, Мел.

Аллегро не знал, позвонил ли Деннисон Мелани на следующий день. Как не имел ни малейшего представления о том, помирились ли они.

Он посмотрел на сидящего напротив Вагнера. Ленч у обоих уже остыл.

— Он хотел вернуть ее, согласен. Вопрос в другом: разве мы знаем, чего хотела она?

Вагнер скомкал бумажную салфетку, лежавшую у него на колене, и швырнул ее на стол.

— Теперь уж не узнаем, верно?