Рондуа

⠀⠀ ⠀⠀ Глава первая ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Не прошло и половины моей жизни, как я понял, что сожаление о содеянном — одна из немногих абсолютно надежно гарантированных вещей. Рано или поздно оно касается всего, несмотря на нашу наивную и бессмысленную надежду, что на этот раз, может быть, обойдется и оно не возложит нам на сердце свою холодную длань. На следующий день после нашего знакомства Марис Йорк сказала мне, что я спас ей жизнь. Мы сидели в кафе, и она проговорила это сквозь свой черный свитер, который натягивала через голову. Я был рад, что она затерялась в этом свитере, потому что, хоть это было и правдой, от ее слов я почувствовал себя чересчур храбрым и взрослым и, смутившись, не знал, что ответить.

— Это истинная правда, Уокер. В следующий раз он бы меня убил.

— Может быть, он просто хотел и дальше пугать вас.

— Нет, он попытался бы меня убить. Ее голос звучал совершенно бесстрастно. Ее большие ладони неподвижно лежали на розово-голубом мраморе стола. Мне подумалось: сохранил ли мрамор свой холод под ее руками? Будь я действительно храбрым, я бы накрыл ее руки своими. Но я не сделал этого.

⠀⠀ ⠀⠀

Время от времени мой друг Николас Сильвиан звонит мне и сердито говорит, что хочет вместе со мной снять еще один фильм. Тут, мол, новые клиенты ждут не дождутся возможности вложить свои денежки в какой-нибудь из проектов, которые мы обсуждали, а я… В таких случаях я обычно бросаю все свои дела и полностью переключаюсь на него. Жизнь с Николасом забавна и интересна, а иногда и весьма своеобразна. Наверное, в прошлой жизни мы были тесно связаны каким-то досадным образом — расходящиеся в вопросах тактики революционеры или братья, влюбившиеся в одну и ту же женщину. Когда мы вместе, то вечно цапаемся, но лишь потому, что любим одно и то же, хотя и видим это в разных ракурсах.

На этот раз некий герр Насхорн из Мюнхена^[2] возжелал продюсировать «Тайные шаги» — затеваемую нами экранизацию малоизвестного рассказика Анри де Монтерлана^[3], права на киноверсию которого были у меня. Самое же потрясающее, что герр Насхорн хотел видеть нас в Мюнхене уже в ближайшие выходные, чтобы обсудить всю затею, а наши расходы компания «Насхорн Индастриз» любезно брала на себя.

Вот как вышло, что в воскресенье в шесть утра, где-то за сорок пять минут до взлета, Николас заехал за мной в своем маленьком белом фургоне. В первый раз увидев эту нелепую машину, я спросил друга, что за блажь нашла на него ее купить.

— Она напоминает экипаж, в котором разъезжает Папа Римский.

Когда я залез темным утром в этот паповоз, Николас, взглянув на меня, первым делом сообщил:

— У нас четыре проблемы. Во-первых, в баке нет бензина. Во-вторых, я, кажется, забыл паспорт. В-третьих, по радио сообщили, что на дороге в аэропорт страшные пробки. А в-четвертых… Не помню, но я придумаю. У тебя есть деньги на бензин?

Никакой четвертой проблемы не было, паспорт он не забыл, и в аэропорт мы добрались вовремя. Когда мы уселись в самолет и заказали кофе, Николас закурил и улыбнулся каким-то своим мыслям.

— Послушай, Уокер: что бы ни случилось на сегодняшней встрече с Насхорном, в Мюнхене мне нужно позвонить одной женщине. Она американка, скульптор, тебе надо с ней познакомиться. Ты втюришься в нее.

В течение полета он больше не говорил об этом, но с лица его не сходила все та же улыбка.

Эта мысль взволновала меня. Я всегда любил свидания вслепую. По крайней мере, таким образом интересно узнать, что люди думают о тебе. Часто ли выпадает случай увидеть, как мы выглядим в глазах друзей? Тебе говорят: «Ты влюбишься в нее. По-моему, это именно твой тип женщины». И так это или нет, к концу вечера ты узнаёшь что-то новое о себе: оказывается, ты любишь «соблазнительных блондинок». Или «прокуренных брюнеток, которых нужно уговаривать».

С женой я познакомился вот так же, вслепую, и это свидание привело к семи годам совместной жизни. Под конец мы разошлись после того, как оба побывали в чужих постелях — из жадности, без смысла и без толку. На разводе два жестоких раздраженных человека говорили друг о друге отвратительную полуправду.

Почему все пошло не так? Возможно, потому, что брак — это всегда запутанная, хитрая штука, и как бы здорово это ни бывало порой, очень непросто сделать, чтобы так оставалось всегда. В некотором смысле это очень напоминает фамильные золотые часы, которые отец подарил тебе на окончание школы. Ты обожаешь на них смотреть и владеть ими, но они совсем не похожи на те жидкокристаллические за двадцать долларов, из пластика и резины, за которыми не надо следить, чтобы они всегда показывали точное время.

А свое золотое сокровище, чтобы оно шло точно, тебе приходится каждый день заводить и постоянно подводить стрелки, а чтобы почистить — изволь нести его к ювелиру… Эти часы прекрасны, это ценный раритет, но резиновые показывают время точнее без каких-либо забот. Проблема с двадцатидолларовыми часами лишь в том, что в определенный момент они вдруг останавливаются. И тогда остается лишь выбросить их и купить новые.

Я понял все это, когда у моего брака кончился завод. От этого я почувствовал себя идиотом, и мне стало ужасно грустно, но к тому времени ничего поправить уже было нельзя — мы оба видеть друг друга не могли.

Моя жена Виктория (я все еще медленно и тщательно выговариваю это имя) после развода осталась в Соединенных Штатах и поступила в аспирантуру. Уверен, она стала серьезным и прилежным аспирантом.

Самым худшим в одиноком житье были воспоминания, загонявшие меня в угол и не позволявшие вырваться. Пальто тыквенного цвета в женском бутике заставляло меня замереть у витрины, вспомнив обед с Викторией на Кипре, где все на столе было вот таким же оранжевым, цвета Хэллоуина.

Или я просыпался от лютого холода, и первым делом в голову приходила мысль о том, что, когда в последний раз я вот так же заболел, кого-то искренне беспокоила моя температура.

Через год после развода я вернулся в Европу и написал два хороших киносценария, имевших ничтожные шансы быть когда-либо поставленными. Но все равно я не так плохо провел время, потому что работа занимала меня, и мне не терпелось увидеть, на что окажется похож окончательный результат.

В жизни бывают долгие периоды, очень напоминающие ожидание автобуса на остановке в погожий день. Ты вроде бы не против подождать, так как светит солнышко, а тебе некуда спешить. Но через какое-то время начинаешь погладывать на часы, потому что можно бы заняться и чем-нибудь поинтереснее, а автобусу уже давно пора бы прийти.

⠀⠀ ⠀⠀

Марис только что прочла эти страницы и с возмущением заметила, что я ни разу не упомянул, где все происходило. Я ответил, что собираюсь еще вернуться к этому. Я приберегал Вену для того момента, где смог бы описать ее иносказательно, неторопливо, как она того заслуживает. Но поскольку времени остается все меньше и меньше, возможно, Марис права.

⠀⠀ ⠀⠀

Мы с Викторией приехали в Вену восемь лет назад, только что поженившись, полные энергии, любопытства и восторженной любви друг к другу. Я играл в малобюджетном детективе, который там снимали. Роль я получил благодаря своей внешности слегка испорченного смазливого юнца. За мою короткую актерскую карьеру мне довелось сыграть трусливого нацистского солдата, позера-баскетболиста, высокомерного студента колледжа и маньяка-убийцу в гавайской рубашке. В Вене я играл золотого мальчика из престижного университета Новой Англии, дипломата в американском посольстве, который оказался русским шпионом. И это была одна из моих последних ролей в кино.

Первое, что поразило меня в Вене, — это смешные названия улиц: Шульц-Штрассницкигассе, Оттакрингерштрассе, Адальберт-Штифтерштрассе, Блютгассе. Обычно, прежде чем произнести такое название, набираешь в грудь побольше воздуху, чтобы он не кончился на полпути.

Все здесь было вымытым, все было серым, все было перегружено историей. Сверни за любой угол, и там, на стене окажется белая табличка, возвещающая, что здесь родился Шуберт или здесь был кабинет Фрейда.

Американские города не особо переживают по поводу своей короткой истории. В них мало признаков гордости за прежних обитателей или прошлые события, если не обращать внимания на пошлую диснейлендовскую атмосферу местечек вроде «Колониального Вильямсбурга».^[4] Они, американские города, как будто говорят: да, мы не такие древние, но какое кому до этого дело? Посмотрите, какие мы сейчас.

Как и у многих европейских городов, у Вены старое сердце, и она высокомерно гордится своей долгой, запутанной жизнью. Здесь не приняли в художественную школу молодого Адольфа Гитлера. Немного лет спустя венцы с восторженным пылом приветствовали его в одном из самых почетных мест города — на Хельденплац (площади Героев). А через несколько дней он вторгся в их страну. Юный Моцарт пышно расцвел в Вене изысканной недолговечной орхидеей. А потом, всего через пару десятилетий, здесь и умер, и его швырнули в могилу для нищих где-то за городскими стенами. До сих пор точно не известно где.

В Вене живет много стариков, и это отражается на характере города: он осторожен, подозрителен, аккуратен, консервативен. В этом городе нечего бояться, прогулка здесь доставляет наслаждение взгляду, а в кафе подают настоящие сливки.

Мы с Викторией никогда не были вместе в Европе, и пребывание в Вене в те первые дни нашего брака явилось одним сплошным приливом адреналина от желания все посмотреть. Режиссером фильма был Николас Сильвиан, и мы сразу подружились, обнаружив, как схожи наши вкусы.

По окончании съемочного дня мы часто отправлялись в кафе «Цартль», где беседовали о рок-н-ролле, о том, как оба в свое время хотели стать художниками, и лишь под конец касались того, как сделать лучше наш фильм.

Продюсеры решили попробовать Николаса, потому что он был относительно молод и до той поры не снял ни одного «большого» фильма. Но его очаровательный документальный фильм о жизни русских в Вене, «Ора Suppe» («Дедушка Суп»), получил Золотого Медведя на Берлинском кинофестивале и вызвал много разговоров.

Женщины любили Николаса, потому что с ними он был — само внимание, обещая, казалось, все лучшее, что они хотели бы видеть в мужчине. Но он был непостоянен, легко поддавался настроениям и быстро охладевал к вам, если вдруг чувствовал, что вы не целиком с ним. Я понял все это через три месяца, за которые был снят тот фильм. И еще понял, работая с Николасом Сильвианом, режиссером, что актер я заурядный. Я знал, что еще много лет мог бы играть испорченных золотых мальчиков, но это не имело для меня значения: мне не хотелось тратить жизнь на то, чтобы быть лишь «о'кей» в своей работе, в чем бы она ни заключалась. Спустя какое-то время, почувствовав, что могу быть совершенно откровенным со своим новым другом, я поделился с Николасом своими сомнениями.

— Нет, Уокер, — ответил он, — ты неплохой актер. Просто у тебя такое извращенное лицо при совершенно радужной харе.

— Ты хотел сказать, при радужном характере?

— Именно. А чтобы это преодолеть, нужно быть действительно великим актером. Человек с детским личиком может играть в фильмах злодеев, а вот наоборот сделать трудно. Публика не поверит. В реальной жизни это в порядке вещей, но не в кино… Похоже, тебе просто неохота быть актером. Посмотрим, какой у тебя получится сценарий.

— Откуда ты знаешь?

— Виктория рассказала. Мол, тебе до смерти хочется показать его мне, но ты боишься.

— Я не писатель, Николас. А показав тебе свой сценарий, я как бы начну претендовать на это.

Он покачал головой и одновременно потер нос.

— Чтобы написать сценарий, не нужно быть Толстым. Когда-то ты был художником. Писать киносценарии — это как бы придавать взгляду правильное направление. Диалоги здесь — дело второстепенное. Только парни вроде Любича^[5] и Вуди Аллена выезжают за счет языка. Если тебе нужны слова, читай книги, а не смотри кино. Завтра дай мне взглянуть на твою рукопись.

⠀⠀ ⠀⠀

Когда все сцены с моим участием были отсняты, мы решили остаться в Вене, чтобы порадоваться весне, которая только-только наступила — внезапно, как это часто бывает в Центральной Европе: два дня назад шел снег с дождем, а сегодня — неторопливые летние розовые облачка, и на всех конных экипажах опускают верх.

Мой сценарий Николасу не понравился, но, удивительное дело, ему понравилось, как я пишу. Он сказал, что мне нужно начать следующий. Это придало мне мужества взяться за новый сюжет, который я таил в дальнем темном закутке.

Каждое утро я целовал на прощание спящую жену и, исполненный вдохновения, ступал за порог нашего жилища с блокнотом и авторучкой наготове.

Через два квартала находилось мое любимое кафе «Штайн» ^[6], где после каменно-крепкого кофе и свежего круассана я принимался за работу над моим новейшим magnusopum^[7]. Официанты скользили мимо с профессиональной торопливостью. Если я поднимал глаза и встречался с ними взглядом, они одобрительно кивали, довольные тем фактом, что я пишу у них в кафе. Лучи раннего солнца, отражаясь от их блестящих подносов, серебрили закопченные стены.

Все, кто не хочет быть в Европе «человеком искусства», поднимите руку!

Если очень повезет, вам позволят бывать в определенных местах в самый подходящий момент вашей жизни: у моря летом, когда вам семь-восемь и вы исполнены абсолютной потребности купаться, пока темнота и изнеможение не стиснут вас в своих ладонях. Или в другой стране, где царит восхитительное сейчас и в то же время повсюду достаточно пыли, столетий и налета прошлого, чтобы придать падающему свету другой, неистовый цвет, а в воздухе — смешанный аромат открытых цветочных рынков, и фамилий Цвитковиц, и сухого электричества проходящего трамвая…

Нам с Викторией очень повезло. Пока я писал свой сценарий, она открыла для себя объединение «Венские мастерские», после чего с энтузиазмом записалась на курс венской архитектуры и дизайна в университете.

Месяц, за ним второй, пришли и ушли. Как только мы принимались обсуждать отъезд из Европы и возвращение в Соединенные Штаты, наши лица искривляла тоскливая мина, и мы либо улыбались, либо пожимали плечами: оба явно не готовы к отъезду, так зачем заводить этот разговор?

Однажды позвонил приятель Николаса и робко спросил, не заинтересует ли меня участие в телевизионном рекламном ролике. После съемки они наложат на мой голос немецкий, так что мне остается лишь убедительно улыбаться и декламировать, как я обожаю кормить моего бульдога «Фроликом».

Все получилось прекрасно, и к тому же я пообщался с кучей народа. Несколько дней спустя один из этих людей позвонил и спросил, не хочу ли я еще подхалтурить.

В течение следующих двух лет я позировал для журналов и телевизионной рекламы, и это давало нам возможность оставаться в Вене. К тому времени мы оба завели знакомства по всему городу. Викторию взял на работу один профессор из Школы прикладных искусств. Вдобавок к позированию я выполнял всевозможные случайные работы, в том числе писал для Николаса сценарии. С тех пор как мы впервые встретились, Николас приобрел репутацию крепкого, способного режиссера, делающего; весьма неплохие интеллектуальные фильмы за весьма скромные деньги. Наш детектив оказался его единственной заявкой на большой коммерческий успех, но успех был так себе. Николас непрерывно работал, но вечно не в том масштабе, которого желал.

Между делом он женился на женщине, которая проектировала мебель, и у нее была такая длинная и внушительная фамилия, что даже она не могла вложить в нее все свои деньги. К несчастью, Ева Сильвиан невзлюбила Викторию Истерлинг (и пользовалась взаимностью), так что по большей части мы выбирались куда-нибудь только вдвоем с Николасом.

Он знал столько самых разных людей — оперных певиц, политиков-неонацистов, одного черного американца, владевшего единственным мексиканским рестораном во всей Австрии, — и всегда стремился познакомить тебя с ними, подарить их тебе. А тебя — им. Некоторые из этих людей становились друзьями, другие просто заполняли вечера забавным трепом или напыщенной болтовней.

Сначала Виктория хотела знать все подробности об этих сборищах, но с течением времени стала интересоваться только знаменитостями или самыми сочными кусочками.

Мы, Виктория и я, так много делали вместе. Это занимало три четверти нашего времени. Но с самого начала я и моя жена прокладывали курсы на раздельных, хотя и смежных, картах. Не это ли привело к гибели наш брак? Нет, я так не думаю. От этого время, проведенное вместе, становилось только богаче и драгоценнее. Когда мы встречались вечером, нам было что рассказать друг другу.

Но посреди одной из тех смертельно гнетущих склок, какие бывают под занавес долгих и успешных отношений, Виктория обвинила нас обоих в том, что мы давали друг другу слишком много свободы, слишком отпускали цепь, слишком много времени проводили порознь. Я ответил, что это неправда. Мы виноваты в том, что слишком разленились и перестали проверять то, что нужно проверять и перепроверять все время; мы слишком быстро привыкли, увидев стрелки приборов, регистрирующих работу сердец, за красной чертой. Я тоже не подарок. Жизнь и вообще-то — как тонкая настройка. Брак — вдвойне.

В жизни что-то идет не так, когда возникает ирония. Или все наоборот? Ирония в моей жизни возникла вместе с моей первой любовницей, подругой Виктории по университету, которая однажды вечером зашла к нам обсудить их совместный проект о Йозефе Гофмане^[8].

Первый любовник Виктории? Естественно, актер, с которым ее познакомил я, у него было много мебели работы Йозефа Гофмана.

Завести роман на стороне — это как прятать крокодила под кроватью. Он слишком велик и опасен для этого, полностью его, как ни старайся, не спрячешь, что-то обязательно высунется, все увидят и с воплями разбегутся.

Последним нашим совместным путешествием была поездка в Америку, чтобы получить развод. Виктория сказала, что после развода больше не придется извиняться. Никогда.

Когда все было кончено, моя семья уговаривала меня какое-то время пожить у них в Атланте, но я сказал, что здесь мне плохо, и под этим предлогом сбежал в Вену: мол, там мои друзья, моя работа — всё. Так что я вернулся в город, словно это был мой лучший друг, который обнимет меня и за выпивкой с сочувствием выслушает мои горести.

Мне было тридцать, а это поворотная точка для каждого, даже для тех, кто не развелся только что и не вышел вновь на охотничью тропу.

Николас и некоторые другие милые люди вели себя чудесно. Они вились вокруг, пичкали меня изысканными обедами, часто звонили поздно ночью, чтобы убедиться, что я не слишком высунулся из окна…

На одном из таких обедов кто-то спросил, знаю ли я, как фламинго приобретают свой цвет. Я не знал. Оказывается, эти смешные длинноногие птицы не от природы такого психоделического кораллово-розового цвета. Рождаются они скорее грязно-белыми. Но с самого начала они сидят на диете из растений, богатых каротином, «красным углеводородом». Если ты фламинго, то когда поешь достаточно каротина, становишься из белого розовым.

Правда это или нет, но этот образ меня очаровал. Я не переставал думать, что прожил с Викторией почти десять лет, по существу не замечая ни своего и ее естественного цвета, ни оттенка, который наши отношения в конце концов приобрели после всего проведенного вместе времени.

И, что может быть еще важнее, — какого же цвета я оказался, вернувшись в Вену один? Перебраться из благополучного брака в чужую постель — довольно серьезное отклонение от «каротиновой диеты». В деталях таится не только Бог, но в большой степени и мы сами.

Мне пришла пора обратить внимание на эти детали. В следующий раз, при известной доле удачи, если снова представится шанс разделить жизнь с кем-то, я буду знать цвет моей кожи — и сердца, — прежде чем предложить его женщине.

И что же, теперь мне придется все время носить, с собой карманное зеркальце, чтобы видеть себя с разных сторон? Нет, ничего столь сильнодействующего или бессмысленного. Самоанализ — обычно это такое занятие, за которое мы беремся неохотно и спонтанно, когда нам страшно или скучно. В результате, к какому бы заключению мы ни пришли, оно искажено или грубой заданностью, или вялой тоской. Но в моем случае я просто хотел меньше удивляться сделанному.

Примерно через шесть месяцев после возвращения в Австрию удача, описав, как бумеранг, широкую медленную дугу, снова прилетела ко мне. Фильм по тому моему сценарию был снят. По какой-то неизвестной восхитительной причине он сделал очень удачный сбор в Италии и Испании, а его успех привел к новому сотрудничеству Николас Сильвиан — Уокер Истерлинг, которое пришлось как никогда вовремя. Вдобавок идея этого нового сценария пришлась мне очень по душе, так что собственно написание его прошло гораздо легче. Это была романтическая комедия, и я смог впихнуть в нее множество собственных добрых воспоминаний. В другой раз эти воспоминания могли бы вызвать у меня тоску и ощущение неудачи. Но свести их в киномире, где все кончается хорошо, долгим поцелуем и миллионом в кармане у любовников, было лучшим способом снова пережить эту часть недавнего прошлого. Фильм так и не был снят, но он привел меня к другому продюсеру, новому сценарию и основательной уверенности, что со временем, дабы остаться на плаву, я смогу положиться на писательскую профессию. Я купил маленькую солнечную квартирку на Бенногассе, два кресла черной кожи, смахивавших на дуэльные пистолеты, и, из приюта для бесхозных зверюшек, слепого кота, который где-то подхватил таинственное имя Орландо. Он приходил, когда я его звал, и первую неделю в моем новом доме провел, осторожно бродя из комнаты в комнату, как космонавт, только что высадившийся на новую планету. Кот был серый с проседью, цвета снега недельной давности, и большую часть дня спал на старой бейсбольной перчатке, которую я держал на краю стола. Орландо обладал сверхъестественной способностью предчувствовать, когда зазвонит телефон. Если он спал на столе, то за несколько секунд до звонка вдруг приподнимал голову и двигал ею вправо-влево, словно где-то поблизости летала муха. Потом — дзынь! Мне нравилось думать, что, будучи и слепым, и котом, Орландо посвящен в некие маленькие космические тайны. Но после более долгого совместного проживания оказалось, что предчувствие телефонного звонка — единственный его талант в этой области.

Я пытался также сделать свои дни более упорядоченными и осмысленными. Подъем, зарядка, еда, писание, долгая прогулка… В некотором смысле я чувствовал себя счастливо спасшимся, как будто только что вышел из больницы после рискованной операции или страшной болезни.

Прямым результатом всей этой перетасовки карт и переоценки ценностей стало то, что, несмотря на знакомство со множеством привлекательных и интересных женщин, я не хотел ни заводить с ними сколь-либо серьезных отношений, ни даже просто «повалять дурака». Секс с новыми женщинами в те дни мало привлекал меня, хотя это-то и явилось главной причиной моего развода. Так много всего нужно было привести в порядок и понять, прежде чем снова отправиться в Страну Дам.

Через четыре месяца я женился снова.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Всю дорогу из мюнхенского аэропорта Николас говорил о женщине, с которой хотел меня познакомить. Впрочем, это было в его стиле: все, что бы Николас ни любил, он любил всем сердцем и описывал пылко, с преувеличениями.

— Знаешь Ово, модного фотографа?

— Конечно. Это парень, который заставляет своих моделей прыгать с парашютом в бальных платьях, да?

— Точно. Марис Йорк два года была его главной моделью. Ты наверняка узнаешь ее лицо, когда увидишь.

— Красивая?

Он нахмурился и поколебался, прежде чем ответить.

— Красивая? Ну, не знаю. Она шести футов ростом, а волосы у нее короткие, как у тебя, и карие глаза — просто чудо. Нет, она не из тех, кого люди называют красивыми. Но это женщина того сорта, которую увидишь — и захочешь провести с ней остаток жизни.

Я рассмеялся и кивнул в знак того, что заинтригован. Но Николас еще не закончил.

— Она ездит на старом «рено-эр-четыре» без печки, и радио в нем вечно сломано. Из щитка торчат провода. За эту машину ты полюбишь ее еще больше.

— Ты спал с ней?

Он взглянул на меня, словно я сказал нечто ужасное.

— Нет, черт возьми! Это было бы, как если задуть свечи на торте в день рождения.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Знаешь, Уокер: есть женщины, которых щупаешь, а есть, о которых мечтаешь.

⠀⠀ ⠀⠀

Герр Насхорн напоминал золотую рыбку в очках авиатора. У него в офисе мы пили кофе с кексом и говорили о наших любимых фильмах. Это была ознакомительная болтовня, и все мы ждали, кто первый упомянет о проекте.

Посреди этого трепа Николас вдруг встал и попросил разрешения позвонить. Он подмигнул мне и начал набирать номер на телефоне в углу офиса.

Пока он звонил, Насхорн продолжал разговор со мной, и потому я не мог толком расслышать, о чем говорил Николас. Но когда он дозвонился, его голос стал тихим и масляным, а лицо поистине счастливым.

— Герр Насхорн, где мы будем обедать и во сколько?

— Полагаю, в кафе «Фир Яресцайтен» ^[9]. Часа в два.

— Хорошо. — Николас помахал трубкой. — Не возражаете, если я приведу гостью?

Нам пришлось полчаса подождать, прежде чем у нас приняли заказ. Она все не показывалась. Принесли обед, мы ели и разговаривали, а она все не появлялась. Николас дважды выходил ее искать, но оба раза возвращался, качая головой.

— Черт возьми, это не похоже на Марис. Не стряслось ли чего? Меня это беспокоит.

— Ты ей звонил?

— Да, но никто не отвечает.

После обеда мы вернулись в офис и провели день в разговорах, но Николаса явно занимали мысли о подруге, и это не очень способствовало продаже картины. Каждые полчаса он вставал и шел звонить. Нашего хозяина несколько раздражали эти перерывы. Каждый раз, когда Николас извинялся и шел к телефону, Насхорн досадливо бросал недовольный взгляд на того или иного из своих партнеров.

Я прилагал все усилия, чтобы продолжать дело, описывал чудесные сцены, которые были у меня в голове, предлагал исполнителей на разные роли. Когда кто-нибудь делал какие-то предложения или высказывал свои замечания, я внимательно выслушивал и даже делал вид, что записываю.

Кто-то сказал, что плохо быть маляром, поскольку все думают, что владеют этим ремеслом, и всегда советуют, как сделать лучше. То же справедливо и в отношении киносъемок. Кое-что из сказанного тогда было так тупо и неуместно, что мне зачастую приходилось сглатывать, чтобы подавить раздражение.

К счастью, Насхорн был очень заинтересован в проекте, и, несмотря на странное поведение Николаса, наша встреча закончилась тем, что босс «Насхорн Индастриз» улыбнулся и потер руки.

— Мне нравится ваше предложение. Составьте план, и начнем. Думаю, мы можем хорошо сработаться, мистер Сильвиан. И, мистер Истерлинг, у вас правильное понимание сценариев: умно, забавно и эротично. Да, не забудьте про эротические сцены — именно они-то и заставляют людей вроде меня ходить в кино!

Все обменялись рукопожатиями, похлопали друг друга по плечу, и наконец мы вышли на улицу под жесткий зимний дождь. Только там я прервал молчание:

— «Не забудьте про эротические сцены»! Николас, неужели нам обязательно работать с этим болваном?

— Он просто задница, Уокер. О нем не волнуйся. Мы возьмем его деньги и снимем наш собственный фильм. Пошли, мне нужно найти телефон. Хочу попробовать еще раз, пока мы не уехали в аэропорт. Сколько у нас до рейса?

Я посмотрел на часы.

— Чуть меньше двух часов.

Мы прошли несколько кварталов под дождем, пока не высмотрели призрачный желтый кирпич освещенной телефонной будки. Пока Николас звонил, я стоял снаружи, пытаясь загородиться от зловредных ледяных капель, молотивших по голове, как шарики от подшипника.

Он дозвонился и показал мне поднятый большой палец. Но, сказав несколько слов, вдруг закричал:

— Что он сделал? — и заколотил рукой по стене будки так, что та затряслась.

С трубкой у уха Николас крикнул мне из-за стекла:

— Этот ублюдок пытался ее убить!

Я не понял, какого ублюдка он имеет в виду, и предположил, что это мужчина, с которым она живет.

«Он убил меня» — одна из слишком уж часто употребляемых фраз в наше и так перегруженное гиперболами время. В результате она потеряла почти всю свою силу. Люди зачастую говорят «убил» по поводу бизнеса, в постели, на поле для гольфа. Я научился не придавать значения этим словам, но, судя по лицу Николаса за мокрым стеклом, ему было не до шуток.

Глядя на меня, он продолжал говорить, что-то бормотал, и кивал, и снова сжимал губы. А потом вдруг с размаху повесил трубку и вышел.

— Нам нужно встретить ее в «Кэфере» ^[10]. Она будет там через двадцать минут.

В это послеобеденное время на улицах было не протолкаться от транспорта, но нам удалось поймать такси. Это был новенький «мерседес», наполненный тем самым великим, таинственным запахом нового автомобиля.

— Хочешь поговорить об этом?

Николас кивнул.

— Примерно год она жила с одним французом. Люком, или как его. Он считает себя режиссером, но за все время снял только какое-то производственное дерьмо, типа как работать на компьютере или как вставить вторую оконную раму. Не знаю, где она его подцепила, но мне он никогда не нравился. Он примерно пяти футов и пяти дюймов ростом, проводит большую часть времени, валяясь на диване и хныча, и ходит зимой в футболке, демонстрируя свои мускулы. Знаешь, эдакий типичный субботний Рембо… В общем, два месяца назад она образумилась и выгнала его. А он с тех пор повсюду ее преследует. Стоит всю ночь перед ее домом, появляется во всех ресторанах, где она бывает, звонит ей с угрозами…

— С угрозами? Какими?

— А вот, послушай: пару дней назад он вломился к ней и попытался изнасиловать! Сорвал с нее одежду и угрожал заколоть ножницами, если она не уступит. О господи, она такая славная женщина. Погоди, сам увидишь. Как можно учинить такое? Она сумела как-то его отговорить, но сегодня он напал на нее на улице и стал бить по лицу. Говоря, что никто никогда не бросал его. Можешь в такое поверить?

— Если он сумасшедший, могу. И как же она его остановила?

— Начала кричать. К счастью, подоспели пара полицейских. И он убежал! Убежал. Малому сорок лет, и он убегает! Но когда она вернулась к себе домой, он позвонил и сказал, что еще доберется до нее, что бы она ни делала.

Николас похлопал меня по колену и покачал головой.

— Хорошо спутаться с таким милым парнем, а?

«Кэфер» — наимоднейшее мюнхенское заведение. Там полно народу в потертой коже, в драгоценностях или вообще почти без всего. К концу поездки в такси Николас немного приободрился, а когда мы вошли в дверь ресторана, снова заулыбался.

Было такое ощущение, будто все здесь чего-то ждут: назначенного свидания, или нужного момента, или чего-то, что, по их мнению, им причитается. Мне всегда было не по себе в таких местах, где никто не притрагивается к дорогим блюдам или винам, поскольку слишком занят наблюдением за дверью — кто сейчас войдет. Я думал об этом, пока мы пробирались через зал к лестнице, ведущей в бар.

Когда мы уже почти начали подниматься, Николас взглянул на меня и возбужденно сказал нечто обернувшееся впоследствии сверхъестественным пророчеством:

— Уокер, сейчас ты влюбишься в уникальную женщину.

Ничего больше не добавив, он стал подниматься.

Я последовал за ним, чертовски заинтригованный. Маленький бар был набит битком. Люди страшно шумели, стараясь перекричать друг друга. Наблюдая за происходящим и высматривая уникальную женщину, я потерял из виду Николаса, которого отнесло куда-то влево. В помещении было очень жарко, и я решил повесить пальто на вешалку справа от меня. Когда я направился туда, мне пришлось обойти высокий металлический стол, установленный для тех, кому не хватило места за стойкой.

У стола стояла очень высокая женщина, вся в черном, не считая красной круглой вельветовой шляпки, какую мог бы носить мальчик-посыльный. Первое, что мне пришло в голову: вот было бы здорово, если бы эта женщина ждала меня. У нее была белая, как летние облака, кожа и темные, большие незабываемые глаза. Смешная шляпка — плотно надвинута на лоб, но, судя по густым бровям, волосы у нее были черные или очень темные. Женщина курила сигарету без фильтра. Когда ее взгляд упал на меня, глаза не выразили ничего. Она ждала определенно не меня. Я попытался поймать ее взгляд, но она вдруг увидела что-то у меня за спиной, отчего все ее лицо оживилось до последней черточки. Кто-то сзади положил мне руку на плечо, и я почувствовал, как меня подталкивают вперед, к этой женщине.

— Николас!

— Привет!

Они обнялись, и я наблюдал, как она сжимает его в медвежьих объятиях. И что? Эта женщина и была Марис Йорк. Иногда судьба вручает тебе хорошие чаевые.

— Я так рада тебя видеть.

— И я тоже, дружище. Марис, это мой друг Уокер Истерлинг.

Не отпуская его локтя, она пожала мне руку, и сделала это хорошо: сильно и с чувством.

— Рада познакомиться с вами, Уокер. Так мило с вашей стороны прийти сюда.

Меня удивил ее безмятежный и счастливый вид. Пару часов назад она подверглась нападению, а сейчас стояла здесь, как невозмутимая хозяйка на дипломатическом коктейле.

— Эй, что это? — Николас указал на темную отметину под ее правым ухом.

— На память от Люка. Наверное, завтра моя челюсть будет выглядеть ужасно. Как у проигравшего боксера.

— Минутку. Давай добудем немного вина, а потом поговорим обо всем.

Он отошел к стойке. Марис проводила его взглядом. Когда она повернулась ко мне, то одновременно плакала и улыбалась.

— Пожалуйста, извините меня, Уокер. Я просто… — Она приложила руку к глазам и резким движением смахнула слезы. — Так приятно видеть вас двоих. Когда Николас позвонил сегодня утром, я так обрадовалась. А потом надо же было случиться этой глупости. — Она снова вытерла глаза. — Я сегодня действительно не в себе. Я думала, мне конец.

— А теперь вам лучше?

— Хотелось бы, но пока еще не очень. Жаль, мы не встретились при других обстоятельствах.

Вернулся Николас с большой бутылкой белого вина и тремя бокалами.

— Ну, так полиция еще его не схватила? — Он протянул ей наполненный до краев бокал.

— Нет, и вряд ли схватит. Насколько я его знаю, он сейчас, наверное, уже на пути во Францию. У него уже бывали неприятности с полицией. Когда что-нибудь случается, Люк удирает в Париж. У него там семья. В душе он большой трусишка.

И это все решило. Оттого что человека (монстра?), недавно пытавшегося ее убить, она называла «трусишкой», я влюбился в нее. Поверьте, вот так просто и было.

Ключи, отпирающие сердце, сделаны из смешного материала: вылетевшая ни с того ни с сего, ниоткуда, обезоруживающая фраза; некая особенная походка, от которой у тебя кружится голова; то, как женщина напевает в одиночестве. Отец говорил, для него все решило то, как моя мать с ним танцевала.

Николас и Марис продолжали говорить, а я все смотрел на нее и пытался придумать, что же делать. Когда я снова переключился на их разговор, Николас спрашивал, что она собирается делать.

— Останусь у подруги. Я хочу поскорее убраться из города, потому что неизвестно, когда он вернется. Пока еще не знаю, куда уехать, так что сначала надо определиться с этим.

— Тебе нужны деньги?

Она протянула руку и коснулась его щеки.

— Нет, но все равно спасибо за предложение. Дома я взяла всю свою наличность, чеки и паспорт, на всякий случай. Я не собираюсь туда возвращаться. Я позвоню своей подруге Хайди и попрошу ее перевезти мои вещи на склад или куда там еще. Где бы Люк ни был сейчас, он не оставит меня в покое. Я о многом тебе не рассказывала. Я привыкла думать, что он просто обидчивый и ранимый, но он действительно сумасшедший, Николас.

— А почему бы нам не отправиться вместе в Вену?

Это сказал я.

Оба взглянули на меня с одинаковым выражением: «А?»

Николас отхлебнул вина и посмотрел на часы.

— Он совершенно прав. Поехали, Марис. У нас сорок пять минут.

Она приложила руку к губам. О! Прошло десять лет, прежде чем она заговорила. Что бы, черт возьми, я сделал, если бы она сказала «нет»? Чем стала бы для меня ночь в Вене без нее? Она перевела взгляд с Николаса на меня, потом обратно на Николаса.

— Пожалуй, мне хочется так и сделать.

— Так сделай! Пошли.

На ней было короткое черное пальто из какого-то шелковистого материала. Я смотрел, как она накинула его на плечи. Когда мы собрались уходить, Марис обернулась и взглянула на меня.

— Это безумие? Я должна?..

— Полагаю, это не безумнее всего прочего, что случилось сегодня, а? Люк знает, что вы друзья с Николасом?

— О да, но ему не придет в голову, что мы вот так, с бухты-барахты отправимся в Вену. Это не в моем духе, обычно я не очень реактивная.

— Тогда все в порядке.

Она глубоко вдохнула и кивнула, скорее себе, чем мне.

— Да, верно. Спасибо.

Николас взял ее за локоть, и они направились к лестнице. Я следовал сзади, размышляя, какую роль в этом сценарии сыграли Бог, или судьба, или удача. В сердце у меня еще таился страх: вдруг Марис остановится и скажет, что никак не может уехать? Возможно, сам того не думая, я шел за ними по пятам, чтобы схватить ее, если она начнет сомневаться или испугается громады предстоящего риска.

Несколько недель спустя я спросил Марис, о чем она думала в тот вечер, когда мы вышли из ресторана. Она дала странный ответ:

— Я думала об одной знакомой женщине, которая участвовала в конкурсе. Много лет она отрезала купоны и заполняла формы, делала все то, что делают для участия в конкурсе. Настоящая фанатичка. Ну и однажды выиграла. Выиграла первый приз. Трехдневное путешествие по Колорадо на воздушном шаре. Изысканные пикники, виды гор с высоты, все такое прочее. Мило, а? И в день отлета ей пришлось поехать к шару, который висел в чистом поле где-то на краю государственного лесного заповедника. Когда она прибыла, всюду были толпы фото- и телерепортеров, чтобы запечатлеть праздник. Она обожала все это, потому что в ней было что-то от актрисы. И теперь приз казался еще лучше, чем она надеялась. Сколько раз такое выпадает в жизни? Сначала выиграть конкурс, а потом еще и появиться в шестичасовых новостях. Все шло wunder-bar^[11]… На шаре должны были лететь четверо, и когда все разместились в корзине, он взлетел. Крутились телекамеры, все кричали и махали руками, пилот разбил бутылку шампанского… А потом шар загорелся. Не спрашивайте как. Все просто вдруг вспыхнуло — ж-ж-жих! Они были футах в двухстах над землей. Нет, это слишком, но все равно, по ее словам, они были очень высоко. Шар начал разваливаться, и на них стали падать горящие куски полотна.

Моя подруга и еще двое в панике прыгнули через край корзины. Те двое разбились насмерть, упав на землю, но моя подруга чудесным образом угодила на дерево, это замедлило падение и смягчило удар. Она не умерла, но следующие три года провела в больнице и теперь ходит с двумя палками.

— О господи, ну и история. Но какое она имеет отношение к тому вечеру, когда мы встретились?

— В тот вечер я думала, не окажется ли мое внезапное решение лететь в Вену похожим на ее прыжок с шара.

— Со сковородки да в огонь?

— Нет, потому что огонь и так уже был со всех сторон. Люк спалил тот день дотла. Я думала, что даже если разобьюсь, как яйцо от удара, в Вене, это будет лучше, чем медленно падать и гореть в Мюнхене.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Мы поехали в мюнхенский аэропорт на ее красной машине. Машина оказалась в точности такой, как описывал Николас, — черт-те что. Пепельницы переполнены, заднее сиденье пропорото на самом видном месте, повсюду разбросаны книги. Большую часть поездки я пытался в промельках света уличных фонарей прочесть их названия. Я гадал, во всем ли она такая неряха, но был так счастлив, что мне было все равно. Николас попросил Марис включить радио, но она сказала, что оно уже неделю как сломалось. Обернувшись, он подмигнул мне.

— Эй, Kleine^[12], почему ты никак не купишь хорошую машину? Зарабатываешь ты достаточно. Эта штуковина напоминает что-то из «Безумного Макса»^[13].

Переключая скорость, Марис ткнула его под ребра.

— Ишь ты какой! Мне что, нужно уподобиться тебе и купить «порше»? К. С. Ж.?

Он снова обернулся ко мне.

— Что такое К. С. Ж.?

— Машина Кризиса Середины Жизни. На таких ездят или взявший ее у папочки сопляк, которому едва исполнился двадцать один год, или сорокалетний хмырь, желающий пофорсить напоследок, прежде чем признать, что со своей лысиной, золотым «ролексом» и подружкой, которой нет и двадцати, он выглядит по-дурацки.

— У меня нет лысины. И нет такой подружки.

Она посмотрела на него, улыбнулась, но вопросительно приподняла бровь.

— Может быть, и нет, но как только тебе стукнуло сорок, ты купил подобную машину. Не забывай, Николас, я была там, когда ты покупал ее.

В их шутках слышался эротичный, дразнящий тон, заставивший меня всерьез усомниться в словах Николаса, что они не были любовниками. Прежде чем мы приехали, она наговорила ему много такого, на что он, услышь это от других, давно бы уже разозлился.

Машину она вела так же, как говорила: нервно, немножко чересчур быстро, но совершенно уверенно. Я почти забыл, что ей довелось пережить за этот день. Все выглядело так, будто мы втроем выехали на вечер за город, а не помогали ей сбежать от маньяка, гнавшегося за ней с ножницами.

— Из аэропорта я позвоню Уши узнать, нельзя ли тебе остановиться у нее.

Я быстро прокрутил в голове три-четыре предложения. «Она может остановиться у меня, Николас. Никаких проблем». «Эй, остановитесь у меня, Марис. Я лягу на кушетку, если вы не возражаете спать с котом». Прокрутив еще несколько, я мудро решил молчать в тряпочку.

В аэропорту она поставила машину на долгосрочную стоянку, и мы перебежками бросились между движущимися автомобилями к главному входу. Было девять вечера, и в здании маячило лишь несколько человек. Пока Марис покупала билет, Николас пошел искать телефон. Я встал подальше от билетной кассы, не уверенный, захочет ли Марис, чтобы я был рядом. Купив билет, она подошла.

— Я так долго никуда не летала. Всегда терпеть этого не могла. Жутко трушу. Я обычно принимаю пять таблеток успокоительного и за час до отлета впадаю в полный ступор. Так я справляюсь с этим. А на этот раз никакого успокоительного.

— Вы не похожи на человека, который боится летать.

— Только посмотрите на мои коленки на взлете.

— Есть выход! Вы сядете между нами, так что в случае чего у вас будут стереозажимы.

— Знаете, что так приятно во всем этом приключении, Уокер? Что из очень плохого может выйти нечто очень ободряющее и… человечное. Идя на встречу с Николасом, я думала, что пройдет час и мне станет чуть-чуть полегче. Не более того. Но потом опять вернутся испуг и неуверенность. А вы так чудесно избавили меня от необходимости решать. Вы просто сказали: «Мы позаботимся о вас», — и позаботились. Не могу выразить, как я вам благодарна за это. А ведь вы меня даже не знаете!

Я еле нашел в себе силы посмотреть на нее.

— Надеюсь, еще узнаю.

⠀⠀ ⠀⠀

Шел дождь, когда Николас в своем белом фургончике подрулил к сектору прибытия. Марис громко рассмеялась и захлопала в ладоши.

— Вот шутник! А где «порше», в кузове?

Я забыл, что у Николаса в машине всего два сиденья, так что Марис пришлось ехать в город у меня на коленях. Она постоянно спрашивала, не раздавит ли меня. Меня бы вполне устроило, если бы поездка продолжалась несколько дней.

⠀⠀ ⠀⠀

Уши Хеллингер работала с Николасом много лет, костюмером на его фильмах. Она, наверное, была его лучшей подругой, и он часто вел себя с ней как с сестрой. Мне она нравилась по многим причинам, а особенно потому, что всегда была со мной совершенно откровенна, великодушна и своеобразна. Когда я вернулся в город после развода, Уши была в числе тех заботливых людей, кто приглядывал за мной.

Она жила в студии в Третьем округе и в ту ночь открыла дверь во фланелевой ночной рубашке, красной, как свежий мак. Я ничего не знал о ее знакомстве с Марис, но, увидев друг друга, обе радостно завопили и крепко обнялись. На стеклянном столике в углу стоял полный набор закусок. Все мы уже давно ничего не ели и потому следующие полчаса поглощали все, что там нашли, в то время как Уши выпытывала у нас, что случилось в Мюнхене.

Посреди «захерторта»^[14] Марис расплакалась. Она совершенно выдохлась, и прожитый день в конце концов навалился на нее. Я редко видел людей в таком смятении. Сгорбившись, закрыв лицо руками, она плакала так, что слезы просачивались у нее между пальцев и капали на пол. Уши встала и обняла ее; их головы склонились вместе, как в молитве или скорби.

Николас взглянул на меня и кивком подал знак — мол, пора уходить. Мы одновременно встали и пошли к выходу. Когда я обернулся и оглядел комнату, Уши подняла глаза, слегка улыбнулась и снова обратила все свое внимание на подругу.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

На следующее утро я проснулся, не помня почти ничего из того, что случилось накануне. Только когда натянул штаны, воспоминания хлынули с таким полноцветным напором, что я мог лишь стоять и бессмысленно пялиться на стену.

Не знаю, отчего случился такой провал, но некоторое представление у меня возникло. Семь часов назад мой ум, как и тело, выпал из своих «одежд» на пол и устало заполз в постель. Перегруженный событиями день требовал воспринять их, или обдумать, или отвергнуть, или запомнить… мой мозг просто насытился этим, ему требовалось несколько пустых часов для себя. И как горький пьяница на следующее утро, он встал на призыв дня лишь потому, что пришлось.

Мои воспоминания о прошлых событиях прервал Орландо. Стоя в своем фиолетовом кошачьем доме, он громко объявил, что пора завтракать, поскольку свое утреннее умывание он уже закончил, и прочее, и прочее.

Я босиком прошел на кухню и открыл ему жестянку чего-то вкусного. Что хорошо в Орландо — он не привередлив в еде. Его излюбленными блюдами были авокадо и сырая печенка, но он охотно лопал почти все, что я клал ему в миску. Ел он всегда очень медленно, иногда делая паузу между кусками, дабы обдумать, что же он ест. Если сказать ему что-то, пока он жует, его рот переставал двигаться, и, прежде чем продолжать трапезу, кот, хоть и слепой, смотрел в твоем направлении и ждал, пока ты закончишь.

Готовя себе кофе и тосты, я прокрутил в голове вчерашний день: назад, вперед и со многими стоп-кадрами. Это напомнило мне спортсмена, просматривающего запись прошлой игры, чтобы отметить как собственные слабости, так и промахи своих противников.

Когда зазвонил телефон, я думал о словах, что Марис сказала мне в самолете на обратном пути: «Сегодня выдался один из таких деньков, которые утомляют на всю оставшуюся жизнь».

Телефон прозвонил четыре раза, пока я взял трубку.

— Уокер, ты ей еще не звонил?

— Нет. А надо?

— Конечно! Ты что, сам не понимаешь, как она напугана и как ей одиноко?

— Николас, еще девять часов утра! Не думаю, что она уже напугана и одинока. Послушай, мы говорили об этом, но я хочу спросить еще раз: тебе это действительно ничего, если я приглашу ее куда-нибудь?

— Абсолютно. Я знаю, что ты думаешь, но мы действительно не заходили далеко. Не становись параноиком раньше времени.

Прежде чем позвонить, я почистил зубы.

— Алло, Марис? Это Уокер Истерлинг.

— Привет! Я только что вернулась, пять минут назад. Выходила купить все нужное, чтобы разместиться здесь на неопределенный срок: зубную щетку, мыло и тушь для ресниц. Я даже зашла в магазин игрушек и купила пару наборов «Лего».

— «Лего»? И что вы с ним делаете?

— А что, Николас вам не говорил? Я с этим работаю. Я делаю конструкции из «Лего». Строю из них города. Из «Лего», бальзового дерева, иногда из папье-маше. Когда-нибудь я покажу вам. Я строю свои собственные города, чтобы заработать на жизнь, и люди действительно их покупают.

— Выставляетесь в галереях?

— О да. У меня была большая выставка в Бремене не так давно, продала почти все. Я так обрадовалась и так разленилась, что ничего не делала два месяца. Потом я обнаружила, что деньги кончились и пора снова браться за работу. К несчастью, это случилось как раз тогда, когда за меня взялся Люк.

— Марис, у вас сегодня есть время? Могу я пригласить вас на кофе или на обед?

— Я хотела то же самое спросить у вас.

— Правда? Тогда, может, устроим это прямо сейчас? Я не завтракал в надежде, что вы окажетесь голодны.

⠀⠀ ⠀⠀

Через полчаса мы встретились на Грабене — одной из главных венских пешеходных улиц. Побывать там всегда приятно, здесь полно прогуливающихся, кафе на открытом воздухе, шикарные магазины.

Я пришел раньше времени, и что-то толкнуло меня зайти в кондитерскую «Годива» и купить Марис два шоколадных мячика для гольфа.

Выходя оттуда, я увидел, как она пробирается по улице к собору Святого Стефана, где мы условились встретиться. Какое-то время я наблюдал за ней. Мне пришла в голову одна мысль, и я быстро двинулся наперехват. Оказавшись футах в десяти позади, я замедлил шаг, желая посмотреть реакцию людей на эту высокую женщину в красной шляпке.

И я не был разочарован. Мужчины наблюдали за ней с восхищением, женщины бросали два взгляда: первый, признающий достоинства, второй, быстро пробегавший с головы до ног, — оценивавший ее одежду и обращение с косметикой.

Я прикоснулся сзади к ее локтю. Не оборачиваясь, она дотронулась до моих пальцев.

— Это должен быть Уокер. Ха, это и в самом деле вы!

— Вы довольно доверчивы. А что, если бы рука была не моя?

— Если бы это были не вы? Но это должны были быть вы. Кого еще я сегодня знаю на Грабене?

— Но как вы можете быть такой уверенной после того безумия, что вам пришлось испытать в Мюнхене?

— Просто я хочу доверять людям. Если стану пугливой и подозрительной, значит, Люк действительно добился своего, хоть мы и далеко. Где же нам поесть? Кафе «Диглас» еще живо?

⠀⠀ ⠀⠀

К моему удивлению, ей было тридцать пять лет — больше, чем казалось с виду. Ее отец был одним из тех беспокойных инженеров, что таскают семью за собой по всему миру, присматривая за строительством то университета в Парагвае, то аэропорта в Саудовской Аравии. В семье было двое детей: Марис и ее старший брат Инграм, диск-жокей в Лос-Анджелесе.

Она ходила в школу для иностранцев в шести разных странах, пока в восемнадцать лет не поступила в Тайлеровскую художественную школу в Филадельфии, чтобы изучать живопись и скульптуру.

— Но школа и я были как вода и масло — никак не соединишь. С самого начала мне хотелось работать со всевозможными сумасшедшими вещами вроде «Лего», и мелками, и этими маленькими резиновыми солдатиками, что продаются в пластиковых пакетах в супермаркете. Вы понимаете, о чем я? Только этого я по-настоящему и хотела, но там этим совсем не занимались. Поэтому я делала заурядную тупую работу, а через два года ушла оттуда. Я поехала в Гамбург, потому что там жил один из моих величайших героев — Хорст Янссен^[15], художник. Я решила, что раз он там живет, это и будет моей исходной точкой. Однажды летом я поехала туда и там осталась. Работала в барах и ресторанах, где удавалось найти место. Я научилась немецкому, принимая заказы и говоря посетителям, сколько платить… Я работала в одном баре под названием «Иль Джардино», где после работы собирались все гамбургские модели и фотографы. И в самое напряженное время, около половины двенадцатого ночи, ко мне подошел мужчина и попросил подержать букет белых роз. Ну, на самом деле он не попросил, а просто вручил его мне и вышел. У меня в одной руке был огромный поднос с пустыми стаканами, а в другой оказались все эти прекрасные цветы. Я не знала, что положить, и потому стояла посреди зала и смеялась… А тот мужчина вернулся с фотоаппаратом и стал меня снимать. Я картинно подняла букет, и стала позировать, как Бетти Грейбл^[16], насколько могла со всеми этими стаканами и цветами! Закончив снимать, он протянул мне карточку и сказал, чтобы пришла на просмотр на следующий день. Это был фотограф Ово. Вы ведь слышали о нем, да? Ну, а самое потрясающее: на следующий день я обнаружила, что Ово — женщина! Когда я пришла в студию, там посреди помещения стояли ее ассистенты и модели, и было совершенно очевидно, что это женщина… Мне показалось ужасным, что я когда-то думала иначе!

Марис продолжала говорить о своей карьере модели, о трех месяцах в Египте, о жизни со знаменитым немецким оперным певцом. Событий и приключений хватило бы на три разные жизни. Ее тридцать пять лет были так насыщенны и захватывающе интересны, что не раз мне приходило в голову: возможно, она привирает. Мне доводилось знать великих лжецов, и я наслаждался их баснями. Но если с Марис Йорк дело обстояло именно так, это было невыносимо печально и в то же время опасно. Не напал ли на нее и Люк накануне из-за того, что она была прекрасной психопаткой, не способной отличить действительность от того, что ей хочется видеть? И более того: нападал ли на нее Люк вообще?

Доказательство было довольно эротичным. Рассказывая о своей жизни с оперным певцом, она случайно упомянула, как он попросил ее доказать свою любовь довольно причудливым способом: он хотел, чтобы она вытатуировала на спине музыкальную ноту. По словам Марис, она спросила у него, какую, а потом пошла и сделала это.

Я робко поинтересовался, нельзя ли увидеть эту татуировку. Марис улыбнулась, но это была не особенно приветливая улыбка.

— Вы меломан или просто хотите доказательство?

— Марис, ваша жизнь звучит как девятисотстраничный русский роман. Это все чересчур… Я хочу сказать…

Не успел я договорить, как она нагнулась и задрала свой черный свитер, натянув его на голову. Под свитером была белая футболка, которую она слегка оттянула, показывая спину. И там виднелась эта татуировка — ярко-фиолетовая музыкальная нота на белой гладкой коже.

Впервые за это утро между нами повисло долгое молчание. Я подумал, что Марис рассердилась на меня за сомнение в ее словах. Она стала натягивать свитер обратно и проговорила:

— Знаете, вчера вы спасли мне жизнь.

Я не знал, что ответить.

— Это истинная правда, Уокер. В следующий раз он бы меня убил.

⠀⠀ ⠀⠀

Она знала Вену, так как часто бывала здесь со своим певцом, когда тот выступал в опере. В один из таких приездов она и познакомилась с Николасом и Уши. Все трое подружились. Когда ее роман с певцом закончился, Николас попросил ее вернуться в Вену, поработать художником-декоратором на одной из его ранних телепостановок.

— Вот видите, он не раз спасал мне жизнь. Я хотела бы найти какой-то способ отплатить ему, но он начинает ворчать, когда благодаришь его за что-нибудь. Несколько лет назад я сделала для него город и наполнила персонажами из его фильмов. Ему очень понравилось, но это единственное, что он позволил сделать. Странный человек. Хочет, чтобы его любили, и это так легко, но когда проявляешь свою любовь, он не знает, что с ней делать, — это для него как горячая картошка. Знаете немецкое выражение «с ним можно красть коней»^[17]? Так говорят о человеке, которого всю ночь любишь страстно, а наутро просыпаешься, совершенно одурев от любви. И он никогда не заставит тебя смутиться или устыдиться, что бы ты ни делал.

— Звучит как описание идеального любовника. И вот так же у вас с Николасом?

— Нет, ох, нет. Мы никогда не прикасались друг к другу. У меня были какие-то расплывчатые фантазии — мол, если бы мы сблизились, могло бы так и получиться, — но ни он, ни я не делали ни малейшего шага в этом направлении. Наверное, мы оба мечтаем друг о друге, но не хотим выходить за пределы мечтаний. Было бы ужасно, если бы мы решились на что-то и ничего хорошего бы не вышло.

Она грустно посмотрела на свои руки.

— Я всегда любила это выражение: «с ним можно красть коней». Вы думаете, можно найти кого-нибудь такого?

— Это напоминает комету Галлея.

— Комету Галлея? Каким образом?

— Она появляется раз в семьдесят пять лет или около того. Чтобы ее увидеть, нужен большой телескоп и смотреть точно в нужную точку.

— И вы думаете, что и с любовью то же самое?

— С настоящей, высокой пробы, любовью — да. Думаю, ингредиенты для любви найти нетрудно, но все зависит от того, как их смешать. Тут нужна серьезная работа. — Я стал загибать пальцы, перечисляя: — Сначала нужно понять и принять друг друга. Потом нужно стать лучшими друзьями, обязательно. Избавиться от того, что другому не нравится в вас. Быть великодушным, когда намного легче проявить мелочность… Иногда искра истинной любви сверкнет в самом начале. Но слишком многие принимают эту искру за пламя, которое будет гореть долго. Вот почему так много человеческих костров гаснет. Над истинной любовью нужно усердно работать.

Мой голос сник, когда я заметил улыбку на ее лице.

— Я говорю как телепроповедник.

Она покачала головой и коснулась моей руки.

— Нет, как тот, кто сам верит в то, что говорит. Но я улыбаюсь, потому что как раз подумала о Боге. В детстве у меня был долгий период, когда я буквально дышала Богом и религией. Я могла бы позировать для тех религиозных открыток, что продают в католических книжных лавках. Я писала Ему длинные письма на желтой бумаге. А закончив, тут же выходила на балкон и сжигала письмо, не сомневаясь, что оно отправится прямиком на небеса. Знаете, я усердно работала над любовью к Нему. Именно так, как вы описывали. Я рада, что вы это сказали.

⠀⠀ ⠀⠀

Мы говорили до тех пор, пока оба не узнали друг о друге столько, что молчаливо согласились прерваться, дабы все улеглось в голове.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

С утра небо было затянуто облаками, но мелкий дождь решился пойти лишь к тому времени, когда мы вышли из кафе. Миновал полдень, и я проголодался, но поскольку мы три часа провели, сидя на месте, момент был неподходящий, чтобы предложить перекусить в уютном ресторане. Мы прогулялись к Рингштрассе.

Пахло мокрым асфальтом и автомобильным выхлопом. Марис шла быстро, широкими шагами. Поспевая за ней, я взглянул вниз и впервые заметил, какие у нее большие ступни. Все в этой женщине было впечатляющих размеров.

В отличие от нее моя жена Виктория была совсем миниатюрной и гордилась тем, что может покупать рубашки в детском отделе универмага «Брук-бразерз». У нее были тонкие, красивые кисти рук, и она любила раз в неделю делать прическу. А перед сном часто красила ногти темным лаком.

Марис же никоим образом не была в своей внешности и манерах грубовата или неженственна, но она как будто знала, что производит впечатление «и так». Чтобы у вас замерло сердце, она не нуждалась в безупречной коже или свежем карандаше для подведения глаз.

— У вас чудесные ноги.

— Спасибо. У меня обувь того же размера, что и у моего отца.

Сказав это, она вдруг увидела что-то, заставившее ее рвануться бегом.

Примерно в половине квартала от нас какая-то женщина била ребенка. Это само по себе было возмутительно, но она колотила его так сильно, что мальчик упал бы, не держи она его за руку.

Марис подскочила к ним, и люди остановились посмотреть, что будет. Не зная, что делать, я замешкался, а потом бросился вслед, но когда я догнал ее, Марис уже схватила женщину за плечо и трясла ее.

— Вы спятили? Не бейте ребенка!

— Не трогай меня! Я позову полицию!

Женщина была ростом с Марис, но гораздо толще. Лицо у нее напоминало перезрелую дыню, и она прямо-таки выпирала из своей одежды. Ребенок безвольно цеплялся за ее руку, но лицо его выражало страх. Что-то в нем говорило: мама и раньше так делала.

— Да! Зовите полицию! Давайте! Я скажу им, что вы вытворяете со своим ребенком!

Уже многие остановились поглазеть. Женщина огляделась, ища поддержки. Но увидела лишь безразличные, равнодушные лица.

— Посмотрите, как вы запугали своего сына! Как вы можете?

Мальчик заревел. Не глядя, мать встряхнула его и велела заткнуться. Марис шагнула к ней. Оставалась секунда до потасовки. Марис ткнула пальцем в толстую щеку женщины и сказала, что если та тронет ребенка еще, то получит.

Видно, никто еще не говорил с этой мамашей подобным образом. Глядя прямо в глаза Марис, она снова встряхнула ребенка. Марис закатила ей оплеуху. У той глаза вспыхнули, потом сузились. Не отрывая взгляда от Марис, она снова встряхнула ребенка. Сильнее.

Наблюдая за этими двумя женщинами, я не заметил мужчину, пока тот не вышел вперед и не схватил мамашу сзади за шею. Это был ничем не примечательный, среднего роста человек, типичный бюргер с виду. Он схватил женщину одной рукой так крепко, что она, как ни пыталась, не могла повернуться к нему. Не обращая на нее внимания, мужчина обратился к Марис:

— Уходите. Я сам разберусь с этим. Это мой ребенок, а не ее.

— Вы его любите? — Марис уставилась на мужчину, а потом на мальчика.

Мужчина незамедлительно кивнул.

— Да. Он говорил мне, что она вытворяет, но я не верил. Когда я рядом, она всегда с ним ласкова. Больше это не повторится. Пусть эта сука только попробует! Я дам ей пинка под ее толстый зад!

Отпустив шею, он влепил ей крепкий подзатыльник. Звук был такой, будто ударились два деревянных чурбана. Женщина покачнулась, отпустила мальчика и упала. Мальчик восторженно завопил и захлопал в ладоши.

— Теперь ты знаешь, что я дам тебе под зад, а?

Взглянув на меня через плечо, Марис поспешила прочь. Я бросил последний взгляд на семейство. Папаша взял ребенка на руки. Мамаша поднималась с земли. Ее колени испачкались, и она пыталась улыбаться всем смотревшим на нее. Поистине это были люди с карикатур Джорджа Гроса^[18], и не вызывало сомнений, что это происшествие мало что изменит в их жизни. День, другой — и сегодняшний урок растворится в тумане низости и тупости, окутывающем их жизнь.

Я последовал за Марис. Она шагала еще быстрее, чем раньше, глубоко засунув руки в карманы пальто. Когда я догнал ее и взял за локоть, она быстро обернулась.

— Почему вы не остановили меня, Уокер?

— Зачем? Вы были правы.

— Вы уверены? Но я ударила ее! Это так некрасиво.

— Конечно, не стоило ее бить, но что ж теперь? Может быть, настало время, чтобы кто-то ее поколотил. Пусть ее лечат ее же средствами.

По выражению ее лица я понял, что не убедил ее. Марис пошла дальше.

— Я бы никогда не ударила ребенка. Никогда. Как бы он себя ни вел.

Я решил сменить тему.

— Вам хотелось бы иметь детей?

— О да, хотя я уже становлюсь старовата для этого. По меньшей мере двоих. — Она улыбнулась и немного сбавила шаг. — Двух девочек.

— Девочек? И как бы вы их назвали? Она улыбнулась еще шире.

— Как бы назвала? Не знаю. Джессика и Кеньон.

— Вы уже в порядке после того, что там произошло?

— Не совсем. До сих пор зубы стучат. Вы не отведете меня в какое-нибудь место повеселей? Знаете, что я имею в виду?

Меня озарила идея.

— Знаю в точности! В Вене есть три места, куда я хожу, когда мне плохо. Я отведу вас во все три.

Мы сели на трамвай и поехали по Рингштрассе. Даже под дождем много народу прогуливалось. Посередине улицы медленно катили открытые конные экипажи, полные экскурсантов.

У Шоттентора^[19] мы сошли и по Герренгассе направились в центр города.

На Герренгассе расположены барочные дворцы: Испанская школа верховой езды, Национальная библиотека и музей Альбертина. Через улицу находилось кафе «Централь», где Фрейд и Ленин некогда пивали черный кофе и потрясали вселенную.

Иногда по утрам, если повезет, можно увидеть конюхов, выводящих белых и серых липпизанеров^[20] из конюшен, расположенных по одну сторону улицы, на конный манеж по другую сторону. Их копыта неописуемо стучат по каменной мостовой.

Когда мы миновали ворота дворца Хофбург и собирались свернуть налево к Кольмаркту, Марис остановилась и взглянула вверх, на одну из статуй перед воротами. Я думал, она хочет сказать что-то про нее или про дворец, но я ошибся.

— Боже мой, как тяжела жизнь, правда, Уокер? Вы когда-нибудь играли в компьютерные игры вроде «Ослика Конга» или «Рудоискателя»? Они ужасны тем, что чем лучше их осваиваешь, тем сложнее и одни лишь наказания! — Это аналогия жизни или вы все еще пытаетесь разобраться, зачем ударили ту женщину?

— И то и другое! Вчера меня ударил Люк, сегодня я ударила кого-то еще. Разве вам не хочется научиться жить? На своих ошибках научиться принимать правильные решения, не чувствовать вины, с толком использовать свою энергию… — Она пожала плечами и вздохнула. — Далеко мы еще от вашего первого счастливого места?

— Пять минут ходьбы. Это парикмахерская.

— Grussgott!

— Ага, вот и наш американец!

Мы вошли и сели между стариком и мальчиком-подростком.

Два парикмахера, владельцы заведения, неотличимые друг от друга седые близнецы, всегда саркастически-шутливо переругивались с клиентами. Это место было венским эквивалентом парикмахерской Нормана Рокуэлла^[21] — здесь напропалую болтали о спорте, женщинах, тупости политиков. Несколько завсегдатаев сидели тут обычно только затем, чтобы беззлобно задирать прочих.

— Кто ваша милая спутница, герр Истерлинг?

Не мог же я сказать, что мы зашли сюда немного развеяться, так как моя новая знакомая только что побила другую женщину!

Но Марис подмигнула парикмахеру и спросила, нельзя ли подстричься.

Он удивился, но широким жестом предложил сесть. Она плюхнулась в кресло и попросила подправить прическу.

Торопливой походкой вошел еще один мужчина, но остановился на полпути, увидев в кресле Марис.

— Это самый красивый парень, какого я только видел в этом чертовом месте!

Тут беседа возобновилась, и мужчины вновь принялись добродушно подначивать друг друга. Марис мало говорила, но все время улыбалась. Было ясно, что ей здесь нравится.

Закончив стрижку, мастер тщательно отряхнул волосы; казалось, он вполне доволен собой.

Снова выйдя на улицу, Марис несколько раз оживленно поворошила волосы и остановилась перед витриной посмотреться.

— Им хорошо там. Они постоянно подкалывают друг друга, верно?

— Да. Я всегда хожу туда, чтобы поднять настроение.

Она пошла дальше.

— Я бы тоже так делала. Какое же ваше второе счастливое место?

Следующим был зоомагазин на Йозефштедтер-штрассе, где продавалось все для кошек и собак, а также велосипеды, птичьи клетки и снаряжение для подводного плавания. Владели магазином старая пара и сенбернар с печальными глазами, которому уже, наверное, стукнуло лет двадцать. У пса была своя настоящая кушетка, с которой он никогда не слезал. Я никогда не понимал, как это заведение сводило концы с концами, потому что никто туда не заходил и товары имели покосившийся вид вещей, к которым годами никто не притрагивался.

Старики, как всегда, спросили, как поживает Орландо, и мы несколько минут поговорили о моем сожителе. Но потом, когда тема была исчерпана, я от отчаяния купил огромный мешок соломы для подстилки, что коту было совершенно ни к чему.

Попытавшись взглянуть на все глазами Марис, свежим взглядом, я нашел, что зрелище это одновременно странно и печально. В магазине пахло углем для печи, большой собакой, многолетней заброшенностью и покрывающей все пылью.

— Что я могу купить для вашего кота? — спросила она.

— Ну, это не так просто, потому, что он слепой и не может играть с большинством игрушек.

Она спросила, есть ли в продаже мяч с бубенчиком внутри. Старик принес. Мяч был такого же ветхого вида, как и пес. У меня не хватило мужества сказать Марис, что у Орландо уже есть такой и он терпеть его не может. Гоняться за погремушкой было ниже его достоинства.

После этого мы пошли пообедать и через окно ресторана наблюдали, как небо проясняется. Это была молчаливая трапеза — то ли из-за насыщенности утра, то ли оттого, что в череде событий Марис потеряла ко всему интерес. Возможно, в этом была моя вина, и к тому же я постоянно упускал из виду, что только вчера ее пытались убить.

— Знаете, что мне понравилось в том зоомагазине?

— А вам понравилось? Я думал, с этим «счастливым местом» я дал маху.

— Вовсе нет, Уокер. Мне понравилось, как они относятся к своему псу — как к другу, а не как к собаке. Держу пари, у них нет детей. Собаки — это дети, которых мы всегда хотели. Они полностью преданы тебе и хотят жить с тобой до смерти. В отличие от детей, которые ждут — не дождутся, чтобы смыться, как только вырастут и больше не будут в вас нуждаться… Знаете, что я делала последние лет пять? Ежедневно писала письма своей дочери, хотя она еще не родилась. Чтобы она знала, когда вырастет, какой была я. Думаю, это важнее всего. Дети должны знать, кто такие их родители и какими они были раньше.

— И когда бы вы дали ей прочесть их?

— Лет в шестнадцать или семнадцать. Когда будет достаточно взрослой, чтобы понять, что я говорила.

— Вы без ума от детей, да? Как же это вышло, что у вас их никогда не было?

— Потому что так и не встретила человека, которого бы полюбила достаточно сильно, чтобы захотеть этого с ним. Мне все равно, поженились бы мы или нет, или даже пускай вскоре разбежались бы. Важно лишь, чтобы в то время, как мы решили завести детей, мы были бы настолько поглощены друг другом, чтобы это казалось абсолютно естественным.

Она посмотрела в окно и пригладила свою новую стрижку.

— Я совсем разболталась, да?

— Мне нравится.

— Не могу сказать, хорошо это или плохо. Обычно проходит много времени, прежде чем я могу вот так говорить с мужчиной. Особенно, с которым только что познакомилась. Но возможно, мы не только что познакомились? Однажды ко мне кто-то подошел и сказал: «Не вы ли, случайно, были моей женой в прошлом воплощении?» Это был лучший способ знакомиться из всех, что я слышала.

— И что стало с тем человеком? Она спокойно посмотрела на меня.

— Это был Люк. Тот самый, который… вчера меня ударил.

⠀⠀ ⠀⠀

— До вершины четыреста ступеней, Марис; а может быть, еще больше. Потом нам придется пройти еще пятнадцать минут. Вы уверены, что хотите? Для меня это действительно неважно. Честное слово.

Мы стояли у подножия лестницы в Тринадцатом округе. Справа от нас был Лайнцер-Тиргартен, охотничье угодье императора Франца-Иосифа из династии Габсбургов. Теперь это большой, красивый парк, где свободно бродят редкие звери, и если повезет, здесь можно нос к носу столкнуться с семейством кабанов. Прошло несколько недель с тех пор, как парк закрыли на зиму. Но когда Марис настояла на том, чтобы увидеть мое третье счастливое место, мы поехали в этот отдаленный уголок Вены посмотреть… на поле.

Она взглянула на лестницу, а потом на меня. И высунула язык, словно уже три или четыре раза сегодня взбиралась туда.

— Так что там, наверху, такого, что стоит подъема на четыреста ступенек?

— Будет неинтересно, если я расскажу. Вам нужно посмотреть самой.

Она спрятала язык.

— Это не Изумрудный город?

— Лучше. Я никогда никому этого не показывал. И сам хожу туда изредка: или когда совершенно счастлив, или когда мне предельно тоскливо.

— Звучит заманчиво. Пойдем.

Она стала быстро подниматься по лестнице, но на полпути я услышал ее тяжелое дыхание. Наконец она остановилась и уперлась руками в бока.

— Уокер, я не в восторге от подъема на четыреста ступенек. Как это получается, что вы даже не запыхались?

— Мне доводилось заниматься альпинизмом, прежде чем я впервые полез сюда. Один из старых седых горных проводников показал мне, как нужно подниматься правильно.

— Научите меня. — Она опустила руки и кивнула на лестницу, готовая продолжить движение.

Я пошел впереди, разговаривая с ней через плечо.

— Идите медленнее, чем, как вам кажется, следует. Не делайте огромных шагов, потому что так только устанете. Шагайте медленно и размеренно, и так же дышите — медленно и размеренно.

— Звучит как медитация из «Оранжевой книги» Бхагвана^[22].

Я обернулся и состроил ей рожу. Она протянула руку и по-дружески дернула меня за пиджак. Ощущение было такое, словно она погладила меня по руке: тот же легкий электрический удар, как бывает, когда кто-то, кто вам дорог, впервые к вам прикоснется.

Мы взбирались и взбирались. Ступени покрывал слой серо-коричневых листьев, до того мертвых, что они не производили даже легкого шуршания опавшей листвы. Все ушло из них, и они мягко стелились под ногами.

Несколько человек, которых мы встретили по дороге наверх, конечно же, сказали неизбежное «Griiss-gott!», когда мы проходили мимо. Божье приветствие.^[23] Я всегда замечал и любил эту милую примету Австрии.

Наверху лестницы Марис впервые обернулась и взглянула назад. Над вершинами деревьев Тиргартена виднелись мокрые крыши и дым из труб, повсюду от окон отражались солнечные зайчики, как ослепительные свидетельства присутствия Бога. Воздух был промыт дождем, и мы забрались достаточно высоко над городом, чтобы нас окружили совершенно иные запахи — сосны, свежей земли, никогда не покидавшей тени, мокрых растений. За лестницей начиналась скользкая тропинка, уходящая в лес. Без колебаний мы двинулись по ней бок о бок. Какой-то человек с футбольным мячом под мышкой и огромным догом у ноги быстро спускался по тропинке. Собака в пробивавшемся сквозь деревья тусклом свете казалась серебристо-бурым призраком.

— Griiss-gott! Собираетесь подняться наверх?

— Да, собираемся.

— Сейчас здесь чудесно. Мы играли в футбол на поле. Народу всего ничего, а вид открывается до самой Чехословакии.

Он коснулся шляпы и вместе с собакой двинулся вниз.

— Звучит так, будто здесь кроется что-то особенное. Вы так и не скажете мне?

— Нет, Марис, вы должны увидеть сами. Уже осталось не так долго. Всего несколько часов. — Я улыбнулся в знак того, что шучу.

Прежде чем выйти из леса, мы миновали огромную антенну «ORF» — Австрийской государственной радиовещательной компании. Высокая причудливая стальная конструкция и деловитый электрический гул казались здесь совершенно неуместными. Марис посмотрела на нее и, покачав головой, двинулась дальше.

— Она похожа тут на пришельца с Марса, раздумывающего, что же делать дальше.

Из маленького помещения у основания антенны вышли два человека. Оба держали в одной руке по бутерброду, а в другой — по пиву. Оба замерли и перестали жевать, увидев Марис.

— Mahlzeit! ^[24]

Казалось, их так поразила эта милая женщина, взявшаяся неизвестно откуда и пожелавшая им приятного аппетита, что они осклабились, как Макс и Мориц^[25] из комикса, а потом подняли в честь нее свои бутылки и одобрительно кивнули мне — ничего, мол, у тебя спутница.

— Неплохо работать на самой вершине мира.

— Погодите, вы еще всего не видели.

Прошло еще несколько минут, прежде чем холм выровнялся и мы вышли на обширное поле, откуда открывалась самая прекрасная панорама Вены из всех, что я знал. Я открыл это место много лет назад — и не соврал, сказав, что хожу сюда очень редко. Некоторые ощущения в жизни нужно расходовать бережливо, чтобы не разучиться смаковать их.

Мне не хотелось смотреть на Марис, прежде чем очарование зрелища полностью не овладеет ею. Предзакатное солнце, совершенно круглое и печально-желтое, начинало медленно клониться к горизонту. Свет на исходе дня проникнут мудростью и меланхолией, способной из всего, чего ни коснется, выхватить самые прекрасные и важные черты.

Когда мы стояли там, я неожиданно для себя сказал об этом Марис и сам обрадовался этому, хотя и немного смутился.

Она обернулась и посмотрела на меня.

— Уокер, это великолепное место. Не могу выразить, сколько всего случилось в последние сутки. Просто не могу. Вчера в это время я рассказывала мюнхенской полиции о том, что сделал мне Люк. Я плакала и смертельно боялась. Никогда так не боялась. А теперь, сегодня, я здесь, на Олимпе, и мне хорошо и спокойно с вами. — Ее голос совершенно переменился. — Можно мне сказать кое-что еще?

— Конечно.

— Я думаю, между нами что-то произойдет. Мы вместе лишь первый день, а я уже это чувствую. Впрочем, не знаю, хотите ли вы этого. Даже не знаю, следовало ли мне говорить.

Я глубоко вздохнул и облизнул губы. Сердце стучало, как грузовик на подъеме, вырываясь из груди.

— Знаете, Марис, увидев вас впервые, я подумал: что могло бы быть прекраснее, чем если бы эта женщина в красной шляпке ждала меня? Насколько я понимаю, с тех пор что-то уже происходит между нами.

И тогда нам следовало обняться и крепко держать друг друга. Но мы этого не сделали. Вместо этого мы оба отвернулись и снова принялись разглядывать Вену. Но хотя тогда мы не прикоснулись друг к другу, этот миг я буду помнить до конца жизни. Это был один из тех исключительно редких моментов, когда все важное столь ясно, и просто, и понятно. Момент, подобный этому виду на город: совершенный, залитый таким чистым светом, что хотелось плакать, и ускользающий.

⠀⠀ ⠀⠀

В следующие месяцы наша близость, наше понимание друг друга все росли, и однажды Марис пошутила, что уже дышит не воздухом, а мной. Все это было, и я расскажу вам об этом, но те минуты на вершине холма были в некотором роде самыми лучшими. Это был наш Эдем, с этого все началось. И в конечном итоге эти минуты и погубили нас.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Глава вторая ⠀⠀ ⠀⠀

Когда мы ехали обратно в город, Марис спросила, нельзя ли посмотреть мою квартиру. В ее голосе не было ничего, что говорило бы о какой-то задней мысли, кроме обычного любопытства. До сих пор она была так откровенна в своих чувствах, что я не замер от этого вопроса, облизнувшись, как Серый Волк. Она просто хотела посмотреть мою квартиру, вот и все. Когда мы вышли из машины и направились по улице, Марис взяла меня за руку и засунула ее себе в карман.

— Мне понравилась парикмахерская, от холма я в восторге, но зачем вы привели меня в зоомагазин?

— Потому что там всюду видна любовь хозяев. Я чувствую это каждый раз, когда захожу. Они любят пса, любят разговаривать с посетителями, они, наверное, любят и когда там никого нет, кроме них самих. Нынче так мало людей любят то, что они делают. Люди плохо выполняют свою работу, потому что ненавидят ее или потому что она им наскучила. И мне нравится, когда люди радуются тому, как они устроили свою жизнь. Неподалеку есть банк, куда я захожу, просто чтобы посмотреть, как кассир обращается с деньгами.

Мы были у дверей моего дома, и я остановился. Дверь была пятнадцати футов в высоту, деревянная, резная — прекрасная работа.

— Посмотрите на эту дверь. Иногда, заходя, я останавливаюсь и смотрю на нее, потому что парень, который ее сделал, явно делал свою работу с любовью.

Мы прошли через длинный вестибюль ко входу в мою часть здания, потом поднялись на три ступеньки к древнему лифту, так пыхтевшему при подъеме, что я часто беспокоился, доберусь ли до своего этажа. Мы вошли, я задвинул дверь и нажал на кнопку четвертого этажа. Сооружение щелкнуло, застонало и неуверенно поползло вверх. Марис тревожно взглянула на меня.

— Не беспокойтесь, он всегда так.

— Это не слишком ободряет.

Когда лифт остановился на моем этаже, Марис быстро открыла дверь и поспешила выйти.

— Уф, ну и агрегат — прямиком из «Третьего человека»^[26].

Завозившись с ключами у двери в мою квартиру, я понял, что нервничаю больше, чем думал. Но, в конце концов, нашел нужный ключ и повернул его в скважине. Тут же Орландо, как обычно, промяукал из-за двери: «Добро пожаловать домой». Наверное, он стоял прямо за дверью, потому что, когда я толкнул ее, она с легким стуком его ударила.

— Вы всегда так здороваетесь со своим котом?

Услышав чужой голос в своем царстве, Орландо замер и «посмотрел» в сторону Марис. Для кота он был довольно приветливый парень, но не привык к присутствию дома кого-то еще (кроме меня).

— Дайте ему вас обнюхать, и все будет в порядке.

Он подошел и провел поверхностную инспекцию на нюх. С удовлетворением убедившись, что Марис — это не враг и не большая мышь, он начал виться вокруг ее ног.

— Можно погладить его?

— Он это любит.

Марис подняла его и ласково погладила по голове. Орландо не мурлыкал, но я видел по его слепым глазам, что ему приятно. Держа его на руках, Марис прошла в комнату. Я последовал за ней, чувствуя себя агентом по недвижимости, рвущимся заключить сделку. Мне было важно, чтобы ей понравилось мое жилище — и само место, и вещи, которыми я себя окружил. Сев в одно из моих дорогущих кресел, она медленно осмотрелась, разглядывая комнату с этой низкой точки.

— Вы в котором сидите, когда один?

— В том, где сейчас вы.

— Я так и думала. На коже больше морщин. Ле Корбюзье был большой болван. Такие великолепные с виду кресла, а руки положить некуда. Он говорил о необходимости абсолютной простоты в вещах, а проектировал шикарную мебель, которая и правда проста, но совершенно непрактична! И то же самое с его домами.

— Верно! Никогда не знаю, куда деть руки, когда сижу здесь.

Она положила Орландо и встала из кресла.

— Конечно. И к тому же они стоят целое состояние. У вас есть семейные фотографии?

Кивнув, я подошел к письменному столу и вынул большой конверт с фотографиями. Протягивая его Марис, я чувствовал себя не совсем одетым — потому, что там были фотографии Виктории, и где мы с Викторией кривляемся перед объективом, и где я в костюме для фильмов и кинороликов. Кроме морщин на лице, эти снимки были, пожалуй, единственным сохранившимся свидетельством для Марис Йорк о нескольких последних годах моей жизни. Еще был в чулане свитер, купленный во время поездки в Париж с моей бывшей женой, и ложки в кухонном ящике, которые мы вместе выбирали на венском блошином рынке. Но Марис не знала этого. О Виктории и о моем прошлом она знала из моих же рассказов, но те были такими отретушированными и окрашенными моими пристрастиями, тайнами и болью…

— Это Виктория?

— Да.

— Примерно так я ее и представляла. Вы хорошо ее описали.

Она увидела моих родителей, их дом в Атланте, мою сводную сестру Китти на кухне, делающую пирожные «картошка».

— Вы что-нибудь читали о графологии? — Она не отрывала глаз от моего снимка в десятилетнем возрасте, где я был в форме Малой лиги^[27]. Я покачал головой. — Самое интересное — что, как утверждают специалисты, по почерку невозможно установить личность, пока не прочитаешь пять страниц рукописного текста. Некоторые крупные компании при поступлении на работу устраивают тест: написать от руки пять страниц. А потом графологу или психологу, чтобы узнать их мнение, передают только пятую страницу. По-моему, то же самое и с фотоальбомами. Нужно просмотреть его весь, прежде чем придешь к какому-то заключению. Вот сейчас я думаю: «Как это получается, что он так мало рассказывает о своей семье? Почему у него лишь две фотографии его сводной сестры?» И все такое. Но я знаю, что нужно просмотреть их все, прежде чем смогу получить ясное представление о вас.

— Хотите выпить?

Наверное, я проговорил это странным голосом, потому что она вскинула на меня глаза.

— Вы сердитесь, Уокер?

Уставившись в пол, я покачал головой.

— Забавно, что в тридцать лет вас смущает случившееся в юности. То, к чему вы уже не имеете отношения, все еще цепляется за вас.

— Меня усыновили, Марис. Меня нашли в мусорном бачке рядом с одним рестораном в Атланте. Какой-то бродяга нашел меня ночью, роясь в поисках съестного. Никого, имеющего более близкое отношение к моим родителям, в моей жизни не было. Но к тому времени, когда я выяснил его имя и место жительства, он уже много лет как умер.

На ее лице отразились боль и изумление.

— Это правда?

— Правда. У меня прекрасная семья. Я очень люблю их всех, но не имею представления, кто были мои настоящие родители. А хотите кое-что узнать? Виктория всегда верила, что потому я и стал актером: чтобы когда-нибудь мои настоящие родители увидели меня на экране и узнали своего сына. Не знаю, как бы они узнали меня через тридцать лет, но она не сомневалась, что именно потому я так о усердно работаю и стараюсь преуспеть в этом деле.

Она подошла и взяла меня за руку.

— И это вас смущает? Похоже на немецкую Marchen ^[28]!

— Если бы это была сказка, все бы было в порядке, но это реальная жизнь, Марис. Моя жизнь.

— Нет, не жизнь. Это начало жизни. Важно то, что вы делали с тех пор. Посмотрите на тех, кто родился, имея все, но потом совершенно все испоганил. Это они должны чувствовать вину. Из того немногого, что я видела и вы мне рассказали, видно, что вы хороший человек, умеющий тонко чувствовать и понимать.

— А мой развод?

— Не глупите. Половина взрослых американцев хотя бы раз разводились. Как это случилось?

— Мы слишком много обманывали друг друга.

— Это не очень красиво, но такова одна из опасностей сегодняшней жизни. Все открыто и легко, и не нужно тратить много времени для получения всего того, что, как утверждали родители, приходит только после тяжелых трудов и большой настоящей любви. По-моему, наше поколение все еще никак не привыкнет к тому, что в меню секс переходит из главных блюд в разряд закусок. Это очень плохо, но это так. Нужно просто признать это и двигаться дальше.

— Но вы сказали, что заинтересовались мной. Может, из-за моего развода вы не уверены в моей выдержке?

Она положила руки мне на плечи.

— Я неуверенна, я напугана, взволнована. Нельзя же так: тебя чуть не убили, а на следующий день ты берешь и влюбляешься. Но это случилось, правда, Уокер? Что же я могу поделать? Надеть защитный шлем и уклониться?

Я наклонился и коснулся губами ее губ. Она ответила на поцелуй, но потом по всему ее телу прошла дрожь, и губы под моим поцелуем растянулись в улыбку.

— Извини, что я трясусь. Прошло столько времени с тех пор, как я это делала. Столько времени с тех пор, как я хотела поцеловать кого-нибудь.

Я крепко обнял ее и прервал ее слова настоящим поцелуем. Ее пальцы уперлись мне в лопатки. Я чувствовал грудью ее грудь и провел языком по подбородку к горлу. Она задрожала еще сильнее, прижав руки к моей спине. Ее горло было мягким и теплым, а когда она глотнула, я ощутил под моим языком адамово яблоко. От нее пахло духами и человеческим теплом, отчего мне захотелось засунуть руки ей под одежду и коснуться горящей под ней кожи. Наш поцелуй стал менее нежным, более дерзким и влажным. Она по-прежнему дрожала, но это было в такт нашему движению, и потому я не обращал внимания.

Я повернул ее спиной к себе. Целуя ее уши и волосы, я запустил руки под ее свитер и медленно провел по ребрам к груди. Она положила свои руки на мои, не столько останавливая их, сколько присоединяясь к первому неуверенному движению вдоль ее тела. К моему удивлению, она начала мурлыкать какую-то мелодию. И чем дольше я касался ее, тем громче становилось мурлыканье. Потом она запела тихим, глубоким голосом: «Так это благодарность или действительно любовь?»

— Это страсть или ты даешь концерт?

Марис с улыбкой повернулась ко мне.

— Знаешь «Ойнго-Бойнго»^[29]? Это их песня. Вот именно так я себя сейчас чувствую. От того, что ты делаешь, мне так жарко. Это потому, что приятно, или потому, что это делаешь ты?

— Надеюсь, и то и другое.

Я стал снимать с нее свитер. Когда свитер был брошен на пол, дрожь ее усилилась. Глядя мне в глаза, она быстро скинула футболку. На ней не было лифчика. Я хотел поцеловать ее большие груди, но из-за того, что они обнажились так быстро, испугался даже прикоснуться к ним. Казалось, это не их я держал в руках мгновение назад, когда ее черный свитер и белая футболка действовали как строгие блюстители приличия.

Сев на пол, она расшнуровала и сняла ботинки.

— Садись сюда со мной.

Как только я сделал это, она стала расстегивать свои брюки. Не дожидаясь продолжения, я нежно прижал ее к полу. Ковер был темно-коричневый, на его фоне ее кожа светилась, как лампа. Марис улыбнулась мне, подняла руки и помахала кистями.

— Обними меня крепче.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Через несколько часов позвонил Николас Сильвиан.

— Уокер, где Марис?

— Здесь, Николас. А в чем дело?

— Хорошо. Мне только что позвонил ее дружок Люк. Сказал, что знает, что она в Вене, и хотел выяснить, как ее найти.

— Господи! Что ты ему сказал?

— Послал в задницу. Я понятия не имею, где она. А ты?

— И что он на это ответил? — Марис пододвинулась ко мне в постели. Я повернул трубку, чтобы ей тоже было слышно.

— В этом-то все и дело. Он сказал, что приехал сюда вчера вечером разыскивать ее. Позвонил мне, совершенно не в себе и заявил, что если я не скажу, где она, он доберется до меня! — Николас рассмеялся. Я слышал, как он прикурил сигарету и затянулся.

— И где он будет искать?

— Не знаю. В телефонной книге? Кому какое дело. Я просто хотел сообщить тебе, что происходит. Как там наша прекрасная подруга?

Марис взяла у меня трубку.

— Николас, не говори так спокойно! Люк — сумасшедший, и у него хватит глупости действительно предпринять какую-нибудь гадость. Он может что-нибудь сделать с твоей семьей.

— Марис, помнишь тот фильм — «Кожа младенца»? Его снимал Вебер Грегстон, а я был у него ассистентом. Когда фильм был готов, Веб подарил мне пистолет «кольт-питон». Безумный, но очень милый Geschenk ^[30]. Если французик появится, я помашу перед ним этой штуковиной и велю проваливать.

Марис раздраженно мотнула головой.

— Ты идиот! А что, если он придет, когда тебя не будет дома? Об этом ты подумал?

— Да, подумал. Расслабься и не отходи от Уокера. Пожалуйста, дай мне его снова.

— Я здесь, Николас. Но если это в самом деле такой псих, как она говорит, в ее словах есть резон.

— Я знакомил тебя с Голдстаром? Самый ужасающий парень, какого я только встречал. В прошлом чемпион Европы по боксу, теперь работает каскадером. Смахивает на Горбачева. Он сейчас у меня и пробудет еще пару дней. Если этот Рембо явится, ему придется поздороваться с Голди, прежде чем войти. Все схвачено, поверь. Хочешь поужинать сегодня где-нибудь? Я заказал столик у Фраскати на девять часов. Полакомимся скампи^[31], а? Марис, если ты еще там, не слушай.

Она покачала головой, но откатилась на другой край постели и стала ласкать забравшегося на подушку Орландо.

— Она в порядке, Уокер?

— Она изумительна. Сегодня у нас был большой день.

— Ну и отлично. Давай закончим его хорошим ужином.

⠀⠀ ⠀⠀

«Ристоранте Фраскати» был одним из немногих подарков, что мне удалось сделать Николасу без того, чтобы он рассердился. Интерьер там несколько подкачал: скверно намалеванные венецианские сцены и неудобные стулья. Зато — лучшая итальянская кухня во всем городе, и Николас стал завсегдатаем этого места.

Мы с Марис прибыли на несколько минут раньше и устало болтали, когда ворвался он. Николас Сильвиан был в Вене знаменитостью. Когда он входил в ресторан, официанты пресмыкались, по залу проносилось шушуканье, а хорошенькие женщины и ревнивые мужчины исподтишка следили за ним, пока он шел к столу.

— Я уже заказал сотню скампи и две бутылки «Орвьето». Марис, ты сегодня выглядишь гораздо счастливее. Ты уже познакомилась с его котом? Только Уокер мог купить паршивого слепого кота!

Он оглядел зал, высматривая знакомых. В углу с группой людей сидел художник Грдличка. Увидев Николаса, он состроил смешную рожу и отсалютовал нам бокалом.

Николас в ответ помахал рукой.

— Я только что купил у Грдлички бронзовую статую стоимостью с дом. Чтобы поставить ее ко мне в комнату, потребуется пять человек. И убрать ее оттуда я уже никогда не смогу. Величайший шедевр, так что пришлось приобрести. Впрочем, хватит разговоров. Где вино?

— Слышал еще что-нибудь про Люка?

— Ничего. Он только изображает из себя мачо. Что вы вдвоем сегодня делали?

Марис рассказала ему обо всем, кроме своего столкновения с женщиной и того, как мы провели время у меня дома. Он внимательно смотрел на нее и, казалось, наслаждался ее обществом. Ее недавняя усталость прошла, она выглядела счастливой и оживленной.

И снова меня кольнуло, что у них все-таки была общая история, в которой я не играл никакой роли. Когда всерьез влюбишься, сразу хочешь знать о женщине все: кого она любила раньше и почему, чем восторгалась, какое место занял ты в ее душе… Николас был, наверное, моим самым близким другом. Он помог мне пережить худшие дни, когда я оступился с разводом и после него. Но в тот вечер в ресторане он вызывал тревогу: сильный, привлекательный мужчина, знавший об этой женщине гораздо больше меня. Будь мы одни, я бы расспросил его о том, о чем не решался спросить прямо у Марис. Раньше, в постели, она рассказала мне о себе много интимного. Но какие из этих интимных подробностей знал также и Николас? Оба утверждали, что у них не было романа. И все же, несмотря на эти заявления, порой они бросали друг на друга через стол густые и масленые, как взбитые сливки, взгляды. Паранойя зачастую въезжает в город сразу вслед за любовью и бьет в те же уязвимые точки. Николас «подарил» мне Марис, и я чувствовал огромную благодарность, но это было давно, вчера. Сегодня же я мечтал быть единственным, с кем бы ей хотелось красть лошадей.

— Ты еще не решила, что будешь делать?

— Думаю, лучше пока остаться здесь и все обдумать. Понимаешь?

— Я говорил с Уши. Она сказала, что ты можешь оставаться у нее сколько хочешь.

— Очень любезно с ее стороны. Но я хочу поскорее снять себе квартиру. Нет ли у тебя чего на примете?

Николас покачал головой.

— Прямо сейчас нет, но я поспрашиваю. Всегда что-нибудь найдется. А как твои вещи в Мюнхене? Ты собираешься их забрать?

— Да, но не скоро. Люк, если он еще там, будет следить за моим домом. Лучше я подожду несколько недель и приеду как-нибудь среди ночи на грузовике. Может быть, попрошу твоего друга Голдстара проводить меня.

Она встала, чтобы пойти в туалет, и, проходя, коснулась плеча Николаса. Когда она ушла, он ткнул в мою сторону вилкой и скосил глаза.

— Давай, выкладывай все.

— Она великолепна.

— Успокоилась? В порядке?

— Думаю, да. Услышав, что Люк появился здесь, она, конечно, понервничала, но в общем она в порядке.

— Ты должен позаботиться о ней, Уокер. Обещай, что сделаешь это.

— Это не трудно. Я давно уже не чувствовал себя с женщиной так хорошо. Это действительно счастливый день.

— Я заметил! Когда я вошел, вы выглядели как, птички в мультике Уолта Диснея. Знаешь, где они сдвинули головки и вылетают тысячи красных сердечек… Она рассказывала тебе о городах, которые строит? Это потрясающе. Ты не видел ничего подобного. Кто-то из Голливуда увидел в Гамбурге ее выставку и попросил спроектировать целый космический город для «Звездных войн».

— Правда? Который? Она ничего мне не рассказывала.

— Потому что не согласилась! Ей предложили денег, на которые можно жить целый год, но она заявила, что эти фильмы — тупые.

— Кто тупые?

Мы оба не заметили, как Марис вернулась.

— Я рассказывал Уокеру, почему ты не сделала город для «Звездных войн».

— Почему? Потому что они ужасно изобразили науку и космос. Ненавижу такую пропаганду! Вся идея их фильма — пусть наука творит что угодно, и вскоре мы будем счастливо гоняться на собственных ракетах. И все будут носить розовые костюмы из алюминиевой фольги. Разве не чудесно? Не думаю, что дети должны радоваться таким костюмам, или лазерным пушкам, или ошеломляющим ружьям. И мне кажется, наука сама не знает, какой ужас устроила в наши дни. Это меня пугает.

— Привет, Николас, старая задница!

К нему размашистой походкой подошла блондинка лет сорока с хвостиком, разряженная в шедевры десяти разных дизайнеров. Ее взгляд излучал киловаттную злобу и обиду, будто Николас что-то ей задолжал. Он посмотрел на нее и мужественно улыбнулся.

— Servus ^[32], Эвелин. Как поживаешь?

— Не очень, Николас. Можно тебя на минутку, поговорить?

Он встал и пошел с ней к выходу из ресторана. Я посмотрел на Марис, как она это воспринимает. Проводив их взглядом, она тихо проговорила:

— Должно быть, в городе многие женщины злятся на Николаса. У него дурная привычка позволять женщинам влюбиться, а потом забывать о них.

— Тебя это беспокоит?

— Когда я романтически любила его, это разрывало мне сердце. Теперь же мне грустно за него. Он так хочет, чтобы все его любили.

— И что же в этом плохого? Я тоже хочу, чтобы люди меня любили.

Она склонилась над столом и тронула меня за руку.

— Это не то же самое, и ты это знаешь. Мы всегда пытаемся как-то разобраться со своей одинокостью. Завоевывать любовь окружающих — это для Николаса его способ разбираться. И все бы ничего, если бы он не отшвыривал ее, завоевав.

— Что ты имеешь в виду, говоря «разобраться со своей одинокостью»?

— Все говорят: «Я не так счастлив, как хотелось бы, потому-то или потому-то. Вот если я справлюсь с этим, мне будет хорошо». А Николас думает, что его недостаточно любили. И потому его цель — заставлять интересных ему людей любить его, и он верит, что тогда ему будет не так страшно и одиноко ложиться спать и смотреть в темноту. И вот он завоевывает их любовь, но этого всегда оказывается мало. Всегда. Это озадачивает его, но он по-прежнему думает, что на правильном пути, и продолжает в том же духе… Разве ты сам не разбирался со своей одинокостью, Уокер?

Я слегка вздрогнул. Мы весь день говорили очень откровенно, в постели и вне постели. И все же этот вопрос как-то странно тронул и одновременно резанул меня, как бы процарапав длинными когтями след на грифельной доске души.

— Не знаю, что и ответить. — Я попытался улыбнуться, но улыбка погасла.

Марис снова коснулась моей руки и покачала головой.

— Не пойми меня превратно. Я ничего такого не имела в виду.

К счастью, официант подошел принять заказ, и мне не пришлось больше ничего говорить. Вместо этого я наблюдал, как Марис спрашивает его мнение о разных блюдах. Ее маленький рот двигался, как цветное пятнышко.

Почему ее вопрос так взволновал меня? Каково было подлинное имя моей одинокости? Неясность насчет моих настоящих родителей? Желание иметь партнера на всю жизнь, но потом бессмысленное предательство? Не влюбился ли я так быстро в Марис Йорк, потому что где-то в глубинах моей жизни было слишком много пустоты, одна большая пустота, которую нужно было поскорее заполнить?

— Господи боже мой, ты знаешь, кто это был? Эвелин Хекклер! Я не узнал ее. Она меняет прически так же часто, как я туфли. — Николас стоял у стола с бокалом вина в руке, очевидно еще не собираясь садиться.

— Чего ей нужно? Похоже, она была готова тебя растерзать.

— Точно, была! Ее муж Пьер снял этот жуткий фильм, «Аншлаг». Видели? Хуже некуда! Не знаю, что в нем ужаснее, режиссура или сценарий. И в одном интервью несколько недель назад я сказал это. Мои слова напечатали в журнале, и Пьер больше со мной не разговаривает, но Эвелин я увидел с тех пор впервые… А еще я сделал большую ошибку, закрутив с ней в свое время роман. Каждый раз, когда мы ложились в постель у нее дома, я видел рисунки ее детей на стенах спальни. Знаете, как угнетает, когда занимаешься этим делом, глядя на Фреда Флинтстоуна^[33]?

Он нагнулся к Марис и, прежде чем, наконец, сесть, поцеловал ее в макушку.

Через несколько минут принесли ужин, и мы все набросились на еду. У бедных креветок не осталось ни малейшего шанса на спасение. Пока мы ели, я рассказывал длинную глупую историю про Лос-Анджелес, отчего Марис и Николас хохотали на протяжении почти всего ужина.

Я ходил в колледж в Лос-Анджелесе и был там счастлив, загорая на солнышке. Но четыре года в этом городе убедили меня, что с меня хватит, хотя это действительно подходящее место для актеров.

Все умное и не очень про эту блестящую часть Соединенных Штатов уже рассказано. Но я уверен, что разговоры об этом штате будут продолжаться, пока в один прекрасный день он не расколется и не рухнет в море. Ведь будь то красивая женщина с тайной манией к убийствам или чудеснейшее место, изобилующее интересными, творческими людьми и возможностями, они, я думаю, именно тем и притягивают к себе внимание, что никогда не оправдывают наших ожиданий — лучших или худших — и потому вечно остаются обманчивой загадкой.

Ужин закончился кофе-эспрессо, граппой и сердечными рукопожатиями с руководством ресторана. Оказавшись снова на улице у своего автомобиля, Николас обнял нас обоих.

— Мне нужно посмотреть кассету одного актера, мне предлагают взять его для нового фильма. А я знаю о нем только, что у него длинный нос. Марис, я поспрашиваю насчет квартиры для тебя завтра. Уокер, позвони мне, ладно?

Мы смотрели, как он выруливает со стоянки и медленно удаляется по узкой улочке.

Я повернулся к Марис.

— Хочешь вернуться к Уши?

— Пожалуй, да. Знаешь, это был длинный день.

— Но хороший! Два изумительных дня подряд. Часто ли такое выпадает?

Взяв меня под руку, она положила голову мне на плечо.

— Хочу посмотреть все фильмы с твоим участием. У тебя есть копии? Ты посмотришь их со мной? Завтра снова сможем вместе повалять дурака? Можно взять твой номер телефона? Ты будешь моим другом?

Она повернулась и встала передо мной, нос к носу, продолжая задавать вопросы. Я нежно приложил руку к ее губам и кивнул в знак согласия на все.

⠀⠀ ⠀⠀

Когда я вышел из дома Уши, вечер почти угас. Улицы были пусты, если не считать случайного такси, медленно кружившего, как одинокий волк. В Вене большинство жителей ложится спать в десять часов. Редко увидишь кого-нибудь на улице за полночь, а кого увидишь, те обычно идут домой. Я стоял у дверей, подняв воротник. Я устал как собака и хотел только одного — поскорее лечь спать. Но какая-то часть во мне продолжала колобродить и требовала чего-то еще, прежде чем закончить день. Кафе поодаль еще не закрылось, и я решил, до того как пойти домой, опрокинуть стопку бренди.

Когда я направился туда, на улице впереди вдруг возникла какая-то фигура. Я не сразу различил человека на велосипеде. Велосипед был весь разукрашен блестящими вымпелами, зеркалами, сумками, наклейками, антеннами и прочим. У человека была длинная, как у Румпельштильцхена^[34], борода, а на голове — круглая меховая шапка с «ушами», как у лесорубов с Аляски. Налегая на педали так, что велосипед вихлялся из стороны в сторону, этот человек несся ко мне, словно спасался от смерти — или от рассудка. Улица была тиха, если не считать шуршания велосипедных колес и тяжелого дыхания велосипедиста. Я так устал, что не соображал, в какую сторону отойти, чтобы пропустить его. Он все приближался, а я все стоял. И по мере его приближения я все лучше различал его черты. Его лицо было изрезано глубокими морщинами. Надо ртом с темными, торчащими во все стороны зубами (он как будто улыбался) нависал длинный, узкий сталактит носа. Я так и не двинулся, когда странный человек был уже в десяти футах от меня и продолжал быстро приближаться.

— Реднаскела! Добро пожаловать! — крикнул он, проехав в дюйме от моих ног, так близко, что я ощутил запах чеснока, пота и безумия. Проехав, этот тип не обернулся, а промчался прямо к углу, круто свернул… и пропал.

Я еще какое-то время смотрел на угол, потом на квартиру Уши, потом опять на угол. Реднаскеле было пора домой.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Вытянув рукоятку ручного тормоза, я позволил мотору фыркнуть напоследок и выключил его. «Рено» затрясся и закашлял, словно сердясь, что поездка кончилась. Но Марис и я не сердились. Мы ехали всю ночь из Мюнхена сквозь метель, прямо как в «Докторе Живаго»^[35]. И что хуже — на машине не было зимних шин, печка грела лишь ноги (более-менее), а «дворники»^[36] двигались в такт какому-то уж запредельно иному маршу. Четыре раза нам приходилось съезжать с темного предательского автобана, чтобы соскрести ледяную корку с лобового стекла. В последний раз, близ Линца, когда мы снова забрались внутрь, машина не завелась. Ницше сказал, что бывают времена, когда все идет настолько из рук вон плохо, что остается только смеяться или сойти с ума. Но есть еще одна возможность — сидеть в холодном «Рено-R4», который не заводится, и в четыре часа утра есть бутерброды с колбасой.

Автомобиль был доверху набит вещами Марис. Кроме прочего мы везли семь городов из конструктора «Лего», чучело русской вороны и современный компьютер «Атари», напоминавший что-то из оборудования Пентагона. Города и ворона были в порядке вещей, но компьютер явился для меня сюрпризом. Оказалось, Марис, прежде чем строить города, проектировала их на компьютере.

Когда я вылез из машины, шея и спина у меня болели так, будто последние девять часов я таскал мешки с цементом. Я согнулся и несколько раз прикоснулся к носкам ботинок. В памяти всплыли самые опасные моменты на дороге, отчего по коже пробежали мурашки. Я заглянул в окно машины и увидел, что Марис тоже потягивается.

— Помнишь, как пограничник посмотрел на твою ворону?

— Только она его и заинтересовала. Наверняка подумал, что внутри у нее героин или что-нибудь в этом роде. Уокер, знаешь, как я тебе благодарна!

— Ты бы сделала для меня то же?

— Сам знаешь, да.

— Верно. Значит, я просто сделал то же, что сделала бы ты.

— Не будь таким галантным. Ты меня действительно здорово выручил, и я очень тебе благодарна.

— Ладно. Давай начнем распаковывать вещи.

— А может, сначала позавтракаем? Дай мне прийти в себя. Мы можем пойти в «Аиду» и взять горячих Tophen golatschen ^[37].

— Если я сейчас набью брюхо и окажусь в тепле и уюте, то просто впаду в кому. Давай сначала оттащим пару тюков наверх, к тебе, а потом там попьем кофе.

— Gut. Sowieso ^[38].

Хотя, прожив здесь столько времени, она свободно, без акцента говорила по-немецки, меня почти всегда удивляло, когда она вдруг бессознательно соскальзывала на Deutsch. Когда я спросил однажды, на каком языке она думает, она ответила, что на обоих.

— Хорошо, мисс Sowieso, пошли.

После двухнедельного ежедневного изучения в газетах раздела недвижимости Марис подыскала маленькую, недавно отремонтированную квартиру-студию в бидермейеровском доме^[39] на окраине Винервальда. Владела им богатая неприятная пара по фамилии Шушиц, которая тут же заявила, что большим неухоженным газоном за домом пользоваться нельзя. Я сказал Марис, что люди с такой фамилией и такой мелочностью недостойны ее денег, но Марис ответила, что, без сомнения, вскоре поладит с ними. И оказалась права.

Я взял из машины компьютер и очень осторожно понес его по ледяной улице к воротам. Марис отперла их и вернулась к машине за вещами.

Было семь часов утра, только что рассвело, но холодная тишина и тяжелое серое небо были не лучшим приветствием нашему возвращению в Вену. Когда я с трудом поднялся по наружной лестнице, ведущей в ее квартиру, ко мне подошел Diplom Ingeneur^[40] Шушиц (как возвещала большая латунная табличка на многочисленных дверях).

— Значит, фрау Йорк наконец решила перевезти свои вещи и поселиться здесь, а?

У него было лицо человека, уверенного, что знает ответы на все вопросы и будет счастлив дать их, если вы догадаетесь спросить. Но я-то знал, что его жена распоряжается всеми деньгами и не дает ему ничего делать самому, обращаясь с ним как с дурачком, за которого она вышла давным-давно по своей наивности только из-за его смазливой внешности.

Я хотел ответить ему какой-нибудь колкостью, но тут у меня за спиной возникла Марис.

— Фрау Йорк, это же не ваш компьютер, верно? Что вы делаете с этой штуковиной? — спросил Шушиц.

— Сейчас я работаю над схематической психологией, и мне нужна машина для расчета уравнений репрезентативных нулевых зон. На компьютере это гораздо быстрее.

Он смутился, но быстро усек: останься он тут еще мгновение — и мы поймем, что он ничего не смыслит в «схематической психологии».

С улыбкой нервной крысы Diplom Ingeneur сказал «добро пожаловать в новое жилище» и поспешил восвояси.

Я подождал, когда за ним захлопнутся ворота, а потом проговорил через плечо:

— Я и не знал, что ты сильна в уравнениях нулевых зон.

Марис издала смешок.

— Конечно, он еще тот хмырь, но не забывай, что мне придется жить в их доме. И вообще, с людьми подобного сорта нужно обращаться так: пусть осознают свою тупость, и тогда уберутся не такими самодовольными.

Следующие несколько часов мы перетаскивали прежнюю обстановку Марис в новое помещение. Это позволило узнать о Марис еще кое-что. Ей нравились грубоватые певцы вроде Тома Уэйтса^[41] и Скриминг-Джея Хоукинса^[42] («Ты любишь просто клевую музыку, а я хочу слышать такую, что разрывает сердце»), тяжелые ботинки со шнурками и сапоги, малоизвестные романы на английском и немецком. Я помогал упаковывать эти коробки в Мюнхене, но мы все делали в спешке, чтобы как можно скорее убраться оттуда. Сказать по правде, Марис была тогда спокойнее меня, но я не стыдился своей нервозности. С того момента, как мы поехали на запад из Вены два дня назад, меня не оставляло убеждение, что, если появится Люк, я что-нибудь такое сделаю, о чем потом пожалею.

Через месяц после нашего знакомства Марис постепенно поведала мне историю своих отношений с ним. Слишком многое в этой истории напоминало мне ингредиенты ведьминского варева из «Макбета»^[43]: филе болотной змеи, тридцать дней как сдохшая под скалой жаба, пот с тела только что повешенного. Марис обиделась, когда я сказал ей об этом, но факт оставался фактом: в лице Люка она связалась с психопатом высокого класса, обладателем докторской степени по творческому садизму.

Они познакомились у общего друга, и с самого начала Люк начал ее преследовать. Очаровательный, умный и ранимый (как она думала), он постоянно звонил, присылал экзотические цветы, приглашал в рестораны, где расплачивался взятыми в долг или крадеными деньгами. В первый раз они переспали в семикомнатной квартире в Швабинге, якобы принадлежавшей ему, но, как после выяснилось, ею владела его прежняя любовница, которую он пригрозил избить, если она не съедет на пару дней, оставив ему ключи. Он рассказал Марис правду, когда их отношения превратились в череду зловещих сцен и опасных ситуаций. Однажды Люк пришел в бар «Шуман», где у нее была встреча с кем-то другим, и печальным голосом отчитал ее за то, что она не предупредила этого человека о своем СПИДе. То, что она умирает сама, не дает ей права убивать других, как бы горько ей ни было.

— Он говорил так трогательно и убедительно, Уокер. И в результате тот другой поблагодарил Люка, будто он спас ему жизнь.

— И что ты сделала?

— А что я могла? Сказать, что у меня нет СПИДа? Знаешь, это слишком тяжелое обвинение, чтобы продолжать отношения.

Где-то в этих картонных коробках был фильм, который он снял о ней, под названием «Это невероятно!» Там показывались города, ее работа над ними, люди, говорящие о них на одной из ее выставок. Фильм был ничего, но скучноватый. О способности Люка как режиссера фильм говорил мало. Когда у них начались размолвки, он взял этот фильм и добавил к нему новый эпизод: украл ее любимый город и снял, как обливает его бензином и сжигает.

— Почему же ты просто не ушла? Или не послала его к черту?

— Я посылала, но у него был ключ.

— Можно было сменить замок.

— Я меняла! Но он шел к слесарю и делал дубликат, когда меня не было. Я меняла замок три раза. Последний раз я поставила один из тех дорогущих замков, которые невозможно взломать, а когда вечером вернулась домой, обнаружила, что он выдавил в скважину целый тюбик суперклея, и я сама не могла попасть в квартиру.

В ее машине отказали тормоза. Когда она отдала машину в ремонт, механик сказал, что, весьма вероятно, их кто-то испортил.

Она рассказывала и рассказывала подобные истории, пока совершенно не вывела меня из себя.

— Ради бога, Марис, почему ты не обратилась в полицию? Он же тебя просто терроризировал!

— В Германии ты можешь лишь пойти в полицию и сделать Anzeige ^[44]. Это все равно что подать официальную жалобу. Но если поблизости не оказалось свидетелей — тебе не повезло, ничего не получится, пока не накопится много Anzeigen против того же человека. Тогда полицейские начнут разбираться. Когда он ударил меня в первый раз, я пожаловалась, и знаешь, что сказали в полиции? Даже когда я показала им синяки? Откуда им знать, что я не поставила их сама, чтобы насолить ему! Большое спасибо, мюнхенская полиция. Ты не представляешь, Уокер, как беспомощны женщины перед законом в большинстве стран, когда дело доходит до подобного. Вот почему они не сразу решаются идти в полицию после избиения или изнасилования.

— Но я думал, такое отношение меняется.

— Меняется, но еще не изменилось.

В коробках среди прочего оказалась чудесная серебряная шариковая ручка сороковых годов, каштанового цвета кожаная куртка от Клода Монтаны^[45] и колода карт таро, завернутая в лоскут черного парашютного шелка.

— Ты гадаешь на таро?

— Да, но, пожалуйста, пока не проси меня погадать. Я побаиваюсь, что карты скажут про тебя и меня.

— А ты хорошо умеешь?

— Иногда. Карты у меня всегда под рукой, чтобы не терять навык, но потом входишь в зависимость от этого и уже не ищешь ответов сама. Лучше всего гадание помогает, когда не так уж нуждаешься в ответах.

— А что получилось, когда ты загадала на себя и Люка?

— Всегда выпадала Башня. Das Turm. Знаешь, что она означает?

— Что-то нехорошее?

— Крах. Обычно гибель. Эта карта всегда пугает меня, когда ее вижу.

— Так ты не погадаешь мне?

— Пока нет. И пожалуйста, Уокер, не бери карты, не прикасайся к ним. Не обижайся, но с этим связана забавная магия. Кто гадает, тот и тасует. Это древний закон таро.

Я знал людей, гадавших по картам или по руке, составлявших гороскопы. Мне это казалось удобным, довольно сомнительным и немножко пугающим способом узнать о послепослезавтрашнем дне, о том, как повлиять на него. В душе я отчасти верил в это, отчасти нет. Сильнее всего меня сдерживала мысль, что судьба — гораздо более лукавое и насмешливое существо, чем нам хотелось бы признать. С чего бы это ей так просто и с такой готовностью открывать свой следующий ход по линиям на руке или по картинке человека, пронзенного мечами? Позже Марис заверила меня, что таро лишь намекает на то, как нужно строить жизнь или, что нужно сделать прямо сейчас, а конечные решения, разумеется, остаются за нами. Но к тому времени она уже прочла мои карты, и на каждом раскладе выпадала Башня. К тому времени я полностью верил в предсказания, но они не говорили мне, что делать, а лишь снова и снова повторяли, кто я такой. И что выхода нет.

⠀⠀ ⠀⠀

Через час мы стояли посреди ее квартиры, взирая на Маттерхорн^[46] коробок и разбросанных повсюду вещей. В дверь позвонили. По пути к двери я вытащил из коробки большой том об архитекторе Чарльзе Дженксе^[47]. Послышался детский голос, и я заключил, что это кто-то из детей Шушицов. Это не вызвало у меня восторга. Они раскусили Марис, как только она сняла квартиру, и теперь постоянно приходили в любое время дня, иногда весьма нам досаждая.

Я не очень любил детей, но не чувствовал вины за это. Марис говорила, что не может в это поверить, и приписывала мои чувства моему собственному происхождению. Но это было слишком просто. Дети — это целый особый мир, и, будучи взрослым, ты или хочешь жить в этом мире, или нет. У моей сводной сестры Китти было двое детей, и всегда, приезжая в Атланту, я радовался их обществу. Но дядя Уокер мог привезти гостинцы и повозиться с ними, так как знал, что они являются частью его приезда в гости, а не частью его жизни. И все же я понимал, что если Марис и мне суждено остаться вместе, дети будут важной частью ее будущего. Мы говорили об этом без конца, и я воспринимал это как хороший знак, потому что чем больше мы говорили, тем больше эмоций это у нее вызывало.

— Ты привезла свои города, Марис?

— Да. Привезла города и тысячи моих «Лего». Мы построим целую вселенную!

Она вернулась в комнату вместе с мальчиком и девочкой, милыми и чертовски проказливыми. Они знали, что крепко держат Марис в своих пальчиках, но благодаря чувствительным антеннам, которыми дети вооружены для борьбы против взрослых, не сомневались, что я их соперник, и мы хладнокровно следили друг за другом. Мальчик неприязненно покосился на меня.

— Нам пора в школу, но я сказал, что мы должны зайти поздороваться с вами, раз вы дома.

Марис понимала, что дети хитрят, но улыбнулась им с искренним восторгом. Ее любовь была беспомощной и всеобъемлющей.

— Если бы у меня были конфеты, я бы вам дала, но я еще не ходила в магазин. Мы с Уокером только что приехали. Заходите после школы, и устроим маленький пир.

Они согласились и, обследовав самые интересные из распакованных вещей, вышли на улицу.

— Ты что, действительно их не любишь?

— Когда они приходят, им всегда что-то от тебя нужно. Дети не должны быть такими, Марис. Они слишком привыкли к тому, что им всё отдают, и воспринимают это как должное. Нет, мне это не нравится.

— Ох, Уокер, ты что, никогда не читал Фрейда или еще кого? Дети воспринимают это как должное, потому что пока еще никто не сказал им обратного. Самое худшее, что ожидает детей, — это тот поганый день, когда они откроют, что миру на них наплевать. Мы все через это прошли, так почему бы не быть с ними пока поснисходительнее? Это лишь справедливо, так к нам относились и наши родители.

Я коснулся ее руки.

— Я не люблю их, но люблю тебя за то, что ты их любишь. И понимаю, что ты хочешь сказать. Ты права.

Марис подошла к кровати и стала снимать с нее коробки. Я понял смысл ее действий. Это возбудило меня, как в первый раз, и я подошел помочь. Она мертвой хваткой схватила меня за шею и притянула к себе. Через минуту, голые, мы залезли под ледяные простыни.

⠀⠀ ⠀⠀

Через несколько дней она все расставила по местам, и квартира стала полностью ее. На стенах висели большие оттиски женщин Тамары де Лемпики^[48], домов Майкла Грейвза^[49], ее собственная увеличенная фотография из «Вог», где Марис была выряжена огромным зеленым кактусом. На полках теснились интересные и забавные штуковины, говорившие о склонности их владелицы как к дурацкому, так и к прекрасному.

Когда мы впервые по-настоящему пообедали там, она достала фотографию и положила передо мной.

— Не очень приятно, Уокер, но я хочу, чтобы ты посмотрел на его фото — на случай, если когда-нибудь увидишь его поблизости.

У Люка были русые вьющиеся волосы и слегка раздвоенный подбородок. Грустный, милый взгляд. Он выглядел гораздо старше, чем я представлял, но одет как пятнадцатилетний подросток: неряшливые кроссовки, линялые джинсы, желтая футболка с надписью «Best Company»^[50]. Марис часто носила такую же. Увидев эту футболку на нем, я ощутил, как что-то меня кольнуло.

— Мне знакома эта футболка.

Марис взяла фотографию и посмотрела.

— Он носил все мои вещи. У нас примерно один размер. Это меня бесило. Я рассказывала тебе про белье? Когда между нами возник серьезный разлад, он стал надевать мои трусы. Думал, что это очень пикантно.

— Ну и ну! Так он носил твои трусы? Какого черта?

— Так как знал, что я этого терпеть не могу. Хотел меня позлить.

— И ты ему позволяла?

Она сердито посмотрела на меня, упершись руками в бока.

— А что я должна была делать, Уокер, все прятать от него? Или сказать: «А ну, снимай немедленно мои трусы!», или еще что?

От такого ее ответа я просто обалдел. Ее тон, эти руки-в-боки, ее слова — от этого можно было обалдеть. Мы оба не могли удержаться от детского глупого смеха, как бывает, когда ты слишком устал или слишком кружится голова, чтобы управлять собой и своими эмоциями. Сорокалетний Люк, расхаживающий по квартире в сиреневых трусиках в мелкий белый цветочек, — это было слишком.

Пока мы смеялись, я неосознанно посмотрел на снимок и поставил его уголком себе на палец, словно бы балансируя. Но когда убрал вторую руку, фотография осталась стоять вертикально на кончике моего пальца. Она не отклонилась ни на йоту. Зачарованный, я покачал рукой, но карточка продолжала стоять прямо. Я взглянул на Марис, но она лишь вытаращила глаза.

— Уокер, как ты это делаешь?

— Не знаю. Просто как-то получается.

— Ну-ка, говори. Это здорово! Ты знаешь и другие фокусы?

Ощущая неловкость, я снял фотографию с пальца и поставил обратно на стол. Она стояла прямо, как и мгновение назад. Я снял ее и поставил снова — и еще раз, и еще, пока меня не охватила дрожь. Марис смотрела как зачарованная.

⠀⠀ ⠀⠀

В ту ночь мне приснилось, что я ребенок и лежу в золотой, отороченной мехом колыбели. Сверху на меня смотрит женщина с очень длинными золотистыми волосами, свисающими на лицо. Хотя я совсем маленький, мне всего несколько месяцев, я понимаю, что она говорит:

— Я сделала все, но никогда не знала, что есть так много имен: Клодвиг, Мамертус, Маркварт, Непомук. Отовсюду, отовсюду приходят люди с новыми именами: Одо, Онно, Ратбод, Ратвард, Панкраций…

Она уронила голову на руки и заплакала.

Это все, что я запомнил из того сна. Когда я проснулся, Марис спала, придавив мою левую руку, так что я еле ощущал пальцы где-то далеко-далеко. Оно было странным, это мое ночное ощущение, — знать, что какая-то часть тебя рядом и в то же время исчезла.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Я снимался в рекламном ролике минеральной воды в тот день, когда в Вену прибыл Люк. Но каким-то образом я узнал, что он приехал. Когда он сошел с поезда на Вестбанхофе и стал искать телефонную будку, я уже знал, что он здесь. И это не так уж удивило меня; у меня все время было чувство, что я инстинктивно пойму, когда он приблизится к моей с Марис планете. Просто он был слишком опасной силой — как неуправляемый метеор, несущийся к нам сквозь космос, излучая всевозможные волны.

Люк прибыл в семь утра и в десять минут восьмого позвонил Николасу, требуя, чтобы тот сказал, где Марис. Николас любил поспать и обычно вставал очень поздно. Нетрудно представить его чувства, когда до него дошло, кто на проводе. Ева Сильвиан говорила, что не имела ни малейшего представления, кто звонит, так как Николас говорил с этим французом тихо и рассудительно. Единственно странным ей показалось то, что он через несколько слов повторял «nein»^[51]. Когда раздался звонок, Ева еще не до конца проснулась, но, по ее словам, она отчетливо запомнила, как за время недолгого разговора Николас повторил это слово, по крайней мере, раз десять.

Где она? Николасу лучше сразу сказать. Nein.

Пусть только даст телефон, по которому можно до нее дозвониться. Nein.

Так она сможет сама решить, хочет ли его видеть. Nein.

Und so weite.^[52]

На следующий день Николас улетал в Тель-Авив на встречу с одним израильским продюсером. За неделю до этого по случаю его отъезда мы втроем собрались вместе за кофе. Естественно, разговор коснулся Люка. Но после громкого хохота над историей про Люка в трусах Марис Николас прогнал его из памяти, как муху с руки. Даже если «этот идиот» появится, о нем позаботятся. Марис спросила, каким образом, но он в ответ лишь улыбнулся и неопределенно пожал плечами. Мой друг режиссер любил интригу и необычные ситуации. Нашему приключению в Мюнхене он радовался несколько недель. Оглядываясь назад, я понимаю сейчас, что в тот день он пришел в восторг от появления Люка в Вене, потому что режиссировал сцену с ним с самого нашего возвращения.

И вот, в то утро, вместо того чтобы паковать чемодан в Израиль, он удивил Люка тем, что назначил ему в полдень встречу перед Бург-театром. К тому времени Ева окончательно проснулась и видела, как ее муж в постели широко улыбается, словно бандит, только что взломавший сейф. Прежде чем встать, Николас позвонил еще в два места и, насвистывая, направился в душ. Жизнь готовилась стать искусством.

Ту шлюху звали Хелена Кёстлих (Прекрасная), и издали она действительно была очень похожа на Марис. К тому же Николас дал ей фотографию, чтобы в нужное время она могла загримироваться под изображенную там женщину. Когда-то он взял Хелену на небольшую роль в одном из своих фильмов, и теперь она с радостью оказала ему любезность.

У Голдстара был старый, но в очень хорошем состоянии «ягуар»-седан, который ему подарили в тот год, когда он выиграл европейский чемпионат по боксу. За рулем он выглядел как статуя с острова Пасхи с руками. Сначала Голдстар предложил просто отлупить Люка, но Николас хотел чего-то поинтереснее: ему хотелось театра.

Он позвонил Хелене Прекрасной, велел ей принять вид Марис и надеть что-нибудь повульгарнее. Момент настал! Голдстар подвез их обоих к Бург-театру. Хотя стояла середина декабря, он был в белоснежном полиэстеровом костюме и совершенно не идущих к тому красной рубашке и галстуке, которыми специально снабдил его Николас. Все трое должны были выглядеть так, будто едут на съемку к Диане Арбус^[53].

Когда они подъехали к театру, Люка нигде не было видно. Через десять минут он легкой походкой с самым крутым видом вышел из находившегося рядом кафе «Ландтман». Николас вылез из машины и радостно двинулся ему навстречу. Люк посмотрел на него, потом на машину. Издали он мог лишь смутно видеть женщину внутри. Марис? В золотом парчовом платье с вырезом ниже линии его обзора? В соблазнительном парике а-ля Тина Тернер?

А что это за горилла сидит рядом с ней? «Марис» помахала Люку рукой, и тут же горилла начала вылезать из машины. Николас заранее дал Голдстару указание потренироваться, чтобы его выход был как можно внушительнее.

Люк спросил, что происходит. Николас с невинным видом сообщил, что Марис согласилась повидаться с ним, но сначала ему нужно попросить разрешения у «ее дружка», который быстро приближался. Последовавшая за этим беседа прошла вот в каком примерно духе — после того, как Голдстар достал выкидной нож и, отщелкнув, приставил к собственному носу:

— Хочешь забрать ее назад? Хрена с два. И на этом разговор закончен. Хочешь ее трахнуть? Сначала я трахну тебя. Она рассказывала мне про тебя, гнида. Любишь поколотить девушку, а потом расхаживать в ее трусах? Почему бы тебе не наняться ко мне? Я дам тебе надеть все эти штуки — лифчик, шелковые трусы… Мы купим тебе и «Тампакс» — пихать в задницу! Держу пари, у тебя приятная задница, а? Тугая — в самый раз, чтобы трахать.

Надо отдать должное Люку, он сохранял спокойствие и вежливо спросил, нельзя ли минутку поговорить с Марис. Голдстар обернулся и проревел просьбу в машину. Хелена Прекрасная опустила стекло и показала им кукиш.

— Сдается мне, это означает «нет», Люк, — Голдстар сложил нож и спрятал его в карман. — Наверное, она не любит парней, которые пинают ее в зад, а потом носят ее трусы. Знаешь, ты уж или то, или другое. Нужно быть или тем, или другим — верно, Николас?

Позвонив нам позже, Николас сказал, что Голдстар немного переигрывал, но это сработало. Марис сказала, что, похоже, он переиграл примерно на пятьсот процентов. Но я бы сказал, ее это позабавило и принесло облегчение. Как бы она ни храбрилась после тех тяжелых дней в Мюнхене, сам факт, что Люк, свихнувшийся до точки кипения, находится где-то на том же континенте, тревожил ее страшно. Ночью она разговаривала во сне. Хотя я не говорил ей, ее бред слишком часто был громким, неистовым, тревожным. Однажды, придя в ресторан и увидев кого-то похожего на Люка, она чуть не бросилась бежать и только в последний момент поняла, что у этого человека совсем другого цвета волосы. А Марис не из тех людей, кто шарахается от чего попало. Я сразу это почувствовал, и это не изменилось до сих пор.

После того как Хелена показала им кукиш и Голдстар ушел, Николас спросил Люка, не хочет ли тот еще чего-нибудь. Тот казался растерянным и сбитым с толку, но не мог оставить все как есть. Он приехал сюда издалека, чтобы… чтобы что?

— Как она может быть шлюхой? Марис?

— Она не шлюха, Люк. Она живет с ним, и это он любит, чтобы она так одевалась. Думаю, он убьет любого, кто попытается до нее дотронуться, а тебя в первую очередь. По-моему, она все ему рассказала. А что это он говорил про ее трусы? Ты что, носил их?

— Как ты мог отвезти ее к нему? К сутенеру? Как ты мог?

— А сам-то ты, Люк, что ты с ней делал? Колотил ее? Пугал до смерти? Как ты думаешь, почему она с ним? Она не хочет, чтобы ты путался в ее жизни. Это ты ее беда, парень, а не он.

— Пошел ты на хрен, Сильвиан.

Николас обернулся и крикнул Голдстару:

— Люк посылает тебя на хрен, Голди! Голдстар дважды погудел клаксоном и стал снова вылезать из машины. Хелена пыталась удержать его, но не смогла. Он вылезал, и вылезал, и вылезал из сверкающего «ягуара», словно демонический мистер Чистоль^[54].

Потом направил палец на Люка и проревел:

— Убирайся восвояси, вонючая жаба. Убирайся восвояси, пока я не обгрыз тебе харю.

Когда мистер Чистоль всерьез намеревается обгрызть вам харю, вы поскорее улепетываете. Что и сделал Люк, все же успев прошипеть Николасу:

— Я еще доберусь до тебя!

— Что он хотел этим сказать? — заволновалась Марис.

И снова я повернул трубку так, чтобы мы оба могли разговаривать одновременно. Николас хмыкнул.

— Наверное, доложит обо мне в Гильдию режиссеров.

— Он сумасшедший.

— Марис, он был так ошарашен увиденным, что еще месяца два не сможет прийти в себя, поверь мне. Он перетрусил, милая, и что еще он мог сказать? Он думает, что у нас есть друг-громила, который не замедлит его отделать!.. Не думай об этом, забудь! Ты победила! Уокер, скажи ей, чтобы не волновалась. Идите куда-нибудь, отпразднуйте. Мне нужно еще сегодня уладить десяток дел, чтобы завтра быть готовым к поездке. Знаешь, что мне не нравится в Израиле? Завтрак. Там нельзя налить в кофе молока, и тебе дают сырой лук и помидоры. Боже, что за страна! Я пришлю вам открытку с танком. Когда вернусь, сходим к Фраскати. Скажи, что я твой герой, Марис.

— Ты и так знаешь, что я люблю тебя, Николас.

Возникло неловкое молчание, потом он ответил: — Да, я тебя тоже. Позаботьтесь друг о друге. Увидимся через несколько недель. — Хочешь, я провожу тебя в аэропорт? Это не составит труда.

— Нет, меня проводит Ева. Она любит рулить и слушать музыку по радио. Пока!

На следующее утро Сильвианы приехали в аэропорт за час до вылета. Это было не похоже на него, он не ранняя пташка, но он знал, что израильская авиакомпания «Эль-Аль» очень медленно и тщательно досматривает багаж и проверяет паспорта, прежде чем пропустить в самолет. Николас не мог себе позволить опоздать и играл хорошего мальчика.

Пока он проходил контроль, к одному из входов на верхнем уровне аэропорта подъехал «мерседес». Несколько арабов с автоматами и гранатами выскочили из него и ворвались в здание. По словам свидетелей, все были так ошарашены, что никто ничего не предпринял, пока арабы не открыли огонь и не забросали гранатами стойку «Эль-Аль». То же самое произошло в Риме в аэропорту Фьюмичино.

Пуля, оторвавшая кусочек уха Евы Сильвиан, вероятно, была та же самая, что, продолжив полет, угодила прямо в голову ее мужа. Другая попала ему в живот. Если вы видели ту жуткую фотографию в «Тайме», со множеством убитых в Венском аэропорту, Николас Сильвиан — это мужчина в темном костюме, распластавшийся на полу, как брошенная кукла, все еще сжимая что-то в руке. Это был его паспорт в кожаном бумажнике, который мы с Марис подарили ему при последней встрече.

Про теракт мы услышали в магазине электроники, куда пришли купить новый видеомагнитофон. Вначале по радио сообщили, что всякое движение по дороге в аэропорт перекрыто по причине «инцидента». Мы не придали этому значения, так как австрийцы в любое время дня любят прерывать свои радиопередачи сообщениями о дорожном движении. Но через несколько минут поступили более подробные известия о происшествии. Марис сказала, что заметила, как все в магазине замерли и повернулись к стоявшим на полках радиоприемникам. Такого в Вене еще не случалось. Просто не случалось. Никто не смотрел на других — ответы на наши вопросы были только у радиодикторов.

Когда стал проясняться весь ужас случившегося, сначала я был возмущен явной несправедливостью акции. Беспорядочно стрелять в группу людей в аэропорту? Зачем, ради какой политической цели? А как же политика гуманизма? Или гипотетически присущая человеку способность отличать врага от ребенка с куклой в руках? Или часть мира действительно так обезумела, что не делает различия между ребенком и врагом? Я повторял про себя «ублюдки!», когда последние известия обернулись фильмом ужасов.

Кто-то схватил меня за локоть. Прежде чем я осознал это, Марис испуганным, дрожащим голосом проговорила:

— Там же Николас! Он собирался в Израиль рейсом «Эль-Аль»!

На мгновение я возненавидел ее за эти слова. Мы ненавидим тех, кто вручает нам смертный приговор, сообщает, что все в мире имеет конец.

Переглянувшись, мы выбежали из магазина. Моя машина стояла рядом, и мы, не вымолвив ни слова, заскочили в нее. Всю дорогу в аэропорт оба молчали и лишь вместе слушали громкие сообщения радио. В миле от города Швехат автобан перегородила полиция. Я сказал первому подошедшему, что среди убитых может быть мой брат. Он выразил нам сочувствие и посоветовался со своим начальником, но не смог пропустить нас, так как события в аэропорту еще не закончились.

Прекратив стрельбу, террористы выбежали из здания аэропорта, сели в свою машину и поехали по той же дороге, по которой двигались мы. Они отъехали недалеко. На ходу возникла бешеная перестрелка между ними и полицией, в итоге — опять много крови и смертей. Я видел фотографию: у остановленного «мерседеса» разбито заднее стекло, на дороге лежит один из террористов, штаны в грязи, а рядом стоит молодой полицейский и с улыбочкой смотрит на тело.

Я развернулся и поехал к ближайшей телефонной будке, откуда позвонил моей знакомой Барбаре Уилкинсон, работавшей в отделе новостей «ORF». К счастью, я сразу дозвонился, и она поняла, что мне надо, как только сняла трубку. Нас познакомил Николас несколько лет назад.

— Уокер, Николас убит. Я только что слышала. Его жена ранена, но больше я ничего не знаю. Позвони мне снова через пару часов. Здесь сумасшедший дом. Позвони позже. Извини. Я плачу. Позвони позже.

Теперь я сознаю, что когда начал это повествование рассказом о Николасе и моих отношениях с ним, то употребил настоящее время. Но это лишь потому, что когда я вспоминаю о нем, по многу раз каждый день, то думаю как о живом: его поздние звонки, черные костюмы от Валентино и светлых тонов рубашки, странный, уникальный баланс точности и чрезмерности хорошего человека, неуверенного в себе, но всецело уверенного в своем искусстве. Я любил красоту его души. После Марис он был моим ближайшим другом с тех пор, как я стал взрослым, и, возможно, лучший мой комплимент ему — это думать, что он все еще здесь. Когда он умер, у меня впервые возникло чувство, что жизнь иногда плутует. Возможно, единственной целью наших отношений только и было — счастливо провести вместе тот период нашей жизни. Ожидать или желать большего было глупостью или жадностью.

Нет, мне это не нравится. Есть слишком много способов рационально объяснить смерть любимого человека. Многие из них хорошо звучат, но ни уодного не хватит силы и убедительности, чтобы вас утешить. Особенно когда видишь, как кто-то курит «его» сигареты, или новый фильм — ты бы о нем поговорил с ним… если бы он был жив.

Незадолго до того, как это случилось, я просматривал поэтический сборник и наткнулся на стихотворение Джона Силкина^[55], озаглавленное «Пространство в воздухе». Последняя его часть тронула меня, и я переписал эти несколько строчек, чтобы дать Марис. Ей тоже понравилось, и она положила листок себе на стол.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Почему я открыл тогда это стихотворение? Почему оно показалось мне «милым», хотя всего лишь говорило о жизни ту холодную правду, которую лучше как можно дольше не пускать в голову? Искусство прекрасно, пока не превращается в реальность или истину. Китс ошибался^[56] — прекрасное может быть истиной, но ожившая истина редко оказывается прекрасной.

⠀⠀ ⠀⠀

Ни я, ни Марис не любили Еву Сильвиан. Она была шумной, эгоцентричной, вечно болтающей о себе самой. Ева жила в тени своего мужа, потому что ей нравилось, что ее знают в городе как миссис Николас Сильвиан. Но в то же время она пробивала себе дорогу из этой тени постоянными попытками завладеть разговором и перевести его на истории из своей тусклой жизни. Где-то в глубине души Ева понимала, что самое интересное в ней — это ее муж, но от этого становилась еще крикливее и еще отчаяннее старалась привлечь внимание к своей особе.

В больнице ее было невозможно слушать. После первого визита никому из нас больше не хотелось навещать ее, так как она снова и снова рассказывала об увиденном, о своих чувствах, когда это случилось, о том, что делают с ней врачи… но очень мало о Николасе. И самое страшное — она наконец оказалась в центре внимания и не собиралась ни за что уступать это место.

Но из-за Марис мы навещали Еву каждый день. Марис верила в преемственность: раз эта женщина была женой Николаса, наша обязанность — помогать ей, пока она снова не сможет самостоятельно шагать по жизни. От нас не требовалось быть ее друзьями, надо было лишь на какое-то время продолжить нашу дружбу с человеком, любившим ее.

В своем завещании он изъявил волю быть кремированным, но сначала устроили поминальную службу в его любимом здании в городе — церкви, спроектированной Отто Вагнером^[57] на территории Штайнхофа, самого большого в Вене приюта для умалишенных. Так хотел Николас, но я не понимал, это он серьезно или опять шутит. Церковь, типичный образец югендштиля^[58], заполнилась народом. Трогало количество скорбящих, отовсюду съехавшихся попрощаться с ним. Ему бы понравился вид этой толпы.

Николас снимал фильмы о русских стариках, соблазнительных шпионках, глупых туристах, заблудившихся по дороге в Венецию. Некоторые из его картин были так себе, другие — великолепны. Но все эти фильмы были сняты с великой любовью к тем, кого он снимал, и это сквозило во всем. Когда мы выходили из церкви, какая-то старушка в суконном пальто с густым оттакрингским акцентом^[59] сказала мужчине рядом:

— Николас Сильвиан знал нас. Вот почему я пришла. Он знал, что у меня в холодильнике, вы понимаете?

Мы отвезли Еву на Центральфридхоф^[60], где должна была состояться кремация. Это огромное кладбище, и если не знаешь дороги, здесь можно запросто заблудиться. Ева пошла в крематорий, а мы отправились обратно к машине.

— Что ты думаешь о кремации?

— Ничего хорошего. Где-то я читал, что при кремации душа гибнет. Это меня немного пугает. Я бы хотел, чтобы меня похоронили в простом уютном гробу.

Марис остановилась и взглянула на меня.

— В Вене?

— Не знаю. Мне здесь очень нравится, но какая-то частица меня полагает, что нужно быть похороненным в собственной стране. Если существует жизнь после смерти, там бы я лучше понимал местную речь.

Она обняла меня за шею одной рукой, и мы пошли дальше молча. Подойдя к машине, Марис остановилась и сказала, что хочет побродить тут одна, если я не возражаю. А до дому доберется на трамвае. Я понял ее желание, потому что мне самому тоже хотелось остаться одному. Мы договорились встретиться за ужином, и я уехал, бросив на нее короткий взгляд в зеркало заднего вида. Я ехал домой, она рассматривала надгробья, а Ева ждала, пока ее муж уснет в пламени.

Когда я открыл дверь, в квартире звонил телефон. Бросившись к нему, я чуть не наступил на Орландо, который подошел к двери поздороваться. Я сгреб кота в охапку и подошел к телефону вместе с ним.

— Алло?

— Уокер, это Марис. Тебе нужно вернуться сюда. Ты должен кое на что посмотреть. Ты должен. Это невероятно!

— Прямо сейчас? Я только что ввалился. И действительно больше не хочется никуда ехать, Марис.

— Ты когда-нибудь слышал о человеке по имени Мориц Бенедикт?

— Нет.

— Ну, ладно, я сделаю снимок. У меня с собой «полароид», но это не то же самое. Когда увидишь снимок, то бросишься сюда среди ночи, поверь мне. Можно потом к тебе зайти?

— Конечно. Я, наверное, буду спать, откроешь ключом.

Настоящая печаль или не дает мне спать всю ночь, или, наоборот, валит с ног. На этот раз я смог лишь повесить трубку и, как только добрался до кровати, тут же вырубился, как от удара по голове. Мне приснилось, будто посреди прекрасного пруда Николас сидит голый на алом жеребце двухметровой высоты. Он выглядел вполне счастливым и крикнул мне:

— Купание красного коня!^[61]

Когда я проснулся, на животе у меня спал Орландо, а рядом — Марис. В комнате было совершенно темно и тепло, и пахло ее духами. Прошло некоторое время, прежде чем моя душа вернулась на землю. Пока она кружилась в воздухе, я пальцами нежно расчесывал мягкие волосы Марис. Они сильно отросли с тех пор, как она приехала в Вену.

— Ты давно здесь?

— Около часа. Хорошо, что ты проснулся. Мне до смерти хотелось тебя разбудить. Ты должен посмотреть, что я нашла. Можно включить свет?

— Угу. Свет вспыхнул, как фотовспышка. Я зажмурился, а когда снова открыл глаза, Марис протягивала мне фотокарточку из «полароида». Это был снимок вычурного надгробия из черного мрамора. Наверху «толстыми золотыми буквами было выбито имя: „Мориц Бенедикт“ — и годы его жизни. Под ними виднелся миниатюрный портрет Бенедикта — как обычно на австрийских могилах. Я не мог хорошо рассмотреть фотографию, но, прежде чем задумался, Марис протянула мне другую, на этот раз портрет крупным планом.

— Мать честная!

Это был мой портрет. Те же волосы, мягкие усталые глаза, широкий нос. Частенько можно услышать, как кто-то говорит, что видел кого-то очень похожего на тебя. Но другое дело — увидеть зеркальное отражение себя самого, умершего тридцать лет назад. Как будто время продули через рожок — прямо тебе в морду!

— Кто это?

— Не знаю. Я спрашивала там всех могильщиков, кого смогла найти, но никто не знает. Впрочем, не так уж трудно это выяснить, Уокер. Видит бог, Вена славится своими архивами. Наверное, если постараться, можно узнать, сколько сахара он клал в кофе.

Я не отрываясь смотрел на фотографию. Освещение было не очень, и края оказались немного не в фокусе, но сходство было полным, таинственным и… по-своему захватывающим. Ты считаешь себя единственным обладателем своей внешности. И вдруг открываешь, что это не так, и тут же начинаешь задумываться, что еще общего между тобой и твоим двойником. Что за жизнь он прожил? Какие у него были тайны, о чем мечтал? Мир полон чудес, но величайшее из всех — ты сам. То, что кто-то с твоим лицом уже ходил по земле, побуждает тебя искать ответы. Но это была моя величайшая ошибка. Чудеса не всегда имеют ответ или объяснение. Или же, даже если имеют, эти ответы не обязательно оказываются тем, что мы хотели узнать.

Черный камень был тщательно отполирован и выглядел как обсидиан. Золотые буквы на лицевой стороне высечены глубоко, с великой тщательностью и искусством. Я стоял в нескольких футах и охватил его взглядом сверху донизу, прежде чем подойти ближе, чтобы рассмотреть портрет на камне. У подножия могилы лежал букет не так давно завядших цветов. Кто-то из живых знал Морица Бенедикта и по-прежнему заботился о нем. Странно, что Марис не упомянула про цветы, но она оказалась права насчет кое-чего другого: увидев фотографию, на следующий день я не мог не поехать на кладбище, чтобы посмотреть на себя.

Крупный портрет Бенедикта слегка пожелтел от времени. На моем двойнике был темный костюм со строгой рубашкой, но без галстука. Мы были не только похожи, но я сразу же заметил на его лице знакомое выражение — то ли радостно-удивленное, то ли немного раздраженное, какое часто бывает у меня. Мать звала меня за это Мистер Великомученик. Так-так. Выглядел он, значит, как Мистер Великомученик. Я улыбнулся. Мне захотелось улыбнуться или хоть как-то взбодриться, потому что чем больше я смотрел на своего… на себя, тем больше нервничал, и мне стало неуютно. От чего-то еще, кроме невероятного сходства, у меня пробежал мороз по коже. Когда непроизвольно вздрогнешь, иногда спрашивают, что случилось, и всю жизнь я слышал один и тот же ответ: «Кто-то прошел над моей могилой». А каково это — представить, как кто-то проходит над могилой, снабженной твоей фотографией с твоим самым характерным выражением лица, только это не твоя могила и не твое надгробье, и это не твое изображение, и этот мертвец лежит в земле уже тридцать лет. Здесь, в двух футах от тебя.

⠀⠀ ⠀⠀

Мимо прошли две старухи, обе в черном, обе с одинаковыми сумочками. Одна из них посмотрела на меня и кивнула.

— Guten Tag, repp Реднаскела.

От звука этого имени кольнуло в ушах, но я не мог вспомнить, где слышал его раньше. Я улыбнулся старухе, словно знал ее и понял ее слова.

— Долго же вы сюда добирались!

Ее подруга сердито покачала головой.

— Оставь его в покое. Он и так опередил график.

Реднаскела. Сумасшедший на велосипеде в первый венский день Марис. Он назвал меня Реднаскелой!

Невидящим взглядом я смотрел, как старухи удаляются.

— Погодите! — Я пробежал несколько шагов вслед за ними. — О чем это вы? Кто такой Реднаскела?

Они с улыбкой переглянулись — эти старухи знали что-то, о чем я не имел представления. Одна из них кокетливо пожала плечами.

— Это ваше дело — все выяснить. Вы и так уже довольно далеко зашли.

Другая подошла и похлопала меня по плечу.

— Все гордятся вами. Не обращайте внимания на то, что я сказала. Я просто вас дразнила.

Они снова пошли прочь. Я схватил за локоть ту, что ближе, и повернул к себе. Улыбка сошла с ее лица.

— Не прикасайтесь ко мне! И хватит вопросов. Идите к черту!

Я встряхнул ее за руку. Под шерстяным пальто рука казалась худой, как посудный ершик.

— О чем вы говорите? Кто такой Реднаскела? Откуда вы меня знаете?

Из травы разом вспорхнула стайка птиц и улетела прочь.

Старуха увидела поблизости молодую пару и пискливым голосом завопила:

— На помощь! Отпустите меня! Оставьте меня! Помогите!

Ее напарница стукнула меня по спине сумочкой. Парочка подбежала, и мужчина оттащил меня от старухи.

— Кто такой Реднаскела, черт возьми!

— Сам узнаешь, болван!

— Скажите мне.

— Черта с два, сынок!

Я бросился к ней, но мужчина удержал меня.

— Эй, парень, совсем спятил? Это же старая женщина!

Он крепко держал меня и не собирался отпускать.

Старуха пустилась прочь, то и дело оглядываясь через плечо. Сначала обе выглядели испуганными, но, оказавшись на безопасном расстоянии, одна из них захохотала, как ненормальная, и состроила мне рожу: засунула в уши большие пальцы и мизинцами растянула рот, высовывая и пряча язык, как змея. Ее хохот звучал так странно и громко, что мужчина, его жена и я замерли, уставившись на двух старух, которые тем временем исчезли среди могил.

— Ты спятил, парень? Колотить пожилую даму? Какого черта?

Он отпустил меня и скрестил руки на груди, как папаша, ждущий объяснений от десятилетнего сына.

— Забудем это. Я ошибся.

Я был сконфужен и зол, и мне чертовски хотелось узнать, куда делись эти «пожилые дамы».

— Не набрасывайся на пожилых дам на кладбищах, парень. Мне наплевать, что вы вытворяете в вашей собственной стране.

Я взглянул на него.

— О чем это вы?

— Здесь Австрия. И мне наплевать, как вы обращаетесь с женщинами у себя в стране. Даже будь это ваша бабушка. Здесь надо вести себя, как принято у нас.

Подошла его жена и вызывающе посмотрела на меня.

— Откуда вы? Что это был за язык? Я раньше работала в ООН, но никогда не слышала, чтобы люди изъяснялись такими звуками.

— Что вы хотите сказать?

— Я про язык. Про те звуки, что вы издавали. И вы, и эти старушки. Откуда вы?

Ее муж фыркнул:

— Может быть, из океана! Может быть, все трое — переодетые дельфины.

Я уставился на него, потом на его жену.

— И как же это звучало? — Мне стало страшно. Она посмотрела на меня так, будто я притворялся.

— Сами знаете, как. Ведь это же вы говорили!

Ее муж снова фыркнул:

— Как это звучало? А вот так! — Он сунул в рот два пальца и стал свистеть — так громко, что спугнул стайку птиц с каштана неподалеку. Я посмотрел на него, потом на его жену. Она кивнула.

— Вот именно. В точности так. Где так говорят? Можете еще что-нибудь сказать? — Она поощрительно улыбнулась.

⠀⠀ ⠀⠀

Я не стал рассказывать об этом Марис. Что бы я сказал? «Сегодня на кладбище я встретил двух старух. Набросился на одну из них и по-дельфиньи освистал другую. Потом они убежали и показали мне язык». В фильме это была бы неплохая сцена, но в реальной жизни она звучала как бред сумасшедшего.

И что же это за странный язык, на котором я с ними будто бы говорил? Откуда он взялся и почему я сам не заметил, что говорю на нем, а не на своем старом добром американском диалекте немецкого?

Кто такой был этот Реднаскела? А если это был я, как утверждали две выжившие из ума старухи и бородатый инопланетянин на велосипеде, кто же все-таки он/я такой? Как вышло, что я понятия не имел, кто «мы» такие? Или все же имел?

И наконец, какое отношение ко всему этому имел Мориц Бенедикт? Старуха пошутила, что я потратил много времени, прежде чем понял, что нужно прийти на кладбище и посмотреть на могилу…

Как все это свести воедино? Какие винтики выпали из набора, или детали, или инструкции, которые помогли бы мне правильно все собрать и понять?

Я знал в городе одного чудаковатого американца по имени Дэвид Бак. Он проводил большую часть времени в библиотеке, изучая жизнь какого-то малоизвестного немецкого анабаптиста шестнадцатого века, одно время подвизавшегося в Австрии. Бак вечно был на мели и искал, чем бы подзаработать. Поэтому я позвонил ему и сказал, что заплачу, если он разузнает, кто такой Мориц Бенедикт. Об этом человеке я знал лишь даты его жизни и то, что он похоронен на Центральфридхоф, но Бак сказал, что для начала этого вполне достаточно, и пообещал позвонить, когда что-нибудь выяснит.

Смерть Николаса и эта нелепая сцена на кладбище глубоко потрясли меня. Я проводил дни, читая, глядя в окно и поглощая вкусную стряпню Марис. Она составляла мне компанию и хранила утешительное, необходимое мне молчание. Сначала я пытался скрыть черные тени, дрейфующие в глубинах моего сознания, но она вскоре заметила их и сказала, что я плохо верю в нас двоих, если что-то скрываю.

— Весь смысл дружбы — придавать другому силы, когда он нуждается в этом. Не отшучивайся у меня, Уокер.

Чтобы еще более все усложнить, постоянно, по два-три раза в день звонила Ева Сильвиан. Разговоры (монологи) были одни и те же. Мне пришло в голову, что ей бы лучше записать свои слова на магнитофон и прокручивать, чтобы соглашаться с собой. Она постоянно спрашивала, не сделаем ли мы для нее то или это — от помощи в выборе надписи на могиле Николаса до получения ее одежды из химчистки. Ее тон не предполагал отказа. По словам Марис, в этом тоне выражалось ощущение Евы, что она заслуживает любви если не сама по себе, то уж во всяком случае из-за своей утраты. Забавно, как некоторые ожидают, что самое ценное в жизни придет к ним просто потому, что они существуют или потому что пострадали.

Однажды поздно вечером у меня зазвонил телефон, и я не сомневался, что это снова Ева. Однако Марис, взяв трубку, широко раскрыла глаза и взволнованно подозвала меня:

— Это Вебер Грегстон!

Грегстон был самым преуспевающим режиссером в Голливуде. Я читал интервью с ним о его последнем фильме, «Дыша тобою», который был номинирован на шесть Оскаров. Я знал о Вебере от Николаса, который ассистировал ему на одной из картин.

— Алло, Уокер Истерлинг?

— Да.

— Привет. Это Вебер Грегстон. Слушай, я звоню по двум вопросам. Только что услышал про Николаса Сильвиана. Черт, жаль, что не узнал раньше. Я бы приехал на похороны. Я только что говорил с Евой. Можешь рассказать подробнее, как это случилось? От нее я не смог получить ясной картины.

Мы полчаса пробеседовали про Николаса, и мне понравилось, что говорил Грегстон. Он искренне скорбил о его смерти. Было ясно, что Вебер восхищался Николасом и очень его любил. А особенно приятно было, что он хорошо знает фильмы Николаса. Он говорил о кадрах и ракурсах, словно с величайшим вниманием просмотрел каждый фильм трижды. Нашему покойному другу очень бы понравилась наша беседа. Он считал Грегстона единственным гениальным или приближающимся к гениальности режиссером современного кино.

— Послушай, Уокер, еще одна вещь. У меня сейчас в самом разгаре съемки одного фильма. Несколько неловко говорить, но вчера с одним из моих актеров случился сердечный приступ, и мне нужно срочно кого-то на замену. Это примерно дней пять съемок в Лос-Анджелесе. Я видел тебя в фильме Николаса, и он говорил, что с тобой легко работать. Ты не смог бы вырваться на десять дней и прилететь сюда? Я понимаю, надо предупреждать заранее, но ты получишь хорошие деньги и очень меня выручишь.

Марис сидела рядом со мной. Я прикрыл трубку ладонью и спросил, не хочет ли она слетать в Калифорнию на пару недель. Она всплеснула руками, закрыла глаза и поцеловала воздух. Повезло ему.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Глава третья ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Плохо в поездке в Калифорнию было то, что она начиналась из Венского аэропорта так скоро после случившейся там трагедии. По какой-то странной причине я… на время забыл, что здесь погиб Николас. Возможно, потому что мне не хотелось думать об этом, а может быть, потому что думал об этом слишком много. Осознание поразило меня по дороге туда.

— Боже, я совсем забыл, куда мы едем.

Смотревшая в окно Марис с улыбкой оглянулась ко мне.

— Что ты хочешь сказать?

— В аэропорт. Понимаешь? Николас.

— Да, понимаю. Кто-то мне говорил, что они еще не заменили стекла. Видны отверстия от пуль.

— Не очень ободряет, а? — Я положил руку ей на колено, она накрыла ее своей.

— А раньше я любил ездить в аэропорты. Они волнуют меня; я начинаю мечтать, когда оказываюсь вблизи и вижу взлетающие и приземляющиеся самолеты.

— Уокер, я должна кое о чем предупредить тебя насчет этой поездки: когда дело доходит до полетов, я трушу, как заяц. Совершенно не выношу.

Она полезла в сумочку и вытащила маленький аптечный пузырек.

— Что это?

— Успокоительное. Очень сильное. Я приняла две таблетки еще перед отъездом, так что, если отключусь над Атлантикой, ты поймешь почему.

Автобус подвез нас к залу отправления и остановился. Я посмотрел на Марис и вздохнул.

— Мне действительно не хочется выходить.

— Мне тоже. Давай поскорее сядем в самолет, и дело с концом.

К несчастью, у стойки регистрации была длинная очередь, и нам пришлось подождать. Марис спросила, не возражаю ли я постоять несколько минут с багажом, пока она сбегает купить журналы.

Она ушла, а я, оглядевшись вокруг, заметил повсюду агентов службы безопасности, «кобр» в беретах и камуфляже^[62] с короткими автоматами «узи» под мышкой, выглядевшими как некое странное водопроводное оборудование. Вызывало тревогу, что эти люди смотрели на всех и все предельно внимательным, подозрительным взглядом. Они никому не верили. Вероятно, им было приказано не верить. Это напомнило мне одного моего друга, который побывал во Вьетнаме и говорил, что там каждый казался подозрительным. Например, он видел, как ребенок протянул водителю американского грузовика букет и убежал. А через несколько секунд грузовик взорвался.

Марис вернулась. Вид у нее был, будто кто-то ее ударил.

— Я не могла не взглянуть. Уокер, в окнах на первом этаже действительно дырки от пуль! Один из солдат сказал мне, что стрельба шла через эскалатор.

Она указала налево. Я сказал, что хочу посмотреть.

— Ты уверен?

— Да. Может быть, увидев, я не буду так много думать об этом. В эти дни мое воображение — мой злейший враг.

Я прошел по залу, прислушиваясь к взволнованному шуму пассажиров, к объявлениям о рейсах во все концы света. Типичный день в аэропорту. Те же звуки, наверное, слышал Николас, стоя у стойки компании «Эль-Аль» в ожидании регистрации. Я поискал глазами эту стойку, но потом передумал. Что я ожидал или хотел здесь увидеть? Обведенные мелом очертания тел на полу? Засохшие пятна крови? Мне хватит простреленных окон.

Упомянутый Марис эскалатор находился рядом с крутой лестницей. Я стал спускаться по этой лестнице, так как хотел пройти мимо окон в своем темпе. Если мне не понравится увиденное, я смогу повернуться и снова подняться наверх.

Вид дырок от пуль будет окончательным доказательством, что теракт действительно был и Николас стал одной из жертв. Иначе его смерть представлялась нам только смесью сообщений по радио, истерических телефонных звонков, службы в Штайнхофской церкви и доставкой его вдовы к дверям крематория.

Я медленно спускался по лестнице, держась за перила. Выступ заслонял мне обзор, и я отсчитал пятнадцать ступеней, прежде чем мне стали видны окна. Я спустился еще на две ступеньки, когда заметил справа проходящую мимо женщину; она быстро двигалась по металлическим ступеням эскалатора. На ней была длинная шуба и солнечные очки, а искусно растрепанные волосы говорили о долгих часах, проведенных у лучшего в городе парикмахера. При ходьбе она так и звякала драгоценностями. Это звяканье отвлекло меня от моих мыслей, и я остановился взглянуть на нее. Она шла быстрой, целеустремленной походкой, глядя прямо перед собой, как спешащая куда-то важная персона. Бип-бип — дорогу Ее Превосходительству!

И вдруг она споткнулась и упала ничком на острый стальной край ступеньки эскалатора. Я инстинктивно метнулся к ней, но было поздно. О металл звякнули украшения, а потом послышались глухие звуки ударов о кожу и кости. Женщина раскинула руки и с криком покатилась по ступеням. Ее шуба и юбка задрались, ноги беспомощно раскинулись. Я увидел персикового цвета трусы. А с внутренней стороны одного бедра — маленький бордовый кровоподтек.

Я перепрыгнул через несколько ступенек, стремясь догнать ее, но она уже неподвижно валялась внизу, как куча тряпья. Ее волосы затянуло под решетку эскалатора. Она лежала, а движущиеся ступени срывали с нее скальп.

Услышав крик, я бессознательно взмахнул правой рукой. Рука задела что-то, и я машинально ухватился. Быстро обернувшись, я увидел, что схватил за руку споткнувшуюся женщину. Ту самую, которая только что упала. Она выпрямилась и подарила мне благодарную улыбку. Я в ужасе посмотрел вниз. Там никого не было. Я увидел все до того, как оно случилось. И остановил, прежде чем случилось.

— Огромное спасибо! Эти чертовы каблуки. Всегда столько бед, когда на них ходишь. Еще раз спасибо.

Она снова улыбнулась и, стоя, медленно проехала остаток пути.

Я сел, где стоял, обхватил голову руками и затрясся, как собака во время грозы. Смерть Николаса, старухи на кладбище, Реднаскела, спасение женщины от ее будущего… Теперь я должен рассказать обо всем Марис. Удача начала покидать меня.

— Эй, вы там! Встаньте и проходите. Что вы там делаете?

Взглянув наверх, я увидел наблюдавшего за мной с отвращением и подозрением агента «Кобры». Своим серым «узи» он сделал мне знак идти.

⠀⠀ ⠀⠀

На обед нам предложили на выбор идеально квадратный кусок говядины с таинственным запахом и таинственного же вида цыпленка. У стюардессы было лицо женщины, некогда занявшей третье место на конкурсе «Мисс Северная Дакота». К ее ужасу, мы оба отказались от еды и продолжили нашу беседу. Я не люблю вкус алкоголя, но половину полета тянул виски и от этого чувствовал себя гораздо лучше.

Теперь Марис все знала. Не часто в жизни приходится поговорить начистоту с другим человеком, но я постарался. Что толку что-то утаивать? Что могла она посоветовать, если оставить ее в неведении насчет важных, хотя и пугающих или смущающих деталей?

Я искал какого-то ответа на любимом лице. По прежним разговорам я знал, что она любит все обдумать, прежде чем высказываться, но мое нетерпение явно выдавалось тем, как я позвякивал льдом в стакане.

Марис посмотрела на стакан, потом на меня.

— У меня с собой мои карты таро. Если хочешь, я тебе сейчас погадаю, но я бы предпочла не делать этого. Здесь не место… Лучше всего, когда прилетим, позвонить моему брату Инграму. Я все равно собираюсь позвонить ему, а теперь тем более. Помнишь, я говорила, что он диск-жокей в Лос-Анджелесе? Он ведет дневное ток-шоу «За гранью», берет интервью у всяких чудаков и психов, каких только можно себе представить. Забавно и нелепо, но за много лет он повстречался со всеми ними — хорошими и плохими. Я уверена, он знает, к кому тебе сходить. Может быть, к какому-нибудь действительно проницательному хироманту или астрологу.

— Все это прекрасно, но что ты сама думаешь, Марис?

— Я думаю, тут есть о чем беспокоиться. Ты должен выяснить, что происходит. Если ты знал какого-нибудь странного и подлого типа вроде Люка, это может быть очень замысловатой шуткой с его стороны. Люк любил такие шутки.

— Видеть будущее женщины? Выглядеть в точности как покойник? Это не шутки, Марис. Это Бог!

— Верно.

— Я рад, что ты так спокойно к этому относишься. Мне от этого легче.

— Я спокойна, потому что в данную минуту, в десяти милях над землей, мы все равно ничего сделать не можем. Полеты пугают меня, и я молюсь, чтобы мы поскорее приземлились. А когда сядем, можно будет выяснить… Ох, забудь об этом.

Я повернулся и внимательно посмотрел на нее.

— Что ты собиралась сказать?

— Я подумала, какими волшебными были эти последние месяцы. Как мы встретились, как быстро полюбили друг друга. Но потом началась другая магия — смерть Николаса, твой приятель Реднаскела, Мориц Бенедикт… Это действительно странное время для нас.

— Ты считаешь смерть Николаса магией? Странно называть ее так.

— Не думаю. Магия — это нечто таинственное и сверхъестественное. Мы оба знаем, что он не должен был умереть. Почему он умер, это тайна. Боже мой, как все странно в последние дни!.. И ты сказал еще кое-что неправильно — будто бы удача покинула тебя. Ничего подобного! Теперь у тебя есть я, а у меня — ты. Действительно важны только две вещи на свете: настоящая любовь и быть в мире с самим собой. Одна из них у тебя есть. Я думаю, что все уравновешено. Получая одно, теряешь другое. Или этого другого становится меньше. У тебя есть любовь, так что ты должен утратить часть душевного спокойствия. Это же простая физика: на всякое действие возникает равное по величине…

— … Противодействие. Но можно иметь и то и другое. Любовь к кому-то порождает в душе покой.

— Ничего подобного. Любовь делает жизнь яркой и интересной, но покоя не приносит.

⠀⠀ ⠀⠀

Возвращаясь в знакомый город, я первым делом ем любимое местное блюдо. В Вене это melange и Tophen golatschen^[63]. В Лос-Анджелесе это чили-чиз-дог у Пинка. Через несколько часов после посадки в Калифорнии мы вместе с братом Марис Инграмом сидели за столиком под открытым небом на восьмидесятиградусной^[64] январской жаре, поедая лучшее, что есть в Америке.

Они были так похожи: высокие, с густыми черными волосами, широко посаженными глазами, круглыми, четко очерченными, как монета, губами. Худощавый Инграм (Марис звала его Инка) был одет как типичный житель Лос-Анджелеса: футболка с надписью «Meat Puppets»^[65] на груди, модные мешковатые штаны и кроссовки. Он говорил быстро, но совсем не двигал руками, разве лишь для того, чтобы поднести ко рту хот-дог. Я постоянно представлял его у микрофона с этими неподвижными ладонями, отвечающим на вопросы парней, что продают земельные участки в Атлантиде (когда-нибудь она же поднимется снова из волн). Марис была его лучшим слушателем, и их близость сразу бросалась в глаза.

Когда они наговорились про свою жизнь, Марис изложила краткую версию нашей истории. Глаза Инграма перебегали с нее на меня и обратно, и он задал много вопросов, часть которых звучали тревожно личными. Он знал Люка и сердито повторял, что предупреждал ее об этом мерзавце.

— Не будь занудой, Инка. Я тоже предупреждала тебя о парочке твоих дружков, но ты тоже не слушал. Оба пытались тебя убить. А у меня был один Люк.

Это вызвало у него смех. Инграм перегнулся через стол и хотел взять ее бутылку с крем-содой, но Марис отодвинула ее и покачала головой. Это была одна из тех игр, которыми братья и сестры забавляются до смерти, и они наслаждались каждым ее мгновением.

— Между вами все хорошо?

— Чудесно. Но, Инка, ты можешь нам, помочь кое в чем важном.

Пока в нескольких футах от нас рычали «феррари» и мотоциклы, она рассказала ему о «магии» последних месяцев. На этот раз он не задал ни одного вопроса, что настроило меня скептически. Впрочем, в его мире все было возможно, в том числе и люди, общавшиеся с царством мертвых. Когда Марис закончила, он кивнул и сказал, скорее себе, чем нам:

— Венаск.^[66]

— Что это?

— Это человек. Шаман. Он учит людей летать.

⠀⠀ ⠀⠀

Нас поселили в принадлежащей студии солнечной квартире близ бульвара Уилшир. Квартира имела две длинные лоджии, и повсюду росли бутенвиллеи. Было так приятно снова скинуть теплую одежду и выходить из дому без пальто.

Компания Вебера Грегстона «Блэк Лайон» предоставила нам автомобиль и сообщила, что съемки с моим участием начнутся через несколько дней. Вебер ставил триллер-ужастик под названием «Чудесный», основанный на трех картинах Эрика Фишля.^[67]

Сценарий он написал совместно с одним из знаменитейших романистов Америки. Кто не был занят в производстве, не много знали об этом фильме, так как на площадку никто не допускался, а все участники съемочной группы держали рот на замке. Сценарий же пребывал в руках женщины, напоминавшей с виду тюремного охранника.

Мне выпала роль профессионального киллера по имени мистер Карандаш. Роль была хотя и нетрудной, но необычной. Пока Марис с братом проводили вечер где-то вне дома, я прочел сценарий сначала как актер, а потом как сценарист. И так, и этак он казался жутким, извращенным, оригинальным. Вебер все еще пребывал на гребне успеха после своего последнего фильма, и я уверен, только из-за этого студия согласилась финансировать «Чудесного».

В этот же вечер я впервые позвонил Венаску. Он сразу же показался мне приветливым и словоохотливым. Его голос звучал так, будто он рад, что нашлось с кем поговорить. Инграм, должно быть, посвятил его в мою «проблему», поскольку шаман стал расспрашивать о подробностях: как женщина упала на эскалаторе, о цвете лица старух на кладбище, как пишется «Бенедикт», о дате моего рождения.

— И вы приехали сюда сниматься в фильме?

— Да. Недели на две.

— Надо бы остаться подольше.

— Почему?

— Потому что, если мы будем вместе работать, придется целый день добираться до гор. Потом как минимум неделю мы проведем там, и еще день уйдет на дорогу обратно… Я бы сказал, выделите себе на всякий случай добрый десяток дней.

— Вы можете мне помочь, мистер Венаск?

— Я могу научить вас летать. Это первый шаг.

— Летать? Что вы имеете в виду? На самом деле, как птица?

Я прямо-таки услышал, как он улыбнулся.

— Птицы не летают, мистер Истерлинг. Они живут. Частью их образа жизни являются путешествия над землей. Но спросите птицу, как она это делает, и она лишь озадаченно посмотрит на вас. Как если кто-нибудь спросит, как вы ходите. Переставляете одну ногу за другой. Конечно, механика ходьбы такова, но как все-таки вы ходите? Или как вы удерживаете равновесие, катаясь на двухколесном велосипеде? Удерживаете ведь, и всё. И я могу научить, где в вас это равновесие.

— И вы можете научить этому всякого?

— Всякого, кто заплатит.

— И сколько это стоит?

— Тысячу долларов.

— Немного за умение летать.

— Это не так уж трудно. Если в конце вы останетесь не удовлетворены, я верну вам ваши деньги.

— Мне почему-то казалось, что вы должны жить в пустыне, говорить как гуру, и сообщить мне, что на освоение этого искусства уйдут годы.

— Вы слишком много раз перечитывали «Сиддхартху»^[68] и Кастанеду^[69]. Приезжайте, мы встретимся и поговорим поподробнее. Послушайте, через несколько минут начнется «Майами: полиция нравов»^[70]. Я не пропускаю ни единой серии. Приезжайте ко мне.

В течение моего первого съемочного дня в «Чудесном» я внимательно следил за Грегстоном. Он был приветлив, но очень эмоционален и вспыльчив, что компенсировалось потрясающим чувством юмора. Когда не работал, он сидел в одиночестве и читал роман Робертсона Дэвиса^[71] или что-то набрасывал в кожаном блокноте, который постоянно держал под рукой. Оператор Джордж Ламберт говорил, что у Вебера в блокноте была вся его жизнь, но не углублял эту тему.

За кофе режиссер рассказал мне, какой характер я должен сыграть. Он не сказал ничего особенного, но говорил так убедительно и с такими красочными деталями, что у меня возникло чувство, будто где-то на свете существует настоящий мистер Карандаш, который приходится ВГ приятелем.

Первая из двух моих сцен снималась на заднем дворе одного помпезного дома в Брентвуде. Мне надлежало лишь готовить гамбургеры на пикнике и улыбаться. Мальчик, игравший моего сына, глотал огонь. Стоя перед камерой, он засовывал себе в горло факел и отрыгивал огонь, пока его отец скалился у вертела, а остальное семейство с обожанием наблюдало.

На пятый день съемок Марис разрешили посетить площадку. Ничего удивительного, что они с Вебером тут же сошлись. Он усадил ее рядом с собой, и между дублями они болтали и хохотали, как баньши^[72]. Даже люди Вебера удивлялись этому, судя по их взглядам и перешептываниям. Я был слишком занят готовкой и улыбками, чтобы что-то заподозрить, но впервые ощутил смутное беспокойство насчет нее и другого мужчины.

В перерыве на обед мы шмыгнули в уголок большого двора, чтобы перекусить наедине, но не прошло и пяти минут, как подошел Вебер и спросил, нельзя ли присоединиться и ему.

— Вебер говорит, что я похожа на единственную женщину, которую он действительно любил. Но она его не любила.

— Как это? — Я чересчур усердно вгрызся в цыплячье крылышко.

Он улыбнулся.

— Ее звали Каллен Джеймс, и кроме того, что выглядела так же великолепно, как Марис, она была чертовски верна своему мужу. Именно она подала мне идею этого фильма. Пару лет назад нам с ней довелось испытать нечто настолько необычное, что с тех пор я непрерывно думаю об этом.

Он поставил свою полную тарелку на траву и закурил.

— Каллен видела сны. Сериями — один за другим, строго по порядку, каждую ночь. И действие всегда происходило в одном и том же месте: в фантастической стране под названием Рондуа. Это что-то вроде толкиновского Средиземья, только пострашнее и безумнее. Сразу после нашего знакомства, когда я попытался увести ее от мужа, мне тоже начали сниться сны о Рондуа. Каждую ночь — как штык. Однажды мы там даже встретились. Не могу рассказать, на что это было похоже. Возьмите старую добрую ЛСД, увеличьте дозу раз в шестьдесят, и вы у входа в Рондуа. Гигантские, с двухэтажный дом, псы в шляпах-котелках, король по имени Кипучий Палец и где-то рядом даже сам дьявол. Его звали Джек Чили. Звучит как бред, но это чистая правда. Поверьте мне. Представьте, что вы вместе с кем-то смотрите один сон. Наутро вы можете обменяться впечатлениями об увиденном! Это мой единственный опыт в области сверхъестественного, но теперь я истинно верую.

— А что стало с ней? Вы по-прежнему общаетесь?

— Да. В Нью-Йорке на нее напал один сбежавший из тюрьмы убийца. Она прибила его монтировкой, когда он вломился к ней в квартиру.

— О господи!

— И это еще не все. Она клянется, что не делала этого. Говорит, что это Пепси, ее ребенок из Рондуа, явился к ней на помощь.

— Похоже, она свихнулась.

Вебер энергично замотал головой.

— Нет, просто она полна магии. Когда она описала мне все, я ей поверил.

Мы с Марис переглянулись. Первой заговорила она.

— Ты веришь в магию, Вебер?

— Да. Посмотри на себя, Марис. Как это возможно в одной жизни встретить двух женщин с почти одинаковым лицом? Не говори про совпадение. Это слишком просто.

Марис посмотрела на меня и прошептала:

— Мориц Бенедикт.

Вебер уставился в землю.

— Я отказался от попыток понять Господа Бога. Как Он действует. Это звучит неприятно, но когда я сегодня увидел Марис, то лишь покачал головой. Это больше не беспокоит меня, как раньше. В колледже я специализировался на философии и религии. Я был уверен, что через них можно проникнуть в суть вещей. Через них и самостоятельные размышления. — Он махнул рукой при этом воспоминании. — Глупый студентик. Вы читали Эмерсона^[73]? Он выразил это лучше всех. Очень его люблю. «Не требуйте описаний стран, в которые плывете. Описания не раскроют их вам, а завтра вы прибудете туда и, поселившись, сами все узнаете». Вот именно. Именно так.

⠀⠀ ⠀⠀

Вторая сцена снималась в Малибу. Мистер Карандаш устанавливает треногу во внутреннем дворике чьего-то дома на берегу моря. Открыв чемоданчик, он достает оттуда снайперскую винтовку, собирает ее и закрепляет на треноге. Мне не нравилась эта сцена, она слишком напоминала о Николасе. Я сказал об этом Веберу, но он ответил лишь:

— Вот и используй это! Покажи, как мистеру Карандашу не нравится то, чем он зарабатывает на жизнь, сделай его еще отвратительнее.

Эта сцена должна была перемежаться кадрами группы нудистов на прогулочном катере. С далматином, который бродит по палубе и обнюхивает людей и вещи. Они болтают и смеются, у них праздный сексуальный день на море. И вдруг один из них вскидывается, на груди у него большая дырка от пули, как яркая красная гвоздика. Другая пуля попадает в собаку и сшибает ее за борт.

Камера возвращается к Карандашу, снова нажимающему на курок. Он расстреливает всех на катере. Совершенно хладнокровно. Один раз он останавливается, чтобы стереть пот с век, а потом возвращается к своей работе. Когда заканчивает, снимает винтовку со штатива, упаковывает все в чемоданчик и уходит.

Сцена с людьми на катере должна была сниматься позже. Сегодня на берегу был только я с моей винтовкой.

Специалист по огнестрельному оружию показал мне, как уверенно собирать все это, не чеша в затылке. К счастью, я уже делал нечто подобное в одном прежнем фильме, так что после двух попыток легко все повторил.

Все шло прекрасно, пока я не увидел дракона. Я увидел его, когда сквозь оптический прицел винтовки глядел на море, как будто на мишень. Чудовище было далеко в море, но из-за увеличения казалось прямо у меня перед носом. Черное и длинное, оно извивалось в воде, словно играя.

На что похож морской змей? Вот что удивительно: в голове у меня была только одна мысль — как прекрасны его глаза. Совершенно женские и соблазнительные. Огромные и глубокие, фиолетовые, с медно-желтыми крапинками и даже, кажется, с длинными ресницами. Чудовище медленно повернуло голову к берегу и посмотрело на нас. Кто-то слева от меня вскрикнул. Другой завопил:

— Чтоб я пропал! Только посмотрите на это!

— Это же Лох-Несское чудище!

— Годзилла!

Я продолжал смотреть в прицел. Кто-то дернул меня за рукав.

— Уокер, как оно выглядит? — послышался взволнованный голос Вебера.

— Прекрасные глаза. Вы не поверите, какие прекрасные.

Я отошел в сторону, чтобы он посмотрел сам.

Вебер взглянул и тут же велел оператору направить камеру на змея.

Кто-то из съемочной группы забежал в воду, чтобы лучше видеть. Змей-дракон словно не обращал на нас никакого внимания, не проявлял ни малейшего интереса. Он изгибался, и извивался, и сворачивался кольцами в воде, один раз показав покрытый шипами хвост, который, казалось, на милю отстоял от головы.

Раньше я видел голубых китов у берегов Южной Америки, их головы были огромными, как парашюты. Я видел как грузовой самолет «Супер-Гэлакси» загородил при взлете полнеба. Колоссально, спору нет, но нынешнее чудовище, что плескалось в зеленом море в полумиле от берега, было больше их всех.

При виде его я ощутил лишь трепет и что-то вроде любовного смущения. Ни настоящего изумления, ни страха. Где-то в глубине души мы знаем, что такие чудеса бывают: они должны быть в каком-то мире, таком же многообразном и неповторимом, и лишь наука и рациональное мышление, натягивая поводья, удерживают нас в нашей реальности: раз мы не видим чудес, их не бывает.

Все это прекрасно, но двадцать человек стояли на берегу Тихого океана на исходе двадцатого века и наблюдали за тем, чего, как им твердили всю жизнь, не бывает.

Над головой затарахтел полицейский вертолет и устремился прямо к дракону. Подняв свою монументальную голову, змей невозмутимо взирал на жужжащую букашку, мигая фиолетовыми глазами. Потом море вдруг вздыбилось, как взорванный небоскреб, чудовище нырнуло и скрылось.

Вертолет с прерывистым шумом покружил над пустым вспененным морем, катящим на берег высокие волны. Для тех из нас, кто видел змея, жизнь взяла и нарушила молчание (или один из своих законов) и выдала секрет, один из множества.

Однако, как мы вскоре обнаружили, попытки рассказать об этом остальным были бесполезны. Джордж Ламберт предложил отснятую пленку телевизионным каналам. Они послушно показали ее, но сами прикрылись тем, что созвали в студию толпу «экспертов», которые единодушно объявили кадры абсурдными или смехотворными.

Единственным местом, где восприняли это всерьез, оказались публикующие любую чушь чокнутые газетенки вроде «Истины» и «Гласа народа». Вот они поместили фотографии чудовища рядом со статьями о детях, продавших своих матерей аятолле, или о людях, которые усилием мысли двигали сливочный сырок.

Общим мнением было, что Грегстон инсценировал все это, дабы привлечь внимание к своему новому фильму. Вебера, однако, не задели ни обвинения, ни последовавшие затем безумные дни.

— Кому какое дело, что они думают, Уокер? Мы то знаем, что мы видели! Это ставит нас выше их всех. Им нравится думать, что я раздуваю шумиху вокруг своего фильма? Прекрасно. Что пленка Джорджа сфабрикована? Плевать. Мы-то видели! Мы вкусили, каков мир на самом деле под его оболочкой. Это бредовый мир моей подруги Каллен — Рондуа. Это и есть подлинная правда. Такой мы представляли жизнь в детстве. Лежа в постели ночью, испуганные и возбужденные каждой тенью оттуда. Помнишь те дни?

Мы выпивали около бассейна рядом с домом, который он снял в Лорел-каньоне. Марис потихоньку плавала по кругу, а мы оба смотрели на нее и загорали. На ней был черный купальник, и с откинутыми назад волосами, блестевшими на фоне голубого бассейна, Марис казалась движущимся восклицательным знаком.

— Там, на холмах, койоты. Сосед сказал, что когда в каньоне случился пожар, он видел, как целое их семейство бежало от огня. Койоты, а может быть, даже волки.

— Это вроде нашего морского чудовища. Кто бы подумал, что в солнечный день в Малибу поверх солнцезащитных очков, с бутылкой кока-колы в руке увидишь в прибое что-то «настоящее». Годзилла на пляже! Звучит как название для фильма Роджера Кормана.^[74]

Марис слушала, держась за край бассейна. Ее ноги слегка шевелились в воде. Тишина второй половины дня. В воздухе пахло хлором, мимозой и лимонами. Рядом зазвонил телефон. Вебер со стоном встал, чтобы ответить. Я посмотрел на Марис, и она послала мне воздушный поцелуй.

— Филипп! Как ты там? Когда возвращаешься? Конечно, я дома. Конечно, приезжай сейчас. Тут кое-кто, кто тебе понравится. Приезжай когда хочешь. Хорошо. До скорого. Рад твоему возвращению, старый таракан!

Он с улыбкой дал отбой.

— Слышал когда-нибудь о Филиппе Стрейхорне?

— Нет.

— И никто не слышал, но все знают, кто это. Кровавик.

— Кровавик! Из «Полуночи»? Это самый страшный ужастик, какой я только видел. «Полночь». «Снова полночь». «Полночь всегда наступает»… Сколько они уже сняли?

— Три. Он неплохо поднялся, играя Кровавика в каждом. Мы жили в одной комнате в Гарварде и вместе начинали в кинематографе.

— Ты снял «Дыша тобой», а он — «Полночь»? Есть некоторая разница.

⠀⠀ ⠀⠀

Через полчаса во дворик вошел неприметный с виду лысеющий мужчина с открытой, располагающей улыбкой и сзади обхватил Вебера. Вдвоем они закружились, как в танце, забыв о нас.

Когда они оторвались друг от друга, Стрейхорн, широко улыбаясь, подошел к нам и протянул руку:

— Вы Уокер Истерлинг. Я видел фильмы с вашим участием.

— Вы шутите.

Он с ходу назвал четыре давнишних совершенно провальных фильма, где я играл, и сказал, что они были «потрясающими».

Он часто использовал это слово, но так, что я ему верил. Филип Стрейхорн был одним из тех людей, кто как будто бы знает обо всем (и обо всех) и любит поговорить об этом. Этакий всезнайка, но не зазнайка. Он говорил так напористо, с таким воодушевлением, что мгновенно заражал вас своим энтузиазмом и интересом к предмету, о чем бы ни шла речь.

Как он оказался одним из самых знаменитых голливудских злодеев, само по себе интересно. Оставшись без актерской работы и без гроша, он написал сценарий первой «Полуночи» и продал его с условием, что ему дадут важную роль, если фильм когда-нибудь пойдет в производство. Фильм обошелся в четыреста тысяч долларов, а принес семнадцать миллионов. В тот день, когда мы встретились, Филипп только что вернулся из Югославии, где они недавно закончили съемку очередного продолжения. Мне хотелось узнать, почему, с его точки зрения, эти фильмы имели такой успех. Филипп улыбнулся и произнес одно слово:

— Босх.

— Что вы хотите этим сказать?

— Когда я писал первую «Полночь», то поставил перед собой альбом с картинами Босха и все время смотрел на них. Нигде не найдете чудовищ страшнее. Кровавик — это помесь нескольких его персонажей. Трудно было лишь представить, на что эти чудовища будут похожи, попади они в нашу жизнь. Люди ходят в кино для развлечения. А лучшее развлечение в мире — великое искусство. Хотите напутаться? Рассмотрите под лупой «Сад земных наслаждений», и кошмары вам обеспечены. Только не говорите это обывателю, который заходит в кино, гуляя в торговом квартале субботним вечером. Если он узнает, откуда взялся Кровавик, то выйдет из зала и потребует назад деньги. Все мои «Полуночи» — это Босх плюс много воплей и резни. Это не искусство, но они выросли из искусства… А вы расскажите мне про морского змея. Для этого я и приехал.

Вебер принес ему бокал имбирного эля (Филипп не пил крепкого), и вдвоем мы дали ему по возможности полное описание. Потом мы вошли в дом и посмотрели на видео то, что снял Джордж Ламберт. Филипп взял со стола лист бумаги и карандаш и начал рисовать. Через какое-то время он уже не смотрел на экран.

Его захватило рисование. Даже в мерцающем свете телевизора нарисованная им фигура казалась знакомой.

— Это эласмозавр. Он жил примерно сто пятьдесят миллионов лет назад, в юрский и меловой периоды. Длина — пятьдесят футов, с шеей, вытягивающейся, как мост Золотые Ворота. Если бы ваше чудище существовало на самом деле, оно должно было быть таким.

— Что вы хотите сказать?

Филипп указал на телевизор.

— Дело в том, что эта штука не поддается классификации. Вот что напутало экспертов. Если бы у них нашлось для этого название, пусть даже название динозавра, жившего сто тридцать пять миллионов лет назад, они отнеслись бы к пленке с большим доверием и охотнее признали бы, что она может быть подлинной. Но это был не динозавр. Ученые не любят ничего такого, чему не могут найти названия. Видите шипы на хвосте? Насколько известно, у эласмозавров их не было. И уши у них были очень маленькие. А у этого — большие. Останови, Вебер. Взгляни на размер его ушей… Левкрокотта, като-блепас, наснас, морские змеи — все это чудища, о которых слагают легенды. Но никто их не видел, и люди решили, что их больше в мире не осталось. Почему? Потому что человеку надо быть самым великим, самым умным. Вот одно из современных достижений человеческой мысли: если я не могу чего-то снять своей супер-пупер-камерой, или засечь своим монстрометром, или поймать со своего вертолета — значит, этого и не существует… Ладно, но это ваше чудище существует, потому что слишком много народу его видело, черт возьми. Эксперты не хотят это признать и потому выкручиваются. Стараются придать убедительность высокомерному пренебрежению такими пустяками, как свидетельства очевидцев и даже ваш фильм. Это, мол, трюк! Вы, ребята, просто дергали за невидимые ниточки. Стивен Спилберг в своем последнем фильме сделал это во сто раз лучше. Неплохой способ выкрутиться, а?.. Знаете, о чем я сегодня читал? Про Абту и Анет — слышали о них? В египетской легенде это были две натуральной величины рыбы, очень похожие друг на друга, они плавали перед кораблем бога Солнца и защищали его от опасностей. Они плавали день и ночь, вечно бдительные. Разве не прекрасный образ? А в нынешние дни нет никаких Абту и Анет. Один эхолокатор… Давайте пошлем за пиццей. Я не ел еще этой славной гадости с тех пор, как вернулся.

Пока Вебер звонил в скорую кулинарную помощь насчет пиццы, Филипп повернулся ко мне и тихо проговорил:

— Вообще-то я приехал поговорить с вами. Венаск сказал мне, что, по его мнению, нам было бы хорошо встретиться и немного поговорить, если у вас есть вопросы или какие-то неясности.

— Венаск знал, что я здесь?

Филипп улыбнулся и пожал плечами.

— Если он может научить вас летать, то может и узнать, где вы находитесь.

— От этого мне не по себе.

— Не надо. Он вам понравится. Это старый еврей, который слишком много смотрит телевизор и ест чипсы «Доритос». И вдобавок еще шаман. Самый лучший из всех, кого я знал.

Я придвинулся к Стрейхорну, заранее смущенный тем, что собираюсь спросить.

— А что такое, собственно, шаман? Учитель или святой?

— И то и другое. А еще больше тот, кто показывает тебе, как читать твою собственную карту. Чему бы ты ни учился, пройдя это, ты будешь знать себя лучше.

— Так он научил вас летать? — Я опасливо оглянулся после этого вопроса, не услышал ли кто-то и не принял ли меня за психа.

— Нет. Меня он научил плавать.

— Плавать? — переспросил я чересчур громко. Он развел руки и проделал несколько движений, будто плывет.

— Я никогда не понимал, как это делается. И не придавал этому значения. А Венаск научил меня плавать. Мне было это нужно.

— Всего лишь плавать? Для этого вы могли бы пойти в Ассоциацию христианской молодежи. А то получилось дороговато!

Я хотел продолжить, но осекся, увидев, как его дружелюбное лицо окаменело. Я обидел его.

— Бросьте свой цинизм, Уокер. Хороший учитель интуитивно знает, что вам нужно, и дает именно это. Иногда то, что он предлагает, вас шокирует, но вскоре вы понимаете, что ему виднее. Венаск сказал, что я слишком долго в моей жизни смотрел внутрь, а теперь пора научиться смотреть наружу. Один мой знакомый ходил к нему и научился каллиграфии. Теперь у него самый красивый почерк, какой вы только видели. Что тебе нужно, зависит от того, кто ты.

— Да, но плавание и каллиграфия — это одно, Филипп, а научиться летать, согласитесь — несколько другое. Вы сами на моем месте разве не были бы так же скептичны?

— Я и был! Пока не встретился с ним и не поговорил с часок. За маисовыми чипсами и кока-колой.

— Ребята, с чем хотите пиццу? С анчоусами? Или побольше сыра? — Прикрыв рукой трубку, Вебер обернулся к нам. Я видел, как у него за спиной Марис хлопочет на кухне с двумя зелеными тарелками в руках.

Филипп встал и направился к телефону. Остановившись передо мной, он сказал:

— Идите и посмотрите на него. Он ждет вас. Все прочие мои слова лишь неправильно вас настроят.

И больше за весь вечер я не услышал от него о шамане ни слова.

⠀⠀ ⠀⠀

Мэнсфилд-авеню находится в Лос-Анджелесе в районе Хэнкок-парка. Стиль домов здесь изменяется от испанского и тюдоровского до постмодерна, но размер в основном один и тот же. Что мне показалось самым интересным — это дворики перед домами. Почти все они были небольшие, но с такими идеально подстриженными зелеными газонами, что создавалось ощущение: толкни слегка бильярдный шар, и он беспрепятственно прокатится из одного конца в другой. Сбавив ход и сверяясь с номерами домов, я заметил необычное множество людей, прогуливавшихся в чопорных темных костюмах, ермолках и с длинными, до середины груди, бородами. Позже Венаск сказал с застенчивой улыбкой, что это агенты секретной службы. Когда я спросил, чьей, он расхохотался.

— «Чьей?» Это вы хорошо сказали, Уокер. У вас хорошее чувство юмора. Мы им еще воспользуемся.

Не знаю, каким я ожидал увидеть дом шамана, но жилище Венаска ничем не отличалось от других домов того квартала — узенькая прямая подъездная дорожка вдоль края газона, ведущая в гараж за домом, где был запаркован сверкающий черно-серебристый джип. Сам дом был цвета хаки, с коричневыми железными карнизами и декоративными, отделанными железом навесами над всеми окнами первого этажа. Большинство окон были широко распахнуты, и, когда я подошел, до меня донеслись громкие звуки работающего телевизора.

Прежде чем нажать на звонок, я ненадолго остановился, стараясь определить по звуку, что за передачу смотрит шаман. Возможно, это сказало бы мне что-нибудь о хозяине. Как по команде, зазвучал мотив «Я люблю Люси»^[75]. Я посмотрел на часы — было три часа дня. Я прибыл точно в назначенное время. Заглянув в окно, я увидел толстомордого черно-белого бультерьера, он, выпрямившись, стоял на кушетке и смотрел прямо на меня. Я попятился. Пес напомнил мне львов перед Нью-Йоркской публичной библиотекой. Как только я позвонил, он резко гавкнул, неуклюже соскочил с кушетки и бросился к двери.

Я нервничал, и то, что долго никто не откликался, не успокаивало. Меня подмывало позвонить еще раз, но я удержался. Покажу шаману свое терпение. Может быть, это один из первых тестов.

— Минутку, минутку, иду!

Собака снова гавкнула. Один раз.

— Заткнись, Кум! Ты же знаешь, кто это.

Я выпрямился и постарался быстренько решить, какое выражение придать лицу, когда он откроет дверь. Мне на память пришел прочитанный когда-то загадочный дзенский коан: «Покажи мне свое изначальное лицо — лицо, которое было у тебя до того, как родились твои родители».

— Привет, Уокер! Давно вас жду.

Не знаю, как это случилось, но первым делом я увидел свинью. Она была стального цвета и примерно того же размера, что и собака. Это определенно была свинья, но в уменьшенном масштабе, с прогнутой спиной. Виляя своим жилистым хвостом, как счастливый пес, она подошла и с громким фырканьем обнюхала мою ногу.

— Это Конни, а собака — Кумпол. Мы только что пообедали. Хотите бутерброд?

Шаман был низенький и толстый, с белыми волосами ежиком. И с ничем не примечательным лицом. Он напоминал то ли полицейского на пенсии, то ли продавца хот-догов. На нем была красная рубашка с короткими рукавами и широкие рабочие брюки. Единственным необычным в его внешнем виде было только то, что он был бос.

Я не знал, что ответить на предложение бутерброда, и сказал:

— Это было бы здорово, — хотя и не был голоден. Мне было не оторвать глаз от свиньи и бультерьера. Они стояли рядышком, и свинья облизывала морду псу, медленно и тщательно.

— Великолепно. Я купил сегодня у Кантора копченой говядины. Пойдемте на кухню. Только остерегайтесь Конни. Она любит прислоняться. Наверное, слабоваты ноги, или что-нибудь в этом роде.

Конечно же, когда я пошел, свинья двинулась вместе со мной, не отставая и тяжело наваливаясь мне на левую ногу. Жилище Венаска было поистине удивительным. Хотя и затененные от дневного света, комнаты были заполнены яркими, блестящими предметами и мебелью, так что ощущалось, будто повсюду солнце. Мягкие круглые кресла и кушетки покрывали узоры в стиле Лилли Пулитцер^[76] — тропические цветы и экзотические птицы. Натертый паркет светлого дерева легко покрывали горчично-лимонно-малиновые коврики. Ел шаман за белым ротанговым столом в белой столовой. Свинья остановилась там и рухнула на белый пушистый ковер, словно долгий путь в кухню слишком ее утомил. Увидев это, Венаск остановился и покачал головой.

— Дай свинье «Эм-энд-эмз», и она рухнет с копыт долой средь бела дня. Весь этот сахар идет прямо ей в голову. Больше никаких конфет, Конни. Не знаю, зачем я тебе это позволяю.

Свинья посмотрела на него и взвизгнула. Он снова покачал головой и двинулся на кухню.

— Эта свинка какой породы?

— Вьетнамской. Старая вьетнамская свинья. В Германии ее зовут «вьетнамская вислобрюхая». Не очень приятное имя, правда? Особенно для такой умницы. Она составляет компанию Кумполу, когда меня нет рядом.

В кухне было все по-другому. В отличие от цветистого, женского духа прочих комнат, здесь все было кафель и нержавеющая сталь. Очень высокотехнологично и «модерново», но таким интересным, оригинальным образом, что я не переставал озираться, пока хозяин готовил бутерброд.

— Чудесное помещение.

— Нравится? Ее проектировал Гарри Радклифф. Знаете Гарри?

— Архитектора? Еще бы.

Я не сильно разбирался в архитектуре, но Радклифф был так знаменит, что было трудно его не знать. Кроме того, он являлся одним из героев Марис, и у нее по всей квартире висели фотографии его зданий.

— Ну а Гарри одно время занимался у меня. Забавный, забавный человек. После окончания я попросил его спроектировать мне кухню вместо оплаты наличными. Но знаете, ничего слишком дорогого. Что-нибудь для старика, который любит прямые линии и чистые углы. — Он посмотрел на меня через плечо и подмигнул. — Я расскажу вам кое-что интересное. Гарри один из самых модных архитекторов в мире, верно? Но вы не представляете, что за медведь наступил ему на ухо! Единственное, чему ему следовало научиться, это слышать музыку. Поэтому я научил его играть на аккордеоне. Теперь у него их, кажется, три. Но даже после того, как он научился, вам бы вряд ли понравилось оказаться в одной комнате с ним и его инструментом, когда он играет. Великий архитектор — а никудышный музыкант. — Венаск улыбнулся и протянул мне бутерброд с копченой говядиной. — Ну, где же у меня горчица? Я положил ее вот сюда, на стойку. Кумпол, принеси-ка мне горчицу, а?

Бультерьер направился прямо к холодильнику и каким-то образом, мотнув головой (или носом), открыл его, потом встал на задние лапы и, засунув морду глубоко в холодильник, вытащил что-то зубами. Желтый тюбик с горчицей. Спрыгнув вниз, он захлопнул головой дверцу и принес тюбик хозяину.

Венаск воспринял это как должное:

— Спасибо, Кум.

⠀⠀ ⠀⠀

— Вам бы хотелось разузнать что-нибудь о моей истории, да? Что ж, это только справедливо. А вы расскажете мне свою.

Мы сидели в маленьком заднем дворике, попивая чай. Наступила январская ночь, а с ней и пробирающий до костей холод. Чай был горячий и вкусный. Рядом спали Конни и Кумпол на именных подушках. Свинье, похоже, было неудобно: она все время вскакивала, хрюкала, будто что-то упиралось ей в зад, и пыталась устроиться как надо.

— Я вам кое-что скажу, Уокер. Честность с возрастом убывает. Мы врем все лучше и потому все больше. Особенно о себе. Но вы хотите узнать обо мне; что ж, хорошо. — Он почесал голову, а потом потер макушку двумя руками. — Я родом с юга Франции. Мои родители были бродячими циркачами из Германии. Как-то раз они проезжали в тех краях, направляясь на встречу с кем-то в Монте-Карло. И там им так понравилось, что они тут же решили распроститься с прежней жизнью и остались там. В их цирке были животные — это одно из моих самых ранних воспоминаний: у нас дома жили забавные звери. Родители продали пару лошадей и цирковой фургон, в котором жили, и купили ферму в дикой глуши. Вы знаете Францию? Милях в пятнадцати от Карпантры, в полутора часах езды от Авиньона. Местечко не отличалось ничем особенным, но им понравилось, и поначалу они работали как сумасшедшие, чтобы наладить жизнь на ферме. Потом Бог послал нам небольшой подарок: моя мать интересовалась парфюмерией и приготовила особую смесь, рецепт которой знала только она одна. Это, и доход от фермы обеспечили им достаток. Небольшой, но позволявший жить в комфорте, и они были счастливы. Потом родилась моя сестра Илонка, а еще через год я… Мы выросли среди запаха духов и забавных животных во французской глубинке. Это был рай, Уокер. Когда мне было семь, мой отец научил меня ходить по канату. Он натянул поводья между двумя оливами прямо перед входом в дом. Летом мы собирали в полях лаванду для матери. Вы когда-нибудь видели, как в поле колышется на ветру лаванда? С родителями мы говорили по-немецки, с друзьями — по-французски. Устав от одного языка, мы переходили на другой, и в нашем распоряжении оказывался целый новый мир слов. — Венаск замолчал и босой ногой почесал собаку. Кумпол сонно взглянул на него и лизнул в ногу. Один раз. — Знаете, что мне вспоминается? Наполненные солнцем стаканы. Мы устраивали семейные пикники и в каждом стакане видели солнце.

С концом этого предложения начались мои уроки. Я зажмурился, представляя его семью и пикники. В то самое мгновение, как я закрыл глаза, я почувствовал в воздухе совершенно иной запах. Калифорнийская ночь пахнет сыростью и созреванием; свежескошенной травой и росой, и ночными цветами где-то рядом. А этот новый запах был сухим и солнечным, разогретые цветы и земля наполняли своим ароматом разгар дня, августовского дня. На юге Франции 1920 года.

Когда я открыл глаза, то первое, что увидел, был мальчик верхом на зебре, едущий без седла по лавандовому полю. Черное и белое, лаванда, все в движении. На мальчике были белые шорты, но ни рубашки, ни обуви. И у мальчика, и у животного было одинаково серьезное, задумчивое выражение лица.

— Хотите вина?

Женщина с распущенными русыми волосами и дерзкими зелеными глазами опустилась на колени рядом со мной, держа стакан вина. Я понял, что сижу, как под крышей, в колышущейся тени какого-то дерева (каштана?) с огромными желтыми листьями.

— Мальчик знает, что вы следите за ним, Уокер, и потому изображает примерного кадета. Не будь вас здесь, он бы понесся, как дьявол из преисподней. Вот, возьмите и выпейте.

Одной рукой она протянула мне стакан, а другой убрала с лица волосы. Я взял вино, по-прежнему следя за мальчиком, легким галопом скакавшим туда-сюда на зебре, и забыл поблагодарить.

— Это Венаск, верно? Когда был мальчиком?

— Он и есть мальчик! Вы что подумали? — В голосе матери слышался вызов.

Из-за дерева вышла девочка, держа что-то в сложенных ладонях. С улыбкой она протянула это нам — берите, если хотите. Она была очень похожа на мальчика.

— Мама, regarde!^[77]

— Что на этот раз, Илонка, опять ящерица? Положи ее. Покажи нам.

Не открывая рук, девочка опустилась на колени. Ей было восемь. «Илонка» по-венгерски означает «яблоня». Ее мужа звали… будут звать… Раймон. В двадцать один год ее застрелят нацисты. Откуда я знал все это?

Серо-зеленая ящерица оставалась в ее медленно раскрывавшихся руках. Прежде чем девочка успела что-то сделать, ящерица метнулась к дереву и взобралась наверх. Я смотрел, как счастливые глаза Илонки следят за ней.

В ящике комода она держала голубой цветок, притворяясь, что это ей подарил знакомый мальчик. В то самое утро она потрогала пальцем собственную какашку и, возбужденная чувством вины, попробовала на язык. Сегодня выдался особенно хороший день для раскаяния за такой нехороший поступок, хотя, кроме нас двоих, никто о нем не знал. Девочка посмотрела на меня и скрытно улыбнулась. Она знала, о чем я думаю.

Я хотел сказать что-то несущественное, когда услышал голос Венаска. Его взрослый голос пробился в мое сознание.

— Матери нравилось имя Илонка. Оно означает Яблоня, по-венгерски.

Я опустил голову и закрыл глаза, зная, что увижу, открыв их снова: нынешний день, Калифорнию через шестьдесят лет. И оказался прав.

Сцепив руки на затылке, Венаск уставился в ночное небо. — Ну, вы видели! Я не был уверен. Там было хорошо, верно?

— Я действительно был там?

Он нашарил что-то в воздухе и раскрыл передо мной ладонь. Там сидела ящерица, которую его сестра выпустила на дерево.

— Уокер, прежде чем начнем, вы должны понять две важные вещи. Вы все обо всех знаете. Все мы знаем. Вы удивились, что смогли попасть в тот день моей жизни? Не удивляйтесь. Этому фокусу нетрудно научиться. Где-то в вас таится знание о каждом дне моей жизни. На этот раз я легонько подтолкнул вас, чтобы вы нашли его, но скоро вы научитесь делать это сами, когда захотите. Но не будете этим пользоваться. Знаете почему? Потому что не захотите. То же касательно своей жизни. Надеюсь, со временем вы захотите узнать, как жить, не совершая глупых ошибок, собственными силами. Вы читаете детективы? Да? Здесь то же самое. Дурак прочтет десять страниц и тут же заглянет в конец: ага, это сделал дворецкий. Но зачем же портить весь процесс? Интереснее пытаться разгадать тайну самому. Если угадали правильно, в конце вам действительно будет приятно, без жульничества.

— Зачем же мне развивать в себе это свойство, если я не буду им пользоваться?

— Ради власти над собой и дисциплины! Только слабые, беспомощные люди учатся карате, чтобы действительно побить кого-то. Вы никогда не смотрели кун-фу? Одно из моих любимых зрелищ. Помните, я говорил, что научу вас летать? Да, научу, но вы никогда не воспользуетесь этой способностью. Вам не захочется, если я научу вас правильно. Удовлетворение доставляет само знание, что вы можете.

— А какую вторую вещь я должен узнать, прежде чем мы начнем?

— Это несколько другое. Мы знаем, что прошлому несколько миллионов лет. Но будущему… нет никаких гарантий, что оно продлится хотя бы половину этого срока. Верно? Так вот, я и хотел вам сказать: оно не продлится и половину этого срока. Конни, Конни, иди сюда! Я поймал тебе ящерицу!

Свинья вскочила и вразвалку направилась к нам. Венаск разжал перед ней руку. Конни влажно хлюпнула — и шестидесятилетняя ящерица исчезла. Свинья обнюхала руку, убедилась, что больше там нет ничего вкусного, и вернулась на свою подушку. Венаск удивленно покачал головой, будто она совершила нечто особенное.

— Осталось не много лет, но это не важно. Полагаю, будет даже лучше, когда все закончится.

— Что вы имеете в виду?

— Нас, жизнь… Всю долгую человеческую историю перечеркнет надпись: «Конец». Чего никто не понимает — это что будет после. Это смогут выяснить лишь немногие, кто окажется в это время поблизости. Надеюсь, и я окажусь одним из них. Но может случиться, что я не вернусь в то время.

— Вернуться? Вы имеете в виду реинкарнацию?

— О реинкарнации говорят и пишут с начала времен, но никто, похоже, не улавливает сути, понимаете? Человек в глубине души так туп. Думаете, люди говорили об этом тысячи лет, потому что ошибались? Нет, Уокер. Реинкарнация действительно означает возвращение для работы над жизнью, пока не исправишь все ошибки. Но даже те, кто верит в это, никогда не задумываются о том, что жизнь, возможно, не будет продолжаться вечно. Они думают, что живешь и умираешь, а через десять, или пятьдесят, или сто лет возвращаешься. Это не так. Действительно, живешь, и умираешь, и возвращаешься, но не всегда в будущее. И знаете почему? Потому что, после определенной даты, будущего больше нет. Наше существование здесь конечно. Довольно скоро несколько идиотов совершат большую ошибку, которая приведет к другим большим ошибкам, а потом мир умрет. Я хочу сказать, все умрет: люди, животные, клопы. Печально, но это так. Возвращаясь к тому, что я говорил, существует лишь этот определенный отрезок времени, где люди могут жить. Можно вернуться в тысяча триста девяностый год, или в тысяча семьсот девяностый, или в тысяча девятьсот девяностый, но не намного дальше в будущее, поскольку иначе родишься на обугленной глыбе! Так что мы живем и решаем свои проблемы сейчас или в нашем прошлом. Иногда мы прыгаем, как шарик в пинг-понге, вперед-назад, в зависимости от того, что нам нужно и где оно находится в нашей истории. Такое случается даже с животными. Вот то морское чудовище, откуда оно, по-вашему, взялось?

— Филипп Стрейхорн сказал…

Старик отмахнулся, не дав мне договорить.

— Фил Стрейхорн чересчур начитался книжек. Ему нужно больше плавать. Могу, если хотите, найти для вас точный термин, но вам нужно всего лишь взглянуть на древние морские карты, которыми пользовались старые мореплаватели. На каждой изображены драконы вроде того, что вы описали. Этот край — не для людей! Не плавайте туда! Думаете, парни вроде Колумба и Магеллана валяли дурака? Думаете, они рехнулись? Нет, черт возьми! Они говорили: «Не плавайте туда», потому что там они таки видели морских чудовищ. Но чудовища тоже возвращаются, Уокер. Насколько я смог понять, после смерти они обычно возвращаются в свое собственное время, но иногда высовываются рядом с нами. Как в Санта-Монике. — Он улыбнулся.

— Но с чего бы морским змеям возрождаться?

Верил ли я в это? Да, верил.

— По той же причине, что и человеку, — чтобы исправлять ошибки. Неважно, где мы находимся во времени, потому что проблемы остаются все те же. Могу себе представить, что это так же справедливо и для морских чудовищ… Я вам сейчас кое-что покажу. Вообще-то пока не следовало бы, но вам это нужно, чтобы мне поверить. Впрочем, не пугайтесь. Даже если что-то пойдет не так, не пугайтесь.

Не успев и слова вымолвить (например, «Нет!» или «Помогите!»), я осознал, что протестующе вытягиваю руки — не к Венаску, а к какому-то человеку, которого никогда раньше не видел. Мы находились в холодной серой комнате, и я стоял спиной вплотную к окну. Я видел, как у меня из-за спины льется яркий дневной свет.

Подошедший ко мне мужчина был карликом, по пояс мне. На нем был элегантный синий костюм — небольшой шедевр портновского искусства, и, очевидно, весьма дорогой. Самым жутким (и интересным) — в еще большей степени, чем его рост, — в нем было лицо. Оно обладало ангельской, мученической красотой Христа с картин эпохи Возрождения: длинные золотистые волосы, легкая бородка и глаза, полные всех скорбей и радостей жизни.

— Ты мой сын! — проговорил он и вытолкнул меня в окно.

У меня не было возможности закричать, потому что в следующий момент я ощутил, как что-то тяжелое уперлось мне в грудь и стало лизать лицо. Свинья.

На фоне ночного калифорнийского неба я увидел ее грубую комичную морду и ласковые глаза.

Оттолкнув Конни, я взглянул на Венаска. Он стоял у одной из клумб и поливал цветы.

— Что вы там увидели?

Я бессильно оторвал себя от земли и привел в сидячее положение.

— Что это была за чертовщина?

Он поставил лейку и ткнул в мою сторону пальцем.

— Никогда не задавайте мне вопросов таким тоном, Уокер! Вы или работаете со мной и верите в то, что я делаю, или убирайтесь! Вам нужно многому научиться, и у вас не так уж много времени.

— И все же что это была за чертовщина? Вы послали меня куда-то, где карлик вытолкнул меня из окна. Что это было? Где я был? Отвечайте, Венаск, я не понимаю этих штук!

— Это была ваша прошлая жизнь, Уокер. И вы увидели там свою смерть. Вы выпали из окна? Ударились о землю? Почувствовали, как умираете?

— А должен был?

— Да. Самое важное, что вы могли сделать, — это остаться там и почувствовать собственную смерть! Кто вас вытолкнул?

— Говорю вам: карлик, назвавший меня своим сыном.

— Разве вы не хотите узнать, был ли он вашим отцом? Разве вам не хочется узнать, почему все это произошло? Это и была цель урока. Все эти магические штуки, происходящие с вами последнее время, пришли из вашей прошлой жизни.

Мое сердце колотилось, как молот по наковальне: БАМ, БАМ, БАМ.

— А вы знаете, отчего я там умер?

Он поджал губы.

— Не знаю. Есть у меня одно ощущение, но вы испускаете массу всего любопытного. В вас как будто кто-то быстро переключает каналы, и я пока не могу рассмотреть ни одной картинки.

— Как мне вернуться туда, чтобы выяснить?

— После того как мы поднимемся в горы, я постараюсь дать вам пройти через пару перерождений. Знаете, что это такое?

— Вы загипнотизируете меня, и я проживу свои прошлые жизни?

— Что-то вроде этого. Но сначала вы научитесь другому. Сперва надо освоить, как правильно настраивать телеканалы, а уже потом смотреть Суперкубок, верно?

⠀⠀ ⠀⠀

В ту ночь мы с Марис любили друг друга — медленно и глубоко. Когда мы закончили, она сказала, что ощущала, будто два облака прикоснулись друг к другу, а потом поплыли вместе, как одна великая белизна. Позже мы выяснили, что, вероятно, именно в эту ночь она забеременела. Никто из нас не удивился.

Потом мы лежали на спине, держась за руки. О случившемся у Венаска она ничего не спрашивала, зная, что я расскажу сам, как только встреча уляжется у меня в голове.

— Уокер, мы хорошо подходим друг другу, а?

— Конечно! Почему ты спрашиваешь?

Она крепко сжала мне руку, потом отпустила.

— Потому что я все больше и больше отдаю тебе себя и где-то в душе боюсь этого… Я когда-нибудь рассказывала тебе про толстяка, которого видела в Вене? Так вот, как-то у меня оставалось время перед одной деловой встречей, и я зашла в «Аиду» выпить кофе. Огромнейший толстяк, в жизни такого не видела, вошел вслед за мной и уселся рядом. Он был такой громадный, что сидел будто на булавке, а не на стуле. И знаешь, что он заказал? Я сосчитала. Три куска торта, два черпака мороженого, а когда расправился с ними, заказал кофе со Schlag^[78]. И слопал это все в момент. Шуровал и шуровал, как экскаватор, даже в глазах зарябило. А когда пришло время платить, он полез за бумажником и вытащил оттуда последнюю бумажку — стошиллинговую банкноту. Счет ему принесли на девяносто восемь. Я слышала, как официантка говорила. Он дал ей сотню и велел сдачу оставить себе… Сначала я тогда подумала: как грустно! Этот большой толстяк, которому в жизни ничего больше не светит, кроме тортов, потратил в кафе последние деньги. А потом я подумала еще немного и поняла, как ошибалась и какое это с моей стороны высокомерие.

— Как это? — Я снова взял ее за руку.

— Потому что он, наверное, знал: рано или поздно эти сласти, в которых он души не чает, убьют его, и он умрет от сердечного приступа или еще чего-нибудь не лучше. Ну и что? Он любит это больше всего, так и плевать — он будет наслаждаться этим до последнего цента или до последнего вздоха. Разве не прекрасно? — Она повернулась ко мне; из окна спальни ей на плечи и верхнюю часть груди падал мягкий свет. — Не могу выразить, как я ему позавидовала. И знаешь почему? Потому что у меня никогда в жизни не было ничего, по чему бы я так сходила с ума. Ничего. Кроме тебя. Ты первый. И теперь я имею все основания бояться этого, верно? Одержимость хороша, но она может убить.

— Ты думаешь, я собираюсь тебя убить? — улыбнулся я, но она не улыбнулась в ответ.

— Не знаю. Нет, конечно, нет. Надеюсь, я достаточно тебя знаю, и потому верю, что ты всегда говоришь правду. Это немало, Уокер! Я люблю тебя. Иногда я слишком тебя люблю. Ты знаешь больше моих тайн, чем кто-либо другой. И потому ты опасен. Понимаешь, о чем я?

Я наклонился и нежно ее поцеловал.

— Можно, теперь я расскажу тебе мою кофейную историю?

— Не смейся. Это действительно было.

— Я тебе верю. И не смеюсь над тобой, Марис, Я только хочу рассказать тебе мою кофейную историю, и ты увидишь, как она тебе подходит.

Она сжала мне руку крепче, чем было надо.

— Ты не собираешься сочинить ее специально для меня?

— Богом клянусь, нет. Это случилось примерно за неделю до нашего приезда сюда. Помнишь тот день, когда я подарил тебе большой букет роз? Вот тогда. Я тоже зашел попить кофе, точно как ты. И вот, только я заказал, как увидел одиноко сидящего в углу старика. Это была большая кофейня, и у меня возникло чувство, что он сидит там каждый день. Что это его Stammtisch^[79]. Казалось, все официантки его знали. Даже не знаю, почему я не отрывал от него взгляда, сразу как его заметил, — разве только из-за широкой хулиганистой улыбки, что не сходила с его лица. И слава богу, что я смотрел на него!.. Официантка принесла ему чашку кофе, и тут я впервые обратил внимание на его руки. Марис, он страдал самой страшной формой параличного дрожания или болезни Паркинсона, какую я когда-либо видел. Руки у него так тряслись, что совершенно его не слушались. Этот человек ни за что бы не смог взять чашку и поднести ко рту, не расплескав. Но он продолжал улыбаться, словно у него наготове была какая-то хитрость и он гордился этим. И что же он сделал? Этими бешено трясущимися руками он полез за пазуху и вытащил соломинку…

— Соломинку?

— Да. Большую, длинную, желтую соломинку, которую опустил в кофе. Он напоминал маленького мальчика, собиравшегося пускать пузыри, но штука прекрасно сработала. Задумайся на минутку, как.

Опустив соломинку в чашку, он больше не пользовался руками, только губами. И знаешь, что привело меня в восторг больше всего? Немножко отпив, он с победоносным видом обвел взглядом зал. Никакие предательские руки не удержат его, он все равно выпьет свой кофе.

Марис придвинулась ко мне.

— Мне нравится эта история.

— Я тоже тогда чуть не захлопал. Но знаешь, о чем я прежде всего подумал? Самое первое? Что должен рассказать об этом тебе. Отчасти потому, что хотелось рассказывать тебе обо всем. А отчасти потому… потому что ты моя соломинка. Без тебя — сейчас я знаю это — я ни за что не сумел бы…

— Пить кофе? — хихикнула Марис.

— Пить мою жизнь. Я пытался придумать, как бы дать тебе знать, как я тебя люблю. Чтобы ты поняла, что этот старик показал мне. До тебя у меня были такие же трясущиеся руки. Знаю, ты не хотела, но я так тебя люблю, что хотел бы, чтобы мы поженились.

Она приложила руку мне к губам и сказала: «Ш-ш-ш!» — но с улыбкой. Марис вся светилась, и я понял, что она думает о том же самом.

⠀⠀ ⠀⠀

Мы уснули, прижавшись лбами. Когда потом мы вдруг проснулись, она сказала, что я разбудил ее, крепко ударив головой.

А мне приснилось кладбище. Русское православное кладбище в Санкт-Петербурге, в России, на исходе века. За высокими стенами запряженные лошадьми сани, дрожки, шуршали по заснеженным улицам, то и дело тихо позванивал колокольчик. Медленно кружась, падал снег, но это было девятнадцатое апреля, Пасха.

Кругом было полно народу, поскольку в этот день по традиции поминают умерших. Люди клали на могилы крашеные яйца, после чего вытаскивали из сумок и корзин всевозможную снедь, которую тут же ели, стоя вокруг украшенных яйцами могил, и живо беседовали друг с другом, вовлекая в разговор и мертвых.

Меня звали Александр Кролл. В детстве, когда мы играли, отец любил называть меня Реднаскела. Сегодня я пришел навестить его могилу и принес ему яйцо. Он умер год назад от рака, который медленно съедал его лицо, показывая мне, каким он останется навеки, когда болезнь с ним разделается.

Отец был поэтом, человеком, способным подбирать наши бесконечно длинные русские слова и невидимо сшивать их в прекрасные лоскутные одеяла языка и воображения. Пока рак выжимал из него своими каменными клешнями последние остатки, он начал работать над пьесой про ребенка, который совершенно случайно создает новую Вавилонскую башню из игрушечных кубиков. Мой отец умер безмолвно и опечаленный тем, что его тело не позволит ему закончить даже первый акт. Надпись на его могиле гласила: Dum vita est, spes est. «Пока есть жизнь, есть надежда». Он сам выбрал эту надпись.

Я не знал мать, так как она умерла при моем рождении. Однако мой отец, носивший очень не русское имя Мельхиор, почти компенсировал ее отсутствие в моей жизни. Он готовил и прибирал, выводил меня в мир как свое величайшее достижение и радость и разговаривал со мной с самого начала как с умным взрослым, который будет естественно понимать и оценивать раскаты грома жизни.

Перед соседней могилкой стояла пожилая пара, они одобрительно обсуждали, как хорошо выглядит Николай. Я посмотрел на надгробие и увидел, что Николай (их сын?) уже сорок лет как умер. Отец оценил бы их неугасающую любовь. Как Генрих Гейне, большая часть творчества которого была гимном добру в жизни. Один из друзей отца, Ноздрев, говорил, что Мельхиор Кролл восхищается ворами за их предприимчивость, землетрясениями — за смену декораций, а эпидемиями холеры — за то, что вдохновляют художников на величайшие шедевры. Но тот же Ноздрев упал на колени и плакал в тот день, когда моего отца опускали в могилу.

— Мы были недостойны его, Алекси. Если он не попал прямиком на небеса, Господь Бог — последняя блядь.

У меня в кармане был нож, которым два дня назад я убил красную женщину. Это был прекрасный шведский нож, он всегда превосходно делал свое дело, как будто сам знал это по-детски мягкое место пониже уха, откуда хлынет кровь. Когда я в хорошем настроении, работа заканчивается двумя движениями — сильным ударом в шею пониже уха, а потом еще раз прямо в сердце. Первое касание — как приветствие, второе — завершение.

Красная женщина говорила, что работает на кожевенной фабрике, выпускающей перчатки. Я верил ей, потому что после работы под ногтями у нее была красная краска. Я замечал руки у них у всех. Одна женщина обгрызала ногти до самых оснований, у другой на двух пальцах были пятна от конторских чернил. Красная женщина, обгрызенная женщина, черная женщина. Весь Санкт-Петербург говорил об этом. Я стал знаменитостью, какой должен был стать отец. Я носил в кармане по кончику пальца каждой. И писал об этом пьесу.

Склонившись над его могилой, я вытаскивал куски хлеба и сыра. Хлеб зацепился за нож, так что пришлось залезть поглубже в карман, чтобы достать его.

Я услышал, как кто-то за моей спиной закричал:

— Глядите! Он бешеный. Посмотрите на его морду!

Обернувшись, я увидел пса. Он бежал, а потом остановился и закачался, словно танцуя под какую-то неведомую музыку. Люди кричали, предостерегая друг друга: он больной, бешеный. И, конечно же, так оно и было, но я все равно его узнал. Я остался на месте и протянул руку, маня его к себе. Пес попытался подойти, но разбегающиеся глаза и нетвердые ноги не давали ему сдвинуться с места. Толстый коричневый язык бессмысленно свесился на сторону. Пес смотрел на меня и рычал, а потом заскулил. Он упал, потом встал — и упал снова. Бедняга.

— Осторожно, он вас укусит! — Старик, пришедший навестить своего Николая, слабо попытался оттащить меня прочь. Я стряхнул его руки.

— Иди сюда.

Оказавшись в метре от меня, пес заговорил по-немецки:

— VielleichtbistduRippenbiest, Hammelswade, oder Schniirbein?^[80]

Я снова протянул к нему руку. Когда я двинулся, его глаза прояснились и стали свирепо-золотыми. Он бросился вперед и глубоко, до кости, прокусил мне ладонь.

— Привет, папа.

⠀⠀ ⠀⠀

Венаск вел свой джип, как маленький старичок.

— Я и есть маленький старичок, Уокер. Чего же вы ожидали?

Мы ехали на север по скоростной трассе вдоль Тихоокеанского побережья со скоростью тридцать пять миль в час. Автомобиль был набит таинственного вида коробками, мы везли портативный телевизор и обоих животных. Они или сидели рядышком по стойке смирно, в дюйме от моего уха, или лежали на своих именных подушках и храпели, как поршневые самолеты. В нарушение своего слова Венаск держал на коленях большой мешок конфет «Эм-энд-эмз», которыми подкармливал их через плечо.

— Они устают в пути. А это придает им дополнительную энергию.

Он как мог широко держал руки на руле и никогда не сдвигал ни на дюйм. И постоянно смотрел в зеркала заднего вида, внутреннее и наружные. Каждый час, где бы ни находился, он нажимал на тормоза — «просто убедиться, что они исправны». Мне это действовало на нервы, но собака и свинья мирно спали или в довольном молчании ели свои «Эм-энд-эмз».

— Зачем вы купили такой большой автомобиль?

— Я много езжу по горам. Если попадешь в, аварию на джипе, это не так страшно. Кроме того, непосредственно перед покупкой я видел, как по бульвару Пико на таком же джипе ехал Джон Джеймс. Это меня вдохновило.

— Джон Джеймс? Кто это?

Венаск недоверчиво посмотрел на меня.

— Вы что, не смотрели «Династию»? Джефф Колби. Это же знаменитая телевизионная звезда.

Слева нас обогнал «форд» 1951 года, ехавший со скоростью миль, наверное, двадцать в час.

— Сколько времени в день вы смотрите телевизор?

— Сколько удается. Когда никого не учу, то стараюсь смотреть все.

— Вы целый день смотрите телевизор?

— Не говорите так снисходительно, Уокер. Вот вы можете вспомнить ваши последние три жизни? А я свои помню. Вы умеете летать? А я умею. Можете сделать так? — Он вытащил что-то из бардачка — фотографию своих животных — и поставил ее вертикально на кончик большого пальца. Она осталась стоять, как влитая. Протянув руку, я проделал тот же фокус сам. Как в тот день у Марис с фотографией Люка.

— Прекрасно! Это вы умеете. Что ж, сэкономим время. Кто вас научил?

— Никто. Это получилось само собой.

Он посмотрел в оба зеркала заднего вида.

— Не-а. Урок номер один: ничто не получается само собой. Такое выходит, если у вас особый талант или если вы сами учитесь. Примерно так: вы нашли на этой фотографии частицу себя, и она сказала вам: «Привет!»

— Не понимаю. — Я положил фотографию на сиденье.

— Хотите услышать, как это случилось со мной?

— Очень хочу, но, может быть, вы немного прибавите скорость и объедете этого парня? Он постоянно оглядывается, будто боится, что мы собираемся его стукнуть.

Венаск немного прибавил газу и обогнал человека, жмущего на педали велосипеда. Когда мы проезжали мимо, велосипедист показал нам кукиш и покачал головой. Венаск махнул ему рукой.

— Еще во Франции, до войны, я был воспитателем в приготовительном классе. Лучшая работа, какая у меня была. Я сидел в помещении и смотрел, как растут дети. Единственное, чему мне пришлось учить их, — это забавляться, и большую часть времени мы смеялись. Я учил их хорошо, да, потому что неудача в этом означала бы и неудачу в жизни… Прошло немало времени, пока война добралась до нас, поскольку наш городишко был совершенно никому не нужен, но когда добралась, это было как нож в глаз. Милые люди, которых я знал всю жизнь, стали носить форму, размахивать нацистскими флагами и кричать, что евреи — дерьмо. Мы старались не замечать, но это было трудно… Потом люди стали забирать своих детей из нашей школы, потому что там преподавали я и моя сестра, а мы были евреями.

— Нацисты убили ее, не так ли?

Венаск провел языком по губам и кивнул.

— Вы и это знаете? Да, они застрелили Илонку и ее мужа Раймона в их собственном саду. Кто-то мне сказал, что, когда поднимали ее тело, у нее во рту была клубника. Смерть даже доесть не даст, а? И в тот же день они пришли за мной и моими детьми. Помните?

Я уставился на него.

— А должен?

— Вы были там, Уокер. Я подумал, вы можете вспомнить. Да.

⠀⠀ ⠀⠀

— Бенедикт!

— Яволь!

Мои ладони упирались в грязь, я чувствовал ими тепло земли. Мы шли весь день, и тепло, ранним утром казавшееся таким приятным, к трем часам дня уже не радовало. Форма на всех насквозь промокла от пота, от нас исходил жар и несло чем-то прогорклым. На марше ранец на спине казался мешком с цементом. Мне хотелось выбросить винтовку и больше никогда не брать ее снова. Никогда не стрелять из нее, никогда не носить ее, никогда не видеть. От увиденного за день мне обрыдло все, в том числе и я сам.

Мне хотелось домой. Хотелось посидеть в кафе «Централь» и почитать венские газеты или, возможно, написать кое-кому письмо. В кафе стоял бы полумрак, прохладный, как камень. Сделав последний Schluck^[81] настоящего кофе, я бы прогулялся по Герренгассе и неторопливо направился к Опере. Иногда, проходя мимо здания Испанской школы верховой езды, можно увидеть, как конюхи выводят лошадей через улицу на манеж. Мне нравился стук их копыт по мостовой.

Но я был не дома. Я был немецким солдатом на юге Франции, на войне, которая была мне не нужна. Каждый день мы обходили мелкие деревушки, наводя на тихих фермеров страх без всяких к тому поводов, кроме злобы. Если возникали проблемы — мы открывали огонь.

В то утро кто-то выстрелил в ответ. Мы стояли на проселочной дороге, ожидая, пока наш лейтенант помочится, и тут услышали сухой треск далекого винтовочного выстрела. Пуля с визгом срикошетировала от соседней каменной стены, выбив из нее крупный осколок. Все бросились на землю и открыли беспорядочный огонь куда попало.

Надоедливый болтун по имени Корбай, похожий на золотую рыбку в очках, застрелил женщину и ее мужа. Они сидели в своем саду в нескольких метрах от нас и обедали. Корбаю показалось, что у них на столе лежат американские ручные гранаты. Потом оказалось, что это миска с крупной клубникой. Корбай не очень расстроился. Он зашел в их дом и забрал журналы с фотографиями киноактрис.

— Бенедикт, прихвати двоих и марш в школу. Возьми того еврея-учителя и всех детей, кто окажутся евреями. Отведи их в maifie^[82]. И убедись, что собрал всех евреев, чтобы в случае проверки был полный порядок. Встретимся там через час. К тому времени за ними уже подъедут грузовики. И осторожнее! Тот, кто в нас стрелял, где-то рядом, и я уверен, у него есть дружки. Они могут совсем спсиховать, увидев, как увозят их соседей.

— Герр лейтенант, и детей тоже? Разве нельзя просто сказать…

Он холодно посмотрел на меня.

— Нет. Может, хочешь задать этот вопрос в штабе? Я не хочу. Думаешь, этим крысам есть разница, большой еврей или маленький? Особенно после сегодняшнего утра?.. Бенедикт, когда война закончится, я хочу вернуться домой. И чтобы руки-ноги были целы. Мне наплевать, кто победит. Если меня оставят в покое, я соберу им всех евреев, запихаю в грузовики и даже помашу вслед ручкой. Взять эту парочку, что Корбай застрелил сегодня утром. Я, конечно, огорчился, но не так, как если бы снайпер подстрелил меня и я бы не мог больше ни трахаться, ни ходить, ни видеть, ни жить. Вот это меня действительно огорчило бы! Так что пока я командир, мы все будем выполнять приказы… На сегодня новый приказ — забрать всех евреев из той школы и привести в maitie. Хочешь еще поговорить об этом? Очень жаль, потому что я не хочу. Хватит. Иди в школу и будь поласковее с детьми, когда будешь их выводить. Выполняй.

Я понятия не имел, куда евреев увезут после того, как мы доставим их в мэрию. В депо Авиньона и Карпантры мы видели километровые грузовые составы, но предназначены ли они для этих людей? Я знал, что евреев посылают в трудовые лагеря в разных частях Европы, но относилось ли это ко всем европейским евреям? До нас также доходили страшные, невероятные слухи о том, что делается в этих лагерях, но кто же знал, правда это или нет? В те дни во всем было слишком много пропаганды. Никогда не знаешь, чему верить, на чье слово положиться. У каждого была своя история, и даже последний болван «только что слышал нечто поразительное». Сначала мы верили всему, потому что все было возможно, но теперь все стало наоборот — мы не верили ничему, пока не увидим сами. Кроме того, хватало над чем призадуматься прямо здесь, особенно после того, как эти французские фермеры начали в нас стрелять.

Я взял Петера и Хайдера — сообразительных старослужащих, которым не надо было говорить, чтобы не горячились. Если что-то случится, пока мы будем в школе, они, по крайней мере, сохранят хладнокровие.

Когда мы спускались по склону холма на окраине городка, я подумал о моем отце в Вене. Как он гордился, когда я впервые пришел домой в форме. Его сын — солдат! В последнем письме он по-прежнему писал, как здорово будет, когда я вернусь. Мы бы пополнили гардероб, потому что, как всем известно, пришедшие с войны солдаты хотят отметить свое возвращение к нормальной жизни покупкой нового костюма. Отец был близок к заключению сделки, от которой «у меня закружится голова». В городе был склад, полный вещей, конфискованных у еврейских оптовиков. Если поговорить с нужными людьми, можно купить уйму рогожки, саржи и сукна почти даром. А потом бы мы начали свое дело! Я мог представить себе его лицо, когда он выводил на бумаге эти слова. Маленький человечек с грустными, невинными глазами. Он держал свою зеленую авторучку «Пеликан» за самый кончик, и три пальца на руке у него почернели.

Еще он писал, что сейчас трудно достать хорошие бритвенные принадлежности, и потому он решил отпустить бороду и проверить, как это будет смотреться. Он знал, что люди будут насмехаться над крошечным человечком с бородой, но над моим отцом и так всю жизнь смеялись и показывали на него пальцем, так что ему было все равно, кто что подумает.

Что бы он сказал, расскажи я ему про нас с Элизабет? Как он ее не любил! Он не любил всех моих девушек, но Элизабет была поистине его врагом. На что он только не пускался, чтобы испортить наши отношения, но она видела его насквозь и под конец просто смеялась в его маленькое личико. Он был для нее ничем — всего лишь отцом человека, за которого она собиралась замуж. Она не снисходила до того, чтобы насмехаться над его малым ростом или ужасаться. А для него, возможно, это было величайшим унижением — ее безразличие к его необычности. Не то чтобы по доброте, или из сочувствия, или потому, что просто не замечала. Да, необычно. Но поскольку ей не было дела до него самого, то не было дела и до его необычности.

— Вот и школа.

Хайдер снял с плеча винтовку и стал на ходу ее заряжать. Петер поправил на спине ранец.

— Как ты собираешься это сделать?

— Сам еще не знаю. Давай сначала поговорим с учителем.

— Думаешь, он нам поможет? Ты спятил.

— Просто посмотрим.

Школа представляла собой низенькое каменное здание. Приблизившись, мы услышали внутри детское пение. Их голоса были такими милыми, звонкими и счастливыми. Мы все трое переглянулись.

— Долбаный лейтенант! Почему он послал на это нас? Учитель — это одно, но дети? Мне плевать, что они евреи. Послушай только! Это же дети.

На шее у Петера выступили жилы, а лицо покраснело, как помидор.

— А откуда ты знаешь, что это не дети стреляли в нас сегодня утром?

— Не будь подонком, Хайдер. Ты знаешь, что ждет этих детей. Ты видел те пустые составы в Авиньоне. Мой брат живет в Линце. Он рассказывал мне про лагерь в Маутхаузене. Там каменоломня футов двести глубиной. Их посылают дробить камни. А кто замешкается, того охранник сбрасывает сверху. Ты не думаешь, что это же ждет и детей? Лейтенант был прав в одном: этим крысам в Берлине наплевать, большой еврей или маленький. Они убивают их всех, без разницы.

Я посмотрел на него:

— Ты не можешь знать наверняка. Я никогда не слышал про лагерь в Маутхаузене.

— Бенедикт, если ты закроешь глаза еще крепче, то увидишь звезды.

Когда мы подошли к дому поближе, я увидел, как кто-то смотрит на нас из окна. Какой-то человек, подняв руки, словно дирижируя, смотрел в нашу сторону. В конце дня, когда мы смогли отдышаться и унять дрожь, нам сказали, что это был брат застреленной Корбаем женщины.

— Это и есть учитель?

— Должно быть.

Я шагнул вперед, а те двое остались сзади. Один из них дослал патрон в ствол винтовки.

— Месье Венаск?

Человек в окне опустил руки и посмотрел на меня.

— Вы говорите по-немецки? — Это была единственная фраза, которую я знал по-французски.

— Да. Что вам нужно? У меня урок.

— Извините, но не могли бы вы выйти и вывести с собой всех учеников?

Он сначала не двинулся, а потом кивнул мне и скрылся из виду.

— Нам войти на всякий случай? Вдруг у него там оружие.

В этом был резон, и я один вошел в здание, велев остальным быть наготове.

Внутри пахло восхитительными цветами. Повсюду виднелись букеты — у детских рисунков на стенах, у классной доски с начерченными на ней музыкальными нотами. Дети обернулись, и казалось, все они были рады меня видеть. На вид им было четыре-пять лет.

Учитель сидел за своим столом, открыв портфель. Я не удержался от улыбки, увидев это простое лицо, очень напомнившее мне герра Шляймера, лавочника, продававшего Wurstel^[83], в конце нашей улицы в Вене.

Увидев мою улыбку, учитель с некоторым колебанием благодарно улыбнулся в ответ. Я не хотел его ободрять, но не хотел и пугать. Он понимал, что происходит. Если он облегчит нам задачу, будет лучше для нас обоих.

Закрыв портфель, учитель велел детям встать за парты и молчать, как спящие птички в гнездышках. И перевел эту фразу для меня.

— Некоторые из них боятся вас. Их родители говорили им, что нацисты — чудовища.

— Будьте любезны сказать мне, кто из них евреи.

— Зачем? — Он крепко прижал к груди портфель, словно защищаясь.

— Это вас не касается. Кто из них евреи?

Медленно-медленно он вытянул свободную руку ладонью вперед, а потом указал на первую девочку в первом ряду.

— Селин!

Серьезная прелестная девочка, оторвавшись от пола, взмыла горизонтально в футе над партой. Раскинув руки, как птица или как детский самолетик, она совершила вираж влево и скользнула через класс в открытое окно.

— Марсель, Клер, Сюзи…

И эти дети, как невообразимые крестьянские ангелы, поднялись и тоже вылетели в окно вслед за своей подружкой. Я подбежал к окну посмотреть, не как солдат, а как человек, ошеломленный чудом.

— Смотрите! Смотрите на них!

Петер и Хайдер не нуждались в моих словах: они запрокинули головы, так же потрясенные, как и я. Ничего не предпринимая, мы смотрели, как дети улетают над лиловым лавандовым полем.

Опомнившись, я обернулся и направил винтовку на учителя. Но его не было. Я оглядел комнату, но там были одни дети. Увидев одного мальчика, я жестами спросил его, где учитель, но тот лишь хихикнул и взмахнул руками, словно разбрасывая конфетти.

⠀⠀ ⠀⠀

— До сих пор не понимаю, что я тогда взял и сделал. Ума не приложу, как так получилось.

Мы остановились у светофора близ океана. Перед нами прошли несколько серфингистов со своими досками и эффектными спутницами, все как один с длинными белокурыми волосами и дочерна загорелые.

— Куда вы тогда делись, Венаск? Вы действительно исчезли? Я нигде не мог вас найти. Как вы заставили детей улететь?

Свет изменился, и шаман, ничего не ответив, тронул машину с места. Это взбесило меня.

— Так был я там или нет? Это в самом деле одна из моих жизней?

— Вы сами знаете про Морица Бенедикта, Уокер. Помните человека, похожего на вас, на венском надгробье? И карлика, вытолкнувшего вас из окна? Это тоже была ваша жизнь. Вы начинаете находить отдельные части и собирать их вместе. Это все ваше… Да, вы были там. Мы оба были. Там мы и встретились последний раз. В своих жизнях вы непрестанно встречаете одних и тех же людей. Это необходимо. Просто каждый раз вы по-разному с ними связаны.

— А что случилось в тот день? Куда вы делись?

— Не знаю. Я на время исчез. Просто закрыл глаза и сказал кому-то, кто слышал: «Помоги им». Больше ничего не оставалось! Тогда я впервые понял: внутри нас есть что-то для спасения всех, просто нужно очень глубоко забраться. Бог дает нам сборную модель, полный комплект деталек, но без инструкции. Это наша задача — найти, что к чему подходит. Впрочем, большинство людей не ищет. Они склеивают части наспех, не думая, потому что ленивы и небрежно относятся к своей жизни. Они не думают работать усерднее и попытаться создать что-то прекрасное, а может быть, даже значительное. Просто красивый «предмет», в котором можно жить. Но иногда, когда вас подталкивают или вы испуганы, как я тогда, вы используете свой набор деталек лучше, потому что вынуждены…

Я не был в настроении обсуждать философию Халила Джибрана^[84].

— А как же те люди, кто пытается сложить набор правильно, но все равно оказываются в дерьме? Как же те евреи, погибшие в газовых камерах, или маленькие дети, умершие от голода в…

Но его взгляд меня остановил.

— Никто не говорит, что жизнь справедлива, сынок. Никто из нас никогда не разгадывает все правильные сочетания. Есть способ изучить некоторые из них, но нет… Эй! Видите эту девушку там? Которая ест бутерброд у черного микроавтобуса? Узнаете ее? Это же ваша красная женщина из России, та, которую вы убили. Сегодня она прекрасно проводит время на пляже со своим дружком. И думать не думает, что мимо проезжает человек, в позапрошлой жизни убивший ее. Невероятно! А знаете ли вы, как важно, чтобы она это осознала? Мой бог, если бы она подошла к вам и задала несколько правильных вопросов, это так помогло бы ей прожить эту жизнь. Но она не подойдет. Она так ленива, что даже не узнает вас, если вы подойдете и поздороваетесь. Может быть, она почувствовала бы некоторое неудобство, какую-то напряженность, но не поняла бы отчего. И это забавное чувство не заинтересовало бы ее. Бедную девочку ждет новый букет бед, а ведь она бы могла легко избежать их, если бы потратила немножко времени, пытаясь понять, как действовать правильно. Не легко, а правильно. Но она не попытается. Она счастлива, гуляя в Калифорнии по пляжу со своим дружком, который положил руку ей на зад.

— А вы в самом деле знаете, что ее ждет? — Я весь изогнулся, рассматривая девушку. Она целовалась с парнем в футе от ревущих машин.

Венаск вздохнул.

— Да, кажется, знаю.

— И знаете, что ждет вас?

— Вы хотите спросить, знаю ли я, что ждет вас, Уокер? Нет. И мне это безумно интересно. Много лет я не встречал человека, которого не смог бы быстро прочесть. Я собираюсь учить вас не просто потому, что я такой хороший. Для меня должно быть что-то важное в моих учениках. Конечно, я знаю кое-что, но мне тоже еще надо пройти долгий путь… Ого! Посмотрите-ка на ту рыженькую. Какая фигурка! Я без ума от этой поездки. Столько прекрасных девушек, что потом три недели не опомнишься.

⠀⠀ ⠀⠀

Близ Окснарда мы сели на берегу поесть и смотрели, как животные барахтаются в воде. Дул ветер, сдувая с нас зной дня.

Венаск обожал бутерброды. В одной из его таинственных коробок в машине был наш обед, состоящий из двух богатырских бутербродов, больших и круглых, как гостиничные кресла тридцатых годов. Они были нашпигованы таким количеством пастельного цвета перчиков, пикулей, крутых яиц, сыров, мясного ассорти, что, как я ни старался, язык не мог выделить вкус чего-нибудь одного.

Не успел я справиться с половиной своего кресла, как Венаск встал, вытер руки о штаны и сказал:

— Итак, начнем.

Даже помня все то, что он уже проделал со мной, по его виду я не мог вообразить, что он способен на великую магию. Я положил бутерброд на кусок вощеной бумаги и тоже встал.

— Идите, найдите себе хорошую толстую палку, примерно такой величины. — Он раздвинул руки дюймов на десять.

— И что-нибудь еще?

— Нет, только палку. Это все, что вам понадобится. — Он бесцеремонно отвернулся и свистнул животным. Они прибежали на свист.

Неподалеку в плавнике я нашел палку и принес ему.

— Хорошо, подойдет. А теперь, Уокер, я хочу, чтобы ты построил прямо здесь песочный замок. Знаешь, какие строят дети у воды, где сыро?

Я посмотрел на песок цвета хаки и подумал, что старик шутит. Наподдал иссушенный жарой и солнцем песок ногой; сверкнули, рассыпаясь, песчинки.

— Бросьте, Венаск. Он слишком сухой. Не будет держаться.

— Не желаю этого слышать! Делай, что сказано. Способ есть. Если я говорю сделать это, значит, способ есть. Посмотри на меня.

Ошеломленный его тоном и все возрастающей грубостью, я молча смотрел, как он опустился на колени передо мной. Животные стояли рядом с ним недвижно и бесшумно. Его молчаливая стража.

Старик закрыл глаза и вдруг вытянул руки прямо перед собой, как лунатик.

С его рук начала капать вода. Капли падали со смачным, плотным звуком, словно пальцы были открытыми кранами. Вода не кончалась, а он смотрел на меня, ничего не говоря.

Нагнувшись, шаман засунул блестящие от влаги руки в песок и подержал их там. На песке образовалось темное пятно и стало расползаться во все стороны. Что-то внизу делало все мокрым. Источающие воду пальцы. Через какое-то время он вынул их снова и начал сгребать мокрую жижу, придавать ей форму стен и квадратных блоков, потом построил башни и что-то вроде крепостного рва.

Когда его замок стал приобретать определенную форму, старик со стоном встал и велел животным закончить труд. И подобно мохнатым архитекторам или гигантским рабочим муравьям, они стали рыть, прихлопывать и сгребать песок, придавая замку окончательную форму. Я смотрел на это чудо. Взглянув на Венаска, я увидел, что он стоит рядом и смотрит на море, доедая мой бутерброд. Он не обращал внимания на то, что они делают.

Когда замок был закончен, он был очень похож на вход в Страну Фантазий в Диснейленде. Животные отошли полюбоваться, а потом направились к воде мыться.

— Ты можешь построить здесь замок, Уокер.

— Я — не вы, Венаск. Я не могу источать из пальцев воду. Или заставить собаку и свинью строить стены за меня.

— Нет, но у тебя есть мозги, вот и кумекай! Конечно, мой способ отличается от твоего. Но ты должен понять, что у тебя тоже есть способ это выполнить. Даже когда речь идет о таком ничтожном и глупом деле. Построй мне замок из сухого песка, а?.. Я хочу прогуляться по берегу. Мы вернемся через час-другой, так что сделай это к нашему возвращению. И будь так добр, используй только найденную палку. Не носи воду из океана, это слишком просто. А я узнаю, если ты будешь ее носить.

— Как?

— Как я узнаю? Увидишь. Но лучше придумай что-нибудь другое. Ты можешь, Уокер. Если ты вызвал всю эту магию в Вене, то можешь черпать ее изнутри и обратить себе на пользу.

Он снова резко свистнул, и животные бросились к нему из прибоя. Вместе они пустились по берегу; Конни все норовила прислониться к его правой ноге. Он один раз оглянулся и широко помахал мне:

— Не пользуйся водой!

Меня сразу посетили блестящие идеи, вроде того чтобы поплевать или даже помочиться (это же не морская вода!). Но сколько же придется плевать (или мочиться), прежде чем наберешь нужное количество песка… Сколько кораллов украл Карл у Клары…

Стоял чудесный день, и мне хотелось разделить его с Марис. Будь она здесь, то нашла бы решение. Марис была архитектором наших отношений, она была строителем. Я подумал о Говарде Рорке^[85] из «Источника». Он бы тоже сообразил, что делать. К несчастью, ни Марис, ни Говарда поблизости не было, а были только моя палка и полный берег сухого песка, который без воды и не думал слипаться.

Тут на меня снизошло первое вдохновение. Возможно, если докопаться достаточно глубоко, песок там будет более влажным и не таким рассыпчатым. Первые пятнадцать минут я провел, роясь в горячем песке, как нервный коккер-спаниель. Естественно, безрезультатно. Чем больше песка я выкапывал, тем больше его сползало, ссыпалось, обрушивалось обратно в мою бесполезную яму. И чем больше его ссыпалось, тем большим дураком я себя чувствовал. И чем большим дураком я себя чувствовал, тем больше (и быстрее) я старался выгрести его из ямы. Удачи! Вот так же Сизиф пытался закатить камень на гору. Но ему, по крайней мере, боги позволяли хоть немного закатить его вверх, прежде чем скатывали вниз.

Когда моя злоба стала подбираться к критической отметке, появился какой-то тип и стал за мной наблюдать. Я был слишком взвинчен, мне было слишком жарко, и меня слишком раздражала моя работа. И все же хотелось сказать ему, чтобы не совался куда не просят и шел своей дорогой.

— Не очень продвигается эта нора, а?

Захотелось дать ему по башке. Его голос раздражал своим тоном — болвана, уверенного, что изрекает нечто глубокомысленное.

— Истинная правда! Не очень!

— Ты это для забавы или как?

Я бросил рыть и закусил губу, наблюдая за очередной лавиной, медленно и сладострастно сползавшей в мой кратер.

— Слушай, приятель, может, тебе помочь? Ну, в смысле: что я могу для тебя сделать?

— Ничего. Я просто стою и наблюдаю.

— Я заметил.

— Но вряд ли ты далеко уйдешь, если так рыться.

— Спасибо. Можешь что-нибудь предложить?

— Ничего.

Хороший способ почувствовать себя полным дураком: делать что-нибудь дурацкое, когда за тобой наблюдают. Он не собирался уходить. Я повернулся к нему спиной и снова принялся за свою спаниелью работу. Затем, почти упершись в него кормой, изобразил натуральную землеройную машину.

— Эй, осторожнее! Ты что, с ума сошел?

Я остановился и бросил работу. Может быть, это преобразившийся Венаск вернулся испытать мое терпение. Я обернулся и взглянул на него. Болван торжествующе улыбался, скрестив на груди руки. Остатки моего хладнокровия сдуло в море.

— Шел бы ты куда подальше, а?

— Я делаю что хочу! Это свободная страна!

— С пятого класса не слышал этой отмазки.

Я встал и пошел прочь. От греха подальше. Я прошелся по берегу, потом вернулся назад.

К счастью, мой собеседник убрался. Я снова опустился на колени и снова посмотрел на своего приятеля — на песок.

И так все и смотрел час спустя, когда вернулся Венаск с животными, а за ним на буксире тот болван.

— Ну как, насколько продвинулся?

— Нинасколько, — пожал плечами я.

— Я спросил его, что он делает, а он швырнул мне песком в лицо. Говорю вам, он сумасшедший.

Венаск похлопал его по спине.

— Мы вдвоем поспорили, что он не сможет построить здесь из песка замок.

— Замок из песка? Кто же строит песочный замок, где песок такой сухой! Нужно спуститься к воде, где он сырой.

— Никаких мыслей, Уокер?

— Я хотел плевать или даже помочиться… Но песка слишком много. Я недостаточно выпил за обедом.

Болван зажал нос и состроил рожу, как от вони. Венаску это показалось забавным, и он захохотал, широко разинув рот:

— ХА-ХА-ХА! Хорошая мысль, но тебе нельзя пользоваться и этим. Никакой воды. Даже твоего собственного океана. ХА-ХА!

— Но вы пользовались водой!

Это прозвучало как хныканье непослушного мальчишки. Как я чему-нибудь научусь у этого старика? Как можно научиться магии, если не умеешь даже контролировать свой голос и эмоции?

— Прошу прощения, Венаск. Я хочу это сделать, но пока не вижу как.

— Хорошо. Дам тебе еще немного времени, подумай хорошенько. Мы пока не поедем в горы. — Он повернулся к зеваке. — Пошли, Лео, выпьем кока-колы.

И я не видел его до вечера. Я бился над задачей всю вторую половину дня, и испробовал все мыслимые подходы, но ничто не сработало. Через несколько часов я уже не думал о Венаске и его возвращении, так как понял, что он вернется, когда я что-то придумаю или когда окончательно сдамся.

Порой кто-нибудь проходил и здоровался, но большую часть времени я оставался один. И так было лучше, потому что я был настроен не слишком дружелюбно.

Если вы возьмете слово «машина» или «собака» и будете повторять его вновь и вновь сотни раз, оно потеряет для вас всякий смысл. Так же и с этой головоломкой. Я думал о ней столько и брался за нее со стольких сторон, что к заходу солнца моя голова совершенно опустела. По небу размазался коричнево-оранжевый закат, а мятые грозовые тучи выглядели, как подушки на неприбранной постели.

Я смотрел на небо, ожидая от него подсказки, — но без толку. Эх, если бы Господь нарушал в такие моменты свое молчание! Появиться на плече, как белоснежный какаду, и растолковать, что делать. Или заполнить все небо лицом Рональда Колмана^[86], которое несколькими точными блестящими громовыми словами все прояснит.

Я смотрел на закат, пока смеркалось и цвета тускнели, и бессознательно водил палкой по песку. Когда же осознал, что я делаю, меня осенило. И ошеломило простотой ответа.

Потрясая над головой палкой, я стал насвистывать мелодию песни из фильма «Грек Зорба». «Научи меня танцевать… Венаск!» От этих слов я рассмеялся. Так хорошо, когда что-то поймешь! Я приплясывал и топал ногой, чувствуя себя на целый фут выше… или умнее.

Палка оставляла на песке след. Я провел черту далеко влево, потом вперед и вокруг. Не имея в голове никакого плана, я позволял руке самой двигаться и чертить. Она рвалась к работе. Я так увлекся, что подпрыгнул от неожиданности, когда кто-то положил мне руку на плечо.

— Уокер, ты догадался! Молодец. Ну-ка, посмотрим.

Я нарисовал замок, но это было лишь частью дела. Замок стоял с краю от других зданий. К этому времени на берегу было так темно, что мы еле могли разглядеть мой чертеж.

— Да ты создал целый город, а?

— Моя рука чертила, что ей вздумается. Это вроде как она все и выполнила.

— Ну, скажу я вам! Я не могу разглядеть все, но это потрясающе. Ты нашел простой ответ на сложный вопрос. Так и надо начинать. Не все песочные замки должны возвышаться в воздухе. Ну, пошли.

Не более того. Я немного поколебался. Было грустно прекращать мозговой штурм сразу после завершения работы. Венаск уже далеко ушел по берегу, направляясь к стоянке.

Не оборачиваясь, он крикнул через плечо:

— Оставь его, Уокер. Это еще что! Погоди, еще увидишь многое другое, на что ты способен.

— Ты научишь меня танцевать, Венаск?

Я даже не знал, услышал ли он меня, пока старик не щелкнул пальцами над головой и не повернулся лицом ко мне.

— «Ты научишь меня танцевать, Зорба?» — «Танцевать? Ты сказал танцевать, босс? Давай, мой мальчик!» Фильм «Грек Зорба», режиссер Майкл Какояннис. В главных ролях Энтони Куинн, Алан Бейтс и Лила Кедрова, получившая в тот год «Оскар» за исполнение роли Бубулины. Великолепный фильм. Я видел его на днях по кабелю.

⠀⠀ ⠀⠀

— Уокер, я соскучилась по тебе. Ты где?

— В мотеле «Объятия Морфея».

— Ты шутишь. Где это?

— Недалеко от Сайта-Барбары. Мы почти целый день провели на пляже.

— Звучит не очень волшебно.

Прислонившись к спинке кровати, я рассказал Марис про мой песочный замок.

Венаск, сидя на другой кровати, изучал телепрограмму и ногой почесывал Кумпола. Перегнувшись ко мне, он показал, что по порноканалу идет фильм «Голые друиды». Я закатил глаза. Он пожал плечами.

— Ты ел что-нибудь?

— Да, несколько бутербродов на обед, а потом еще сходим. Тут неподалеку должен быть неплохой ресторанчик.

— Пожалуйста, ешь, Уокер. Я не хочу, чтобы ты вернулся, похудев на десять фунтов.

— Хорошо, договорились. Как там дела?

— Сегодня ходила с Инграмом на радиостанцию, послушала, как он ведет передачу. Там была женщина, учившая кричать.

— Звучит ужасно. И ей платят за это?

Марис рассмеялась.

— И еще она была в армейской каске с наклейкой «Крик имеет значение».

— Постараюсь это запомнить.

— Я на пару дней останусь у Инграма, так что звони мне туда, ладно? Безумно по тебе скучаю.

— Я тоже! Тысячу раз.

— Венаск там, с тобой? — Да.

— Передай ему, чтобы заботился о тебе.

— Передам.

— И помни про человека, съевшего целый торт.

— А ты про старика, пившего кофе через соломинку. Марис, я позвоню завтра. Я люблю тебя.

— Спокойной ночи, mein Liebstet^[87].

— Спокойной ночи.

Я повесил трубку и вздохнул. С тех пор как мы приехали в Калифорнию, это была наша первая ночь врозь. Меня не радовала перспектива спать без Марис.

— Венаск, вы были когда-нибудь женаты?

— Я был женат двадцать семь лет.

— И что с ней случилось?

— Умерла. Вы готовы идти? — Он встал и разгладил на себе брюки.

Я взял с кровати футболку и последовал за ним на улицу. Стоянка была залита бледным медно-оранжевым светом фонарей.

— Это ничего, что мы оставили в номере животных?

— Конечно ничего. Набегавшись за день, они будут спать как убитые. Извините, что я оборвал вас. Мне трудно говорить о жене. За ужином я расскажу вам о ней, когда что-нибудь проглотим. Говорят, в этом ресторане дают великолепных камчатских крабов, сегодня я угощаю. Отметим ваш песочный замок.

Марис могла не беспокоиться о моем питании. В тот вечер мы так наворачивали крабов, что официанты косились на нас с удивлением. Закончили мы горячей сливочной помадкой с фруктами и орехами, и порции были с бейсбольную перчатку.

— Почти тридцать лет я прожил с женщиной, которую любил, но сам не понимал этого. Мы были счастливы, но очень часто смотрели друг на друга и удивлялись: «Кто это? Мы знакомы?..» Умирала она плохо, Уокер. У нее был рак, и он пожирал ее. Она умирала очень долго, и под конец от нее остался лишь пустой сосуд скорби.

— Разве вы не могли что-нибудь сделать для нее? С вашим… могуществом?

— Ничего. Вопросы жизни и смерти каждый решает сам.

Это потрясло меня.

— Неужели? Ничего?

— Поймите, что такое жизнь, Уокер. Смерть все равно неизбежна. Я не мог ничего сделать для Нели — так ее звали, — потому что война научила меня сосредоточиваться на жизни, как сделать ее лучше. В этом мы с Нелей соглашались, потому что оба прошли войну. Жить было важнее, чем умирать.

— Но вы только что сказали, что умирала она плохо.

— Она умирала плохо, потому что недостаточно научилась жить. Снова и снова возвращалась в свои прошлые жизни, как начинаете делать вы, но она лишь разглядывала их, будто турист в чужой стране. Так сказать, делала снимки, чтобы показать друзьям, но сама о них не думала. Вот почему она умирала плохо. По-настоящему знать мы можем лишь то, что переживаем или, что уже пережили. А потом нужно изо всех сил изучать это, пока не поймем.

— Но вы всё спрашивали меня, после того как я вернулся в одну из своих жизней, ощутил ли я там, как умираю. И на что это было похоже.

— Конечно, спрашивал! Может быть, вы окажетесь тем самым человеком, который скажет мне то, что я пытался выяснить всю свою жизнь. Говорю вам: я такой же ученик, как вы.

— И что же вы все еще пытаетесь выяснить? Похоже, вы уже довольно многое выяснили.

Он покачал головой.

— А каково сразу после смерти? Каково это — пережить смерть? Я знаю, что мы возвращаемся, вопросов нет, — но вот куда мы деваемся в промежутке?

— Венаск, а та сегодняшняя девушка — действительно красная женщина из моего сна?

Он улыбнулся и сделал знак официанту, чтобы принес счет.

— Нет. Я сказал это, чтобы увидеть вашу реакцию. Но вы еще столкнетесь с той красной женщиной в своей жизни. Гарантирую.

— Но зачем вы сказали это сегодня? Какой реакции вы ждали?

— Именно такой, какую увидел. Вас это заинтриговало. Я сказал это потому, что вам пора начинать по-иному думать о некоторых вещах. Вы еще не начали думать по-разному. Летающий человек должен верить, что у него есть крылья. Или что он может иметь крылья. Понимаете, о чем я?

— Хорошо, допустим, но я хочу спросить еще кое-что.

Он посмотрел на часы.

— Короткий вопрос? Нам пора возвращаться к зверюшкам. Они нервничают, когда меня долго нет.

— Не обязательно отвечать прямо сейчас, но спросить я хочу сейчас: вы сами знаете, как часто срываетесь и кричите на меня? Очень часто. А как часто хамите? Да, я ничего не знаю. А когда вы говорите таким тоном, я или нервничаю, или пугаюсь вас. Учителя не должны пугать своих учеников.

Он очень быстро встал из-за стола и положил рядом с тарелкой несколько банкнот. Я подумал, что серьезно обидел его. Старик посмотрел на меня и вытер рукой губы.

— Да, вы правы. Извините. С тех пор как состарился, мне часто отказывает выдержка. Сколько ни учишься, не всегда проявляешь ее, когда она нужнее всего. Eine Schande^[88], а? Великая ирония. Можно быть лучшим в мире учителем, но все равно пугаться, когда приходит твой черед, и знаешь, что времени осталось не так много.

— Почему немного? Вы больны? — спросил я, беспомощно коря себя за то, что коснулся такой скользкой темы.

— Болен? Вот уж нет. Я просто стар. Когда доживете до моих лет, вам останутся только пучки волос в ушах и одиночество, ничего больше. «Ко мне каждый день спускается ночь. Стоит под окном, пугая всерьез, что старость придет, умеряя страсть. И я пугаюсь». Вот на что это похоже. Не очень весело. Вы читаете стихи? Вам не помешало бы… Вот почему я всегда беру с собой этих зверюшек. Они мое последнее общество.

— А как же ваши ученики?

— Очень милые люди, но, когда мне придет пора умереть, они не смогут помочь. Вот почему я пытаюсь выяснить сейчас, на что это будет похоже. Возможно, если мне это удастся, то не будет так неуютно. Я кое-чему научился, но так и не перестал задумываться, что станет со мной, когда придет КОНЕЦ. Вот доживете до моих лет, тоже будете много думать о «серьезной ночи». Это естественно, но ужасно неприятно. Становишься нервным. Хочется, чтобы все остальные тоже торопились, как ты сам, и если они медлят, ты злишься… И еще кое-что: я провел большую часть жизни, уча людей или пытаясь научить их чему-то важному. Но я дохожу до определенной точки и дальше продвинуть их не могу. Не очень приятно знать о себе такое. Особенно когда так чертовски стар и не можешь с этим ничего поделать. Никто не любит неудачи, а?.. Пошли, в мотеле еще поговорим.

⠀⠀ ⠀⠀

И снова этот неуютный тусклый оранжевый свет над стоянкой у ресторана. Встав у машины, я запрокинул голову и посмотрел на него.

— Этот свет… Как будто сейчас приземлится НЛО.

Отворив свою дверцу, Венаск тоже посмотрел вверх.

— Это безопасный свет. Говорят, он расходится под большим углом и освещает большую площадь. Лучше проникает во все закутки.

Я хотел что-то сказать, когда неизвестно откуда в голове и на языке возникли строчки:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Я закончил, запыхавшийся и потрясенный, как после встречи с призраком. Я немного знал поэзию, но ничего похожего на эти стихи и не наизусть. Я также знал, что никогда не читал и не слышал этих стихов до нынешнего вечера, когда Венаск процитировал мне три первые строчки в совершенно другом контексте.

Когда я закончил декламацию, мы оба замерли по разные стороны джипа и уставились друг на друга. Меня больше не нужно было убеждать, что часть моего обучения заключалась в привыкании к чудесам, что нужно попробовать открыться для всевозможных чудес, уготованных мне Венаском.

Наклонившись, чтобы сесть в машину, он сказал:

— «Ко мне каждый день спускается ночь» Джека Гилберта^[90]. Я всегда любил его стихи. Поехали.

⠀⠀ ⠀⠀

Когда мы вернулись в мотель, свинья и собака едва приподняли головы. Кумпол умудрился взгромоздиться на кровать Венаска и примял задницей хозяйскую подушку. Конни лежала внизу, прислонившись к кровати.

Венаск подошел и осторожно сдвинул собаку с подушки. Примостившись, бультерьер дважды ударил хвостом.

— Я не упрекаю его. Лучше пристроить зад на подушке, чем на полу… Послушайте, Уокер. Давайте-ка проделаем с вами еще одну штуку, прежде чем лечь спать. Хочу помочь вам снова вернуться в другую вашу жизнь. На этот раз в одну из ранних. Может быть, в самую первую. Нужно, чтобы вы прочувствовали, какова была жизнь тогда. Это даст вам возможность подумать кое о чем важном, когда мы поднимемся в горы.

— Мне уже есть о чем подумать!

— Верно, но не о ваших истоках. Вы видели кое-что из вашей прошлой жизни и, возможно, один момент из позапрошлой, российской. Но чтобы начать понимать целое, нужно хотя бы мельком взглянуть, какой была ваша жизнь вначале. Ложитесь спать, и вы увидите это перед тем, как заснете.

Я нагнулся к своей сумке. Расстегивая молнию, я осознал: что бы ни ожидало меня под руководством этого не безупречного, но замечательного человека, я был охвачен предвкушением. Все во мне было взбудоражено, как будто встряхнули ящик с птицами, но я был на пути к открытию, ради которого и обратился к шаману.

— Венаск, эти стихи Джека Гилберта — о любви. Зачем вы процитировали их? У вас они звучали печально.

Он так засунул голову в свой чемоданчик, что я еле расслышал его ответ.

— Для вас это стихи о любви. А у меня нет Джанны, в моей постели. Только Кумпол и ночь за окном.

⠀⠀ ⠀⠀

Двое ребят перебрасывались белым мячиком. Держа за руку отца, я с завистью смотрел, как они бросают его туда-сюда, окликая друг друга по имени, когда кто-то из них ронял мяч. Он то и дело падал, и я не мог понять почему, так как ребята были весьма ловкими.

Шел сильный дождь, и мало кто подходил купить папину картошку. Мы вместе смотрели на мальчиков, но, в отличие от меня, отец каждый раз фыркал, когда они роняли мяч.

К нашему лотку крадучись подошел какой-то мужчина. Он был весь укутан в плащ, но от него исходил сладковатый запах чумы. Пришедший собрался что-то сказать, но отец замахнулся своим деревянным посохом и велел ему проваливать.

У человека в плаще были остекленевшие, опустошенные болезнью глаза, но в них еще сохранилось достаточно жизни, чтобы сверкнуть глубокой, как могила богача, злобой.

— Мне тоже нужно есть!

— Тогда жри мертвецов. Привыкай к их вкусу!

— У меня есть деньги. Я могу заплатить. — Из складок темного плаща высунулась белая рука с несколькими монетами.

— Неужели ты думаешь, я прикоснусь к деньгам сладко пахнущего человека, чтобы тоже заразиться? Проваливай! Ты не должен даже выходить на улицу.

Умирающий постоял, словно ожидая, что отец передумает.

Я забыл про играющих в мяч мальчиков, пока один из них не крикнул что-то и их «мяч» не упал к ногам сладкого человека. И тут я увидел, что это не мяч, а череп какого-то мелкого зверька. Человек посмотрел и медленно нагнулся подобрать его. Держа череп в руке, он задумчиво разглядывал его, а потом вдруг швырнул в нас.

Отец топнул ногой. Череп мгновенно остановился, завис в воздухе.

— Не сыграть никому в мою игру!

Он топнул еще раз, и тут череп и сладко пахнущий человек взорвались.

⠀⠀ ⠀⠀

Открыв глаза, я ощутил сухость во рту. Я понимал, где я, но сил хватало лишь, чтобы лежать и смотреть в испещренный точками потолок нашего номера. За окном переключил скорость и взревел, удаляясь в ночь, грузовик.

— Венаск!

Кто-то из животных тихо, печально заскулил. В воздухе сильно пахло озоном, словно сгорел какой-то электрический прибор или вот-вот ударит гром.

— Венаск! Вы не спите?

Он не должен был спать, пока я путешествовал по своей прошлой жизни. Но возможно, меня не было так долго, что он не выдержал, на мгновение закрыл глаза и…

Потом возник другой запах — горячий, едкий, знакомый — запах мочи. Я протянул руку и включил лампу. Прищурившись от света, я посмотрел на соседнюю кровать. Венаск был там, но с первого взгляда я понял, что что-то не так. Он, видимо, сидел, прислонившись спиной к спинке кровати, но потом неуклюже сполз набок и теперь лежал неподвижно. Первой моей мыслью было, что его кто-то застрелил.

— Венаск!

Я встал и подошел к нему. Во взглядах лежавших между нашими кроватями свиньи и собаки читалась дурная весть. Левый глаз старика был широко раскрыт, а правый — лишь наполовину. Я наклонился и прислушался к его дыханию, но уловил лишь тихие короткие хрипы; этого не хватало, чтобы питать воздухом большое тело. Я приложил два пальца к его шее, нащупывая пульс. Пульс был, но такой же слабый и неровный, как и дыхание. Уложив старика поудобнее, я позвонил в скорую помощь и до их приезда делал ему искусственное дыхание.

⠀⠀ ⠀⠀

Голубые вспышки вращающейся мигалки пробились сквозь оранжевый заоконнъгй свет. Ночь была полна странных, ярких красок и совершенной темноты. Ничего между.

Скорая помощь приехала очень быстро, врачи работали с видом людей, которые любят свое дело, и выполняли работу хорошо. Они внимательно осмотрели Венаска и задали много вопросов. Я смог лишь сообщить им, что я уснул, а когда проснулся, он уже был в таком состоянии. Врачи отнеслись к больному с сочувствием, но без тепла. Для них случившееся со стариком означало лишь — опять считывать показания приборов, выполнять процедуры, заполнять справки. Я понимал это, но когда смотрел на него и видел его подстреленное лицо, мне не понравились их слишком спокойные голоса, вопросы и безразличие к его судьбе.

Когда врачи закончили со мной, я позвонил Марис, велел ей связаться с Филиппом Стрейхорном и рассказать о случившемся. Через пятнадцать минут он позвонил и расспросил обо всем сам. Сказал, что сейчас же приедет, но попросил до его приезда оставаться в больнице в Санта-Барбаре.

— Как там животные?

— Опечалены. Понимают, что происходит что-то нехорошее. Они не встают с пола.

⠀⠀ ⠀⠀

Я сидел в белой палате и вполглаза читал статью в «Нешнл джиогрэфик», ожидая новостей о состоянии Венаска. Сначала помещение было пусто, но через какое-то время вошла красивая пара. Они приблизились ко мне.

— Вы Уокер Истерлинг?

— Да.

Мужчина протянул руку.

— Гарри Радклифф, а это моя жена Сидни. Нам позвонил Фил Стрейхорн и рассказал про Венаска. Как он?

— Не знаю. В реанимации, но врачи пока молчат.

— Аналогично. Мы спрашивали в приемном, когда приехали, но санитарки ничего не сказали.

Сидни откинула с лица длинные ухоженные волосы.

— Мы были у него всего несколько недель назад, и он выглядел великолепно. Показывали «Доджерс»^[91].

— Как вы так быстро добрались?

— Мы живем в Санта-Барбаре и могли бы приехать еще скорее, но нас не было дома, и…

— Мистер Истерлинг? — В дверях стояла женщина в белом халате с папкой под мышкой. — Я доктор Тройз. Это вы приехали с. мистером Венаском?

— Да. Как он? Никто так ничего нам и не сказал.

— Он в коме, и мы все еще проводим тесты. Но прежде чем продолжать, нам нужно узнать кое-что важное. Некоторые анализы говорят, что дело могло быть в сильном ударе током. Вы не знаете, он не трогал розетку или какой-нибудь электроприбор? Может, вилка была плохо изолирована?

— Понятия не имею. Как я уже говорил другим, я спал и обнаружил его… вот таким, когда проснулся.

— И вы ничего не слышали? Какой-нибудь удивленный вскрик? Знаете, как кричат от неожиданного удара током.

— Ничего такого, но я глубоко уснул, и мне снились удивительные сны. Это я помню хорошо, так что, должно быть, спал я действительно крепко, понимаете?

Радклифф встал и подошел к врачу.

— Почему вы думаете, что это был удар током, доктор?

Она посмотрела на меня, словно спрашивая, имеет ли этот человек право задавать вопросы. Я кивнул.

— Я бы предпочла не утверждать ничего определенного, пока не сделаны все анализы. — Она состроила недовольное лицо и повернулась, чтобы уйти. — Иногда врачи имеют дурную привычку забегать вперед — и попадают впросак. Мы делаем для мистера Венаска все возможное. Я сообщу вам, когда что-нибудь выяснится.

Она ушла, и мы все трое обменялись недоуменными взглядами.

⠀⠀ ⠀⠀

В больницу вошел Стрейхорн, и выглядел он кошмарно. Его покрасневшие глаза были полны тревоги и печали. Он говорил быстро и по нескольку раз задавал одни и те же вопросы. Миссис Радклифф усадила его рядом с собой и обняла за плечи.

С его приходом я почти сразу же ощутил, как эти трое сомкнули невидимые ряды. Комната для посетителей стала их комнатой. Я знал Венаска и был рядом, когда его «ударило», но теперь шаман был только их заботой, а меня оттерли в сторону. Это еще усилилось, когда Радклифф сказал, что «теперь я могу оставить дело в их руках», они обо всем позаботятся. Хотя его голос звучал по-дружески и признательно, я понял, что предложение означало: было бы лучше, если бы ты ушел, приятель.

— Мы позаботимся о животных, Уокер, но вы очень поможете, если отгоните джип обратно в Лос-Анджелес и поставите в гараж. Ключи отдайте соседу, мистеру Барру. Сидни отвезет вас в мотель за вашими вещами.

Я беспомощно развел руками.

— Ладно, только запишите мой адрес и телефон в Лос-Анджелесе. Обязательно позвоните, если я чем-нибудь могу помочь. Хорошо?

— Непременно. И большое спасибо за все, что вы сделали, Уокер. Мы будем держать вас в курсе, как только что-нибудь узнаем. Об уходе за ним не беспокойтесь: мы будем следить за каждым их шагом. Если понадобится, я пристрою к этой больнице новое крыло специально для него!

Мы обменялись рукопожатиями. Стрейхорн задержал мою руку и внимательно посмотрел на меня.

— Уокер, между вами что-то произошло? Вы не сделали чего-нибудь, что могло бы вызвать удар?

— Нет, Филипп. Он заставил меня сегодня построить на берегу песочный замок, а потом, как я уже говорил, снова послал меня в одну из моих прежних жизней, когда я уснул.

— И больше ничего? Венаск говорил мне, что вы — один из самых загадочных случаев в его практике. Сказал, что в вас таится необыкновенная магия. Он считает, что это вы, своим присутствием, могли вызвать появление того морского змея.

— Он так сказал? Мне он ничего не говорил.

— У него всегда есть свои причины. Мне он говорил, что с удовольствием предвкушает работу с вами. А теперь это… Вот почему я спрашиваю, не обижайтесь. Вы могли что-то совершить, сами того не зная… Может быть, во сне?

— Филипп, это может быть, но какова вероятность? Я не знаю, что случилось, пока я спал. Мне снилось, что я где-то в средневековье со своим отцом. Он не захотел продать картошку больному чумой. А когда я проснулся, Венаск был без сознания.

— И ничто в вашем сне?..

— Насколько я помню, ничего.

И только через три дня, когда мы летели обратно в Вену, мне вспомнилось окончание сна: как мой отец взорвал «сладкого человека» и маленький белый череп, когда они стали представлять угрозу. Почему я не вспомнил это, когда Стрейхорн стоял прямо передо мной, ожидая сведений, которые могли бы спасти Венаска? Почему я не вспомнил это тогда?

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Я вернулся домой в три часа ночи, но в комнате горел свет. Марис еще не ложилась и читала сборник своего любимого поэта — Дианы Вакоски^[92]. Она оторвалась от книги, а потом с улыбкой зачитала:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

— Привет, мой мерзавец. Как здоровье? Как дорога? Что с Венаском?

— Уже второй раз за ночь я слышу стихи. Сегодня все еще вторник? О господи, он продолжался сто часов! Венаск в коме. Худо. Стрейхорн и Гарри Радклифф с ним в больнице.

— Это ты про моего Гарри Радклиффа, архитектора? Ого!

— Помнишь, я говорил тебе, что он тоже учился у Венаска? Они с Филиппом приехали в больницу и прозрачно намекнули, чтобы я не путался под ногами. Ну я и уехал. Заодно отогнал назад машину Венаска. Ну и ночка, Марис! Ну и денек! Ты как-то раз сказала: «Этот день утомит тебя на всю оставшуюся жизнь», — так вот это именно он. Ничего мне больше так не хотелось, как добраться домой, к тебе… Эй, а как это вышло, что ты не у своего брата? Я так обрадовался, увидев тебя, что забыл: ты же должна быть там.

Она поцеловала меня в щеку.

— Я чувствовала, что ты сегодня вернешься. И к тому же мне не нравится парень, с которым живет Инграм. Ты заметил, что Лос-Анджелес — это город футболок? Все заявляют о себе надписью на футболке. Так у инграмовского приятеля написано: «Хотел бы с тобой спать, но обедаю с моим агентом». Расскажи мне, что случилось. Ничего не упусти.

— Ты не возражаешь, если я сделаю это утром? Я действительно еле держусь на ногах.

Она встала и потянула меня за собой.

— Конечно. Извини. Пошли, ляжем. Могу я что-нибудь сделать? Приготовить поесть? Растереть тебе спину?

— Нет, спасибо. Знаешь, что Венаск сказал Стрейхорну? Что во мне «необыкновенная магия», цитирую дословно. Он думает, что морское чудовище появилось из-за меня. — Я снова сел. — Что, ты думаешь, он имел в виду?

— То, что сказал. Ты пошел к нему из-за всех этих странностей вокруг тебя. Он чувствовал или знал, откуда они берутся, и потому хотел поработать с тобой. И потому-то так ужасно все случившееся. Я думала о тебе и Венаске все время после твоего отъезда, и знаешь что? Я уверена: обещание научить летать было всего лишь метафорой. Может быть, он и в самом деле собирался научить тебя летать — но сомневаюсь. Ведь он никогда не говорил тебе, что кого-то еще научил этому? А другие, например Филипп и Гарри Радклифф, научились обычным вещам — плавать и играть на музыкальном инструменте. Только тебе предназначалось летать, Уокер. Научить этому человека — не самое простое дело на свете. Я почему-то уверена, что это была метафора чего-то иного. Не спрашивай чего.

— Но ведь это твой брат первым сказал, что Венаск учит людей летать.

— Знаю. Сегодня я говорила об этом с Инграмом и обнаружила кое-что интересное: все ходившие к Венаску возвращались, чувствуя себя лучше или исцелившись. Но, по словам брата, летать никто из его знакомых в действительности не учился. Люди шли к нему, потому что он это рекламировал, — но до этого ни разу не доходило. Ты бы стал первым.

— Интересно. Похоже, ты права.

Но как только я сказал это, в голове у меня возникла картина из сна, приснившегося мне в ту ночь у Венаска: дети, вылетающие через окно каменного здания школы на юге Франции, сорок лет назад.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Почти в тот самый момент, когда Марис сказала, что согласна выйти за меня замуж, самолет накренился на один бок и начал выполнять вираж. Мы озадаченно переглянулись: а? Что такое?

— Не люблю, когда самолет делает виражи, Уокер.

— Может быть, пилот тебя услышал и делает для нас мертвую петлю.

Она закрыла глаза и сжала губы.

— Милая, не волнуйся.

— Я перестану волноваться, когда снова ступлю на землю. Почему это крыло под нами? Что происходит?

— Не знаю.

— Надо же, именно в это время! Я наконец говорю: «Да», — и самолет падает. Очень мило.

— Леди и джентльмены, говорит командир Моннингер. У нас небольшая техническая проблема, и потому через пятнадцать минут мы совершим посадку в аэропорту Сиэтла. Никаких поводов для беспокойства. У нас небольшое смещение багажа в грузовом отсеке, и багаж нужно закрепить. Извините за неудобство. Мы приведем все в порядок и тут же отправимся дальше.

— Думаешь, он говорит правду?

— Конечно. Сам факт, что он говорит, подтверждает это. Когда действительно серьезные проблемы…

— Вроде бомбы?

— … они ничего не говорят. Я уверен, все дело в багаже.

— Стюардесса, можно попросить еще бренди?

Я попытался взять Марис за руку, но она не дала.

— Я слишком нервничаю.

Я взглянул в окно на серые облака. Мы оба были так рады покинуть Лос-Анджелес, что чуть ли не бегом ринулись в самолет. Я рассматривал карту с нашим маршрутом, когда через час после взлета Марис повернулась ко мне и тихо-тихо спросила:

— Ты все еще хочешь на мне жениться?

Стараясь не терять хладнокровия, я положил карту и посмотрел на Марис.

— Я мечтаю на тебе жениться. И ты это знаешь. Я мечтаю об этом больше всего на свете.

— Я еще никогда не была замужем.

— Знаю.

И тут самолет накренился. Стюардесса принесла бренди, и Марис тремя глотками осушила бокал.

— Я в ужасе. Теперь, когда я собираюсь выйти замуж, полет пугает меня еще больше. Это хороший признак, верно? Раньше я просто боялась умереть, а теперь я боюсь, что умрет мой муж.

Пока мы закладывали виражи и снижались, я заметил в салоне самолета очень странный запашок. Поскольку делать все равно было нечего, я стал принюхиваться, стараясь определить, что это, но без особого успеха. Запах был неприятно сладкий, тяжелый и затхлый, как от старой коробки конфет. Самолет нырнул под облака, и вдруг идеальное бело-голубое небо сменилось зеленью штата Вашингтон. Слева от нас сквозь клочок пурпурно-серых туч пробивалось солнце, освещая часть города, как ацетиленовый фонарь.

— Божественная иллюминация.

— Что? — Склонившись через мои колени, Марис посмотрела в окно.

— Разве не похоже, будто Бог светит прожектором сквозь тучи?

Она поцеловала меня в щеку.

— Красивый образ. Я знаю в Сиэтле одного парня, его зовут Генри Сэмюэль. Настоящий подонок. Может быть, мы врежемся в его дом, и я смогу с ним поздороваться. Что это за запах? Напоминает комнатный дезодорант.

— Не знаю. Сам хотел бы понять.

— Не загорелись ли двигатели? — Наклонившись еще сильнее, чтобы лучше видеть из окна, она сказала: — Уокер, я это серьезно насчет замужества. Больше я пока ничего не говорю просто потому, что не знаю, что сказать. Понимаешь? Но я хочу за тебя замуж! Я поняла это, когда ты уехал с Венаском. Оказавшись снова одна, даже ненадолго, я чувствовала себя беспомощной, вялой. Просто возмущалась… нет, растерялась от твоего отсутствия. Я несу вздор?

— Нет.

— Хорошо. — Она скрестила на груди руки и кивнула. В это время с глухим стуком вышли шасси. — Ой! Ты замечал, что часы тикают быстрее, когда их заводишь? Словно благодарят за это. И мы с тобой, по-моему, так же. Потому и хочу за тебя замуж. Когда мы вместе, я горы могу свернуть, будто меня снова завели.

— Леди и джентльмены, пожалуйста, пристегните ремни и потушите сигареты. Мы заходим на посадку в аэропорту Сиэтла.

Мы приземлились так мягко, что даже Марис зааплодировала посадке:

— Этот парень может возить меня всегда. Когда самолет подрулил к углу аэропорта, нам велели оставаться на местах, так как проблема с грузом должна была занять минут двадцать.

Я встал, чтобы пойти в туалет, но впереди была большая очередь, так что я встал рядом с кухней и стал ждать. Рядом сидели две стюардессы, и, хотя они говорили тихо, я мог слышать их разговор.

— Никогда не видела такого сумасшествия.

— Кто первый заметил?

— Джуди, по этому жуткому запаху. Она сказала Дику, и он спустился проверить. Разве не странно?

— Отвратительно. Слава богу, Дик это сделал. Я бы, наверное, упала в обморок.

Стоявшая передо мной толстая негритянка наклонилась к ним и прошепелявила:

— Что это за запах? Мне пришлось опрыскать себя «сорок семь одиннадцать»^[93], чтобы избавиться от него!

Одна стюардесса взглянула на другую и пожала плечами. Почему не ответить, раз все равно скоро с этим будет кончено? Другая также пожала плечами.

— Когда мы взлетели из Лос-Анджелеса, каким-то образом открылся гроб, который мы везли в грузовом отсеке.

— Гроб? Господи Исусе! Вы хотите сказать, он открылся и покойник вывалился на мой чемодан? Сын велел мне лететь непременно на «Америкэн эрлайн» — мол, у них не так часто случаются проблемы! И вот на тебе!

Обе стюардессы приложили палец к губам: тише! Одна хихикнула:

— Такое иногда бывает, когда плохо закрепят груз перед взлетом. Но не беспокойтесь. Теперь его убирают. Больше проблем не будет.

— Погодите, я расскажу сыну. Он дипломат, но ничего не знает.

Драматически хмыкнув, толстуха прошла в открывшуюся дверь туалета и заполнила собой все тесное помещение.

— Еще даже до Европы не добрались, а уже черт-те что!

Когда я вернулся, Марис сидела на моем месте и смотрела в окно.

— Похоже, они говорили правду насчет груза. Посмотри на этих ребят внизу. Разве не здорово было бы иметь такой желтый грузовичок? Ты бы мог поставить его в свой Ноf^[94]. Эй, ого! Посмотри-ка!

Подъехал огромный «кадиллак»-катафалк, оттуда вышли двое в черном и прошли под самолет.

— Знаешь, что происходит?

Марис обернулась ко мне.

— А ты знаешь? Да? Скажи!

— Они везли гроб, при взлете он сдвинулся и открылся.

— Ты это серьезно?

— Вполне. Я подслушал разговор двух стюардесс, когда ходил в туалет.

— Хороший способ поздравить нас со свадьбой. — Увидев мое лицо, она хлопнула меня по шее. — Я шучу, Уокер. Нечего всюду искать символы. Просто какого-то бедолагу достал-таки двадцатый век. Давай посмотрим.

После долгого ожидания, пока множество людей суетилось под фюзеляжем, двое из похоронного бюро и двое служащих аэропорта вынесли гроб. Странным был его размер — не детский, но и не взрослый тоже. И, наверное, он был очень тяжелым, потому что у всех четверых лица покраснели, а на шее вздулись жилы. Коричневый металлический ящик на первый взгляд казался неповрежденным, но потом наверху, где сломалась крышка, я заметил огненный проблеск алой ткани.

— Теперь он знает, — вздохнула Марис.

— Ты о чем?

— Я думала об этом с детства. Когда вижу гроб, я всегда думаю, что его обитатель теперь знает Великий Ответ: каково это, после смерти. И еще гадаю, повезло ли ему, что уже знает, или нет.

— И Венаск тоже хотел это узнать. Но при всем своем могуществе не мог.

— Может быть, нам не положено знать. — Она посмотрела на меня. — Может быть, нам полагается просто жить как можно лучше и надеяться, что в конце концов все сделаем должным образом.

— А откуда знать, что живешь как можно лучше? Может быть, лучшее, на что ты способен, на самом-то деле никуда не годится?

— Я оптимистка. Я не верю, что бог несправедлив.

— Я люблю тебя, Марис.

— И это одна из причин моего оптимизма.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Глава четвертая ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Вену мы застали в разгар январской оттепели. На темной земле виднелись островки снега, а взлетные полосы аэропорта мокро блестели на теплом, клонящемся к вечеру солнце.

Марис, улыбаясь, ждала меня у самолетного трапа.

— Я только что снова заговорила по-немецки, и мне смешно.

— Это не так уж смешно — вернуться сюда. Это здорово. Когда приедем домой, я позвоню в Калифорнию и справлюсь, как там Венаск.

— Уокер, ты звонишь по три раза в день. Я правда думаю, тебе сообщат, если что изменится.

— Это очень важно для меня, Марис.

— Знаю; но, по-моему, ты перебарщиваешь. Дай всему этому немного улечься.

Люди шли к автобусу, который должен был отвезти нас к терминалу.

Я взял ее за руку и потянул к автобусу.

— Пошли, об этом не стоит спорить. Мы дома.

— Ты прав. Я все думаю, как там твой кот? Еще в самолете о нем вспоминала.

— Ему-то что? Рад — радешенек. Всякий раз, как я отдаю его фрау Нут, потом получаю обратно на пять фунтов тяжелее. Когда бы он ни захотел поесть, она пичкает его куриными сердцами.

Пока мы ждали у багажной карусели наш багаж, какой-то экстравагантный тип с выбеленными волосами и в хайтеково-панковском прикиде подошел к Марис сзади и обнял ее.

— Витамин D!

— Привет, Марис! Куда ты запропастилась, черт возьми? Мы обыскали весь Мюнхен.

— Виктор Диксон, а это мой муж Уокер Истерлинг.

— Муж? Ты вышла замуж! Это новость недели. Вы здесь живете или как?

— Уокер, Виктор — гитарист в группе «Витамин D».

— Привет, Уокер! Ты счастливчик, и я тебя ненавижу. Поздравляю. Да, завтра вечером мы здесь выступаем в «Ауди-макс»^[97]. Не хотите прийти?

— Вы раскрутились, а? Больше не играете в «Онкель Пё»^[98]?

— Что ты! Мы на девятом месте в американской «Горячей сотне». И на первом в Германии.

— Знаю. Мы только что из Лос-Анджелеса. Каждый раз, включая радио, я слышала «В небе выходной»^[99]. Я тобой горжусь! Вы пробились, вам удалось.

Он смотрел на нее глазами маленького мальчика, с любовью и жаждой ее одобрения. Ясно, в прошлом между ними было что-то серьезное. Я бы мог возревновать, но почувствовал только гордость. За Марис, за наши отношения. Виктор Диксон был прав, любя ее, и за это он мне нравился.

— Береги ее, Уокер, она чистое золото. Я оставлю несколько билетов в кассе, и можете прийти, если захотите. Марис, я рад за тебя. Все будут рады узнать, что у тебя все в порядке.

Еще раз бросив на нее взгляд, как из огнемета, он ушел прочь. Она подмигнула мне и не увидела, как он последний раз обернулся к ней, прежде чем выйти.

— Что за ним числится?

— Давний, давний роман. Виктор больше стремился к известности, чем к вниманию.

— В его глазах еще виден тот роман.

— Знаю, но он раздувает это. Ты не ревнуешь?

— Нет, горжусь. Горжусь, что ты меня любишь. Он понимает, что потерял. По его лицу видно.

— Интересно. Он всегда так хладнокровен. Мы пытались, но он из тех, кто думает, что не заслуживает любви.

— Не очень-то приятно думать, что ты была с кем-то еще.

— Вот наш багаж. Мне тоже неприятно думать, что ты был женат.

— Ревнуешь?

— Размышляю.

Фрау Нут жила внизу. Ее квартира напоминала хижину Хайди в Альпах.^[100] Кругом стояла Ваnет^[101] мебель, на стенах висели оленьи рога и скверные горные пейзажи вместе с сотнями пожелтевших фотографий ее умершего мужа Лео, тридцать лет проработавшего кондуктором на венском трамвае. У нее была милая дурная привычка печь совершенно несъедобные кексы и пичкать ими первую попавшуюся жертву, которой слишком часто оказывался я благодаря своему соседству. Фрау Нут была поклонницей Орландо и с радостью брала его под свою опеку, когда мне приходилось уезжать из города. Она открыла дверь, держа его на руках.

— Марис и Уокер, вы вернулись! Поздоровайся, Орландо.

— Как поживаете, фрау Нут? Мы привезли вам подарок из Калифорнии.

— Еще пены для ванны! Вы всегда привозите мне самую лучшую. Заходите. Мы тут смотрели телевизор.

Хотя кот был слепой, фрау Нут была убеждена, что он любит сидеть у нее на коленях и смотреть телевизор. Я знал, что он любит сидеть у нее на коленях и смотреть телевизор, потому что это означало время лакомиться, обычно солеными крендельками. Видеть их Орландо было не обязательно.

— Как он тут?

— Грустил, Уокер. Я кормила его всеми самыми его любимыми деликатесами и гладила, когда он просил. Но, наверное, он за что-то на меня рассердился. Или скучал по вас больше обычного. — Ее лицо исказилось, она чуть не плакала.

— О, вы его знаете. Коты делают что хотят. Половину времени он и на меня не обращает внимания.

Фрау Нут улыбнулась, не поднимая глаз.

— Вы очень добры, но на этот раз я что-то сделала не так. Посмотрите, как он рад вас видеть. — Он вился на полу у моих ног.

— Привет, Орландо. Как поживаешь?

— Мой брат дал мне особый рецепт яблочного пирога, фрау Нут. Давайте на неделе вместе его испечем.

— Да, Марис. С удовольствием. Можно пораньше? На следующей неделе у почтальона день рождения, и я испеку для него, если не возражаете.

— Хорошо, конечно.

Марис взглянула на меня и беззвучно, одними губами прошептала: «Скажи ей». — «Про нас?» — так же беззвучно спросил я, указывая на нее и на себя. «Да».

— Мы с Марис решили пожениться, фрау Нут. Вы узнали об этом первой.

Она всплеснула руками и закачалась на кресле.

— Как я рада это слышать! Я знала, что это случится. Я узнала первой? Какая честь! И когда?

Мы с Марис переглянулись и улыбнулись.

— Не знаю. Об этом мы еще не договорились.

— Уокер, а давайте в ваш день рождения. Он ведь уже скоро.

— Точно, Уокер! Вот тогда и устроим свадьбу. И по этому случаю испечем большой яблочный пирог.

— Я испеку его, Марис, но не яблочный! Я знаю специальный свадебный пирог. Это будет мой вам подарок. Eine Noot Torte a la Easterling^[102].

Отперши дверь в свою квартиру, я спросил Марис, как она представляет себе торт Нут.

— Не знаю, но нам придется весь его съесть, даже если он будет начинен ящерицами, иначе мы разобьем ей сердце.

— О боже, дома! Один этот запах… Дома!

Орландо щегольской походкой, как модель на дефиле, прошел в дверь первым. Мы вывалили вещи на пол.

— Уокер, я хочу ненадолго съездить к себе, кое-что забрать. Ты ведь не возражаешь, а?

— Нет, а я пока приму душ и посмотрю, не пришло ли какой-нибудь важной почты. Ты хочешь взять какие-то свои вещи?

— Нет, там ничего важного. Моя машина за углом. Я вернусь через пару часов.

Она подошла ко мне, и мы обнялись.

— От тебя пахнет поездкой.

— Почему я и хочу принять душ. Возвращайся скорее, и мы пойдем куда-нибудь поужинаем.

— Я хочу шницель. Нет, а здорово будет выйти за тебя в твой день рождения. Откуда она знает, когда он? Угадала твой знак?

— Нет, шантажировала меня последний год, чтобы найти повод испечь торт ко дню рождения.

— И чем же она тебя шантажировала?

— Угрожала печь по торту в день до конца года, пока я не расколюсь.

— Это опасно. Пожалуй, мне надо забежать в ванную перед уходом.

Она спустилась на первый этаж, пока я в спальне распаковывал вещи. Я расстегнул молнию на одной сумке и стоял, вперившись усталым взглядом в ее содержимое, когда Марис вернулась.

— Орландо любит сопровождать тебя в туалет?

— Обычно нет.

— Не будь он слепым, я бы сказала, что он извращенец. Он зашел вслед за мной и лежал рядом, пока я писала. Теперь я действительно ухожу. Увидимся через пару часов.

Мы поцеловались, и она ушла. Повесив костюм в шкаф, я осознал, что не имею желания разбирать вещи, и стал раздеваться, а потом, голый, пошлепал в ванную.

На полу у ванны лежала Конни, свинья Венаска.

— Без паники, — проговорила она его голосом.

— Господи Иисусе! — Я сел на унитаз. — Это вы, Венаск?

— Да. Пару часов назад я умер. Пока вы кружили по Вене. — Свинья передвинулась на полу, устраиваясь поудобнее.

— Почему вы здесь? И как это возможно?

Вошел Орландо и, подойдя к Конни, уселся рядом. Свинья безразлично обнюхала кота.

— Вы были здесь, когда вошла Марис?

— Да, но она не могла меня почувствовать. Я здесь для вас, Уокер. Мне нужно кое-что вам сказать.

— И как смерть… оправдала ваши ожидания?

— Могу сказать одно. Если бы все были невинны, не было бы такого страха. Невинные не ведают зла и потому не боятся его. Боятся лишь виновные и влюбленные. Одни — по своей природе, другие — из-за того, чего могут лишиться. И больше тут не о чем говорить. У вас есть еще какие-нибудь вопросы, Уокер? Я отвечу, если смогу.

— Почему вы стали Конни?

— Потому что она была жива и вы ее знали. И потому что она смешная. Вы бы предпочли Кумпола? Конни пришлось умереть, чтобы я пришел к вам, но животные все равно быстро попадают на небеса, а мне нужно было сюда… Не пожалейте времени, чтобы выяснить, кто вы такой, Уокер. Это для вас теперь самое важное. Я не могу выразить, как это важно. Теперь я понимаю, почему вы пришли ко мне и почему с вами происходили все эти странные вещи. Поверьте мне, это все еще более невероятно, чем мое появление здесь в таком виде. Если бы мы могли работать вместе, тайна открылась бы вам сама. Это было бы моим величайшим достижением… но, увы.

— Я? Кто я такой, Венаск? Что вы говорите? — Я оцепенел и без всякого замешательства отметил у себя эрекцию.

— Изучайте свои сны. Следуйте тому, что узнаете из них. Марис еще этого не знает, но она беременна. Пока ребенок не родился, вы должны найти своего отца. Вашего настоящего отца, а не человека в Атланте. Ваш отец в Вене и следит за всеми вашими действиями. Он вам не друг. Когда-то он любил вас, но больше не любит. Будьте с ним очень осторожны.

— Кто он?

— Торговец картошкой. Мельхиор Кролл. Карлик. Когда любил вас, он передал вам часть своей силы. Теперь же она иногда проявляется, и это часть проблемы, но вы должны научиться использовать ее правильно, не то пропадете, встретившись с отцом. Посмотрите на свою руку.

На моей правой ладони не было никаких линий. И на левой тоже. Ни отпечатков пальцев, ни линии жизни, ни линии любви. Лишь мягкие розовые бугорки плоти и фиолетовые вены под кожей.

— Подумайте об имени Мельхиор. Подумайте о Каспаре и Бальтазаре. Они где-то рядом.^[103] Больше я ничего сказать не могу. И не знаю, что вас ждет. Судьба — это открытая дорога. Ваши способности невероятны. Но и его тоже. Прикоснитесь к голове кота.

Я наклонился и погладил Орландо. Уткнувшись лбом мне в ладонь, он замурлыкал. А потом его совершенно белые глаза вдруг начали темнеть, там образовались зрачки, радужная оболочка. То, что он увидел впервые в своей жизни, заставило его заорать и выгнуть спину, словно готовясь к отпору. Плюясь и шипя, кот, как безумный, вылетел из комнаты. Я даровал ему зрение.

— Это не надолго, через час он снова ослепнет. Вашей силы пока не хватает, чтобы оставить ему зрение навсегда, но скоро вы это сможете, даже если не будете упражняться специально… Одна из моих величайших ошибок заключалась в том, что я отказывался верить в свою способность творить вещи, недоступные другим. Сначала я заставил детей летать, сделался невидимым… Вы были там и сами все видели. Я не мог этого принять. Но вы, Уокер, должны, причем немедленно — и пустить в ход. Мне понадобились годы, чтобы решить лишь одну проблему — как построить мой песочный замок, имея инструменты. У вас нет этих лет, а проблем перед вами две. Что делать человеку, способному оживлять мертвых? Или возвращать зрение? Или видеть чужое будущее? — Венаск и его голос начали исчезать, как Чеширский Кот в Стране Чудес — В первую очередь вы должны полностью поверить в свою силу, как бы скептически ни относились к ней сейчас. Потому что вторая проблема много сложнее, и вам понадобится вся ваша сила, чтобы справиться: как убить мага, не убив себя.

— Мой отец в самом деле маг?

— Да, но и вы тоже. И даже в большей степени, чем он, — из-за ваших отношений с Марис. Ваш отец не мог бы этого. А вы можете, потому что теперь принадлежите более этому, чем его миру.

Он почти исчез. Я хотел спросить что-нибудь еще, но не смог придумать что. Мой язык стал толстым, как автомобильная покрышка.

— Куда вы теперь, Венаск?

— Это не так важно, даже если бы я сказал вам. Вы отправитесь в другое место. Не упустите свой шанс, Уокер. Не дайте отцу разбить вашу семью. Этот сукин сын ревнив. Как и четыреста лет назад.

Ванная была пуста. Кафельный пол холодил ноги. Было слышно, как где-то в другой комнате бегает кот, натыкаясь на предметы, которые обычно умел обходить.

В полном изнеможении от своего кошмарного мини-тура по стране зримых образов, Орландо заснул на полу. Что-то он подумает, снова проснувшись в темном мире, какой знал всегда? Думают ли коты, как мы: «Слава богу, это был лишь сон!», спасшись от чудовищ или от буйства красок в невидящих глазах?

Приняв душ, я почувствовал себя лучше. Марис еще не вернулась, но это было хорошо, так как мне хотелось обдумать, что я скажу ей о визите Венаска, когда мы снова окажемся вместе. Определенно, не о ее беременности. Если это правда, то это была ее тайна и ее радость узнать об этом первой. Как скоро она узнает? И как скажет мне?

Лежа в халате на кровати, я проигрывал разные варианты своей реакции: «Ты что?»; «Беременна! Нет, правда?» Как мне удержаться и скрыть от нее новость?

Зазвонил телефон.

— Уокер? Это Дэвид Бак. Где ты пропадал? Я звонил тебе несколько дней.

— Привет. Мы были в Калифорнии. Что случилось?

— Я наводил для тебя справки. Помнишь, об этом твоем двойнике, Морице Бенедикте?

— Как же! И что ты обнаружил?

— Полный скандал. Очень интересный случай. Рассказать тебе сейчас или хочешь встретиться? У меня десять страниц информации.

— И то и другое, но сейчас расскажи главное.

— Хорошо. Мориц Бенедикт — довольно распространенное имя в Вене. Один был очень известным редактором газеты «Neue Freie Presse»^[104]. Но твой Бенедикт прославился кое-чем другим.

— Прославился?

— Да-да. Погоди, это новость для первой полосы. Он родился здесь в тысяча девятьсот двадцать третьем году и умер в пятьдесят пятом. Работал портным в ателье своего отца «Benedict und Sonne, Schneiderei»^[105] на Кохгассе в Восьмом округе. Оно было на той же улице, совсем рядом с домом, где жил Стефан Цвейг. В биографии Морица Бенедикта ничего особенного, разве что его воспитывал отец, так как мать умерла во время родов.

— Минутку, Дэвид, дай мне все это записать.

Но я не стал записывать. Я думал о санкт-петербургском убийце Александре Кролле. Его тоже воспитывал отец, так как мать умерла при родах.

— Как звали отца Бенедикта?

— Каспар. Каспар Бенедикт. Интересно, что он был карликом.

— Я знаю.

Бак замолк.

— Ты знал? Откуда?

— Неважно. Продолжай.

Я вздрогнул, когда рядом со мной на кровати что-то зашевелилось. Орландо, собственной невозмутимой слепой персоной. Он потерся об меня, прося приласкать. Неужели он ничего не помнит?

— Я раскопал кучу документов и выяснил, что Бенедикт-младший во время Второй мировой войны воевал за немцев в южной Франции, попал в плен к союзникам, а когда его отпустили, вернулся в Вену и снова стал работать у отца. Вот тут история становится интересной. Похоже, у Морица была девушка по имени Элизабет Грегоровиус. Она работала официанткой в кафе «Музеум». Она еще жива. Если хочешь с ней связаться, у меня есть адрес и номер телефона, но сам я с ней не говорил. Это она, похоже, кладет живые цветы на его могилу.

— Ты уверен, что она жива?

— Да. Разузнав о ней, я позвонил по этому телефону. Трубку взяла какая-то старушка, сказав: «Грегоровиус», так что я решил, что это она… Как бы то ни было, Морис очень долго за ней ухаживал — знаешь, такое либо заканчивается браком, либо длится, пока оба не умрут в преклонном возрасте. Настоящий роман девятнадцатого века. Насколько я знаю, они даже обручились, прежде чем пожениться. Газеты пишут, что потому-то старик и свихнулся: его сын собрался жениться и уйти из дома. Однако не забывай, это произошло после многолетнего ухаживания, так что папаша не должен был сильно удивиться… В пятьдесят третьем году Элизабет и Мориц поженились и стали жить у нее. Он продолжал работать в ателье, она — в кафе. Два года все шло тихо-мирно. С Каспаром она не ладила, но его сын любил ее, так что старику оставалось лишь смириться… В январе пятьдесят пятого Элизабет обнаружила, что забеременела. Она сказала Морицу, он пришел в восторг. Первым делом он хотел обрадовать известием своего отца, пошел к нему и рассказал. И знаешь, что сделал Каспар? Убил сына, вытолкнув его в окно, с пятого этажа!.. Когда за ним приехала полиция, Каспар сказал им — погоди минутку, я тебе прочту: «Он бы любил ребенка больше, чем меня». Вот так.

Я посмотрел на Орландо.

— И что стало с отцом?

— Я не закончил! Когда его везли в полицейский участок, машина попала в ужасную аварию, двое полицейских погибли, как и водитель другой машины. В газетах была фотография происшествия. Две машины, обе, Уокер, стояли вертикально, носом в асфальт! Что за чертовщина произошла? Это напоминало сцену из кино. И угадай, кто единственный уцелел? Каспар Бенедикт!

— Ты хочешь сказать, что его так и не нашли?

— Да нет, нашли. Ты знаешь Pestsaule, статую чумы на Грабене? В ту ночь, после большой облавы по всему городу, его обнаружили повешенным на ней, уже холодного, с приколотой к рубашке запиской. В записке говорилось: «Два глаза — лишнее». «Zwei Augen zuviel»^[106].

Под моей рукой упруго и тепло ощущалась спина Орландо. Он мурлыкал как заведенный.

— И где его похоронили?

— Вот это оказалось выяснить трудно. Пришлось копать почти три дня. Ты знаешь, фамилия Грегоровиус — греческая. Говорят, что греки — отменные воины. Привыкли, наверно, — если взглянуть на их историю. Ну, и наша древняя гречанка Элизабет устроила своему свекру небольшую месть. Власти обратились к ней насчет того, как распорядиться телом, поскольку она приходилась ближайшей родственницей обоим Бенедиктам. И знаешь, что она сделала? Подарила его медицинскому училищу, для опытов! Все, что от него осталось потом, наверное, сожгли, но кто знает?

— А что стало с ее ребенком? — Это был единственно важный вопрос.

— Тут я тебе не могу помочь, Уокер. Полагаю, он родился и по-прежнему живет где-то здесь. Чтобы это узнать, тебе придется сходить к Элизабет. У меня для тебя есть фотографии, ксерокопии и прочие вещи. Когда мы увидимся? — Он фыркнул. — Хочешь, я отдам их тебе в кафе «Музеум»?

⠀⠀ ⠀⠀

Я решил ничего не рассказывать Марис, пока не поговорю с этой Грегоровиус. Когда Марис вернулась из своей квартиры, на ней было зеленое платье, которого я раньше не видел. Со своим калифорнийским загаром и в этом платье она выглядела так, будто провела последние двенадцать часов на пляже, а не в самолете.

Мы отправились поужинать и за столом говорили о женитьбе. Все, что сообщили мне Венаск и Бак, сидело спокойно, положив руки на колени, и ожидало своей очереди. Новое знание встало между нами, но я не чувствовал, будто что-то скрываю: все это следовало сначала обдумать и представить в нужной перспективе. Речи не было, чтобы что-то утаить, и собирался рассказать Марис все. Мне только нужны было немного времени, чтобы все это утряслось и… остыло, прежде чем выложить и посмотреть на ее реакцию.

— Я знаю, что подарить тебе на день рождения.

— Мне на день рождения? Я теперь думаю о нем как о дне нашей свадьбы.

— И это тоже. Дома меня осенило. Это займет некоторое время, так что имей терпение, если не получишь подарок в назначенный день. Он стоит того, чтобы подождать. Я надеюсь… Возьми меня за руку, Уокер. Это всегда так приятно. Знаешь, случилось кое-что, о чем я тебе не говорила. Самая престижная галерея в Лос-Анджелесе хочет, чтобы я устроила персональную выставку. Для меня это настоящий прорыв.

У меня отвисла челюсть.

— Это… гм… довольно важное известие, Марис. Почему же ты мне не говорила?

— Потому что хотела сперва сама все обдумать. Это случилось прямо перед нашим отъездом из Америки, к тому же у тебя голова была занята всей этой историей с Венаском.

— Самая большая галерея Лос-Анджелеса? Это же чертовски здорово, правда?

Она сжала мою руку и расцвела.

— Да. По-моему, здорово.

— Я горжусь тобой. И немножко сержусь, что ты не сказала сразу.

— Тебе нравятся мои работы, а, Уокер? От этого я чувствую себя увереннее.

— Я от них в восторге. Откуда все это берется? Я знаю, что художнику не положено задавать таких вопросов, но действительно — откуда берутся эти города?

— Теперь? В основном из моих снов. Дневных грез и настоящих снов. — Она подалась вперед и говорила все взволнованнее. — Но сны не опасны, они не волнуют, пока мы не воспринимаем их как реальную возможность. А если мы даем им сбыться, то сами виноваты… и сами должны отвечать. Понимаешь, сны ничего не предрекают. Я во сне вижу эти города, но потом мне решать, собирать ли их такими, как они выглядят у меня в голове. Я хочу показать именно то, что проходит через меня. Иногда мне кажется: это вроде ручкой гранаты, брошенной мне… в кишки. Я пытаюсь накрыть ее и поглотить удар. Это звучит глупо?

— Волнующе.

Она откинулась на спинку.

— Я тебе рассказывала, почему построила первый город?

— Нет. А что тогда случилось?

— Знаешь, мой отец очень эгоистичен и умеет быть холодным. Но когда мне было семнадцать, его пырнули ножом и он чуть не умер. Мы тогда жили в Нью-Йорке. Мое сердце во многом было закрыто для него, особенно в то время, когда я варилась в своем типично подростковом аду, но открылось чертовски быстро, когда я увидела его в таком жалком состоянии. Вдруг я ощутила настоящую… муку от любви к нему. Он не заслуживал этого, но таково было мое чувство. Он лежал на больничной койке, с лицом пустым и серым, как пляж зимой… Это сводило меня с ума. И вот, почти бессознательно, я оказалась в магазине и со смутной мыслью купила набор «Лего». Мне хотелось построить для него город, где он мог бы жить, пока поправляется. Я работала над этим городом целую неделю. И построила отцу такую больницу, где ему следовало лежать, и дом, где он потом будет жить. Большие венецианские окна, веранда, просторная лужайка… Меня так это захватило, я даже купила в магазине игрушек собачку, которая должна быть рядом, когда он будет сидеть в розовом кресле и ждать, когда же к нему вернутся силы… И мне было так спокойно и приятно строить, что я просто продолжала это делать.

— И это помогло твоему отцу? То есть когда ты подарила ему?

Марис улыбнулась.

— Он разок взглянул на подарок и сказал: «Очень мило». Но это неважно. Я даже не знаю, для него ли я все делала. Похоже, моя душа говорила мне, что где-то есть место, куда я могу уйти или которое могу построить для себя, где я была бы одна и счастлива. И кроме всего прочего это также спасло и меня… В молодости я не была очень счастлива. Но теперь счастлива, потому что люблю тебя. — Она уронила на пол платок, а наклонившись за ним, вскрикнула.

— В чем дело? — Моя первая мысль была о ребенке внутри нее.

— О, иногда у меня это бывает. Сделаю какое-нибудь простейшее движение, нагнусь, к примеру, за платком — и потяну спину. Похоже, это дня на три. Черт!

— Могу я чем-нибудь помочь?

— Можешь отпустить мой локоть. Ты сжал его смертельно. Не волнуйся — ничего серьезного. Просто Марис Йорк стареет. Марис Истерлинг стареет. Ничего звучит? Я пытаюсь удержать это на языке.

— С тобой точно все в порядке?

— Да. Ты мне не ответил — как звучит Марис Истерлинг?

— Хорошо. Как красавица из южных штатов. Ты не хочешь сохранить прежнюю фамилию?

— Нет. А то получится как британская адвокатская контора — Истерлинг и Йорк. Думаешь, я понравлюсь твоим родителям?

Глядя на нее, я подумал о Морице Бенедикте, рассказавшем отцу, что женится на Элизабет.

Мои родители. Понравилась бы Марис моим настоящим родителям? Сначала нужно их разыскать. Сначала нужно найти его.

⠀⠀ ⠀⠀

Когда я позвонил, Элизабет Грегоровиус Бенедикт, судя по голосу, занервничала, но встречей заинтересовалась. Я рассказал ей, как случайно нашел могилу ее мужа на Центральфридхоф и, пораженный нашим сходством, навел о нем справки. Можно мне приехать поговорить с ней?

— Вам известно, что случилось с моим мужем?

— Да.

— А знаете о его отце? Что случилось с ним?

— Да.

— И зачем вы хотите увидеться со мной?

Она жила на пятом этаже в доме без лифта близ Пратера. Хотя это было не так близко, за ее домом виднелось огромное колесо обозрения с площадки аттракционов в парке. На лестнице приятно пахло свежеиспеченным хлебом, что сразу выбивало из колеи: в остальном подъезд был темным и обшарпанным. Второй Bezirk^[107] — это рабочий район. Дома здесь или новые, скучные и функциональные, или старые и ветхие. Многие из старых несут печать былого великолепия или фантазии — то «югендштилевый» фасад, то волнующая простота Баухауза^[108]. Но как и у королев экрана, переваливших за семьдесят или восемьдесят, следы былой красоты больше говорили об утратах, чем о том, что осталось.

Лестница была достаточно широка для троих, и каждую площадку украшало витражное окно с различными цветочными узорами. Из любопытства я открыл одно и посмотрел вниз, во двор. Там югославские мальчишки гоняли в футбол, перекрикиваясь на своем отрывистом, резком языке. Один из них взглянул наверх и, помахав рукой, крикнул:

— Immer wieder Rapid!^[109]!

Ее дверь единственная была выкрашена в белый цвет. На латунной табличке курсивом, с завитушками, было выгравировано: «Бенедикт». За дверью Питер Габриэль и Лори Андерсон пели «Excellent Birds».^[110]

Мне пришлось позвонить дважды, прежде чем что-то случилось.

Я думал, Элизабет будет хоть немного поражена моим сходством с ее мужем, но открывшая дверь шестидесятилетняя женщина только посмотрела на меня, чуть склонив набок голову, и улыбнулась. У нее были высокие славянские скулы и зеленые глаза под шапкой туго завитых седых волос. Пышные телеса еле умещались под желто-оранжевым домашним платьем.

— Миссис Бенедикт?

— Да. Минутку. Лиллис, прикрути музыку! Человек пришел!

Музыка продолжала играть. Элизабет, сделав мне знак подождать, исчезла в комнате, а когда вышла, музыка уже звучала не так громко.

Лиллис — это ее сын?

— Да, вы похожи на него. Заходите.

В передней комнате была свалка теплых бот и пальто и, как ни странно, детских игрушек: пластиковые самосвалы, куклы «Повелители вселенной», один из этих больших японских роботов, «трансформирующихся» в нечто особенное и блестящее, после того как раз десять покрутишь туда-сюда их серебристые конечности.^[111]

— Час назад здесь все было чисто, но Лиллис любит играть повсюду. Вот так.

Если она забеременела в 1955 году, то ее ребенок должен был родиться в 1956-м, и ему уже за тридцать. Игрушки, яркие и хорошо попользованные, выглядели скверным предзнаменованием.

Гостиная не представляла собой ничего особенного. На одной стене висел вставленный в рамку рекламный плакат, приглашавший в Грецию, на другой — репродукция Ван-Гога. Я огляделся, ища фотографии, но ни одной не увидел.

— Вы любите пахлаву? Я купила свежей.

Не успел я ничего ответить, как она уже предложила мне сесть и вышла. Я выбрал большое мягкое кресло, сел и машинально откинулся на спинку. Но оно оказалось креслом-качалкой: не успел я ничего понять, как уже почти лежал на спине. Барахтаясь в попытках выпрямиться, я услышал смех — тонкий голосок звучал как визг разъяренного зверя. Проследив источник звука, я успел заметить лишь мелькнувшую в дверном проеме тень, которая исчезла, прежде чем мне удалось приподняться. Чуть погодя миссис Бенедикт вернулась и принесла на подносе кофе и тарелку пахлавы.

— Вы американец? Забавно. До войны у меня был друг-американец. Он учился в университете и, бывало, заходил после занятий.

У нее были красивые кисти рук, длинные и белые, с ухоженными, покрытыми красным лаком ногтями. Я смотрел на них, пока она наливала кофе. И тут по спине у меня пробежал холодок. Где-то в глубине памяти я узнал эти руки, я знал, какое значение она им придавала, я знал, что они делали, когда она занималась любовью, знал, как она подносила их к свету, чтобы любоваться ими, словно они были ее единственным маленьким шедевром.

— Осторожнее с креслом. Это качалка.

Я взял у нее чашку.

— Я уже понял. Минуту назад чуть не убился.

Ее лицо засветилось, и она от души рассмеялась.

Этот смех разительно отличался от того, что я только что слышал.

— Да, и я иногда тоже попадаюсь! Иногда забываю, сажусь и опрокидываюсь на спину. А Лиллису оно нравится. Он бы сидел здесь целый день, если бы я ему позволяла… Он сейчас придет, через минуту, так что вам лучше знать сразу. С виду он нормальный человек, но у него аутизм. Знаете, что это такое?

Я поколебался, прежде чем произнести это слово, но все же сказал:

— Он шизофреник?

— Вроде того. Лиллис живет в собственной голове. С виду он взрослый мужчина, но на самом деле — маленький мальчик, едва научившийся говорить. Он очень странный. Не удивляйтесь, если он войдет и совершит что-нибудь дикое. Да, он сумасшедший, но он мой сын. Вы увидите.

Она говорила будничным тоном, не смущаясь. Эта женщина так долго прожила со своей бедой, что это стало просто еще одной, хотя и трудной, частью ее жизни. Я всегда с величайшим восхищением относился к людям, которые, пусть даже только внешне, встречают такие сокрушительные удары судьбы спокойно и с достоинством. Их бремя оказалось бы немыслимым для большинства из нас, а благодарность за его несение минимальна.

— Он всегда был таким?

Она откусила кусочек пахлавы и кивнула:

— Подарок от деда. Убив Морица, он до прихода полиции успел позвонить мне и сообщить, что сделал. Сказал, что вся вина за это лежит лишь на мне и ребенке. Мне потребовались годы, чтобы припомнить всю нашу беседу… сами можете представить мой шок, когда я это услышала. Напоследок это чудовище посоветовало мне сделать аборт, а то, мол, я еще пожалею.

— Вы верите, что он обладал такой властью?

— Да, обладал. У меня хватило глупости думать, что я могу победить его, но я ошибалась. Я ошибалась тридцать лет. — Она продолжала есть. — На острове Формори, где я выросла, была одна старушка, которая гадала по костям ягненка. И никогда не ошибалась. Знаете, что она сказала, когда мне было десять? Что я выйду за человека, который будет слишком хорош для меня, и что из-за этого я его потеряю… Вернувшись с войны, Мориц сказал мне, что в жизни для него нет ничего важнее наших отношений. То же он сказал и отцу, и за это старик возненавидел нас обоих. Много лет они были только вдвоем. Каспар считал, что так и останется. Он хотел быть для сына всем, прямо как больной. Он и был больной. Потом, когда появилась я, он увидел, что так не получится. Что, возможно, нормальный мужчина хочет от жизни чего-то еще, а не только чтобы папа гладил его по головке. Он сделал все, чтобы разлучить нас. Но я боролась с ним, мистер…

— Истерлинг.

— Мистер Истерлинг. Я боролась и отвоевала Морица у его отца, потому что могла ему дать больше, чем этот безобразный карлик, и он понял это. Так я победила. — Голос ее был полон разъедающих душу воспоминаний, разочарования и горечи. Таким он и останется до ее смертного часа.

Мне не представилось возможности как-то отреагировать на ее слова или что-то сказать, поскольку в дверях возник Лиллис.

Бывают женщины такой красоты, что заставляют забыть, кто вы и на каком свете. Подобное случается не часто, но когда встречаете такую — это, наверное, ужасно. Я никогда не понимал, как человек может жить с одним из таких созданий, не свихнувшись от паранойи или желания.

Но еще больше выводит из душевного равновесия мужчина, физическая красота которого выходит за пределы сексуального. Таких было много в «Сатириконе» Феллини, и помню, в молодости я ощущал неловкость от их неземного вида (и в то же время был пленен им). Какой замысел Бога они воплотили? Напоминать нам о возможном существовании небес и ангелов? Или в качестве насмешки над нами, смертными, ограниченными своей плотью, своим физическим бытием?

Лиллис Бенедикт был невообразимо прекрасен. Длинные волосы, блестящие и светлые, как пена прибоя, изящной волной застыли над высоким лбом цвета слоновой кости. Его большие синие глаза были посажены так же глубоко, как у матери, но казались слегка раскосыми, восточными. Лицо было удлиненным, совершенных пропорций, с полными малиновыми губами и белыми, как бумага, зубами.

Он застенчиво улыбался — улыбкой маленького мальчика, которого позвали в гостиную, чтобы познакомить с гостями. Я был так захвачен его видом, что не сразу заметил, что ширинка у него широко раскрыта.

Он уставился на меня с застывшей на губах улыбкой. Обычно в подобных случаях мне становится неловко, а тут я вдобавок знал, что человек не вполне нормален, но это чертово лицо действовало так гипнотически, что я не мог отвести взгляда.

— Лиллис, застегни молнию!

Элизабет встала, чтобы подойти к нему, но Лиллис вдруг метнулся ко мне и, упав на колени рядом с моим креслом, крепко схватил меня за руку.

— Вы не возражаете? Вообще-то он мирный. Если я сейчас попробую дотронуться до него, он только начнет сопротивляться и устроит сцену. Немного погодя он успокоится, и я все улажу.

— Ничего-ничего. Привет, Лиллис.

— Не обращайте на него внимания. Он будет просто сидеть и смотреть. Так он выражает, что вы ему нравитесь. Он не опасен.

Она протянула ему кусочек пахлавы. Он взял его и уронил на пол; его глаза не отрывались от меня. Я поднял лакомство с пола и снова протянул ему. Он раздавил его между пальцев.

— По-моему, это самый красивый мужчина, каких я видел.

— Знаю. Будь он нормальным, ему бы от женщин отбоя не было. А так, когда мы с ним идем по улице, они лишь мечтательно смотрят на него. Извините меня, я через минутку вернусь. — Она встала и вышла из комнаты.

Лиллис поднес мою ладонь к лицу и, закрыв глаза, медленно потерся об нее щекой. Это напомнило мне Орландо, когда он ласкается.

— Ты умеешь говорить?

Он, как рыба, несколько раз открыл и закрыл рот, а потом заговорил, медленно, старательно, голосом маленькой девочки:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Возвращаясь, миссис Бенедикт что-то уронила в прихожей. Лиллис испуганно посмотрел на дверь. Он открыл мне один из своих секретов и словно боялся, что она узнает. Только когда она вошла в комнату, я вспомнил, что слышал в одном из моих снов: «Не сыграть никому в мою игру».

— Все хорошо? Глядите, как он смотрит на вас! Обычно он не так приветлив с чужими.

— Он когда-нибудь говорит, миссис Бенедикт?

— Да, время от времени. И любит, когда я ему читаю. Особенно сказки. Его любимая — «Румпельштильцхен». Когда он в хорошем настроении, то может повторить ее почти слово в слово с начала до конца. Если подумать, он, пожалуй, только ее и рассказывает.

Понял он ее или нет, но чем-то мать, похоже, рассердила его. Лиллис вскочил и повторил то же, что говорил раньше. Только на этот раз произнес строчки так быстро и с таким волнением, что они слились в какую-то тарабарщину.

— «Нынчпекузавтрапиврю…»

Я не сознавал, как мала была комната, пока он не начал бегать по ней. Он взбирался на мебель, ударялся о стены, падал и снова вставал. Что с ним? Судя по выражению лица матери, она понимала не больше моего.

— Лиллис, прекрати!

— «Нынчпеку…»

— Пожалуйста, остановите его!

Я обхватил его колени, и мы вместе упали. Он продолжал лягаться и повторять те же строчки. На полу он потянулся ко мне, чтобы поцеловать в губы, а когда я оттолкнул его, рассмеялся.

— «Тебя зовут Риппенбист, или Гаммельсваде, или Шнюрбайн?»

— Лиллис, прекрати!

— «Тебя зовут Кунц? Или Гейнц? А может быть, твое имя Румпельштильцхен?»

— Лиллис!

⠀⠀ ⠀⠀

Вернувшись к себе, я увидел, что Марис устроила перестановку, дабы разместить свои множащиеся пожитки. Хотя она начала потихоньку перевозить вещи, но переезжать ко мне отказывалась, пока мы не поженимся. Тем не менее, мне нравилось видеть ее одежду в шкафу, ее книги на столе.

Она работала за компьютером. Орландо спал на включенном теплом мониторе — своем новом излюбленном месте.

— Ради бога, прервись, я расскажу, что со мной произошло.

— Погоди секунду, Уокер. Дай мне закончить с этим. И не смотри. Я работаю над подарком тебе на день рождения.

На экране через ее плечо я рассмотрел разноцветье ярких пересекающихся линий и ничего больше.

Я пошел на кухню выпить стакан воды и, подойдя к раковине, случайно взглянул через окно во двор. Увиденное заставило меня броситься к двери.

— Ты куда?

— Сейчас вернусь!

Перепрыгивая через две ступеньки, я ринулся вниз. Через несколько секунд я был во дворе и рассматривал велосипед.

В американских городах вы видите их на каждом шагу — эти бредовые сооружения, вся поверхность которых, каждый дюйм, покрыта всевозможными флажками, вымпелами и зеркальцами, отчего велосипед колышется и трепыхается, пролетая пугалом по Ла-Бреа или Мэдисон-авеню с седоком, таким же диковинным, как его машина, Вена тоже не без причуд, но другого рода. Это была еще одна причина, почему повторная встреча с этой штуковиной так поразила меня.

Неподвижный, прислоненный к стене, велосипед имел жалкий, печальный и отчаявшийся вид — настоящая профанация мечты о стиле и скорости. Но о каком стиле? Флажки, рекламирующие молоко, венскую футбольную команду и старого кандидата в президенты от OVP,^[112] торчали из-под желтого, как банан, седла. По бокам от руля располагались два треснувших зеркала с наклейками мультяшных персонажей Астерикса и Обеликса^[113] посередине, затруднявшими задний обзор, для которого, по идее, зеркала и предназначались. Сам велосипед был раскрашен как мебель от итальянской дизайнерской группы «Мемфис»^[114]: одно крыло — оранжевое, другое — голубое, а перекладины рамы — каждая своего, кричащего, контрастирующего с другими цвета. Обода вместе с шинами были посеребрены из пульверизатора.

Я видел его раньше. Несколько недель назад, ночью, когда проводил Марис назад в квартиру Уши. В ту ночь мы впервые были вместе. Я стоял, положив руку на седло, и пытался воскресить в памяти, как выглядел ехавший на велосипеде человек. Мне вспоминались щербатые зубы, клочковатая борода и то, что, приветствуя, он назвал меня Реднаскелой. И этот запах! Запах человека в горячечном бреду.

— Уокер!

Я поднял глаза и увидел лицо Марис, высунувшейся из нашего окна.

— Что ты там делаешь внизу?

— Спускайся и взгляни на это.

— А что случилось?

— Вот спустись.

Я снова уставился на велосипед, пытаясь расшифровать покрывающую его аляповатую иероглифику, извлечь хоть крупицу информации. Когда подошла Марис, я, не отрывая взгляда от машины, вкратце объяснил ей, в чем дело. Без лишних вопросов ока подошла к велосипеду с другой стороны и тоже стала рассматривать.

— А где же его хозяин?

— Хотел бы я знать. Это здорово упростило бы задачу.

— Думаешь, он знает, что ты здесь живешь? А это что?

— Это зажим от старой авторучки. Уверен, знает. Много ли в Вене подобных велосипедов, а? Это не может быть Zuffatl^[115], что он поставил свой в нашем дворе.

Из двери вышла фрау Нут с мешком мусора. Заулыбалась и вперевалочку двинулась к нам.

— Какой прекрасный велосипед! Вы его купили, Уокер? Очень артистичный.

— Нет, это не мой, фрау Нут.

— Когда я была девочкой, мы тоже так разукрашивали наши велосипеды. Не спрашивайте, сколько лет прошло с тех пор! И тоже приделывали вот такие же карточки. Чтобы тарахтел, как мотоцикл. — Она перегнулась и с усилием вытащила что-то из-под заднего крыла. — Ребята никогда не меняются. Что тут написано, Марис? Я без очков не вижу.

Протянув ей картонку, фрау Нут скрестила руки и стала ждать, что сообщит ее находка.

— Они не рассердятся, что я вынула карточку. С другой стороны — такая же.

— По-моему, это визитная карточка портного. «Бенедикт и сыновья, Schneiderei». — Марис глянула на меня и протянула мне карточку. — Посмотри-ка.

На карточке было лишь название и адрес, который я и так знал — Кохгассе, в Восьмом округе. Я переворачивал карточку так и эдак в надежде найти что-нибудь еще.

— Полагаю, пора сходить туда.

— Он шаловливый говнюк, верно?

Марис говорила по-английски, но фрау Нут поняла одно слово, и было видно, что оно ее шокировало.

Когда мы сошли с трамвая номер пять на Кохгассе, Марис взяла меня за руку и остановила.

— Тебе действительно пришлось схватить его за ноги?

— Да. Иначе он мог бы, наверное, из окна выпрыгнуть или еще что. Он совершенно потерял контроль над собой. Это какой номер дома? Похоже, адрес где-то в этом квартале.

— А что было потом, после этого его припадка?

— Фрау Бенедикт хотела, чтобы я ушел, но он не отпускал мою руку. Так что я задержался и вроде как гладил его, пока он не успокоился. А потом он меня отпустил.

— Ты собираешься туда еще раз? — Она широко шагала, чтобы не отстать.

— Не знаю. Что еще я могу узнать от них? У Морица очень красивый сын, страдающий аутизмом. Мать говорит, что это дело рук Каспара Бенедикта, и ничем это не опровергнуть.

— Каспар Бенедикт мертв.

— Будем надеяться. Но, увы, похоже на то, что какая-то его часть продолжает жить.

Вдоль всей узкой улицы бампер к бамперу стояли машины. Мы прошли турецкую булочную и несколько других магазинчиков, пока не нашли нужный адрес. Сначала мы не поняли, что добрались, так как ателье «Benedikt und Sonne» исчезло. На его месте находился современный магазин канцелярских принадлежностей. Переглянувшись, мы подошли ближе. Витрину заполняли пеналы с изображениями Гарфилда^[116] и «Пинатс»^[117], школьные тетрадки, пузырьки чернил «Монблан», карманные калькуляторы и портативные пишущие машинки. Я присмотрелся, уверенный, что здесь что-то есть, должно быть.

И действительно. В левом нижнем углу витрины виднелась маленькая переводная картинка, гласившая: «Здесь продается мистер Карандаш!»

— Посмотри-ка!

Я постучал пальцем по переводной картинке, и Марис, взглянув, чуть не вскрикнула.

— Откуда он знал об этом?

— Давай выясним.

Я толкнул дверь и вошел, чуть ли не ожидая увидеть растрепанного велосипедиста, продающего миллиметровку. Но за переполненным прилавком, улыбаясь, разговаривала по телефону очень симпатичная женщина средних лет. Увидев меня, она прервала разговор.

— Добрый день. Чем могу помочь?

Я несколько долгих мгновений молча смотрел на нее.

— Я бы хотел купить «мистера Карандаша». Или несколько, сколько у вас есть.

Ее улыбка из приветливой превратилась в растерянную:

— Простите?

— У вас на витрине реклама: «Здесь продается мистер Карандаш».

— Извините, не понимаю, о чем вы. Не могли бы вы, пожалуйста, уточнить?..

— Гм… Может быть, выйдем, и я вам покажу.

Она вышла из-за прилавка, и я придержал перед ней дверь. Мы чуть не столкнулись со входящей Марис.

— Она не знает, что такое «мистер Карандаш».

— Интересно.

— Вот, здесь. Переводная картинка.

— Никогда ее не видела! Даже не знаю, кто ее сюда приклеил.

— Вы уверены?

— Я бы знала. Я хозяйка магазина и сама оформляю витрину. Никогда не слышала о «мистере Карандаше». Это из Америки? Что это вообще такое?

— Вы давно держите этот магазин?

Она подозрительно сощурилась.

— Зачем вам знать? Кто вы?

— Мои родственники раньше держали здесь ателье: «Benedikt und Sonne».

— Тогда вы должны знать, что случилось с Бенедиктами. Мой отец выкупил помещение у его вдовы, и с тех пор мы здесь. Так вы хотели осмотреть магазин или купить эту штуковину, «мистер Карандаш»? Вы мне так и не сказали, что это такое.

— Вы когда-нибудь встречались с кем-то из Бенедиктов?

— Нет. Здесь холодно, я зайду внутрь. Вам угодно что-нибудь еще?

Тут заговорила Марис:

— Ваш отец еще жив?

Похоже, мы уже достали эту женщину.

— Да.

— У него есть борода, и он ездит на велосипеде?

— Нет! Он слепой, пенсионер, и живет в Вайдлинге. Извините, мне нужно идти.

Уже почти зайдя в магазин, она остановилась, подошла к витрине и с громким драматическим скрипом отодрала наклейку. Смяв ее в ладони, она посмотрела на нас и бросила остатки на землю. Я хотел было подобрать, но зачем? Будут и другие. Пожалуй, только в этом я и не сомневался.

⠀⠀ ⠀⠀

— Что ты помнишь первое? Самое первое в своей жизни?

— Папа, вечно ты меня это спрашиваешь. Не знаю. Я тебе говорил.

— Ну же, ты должен что-то вспомнить.

— Почему тебе вечно нужно это знать?

— Потому что я твой отец. И я должен знать, что в голове у моего сына. Чем больше он может вспомнить, тем он взрослее.

— А ты сам что помнишь?

— Как прекрасна была твоя мать. Какой у нее был красивый голос.

— Это я знаю. Я и сам, кажется, помню, как она мне пела. Когда я был еще совсем маленьким.

— Видишь, ты что-то помнишь. А что еще? Мы шли по лесу. Папа говорил, что к концу дня мы доберемся до Вены, но я уже устал. Я просил снова взять меня на руки, но он ответил, что я уже слишком большой, чтобы все время меня нести. Я его чуть ли не перерос.

Я любил лес, хотя многие сторонились его, боясь кроющихся в нем напастей. Но не мы с папой. Он говорил, что мы волшебники и ничто не может причинить нам вреда. И еще он говорил, что ничто не может нас убить, потому что мы такие особенные. Мы были из других краев. Не помню откуда, потому что я был совсем маленьким, когда нам пришлось оттуда уйти.

Я не хотел рассказывать ему, потому что это был мой секрет, но самое мое раннее воспоминание было о том, как папа на спине уносил меня из города, где я родился, а я смотрел на замки и башни. Наверное, мы бежали, потому что я помню, как подскакивал вверх-вниз, вверх-вниз и, возможно, плакал от испуга. Помню замки и башни, и коней, и людей повсюду.

Еще помню, как однажды ночью моя мать склонилась над моей кроваткой, плача, потому что на свете было столько имен, и она не могла выбрать правильное. У нее были длинные рыжие волосы, а моя кроватка, наверное, была золотой.

— Помнишь, как нас пытались задержать? Может быть, для тебя это было слишком давно.

— Расскажи мне снова. Я люблю эту историю, как мы вместе убежали.

— Хорошо. Твоя мать была королевой, и она была очень красивая. Но ее сердце было пустым и холодным, как звезда. Она не выполняла своих обещаний. А это в человеке хуже всего на свете.

— Это очень плохо. Но ведь я выполняю свои обещания, верно?

— Да, ты выполняешь, Вальтер, и потому я очень горжусь тобой. Если ты обещаешь, что пойдешь за хворостом, то всегда это делаешь. Это очень важное качество в человеке. Никогда не забывай этого.

Я радовался.

— Но папа, если ты так любил маму, почему же ты отобрал меня у нее?

— Потому что она любила только себя. В ее сердце было место только для одного человека. Из-за нее вся твоя жизнь была бы полна печали. Когда я впервые встретил ее, она была бедной девушкой, готовой на все, чтобы разбогатеть. Она заставила своего отца солгать королю, будто бы она умеет превращать солому в золото.

— Это ты умеешь. Я видел.

— Но обычные люди не могут этого. Твоя мать была очень красива, и она думала, что король, увидев ее, забудет про золото. А король подумал, что она действительно прекрасна, но золото он любил больше. Из-за этого-то она и попала в беду.

— Король был моим первым отцом, да?

— Да, но первый отец не всегда самый лучший. Он был злым и жадным, как и твоя мать. Вот почему они так хорошо и поладили. Я знал, что если у них родится ребенок, им будет нравиться в нем лишь то, что он принадлежит им одним, как их золото. И когда он вырастет, они будут с ним обращаться как с золотым кольцом или браслетом: когда не носят и не выставляют на всеобщее обозрение, то бросают в ящик и забывают.

Я рассердился:

— Но ты же сказал, что мама любила меня!

— Она любила тебя как еще одну драгоценность, Вальтер, а не как чудесного мальчика.

Я подобрал камень и запустил им в дерево. Дерево закричало: «Ой! Перестань!» — и потерло ушибленное место. Я взглянул на папу и попросил его не сходить с ума. Он рассмеялся.

— Ты не любишь говорящих деревьев?

— Деревья не говорят.

— Мы можем заставить их говорить.

— Но они говорят не по-настоящему! Ты врешь!

— Ты прав. Извини. Какой умный мальчик. Ты не голоден?

— Нет. Расскажи мне еще про то, как мы убежали из города.

— Твоя мать обещала мне, что если станет королевой, то, когда ты родишься, позволит мне о тебе заботиться. Но когда это случилось, велела мне убираться вон. Я был ей больше не нужен.

— Это нехорошо.

Он положил руку мне на голову и улыбнулся.

— И я так же подумал, сынок. Но я бы не ушел, потому что любил ее. Я тогда оставался неподалеку, пока не дождался твоего рождения и не увидел, как она обращается с тобой. Я понял, что даже в младенчестве твоя жизнь будет ужасной и печальной, если ты останешься со своей матерью. И потому пришел к ней и напомнил о ее обещании, сказал, что ей придется сдержать слово, нравится ей это или нет… И знаешь, что она мне сказала? «Убирайся, коротышка. У меня уже есть придворный карлик». Но к тому времени я хорошо ее знал, и это оскорбление меня даже не задело. Я просто указал на нее пальцем, и один ее палец превратился в золото. И я сказал, что буду так же превращать по одному пальцу каждый день, пока она не сдержит своего обещания… Вальтер, она даже не знала моего имени! Я столько для нее сделал, а она даже не спросила, как меня зовут. Она просто воспользовалась мной, чтобы получить то, что хотела, а затем пожелала, чтобы я исчез, как туча после дождя.

Как папа рассердился! Мы долго шли молча, пока он не заговорил снова. А потом три или четыре раза повторил: «Убирайся, коротышка!» Я знал, что когда папа сердится, мне лучше помалкивать. Однажды, когда один человек рассердил его, папа сделал так, что у того изо рта начала вылезать большая птица. Но птица была такой большой, что не могла пролезть через рот. Папа велел мне уйти, но тот человек, наверное, умер, потому что упал на землю и, жутко испуганный, стал издавать странные звуки, колотя себя по рту. Я видел это.

— И все же я дал ей шанс. Я дал ей еще один шанс доказать, что в ней есть хоть что-то человеческое.

— Ей нужно было угадать твое имя. Я помню эту часть, папа.

— Верно. Я дал ей три дня, чтобы она угадала мое имя. Сможет — ладно, я уйду. По крайней мере, она будет знать имя человека, давшего ей все, что она хотела в жизни. Я не так уж много просил. Я любил твою мать, Вальтер. Никогда не забывай этого. Я бы остался с ней и всегда помогал бы, хоть она и вышла замуж, прояви она хоть немного доброты и благодарности.

Он рассмеялся, и от этого мне стало легче. Я взял его за руку. Я не все понимал в его словах, но раз папа смеялся, значит, все было хорошо. Он снова рассмеялся.

— Наконец она испугалась! Наконец поняла, что ее ждет потеря, и ничего не могла поделать. Ах, как у нее все забегали! Они обшарили все королевство, пытаясь выяснить, кто такой этот коротышка. Но все найденные ею имена были неверными, как она сама. Ратбод! Панкраций! Старые и глупые, как камень. Ты когда-нибудь слыхал о человеке с таким именем? Я дал ей шанс, но знал, что она никогда не сумеет им воспользоваться, потому что воображение у нее так же ничтожно, как ее сердце.

— А я знаю твое имя, папа.

— Я знаю, что ты знаешь, сынок. Ты владеешь моей величайшей тайной. И это дает тебе силу. Больше никто из людей не знает этого имени, и потому никто не способен на то, на что способен ты. В мире нет человека, подобного тебе. Вот что я сделал для моего сына: дал ему все, что имею… Но твоя мать была слишком слепа, чтобы понять, что я сделал бы то же самое и для нее. Она слишком привыкла покупать и продавать: я дам тебе это, если ты дашь мне то. А не «я люблю тебя и потому хочу дать тебе что-то. Это бесплатно, от всего сердца»… За отведенное ей время твоя мать перебрала две тысячи имен. По прошествии тех трех дней ее язык покраснел, как и ее глаза, но она ни на шаг не приблизилась к отгадке. Помнишь, какое последнее имя она придумала?

— Румпельштильцхен!

— Верно. Она думала, что мое имя — Румпельштильцхен. Ну это ж надо! Мне такого даже не выговорить. И знаешь, что самое смешное? Ведь ей нужно было просто спросить меня. Ей требовалось лишь сказать: «Пожалуйста, скажи, как тебя зовут?» — и я бы тут же ответил… Давай поедим. От этого разговора я проголодался.

Мы сняли с плеч мешки и положили на землю. Отец достал сыр, яблоки и бутыль воды.

— И что случилось, когда она не угадала?

— Она обозвала меня лягушонком и сказала, что велит своей страже убить меня. А я ответил: пусть взглянет на свою левую руку и задумается. На правой руке у нее уже был один золотой палец. А знаешь, что было на левой? Вместо левой кисти у нее была большая жирная лягушка. И самое-то страшное — живая.

— Ты правда превратил ее руку в лягушку?

— Да, правда.

— А я могу такое сделать, папа?

— Ты можешь все, что могу я. Я тебя научил.

— Просто мысленно произнести твое имя, а потом загадать, что хочу.

— Верно. Съешь яблоко.

— Можно я проделаю такое с тобой?

— Если хочешь.

Я закрыл глаза и произнес про себя его имя, а потом подумал: хочу, чтобы обе его руки превратились в лягушек! И когда открыл глаза, так оно и было — две большие лягушки! Но что-то тут было не так, потому что они не двигались.

— Что я сделал не так?

Отец улыбнулся и посмотрел на них.

— Ты нечетко подумал, чего ты хочешь. Ты не подумал, что хочешь живых лягушек, и потому появились мертвые. А посмотри, какого они цвета — это не лягушачий цвет. Ты не подумал об определенном цвете, когда загадывал желание. И получились мертвые непохожие лягушки.

Я заплакал, но он ничего не сказал. Я плакал, пока не устал и не почувствовал себя глупо.

— А теперь расколдуй их обратно, Вальтер, а то мне придется всю оставшуюся жизнь прожить с лягушками вместо рук!

Это рассмешило меня, и я сделал, как сказано. Лягушки исчезли. Пожелать, чтобы что-то исчезло, было просто. Гораздо проще, чем пожелать, чтобы что-то появилось.

Отец протянул руку и погладил меня по щеке.

— Брось, папа. Я уже не маленький.

— Иногда я забываю это. Поешь яблок и сыра. Вкусные.

— Я больше не хочу. И что случилось, когда ты превратил ее руку в лягушку?

— Если съешь яблоко, расскажу. То есть большой кусок. И пожалуйста, откуси сыра, а то в нем заведутся блохи.

— Папа, расскажи!

— Хорошо. Пока она смотрела на свою квакающую руку, я взял тебя из кроватки и завернул в меховое одеяло, которое принес с собой. Это было в разгар зимы, и на улице ревела, как лев, метель. Весь город засыпало снегом, и я знал, что нам будет трудно пробираться через него, когда окажемся на улице.

— А зачем нам было бежать? Ты мог никого не подпустить к себе.

— Вероятно, но это было в полночь, а в полночь чары слабеют. Всегда помни это, сынок. Лучше всего наша магия работает днем. Ночью большая часть ее возвращается на луну и спит там до первого света. Ночью магией овладевают звери. Вот почему после захода солнца небезопасно путешествовать там, где водятся звери… А теперь повтори, что я тебе только что сказал.

— Ночью звери овладевают магией, и мы должны держаться от них подальше.

— Хорошо.

Он посидел молча, время от времени откусывая яблоко или сыр. Пели птицы, и где-то вдалеке слышен был стук топора.

— Как ты вынес меня из замка?

— Я обернулся к твоей матери и сказал: «Ты слишком заносчивая и жадная, чтобы придавать значение тому, что у тебя за ребенок, если никто не заметит подмены. Я дам тебе ребенка, чтобы ты могла показывать его. Можешь притворяться, что он твой и что ты победила меня. Но никогда не преследуй нас, а то я тебя убью. Ты поняла?..» Она поняла. Вся злоба в ее глазах сказала мне, что она прекрасно поняла, но ничего не может сделать… Я снял лягушку с ее руки и превратил в ребенка: «Вот твой ребенок, королева. Какого ты заслужила».

— А что было потом?

— Я положил тебя в свой рюкзак, на самое дно, чтобы никто не увидел. А потом убежал из замка. Я буду помнить эту ночь до конца жизни. Снег был глубокий, как печаль после смерти, но мне ничего не оставалось, как бежать, пока мы не оказались в безопасности. В городе был праздник, и повсюду жгли костры. Люди пили вино и пели песни, и по заснеженным улицам туда-сюда скакали всадники.

— Лошади. Да, я помню это, папа. Я помню, что слышал коней.

Он лег на спину и закрыл глаза.

— Ночью я плохо ориентируюсь, но я знал южные городские ворота, потому что там был картофельный рынок. Я выбежал через эти ворота в ночь, страшную, как разбойник с ножом в зубах. Все было жутким и холодным, черно-белым… Но мы справились, и теперь мы начнем нашу новую жизнь в Вене.

— Почему в Вене, папа?

— Это хороший город, чтобы начать. Сейчас тут чума, и люди вроде нас могут жить спокойно, потому что вокруг и без того полно безумия. Никто не обратит внимания на маленького человечка с сыном, продающего картошку у дороги.

— И мы будем жить там всегда?

— Время от времени. Я пришел оттуда и люблю этот город. И ты полюбишь. Тамошние жители не будут к тебе приставать. Я хочу с тобой как следует попутешествовать, Вальтер, но рано или поздно, я думаю, мы все равно будем возвращаться в Вену.

— А что стало с моей мамой?

Он снова рассмеялся.

— В точности то, что я и предполагал. По дороге я уже раза три слышал историю, как добрая королева спасла своего единственного ребенка от злого карлика Румпельштильцхена, отгадав его имя… Пошли, пора отправляться.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Сон продолжался, должно быть, не дольше двадцати минут. Я, удивляясь спросонок, посмотрел на часы у кровати. Марис не было: она решила остаться у себя и поработать над подарком к моему дню рождения.

Мне хотелось обсудить с ней увиденное. Прежде чем позвонить, я решил немного подождать и дать голове проясниться. К счастью, Марис не возражала против поздних звонков — в отличие от меня: у меня всегда возникает уверенность, что они несут какую-то дурную весть.

Что за сон! Я до сих пор ощущал запах сырого соснового леса и видел, как на красных яблоках золотится солнце. На моем «отце» были старые остроносые кожаные сапоги. У него была борода, но коротко подстриженная, цвета темной древесной коры. Он был красив, лет тридцати. Единственным, что отличало его от других, был рост. Он был карлик. Отец ходил как-то важно, вразвалку, что казалось смешно и нелепо. Судя по походке маленьких людей, можно подумать, что мир для них — судно в бурном море, и единственный способ сохранить равновесие — ходить, раскачиваясь как маятник.

Закрыв глаза, я попытался вспомнить еще что-нибудь из сна, но тщетно. Все ускользнуло в темноту несколько минут назад.

На руке у меня спал Орландо. Внезапно он поднял голову и огляделся — неизменный знак, что сейчас зазвонит телефон. Я даже начал заранее вставать, так как вполне доверял его чутью, и, когда раздался звонок, был уже на ногах.

— Алло?

— Наконец-то тебе это приснилось. Теперь мы можем начать.

— Простите? Кто это?

— Как меня звали в твоем сне?

— Кто это?!

— Ладно, давай постепенно. Какое было у меня имя, когда мы в тот раз прибыли в Вену? Не настоящее, а которое я принял. Давай же, Вальтер, вот тебе еще подсказка. В России я был Мельхиор, верно? В последний раз меня звали Каспар, так что же осталось? Как меня звали, когда мы впервые пришли в Вену? Но не Румпельштильцхен!

Он рассмеялся, и я слишком хорошо узнал этот смех.

— Где вы?

— В Вене! — Он снова рассмеялся. — Слежу за тобой и твоей новой подружкой. Ты все такой же похотливый мальчишка, верно? Ну, сколько тебе говорить! Каждый раз ты попадаешь в беду, но упрямо берешься за старое. Ну что мне с тобой делать? Магия и мирская жизнь несовместимы! Слушай своего отца. Хочешь владеть магической силой? Пожалуйста, но нельзя владеть ею и трахать девчонок. Это не дозволяется… Посмотри, до чего эта мешанина довела твоих друзей. Ник Сильвиан и Венаск мертвы. Другие приятели в Калифорнии только что потеряли все при землетрясении… Ты даже мертвых тревожишь! Как тебе понравился тот бедняга в раскрывшемся гробу, когда ты летел назад?.. Венаск тебе не говорил, но сам-то ты знаешь, почему его хватил удар? Все из-за тебя. Помнишь тот последний сон в мотеле? Он вылетел у тебя из головы и сжег его мозг! Помнишь, врачиха спрашивала, не трогал ли он оголенные провода или источник тока? Это ты, Вальтер, — ты сам и есть оголенный провод… Сколько жизней ты собираешься прожить, прежде чем поймешь, что нельзя то и другое валить в одну кучу? Раз уж свернул на мой путь, назад дороги нет. Ты мог быть океаном, но теперь у тебя не хватит слюны наполнить рот… Как хорошо было в России! Я думал, останься мы там, ты бы что-то понял — увидел бы, что быть со мной лучше, чем с любой женщиной. Но нет, тебе обязательно нужно их щупать, да? Хуже того, тебе нужно их щупать, а потом еще и влюбляться… Вот ведь упрямец. Что — да, то — да. В одной жизни я свел тебя с ума, в другой выбросил из окна, а ты так ничему и не научился… И вот я тебя возвращаю и возвращаю… Но ты появляешься и совершаешь все те же ошибки!

— Какая магия? Нет у меня никакой магии.

— Верно, она быстро уходит. Но это ты сам виноват. И все же на кладбище ты смог поговорить со старухами на нашем языке. Потом увидел падающую женщину на эскалаторе, прежде чем она упала. Ха, да ты даже вызвал морского змея!.. Вся та магия, что я тебе дал, велика для обычного мальчишки, но я верил в тебя, Вальтер! Я хотел дать тебе все, чего никогда не получила бы твоя мать… Есть одна вещь, о которой я тебе не говорил. Может быть, и пора… Знаешь, почему я забрал тебя у нее? Я любил тебя, тут нет вопросов, и всегда тебя любил. Годы, проведенные вместе с тобой, были самыми счастливыми в моей жизни. Я признаю это. Мой собственный мальчик.

Он заплакал, долгими хриплыми рыданиями, прерывая их всхлипами, чтобы набрать воздуха. Я ждал. Я так крепко прижимал трубку к уху, что мне свело руку. Я переложил ее в другую.

— Помнишь, как ты принес мне камень? Тот первый раз, когда ты воспользовался магией? Принес большой кусок гранита и у меня на глазах превратил его в алмаз. И сказал, что вот так велика твоя любовь ко мне. О боже, я люблю тебя. Я бы любил тебя все оставшееся время, если бы ты не был так блядски человечен!.. За все, чему я тебя научил, за все, что дал тебе, любой разумный человек упал бы на колени и целовал мне ноги. Но не ты. Ты слишком похож на свою мать, засранец. Самовлюбленный, слабый, самодовольный. Мистер Кинозвезда… Я скажу тебе, почему забрал тебя у матери. Потому что она обещала любить меня, если я дам ей то, чего она хочет. «Сделай меня королевой, и я буду любить тебя всю оставшуюся жизнь», — вот что она мне сказала. Не спать со мной, а любить. Почему, ты думаешь, я вообще помогал ей? Почему дал ей всю магию, которой обладал? Она говорила так убедительно: «Мне все равно, если ты не можешь этого. Кому это нужно? Это вызывает в людях только печаль. Любовь не в прикосновениях — она в душе». Она заставила меня поверить ее глазам и не думать о том, что на самом деле творилось в этой населенной крысами голове… Моя ошибка. Твоя мать не умела любить людей, она любила только вещи. Думаешь, она любила своего отца? Он был король, и это единственное, что она в нем любила… Когда родился ты, я увидел в ней какой-то проблеск — может быть, любви, может быть, нет. Но я понял: вот как я возьму верх над ней. Даже если она не любит своего ребенка, сам предмет, вышедший из ее тела, представляет для нее ценность. И я отнял у нее этот предмет. И заставил тебя полюбить меня больше, чем ты когда-нибудь мог бы полюбить ее… Приятнее всего было приходить к ней во сне, иногда вместе с тобой. Ты был таким прелестным ребенком. И мы показывали ей, чего она лишилась.

Я повесил трубку. Телефон тут же снова зазвонил, но что-то подсказало мне, что на этот раз звонит не он. Совсем не он. Я взял трубку.

— Уокер, пожалуйста, срочно приезжай. Минуту назад у меня началось кровотечение и никак не проходит. Пожалуйста, приезжай скорее. Я боюсь.

⠀⠀ ⠀⠀

Я несся по окружной со скоростью восемьдесят миль в час, не останавливаясь на красный свет. В два часа ночи улицы были пустынны, но несколько раз я чуть не зацепил кого-то, отчего мое сердце выскакивало чуть ли не на заднее сиденье. Я резко свернул налево по Йоргенштрассе и помчался по узкой извилистой улочке, надеясь, что на моем пути никто не попадется. У Ватгассе появилась патрульная машина, и мы гнались несколько кварталов, пока я не осознал, что полицейские могут предпринять что-нибудь профессиональное — например, открыть по мне стрельбу. Я подрулил к тротуару, выскочил и побежал им навстречу, чтобы объяснить, что происходит.

Венская полиция известна своей фашистской нелюбезностью, но взгляд на мое лицо и сбивчивые слова убедили их, что я не валяю дурака. Патрульные велели следовать за ними.

По Доблингер-гауптштрассе мы пронеслись со скоростью девяносто миль в час, одна машина за другой. Когда мы промчались мимо бригады, ремонтировавшей трамвайный путь, один рабочий так перепугался, что бросился на другую сторону улицы. Я рассмеялся, потому что мне больше ничего не оставалось — разве что молиться.

Когда мы подъехали к дому, там уже стояла скорая помощь с распахнутой дверью. Мы все выскочили и бросились по лестнице, будто могли еще чем-то помочь.

Ее белая постель была вся в крови. Марис с закрытыми глазами лежала на спине, а один из врачей хлопотал у ее раскинутых ног. Ее пижамные штаны валялись в стороне, по зеленому расползлось красное. Марис была такой скромной женщиной, а тут стояли пятеро мужчин, четверо из них незнакомые, — и всё на виду.

Я подошел и прикоснулся к ее руке, которой она крепко вцепилась в спинку кровати.

— Марис, это я. Я здесь.

Она не открывала глаз.

— Я знаю. Знаю. О! Только оставайся. Я знаю, ты здесь.

Я посмотрел на одного из врачей и перехватил его взгляд. Он покачал головой:

— Не знаю.

Сзади подошел один из полицейских и стал тихо говорить мне на ухо:

— Я был в Ливане с ооновскими войсками и видел там похожее. Может быть, это и ничего. Иногда вдруг начинается кровотечение. Это опасно, но не означает, что она потеряет ребенка. Просто ждите. — Он сжал мне плечо и отошел обратно к своему напарнику.

Врач, хлопотавший возле нее, впервые заговорил:

— Хорошо. Все, что можно сделать здесь, я сделал. Теперь мы отвезем вас в больницу. — Он посмотрел на меня. — Я думал, кровь не остановится, но она остановилась, так что мы сможем ее перевезти.

Марис широко раскрыла глаза и непонимающе огляделась.

— Уокер! Уокер, ты где?

— Я здесь, Марис. Вот я.

— Они хотят увезти меня в больницу.

— Да. Я поеду с тобой.

— Хорошо. Хорошо. Поедем в больницу. — Она посмотрела на склонившегося над ней человека. — Болит, но, думаю, я смогу поехать с вами. Думаю, я могу поехать в больницу, потому что, думаю, мне нужно ехать…

— Ш-ш-ш…

⠀⠀ ⠀⠀

Прошло не так много времени с тех пор, как я ночью в больнице ожидал известий, — с Венаском в Санта-Барбаре, в ночь, когда его хватил удар.

Больница Рудольфинерхаус обнесена высокой толстой стеной. Она так хорошо замаскирована, что первый раз, когда я пришел туда навестить друга, мне пришлось спросить, где же здесь больница. Впрочем, когда найдешь ее, оказывается, что она вовсе не такое уж пугающее, роковое место, каким могут быть подобные заведения. Она открытая, просторная, с высокими, от пола до потолка, окнами, освещающими самые укромные уголки. Когда в ту ночь мы подъехали к двери, к нам вышла улыбающаяся санитарка и взяла на себя заботу о больной.

Марис укатили в приемный покой, а меня попросили подождать в комнате рядом. Через несколько минут туда вошел врач с пышными усами и доброй улыбкой. Его звали доктор Шеер, и он мне сразу понравился.

— Мистер Истерлинг? Рад, что вы здесь. Я бы хотел задать вам несколько вопросов, чтобы кое-что выяснить. Если не возражаете.

— Вы хорошо говорите по-английски, доктор, но если хотите, можем говорить по-немецки.

— Нет! Мне досталась возможность бесплатно попрактиковаться в английском. Ваша подруга…

— Невеста.

— О, позвольте, я запишу. Ваша невеста, мисс Йорк, прибыла сюда в состоянии, близком к шоку, так что мы сделали ей внутривенное вливание, чтобы компенсировать потерю жидкости. Теперь нужно немного подождать, чтобы посмотреть, помогло ли ей это. Если нет, мы сделаем ей переливание крови. Но не нужно беспокоиться. Она выглядит сильной и крепкой женщиной. А это самое важное… Впрочем, позвольте задать несколько вопросов. Она беременна?

— Доктор, это звучит смешно, но я думаю, да.

Он недоуменно посмотрел на меня, потом что-то записал.

— Не могли бы вы сказать точнее? Она говорила вам? Она прошла тесты?

— Нет, но, гм, один наш друг, врач, сказал, что, похоже, она беременна. Ее лицо, ее физический облик… В общем, я знаю, что у нее была некоторая задержка, а обычно у нее регулярный цикл.

— Что ж, мы это быстро выясним. У нас есть свой гинеколог, и я ему позвоню. Наверняка он захочет провести несколько безопасных процедур…

— Что это значит?

— Вы знаете, что такое сонограмма? Это вроде сонара, какие бывают на кораблях, чтобы обнаруживать подлодки или подводные мины. Мы посылаем сквозь тело совершенно безопасные звуковые волны и видим, что происходит внутри человека, без просвечивания рентгеновскими лучами… Если мисс Йорк беременна, мы это увидим. Судя по всему, у нее классическая угроза аборта.

— Аборта? Она не…

Он поднял руку, не дав мне договорить.

— Мистер Истерлинг, аборт — это медицинский термин, означающий любое прекращение беременности. Профаны вечно употребляют это слово неправильно, так что оно стало жупелом. В случае мисс Йорк «угроза аборта» означает лишь, что само ее тело готово к выкидышу. Она лично не имеет к этому никакого отношения. Однако насколько я вижу, несмотря на большую потерю крови, выкидыша еще не случилось.

— Вы хотите сказать, что может произойти выкидыш?

— Скорее всего, налицо угроза выкидыша. Есть две другие возможности, которые мы собираемся рассмотреть. Одна из них называется «placenta previa», а другая — «abruptio placentae». Обе означают, что ее тело может естественным путем отреагировать на то, что с плодом что-то не так, и отказаться вынашивать его. Вы меня понимаете?

— Я немного сбит с толку.

— Тело себя постоянно контролирует. Когда женщина беременеет, а потом вдруг без внешнего воздействия происходит выкидыш, значит, плод так или иначе был поврежден. Это не всегда так, иногда, примерно в тридцати семи процентах случаев всех выкидышей, женщина теряет ребенка по неизвестной причине.

— Но что, если она не беременна? Почему у нее такое кровотечение? Ведь она потеряла чертовски много крови.

— Я еще не уверен, но наиболее вероятно, что она беременна. Врачи шутят: редкие случаи случаются редко. Если речь только не идет о чем-то серьезном, чего мы пока не знаем, то по ее состоянию я бы сказал, что у нее именно угроза выкидыша.

— Но разве такая потеря крови не опасна?

— Вы не догадываетесь, сколько крови может потерять наше тело, прежде чем это станет действительно опасно. Она крепкая женщина. Ей не страшно потерять… литра, пожалуй, два, и все кончится хорошо.

— Два литра?

— Да. При потере крови мы больше всего боимся, что с пациентом случится шок. В данном случае этого не произошло. Мисс Йорк разнервничалась, и у нее был нехороший цвет лица, когда ее привезли, но мы успели вовремя. Теперь посмотрим, что скажет гинеколог.

Доктор вытащил пачку сигарет без фильтра, прикурил и глубоко, с наслаждением затянулся. Я улыбнулся, и он улыбнулся в ответ.

— Не надо ничего говорить. Мне приходится жить с женой, которая бегает по утрам. Я нашел компромисс: каждый день прохожу пешком пять миль. — Он помолчал.

— Если хорошая погода.

В ту ночь мне не дали увидеться с Марис, хотя заверили, что ей лучше и ничего не случится, если я уеду домой. Я же заверил их, что в ужасном кресле в холле мне вполне удобно. Но через два часа пребывания в больничных стенах и в тишине я действительно провалился в глубокий сон.

⠀⠀ ⠀⠀

Поезд шел через Европу несколько дней, но я не спешил. В костях накопилось столько усталости, что я почти всю поездку проспал, просыпаясь на несколько минут и засыпая снова. Один раз я заснул прямо во время потасовки, которая случилась в двух футах от меня между моим другом Гюнтером и немецким солдатом из Констанцы, попытавшимся стащить у него пачку американских сигарет.

Единственное, что было интересного, — это когда мы въехали в Швейцарию. Остальные европейские дороги были все на одно послевоенное лицо, но не Швейцария. Пересечение границы напоминало въезд в волшебную страну или, по крайней мере, в край, куда ты мечтал вернуться после трех лет окопов и грязных подштанников. Здесь было так чисто! Никаких развалин, ничто не разрушено и не повреждено. На зеленых лужайках паслись буренки с золотистыми колокольчиками. Совершенной белизны снег на горах, белые паруса лодок на озерах. Как могло что-то остаться белым, пока шла война? На вокзале в Цюрихе, где мы пропускали вперед другие, «более важные» поезда, торговцы продавали шоколадки в серебристой обертке, сигареты в желтых и красных коробках, яблоки и помидоры, еле умещавшиеся на ладони.

Швейцарцы — ужасный народ, но в уме им не откажешь. Они не принимают ничью сторону и не имеют друзей, но им на это наплевать. Войны в Европе их не касаются, швейцарцы переносят их с набитым толстым брюхом, с ломящимися от денег банками. Во Франции мы слышали, что они отсылали евреев со своих границобратно, прекрасно зная, что тех ожидает дома. Иногда я вспоминал про французских евреев, которых мы сажали в грузовики. Иногда — нет, долгое время — я думал о тех французских детях, которые… улетели из школы.

В Цюрихе нам не позволили выйти из вагона, но это не имело значения. От швейцарцев нам была нужна лишь еда, и, честно говоря, у нас только на нее и хватало денег. Когда я впервые откусил там шоколадку, у меня чуть не заболел живот от чистой, прекрасной сладости. Здесь был кофе с настоящим молоком и бутерброды с черным хлебом, таким свежим, теплым, что он просто ласкал язык и нёбо. Здесь я вижу забавное противоречие: ты мечтаешь о такой еде, когда она недоступна, особенно если она недоступна многие годы, но в то же время ты совершенно забываешь ее вкус, пока через тысячу дней не положишь ее в рот и не разжуешь. Когда я сказал об этом Гюнтеру, он ответил:

— Да, это как отодрать бабу.

Увидев блеск в глазах у этого доброго парня, я пожалел ту первую женщину, с которой он переспит, вернувшись домой в Брегенц.

Естественно, мои мысли переключились на Элизабет. Встретит ли она меня на вокзале? Я написал ей из Франции, но кто знает, что во время войны случается с письмами из другой страны? Меня не покидала мысль, что на почте письма пленных сразу же выбрасывают. Но то и дело я получал известия от нее и от отца. Его письма были всегда одни и те же, скучные: как прекрасно пойдут у нас дела, когда я вернусь, о последней сделке, что он провернул, и какую получил прибыль… Но ее письма просто убивали. В них никогда не говорилось о погоде или о том, как тяжело в Вене из-за войны. В них говорилось только про секс. Она писала про свои сны, о чем она думает, когда мастурбирует, что бы она хотела проделать, когда мы снова сможем спать вместе. После такого письма у меня стоял неделю. Я так и не понял, радовался я ее письмам или нет. Как ни глупо это звучит, я от них нервничал, и мне было не по себе. Я столько раз возбуждал себя в одиночестве, что кружилась голова. Когда я написал ей это, она в письме назначила заочную встречу: в условленное время я должен был онанировать, думая, как она занимается тем же самым, и наоборот. Она была хороша в постели, но эти письма открыли мне в ней кое-что, чего я не знал, когда мы спали вместе до войны. Я задумывался, были ли они всего лишь снами на бумаге. Когда мы наконец соединимся снова, станет ли она снова уютной, ласковой Элизабет, которая иногда мурлыкала, как кошка, когда ей было действительно жарко, и в большинстве случаев засыпала, положив ногу на мою?

В Брегенце Гюнтер сошел. Обнявшись напоследок, мы оба расплакались, как дурни. Мы были дома, к добру ли, к худу ли, и радовались этому. В последний раз я видел его, когда он стоял на платформе и испуганно озирался. Вокруг роился народ, но к нему никто не подошел. Прекрасно понимая его чувства, я открыл окно и крикнул:

— Если здесь будет плохо, приезжай в Вену. Ты знаешь, где я живу. Кохгассе!

Он махнул мне рукой:

— Ладно, но у меня будет все хорошо. Позаботься о себе, друг.

Прошло еще два дня, пока я добрался до дому. Всю страну заполняли чужие войска. Англичане, русские, американцы, на джипах и танках, идущие пешком по обочине… Одна группа даже помахала нам рукой, когда наш поезд проезжал мимо. А год назад мы бы начали стрелять друг в друга.

Насколько я слышал, победители разделили Австрию. Каждая земля управлялась разными властями. В поезде мы узнали, что так же поделена и сама Вена, и гадали, кто хозяйничает в разных районах и какие мы увидим перемены. Еще одни неприятности, о которых приходилось думать.

Последней остановкой перед прибытием был Линц, страшно разрушенный. Впрочем, больше всего мне запомнились два товарных вагона на обочине с криво намалеванными шестиконечными звездами. Под звездами виднелась надпись: «Маутхаузен». Во Франции я не верил слухам до того дня, когда увидел улетающих еврейских детей, того самого дня, когда наш лейтенант велел нам собрать их и погрузить в грузовики. После этого я верил всем слухам о лагерях смерти. Но что я мог поделать? Что вообще в человеческих силах, когда одно слово возражения означает расстрел, а то и хуже? Лейтенант в тот день был прав: наша задача состояла в том, чтобы уберечь собственную задницу, каковы бы ни были приказы.

И это было одной из немногих тем, которые мне хотелось обсудить с отцом. Он выжил. С таким ростом нужно уметь выживать в этом мире. Мне хотелось услышать его рассказы о том, что делали нацисты и почему. Много раз в моей жизни ему удавалось придавать смысл вещам, которые лишь сбивали меня с толку. Может быть, действительно существовало разумное основание убивать этих евреев, а я просто его не знал.

Когда поезд въехал в Вену, всего через несколько минут я увидел их обоих, стоящих рядышком на перроне. Заметив меня, Элизабет бросилась было ко мне, но отец схватил ее за локоть и удержал. Потом он один двинулся ко мне своей смешной раскачивающейся походкой, как бывало, когда он спешил.

⠀⠀ ⠀⠀

Мы встретились; он пригнул меня и расцеловал в обе щеки.

— Мой мальчик! Мориц! Ты дома. Ты здесь.

Он говорил на отцовском языке, используя секретные слова, которым научил меня, когда я был мальчиком, но которые я всегда не любил.

— Здравствуй, папа. Говори со мной по-немецки. Сейчас мне хочется слышать мой собственный язык.

Я снова плакал. Я поднял его и обнял, но через его плечо смотрел на приближающуюся Элизабет. Папа был папой, а Элизабет была домом.

⠀⠀ ⠀⠀

— Дейв? Это Уокер Истерлинг.

— Привет! Который час? Господи боже мой, что может быть в восемь часов утра такого важного, что нельзя подождать?

— Дейв, мне нужно, чтобы ты для меня еще кое-что поискал.

— Прямо сейчас? Можно, я сначала почищу зубы? Что случилось? Ты нашел еще один скелет в семейном шкафу?

— Нет, на сей раз нечто более в твоем духе. Я хочу, чтобы ты разузнал все об истории сказки «Румпельштильцхен». Я знаю, она пришла от братьев Гримм, но хочу, чтобы ты покопался в этом и разузнал все, что можно.

⠀⠀ ⠀⠀

Узнав в справочной, что Марис еще спит, я поехал домой — побриться и переодеться. Орландо негодовал, что я оставил его одного на всю ночь, так что мне пришлось сначала поиграть с ним несколько минут, прежде чем он ушел, задрав хвост, на некоторое время удовлетворенный.

Я устал, задеревенел и беспокоился за Марис, но когда опять оказался дома, на память мне пришел другой недавний звонок и ошеломил меня. Все, что случилось с тех пор, изгладило из памяти некоторые слова, но оставшегося хватило на полную дозу мурашек. Даже не считая того, что приснилось мне в больничном холле и что вместе с другими снами последних недель начало приобретать определенный смысл.

Приняв душ, переодевшись и поставив вариться кофе, я сел за письменный стол и стал искать бумагу и карандаш, но случайно мой взгляд упал на компьютер в углу, и я решил, что сойдет и он. Включив машину, я стал вставлять и вынимать дискеты, вводить всякие команды и выполнять прочую ерунду, необходимую, чтобы начать диалог с экраном. С мышью в руке я задумался над именами Каспар, Бальтазар и Мельхиор. Когда запустился текст-процессор, я создал новый файл и ввел эти три имени. Где-то среди привезенных Марис книг были сказки братьев Гримм, и я решил их найти. Невероятно, но эта книга оказалась второй из тех, что я вытащил из большой коробки. «Румпельштильцхен», страница 209.

Это знаменитая сказка, и я не ожидал, что она окажется такой короткой. Прежде чем прочесть ее, я быстро пересчитал строчки и увидел, что в ней не более полутора тысяч слов. Книжка Марис была на английском; потом нужно будет глянуть немецкий оригинал, но пока хватит и перевода.

То ли в детстве память настолько лучше, то ли просто мы больше умеем удивляться, но меня поразило, как хорошо я запомнил эту сказку, хотя с тех пор, как последний раз читал ее, прошло больше двадцати лет: дочь бедного мельника, якобы умевшая (по словам ее отца) прясть из соломы золотую пряжу, интерес короля, ее отчаяние, когда дошло до того, чтобы выполнять обещанное.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Не карлик, не гном, а «маленький человечек».

Я совсем забыл, что он взял у девушки ожерелье и колечко, прежде чем начать прясть за нее. Это не имело смысла даже в стране сказок. Если она была такая бедная, откуда же у нее драгоценности? Но я решил придержать свой цинизм, пока не дочитаю до конца.

И сразу — новая загадка. Когда девушка отдала человечку все, что у нее было, а королевское золото оставалось недопрядено, человечек требует отдать ее первенца, когда она станет королевой. Она соглашается! До этого момента предполагалось, очевидно, что мы не только на стороне девушки, но и жалеем ее за ее бедность и беспомощность. Но если она столь добродетельна, почему же так быстро согласилась на это ужасное, нечеловеческое условие? В оправдание ее решения говорится:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Направляясь на кухню, соблазненный запахом свежего кофе, я чувствовал себя студентом-выпускником, пишущим дипломную работу «Критическое исследование раннегерманского сексизма в сказке „Румпельштильцхен“: Уокер Дж. Истерлинг». Вероятно, некоторые венские студенты действительно пишут что-то подобное.

Обхватив чашку, чтобы согреть руки, я посмотрел во двор, но прислоненного к стене велосипеда Румпельштильцхена не обнаружил. Мне вспомнилась сцена из «Похитителей велосипедов»^[119], где маленький мальчик смотрит, как его отец украл велосипед и за ним гонится толпа. Мой отец? Единственным отцом, какого я знал, был Джек Истерлинг из Атланты, штат Джорджия. Высокий спокойный человек, продававший место под рекламу в газете «Атланта конститьюшн» и больше всего любивший играть в бейсбол на заднем дворе со своим сыном Уокером, который так и не стал хорошим кэтчером.

Уокер, Мориц, Александер (Реднаскела), Вальтер.

Истерлинг, Бенедикт, Кролл.

Какая была фамилия мальчика в моем сне про Румпельштильцхена? Перерыв на кофе закончился. Прежде чем снова сесть за книгу, я занес в компьютер и эти имена.

На следующее утро приходит король и, увидев новую партию золота, решает жениться на девушке. Об их отношениях ничего не известно, пока через год королева не рожает своего первенца.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Минутку. Я понимал, что это сказка, но как это «и думать забыла», если он то прежде всего и обеспечил ей удачу? Я все пережевывал это, когда через несколько строчек нашел ключ ко всей истории.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Почему бы это он так сказал? Если своей магией он умел превращать солому в золото, разве не мог бы он так же создать себе настоящее дитя? Мне вспомнилось кое-что, сказанное им прошлой ночью. Насчет того, что девушка обещала любить его, даже если он не может этого. Чего этого! Имелся в виду секс? Интригующее замечание, и явно не случайное. Снова перечел строчку…

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Я набрал заголовок и задумался о мотивации. Коротышка влюбляется в девушку и прядет за нее золотую кудель. Он думает, что она полюбит его за это, хотя он не «настоящий» мужчина, поскольку не может с ней спать. Но это заставляет его бороться еще упорнее, надеясь, что за эти магические штучки она все-таки его полюбит.

Я откинулся на стуле и фыркнул. Что бы сказали Фрейд и Бруно Беттельгейм^[120]? Это тоже нужно ввести в компьютер. Я наклонился и стал набирать текст, не глядя на экран. А набрав несколько слов, взглянул.

На мониторе было изображение комнаты. Ясное, цветное, как в кино. В углу комнаты мерцал телевизор, и я понял, что он показывает один из моих фильмов — тот, в котором я снимался у Николаса, когда мы с Викторией впервые приехали в Вену. Я даже узнал сцену. Снять ее все не получалось, и мы делали дубль за дублем, пока Николас не потерял терпение и не сказал:

— Ты начнешь играть как человек или нет?

Кто-то в комнате рассмеялся.

Изображение исчезло и сменилось другим, где Виктория была в постели с актером, с которым я же ее и познакомил, с тем, у которого была вся та красивая гофмановская мебель. Они двигались в бешеном ритме, как собаки, воя и кусаясь, пожирая друг друга живьем. Несмотря на все прошедшее время и мою любовь к Марис, увиденное стало для меня ударом под дых. Мой друг взгромоздился на мою жену, а она колотила его по спине своим маленьким кулачком. И кричала: «Ненавижу! Ненавижу тебя, Уокер!» Мужчина рассмеялся и зажал ей рот рукой. Она укусила его, и он вскрикнул. По моим воспоминаниям, спать с Викторией было спокойно и удобно. Часто она ногтями щекотала мне спину и смеялась, когда я пытался перевернуть ее или сделать что-то необычное.

Телевизионное изображение расплылось, и экран опустел. Теперь на нем была лишь комната. Я услышал где-то за камерой шаги, а потом в кадре появился мой сумасшедший велосипедист. Держа в руке большую миску попкорна, он что-то напевал. Усевшись на единственный в комнате стул, он взял с пола пульт дистанционного управления и переключил канал. На телеэкране появился другой мой фильм.

— Что ты делаешь?

Человек вскочил, рассыпав по полу попкорн, и огляделся, очевидно не понимая, где я.

— Вальтер, ты здесь?

— Какого хрена ты тут делаешь? Откуда ты взял эти фильмы?

— Где ты?

— Я здесь. Здесь! Смотрю прямо на тебя!

Он улыбнулся.

— Магия по-прежнему с тобой. Я тебя не вижу, но ты видишь меня. Это чудесно. Ты по-прежнему можешь делать, что хочешь.

— Я ничего не хочу.

Он все озирался, словно ожидая, что рано или поздно высмотрит меня в углу, но потом сдался и распростер руки, как священник перед паствой.

— Тебя действительно здесь нет. Я так счастлив. Мой сын по-прежнему владеет магией. Как меня зовут? Скажи мне мое имя, Вальтер.

Я хотел было ответить, но остановился.

— Сначала скажи, зачем ты здесь. А потом я тебе скажу.

— Я всегда был здесь. Каждый раз, когда ты возвращаешься, я здесь. Каждую твою жизнь я здесь, чтобы увидеть, готов ли ты вернуться домой, ко мне. Моя самая большая ошибка заключается в том, что я дал тебе вырасти. Мне следовало оставить тебя маленьким. Маленьким ты так меня любил! Тогда ты не думал о девках, ты хотел быть только со своим папой. Зачем я дал этому случиться?

— Так сны были настоящие? Я прожил все эти жизни?

Он захлопал в ладоши.

— Да! Да! Знаешь, как я счастлив услышать этот вопрос? Это твоя тридцать первая жизнь. И ни в одной из прошлых жизней ты не понимал, что происходит. Это первый раз! А значит, ты уже близко. Как меня зовут, Вальтер? Скажи папе его имя.

— Нет. Еще нет. Зачем мне пришлось прожить все эти жизни? Какова цель?

— Цель? Ты не помнишь? Не помнишь, как предавал своего отца? И теперь опять, с этой сучкой в больнице! Но теперь все будет иначе, если ты не переменишься, мой мальчик. О да, на этот раз у тебя не будет другого шанса. Даже отцы в конце концов теряют терпение. В каждой жизни ты все больше и больше напоминал свою мать. Вы оба обещали — и оба лгали. Может быть, это у тебя в крови. Может быть, я ошибался, думая, что, если научу тебя, если воспитаю правильно, ты будешь не таким и увидишь, насколько лучше быть похожим на меня. На твоего отца!

Холодно, как только мог, я проговорил:

— Мой отец в Атланте.

Его ответ прозвучал еще холоднее:

— Да ну? Посмотри телевизор. Посмотри на себя, Уокер.

Через мгновение я узнал это место. Я бывал там столько раз с тех пор, как мои родители рассказали мне, откуда я действительно взялся. Переулок позади ресторана «Конрой» в Атланте. Разница лишь в том, что теперь там стоял «шевроле» 1956 года выпуска и вокруг было гораздо чище, чем мне запомнилось. В дальнем конце переулка показался карлик, держа что-то в руках. Что-то большое, завернутое в белое одеяло. Он подошел прямиком к одному из мусорных бачков позади ресторана и, поцеловав что-то в одеяле, осторожно положил свою ношу внутрь.

Потом наклонился над бачком и прошептал:

— На этот раз. На этот раз возвращайся домой, Вальтер.

Звук приближающихся шагов заставил его отпрянуть. Бросив последний ласковый взгляд, маленький человечек поспешил прочь.

Из другого конца переулка, раскачиваясь, шел какой-то бродяга, заглядывая во все бачки. Дойдя до этого, он глянул раз, другой, и вдруг его лицо изменилось. Он осторожно вытащил из бачка сверток, и только тут я увидел, что к одеялу приколота булавкой записка. Бродяга тоже ее увидел, пялясь своими пьяными глазами.

— Вот так раз! Ребенок! Погоди, что тут сказано? «Его имя… Уокер^[121]. Пожалуйста, позаботьтесь о нем». Вот тебе и раз, Уокер. Похоже, кому-то ты не нужен. — Прижав ребенка к груди, он, пошатываясь, побрел прочь. По пути записка упала, он не заметил.

Стоило ему уйти, как по переулку протарахтел мотоцикл и наехал на записку. Каким-то образом она прилипла к колесу.

— А теперь скажи мне мое имя, сынок.

Я и пальцем не тронул монитор, он сам взлетел со стола Марис и взорвался в воздухе.

— Пошел на хрен, папа.

⠀⠀ ⠀⠀

— Как ты?

— Хорошо.

— Выглядишь ты не очень хорошо. И даже очень нехорошо.

— Я беспокоюсь. От этого морщины.

— Иди сюда.

— Я не могу двигаться.

— Все равно иди.

Я встал и подошел к ее кровати. Она была бледна и в то же время сияла.

— У нас будет ребенок. Что ты об этом думаешь?

— Я думаю, что люблю тебя, и я очень счастлив.

Она нахмурилась.

— Судя по голосу, тебя это не очень взволновало.

— Марис, не знаю, как положено выглядеть, когда обнаруживаешь, что станешь отцом. Наверное, я потрясен.

— Это лучше. Пожалуй, я тоже потрясена, но это же хорошо, верно? Прошлой ночью я так перепугалась. Подумала, что вот оно. Что пришел мой час. С ума сойти, как через двадцать четыре часа радуешься всей этой крови.

— Что сказал доктор?

— Что мне лучше бы пару недель полежать на спине. Это мне не понравилось — значит, мы не сможем пожениться, пока я отсюда не выйду.

— С этим можно подождать. Никто из нас никуда не денется.

Она взяла меня за руку и крепко сжала.

— Как мы его назовем? Я думаю об этом с тех пор, как мне сказали. Надеюсь, ты не возражаешь, но я не хочу называть ребенка ни Уокером, ни Марис. Не люблю, когда люди называют детей в честь себя.

— Согласен. А как тебе понравится Вальтер?

— Вальтер? Откуда ты взял это имя?

— Ниоткуда. Это шутка.

— «Вальтер Истерлинг» — звучит как жирный банкир. — Она снова сжала мне руку. — В этой больнице у меня взяли всевозможные анализы. Врачи ведут себя очень мило, но все время ко мне приходит кто-нибудь новый и берет новый анализ.

— Марис, извини, если я не очень хороший собеседник. Я вроде как окаменел. Это ты прошла через все эти муки, но, похоже, от ночевки в холле у меня все идет кругом.

— Понятно. Когда мне сказали, что ты там ночевал, мне захотелось выбежать и поцеловать тебя. Это было не нужно, но я рада, что ты так сделал.

Хотя накануне Марис провела адскую ночь, известие о ребенке так подняло ей дух, что она без умолку болтала, пока не выбилась из сил. Сначала это проявилось в ее глазах — я буквально видел, как что-то уходит из них, пока они не закрылись на долгую секунду.

— Пожалуй, мне надо поспать, дорогой.

— Да, конечно. Но тебе лучше?

— Я чувствую себя ужасно, но не волнуйся. У нас будет ребенок, Уокер. Ты знаешь, как я хотела этого. Я тебе не говорила, но однажды, еще с Люком, у меня была задержка, и я подумала, что забеременела. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой истерзанной. Когда цикл восстановился, я так обрадовалась, что заплакала. И потом мне всегда было стыдно своей радости, но теперь я знаю, что была права. Теперь все правильно, и я чувствую, что самое лучшее у нас только начинается. Это правда.

— Знаешь, это величайший комплимент.

— У нас будет хороший ребенок. Ты заслужил комплимент.

⠀⠀ ⠀⠀

Я позвонил из телефонной будки рядом с больницей.

— Алло?

— Миссис Бенедикт? Это Уокер Истерлинг. Миссис Бенедикт, не могли бы вы поговорить со мной несколько минут? Это действительно чрезвычайно важно.

— Нет. Не знаю. После того что прошлый раз случилось с Лиллисом, я не хочу, чтобы вы снова приходили. Вы понимаете.

— Понимаю, все понимаю. Но мы можем встретиться в кафе. Миссис Бенедикт…

— Зачем нам говорить? Я все рассказала.

— Я хотел поговорить о Каспаре Бенедикте. Я кое-что разузнал о нем и хочу сообщить вам.

— Что именно?

— Пожалуйста, давайте встретимся. Я в пяти минутах от вас. Мы можем зайти в кафе напротив.

— Хорошо, но только на несколько минут. Я попрошу герра Лахнера посидеть с Лиллисом.

Она пришла в кафе в оранжевом домашнем платье и розовых шлепанцах. Официантка знала ее и, не спрашивая, принесла бокал белого вина.

Пока Элизабет пила, я внимательно рассматривал ее лицо, стараясь разглядеть женщину из моего сна о событиях сорокалетней давности. Некоторые люди сохраняют свою внешность на всю жизнь. Толстеют они или худеют, лицо остается с ними, как отпечатки пальцев. Жена Морица относилась к другой категории. Во сне она была худая, осунувшаяся после войны. С тех пор ее лицо раздобрело от картошки и хлеба — и белого вина в одиннадцать часов утра.

— Ну, что еще?

— Вы говорили, что Каспар Бенедикт обладал особой силой. Что вы имели в виду?

Она пила и кивала. Ее бокал уже на три четверти опустел, и она махнула рукой официантке — повторить.

— Я вам сказала, что я из Греции и видывала людей, обладающих особой силой. Хотите верьте, хотите нет, но я видела призраков, и одна женщина точно предсказала мое будущее по костям ягненка.

— Да, я помню. Если поверите, миссис Бенедикт, я бы хотел вам рассказать один мой сон. Он может напугать вас, но необходимо, чтобы вы его выслушали.

— Этот карлик, потом война, потом Лиллис — уже мало что может меня напугать. Рассказывайте.

— Хорошо. Во сне я военным эшелоном приехал из Франции на вокзал Вестбанхоф. Буро-зеленые вагоны набиты солдатами, возвращающимися с войны. Я выглядываю в окно, но не могу разглядеть вас и папу.

При этих словах Элизабет поджала губы. Я ожидал, она что-то скажет, но она лишь закрыла глаза и покачала головой.

— Можно продолжать?

— Да.

— Я пытаюсь придумать, что скажу вам, если вы там, но голова пуста. Сегодня или когда там удастся лечь с вами в постель, я хочу сказать вам это. Я хочу сказать, как я возбужден от вида и… прикосновений, так что просто нет слов.

— Что еще?

— Вы хорошо себя чувствуете?

— Да. Что дальше?

Официантка принесла еще бокал, но Элизабет лишь обхватила его рукой.

— Я схожу с поезда с двумя большими вещевыми мешками. В одном две пары красных шелковых трусов, которые я приобрел для вас в Париже. Когда поезд с визгом останавливается, я вижу вас и папу, вы стоите метрах, наверное, в двадцати от меня на платформе. Вы машете рукой и хотите броситься ко мне, но папа вас удерживает.

Не открывая глаз, она выплюнула:

— Мерзкий недомерок. Я буду помнить это всю жизнь. Какая наглость! Он схватил меня за локоть и сказал громко, так что слышали все вокруг: «Я первый. Думаешь, он хочет увидеть тебя раньше, чем своего отца?» Мне и так-то было неловко стоять там с ним. Люди могли подумать, что между нами что-то есть.

— Конец сна: я обнимаю папу и через его плечо смотрю на вас. Мне было нужно видеть, где вы. Прежде всего я хотел видеть вас.

Она издала хриплый смешок, словно хрюкнула.

— Знаю. Ты сказал мне это в ту ночь. — Она открыла глаза, — Вам это приснилось?

— Вы не удивлены?

— Чему? Я верю в реинкарнацию. Да, когда вы захотели прийти поговорить со мной, мне это показалось несколько странным. Но, увидев ваше лицо, я убедилась, что внутри вас происходит что-то еще.

— Тогда мне нужно еще кое-что рассказать вам.

Мы просидели там час. В какой-то момент она позвонила мужчине, присматривавшему за Лиллисом, и сказала, что задержится.

Я рассказал ей обо всем, за исключением компьютера и сказки. О снах, о пророческих видениях, о смерти моих друзей. В отличие от первой нашей встречи, она была неразговорчива, но когда говорила, то задавала интересные и проницательные вопросы. Я начал понимать, чем она так привлекала своего мужа. Под конец я описал встречу с велосипедистом и как он приветствовал мое возвращение в Вену, назвав меня Реднаскелой.

— Мне холодно.

— Не накинете мой пиджак? — Я стал снимать его.

— Это не поможет. Мне холодно внутри. С этим вы ничего не можете поделать. Мой друг герр Лахнер встретил свою сестру из их прошлого воплощения. Она живет в Перхтольдсдорфе. Теперь я встретила моего мужа. Глядя на вас, я не удивляюсь.

Она говорила с подозрительным спокойствием. Я проник в ее душу?

— Миссис Бенедикт, допустим, это правда. Допустим, я ваш бывший муж, а Каспар Бенедикт тоже вернулся в виде человека на велосипеде.

— Потому-то мне и холодно. Думаю, это правда. Я хочу знать, какую гадость он устроит нам на этот раз. Вы видели Лиллиса. Что еще он может сделать?

— Вы знаете, почему он сделал такое с вашим сыном?

— Это был также сын Морица. Вы когда-нибудь видели человека без Spatzy?

— Spatzy? Что это такое?

— Пенис. Член.

— Нет.

— А я видела: Каспар Бенедикт. Карлик без члена. Можете придумать худшее сочетание? Я всегда гадала, как же он сделал Морица. Однажды я зашла перед обедом за Морицем в лавку. Старик не знал, что я рядом, и расхаживал по дому в одной рубашке. Ни штанов, ни трусов. Я не могла не увидеть, понимаете? Я видела его всего секунду или две, но там ничего не было — во всяком случае, не разглядеть невооруженным глазом. Там было только что-то красное и, не знаю, глянцевое, что ли. Как рубец после ожога.

— Румпельштильцхен.

— Что?

— Ничего. И что вы сделали, увидев это?

— У меня захватило дыхание. И я, наверно, издала какой-то звук, потому что тут он меня увидел.

Я подался вперед:

— И что он сделал?

— Свинья! Он быстро натянул штаны, но потом спросил, не хочу ли я лизнуть его в это место. Вот тогда мы действительно возненавидели друг друга. Я никому не позволяю разговаривать так со мной. Никому!

Едва слышно я прошептал:

— Он не человек.

— Кто бы он ни был, теперь или раньше, человеческого в нем немного. Вы не знаете, как он обращался со мной еще до появления Лиллиса. Говорю вам: он ненавидел меня, потому что знал, как любит меня его сын. Сначала он не обращал на меня внимания. Но когда узнал, какая между нами любовь, то стал в миллион раз хуже… Мне претит сама мысль, что он мог вернуться. Как я обрадовалась, услышав, что он повесился! Я провела самую страшную ночь в жизни, смеясь и плача, когда его нашли на Грабене с веревкой на шее… И знаете, что я сделала с его телом?

— Да. Но почему вы… не потрясены тем, что сидите напротив Морица?

— Потому что вы не Мориц. Вы похожи на него и помните кое-что обо мне, но я не испытываю к вам никаких чувств. Это как случайно встретить старого друга через сорок лет. Лицо может быть знакомым, и у вас могут быть приятные воспоминания, но это не тот человек, которому вы отдали свою душу. Единственное, от чего бы я запрыгала или упала в обморок, — это если бы увидела, как он входит в эту комнату. Я бы узнала, что это он, как знаю, что вы — это не он. Он бы подошел и сказал то, о чем знаем лишь мы двое.

— Я знаю кое-что из этого, миссис Бенедикт.

— Ну и что? Вы не знаете всего. И этим отличаетесь от Морица. Разрозненные мелкие частички не составляют человека. Человек получится, только если собрать вместе их все.

⠀⠀ ⠀⠀

Через неделю я совершил огромную ошибку. В больнице Марис становилось все лучше, и врачи уже поговаривали о том, чтобы отпустить ее домой пораньше, если и дальше она будет так же поправляться.

А на другом конце города мне становилось все хуже. Однажды ночью мне приснилось, как на рубеже веков я занимался в Вене проституцией. Казалось бы, полная бессмыслица; но, проснувшись и вспомнив, что «папа» говорил про тридцать одну мою жизнь, я понял, что это была одна из них. Сон был неистовый, чувственный, полный оперных певцов-гомосексуалистов, баронов-трансвеститов и борделей прямиком из пьес Жана Жене.^[122]

— Иди сюда, мальчик. Я купил твой вдох и выдох. Впервые в этих иных мирах, где я странствовал, я почувствовал: попался! — и был перепуган. Я никогда не ходил к проституткам, но если их мир похож на этот, всей душой им сочувствую. Здесь имели значение лишь оргазмы и прихоти. Но оргазмы случались слишком быстро (если вообще случались), а прихоти напоминали плохие декорации. Я даже не знал своего имени, потому что мужчины называли меня по-разному. Это не было унизительным: я чувствовал себя очень далеким от того, что со мной делали. Нет, страх исходил от ощущения, что я никогда не вырвусь из этого мира. Что здесь и закончится моя жизнь.

На следующее утро сразу, как только встал, я начал рыться в коробках Марис, разыскивая ее карты таро. Через час я припомнил, что она часто носила их в своей сумочке, так что, очень может быть, они у нее в больнице.

Когда я в приподнятом настроении приехал туда, она после минутного колебания согласилась мне погадать. Как мог я быть таким эгоистичным и легкомысленным? Почему не подумал, что ее проблемы могли быть вызваны моей или «папиной» магией, а не естественными причинами? И ведь столько всего еще пошло наперекосяк! Возможно, я не подумал об этом, так как хотел, чтобы врачи оказались правы: беременность, осложнения, чисто медицинская проблема, ничего сверхъестественного.

С первой же открытой карты я понял, что не следовало просить Марис погадать. Башня. Восьмерка мечей, девятка мечей, смерть. Все хорошие карты остались рубашкой кверху, все важные места заняли плохие, Я не разбираюсь в таро, но по лицу Марис понял достаточно. Когда она перевернула последнюю карту, ее рука дрожала.

— Забудем об этом. — Я стал убирать карты. Но Марис схватила меня за руку:

— Не надо! Не трогай их! Мне нужно повторить. Дай их мне, Уокер. Ну же!

— Забудем об этом.

— Дай сюда!

— Это неважно, Марис!

— Важно. Мне нужно сделать это и для себя. Как ты не понимаешь!

Я протянул ей колоду. Перетасовав карты несколько раз, она разложила их, и они легли точно так же.

— О боже! Уокер, позови врача. Кажется, у меня снова кровотечение.

Так оно и было, и на этот раз врачи спешили и торопливо переговаривались.

К счастью, дежурил доктор Шеер, и он объяснил мне, что к чему.

— Это нехорошо, мистер Истерлинг. До сих пор все шло нормально, но это кровотечение говорит о серьезных проблемах. Теперь нужно будет наблюдать внимательнее, особенно учитывая беременность. Доктор Лаурингер очень озабочен: если кровотечения будут продолжаться, она может потерять ребенка.

— Это может быть вызвано стрессом?

— Так же, как и чем-либо иным.

Я стоял на автомобильной стоянке у больницы и смотрел на небо.

— Помоги ей, ради бога. Используй все, чтобы помочь ей. Она твоя жизнь, Уокер. Она там, и она больна, а ты совсем ей не помогаешь. Думай в первую очередь о Марис. Думай о ребенке. Спаси их, и спасешься сам. Спаси их, и спасешься сам.

⠀⠀ ⠀⠀

Дэйв Бак видом напоминал беженца из Вудстока^[123] — с длинной бородой, в американской армейской робе и солдатских сапогах. Однажды я заходил к нему домой, и единственной картинкой там был психоделический плакат «Моби Грейп»^[124].

Когда Бак не копался в чреве Национальной библиотеки, выискивая подноготную о своем анабаптисте, он разгуливал по городу. Он знал город лучше большинства венцев и часто брал меня осматривать необычные римские руины или малоизвестную барахолку близ Двадцать третьего округа, где продавались старые военные медали и армейская форма.

— Трудность с братьями Гримм в том, что о них слишком много написано. Сведения я для тебя добыл, но пришлось кучу времени просидеть в этой долбаной библиотеке, и теперь такое чувство, будто у меня вместо глаз старые фары. Прогуляемся по Рингу, и я расскажу, что откопал.

Любой путеводитель расскажет вам, что для пеших прогулок Вена — один из самых подходящих городов в мире. Улицы здесь или широкие, в три ряда, или кривые и узкие, заполненные интересными или забавными лавочками. Автомобили являются частью города, но еще не завладели им.

Зима здесь означает холод и туман. Глубокий снег выпадает редко, но дни короткие и сырые. Бак без перчаток, засунув руки под мышки и нахлобучив зеленую камуфляжную вязаную шапочку, стоял у Шоттентора.

— Ты, можно подумать, на маневры собрался.

— Да брось ты. Пошли, кровь разгоним.

Мы миновали университет, потом Бургтеатр и ратушу.

— Мы так и будем просто гулять или поговорим?

— Поговорим. — На ходу он вытащил из одного из многочисленных карманов диктофон. — Я пользуюсь им, когда нужна цитата из книги, которую не дают на руки. Послушай.

Он включил протяжку и до предела усилил звук. Я взял диктофон и поднес к уху.

— «Вопреки распространенному мнению, братья Гримм не собирали свои сказки, заходя к крестьянам в деревнях и записывая их рассказы на слух. Их основным методом было — приглашать рассказчиков домой, чтобы те излагали сказки, которые Гримм записывали сразу или после нескольких прослушиваний. Большинство рассказчиков того периода были образованные молодые женщины из среднего класса или аристократии».

Он забрал у меня диктофон.

— Вот так. Я потом перепишу и зашлю тебе целую охапку цитат, но эта самая важная… И вот еще какой момент: прежде чем издать свои сказки, братья уйму всего изрядно переделали. Они свято верили в объединение Германии и в истинный германский дух, что бы это ни значило. То есть братья Гримм брали записанные ими рассказы и редактировали их. Выкидывали сексуальные эпизоды, меняли мораль… ну, и все такое. Они не хотели, чтобы славные немецкие дети читали про непристойности и бесстыдство: это плохо для воспитания. Настоящие фашисты от литературы. Я раньше не знал этого.

Мы остановились у светофора перед входом во дворец Габсбургов и смотрели, как подъезжают туристские автобусы с приклеившимися к окнам лицами и фотоаппаратами.

— Ты заметил, что нынче каждый второй турист в Вене — японец? Что это значит?

— Что у них вкус лучше, чем у американцев, которые едут в Париж, чтобы там поесть в «Макдональдсе».

— А как насчет «Румпельштильцхена»? Что ты разыскал?

— Запомни эти имена: Дортхен и Лизетта Вильд. Нет, можешь не записывать, я тебе их отпечатал. Эта сказка была рассказана в тысяча восемьсот двенадцатом году.

— Где это произошло?

— В городке Кассель, в Германии. Братья Гримм прожили там много лет и, полагаю, там и услышали большинство своих сказок. Фантазии всех этих милых бюргерских девиц. Сегодня мы бы назвали это сексуальной истерией.

— Продолжай.

— Я просмотрел для тебя пятнадцать книг, Уокер. Некоторые были старше твоей сказки. И лучшее, что мне удалось в них найти, это вот что: рассказанная сестрицами Вильд братцам Гримм в тысяча восемьсот двенадцатом году сказка «Румпельштильцхен» является, как гласит единственный имеющийся на этот счет комментарий, одной из сказок, «смешанной версии». Это означает одно из двух: или девицы сами навели косметику, рассказывая сказку, или же Гриммы, выслушав ее, выбрали из оригинала, что им понравилось, а остальное выбросили.

— Или и то и другое.

— Или и то и другое, но я полагаю, первое.

— Почему?

— Братья брали сказки в основном из двух источников: от девиц среднего класса вроде Вильд или от рассказчиков из низов вроде жены соседского портного. Еще был старый солдат по фамилии Краузе, который рассказывал сказки в обмен на поношенную одежду! А еще в книгах говорится, что девицы узнали свои сказки от домашней прислуги. Даже если услышанное ими было сексуальным, не могу представить, чтобы в те пуританские времена у молодых девиц хватило куражу рассказать людям своего класса скабрезную историю. Особенно если слушатели противоположного пола! Этого просто не могло быть. Только посмотри, как одевались женщины тех времен, если хочешь понять их нравы. Это тебе не Эра Водолея^[125]… Нет, я полагаю, Дортхен и Лизетта услышали от горничной рассказ, который позже с некоторыми исправлениями стал «Румпельштильцхеном». Девушки вымарали части, не предназначенные для приличных ушей, и лишь после этого пришли к братьям Гримм.

Он остановился и схватил меня за локоть.

— Знаешь, почему еще я так думаю? Потому что Дортхен в конечном счете вышла за Вильгельма Гримма. Она не хотела произвести дурное впечатление, понимаешь?

— Это интересно. И что еще, Дейв?

— Лишь одно. Братья непрестанно переделывали свои сказки. Это напоминает «фолио» Шекспира.^[126] Первое «фолио», второе «фолио»… В 1920 году где-то в Эльзасе, в местечке Оленбергский Монастырь, кто-то нашел комплект сказок, написанных почерком братьев. Этот текст считается каноническим, но все ученые, кого я ни читал, утверждают, что братья годами переписывали свои труды. Даже читая их по-немецки, можешь представить различия между «Румпельштильцхеном», записанным в тысяча восемьсот двенадцатом году, и последней редакцией, изданной в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом.

— А от изначального рассказа сестер Вильд никакого следа не осталось?

— Никакого.

Если не считать переданных мне сведений, Бак был неразговорчив. Когда встречалась какая-нибудь достопримечательность или вообще что-то достойное внимания, он упоминал это, но в остальном мы молча боролись с холодом. Миновали Оперу, отели «Бристоль» и «Империал». У Шварценбергплац свернули направо и двинулись к советскому военному мемориалу.

— Куда мы идем?

— Я тут обнаружил югославский ресторанчик дальше у Зюдбанхофа^[127], там дают сарму^[128]. Не возражаешь?

— Веди.

Он продолжал молчать, но когда проходили Дворец Бельведер, неожиданно спросил:

— Почему ты так заинтересовался «Румпельштильцхеном»?

— Новый проект фильма.

— И что за сюжет?

— Интересная идея. Ты когда-нибудь читал «Грендель» Джона Гарднера?

— Читал. История Беовульфа глазами чудовища?^[129]

— И здесь примерно то же. История «Румпельштильцхена» его глазами.

— Ты теперь пишешь для Диснея?

— Нет, но примерно на ту же аудиторию. В моей истории коротышка прял для девушки золото, чтобы она его полюбила. И та обещала полюбить его, если он превратит для нее солому в золото. Но он не поверил ей и для пущей верности взял с нее обещание отдать ему своего первенца.

— И она согласилась, поскольку хотела стать королевой?

— Точно. И вот, когда она стала королевой, он приходит и требует сдержать слово. А она ему говорит: «Вали отсюда».

— «Вали отсюда»? Очень современно. Делаешь постмодернистскую версию?

— Представь эту королеву полной эгоисткой, самовлюбленной сукой, способной на все, чтобы заполучить то, чего хочет. Она запудривает парню мозги, чтобы он делал для нее золото, но совсем не собирается его любить… И кроме того, есть одна заковыка: поскольку он колдун, то асексуален.

— Без стручка? — заржал Бак.

— Выражаясь приличным языком, асексуален. Но к тому же романтик. Верит, что если они действительно любят друг друга, секс им не нужен.

— Вот простофиля. Ты уверен, что это не «Белоснежка»?

— До определенной степени он… да, простофиля-романтик. Но эта вера делает его уязвимым, более правдоподобным. Гораздо правдоподобнее, чем штампованный гном, который шмыгает носом и заставляет появиться горшок с золотом… Увидев, что она никогда его не полюбит, он раздавлен. Но тут в нем пробуждается вся горечь отвергнутого влюбленного. «Раз уж она мне не достанется, ударю ее в самое больное место».

— Отнять ребенка.

— И не только отнять, но обращаться с ним как с сыном, научить его всей своей магии. Назло мамаше, но и потому что он сам все больше любит мальчика. Это объяснимо. Поскольку сам он не может иметь детей, это самое близкое ему существо.

— И все? «Конец фильма»? Румпельштильцхен с сыном уходят вдаль на фоне заходящего солнца?

— Не совсем. Румпельштильцхен забирает ребенка, и каким-то образом они оба перемещаются в реальную жизнь. Как он это сделает, я еще не знаю, но работаю над этим… В реальной жизни они какое-то время живут счастливо, а потом папаша совершает величайшую ошибку: он позволяет мальчику вырасти. И выросши, тот неизбежно начинает поглядывать на женщин.

— Братьям Гримм это бы не понравилось, Уокер. Тут начинает попахивать сексом.

— Погоди. Мальчик растет и влюбляется в женщину. Папаша в совершенной ярости, потому что в первую очередь его бесит человеческая любовь. Господи Иисусе, да это ж так и есть!

Бак посмотрел на меня.

— Что так и есть?

— Погоди! Мальчик влюбляется в женщину. Старик понимает, что, если дело зайдет далеко, он потеряет сына. И потому угрожает ему: мол, если тот спутается с женщиной, он ему покажет. Но мальчишка есть мальчишка, и папашу не слушает. Продолжает свое, влюбляется, и папаша его убивает.

— Убивает? Мы все еще говорим про Диснея?

— Убивает, но потом возвращает к новой жизни. В надежде, что мальчишка каким-то образом усвоит полученный урок и вернется к любящему папочке. Но Вальтер не помнит прошлую жизнь. И, выросши, снова влюбляется… — Я замер и уставился на Бака. — Влюбляется снова, и старик снова его убивает. Снова и снова.

— Любопытная идея. А вот и ресторан.

⠀⠀ ⠀⠀

Внутри было накурено и жарко. За столами пили вино и разговаривали крепкого сложения мужчины с густыми усами и громкими голосами. Телевизор в углу показывал футбольный матч, но никто не смотрел. Мы заказали сарму и пива и огляделись. Никто не проявлял к нам интереса.

— Ну, давай дальше. История заканчивается на том, что старик снова и снова убивает своего сына, до бесконечности? Никакого хеппи-энда?

— А ты бы как закончил?

— Мне нравятся печальные концы. Я бы так и оставил. Постмодернизм и экзистенциализм. Все кинофестивали оторвут с руками.

— Не надо модерна. Скажи, а как бы закончили братья Гримм?

— Что является ключевыми элементами сюжета? Главный — это любовь.

— В основном плохая любовь. Эгоистичная и собственническая.

— Ладно, тогда братья Гримм показали бы в конце, как плоха подобная любовь и как ее побеждает любовь хорошая.

— Например?

— Мне заплатят, если ты воспользуешься моим примером?

— Несомненно. Ты будешь соавтором сценария.

— Отлично. Может быть, тогда я смогу заплатить за отопление. Значит, так: у тебя плохая любовь, но хорошей мы пока не видели. А как с магией у пацана? Ты сказал, что старик научил его.

— Тут тоже проблема, поскольку в этом мире пацан не помнит, как это делается. Просто знает, что магия где-то у него есть. Мы видим его впервые в нашем времени, когда он только что начал понимать, что к чему. Кто он такой.

— Тогда пусть он полюбит девчонку, которая покажет ему настоящую любовь. Это душещипательно. В Голливуде обожают такое.

— Слишком просто. Она всего лишь нормальная красавица. Умеет гадать на таро, но не знает и не понимает настоящей магии.

— Тогда пусть старик начнет чем-то ей угрожать. Это возбудит в нашем герое воинственный дух.

Я начал было что-то говорить, но осекся.

— Что ты имеешь в виду — угрожать?

— Примется за нее. Ты сказал, что парень в конце концов понял, кто он такой? Тогда пусть старик скажет ему, что убьет девчонку, если тот не вернется к их прежней жизни.

«Эта сука в больнице». Ребенок. Кровотечение. Смерть. «На этот раз у тебя не будет другого шанса. Даже отцы в конце концов теряют терпение…» Я встал.

— Дейв, мне нужно идти.

— Но еще не принесли поесть!

— Съешь за меня. Вот. Тут хватит.

— Ты странный парень, Уокер. Спешишь домой писать? Не забудь про мою долю.

⠀⠀ ⠀⠀

На улице не было такси. Я чувствовал такое нетерпение, будто вот-вот обмочусь. Не в силах стоять на месте, я двинулся на поиски телефонной будки. Одна нашлась в двух кварталах. Я позвонил в палату к Марис. Она обедала. Чувствовала себя лучше. Сказала, что наверняка прибавит в весе — так хорошо кормят. Но это не уменьшило моего беспокойства.

Звук ее голоса немного охладил огонь у меня в животе, но я знал, что это временно. Навредит ли старик ей? Это и означало «потерять терпение»? Вон что он сделал с Лиллисом Бенедиктом. Не становится ли он все злее и мстительнее с каждой моей жизнью?

Надо было двигаться, куда-то идти. Выйдя из телефонной будки, я огляделся и увидел в тумане серый и мокрый Зюдбанхоф. Пойду туда и сяду на какой-нибудь поезд. В Раке, посмотреть на горы. Да, целый час в поезде я смогу сидеть, смотреть в окно и думать об этом новом кошмаре.

Движение было оживленным, и я не сразу перешел улицу, чтобы войти в вокзал. Внутри толпились сотни людей, отбывающих в разных направлениях. Юная американская парочка с пастельными рюкзачками и в походных ботинках «Маунт-Эверест» бежала на двухчасовой поезд в Филлах. Под табло прибытий и отправлений собралась группа пожилых мужчин с тонкими портфелями. Турецкие и югославские семьи с множеством дешевых чемоданов и перевязанных толстыми веревками коробок печально сидели на своих пожитках, ожидая поезда на юг.

В Раке поезда не было, и я решил сесть на двухчасовой, сойти на Винер-Нойштадт и там пройтись пешком. Ладно, решено. Я побежал по лестнице вслед за молодыми ребятами с рюкзачками, радуясь их возбужденным, знакомо звучащим голосам.

— Переночуем в Филлахе, а потом сядем на утренний поезд в Триест.

— А что в Филлахе?

— Не знаю. Горы. Бежим!

Навстречу нам по лестнице неторопливо спускалась толпа футбольных фанатов, одетых в бело-фиолетовые цвета команды «Австрия Мемфис». Их была целая ватага, и все, похоже, пьяные.

— Эй, Филлис, я хочу такую шляпу. Думаешь, я найду такую в Филлахе? — Американский паренек был среднего роста, но согнулся под тяжестью своего рюкзака.

— Америка! Эй, долбаная Америка!

— Не отвечайте. Просто пройдите мимо.

Ребята удивленно посмотрели на меня, услышав родной язык.

— Что вы сказали?

— Не обращайте на них внимания. Ничего им не говорите.

Но было поздно. Один толстяк из группы, напоминавший Германа Геринга в молодости, приближался, чтобы загородить нам дорогу. Его друзья улыбались и с пониманием переглядывались.

— Эй, американки! Я говорю по-английски. Поговорите со мной.

— Проваливай, толстяк.

Детина посмотрел на девушку и осклабился.

— Толстяк? Ты сказала: толстяк?

— Отойди с дороги.

Он картинно шагнул в сторону, но, когда девушка проходила мимо, схватил ее за локоть, прижал к себе и лизнул в лицо.

Ее парень, галантный и глупый, вступился:

— Убери руки!

Детина быстро и сильно толкнул его, и парень кубарем полетел вниз по лестнице.

Пока молодой Геринг хохотал, я поднялся на две ступени и ткнул ему пальцами в глаза. Он завопил и, отпустив девушку, прижал руки к лицу.

— Я ослеп!

На мгновение ошарашенные случившимся, его приятели замерли, а потом бросились ко мне.

Не задумываясь, я сжал кулак, обхватив пальцами большой палец. И инстинктивно поднес его к своему подбородку. Вся банда носила длинные фиолетово-белые шарфы. Как один, шарфы взлетели к их лицам и, загоревшись, начали плавиться на коже.

Крики, черный дым, запах горелого мяса.

Сам не знаю, как я это сделал.

Американский паренек поднимался на ноги.

— Убегайте! Бегите!

Они бросились в одну сторону, я в другую: назад в Вену, к Марис, к моему отцу.

У входа в вокзал я ненадолго остановился, чтобы собраться с мыслями.

Медленно описав круг, передо мной остановилось такси. Так близко, что мне пришлось взглянуть. За рулем был папа.

— Запыхался? Только не ты, мальчик. Я же говорил, что в тебе по-прежнему есть магия.

С визгом покрышек он отъехал.

Я побежал следом, но чем ближе подбегал, тем сильнее разгонялось такси. Вписавшись в движение, старик высунул из окна голову.

— Скажи мне мое имя, Вальтер.

⠀⠀ ⠀⠀

Когда я пришел домой, мне на колени прыгнул Орландо. Я положил руку ему на голову и поворошил теплую шерсть. Он замурлыкал. Не глядя на него, я сложил руку в кулак, накрыв большой палец. Поднеся его к подбородку, я попытался вспомнить все, что промелькнуло у меня в голове. Я ощутил, как мягкие лапы колотят меня по руке, и, опустив взгляд, понял, что к Орландо вернулось зрение. Он снова мог видеть.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Дорогие Марис и Уокер!

Полагаю, вы слышали про наше землетрясение. Однажды я пережил несколько подобных жутких секунд в Перу, но с этим никакого сравнения. Когда произошел толчок, мы со Стрейхорном были в Тако-Белле, неподалеку от «Центра Беверли». Сначала я подумал, что подавился тостадой^[130], но, когда треснули стены, а в окне вылетело стекло, я понял, что мы круто попали.

Как вам нравится зрелище собственной гибели? Фил все повторял: «Это не кино! Это не кино!» Старый добрый Стрейхорн. Я оцепенел, но он вовремя вытащил меня оттуда. Мы стояли на автостоянке и смотрели друг на друга, чувствуя, как выплясывает земля под ногами. А что еще, черт возьми, нам оставалось?

Чтобы сократить печальную историю, скажу, что оба наших дома сползли в каньон, а вместе с ними и все мало-мальски ценное из нашего имущества. Ну и что? Мы остались живы, в то время как очень многие из здешних — нет. Очень много моих друзей пропало и до сих пор не объявилось. Мы предполагаем худшее, будь оно проклято, ей-богу!

Бог. Забавное созданье, не правда ли? Особенно когда видишь все эти страдания и утраты. Я говорил вам, что регулярно ходил в церковь? Вот именно: ходил.

Естественно, кое-что изменилось. Мои перспективы теперь совсем другие. В данном контексте быть знаменитым киномагнатом кажется абсурдом. И потому, что бы ни случилось, я решил, что когда смогу выгрести отсюда все, что осталось, то сбегу от этих развалин (часть их так ужасна) и буду путешествовать. Очень удачно, что наша студия выдержала землетрясение. Большинство студий устояли.

Разве не прекрасно для Голливуда? А значит, я должен закончить «Чудесного», но это не займет много времени.

Получив за «Чудесного» деньги, я отправлюсь путешествовать. Стрейхорн говорит, что мне нужно купить новый дом, но я не хочу здесь оставаться. Может быть, это не навсегда. Посмотрим. Весь этот словесный понос — только для того, чтобы сказать: рано или поздно я бы хотел приехать в Вену и увидеться с вами, если вы не против. Начну с Нью-Йорка, так что смогу разузнать новости о моей подруге Каллен Джеймс (помнишь ее, Марис? Твоя копия), а потом в Европу. Не знаю точного расписания, но я буду вам писать. Не хочу жестко привязываться к часам или календарю.

Зачем это письмо? Просто я понял после всех этих бед, что очень вас обоих люблю. Когда увидишь блеск косы столь близко, понимаешь, как важно быть с людьми, вместе с которыми хочется жить на свете. Вы как раз такие люди, и я вам благодарен за это. Хочу верить, что это взаимно. Я свяжусь с вами. Не покидайте Вену!

С любовью

Вебер

⠀⠀ ⠀⠀

Дорогие Марис и Уокер!

Сплошные неудачи: Марис, ты в больнице, а я здесь, в разбитом Лос-Анджелесе, и кажется, что для нас, младших Йорков, пора бы выпасть хорошей порции удачи. Как уже говорил тебе по телефону, физически я в порядке, чего не скажешь про мое душевное состояние.

Смерть Тленна выжгла во мне здоровенную дыру. Молюсь, чтобы вы никогда не пережили такого — смотреть, как умирает кто-то любимый. Каким бы храбрым и сильным ты себя ни считал, утрата любимых посыпает слоем пепла все, что раньше имело значение. Его одежда, его мотоцикл, который всегда так шумел, его недоконченная пачка сигарет в куче обломков зовут меня по имени, и ничем не заткнешь уши. Вы меня знаете — я всегда слишком отстранялся от всего и относился к жизни не слишком серьезно, чтобы позволить ей глубоко запустить в меня зубы, но теперь понимаю, что это существование Тленна позволяло мне так дистанцироваться от всего. Он компенсировал все своим полным включением во все наши общие проблемы. Мне не хватает его стука в дверь, я вспоминаю, как он поднимался по лестнице, чтобы рассказать о даме с сумочкой на Голливудском бульваре, которая угостила его глазированной булочкой. А главное — он бы не стал говорить, как это было мило с ее стороны. А только какой великолепный вкус был у той булочки в жаркий полдень.

Надеюсь, ты и Уокер в порядке, несмотря на эту историю с больницей. Я никогда не распространялся на эту тему, когда вы были здесь, но мне очень понравился твой новый мужчина. Мне лишь жаль, что мы мало провели времени вместе. Как его сны магия? Разгладились или объяснились? Мой многолетний опыт общения с людьми, которых касалось нечто чудесное, сводится к тому, что если они достойны своего дара и уделяют ему достаточно внимания, то справляются с ним. Многие из них овладели им и пользовались этим могуществом во благо. Не знаю, что могу сделать для вас, но если что-то могу, пожалуйста, сообщите.

Землетрясение разрушило наш дом, так что я в последнее время лишь бродил по развалинам в поисках чего-нибудь уцелевшего. Такого осталось немного. Я поселился у одного друга, пока не подыщу новое место. Но с этим можно подождать. На этот раз мне не нужен дом. Дома — для тех, кого больше одного. Для одного там слишком много пустого пространства. А пустое пространство не бывает хорошей компанией.

Больше особенно сказать нечего. Калифорнийцы так и не могут поверить в случившееся. Много лет люди говорили о грядущем землетрясении, но никто по-настоящему не верил, что оно случится. Каждый купил несколько лишних фонарей и сложил в кладовке запас консервов, но мы даже смущались своей предусмотрительности. Какая ирония в том, что именно Тленна охватила совершенная паранойя по этому поводу. Мы не раз спорили о землетрясениях. За неделю до того, как оно все-таки случилось, он признался мне, что серьезно подумывает о переезде из Калифорнии, так как чем дальше, тем больше его пугает такая возможность.

— Как ты можешь уехать из Калифорнии, когда у тебя здесь такой успех?

— У того, кто умер, не может быть никакого успеха, Инграм.

Позвони мне, если что-то понадобится, — номер ниже. Я скучаю по тебе, счастлив за Истерлингов и рад будущему ребенку. Больница — это не надолго, Марис. Уверен в этом. Остальное, все радости, будут ждать тебя, когда ты вернешься домой, и у тебя будет целая жизнь, чтобы наслаждаться ими.

Люблю,

Инграм

⠀⠀ ⠀⠀

Она со слезами на глазах посмотрела на меня.

— Бедняга. Что мы можем сделать для него?

— Наговори на пленку и пошли ему.

— Нет, что-нибудь побольше. Вся его жизнь ушла, Уокер. Самое близкое к этому чувство я испытала, когда в Мюнхене меня преследовал Люк. Эта ежедневная мука. Быть здесь, в больнице, — пустяк по сравнению с этим.

— В своей пленке скажи ему, чтобы позвонил парню по имени Майкл Билла. Я дам тебе номер.

— Кто это — Майкл Билла?

— Один мой знакомый в тех краях. Они понравятся друг другу.

— Откуда тебе знать, что он не погиб во время землетрясения?

— Я… на днях говорил с ним. Поверь мне, Марис. Они созданы друг для друга.

— Хм-м. Чего-то ты не договариваешь. У тебя сжались губы. Как всегда, когда ты что-то скрываешь.

Я поцеловал ее в лоб и улыбнулся, точно прожженный политик.

— Я знаю тебя, Уокер. Ты в эти дни много чего скрываешь от меня. Разве не так?

— Не так уж много.

— Достаточно. Что случилось с тем психом на велосипеде? Ты выяснил что-нибудь еще?

— Думаю, он притаился. Хочет, чтобы я еще немного подумал о мистере Карандаше.

— А как твои сны? В них еще что-нибудь случилось?

— Ничего.

— Вот, опять поджал губы.

— Марис, у тебя и так есть о чем подумать. Я не скрываю ничего, с чем не могу справиться. Конечно, сны продолжаются, и меня беспокоит велосипедист, но в этом ничего нового. Больше всего меня беспокоишь ты. Ты и ребенок важнее всего остального. Если хочешь помочь мне, береги себя. Инграм прав. Наше землетрясение — это твоя болезнь. Но у нас еще есть шанс победить ее. Я не пытаюсь тебя излишне оберегать от всего, но если ты сумеешь продержаться до выздоровления, мы сможем сказать: «Плевать нам на всякое землетрясение. Наша жизнь принадлежит нам самим».

Я не знал никакого Майкла Биллы. Его имя и телефон возникли у меня в голове, как «кулак к подбородку» на вокзале. Я лишь знал, что, когда Билла и Инграм Йорк встретятся, они полюбят друг друга.

⠀⠀ ⠀⠀

— Вам помочь, сэр?

— Я ищу отдел детской литературы.

— Через два прохода направо. Вы ищете что-то конкретное?

— Я хотел узнать, есть ли у вас какое-нибудь издание сказок братьев Гримм.

— Есть несколько разных. Я уверен.

Я миновал отдел художественной литературы. Мое внимание привлек новый роман Стивена Кинга «Плоть и кровь» (переведенный на немецкий как «Schmerz»), и я задумался, не купить ли его. Но немецкий заголовок («Боль») напомнил мне, как сильно перевод может отличаться от оригинала. Из уважения к Кингу я решил дождаться, когда в город прибудет английская версия.

Отдел детских книг был небольшой, но уставленный этими высокими, тонкими, красочно иллюстрированными книжками, которые так дорого стоят и от которых у ребенка так мало остается после одного-двух прочтений. Десять долларов за одиннадцать слов на каждой странице о потерявшемся мячике, который нашел дорогу домой.

Там и сям рядом с ними теснились стандартные издания классики. Ганс Христиан Андерсен, Шарль Перро, «Макс и Мориц» Вильгельма Буша. В детстве я не так много читал, но запомнил именно эти книги и еще кое-каких старых друзей, создававших настоящие миры, а не длинные страницы с яркими красками и вялыми кульминациями.

Я увидел два экземпляра братьев Гримм: одна книжка была для совсем маленьких, а другая без выкрутасов и иллюстраций, напечатанная старым немецким шрифтом. Я выбрал вторую. Вспомнив рассказ Бака о «каноническом» тексте сказок, найденном в Оленбергском монастыре, я глянул на титульный лист.

— Это то, что ты ищешь.

Узнав голос, я обернулся. Он подстриг бороду и облачился в темно-синий двубортный костюм, точно такой же, как был у меня.

— Красивый костюм.

Ему это как будто польстило.

— Я тоже так подумал, когда увидел тебя в твоем. Яблочко от яблони…

— Почему ты теперь нормального роста?

— Перемены. Что-то новое. Новые перспективы. Так тебе нужна эта книга или нет? Я купил ее для тебя, можешь взять. Я уже знаю сюжет. — Он улыбнулся, показав белые ровные зубы.

— И новые зубы?

— Тебе не нравятся? — Он сложил руку в кулак — знакомый жест, и поднес к подбородку. Когда он снова улыбнулся, его зубы представляли собой коричневое кладбище, которое я видел раньше. — Так лучше?

— Зачем ты здесь?

— Ты все еще хочешь поговорить со мной, Вальтер. Мне казалось, я один раз давал тебе уже такую возможность. — Он отдернул обшлаг и посмотрел на золотые часы. — У тебя пять минут.

— Этого мало, слишком быстро. Ты должен дать мне время подумать, о чем спросить.

— Я ни хрена тебе не должен, сынок. Хочешь поговорить со мной? Говори.

— Это ты вызвал у Марис кровотечение?

— Да.

— Зачем?

— Чтобы кое о чем тебе напомнить.

— Ты оставишь ее в покое, если я уйду к тебе?

— Я оставлю в покое обоих — и ее, и ребенка. Это мальчик, если интересуешься. И будет больше похож на нее, чем на тебя, — если когда-нибудь вырастет.

— Зачем тебе вредить ей? Какой смысл?

— А зачем ты вредишь мне, мальчик? В этом больше смысла? Я открыл перед тобой все возможности в мире. Но теперь впервые ты в точности знаешь, что происходит, так что это финал… Если останешься и попытаешься быть человеком, я остановлю тебя. Если вернешься ко мне, то оставишь после себя счастливую вдову и ребенка. Твой сын вырастет с чудесными мыслями о своем умершем папочке, а твоя жена больше не выйдет замуж. Она очень любит тебя. На этот раз сделай разумный выбор. Не как та гречанка.

— Это ты сделал Лиллиса таким?

— Да. У тебя полторы минуты.

— А что, если я пойду с тобой?

— Сначала ты здесь умрешь. Мы покинем этот мир и вернемся в тот, которому ты принадлежишь. И тогда мне придется снова показать тебе, как стать самим собой. Тем, кем ты должен быть.

— В одном из снов ты сказал, что наше место в Вене!

— В другой Вене, Вальтер. В городе, который ты забыл. В прошлом ты столько раз был здесь со мной. И в каждой жизни ты чувствовал тягу жить здесь, но так и не понимал почему. Вена — город твоего отца. Последний вопрос.

— А что, если я скажу нет?

— Не скажешь. Ты слишком любишь Марис. Это одна из твоих хороших сторон. Осознав, что выбора нет, ты вернешься домой.

— А что, если не вернусь?

— Марис умрет, а ребенка заберу я. И ты ничего не сможешь с этим поделать. До свидания… Нет, не прикасайся ко мне! Пока ты не знаешь моего имени, твоя магия действует только на них. Иногда. Тогда, в моей комнате, когда я не мог тебя видеть, это была просто шутка. Не считай это знаком. Вот почему я хочу, чтобы ты вернулся домой. Я хочу научить тебя всему, что ты забыл. — Он нежно дотронулся до моего плеча. — И первым уроком будет — выяснить, как зовут твоего папу.

— Сколько у меня времени?

— Месяц.

— И до тех пор ты оставишь нас в покое? В полном покое. Никаких хитростей, слежки…

Он взглянул на меня.

— Что ж, это справедливо. Я оставлю вас в полном покое. Нет, я дам вам время до твоего дня рождения. Это двадцать шесть дней. Я дам вам двадцать шесть дней покоя, чтобы вы попрощались. Это достаточно долгий срок.

⠀⠀ ⠀⠀

Я внес в комнату новый монитор и подключил к компьютеру. Потом перебрал дискеты, снова ища текст-процессор. Я надеялся, что при включении не повторится то, что случилось в прошлый раз.

Названия компьютерных программ звучали как жаргон вахтенных в сериале о звездолете «Энтерпрайз»^[131]: «V-Ram»^[132], «Copy Star»^[133], «Signum».

— Я думаю, нам следует установитьV-Ram щиты, мистер Спок. Мы приближаемся к Сигнуму.

— Это всего лишь копия звезды, сэр. Нет повода для беспокойства.

Среди этих космических слов появилось «Дега»^[134].

— Дега? Это еще что за новость?

Я вставил диск в компьютер и включил его. Это оказалась одна из художественных программ Марис.

После некоторых манипуляций я умудрился вызвать из машинной памяти чертежи домов и городов.

Как она все-таки талантлива! Талант, юмор и удивительная интерпретация мира. Она не любила показывать незаконченные работы и рассердилась бы, узнав, что я роюсь в ее файлах. Но я тут же простил себя и продолжал смотреть.

Я никогда не спрашивал, не хотела ли она стать архитектором, вместо того чтобы проектировать фантастические города в миниатюре. Когда человека нет поблизости, чтобы ответить, к нему всегда возникают вопросы. Она верила в магию и верила в Бога. Но что она думала о рае и аде? Кого она больше хотела, мальчика или девочку? Чем я действовал ей на нервы, о чем она мне не говорила? Что я должен сделать, чтобы исправиться?

Я увидел эскиз музея клоунов в форме волшебной шляпы, виллу у моря в виде женской руки, тянувшейся к воде.

Под одним из рисунков была цитата из стихотворения Джона Силкина, которое я показал ей:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Под другим рисунком, эскизом церкви, было написано: «Противоположностью любви всегда было исчезновение (Патрисия Гиэри^[135])».

И Марис, и я были заядлыми коллекционерами цитат, но что означала эта? Я хотел обернуться и спросить, но Марис не было. Ее не было и больше никогда не будет в моей жизни, если я выполню требование отца.

Как он устроит мою «смерть»? Что будет делать Марис потом? Неужели она действительно, как сказал отец, сохранит мне верность до конца своей жизни? Сначала эта мысль показалась мне утешительной, но потом я понял, как эгоистично желать этого. Неужели он думал, что мне будет спокойнее знать, что та, кого я любил больше всего на свете, проживет остаток жизни «на привязи», полагая, что для нее больше нет других возможностей?

Какое злобное, отвратительное существо мой отец!

Я все смотрел на рисунки, пока не устал.

— Еще один.

Но этот «еще один» оказался таким интересным, что я посмотрел еще три.

Четвертый стал бы последним, но на нем был изображен фрукт. Такой фрукт, аромат которого вдохнешь разок — и становится понятно, каким образом апельсин вырывается из мира цвета в мир запахов, когда протыкаешь его кожуру.

Это был рисунок города. Средневекового города, а возможно, и еще более древнего. Я никогда толком не знал историю, но этот город был мне знаком. Это была Вена, о которой «папа» говорил в книжном магазине:

— «Другой город. Город, который ты забыл».

Я знал эти улицы, эти дома. Я знал звуки, раздававшиеся в этом городе в летние дни. Ее рисунок был серией ломаных и кривых, колонн и скульптур, фонтанов и зданий. Это был мой город, и то, что он откуда-то явился Марис, можно было объяснить только любовью.

Когда глубоко кого-то любишь, то знаешь его еще невысказанные тайны. Или тайны, о которых он сам еще не знает. Я не применял к Марис магию. И дело не в том, что я не умел пользоваться скудным могуществом, бессознательно таившимся во мне. Это я знал наверняка. Я не зачаровал, не околдовал ее, чтобы она влюбилась в меня. Я лишь надеялся и стремился к ее любви, зная, что это самый тяжелый труд в жизни. Я любил ее за то, что она такая, как есть, и за то, какой она становилась. Я не мог представить, что в нашей совместной жизни наступит момент, когда бы я обернулся и подумал: «Это ошибка. Она не та, кого я любил. Она не тот человек, за которого я ее принимал». Марис была именно той, с кем я хотел разделить жизнь. И все мелочи жизни, поскольку они тоже входят в магию человеческих отношений: все в твоей жизни важно для твоих любимых, и они помогут тебе справиться.

Хорошо зная ее, я не сомневался, что и она чувствует то же. Картинка передо мной подтверждала это, и, если бы наш мир еще не заполнили чудеса и беды в равной мере, я бы очень испугался увиденного на экране. Марис вошла в ту часть моего сознания, к которой даже я сам не имел ключа или пароля.

Рисунок занял почти весь экран, но в уголке были напечатаны слова: «Дыша тобой на твой день рождения, Уокер. Я тебя люблю». Это был город, который Марис собиралась подарить мне на день рождения. Она лишь не знала, что создала город, с которого я начинал. Ее любовь проникла туда, пусть и бессознательно, и показала мне не только город, но и как пройти по нему, чтобы узнать имя моего отца. Моего второго отца.

⠀⠀ ⠀⠀

Перед отъездом из Вены мне приснился еще один сон.

Мой отец на июль снял виллу на озере Маджоре в северной Италии. Это был старый солнечный дом с балконами в каждой спальне и с широкой верандой, выходящей на озеро внизу. В любое время мне дозволялось по грунтовой дорожке спускаться к нашей частной пристани. Лодки у нас не было, но торчащий из воды бетонный палец был прекрасным местом, чтобы наблюдать за рыбой и мечтать. В то лето у меня было вдоволь свободы, чтобы сидеть на пристани, ощущая солнце на плечах и охлаждая ноги в коричневой воде. Если присмотреться, вдали за озером можно было разглядеть поезд, петлявший по направлению к Стрезе и швейцарской границе. Папа читал роман под названием «Прощай, оружие!» и однажды прочел мне отрывок про влюбленных мужчину и женщину, живших в отеле в Стрезе.

Среди больших детей загар был очень моден, и, поскольку делать все равно было особенно нечего, меня тянуло подолгу сидеть на солнце, чтобы придать коже как можно более темный оттенок, и глядеть на проплывающие мимо лодки, выискивая в них знакомых. У нас был всего месяц на озере, так как в начале августа папе нужно было на работу. Чтобы сдержать данное себе слово, до возвращения домой мне нужно было прочесть три книги и сильно-сильно загореть.

Но хотя погода днем обычно стояла хорошая, солнечная, ночью все менялось. Каждую ночь гремели грозы, каких мне никогда раньше не доводилось видеть. Их приближение иногда было слышно за два часа до того, как за окном начиналась буря. Звуки приближающихся раскатов грома или вид жуткой белой молнии над горами заставляли меня хватать мои игрушки и убегать в комнату.

Комната была желтая. Вся мебель была желтая, и, кажется, даже лампы были желтые. Папа говорил, что это мебель «ардеко»^[136], но мне эти слова ничего не говорили. Кресла отличались тем, что все они были толстые, круглые и приветливые. В них можно было упасть из любого положения, и будет удобно. Мое любимое носило тайное имя «Синдбад», и все знали, что это мое кресло. Все даже вставали и уступали мне место, когда мне хотелось сесть. Мы с Синдбадом дружили. Когда ветер дул и завывал, как чудовище, двери во дворик оставляли открытыми, потому что папа любил смотреть, как снаружи мимо — именно мимо, а не вниз — пролетает ливень. Ветром его задувало в самых сумасшедших направлениях, и иногда это вызывало у меня страх, но не настоящий.

Лучшее начиналось, когда буря расходилась не на шутку, и тогда папа шел в гостиную, садился за пианино и начинал играть под дождь и гром. Он играл очень хорошо и знал тысячи разных песен и мелодий классической музыки. С каждым ударом грома он извлекал из пианино какой-нибудь красивый аккорд. Когда дождь и ветер высоко вздымали занавеси, он играл музыку Делиуса^[137], звучавшую, как дождь. Папа говорил, что такое пианино утихомиривает бурю, и мне никогда не надо бояться грозы, под которую он играет.

От грома и молнии мое заячье сердце уходило в пятки, и первые признаки бури всегда раньше всех загоняли меня в комнату с моими комиксами, или книжками-раскрасками, или что там еще занимало меня в это время. Но рано или поздно заходили также мой брат Инграм или мама, и мы все втроем слушали дождь, а папа играл на пианино, и для меня это было как рай. Все мы чувствовали себя в безопасности, защищенными, в уюте среди бури, окруженные желтым светом и папиной музыкой. Это были самые лучшие моменты того лета.

⠀⠀ ⠀⠀

— Ты надолго уедешь?

— Думаю, всего дня на три. Как пойдут съемки. Мне сказали — на три дня.

Она с упреком посмотрела на меня.

— А что, если мне понадобится помощь?

— Я прилечу первым же самолетом. Я ведь уезжаю всего лишь в Германию, Марис. Мне заплатят две тысячи долларов за то, что я высоко подниму бутылку шампанского. От такого трудно отказаться.

— Видела я эту рекламу шампанского. Толпы красоток с глубокими декольте.

— Ты серьезно или просто ворчишь?

— Ворчу. Сама знаю, что ты должен ехать. Эта больница стоит недешево.

— Об этом не беспокойся. Ты знаешь, что за фильм мы получили кучу денег.

— Когда кто-то ложится в больницу, куча денег заканчивается через час. Я не хочу, чтобы ты уезжал, потому что мне будет тебя не хватать. Никаких других причин. Даже если тебя нет здесь, но я знаю, что ты в городе, мне легче. Это по-детски?

— Мне это нравится. И ты тоже, за то, что так чувствуешь. Послушай, хотел тебя спросить еще кое о чем: ты с семьей когда-нибудь проводила лето на озере Маджоре в Италии, когда была маленькой?

Она кивнула.

— Да, неподалеку от городка, который назывался Лавено.

— Что-нибудь помнишь из тех дней?

— Довольно много. А что?

— Помнишь «Синдбада»?

— «Синдбада»? Нет. А почему ты спрашиваешь?

— Прошлой ночью мне приснился сон про тебя. Мне приснилось, что я — это ты, и мы живем в том доме в Италии.

— Ты был мной?

— Я был тобой, и сидел в большой желтой комнате, где все собирались во время ночной грозы. А твой отец играл на пианино, чтобы утихомирить дождь.

Она резко выпрямилась на кровати.

— Верно! Ой, Уокер, а я совсем забыла. Просто мистика! Расскажи мне все сейчас же. Во всех подробностях.

Когда я закончил, ее щеки горели и на лице светилась широчайшая улыбка из всех, что я видел в эти дни.

— Это так… У меня просто мурашки по коже. «Синдбад»! Как ты мог узнать про «Синдбада»? А знаешь, почему я прозвала его так? Потому что иногда я воображала, что это мой парусник и я отправляюсь навстречу приключениям. Проплываю мимо острова сирен. Я просто затыкала уши и думала, что нужна уйма воску, чтобы не слышать их голосов. В то время моим любимым фильмом было «Седьмое путешествие Синдбада»^[138]. Ты видел этот фильм? С циклопами и принцессой, которую уменьшил злой волшебник. Я даже помню актера, который его играл. Торин Тетчер.

— Ты говоришь, как Венаск. Он знал, кто исполнял роли в любом фильме.

— Синдбад. Я смотрела этот фильм шесть раз. Когда джина в лампе просили что-то сделать, он кланялся и говорил: «Попытаюсь, мой господин, попытаюсь»… Ты был мной, маленькой девочкой в Лавено. Уокер, это должно означать что-то хорошее. Может быть, поворотный момент. Все другие твои сны были такие странные и тревожные. А в этом только детство и волшебство.

— Твое детство. Это прокол.

— Нет, это красота! Разве не было бы здорово, если бы это случалось с нами всегда? Если бы ты видел мои сны, а я — твои? Мы бы так хорошо узнали друг друга, что могли бы стать…

— Однояйцевыми близнецами.

— Ха-ха. Не смешно.

— Как ты себя чувствуешь сегодня?

— Хорошо. Особенно после твоего рассказа. Мне грустно, что ты уезжаешь, но со мной все в порядке. Впрочем, слушай, есть одна вещь. Не надо мне звонить оттуда так же часто, как звонишь здесь. Это очень мило, но одиннадцать звонков в день из Германии не улучшат наш счет в банке.

— У нас есть много о чем поговорить, когда я в отъезде.

— Это верно. Так как долго тебя не будет?

— Три дня. Я вернусь ночным поездом во вторник.

— Ладно, тогда пять раз в день достаточно.

⠀⠀ ⠀⠀

Ночной поезд в Кельн — суровое дело. Ночные поезда в Италию набиты возбужденными туристами и любовниками, спешащими провести выходные в Венеции в «Даниэли».^[139] Поезда на север, особенно в сердце немецкого бизнеса, тихи и полны усталых мужчин в мятых костюмах, с распущенными галстуками, вяло копошащихся в своих портфелях.

За несколько минут до отправления я сидел в купе первого класса один. На коленях у меня было немецкое издание сказок, но лишь потому, что мне хотелось прочесть несколько других историй. Читать «Румпельштильцхена» мне больше не было нужды.

Дверь купе отодвинулась, и вошла женщина. Увидев ее, я вспомнил монолог одного моего товарища по общежитию в колледже; мы тогда трепались о женщинах.

— Иногда увидишь на улице такую красавицу, что хочется подойти, приложить руку к ее губам и прошептать: «Ничего не говори. Пойдем со мной». Ее надо сразу же уложить в постель, не дав сказать ни слова. Так как, что бы она ни сказала, это лишь испортит ту красоту, что ты увидел в ней в первый момент. Понимаешь? Пока молчит, она совершенство.

Женщина напротив обладала именно этим типом совершенства. В блестящей куртке из черной кожи и юбке, с маленьким восточным лицом то ли чувственного ребенка, то ли невинной женщины, с длинными прямыми волосами, черным водопадом ниспадавшими на плечи. Я улыбнулся ей и отвернулся к окну.

— Это место не занято? — громко проговорила она по-английски.

— Нет. Вам помочь с багажом?

— Это было бы очень мило с вашей стороны.

Она уже сидела, когда я встал, чтобы положить ее чемодан от Луи Вуаттона на полку. Похоже, она привыкла, что всю жизнь ей помогают мужчины.

— Большое спасибо. Вы говорите по-английски?

— Да.

— Слава богу. А то я так устала говорить на чужих языках. Вы едете во Франкфурт? Далековато, не правда ли?

Через час после отправления Кико рассказала мне все о своей работе моделью в Европе, об итальянском дружке, не ценившем ее в должной мере, и о том, как одинока жизнь. Она спросила, нельзя ли ей сесть на мою сторону, а сев, каждые несколько слов сопровождала прикосновением к моей руке, колену…

Если бы такое случилось до Марис, я был бы счастлив. А так я улыбался и с сочувствием выслушивал ее, но не делал никаких попыток ответить взаимностью на ее тепло. Очевидно, она не привыкла к такому, и ее лицо выражало все большее и большее недоумение. Еще через десять минут долгих взглядов и длинных ногтей на моем колене я дотронулся до ее руки и сказал, что женат.

— И что? Ваша жена в этом поезде?

— Нет, но она в моих мыслях, и этого достаточно.

Разозлившись, как прихлопнутая пчела, Кико встала и потянулась к своему чемодану. Я предложил свою помощь, но она лишь бросила на меня убийственный взгляд и даже не поблагодарила.

Она была маленького роста, и ей пришлось тянуться к ручке чемодана. От рывка чемодан свалился с полки ей на голову, и она ударилась затылком о стену. Чемодан упал на пол. Красавица вскрикнула и, согнувшись, повалилась лицом на сиденье перед собой. Затылком она ударилась о привинченный к стене металлический крючок для одежды, и все залило кровью — кожаную куртку, белые руки, черную шелковую блузку.

С закрытыми глазами женщина что-то бормотала, то ли от потрясения, то ли от боли. Я склонился над ней и произнес это. Только что я чувствовал на пальцах теплую кровь и мокрые липкие волосы, и вот уже — только теплые сухие волосы. Приподняв ее голову и велев открыть глаза, я сказал, что все в порядке.

Какое-то время я посидел, успокаивая ее, убеждая, что она заснула и что-то кричала во сне про падающий чемодан. Но вот же он — по-прежнему лежит на полке. Это просто дурной сон.

Когда стало ясно, что все в порядке, я взял свой багаж и вышел из купе. Но сперва я усыпил мою попутчицу. Это было проще простого.

⠀⠀ ⠀⠀

На следующее утро в Кельне у меня было два часа до прибытия моего следующего поезда. Выпив плохого кофе в вокзальном ресторане, я нашел телефон и позвонил Марис. Я сказал ей, что звоню из гостиницы и что у меня прекрасный номер с видом на Кёльнский собор.

— Как он выглядит? Похож на Святого Стефана в Вене?

Я никогда раньше не был в Кёльне и ничего не знал об этом. Мне были видны лишь поезда, рельсы и снующие пассажиры. Закрыв глаза, я снова произнес это, и передо мной возникла яркая картина готического собора, витражи четырнадцатого века, гробница волхвов внутри церкви. Я продолжал вкратце описывать город, в том числе Римско-германский музей и его собранную из миллионов частиц «Мозаику Диониса»^[140], и даже электропоезд через Рейн. Марис сказала, что я говорю, как экскурсовод, и в ее голосе звучала зависть.

⠀⠀ ⠀⠀

В полдень я сошел со своего второго поезда. На все необходимое мне требовалось три часа. Единственной настоящей трудностью было — найти то место.

На обратном пути в Вену я не спал, а смотрел в окно на встающее над австрийскими пейзажами солнце. Пустив мысли на самотек, вот что я увидел. Или ощутил. Или понял где-то в глубине.

Лето в Ист-Гемптоне, на Лонг-Айленде. У родителей Виктории Маршалл здесь дом на берегу океана, и они пригласили меня на выходные. В тот вечер мы пошли на спектакль в театре Джона Дрю.^[141] Сам спектакль был скучный, самым интересным за эти два часа была рука Виктории у меня на бедре. Это было не похоже на нее. В колледже мы провели несколько месяцев, кувыркаясь в моей узкой кровати, стягивая друг с друга одежду, слишком пылкие и неуверенные. Она хотела сохранить девственность до замужества, но в то же время любила меня, и потому не знала, что делать. Она хотела спать со мной, но хотела и соблюсти данный себе обет. Я любил ее, но она начинала приводить меня в замешательство.

В этот вечер в театре ее рука, поглаживающая мне бедро в дюйме от ее пуританских родителей, говорила мне нечто новое. Неужели? Она говорит «да»?

Родители знают свою дочь и не беспокоятся, что может случиться нечто нежелательное, если их нет поблизости, чтобы присматривать за моими шалостями. После спектакля они выпили с нами и поднялись в свою спальню.

Мы с Викторией сидим на кушетке. У меня в руке бокал, но все во мне так горит, что лед растаял. Она ждет, пока дважды не раздается звук спускаемой воды в туалете и затем звуки, сопровождающие укладывание родителей в постель, а потом поворачивается ко мне, и в ее глазах дымка и обещание. Виктория ничего не говорит, но когда протягивает руку, чтобы дотронуться до меня, я чуть не отшатываюсь, потому что наконец пришел этот момент, и я не могу поверить. Она не только прикасается ко мне, но тянет за собой на пол.

— У тебя с собой это самое? — шепчет она.

— Да.

— Хорошо.

Виктория начинает раздеваться. Я тоже. Когда на ней ничего не остается, я в последнюю минуту вспоминаю, что положил это самое в бумажник. Дрожащими руками я надрываю пакетик, но оставляю это в обертке. Я боюсь, что пол будет скрипеть и выдаст нас, но это молчаливый соучастник.

Мы целуемся и ласкаем друг друга и распаляемся. Приближается момент, которого я ждал почти год. Я трогаю ее между ног, и она такая влажная, как мне еще не доводилось встречать. Невероятно. Отодвинувшись, я достаю презерватив. Он выскальзывает из упаковки и расправляется кружком у меня на ладони. Натянуть его — никаких проблем. Когда я оборачиваюсь к Виктории, она прекрасна, как никогда. Я нежно трогаю ее ноги. Они быстро раздвигаются, и она уже мотает головой.

Но я не могу проникнуть в нее. Я помогаю себе руками, и она тоже делает все возможное, но все без толку. У меня просто ничего не получается. Она уже широко раскрыла глаза, и они говорят что-то, чего я не слышу. Она боится? Испугалась, что она слишком маленькая и так будет всегда? Или в ее глазах отвращение? Как мог я быть таким неуклюжим и неумелым?

Мы пытаемся и пытаемся, и наконец мой пенис безнадежно сдается и говорит «спокойной ночи». Мы лежим на боку, по-прежнему лаская друг друга, но уже ясно, что ничего не вышло. Что дальше?

Я вижу все это, но в этом ничего нового. Я был там и слишком хорошо помню ту кошмарную по своей неловкости ночь. Отличие в том, что своими новыми глазами я вижу кое-что еще. Я вижу нечто вне дома, сидящее на щипцовой крыше Маршаллов.

Он был там все время и наблюдал за нами. Скорчившись, как чудище Фюсли^[142], приложив руку ко рту, он хихикает и фыркает, стараясь не производить шума, чтобы никто внутри не узнал, как некто на крыше прислушивается к безнадежному молчанию двух девятнадцатилеток.

⠀⠀ ⠀⠀

Я позвонил ему.

— Как ты узнал мой номер?

— Я хочу пригласить тебя на ужин.

— Когда? Где ты взял мой номер?

— Можешь прийти сегодня вечером?

Он подозрительно помолчал, но у него не было другого выхода. Я знал это, а он нет.

— Сегодня? Почему сегодня?

— Мне нужно с тобой поговорить.

Я его убедил. Мы приготовим его любимое блюдо, и именно так, как он любит. Я рассказал, что во сне вспомнил, как его готовить. Я даже назвал его один раз папой, и это, наверное, сработало. Он согласился. В семь часов.

Я позвонил Марис и сообщил ей, что приеду на день раньше. А потом отправился по магазинам.

Они порывались помочь, но я сказал, что они мои гости и потому не хочу слышать ничего подобного.

На рынке я купил Tafelspitz^[143], Kren^[144], яблочный соус, все необходимое для татарского соуса. Две бутылки красного австрийского вина. Меню старое, но должно всем очень понравиться. Если мы вообще будем есть. Во всяком случае, я не предполагал, что вечер будет долгим.

Телевизор привел их в восторг, они просто не могли оторваться. Смотрели хронику о голоде в Африке, фильм Бада Спенсера^[145], хор из земли Форарльберг, певший знакомые им песни. Это их особенно порадовало.

Остаток дня я провел на кухне. Марис была такой хорошей стряпухой, что я давно уже сам не готовил больших обедов. Мне понравились часы, проведенные за этим.

В шесть я закончил и пошел принять душ. Предстоял великий вечер, и я хотел выглядеть соответственно.

В шесть тридцать они настояли на том, что накроют стол. Я позволил, потому что, наверное, им и так было неловко, что я все готовил один.

Примерно в семь раздался звонок. Я, как всегда, в сопровождении Орландо, пошел в прихожую. Теперь, зрячий, он ходил быстрее, но обаяние его личности осталось прежним.

Открыв дверь, я увидел лишь большой букет цветов в блестящей пластиковой обертке. Он выглянул из-за букета, склонив голову набок, и сказал:

— Я принес тебе цветы. Раньше ты любил розы.

Я с улыбкой взял их.

— И по-прежнему люблю. Очень мило с твоей стороны, папа. Заходи.

Я пропустил его, протянув руку в стороны гостиной.

— Ужин почти готов.

Он сделал несколько шагов, но тут у его ног начал виться Орландо, так, что старик чуть не споткнулся.

— Прочь отсюда! Терпеть не могу кошек! — Он выбросил вперед руку, растопырив пальцы, и Орландо мгновенно упал на спину, мертвый.

Я тоже протянул руку, растопырив пальцы, и кот снова открыл глаза.

Старик замер спиной ко мне и не двигался.

— Твое имя Вдох, папа. Пошли, ужин готов.

Он медленно двинулся вперед. А что ему оставалось?

В дверях гостиной он увидел двух женщин на кушетке. Обе сложили руки на коленях поверх расправленных шелковых платьев. Довольно невзрачные, они, со светящимися ожиданием лицами, выглядели в этот момент прелестно.

— Папа, хочу познакомить тебя с сестрами Вильд, Дортхен и Лизеттой.

Только тут он обернулся и взглянул на меня.

— Что это значит?

— Все вы мои гости, я пригласил вас на ужин.

— Что за чертовщина, Вальтер? Кто это такие?

— Ты не знаешь?

— Если бы знал, не спрашивал бы!

Я повернулся к женщинам.

— Дамы, прошу извинить моего отца. Он, должно быть, устал.

Папа схватил меня за пиджак и притянул к себе.

— Что ты затеял, Вальтер? Что происходит?

Его лицо не выражало страха, а лишь недоверие и злобу.

Сожалел ли я хоть немного о том, что собирался сделать? Жалел ли человека, который когда-то растил меня как сына и научил всему, что умел сам? Всему, что я узнал теперь снова?

Я рассмеялся ему в лицо.

— Сперва поедим или пусть дамы начинают?

Ничего не ответив, он продолжал пожирать меня глазами, держа за грудки.

— Думаю, нужно начать со сказки, — проговорила Лизетта своим тихим интеллигентным голоском. — Хорошие сказки улучшают аппетит.

— Согласна, — отозвалась Дортхен.

— Хорошо. Тогда начинайте, пожалуйста.

Женщины переглянулись, и Лизетта велела Дортхен начать.

⠀⠀ ⠀⠀

Однажды, давным-давно, жил-был маленький человечек по имени Вдох. Это было странное имя, но поскольку он обладал очень большой магической силой, те, кто создал его, выбрали ему имя, которое ни один человек не мог угадать.

⠀⠀ ⠀⠀

Папа отпустил мои лацканы.

⠀⠀ ⠀⠀

Какое-то время человечек был доволен своей магией, но, становясь старше, он понял, что этого в жизни недостаточно. Что человеку действительно нужно — это любовь, особенно если тебе выпало быть Вдохом, и причем бессмертным.

Однажды, прогуливаясь, он увидел прекрасную юную девушку, сидевшую за прялкой у амбара. Она была очень бедна, но так прекрасна, что маленький человечек тут же влюбился.

— Как тебя зовут? — спросил он бесцеремонно, не желая дать ей понять, что уже влюбился в нее всей душой.

— Меня зовут Александра, но я в такой печали, что уже почти забыла свое имя.

— Почему?

— Потому что завтра придет король, а я солгала ему. Я сказала ему, что умею прясть из соломы золото. Увидев, что ничего я не умею, он убьет меня.

А ведь Вдох мог запросто сделать это с помощью своей магии. И ему пришла в голову мысль. Может быть, если для этой девушки он спрядет золото, она навсегда полюбит его?

Но он испытал уже столько неудач в любви, что теперь стал осторожнее.

— А что ты мне дашь, если я спряду за тебя?

— Мое ожерелье, — сказала девушка.

Ожерелье ничего для него не значило, но он не хотел, чтобы она поняла это. Ему нужна была ее любовь, однако любовь — такая рыбка, которую не сразу поймаешь, и к ней нужно подходить с осторожностью.

Взял человечек у нее ожерелье, подсел к прялке — турр-турр-турр — три раза обернется веретено — вот и намотано мотовило золотой пряжи. Вставил он другое — и — турр-турр-турр — три раза обернется веретено — вот и второе мотовило полно золотой пряжи. Итак он работал до самого утра и перепрял всю солому, и все мотовила были полны золотой пряжи.

Девушка в восторге смотрела на его работу, но за все эти долгие часы ни разу не спросила у человечка его имени и не поблагодарила его, когда работа была сделана. Это опечалило его, но те часы наедине с ней лишь усилили его любовь, так что она уже еле умещалась в его теле.

⠀⠀ ⠀⠀

Пока сказка сказывалась, я наблюдал за выражением его лица. Оно смягчилось, на нем была видна печаль за себя, печаль от правдивости истории. Дортхен говорила тихо, но в комнате, кроме ее голоса, не раздавалось ни звука.

Тогда король привел Мельникову дочку в другую комнату, а была она побольше первой и тоже полна соломы, и сказал:

— За ночь ты должна перепрясть все это в золото. Если сможешь, то станешь моей женой, — а про себя подумал: «Хоть она всего лишь и Мельникова дочь, я все равно не отыщу женщины богаче».

⠀⠀ ⠀⠀

Папа оцепенел.

— Верно! Она была ему не нужна. Ему нужно было золото. Я говорил ей! Но ей тоже не нужна была любовь. Она хотела стать королевой.

Дортхен и Лизетта переглянулись, но я знаком велел Дортхен продолжать. Однако она посмотрела на свою сестру, и продолжила та.

Эта история всем известна. Маленький человечек спрял пряжу и в третий раз, взяв с Александры обещание отдать ему ребенка. Через год она родила. (Меня.) Тогда он пришел к ней и потребовал исполнить свое обещание.

⠀⠀ ⠀⠀

Королева пришла в ужас и стала предлагать человечку богатства всего королевства, чтобы он только согласился оставить ей дитя. Но человечек знал, что она не любит своего сына, потому что ее сердце было пустым и холодным, как звезда. И Вдох ответил: «Нет, мне живое милей всех сокровищ на свете».

⠀⠀ ⠀⠀

Он смотрел на меня с такой печалью и кивал: да, мол, все это правда.

⠀⠀ ⠀⠀

Взбешенная его отказом королева начала кричать и бесноваться, так что проявилась ее истинная, подлая душа. И под конец сказала: «Убирайся, коротышка. У меня уже есть придворный карлик».

⠀⠀ ⠀⠀

— Как она меня ненавидела! Просто не могла на меня смотреть!

Лизетту раздражали его постоянные комментарии, и она громко прокашлялась.

⠀⠀ ⠀⠀

Александра говорила и другие ужасные вещи. Когда Вдох почувствовал, что с него довольно, и понял, как она его презирает, он сделал один ее палец золотым, чтобы напомнить о своем могуществе. Но сердце его все еще болело по ней, и потому он дал ей еще один шанс:

— Даю тебе три дня сроку. Если за это время ты узнаешь мое имя, то пускай дитя останется у тебя.

⠀⠀ ⠀⠀

Сказка продолжалась. Подлинная сказка о Вдохе, а не та, которую Дортхен и Лизетта Вильд приукрасили, рассказывая братьям Гримм более полутора веков назад. Разница заключалась в том, что именно эту версию папа рассказывал мне давным-давно в лесу близ Вены. Каждая подробность, каждый нюанс были те же: золотая кроватка, лягушка на руке, превратившаяся в человеческое дитя для гордой королевы, — всё.

В тот же день, но раньше сестры, смущаясь, рассказали мне, как братья Гримм смеялись и смеялись над именем Румпельштильцхен. Им хотелось записать сказку девушек, но в первозданном виде она казалась слишком грустной и неправильной. Маленький колдун не должен был уйти с украденным человеческим ребенком. Это ведь так странно и безнравственно. Нет, их история должна закончиться тем, что добрая праведная королева угадывает имя маленького человечка, так как ее очень расстроит разлука с ребенком. Конечно, имя колдуна должно быть Румпельштильцхен, потому что это самое дурацкое, смешное имя, какое они только слышали. Вильгельм спросил: «Кто из вас его придумал? Это гениально», — и Дортхен застенчиво ответила: «Я».

⠀⠀ ⠀⠀

И вот Вдох с ребенком убежал из города в ту бурную черную ночь, и больше никто никогда их не видел.

⠀⠀ ⠀⠀

На папу это произвело именно такое впечатление, как я и предполагал. К концу истории он прислонился к стене, плача и одновременно кивая в знак согласия. Кто-то еще, кроме него самого, наконец узнал и рассказал историю его печальной жизни.

Сестры же, со своей стороны, пришли в восторг от его реакции. Лизетта спросила, хорошо ли он себя чувствует, и он тихим, затравленным голосом ответил:

— Да.

Когда сказка была закончена, я выждал немного, прежде чем попросить выполнить мою просьбу. Первоначально, в Касселе, когда я попросил их об этом, обе изумились. И все?! Я вернул их только для того, чтобы исполнить этот пустяк?

— Да, уважаемые дамы. Вы создали эту сказку. А теперь продолжите ее. Пожалуйста, сделайте мне одолжение и добавьте к ней маленький конец, финал. Навсегда. Навеки.

— Ты знаешь, кто это, папа?

Но он был в таком смятении, что как будто не слышал.

— Папа!

— Что? Нет. Кто это?

— Они тебя создали, папа. Твоим прототипом был какой-то человек по фамилии Рецнер, живший близ Касселя. Какой-то бедолага, который как-то раз, выполнив некоторую работу для фермерской жены, не получил за это плату. И ради получения заработанного он даже украл ее ребенка. Правильно, дамы?

— Да. А сказку мы придумали вместе.

Он бессмысленно посмотрел на меня. Что я такое несу?

— Они придумали тебя, папа! Ты не настоящий. Ты вышел из их головы. Смотри!.. Дортхен, будьте так добры закончить теперь эту сказку.

Она разгладила на коленях платье и глубоко вздохнула.

⠀⠀ ⠀⠀

И вот, маленький человечек назвал мальчика Вальтером, потому что тот был человеческим ребенком и нуждался в человеческом имени. Но из-за своей большой любви к нему Вдох также научил его своей магии. Мальчик рос, зная, что такое быть человеком, а также зная, что такое — владеть великой магией.

Они жили вместе счастливо много лет. Но даже Вдох, какой бы волшебник он ни был, совершил одну ошибку. И совершил он ее, потому что никогда не мог понять многих человеческих вещей. Он позволил Вальтеру вырасти! Естественно, когда это произошло, мальчик влюбился в хорошенькую молодую девушку. И сказал папе, что хочет жениться и завести свою семью. Вдох не мог вынести мысли о разлуке с единственным любимым существом и сказал Вальтеру, что если тот женится, он его убьет. Но Вальтер был молод и сильно влюбился — как в свое время его колдун-отец влюбился в Александру. Вальтер не посчитался с отцом и все-таки женился на девушке.

⠀⠀ ⠀⠀

— Что это? Что ты хочешь сказать? Как это они меня создали?

— Слушай.

Дортхен продолжила:

⠀⠀ ⠀⠀

Гнев Вдоха был велик, как океан, и колдун поразил своего сына, убил на месте. Но жить вообще без всякой любви в этом мире было для маленького человечка невмоготу. И потому он вернул Вальтера к жизни в другое время в другом месте. Он надеялся, что в этой другой жизни его сын поймет, что нельзя быть одновременно человеком и колдуном. Смешав одно с другим, он может приносить несчастья всем своим близким. Вдох надеялся, что на этот раз его сын поймет: самое лучшее, чего можно в жизни пожелать, — это оставаться со своим отцом.

Как ни печально, но история повторилась и в новой жизни, и снова Вдох убил своего сына.

⠀⠀ ⠀⠀

На этот раз реакция старика удивила меня. Вместо того чтобы раздуваться, он словно сникал, как будто правда высасывала из него все больше и больше его естества.

Но мне было все равно. Он хотел мою жизнь. А я его жизни не хотел. Моей любовью была Марис. Я не принадлежал к его жизни.

Дортхен вздохнула. Бедный папа повторял эту ошибку снова и снова и всегда с одним и тем же результатом. От этого он вел себя все более подло по отношению к единственному существу, когда-либо любившему его. И дело дошло до того, что с течением времени Вдох совершенно забыл, что такое любовь, и думал лишь о собственном счастье.

— Этот ужасный круг продолжал и продолжал вращаться вплоть до двадцатого века. А там имя мальчика было Уокер.

Папа взглянул на меня и протянул руку:

— Пожалуйста!

— Продолжайте.

— Однако в этой жизни Уокер нашел совершенную любовь в женщине, которая смогла показать ему тайные, утраченные части его души и существа. В них он нашел ответ на дилемму, погубившую все его прошлые жизни и счастье… Он отправился в Кассель и возродил сестер Вильд, изначально придумавших сказку о Вдохе. Уокер попросил их приехать в Вену помочь ему в борьбе против отца. И Лизетта и Дортхен согласились, поскольку знали, что такое истинная любовь… Они пришли и встретились с отцом, чтобы сказать ему, как они его создали. Осталось лишь одно. Уокер попросил их закончить сказку о Вдохе не так. Он попросил их сказать:

⠀⠀ ⠀⠀

«Услышав конец их истории и узнав, откуда он на самом деле взялся, Вдох так опечалился, что вслед за своим сердцем сам превратился в стекло и разбился. Когда он умер, его магия умерла вместе с ним. Магия, которой он научил своего сына. Магия, которая позволила Уокеру вернуть сестер Вильд к жизни, чтобы они помогли ему. А когда Вдох исчез, Уокер снова стал просто человеком».

⠀⠀ ⠀⠀

Раздался нежный звук, легкий, как биение сердца, а потом звон бьющегося о пол стекла. Я отскочил, но один из осколков поранил меня. Смахнув его, я посмотрел на кушетку, но там тоже никого не было.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Хорошо снова стать «просто человеком». Но бывают времена, когда я жалею, что больше не владею магией. Например, в то утро, когда я рассказал Марис о том, что в действительности произошло, и она так рассердилась, что я испугался, как бы у нее снова не началось кровотечение. Впрочем, оно не началось. После первой вспышки она села на своей широкой белой кровати и сказала:

— Я ведь все равно ничего не могла сделать, верно?

— Марис, ты все и сделала! Твой рисунок показал мне, как победить его.

— Потому что я написала «Дыша тобой» внизу? Большое дело.

— Нет, потому что ты указала мне на ту мою часть, которая всю жизнь — все мои жизни — была для меня закрыта. Если бы ты только открыла мне его имя, это не привело бы ни к чему хорошему. Это лишь наделило бы нас одинаковой силой. А показав мне город, ты открыла мне и его имя, и что мне делать. Через мгновение мне все стало ясно. И это сделала ты. Ты показала мне, как, один бы я не смог этого узнать… Трудно найти дорогу через чужое сердце, правда?

— Уокер, пообещай мне кое-что. Я надеюсь, со всем этим покончено. Верю, что ты победил. Но если что-то когда-нибудь снова случится, ты должен рассказать мне. Обещаешь?

— Все кончено, Марис. Больше ничего не случится.

— Все равно. Ты должен обещать мне это.

— Хорошо.

— Подними правую руку и поклянись.

— Обещаю все тебе рассказывать.

— И не только о магии. Если я стану невыносимой и ты не сможешь терпеть чего-то во мне, ты не должен этого скрывать. А должен сказать. Договорились? Обещаю сделать то же со своей стороны.

— Договорились.

⠀⠀ ⠀⠀

Я сдержал свое обещание. Шесть месяцев спустя, в день, когда это случилось, я рассказал Марис о девочке в дверях.

Раздался звонок. Открыв дверь, я моментально понял, кто это, и еще раз убедился, что ничего не делается без того, чтобы потом об этом не пожалеть.

Она была в длинном красном плаще с капюшоном, закрывавшим всю фигуру и голову. У нее были белокурые волосы, кожа цвета меда, а губы такие же красные, как плащ.

«Жила-была одна девочка, и такая милая, что кто ни взглянет на нее — сразу полюбит». Позже я нашел эту строчку.

— Знаешь, кто я?

— Да, кажется, знаю.

— Я Красная Шапочка. Мы слышали о тебе. Все мы слышали о том, что ты натворил. И нам это не нравится. Ты опасный человек.

Наш сын…

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀