Россия: народ и империя, 1552–1917

При своем зарождении в XVI веке новая империя с огромными притязаниями строилась на очень хрупком политическом фундаменте. Московия унаследовала систему правления, основанную на родстве: после смерти старшего члена правящей династии его собственность, то есть земля, которой он владел и на которой правил, переходила не к старшему сыну, а ко всем сыновьям. В результате Киевская Русь и последующие княжества (известные как уделы) постоянно дробились и становились предметом борьбы между наследниками. Для противодействия этой системе был принят принцип «старшинства», призванный, как предполагалось, регулировать отношения между мужскими членами династической семьи и обеспечивать согласие. Однако в данном случае этот принцип должным образом так и не сработал. Распри и раздоры внутри княжеских семей составляли постоянную проблему, тогда как вассалы, бояре и крестьяне, имели возможность менять одного господина на другого. Вся система более подходила пастушеским племенам, где основной вопрос — не земледельческий, а вопрос контроля над стадами и пастбищами. Возможно, эта система возникла как результат взаимодействия с кочевыми народами.

Южные территории Руси — из-за географической уязвимости и упрямого следования системе родства — стали легкой жертвой вторгшихся в XIII веке монголов, а позднее попали под влияние Великого княжества Литовского. Северные, более лесистые, территории представляли лучшие условия для возникновения сильной княжеской власти. Сочтя эти земли менее благоприятными для себя, монголы довольствовались общим признанием их господства с обязательной и своевременной уплатой дани, но предоставляли право управления и сбора налогов местным князьям и их вассалам.

Ловкость и благоразумие, проявленные в использовании делегированной власти, позволили Москве усилиться настолько, что в конце концов она смогла бросить открытый вызов господству монголов.

Уже за столетие до завоевания Казани Великое княжество Московское начало готовить себя к принятию более значительной исторической миссии и к освоению новых территорий. При этом Москва являлась не единственным претендентом на наследство Киевской Руси. Другими соискателями были весьма слабо организованное аристократическое Великое княжество Литовское и олигархическая городская республика Новгород с правящим городским собранием (вече) и огромными северными территориями.

В 1471 году Иван III нанес решающее поражение новгородской армии и впоследствии, пользуясь преимуществом необъятных владений города, ввел новую систему управления и набора на военную службу. Конфисковав земли новгородских бояр, он раздал их своим вассалам на том условии, что те будут поставлять в его распоряжение вооруженные отряды. Так началось широкое применение системы поместий: люди, состоящие на гражданской и военной службе Великого князя, получали землю с крестьянами, дававшую средства на жизнь, пока они выполняли свои обязанности в канцелярии или на поле боя. С помощью такой системы Иван III собирал под знамена войска и привлекал бояр из других княжеств Руси.

Эта система поместий продолжалась и при его сыне, Василии III, распространившем ее на присоединенные к Москве новые территории — Тверь, Рязань и Псков. Однако система поместий имела свои пределы: Великий князь не хотел изгонять своих сторонников, владевших наследственными вотчинами в границах его Великого княжества. Кроме того, крупным земельным собственником оставалась церковь, на данный момент не готовая подчиниться мирской власти. При Иване и Василии начался переход от устного управления к письменному, другими словами, эти правители положили начало зарождению бюрократии.

Возросшую силу и власть Иван III и Василий III начали укреплять внешними атрибутами суверенитета — подчеркивая этим свою независимость от монголов — и императорского достоинства. Иван взял в жены племянницу последнего византийского императора, Софью Палеолог, и время от времени (как и сын) использовал титул «царь» (цезарь или император). Кульминацией символического обретения власти стала коронация Ивана IV.

До некоторой степени эти псевдоимперские притязания были всего лишь иллюзией, скрывавшей тот факт, что при примитивной технике и средствах сообщения реальная сила по-прежнему зиждилась на боярских кланах, использовавших автократический фасад для придания некоторой стабильности и внешнего приличия тому созвездию силы и власти, которое, в противном случае, распалось бы в условиях непрекращающихся распрей. Дворцовый церемониал, царские религиозные процессии, публичная раздача милостыни и паломничества в отдаленные монастыри — все это создавало представление о Богом предопределенном правлении и скрывало отвратительную жестокость междоусобного боярского соперничества. Иван IV, будучи еще несовершеннолетним, имел возможность убедиться в этой скрытой от посторонних глаз реальности, когда бояре, отчаянно боровшиеся за регентство, на глазах у царя убили несколько его приближенных, но не тронули его самого. Принимая на себя полную царскую власть, Иван IV был твердо убежден в необходимости усмирения бояр и создания действительности, более похожей на представление о ней.

Вскоре после коронации Иван и его советники сделали первые шаги в подготовке Москвы к роли, которую она постепенно и демонстративно принимала на себя, к роли суверенной и единой евразийской державы с далеко идущими имперскими притязаниями. Теоретиком, вдохновившим царя в подобный короткий и противоречивый, но плодотворный период государственного строительства, был Иван Семенович Пересветов, дворянин из Литвы, побывавший на службе во многих странах, включая Османскую империю. После коронации Ивана Пересветов передал ему свою челобитную в форме двух трактатов, «Сказание о падении Царь-града» и «Сказание о султане Мехмеде», в которых рассказывалось о завоевании Константинополя Османской империей в 1453 году.

Тема была выбрана удачно. Судьба Византии постоянно беспокоила и интересовала московских князей, провозгласивших себя наследниками Византийской империи и желавших избежать ее печальной участи. Об опасной близости завоевателей Византии напоминали и постоянные набеги с юга. Пересветов обвинял в гибели великой империи ее аристократию, ведущую безответственный образ жизни, чья праздность и лень, жадность, постоянные раздоры, необузданная эксплуатация трудового народа и привели к трагическому концу. Параллель с московскими боярами была очевидна, тем более Ивану. Распущенность и вялость византийских императоров Пересветов сравнивал с государственной мудростью победоносного султана Мехмеда II, находившего советников и военачальников во всех слоях общества, ценившего людей по заслугам и не позволявшего, чтобы родство и общественное положение ослабляли мощь державы.

Пересветов оказался почти во всем прав. Созданием собственной империи османы были обязаны — по крайней мере, в значительной степени — реформам, ослабившим турецкую знать, составлявшую прежде основу племенных конфедераций. При османском дворе места турецкой знати заняли христианские юноши, рекрутированные с Балкан и обращенные в ислам. Из них формировался элитный корпус армии, янычары, из их рядов выходили главные штатские советники. Султан требовал, чтобы все военные и правительственные начальники, независимо от происхождения, приняли статус его личных рабов, что позволяло насильственно оторвать их от родственных обязанностей и связей. Той же цели послужило и завоевание Константинополя: новая элита получила опорный пункт, удаленный от родных мест турецкой знати.

Такая система привлекала московского правителя, также строившего империю на уязвимых территориях на границе между христианскими и мусульманскими государствами и также стремившегося освободиться от аристократических родов. Пересветов не посмел зайти так далеко, чтобы рекомендовать учреждение рабства, но предложил, чтобы набором и обучением армии занималось само государство, чтобы армия получала деньги непосредственно из казны. В таком случае отдельные части не становились бы орудием междоусобных распрей. Иван Семенович одобрил опору на служилую знать, поощряемую за заслуги и достоинства, но не предвидел того, что крепостное право станет способом обеспечения знати средствами к существованию, считая, что служилым будут выплачивать деньги из царской казны.

Достижение Пересветова в том, что он предложил царю образ государства, способного эффективно и справедливо мобилизовать ресурсы народа и страны. Иван Семенович был одним из первых европейских теоретиков правового монархического абсолютизма. Он считал, что следует принять последовательный кодекс законов, положения которого станут руководствоваться понятием «правды», а задача мудрого и сурового «монарха» — поддержание этого принципа, не дающего никаких преимуществ привилегированным и сильным.

В первые годы правления Иван IV действительно пытался, на свой лад, воплотить некоторые из идей Пересветова, особенно там, где те могли содействовать росту силы и эффективности монархии. Одновременно царь старался выйти за пределы круга бояр и придворных, соперничающих между собой, и установить контакты с местными элитами, включив их в систему управления, которую сделал более связной. Вместе с «Избранной радой», группой бояр, священников и служилой знати, выбранной им самим, царь попытался начать процесс изъятия «государевых дел» из рук бояр и доверенных и передачу этих дел под контроль самого государя в союзе с «землей». Само слово «земля» имеет важное значение для понимания политики Московии: оно относилось — в данном случае — к местным сообществам как альтернативным органам власти, дополняющим центральную.

До этого времени местное управление, сбор налогов и отправление правосудия были «приватизированы» в рамках системы кормления и осуществлялись назначенными князем чиновниками. За службу чиновники получали некоторую часть собранных доходов. В теории размер вознаграждения согласовывался заранее, но на практике проконтролировать его было очень трудно. Иван хотел установить более действенный контроль и над доходами, и над «кормленцами», поэтому заменил кормление другой системой, при которой вышеперечисленные функции исполнялись выборными местными собраниями, земствами. Поступая таким образом, Иван IV придавал официальный статус выборным сельским и городским собраниям (обычно обозначаемым словом «мир»), закрепляя уже существовавшую в некоторых местах практику. Большую часть функций княжеского назначенца брал на себя староста.

Реформа оказалась несовершенной и не применялась на тех территориях, где существовала прямая военная опасность, например, на юге и на западе, у границ Литвы и Ливонии. К тому же реформа создавала слишком маленькие местные органы управления, охватывающие одну или несколько деревень, не связанных ни друг с другом, ни с центральным правительством. Все члены мира были связаны круговой порукой за сбор налогов и за поведение избранных должностных лиц, а это означало — все убытки и недоимки им приходилось возмещать из собственного кармана, что порождало неповоротливую и неэффективную административную, судебную и фискальную систему, которую на практике приходилось подкреплять назначенными чиновниками.

Тем не менее Иван предпринял еще несколько попыток привлечь землю для консультаций. В 1549 году он созвал так называемый Собор Примирения, чтобы урегулировать конфликты, вспыхнувшие еще в годы его несовершеннолетия и спровоцировавшие бунт в Москве после его коронации. В 1550 году царь советовался с мирянами по поводу нового кодекса законов, в 1556 году обсуждал со служилыми людьми, духовенством, купцами и чиновниками вопрос о продолжении войны с Ливонией и ее финансовое обеспечение.

Эти собрания, получившие названия Земских соборов, не были представительными собраниями в том смысле, как это понимал средневековый Запад, скорее, они больше походили на консультации царя с теми представителями мест, которых удавалось собрать. Но все же Земские Соборы указывают на желание расширить круг ответственных за государственную власть за пределы царского двора.

Для усиления контроля за армией Иван IV пытался расширить систему поместий, введенную еще его дедом. В 1550 году он опубликовал так называемую «Тысячную книгу», список из тысячи государевых слуг, которых хотел призвать на государственную службу, наделив их при этом обработанной землей поблизости от Москвы. Осуществить этот план целиком ему не удалось из-за противодействия церкви, отказавшейся выделить даже часть из необъятных владений монастырей и епископов. Тем не менее в 1556 году Иван издал указ, возлагавший исполнение воинских обязанностей как на владельцев поместий, так и на хозяев собственных вотчин, уравняв их в этом отношении. Обязанности несколько варьировались в зависимости от региона, но в общем 150 десятин пахотной земли обязывали предоставить на царскую службу одного полностью оснащенного и вооруженного воина.

Такие требования впервые — по крайней мере в теории — показали, что права владельцев вотчин отныне ограничиваются. Царь также ограничил право бояр служить в армии по старшинству в семье. Эти же меры Иван пытался внедрить и в ряды служителей церкви, которые играли важнейшую роль в легитимности его зарождавшейся империи. Царствование он начал с паломничества в Троице-Сергиев монастырь, бывший в средние века центром московской религиозной жизни. Принимаясь за реформы, Иван созвал специальный Собор Примирения, на котором укорил бояр за неверность государю, но также сам покаялся в грехах и призвал ко всеобщему покаянию.

В связи с тем, что имперские притязания основывались как на религиозных, так и на мирских мотивах, Иван сделал попытку привнести порядок и дисциплину не только в государство, но и в церковь. Если священники пьяны, монахи корыстолюбивы, а писания неверно переведены, то какова цена всех разговоров о «Третьем Риме»? В 1551 году он созвал церковный собор, представив на его рассмотрение длинный перечень вопросов, всего 100, отсюда и название — Стоглавый Собор. Подобно византийскому императору, царь самолично принял участие в дебатах. Состоявшиеся ранее — в 1547 и 1549 годах — соборы подтвердили притязания церкви на собственную «великую традицию». Теперь царь желал укрепить внутреннюю дисциплину церкви, чтобы сделать ее более достойной великой миссии и убедить духовенство уступить ему часть владений, необходимых для раздачи людям, привлекаемым на военную службу.

Собор узаконил ряд мер, укрепляющих дисциплину в приходах и монастырях и повышающих требования к служителям церкви. Также был рассмотрен вопрос о том, следует ли пересматривать писания и практику ритуалов с целью приведения в соответствие с греческими образцами. Собор решительно поддержал существующую практику, включая крещение двумя поднятыми пальцами, а не тремя, как было принято во всем православном мире, включая Новгород, и высказался в защиту существующих текстов писаний. Собор воспротивился желанию Ивана провести широкую секуляризацию церковных земель, но согласился на некоторое ограничение их размеров.

Проблема с решениями Стоглавого Собора заключалась в том, что в последующие бурные десятилетия оказалось невозможным обеспечить их претворение в жизнь. Поэтому в XVII веке почти всю реформаторскую работу пришлось проделать заново. Тогда же вновь встал вопрос об обрядах и текстах писаний.

Иван IV представлял собой набожного, грамотного и впечатлительного молодого человека. Его представление о мире и собственных обязанностях было пропитано монашеским аскетическим духом, как если бы он совершенно серьезно воспринял положение о «Третьем Риме», которому суждено стать царством Божьим на земле. В то же время идеалы царя оказались явно слишком возвышенны, суровы и труднодостижимы. В результате временами Иван то впадал в искреннее раскаяние, то предавался безудержным оргиям сладострастия и садизма. Надрыв, свойственный его натуре, возможно, явился результатом воспитания, но усилился благодаря той обстановке, в которой проходило его правление, правление главы империи, провозгласившего возвышенную религиозную и мирскую миссию на основе неадекватных ресурсов и не утвердившейся традиции.

Поэтому неудивительно, что вскоре программа реформ оказалась забытой, а Иван и вся империя в целом погрузились в пучину разрушительного внутреннего кризиса. В 1553 году царь начал третью военную кампанию — после Казанской и Астраханской — на этот раз против ливонских рыцарей. Цель кампании состояла в обеспечении выхода к Балтийскому морю и облегчении таким образом контакта с европейскими странами. Первоначальные успехи сменились неудачами, когда Литва вторглась в Московию и война стала более дорогой и даже разорительной. В 1560 году умерла любимая жена Ивана, Анастасия. И это событие еще более усилило нестабильность его характера. Вскоре царь рассорился с несколькими членами Избранной Рады.

Один из них, князь Андрей Курбский, покинув войско, перешел на сторону противника. Находясь в безопасности, Курбский опубликовал серию разоблачительных писем, рассчитанных на дискредитацию царя. В этих письмах поднимались вопросы, имевшие фундаментальное значение для понимания нового стиля монархии, с которым, в принципе, Курбский соглашался. Он не был сторонником свободы удельных княжеств, нельзя назвать его и либеральным гуманистом западного типа. Князь верил в религиозную миссию Руси и в абсолютную монархию как средство выполнения миссии, но считал, что для этого монархия должна соблюдать законы, как собственные, так и божественные. Называя Русь «святой русской землей», Курбский обвинял Ивана IV в том, что тот оскверняет ее своим грешным, непристойным поведением. Назвав русские армии «сильными в Израиле», князь поставил в вину царю избиение и убийства собственных воевод. Иван отверг обвинения и упреки Курбского, бросив часть из них в лицо беглецу, но все же основное внимание в своем ответе сконцентрировал на утверждении, что власть дарована ему Богом, и следовательно, поступок князя — просто измена и вероломство. Каждая из сторон в этой переписке верила в особую миссию Руси и самодержавие, но взгляды на моральные и правовые обязательства, возлагаемые на самодержца, различались.

Иван был убежден, что суровые и даже жестокие меры оправданны, когда высшая власть должна публично продемонстрировать силу. Он намеревался положить конец системе уделов, при которой каждый член княжеской семьи волен сам решать, какому господину служить: это вдвойне опасно для царя в период войны с Литовским княжеством, претендующим на роль «собирателя русских земель». В особенности царь опасался притязаний на трон со стороны своего двоюродного брата, князя Владимира Старицкого, наиболее влиятельного из удельных князей. В то же время он остро нуждался в земле, которой мог бы расплатиться со своими воеводами: простейший способ состоял в конфискации земли у тех же непокорных бояр.

Осенью 1564 года литовское наступление, поддержанное Курбским, совпало с набегом крымского хана Девлет-Гирея. Московскому войску удалось отбить этот двойной удар, но случившееся лишь подчеркнуло драматическую уязвимость страны, и Иван отреагировал в своей привычной, резкой и непредсказуемой манере. В декабре 1564 года царь внезапно выехал из Москвы и поселился в Александровской слободе, небольшой княжеской резиденции, находящейся к северо-востоку от столицы. Оттуда он прислал опешившим боярам, священникам и чиновникам послание, в котором обвинил всех в измене и расхищении казны. Если они хотят, чтобы он вернулся на трон, писал царь, пусть дадут ему право учредить собственный удел, опричнину, который позволит получать средства на содержание двора и армии, и даст возможность по своему усмотрению наказать предателей, казнокрадов и еретиков.

Отъезд царя был чисто театральным жестом, выразившим чувство непосильной ответственности, легшей на него одного, и ощущение изоляции и отторженности, но вместе с тем отразившим драматическую беспомощность страны, оказавшейся без сильного правителя. Как и ожидалось, бояре принялись умолять царя вернуться и согласились принять все его требования. За этим последовала еще одна театральная сцена взаимного покаяния и показного прощения, после чего Иван приступил к исполнению задуманного.

Царь разделил территорию страны на две части, в одной из которых, опричнине, ему принадлежала вся власть, без каких-либо ограничений, тогда как другая часть, земщина, управлялась Боярской Думой в соответствии с существующими традициями. В опричнину входили обширные земли на севере и востоке, некогда принадлежавшие Новгороду, а также некоторые города и районы в пределах удельного княжества Московского. Земли бояр, живших на территории опричнины, были экспроприированы и розданы приближенным царя, сами же бояре получили другие владения, но уже в земщине. Такой обмен лишил многих бояр, включая Старицких, родовых корней, оторвал от мест, где они могли найти поддержку, и дал полную свободу действий опричникам, «избранной тысяче», награжденным деревнями и крестьянами.

Некоторых из бояр казнили, многих сослали в отдаленные области. Стандартным было обвинение в ереси или измене. Процесс не шел гладко: Иван раздавал награды не за благородное происхождение, а за верность и преданность лично ему. Общая тенденция заключалась в укреплении служилой знати за счет бояр, но до конца эту задачу решить так и не удалось, и бояре остались значительной силой.

Опричнина позволила финансировать новую армию, обязанную и защищать границы, и искоренять ересь и измену. Опричниной называлось также некое гротескное подобие монашеского ордена: Иван называл опричников «братьями». Их непритязательные, строгие одежды и аскетический быт как бы служили моделью той христианской жизни, которую должны были, по мнению царя, вести все его подданные. Опричники имели право арестовывать, вести следствие и осуществлять судебные процедуры. Одетые в длинные черные одежды, похожие на монашеские рясы, опричники разъезжали на вороных конях, к седлам которых были привязаны собачьи головы и метлы: это означало, что они «грызут лиходеев царских и метут Россию».

Прошло совсем немного времени, но произвол, жестокость и садизм опричников уже вселили страх в души подданных и вызвали смешанное с ужасом изумление у иностранцев. Далекие от образцов христианской добродетели, «братья», казалось, демонстрировали то, какие чудовищные беды могут постичь народ, правитель которого попирает законы не только человеческие, но и Божьи. Именно об этом и предупреждал Курбский. Один из ведущих деятелей церкви, митрополит Филипп, выразил те же мысли, но не из безопасной Литвы, а в церковном соборе. В присутствии духовенства и бояр митрополит однажды обратился к самому царю с такими словами: «До каких пор будешь ты проливать без вины кровь верных людей и христиан… Татары и язычники и весь свет может сказать, что у всех народов есть законы и право, только в России их нет…»

Некоторое время Иван IV молчал, не желая портить отношения с церковью, но потом все же приказал схватить митрополита, даже не дождавшись конца проповеди. Филиппа заточили в монастырь, где впоследствии он был задушен.

В 1569 году Иван IV избавился от самого опасного противника, публично обвинив Владимира Старицкого в заговоре и заставив его принять яд. За этим убийством последовал карательный поход на Новгород, заподозренный в поддержке Старицкого и поддержании связей с Литвой. В январе 1570 года царь отомстил городу, дав опричникам полную свободу действий. В течение нескольких недель были убиты и замучены тысячи людей; некогда процветавший город, модель альтернативной Руси, подвергся разорению и опустошению, превратившись в бледную тень себя самого.

Новгородские эксцессы со всей очевидностью показали, что опричная армия выродилась в карикатуру на тот образ избранного для великих свершений воинства, о котором говорил Пересветов. Развращенные и ослабленные собственной безнаказанностью, опричники оказались не в состоянии дать отпор хану Девлет-Гирею, напавшему на Москву в 1571 году и разграбившему город. Тысячи москвичей были угнаны в рабство. После такого разгрома Иван казнил нескольких опричных воевод и объединил свою армию с земской. В следующем году обеим армиям общими усилиями удалось отбросить войско Девлет-Гирея от границ.

Весь эпизод с опричниной демонстрирует крайнюю уязвимость Московского государства именно в тот период, когда оно приняло на себя большой груз ответственности и заявило о своих далеко идущих целях, как мирских, так и религиозных. Московия оказалась не готовой подтвердить свою имперскую и экуменическую мощь, требовавшую наличия внутреннего единства и умения эффективно использовать ресурсы. Главным препятствием на пути к обоим идеалам оставался принцип наследования.

Иван IV приступил к созданию подобия того, что могло бы стать национальным правительством, но, не сумев преодолеть даже первый барьер, судорожно изменил курс на совершенно противоположный.

Парадоксально, что для преодоления удельного менталитета Иван сам учредил не что иное, как огромный, непомерно раздутый удел, на территории которого во имя высшего принципа государства попытался осуществить власть, превосходящую власть любого вотчинного правителя. Мало того, он предпринял попытку соединить государство и церковь, и для достижения христианского идеала начал оргию жестокости и разврата. Почти ни одна из поставленных целей не была достигнута, а население Московии подверглось таким лишениям и невзгодам, что военно-экономический потенциал страны ослаб на несколько десятилетий. Ливонские войны, которые вел царь, не только не принесли прибавления территории, но и лишили Русь плацдарма на Балтике, доставшегося по наследству от Новгорода. Как основатель империи Иван начал многообещающе, но затем из-за чрезмерных имперских амбиций и несбалансированной внутренней политики поставил под угрозу все свои достижения.

Смутное время

Бесконечные войны Ивана IV, его безжалостное и опасное переустройство социально-политической структуры Московии, кампании безудержного террора против собственного народа — все это принесло стране огромные беды. Пострадали все слои общества. Многие бояре были изгнаны из родовых владений и лишены той власти, которую прежде воспринимали как нечто само собой разумеющееся; служилая знать оставалась в неопределенном положении; духовенство не могло оправиться от охоты на еретиков; купцы и крестьяне были задавлены круговой порукой и непомерными налогами. Все большее число крестьян попадало в крепостную неволю за долги помещикам. Многие, не в силах вынести тяжкое бремя, спасались бегством в леса или искали новой жизни среди казаков.

Таким образом, в конце XVI века страна оказалась в глубоком кризисе: земли центральной Руси опустели из-за побегов крестьян, в городах царили нищета и безвластие. Кризис стал еще глубже, когда Иван в приступе гнева убил своего старшего сына. А ведь ему, как никому, следовало бы знать, какими бедами грозит государству ослабление династической линии. Из двух оставшихся сыновей Ивана один, Федор, правил с 1584 по 1598 год, но при этом отличался слабым здоровьем и умер молодым, а другой, Дмитрий, родившийся от пятой жены, из-за этого не признавался православной церковью как законный наследник. Впрочем, в любом случае, Дмитрий умер при весьма загадочных обстоятельствах в провинциальном городе Угличе в 1591 году.

В это же время, когда династия, казалось, пошатнулась, Москва сделала последний шаг к закреплению своих притязаний на роль «Третьего Рима». С помощью лести, обмана и давления она сумела убедить восточных патриархов дать согласие на повышение Московского митрополита до звания патриарха. Сам по себе этот шаг не имел большого практического значения, ведь московская церковь уже давно была самоуправляемой, но его символическое значение трудно переоценить: на протяжении предшествующих десяти веков такого звания не получал никто. Московская церковь присоединилась к самым древним и самым достойным православным юрисдикциям.

Окончание династии Рюриковичей в 1598 году поставило перед Московским государством вопросы, с которыми оно никогда прежде не сталкивалось. До того времени государство было неотделимо от персоны Великого князя (царя): само слово «государство» происходит от слова «государь». Но тогда, в конце XVI века, лицам официального статуса, или чина, пришлось впервые научиться смотреть на монархическую власть более абстрактно, спрашивая себя, какие качества они желают видеть в ее носителе и при каких условиях царь будет править. Справиться с подобной умственной задачей было очень трудно.

Проблема состояла в том, что недолгое усилие Ивана IV поставить в рамки закона требования, которые царь мог выдвигать к различным слоям общества, оказалось бесплодным из-за последовавших войн и разгула опричнины. Ни один дворянин, купец или крестьянин не мог знать наверняка, чего от него потребуют в ближайшее или отдаленное время, не знал и того, сможет ли обратиться в суд, если эти требования покажутся чрезмерными. Концепция верховной власти по-прежнему покоилась на принципе удельного княжества, согласно которому земля и люди находятся в полном распоряжении правителя, отвечающего за свои методы правления только перед Богом. Московия не успела перерасти этот менталитет до того, как стала протонациональным государством, взявшим на себя право говорить от имени всех русских, и вдобавок зарождающейся и быстро растущей империей.

Вотчинный взгляд на страну грозил определенными осложнениями как правителю, так и подданным. Относясь к государству как к господскому владению, подданные были вправе покинуть его, чтобы найти хозяина получше. Непроходимые леса и необъятные равнины давали возможность убежать от излишне докучливого властелина. Сама подвижность и неустойчивость социальных отношений крайне затрудняла создание и утверждение в обществе законности. Сам Иван IV, занявшись этим, вскоре оставил свою попытку. К тому же в существовавших тогда условиях подданные, желавшие противодействовать власти, не пускаясь в бега, не имели другого способа выражения своего недовольства, кроме как поддержка альтернативного правителя, то есть самозванца.

Единственным институтом, представлявшим различные слои общества, являлся в то время Земский Собор. Возросшее значение церкви особенно проявилось, когда патриарх Иов созвал собор, чтобы решить, как преодолеть кризис, вызванный внезапным концом династии. На нем трон единодушно предложили Борису Годунову, который хотя и не происходил из старейшей боярской семьи, был зятем Федора и регентом, а следовательно, очевидным кандидатом.

Обстоятельства избрания Годунова представляют определенный интерес, так как отмечают тот момент, когда царь и народ могли выработать некий договор. Годунов несколько раз отказывался от предлагаемого ему трона. По мнению историка Ключевского, участвовавшие в работе собора бояре полагали, что он примет грамоту, определяющую пределы его власти. Разыграв «комедию молчания», отказавшись как от короны, так и от подписания какой-либо грамоты, ограничивающей власть царя, Годунов поставил собор в безвыходное положение: его участники должны были либо предложить ему традиционно неограниченную власть вотчинника, либо открыть путь к потенциально разрушительной борьбе за трон. Нет ничего удивительного в том, что делегаты поставили на первое место стабильность, и Годунов стал царем без каких-либо ограничений его власти. Ключевский не одобряет подобное поведение Годунова: «Борис был не наследственный вотчинник Московского государства, а народный избранник, начинал особый ряд царей с новым государственным значением. Чтобы не быть смешным или ненавистным, ему следовало и вести себя иначе, а не пародировать погибшую династию с ее удельными привычками и предрассудками».

Таким образом, большинство боярских родов с самого начала были недовольны новым царем. Основную поддержку оказала Борису служилая знать, обеспокоенная тем, что многие крестьяне уходят к более богатым хозяевам или в монастыри, соблазненные лучшими условиями. Борис отреагировал на жалобы тем, что ограничил право крестьян на переход и облегчил процедуру возвращения «беглых». При этом он попытался установить жесткий контроль над казаками и мелкими землевладельцами южных приграничных регионов.

Раскол в обществе усиливался, и Борис поручал слугам шпионить за своими соперниками и врагами: некоторых заточил в тюрьму, других убил, третьих сослал в отдаленные районы страны. Ссылки, конфискации и казни множились, напоминая о зловещих временах Ивана IV, прозванного Грозным. Все эти несчастья можно было бы стерпеть от царя, получившего трон по наследству, но Бориса избрали, а из этого следовало — его можно заменить. Последней каплей стали неурожайные 1601–1603 годы.

Не пришлось долго ждать и претендента на престол, объявившего, что он является сыном Ивана IV, Дмитрием, избежавшим смерти в Угличе. К нему тут же потянулись многочисленные и разнообразные сторонники: бояре, завидовавшие Годунову, служилые люди, желавшие получить поместья побольше, казаки, намеревавшиеся вернуть былые свободы, крестьяне, ожидавшие освобождения от налогов. Хотя представители всех слоев и объединились под одним знаменем, их интересы и стремления были противоречивы. И никакой правитель — сколь бы искусным он ни был — не сумел бы свести их воедино. Однако внезапная смерть Бориса в апреле 1605 года открыла ворота столицы прежде, чем разногласия удалось преодолеть.

Хаос усугубился иностранной интервенцией — польско-литовской и шведской. Желая воспользоваться слабостью грозного восточного соседа, эти государства послали войска для подкрепления собственных территориальных, религиозных и династических притязаний. На протяжении нескольких последующих лет Московию раздирали боярские междоусобицы, социальные перевороты и войны. Властвовали или боролись за власть три самозванца: один ведущий боярин, Боярская Дума, один польский князь и триумвират из представителей служилой знати. Этот период в истории России получил название Смутного времени.

И все же Московия не распалась, и в 1613 году, когда пестрый и позорный парад претендентов подошел к концу, Земский Собор избрал нового царя, Михаила Романова, происходившего из знатной боярской семьи, соперничавшей с Годуновыми. Объяснить это можно тем, что ощущение определенного единства и общей судьбы заставило ссорящиеся группировки найти достаточно крепкое основание, чтобы сообща изгнать из столицы иностранцев и восстановить верховную власть. То, каким образом страна поднялась при отсутствии законного царя, дает право предположить, что Московия обладала потенциалом для выхода за рамки династического наследования и для создания собственного национального государства.

Именно из-за того, что государство находилось в состоянии распада и подлежало преобразованию. Смутное время стало весьма плодотворным в отношении появления политических программ, некоторые из которых указывали путь возможного развития русской гражданской нации при ослаблении безжалостного давления статуса великой державы и империи. Основополагающим документом гражданской нации часто является соглашение, достигнутое во время конфликта между правителем и элитой, как, например, «Магна Карта» 1215 года в Англии. Аналогичное соглашение обсуждалось в феврале 1610 года, когда противники второго самозванца переключили свою поддержку на ставленника польской короны. Они представили королю Сигизмунду перечень условий, на основании которых были готовы избрать царем его сына Владислава. Первое заключалось в сохранении незыблемости православной церкви. Затем перечислялись права владельцев усадеб, которые, например, не могли быть наказаны и лишены собственности без решения суда, и не подлежали лишению ЧИНА без наличия определенной и явной причины. Документ предполагал государственную структуру, в которой верховная власть была бы разделена с Боярской Думой и Земским Собором для решения вопросов о налогах, жалованье служилым людям и даровании поместий и вотчин. Такой документ мог бы заложить основу конституционной монархии.

Однако ничего подобного не произошло, так как Владислав не подтвердил притязаний на престол. Вместо него это решил сделать Сигизмунд. Намерение польского короля заставило патриарха Гермогена выступить с резким заявлением, что русские не станут «целовать крест перед католическим королем». Твердая позиция церкви оказала нужное действие, а случившаяся в это же время смерть второго самозванца устранила последнее препятствие к совместному национальному усилию. Через несколько месяцев объединенное войско дворян и казаков вошло в столицу. Срочно сформировали временное правительство и выпустили заявление, признававшее в качестве верховной власти «всю землю». Этот термин обозначал власть местных сообществ, отделенных от верховной власти, но тесно связанных с ней. На некоторое время верховную власть взял на себя «Совет всея земли», временное правительство, пообещав при этом не предпринимать определенных шагов, например, не применять смертной казни без консультации с войском. Земли, незаконно присвоенные боярами, должны быть возвращены в государственный земельный фонд, откуда будут раздаваться за службу строго в соответствии с заслугами. Казакам предоставлялся выбор — поместье или жалованье за продолжение службы на границе. Крестьянам запрещалось уходить от хозяев: предусматривались меры по розыску и возвращению тех, кто уже это сделал.

Декларация представляла собой компромисс между казаками и служилой знатью. Подобный документ не удовлетворил полностью ни одних, ни других: особенно волновались казаки, подозревавшие, что лишатся части прежних свобод. Более того, документ ничего не предлагал ни горожанам, ни крестьянам-ополченцам. Отношения между различными социальными группами нарушились, и вскоре рязанский дворянин, Прокопий Ляпунов, командовавший ополчением, был убит. Первая попытка объединить нацию на основе программы изгнания неверных и иностранцев провалилась из-за несовместимости интересов вовлеченных в нее социальных групп.

Вторая и более удачная попытка зародилась в городах северной и восточной части страны, начавшись с традиционного схода земских старейшин в Нижнем Новгороде, главном городе на Средней Волге. Купец Кузьма Минин обратился к своим товарищам со страстным призывом свергнуть правление казаков и чужаков, как оскорбительное для правой веры, и взять инициативу на себя, созвав ополчение, чтобы пойти на Москву с целью освободить столицу и возвести на трон нового царя, «которого пошлет нам Бог». Собрание одобрило призыв и обратилось к другим городам за помощью деньгами и людьми: «Быти с ними в одном совете… православным христианам в любви и в соединении, и прежнего междоусобства не счинати, и Московское государство от врагов наших, от польских и от литовских очищати неослабно…»

Один за другим города северо-восточной Руси присоединялись к движению, посылая деньги и войска, помогли ополчению также Строгановы и некоторые монастыри.

То, как создавалось движение, демонстрирует значение богатства, получаемого Москвой из Волжского бассейна и новых северо-восточных территорий, а также потенциал мирских собраний, которые в самом начале реформ пытался узаконить Иван IV. Как сказал историк Платонов, то было движение «земской Руси, церкви, земли и традиционных местных собраний против разобщенности и иностранного господства».

Во главе ополчения встал воевода Дмитрий Пожарский, успевший отличиться в боях против поляков. Пожарский обосновался в Ярославле, большом городе на Волге недалеко от Москвы, и учредил временное правительство во главе с Мининым, получившим титул «избранный всем народом». Из Ярославля ополчение пошло на Москву и изгнало поляков из столицы. Военный совет разослал по всем городам приглашения прислать «лучших, самых разумных и достойных людей» с мандатами в «Совет всея земли» для выборов царя. Около пятисот делегатов из всех земель от Белого моря до Дона, представлявших бояр, духовенство, купцов, казаков, посадских людей и «черных» (не крепостных) крестьян, собрались в Москве. Общая победа так и не прекратила раздоры, из-за которых Русь столь долго пребывала в состоянии анархии: ссорились между собой казаки и дворяне, бояре продолжали распри и настаивали на своих привилегиях, некоторые поддерживали иностранных кандидатов. Последние, однако, были отвергнуты «за многие несправедливости». Все же сошлись на том, что новый монарх должен быть русским и православным.

7 февраля 1613 года Собор избрал новым царем шестнадцатилетнего Михаила Романова. Выбор иллюстрирует всеобщую жажду стабильности, желание восстановить то состояние дел, которое можно было бы назвать «нормальным». Михаил был старшим сыном в семье, состоявшей в близком родстве с Рюриковичами, и таким образом, ближайшим наследником монарха. Для придания законности выбору распространили историю о том, что Федор Иванович, последний из Рюриковичей, вверил корону и скипетр дяде Михаила. Романову не предъявили никаких условий: династическое сознание одержало верх над стремлением установить предел монархической власти, для чего складывались идеальные условия. Делегаты, как оказалось, собрались не для того, чтобы предъявить кандидатам какие-то связывающие их условия, а с тем, чтобы заявить о своем желании подчиниться тому, кто будет избран.

Величайшее для страны испытание показало — народ Московии ощущает свою уязвимость и делает выбор в пользу династического, наследственного и самодержавного правителя. Силы, стремившиеся к единству — дворянство, горожане, духовенство, «черные» крестьяне, — одержали верх над теми, кто выиграл бы от раздоров и несогласия: над боярами, казаками и крепостными. Моральную, финансовую и организационную поддержку движение получило на севере и востоке, то есть в землях, наименее пострадавших от опричнины, в которые почти не проникло крепостное право.

Все случившееся показало, что в момент глубочайшего кризиса русские смогли действовать сообща, на время позабыв о разногласиях, клановых социально-экономических интересах, и вновь утвердили себя в качестве потенциальной нации. Нижегородское ополчение с крайней подозрительностью относилось к боярам и казакам, но, тем не менее, сотрудничало с представителями и той и другой группы, когда это было необходимо ради общего дела. Итоги кризиса подтвердили — русские идентифицируют себя с сильной властью, поддерживаемой православной церковью и не ограниченной каким-либо договором или грамотой, опасаясь, что это может привести к расколу страны и противостоянию различных социальных групп. Морин Перри привел немало фактов о том, что в Смутное время простой народ мечтал о «добром» и «справедливом» монархе, который защитит его от угнетателей.

И все же выборы нового царя не означали простого возвращения к старым московским обычаям. Прежде всего, Смутное время ослабило бояр так, как это не удалось даже Ивану Грозному. Некоторые из них продолжали играть в политике определенную роль, но исключительно благодаря своему присутствию при дворе и службе царю. Возросло влияние дворян, а это через несколько десятилетий привело к окончательному установлению крепостного права, узаконенного новым Уложением 1649 года.

В то же время был нанесен первый серьезный удар по вотчинному государству. Московия в Смутное время напоминала имение, чей хозяин умер, не оставив завещания: родственники, слуги, работники из-за наследства затеяли драку, к которой присоединились и соседи. Но затем земля впервые заявила о себе как о реальности, основанной на местных выборных органах управления, и избрала нового хозяина, продемонстрировав, что государство — не просто вотчина. Платонов даже утверждает, что «старинный вотчинно-государственный быт уступал место новому, более высокому и сложному — государственно-национальному».

Как показали следующие три десятилетия, все было далеко не так, но движение в этом направлении началось.

Церковный раскол

Успешное разрешение кризиса Смутного времени в огромной степени способствовало укреплению позиций православной церкви, доказавшей, что в период национального расстройства именно она способна поднять народ на общее дело и оказать финансовую помощь возрождению. Кроме того, Михаил Романов, будучи в момент прихода к власти молодым человеком, во многом полагался на своего отца, митрополита Филарета, который в 1619 году стал патриархом и фактически до самой смерти в 1633 году оставался соправителем. Некоторое время казалось, что самодержавие и патриаршество стали партнерами, причем патриарху отводилась роль старшего.

Однако сама церковь переживала поворотный период, связанный с распространением новых религиозных идей, идущих с Запада в условиях, когда еще была жива память об ужасах иностранной интервенции. Наиболее грозной опасностью представлялся контрреформаторский католицизм Польши, проникавший через униатскую церковь. К середине XVII века сформировалось реформаторское движение, которое стремилось достигнуть высокого интеллектуального уровня католиков, очищая православную церковь от побочных обычаев и распространяя ее учение среди простого народа.

В 1630-х годах группа приходских священников, называвших себя ревнителями благочестия, начала агитировать в пользу проведения радикальной церковной реформы. Ревнители благочестия были обеспокоены широким распространением в народе пьянства, разврата, языческих обрядов и суеверий. Причину подобных явлений они видели в низком образовательном и моральном уровне духовенства, небрежном проведении ритуалов церковной службы, что, по их мнению, препятствовало постижению рядовыми прихожанами подлинной сути веры. В особенности ревнители благочестия критиковали практику многогласия, когда различные части богослужения осуществлялись одновременно. Ревнители рекомендовали усилить дисциплину, регулярно поститься, поднять значение таких таинств, как причащение и исповедь.

Эта реформаторская программа — нечто общее с протестантизмом XVI века в Европе — в то же время твердо уходила корнями в традицию митрополита Макария и с гордостью признавала религиозную миссию Москвы. Священники этого направления привлекали внимание зажигательными, страстными проповедями; особенно отличался протопоп Аввакум, некогда заволжский крестьянин, ставший неистовым защитником традиционных, простых русских ценностей, противопоставляя им западную хитрость. Его обличения мирских пороков, свойственных пастве, вызывали ненависть многих. Ревнители пользовались влиянием в патриархии и при дворе, особенно после болезни царя Алексея Михайловича в 1645 году. Его личный духовник, Степан Вонифатьев, так же симпатизировал ревнителям благочестия, как и два главных советника, Борис Морозов и Федор Ртищев.

Еще одним бывшим заволжским крестьянином, вознесшимся на волне движения ревнителей благочестия, был мордовский монах Никон, весьма внушительная фигура, ближайший друг царя Алексея и митрополита Новгородского. В 1652 году он стал патриархом, приняв титул «великого государя», и пользовался реальной мирской властью во время отсутствия царя, как, например, в 1654 году, когда началась война с Польшей.

Если ревнители благочестия надеялись через Никона оказать решающее влияние на церковную политику, то жестоко ошиблись. Да, он выполнил некоторые требования их программы, в частности, запретив многогласие и продажу водки в святые дни. Но приоритеты Никона оказались совсем другими, а цели отличались крайней амбициозностью. Ревнители ограничивали свой взгляд на мир Московией и стремились лишь сделать церковь более образованной, морально чистой и близкой к народу. Никон же хотел создать теократию, в которой церковь встанет над государством и возглавит имперскую экуменическую миссию экспансии и спасения. В то время, когда Иван Нерозов, один из вождей ревнителей, выступал против войны с Польшей, опасаясь катастрофических последствий и дальнейшего распространения ереси, Никон приветствовал ее как возможность укрепить положение государства и церкви и подталкивал Богдана Хмельницкого к восстанию против поляков во имя православия. Никон поддерживал тесные связи с восточными патриархами и хотел, чтобы русская церковь возглавила православие: ведь после завоевания Константинополя турками те уже не могли выполнять эту роль. Другими словами, Никон совершенно серьезно воспринял теорию о Москве как «Третьем Риме», считая, что это означает создание единой христианской империи.

Контакты с греческими и украинскими священнослужителями позволили ему осознать различия между русской и византийской церковными службами, которые обсуждались на Стоглавом Соборе. Никон ускорил работу по сверке текстов писаний и исправлению церковных книг с тем, чтобы Россия была готова к экуменической роли, которую должна была, по его замыслу, сыграть на Украине и, возможно, на Балканах. Весной 1653 года Никон выпустил новый псалтырь, а также издал инструкции, требовавшие внесения изменений в некоторые обряды, включая переход на крещение тремя пальцами. С самого начала реформы столкнулись с протестами священников, недовольных как самими изменениями, так и тем, что те вводились не канонически, без церковного собора. Не обращая никакого внимания, Никон упрямо шел вперед, уверенный в поддержке царя, и в течение нескольких последующих лет осуществил ряд мер, которые, не имея догматического значения, тем не менее вызвали неприятие верующих, считавших обряды и веру неразрывно связанными друг с другом.

В 1655 году Никон созвал церковный собор и, опираясь на поддержку греческих сторонников, заставил принять обрядовые реформы. Получив одобрение светской власти, он принялся избавляться от противников, отправляя их в ссылку. К этому времени, однако, забеспокоился и Алексей, почувствовавший угрозу собственной власти со стороны патриаршества, тем более представленного такой самоуверенной и амбициозной личностью, как Никон. При назначении Никон заставил царя поклясться, что тот будет повиноваться ему во всем, что касается церковных дел, — вещь для XVII века весьма нераспространенная. В качестве митрополита Новгородского он сопротивлялся подчинению монастырей своего прихода Монастырскому приказу, органу государственной администрации, и боролся против вмешательства светских судов в то, что считал делами, подлежащими церковной юрисдикции. Став патриархом, Никон продолжал следовать той же линии поведения.

Поначалу Алексей уступал, но затем, набравшись опыта и уверенности, начал беспокоиться: ведь если церковь приобретет слишком большое влияние, то сможет помешать усилиям государства по мобилизации ресурсов страны путем введения новых налогов и раздачи земли дворянам. Не нравился царю и высокомерный тон бывшего «задушенного друга». Своенравие и властность, проявленные Никоном при проведении реформ, подтвердили опасения Алексея и привели к ухудшению отношений царя и патриарха.

Оскорбленный явной холодностью Алексея, Никон в июле 1658 года неожиданно и театрально отказался от сана патриарха, прервав на середине церковную службу. Объявив, что чувствует себя недостойным столь высокого поста, Никон сорвал одеяния патриарха и натянул простую монашескую рясу. Жест показного смирения, конечно, был рассчитан на то, чтобы заставить Алексея пойти на уступки, но вызвал совершенно противоположный эффект. После долгих колебаний и душевных терзаний царь принял его отставку.

Разрыв, конечно, был вызван вовсе не спором по поводу реформ Никона. Алексей проявлял к ним не меньший интерес, чем сам патриарх, так как считал, что такие реформы укрепят положение государства в союзе с церковью. Устранив инициатора реформ, царь сам покровительствовал их проведению. Таким образом, нововведения тесно связывались не только с церковью, но и с государством: роковое развитие.

Церковный Собор 1666–1667 годов, снова проводившийся в присутствии восточных патриархов, не только одобрил текстуальные изменения и обрядовые нововведения, но и предал анафеме всех, кто отказывался принять их. Было также аннулировано решение Стоглавого Собора 1551 года по этому вопросу — поворотное событие не только в церковной политике, ведь Собор 1551 года закрепил идеологию, выраженную митрополитом Макарием. Символично, что Собор 1666 года осудил легенду о «белом клобуке», получившую широкое распространение среди простого народа: согласно этой легенде византийская церковь, предавшая православную веру на Флорентийском Соборе, была наказана тем, что ее столица, Константинополь, пала под натиском турок, и миссия защиты христианской веры перешла к русским. Осуждение предания подразумевало отказ от всей концепции «Москва — Третий Рим». Цари никогда явно не высказывались в поддержку «Третьего Рима», но все же решение собора значительно ослабляло теоретическую основу самодержавной власти.

Таким образом, Собор 1666–1667 годов превратил яркий национальный миф в наследство тех, кто противостоял государству и его усиливающемуся космополитическому взгляду на мир. В русском национальном сознании появилась трещина, так никогда полностью и не затянувшаяся. Староверы, следуя безупречной логике, указывали — все предшествующие цари и епископы придерживались обрядов, признанных столь ужасными, что заслужили анафему. «Если мы раскольники, — говорили они, — то тогда раскольники были и святые отцы, и цари, и патриархи». Староверы обвиняли Никона в разрушении древнего благочестия и внедрении чуждого римского влияния.

«Креститься тремя перстами, — протестовали они, — это латинская традиция и знак Антихриста». Протопоп Аввакум, самый упорный и последовательный противник Никона, писал из тюрьмы царю Алексею: «Скажи по-русски: „Господи, помилуй меня“. Оставь все это грекам: это их язык, плюнь на них! Ты русский, Алексей, а не грек. Говори на родном языке и не стыдись его ни в церкви, ни дома!»

Анафема, поддержанная светской властью, не только превратила относительно незначительные обрядовые проблемы в крупные теологические вопросы, но и сделала их критерием отношения личности к государству и церкви. Вот замечание Роберта Крамми: «Как только оппозиция литургической реформе… привела староверов в оппозицию русскому государству, их движение притянуло к себе всех недовольных и обделенных». К таковым относились те, кто противился установлению крепостного права, казаки, защищавшие прежнюю вольницу, общины, отданные во власть воевод, горожане, обремененные круговой порукой и тяжелыми налогами, а также приходы, лишенные Собором 1666 года права избирать собственного священника.

Соединившись, религиозные и мирские мотивы раздули пламя апокалиптических настроений, уже и до того широко распространившихся в русском обществе. Примером стали проповеди отшельника Капитона, пользовавшиеся популярностью в Поволжье и на севере страны. Да и как иначе можно интерпретировать совместное отречение церкви и государства от благочестия «Третьего Рима», если не как приход Антихриста и приближение конца света? В конце концов, согласно пророчеству, «Четвертому Риму не бывать».

В последние десятилетия XVII века эти настроения достигли кульминации, вылившись в ряд восстаний и массовых самоубийств. Самоубийства начались в общинах староверов, которые, не желая до наступления Судного дня осквернять себя общением с силами Антихриста, при приближении войск или правительственных чиновников запирались в деревянных церквах и поджигали их. Восстания начались в 1668 году в монастыре на острове Соловки, в центре духовной и экономической жизни региона, прилегающего к Белому морю. Монахи отказались принимать новые молитвенники, перестали молиться за царя и сместили настоятеля, когда тот попытался пойти на компромисс. Царю Алексею они сказали: «Мы все хотим умереть в старой вере, в которой твой отец, правоверный государь, царь и Великий князь Михаил Федорович и все другие правоверные цари и Великие князья закончили свои дни».

Царь послал на остров войска, но монахи так и не подчинились. Во многом опираясь на помощь местного населения, снабжавшего их продуктами, монахи сумели выдержать восьмилетнюю осаду, прежде чем сдались в январе 1676 года. Почти все погибли от рук обозленных победителей.

Многие староверы бежали на юг, где в 1670–1671 годах произошло восстание под руководством казацкого атамана Степана Разина, призывавшего убивать бояр, помещиков и воевод. Сами староверы участия в восстании почти не принимали, но прибыв на Дон, все еще бурливший недовольством, увеличили число противников власти, переживших поражение бунтовщиков. Симбиоз казачества и староверов на юге и востоке при периодически просыпающемся недовольстве башкир и татар на протяжении следующего столетия создавал постоянную угрозу имперскому государству.

В 1682 году староверы присоединились к стрелецкому бунту в Москве. Смерть царя Федора Алексеевича создала проблемы с престолонаследием, чем воспользовались стрельцы, предъявившие собственные требования: повышение жалованья и возврат к старой вере. Регентша Софья, вначале поддержавшая стрельцов, отвернулась от них, когда стало ясно, какую угрозу они представляют для закона и порядка. По ее приказу главный оратор стрельцов, старовер Никита Добрынин, был схвачен и обезглавлен, а его сторонники подверглись жестоким преследованиям.

По большей части староверчество не стало, однако, бунтарским движением, оставшись отчаянной попыткой отстоять принцип перед лицом того, что представлялось неодолимой силой. Староверы избегали мест, где их могли найти официальная церковь и правительство: держались поближе к границам, например польской, укрывались, как уже упоминалось, на Дону, основывали поселения в далеких северных лесах и на озерах, где почти не было помещиков и крепостного права, а сельские общины еще сохраняли остатки независимости, в центре страны, уничтоженной разрушительной политикой властей. Там религиозные беженцы находили природу, идеальную как для укрытия от властей, так и для культивирования своего аскетического образа жизни. Тысячи километров лесов, озер и болот гарантировали и изоляцию, и минимум комфорта. Рыбная ловля, собирательство и заготовка дров обеспечивали необходимые потребности: кроме того, существовали возможности для торговли. В отсутствие священников староверы проводили импровизированные службы в наспех возведенных часовнях или обычных крестьянских избах, пользуясь иконой и неисправленным молитвенником.

Здесь, на далеком севере, в 1670–1680-х годах беглецы из Соловецкого монастыря устраивали скиты, пахали землю. Иногда вокруг них собирались ученики, порой приходили крестьяне — так образовывались староверческие поселения. Без священников волей-неволей приходилось изобретать собственные обряды, самим исполнять такие таинства, как крещение и исповедь. В подобных условиях самые консервативные верующие в России были вынуждены предпринимать эксперименты, которые в других странах Европы считались атрибутами самых крайних религиозных сект.

Наиболее известное из таких поселений было основано на реке Выг, вытекающей из Белого моря, братьями Андреем и Семеном Денисовыми, прекрасными организаторами с практической сметкой, к тому же братья считались способными полемистами. В то время, когда официальная церковь перешла от преследования староверов к переубеждению, Андрей составил систематизированное изложение принципов старообрядчества, представив его в форме ответов на обвинения никониан. Впоследствии «Поморские ответы» для всех староверов стали общепринятым руководством по догматическим вопросам.

Сменивший брата в качестве настоятеля, Семен написал трактат под названием «Виноград российский», в котором изложил свой взгляд на Святую Русь, потерянную ими. По его мнению, Русь — прекрасный пример народа, управляемого божественной волей, единственная истинно христианская страна в мире, попавшем под власть Сатаны в форме католицизма, протестантизма и западного рационализма. Но и русские тоже оказались развращены сначала «папистской латинской ересью», а потом нечестивыми реформами Никона, затронувшими самую сердцевину священной миссии Руси.

И все же, на взгляд Семена Денисова, в простом народе еще сохранилось зерно истинной веры. Он писал о том, что в России нет ни одного города, ни одной деревни, которые не сияли бы «благочестием», от которых не исходил бы «свет веры».

Правда, все это было задавлено отступническим государством, несшим на себе знак Антихриста, но стойкое следование вере и мужественное сопротивление преследованиям когда-нибудь дадут Руси возможность ожить и вернуться на истинный путь. Денисов призывал вспомнить святых Руси, которые своим благочестием, верой и добродетелью объединили русскую нацию с Христом…

Приспосабливая учение Макария к потребностям времени, Денисов, сам того не желая, создал новую концепцию, значения которой, вероятно, не осознавал сам. Суть состояла в том, что со времен Макария государь и церковь отошли от истинной веры и не могли вести народ к великой цели. Вероятно, в будущем, считал Денисов, они смогут вернуться на правильный путь, но до тех пор единственно возможным носителем русского идеала остается сам народ «в городах, сияющих благочестием» и «деревнях, изобилующих истинной верой».

Как отметил Сергей Зеньковский, Денисов «превратил старую доктрину самодержавного государства в концепцию демократической христианской нации».

В этом и заключалась подлинная сила староверчества. При всех недостатках, ограниченности и предрассудках оно предлагало религиозное объяснение существующей реальности и растущего отчуждения народных масс от космополитического, светского государства, что стало еще более заметным в период правления Петра I и последующее время. Староверчество не только выдержало официальное преследование и дискриминацию на протяжении XVIII и XIX веков, но в определенном отношении даже усилилось. К началу XX века, то есть примерно через 250 лет, староверчество насчитывало от десяти до двенадцати миллионов верующих — от одной пятой до одной четвертой взрослого населения православной России.

Но и это не в полной мере характеризует влияние староверчества, потому что оно проникло и в сознание тех, кто признавал официальную церковь. Американский антрополог Ф. Конибэр, изучавший народные верования, в 1910-х годах писал, что «его сила заключается не столько в числе его открытых приверженцев, сколько в молчаливо сочувствующих ему массах… Во многих регионах мы сталкивались с широко распространенным мнением, что официальное православие хорошо для равнодушных, что это светская религия и что настоящая святая религия — это религия староверов».

Исследователь староверчества 1860-х годов В. И. Кельсиев пошел еще дальше, утверждая: «Народ продолжает считать и сегодня, что Москва — это Третий Рим, и что Четвертому не быть. Потому Россия — это новый Израиль, избранный народ, пророческая земля, где исполняются все предначертания Ветхого и Нового Заветов, из которой даже Антихрист должен выйти, как Христос вышел в прежней Святой земле. Представитель православия, российский царь, самый законный император на земле, так как он занимает трон Константина».

Даже допуская элемент преувеличения в этом высказывании, ясно — раскол давно перестал быть вопросом о том, двумя или тремя пальцами следует креститься, а обозначил радикальное расщепление русского сознания, когда огромные массы консервативных и патриотически настроенных русских оказались отчужденными от имперского государства и стали вести собственную духовную и даже общинную жизнь вне рамок, предлагаемых им официально. Как заметил Милюков, «русское народное благочестие отделялось от благочестия господствующей церкви. Болезненный и обильный последствиями разрыв между интеллигенцией и народом, за который славянофилы упрекали Петра, совершился полувеком раньше».

Уже к концу XVII века крепостное право, рекрутчина и давление государства, соединившись с экуменическими амбициями церкви, довели население до такого озлобления и истощения, что породили раскол, подорвавший верность как государству, так и церкви и ослабивший национальное единство.

В начале XVIII века напряжение в обществе, вызванное полуторавековым преследованием имперских целей, возросло из-за активного внедрения иностранных теологических, официальных и культурных моделей, рассчитанных на преобразование России в европейскую державу. Приток чужой культуры был просто необходим: если Россия желала отстоять приобретенные территории, по военному потенциалу ей следовало сравняться с крупнейшими европейскими странами. В то же время этот процесс представлял крайнюю опасность для социального и этнического единства России.

В конце XVII века Москва управляла огромной территорией в Северной Азии, но это не укрепило ее стратегическую безопасность ни на юге, ни на западе. Да, Россия одержала убедительную победу над Польшей, приобретя изрядную территорию, но произошло это только после затяжной и изнурительной войны. На севере и западе страна по-прежнему оставалась отрезанной от Балтийского моря и уязвимой для имперских посяганий Швеции, в то время как на юге все еще сохранялась опасность разрушительных набегов татар. Чтобы остаться империей, нужно было уметь защитить себя, причем не только на юге и востоке, но в первую очередь на западе, где ожидалась наибольшая опасность.

Кроме того, экономические ресурсы России, потенциально превосходящие ресурсы любой другой страны мира, все еще оставались почти невостребованными. Огромные расстояния, примитивный транспорт, малоплодородные земли и экономическая отсталость населения затрудняли развитие горного дела, мануфактур и торговли, тогда как существующие порты, большую часть года закрытые для судов из-за обледенения рек и морей, и проливы, контролируемые потенциальными врагами России, не могли способствовать осуществлению связей с другими странами. Долговременный имперский статус не мог быть обеспечен без заметного повышения стандартов русских вооруженных сил и активного использования ресурсов земли и населения.

В первые годы правления Петру I удалось, хотя и с большим трудом, захватить турецкую крепость Азов в устье Дона и таким образом получить ненадежный выход к Черному морю. Но слабость вооруженных сил России убедительно демонстрировала провалы всех попыток отвоевать плацдарм на Балтике: в 1700 году большая армия Петра потерпела сокрушительное поражение от небольшой шведской армии под Нарвой, портовым городом, который надеялись захватить русские.

Но именно Нарва стала поворотным пунктом. Петр I, глубоко задетый поражением, извлек из него необходимые уроки. Эти уроки не изменили сути его политики, но придали ей новый радикализм и решительность. По своему характеру и воспитанию царь уже был предрасположен к тому, чтобы сделать Россию более европейской, не только втягивая ее в сложные военные и дипломатические игры, составлявшие суть политики всех великих европейских держав, но и осваивая новые технологии и новый образ мышления, трансформировавшие жизнь ведущих европейских государств в течение XVII века.

В детские годы Петра, когда тот еще правил вместе с братом, иностранцы все еще жили в специально отведенном для них районе вне пределов Москвы, в так называемой «немецкой слободе». Власти опасались разлагающего влияния чужеземцев на мораль честных русских людей. Такая сегрегация свидетельствовала о том настороженном отношении московитов к внешнему миру, который был свойствен всей их предыдущей истории. Петр нарушал табу, окружавшее слободу: не только посещал пользующееся дурной репутацией место, но и заводил дружбу с некоторыми из ее обитателей, подолгу разговаривал с купцами, ремесленниками. Из поры юности Петр вышел гладко выбритым и в европейской одежде, что приводило в ужас некоторых его современников. Он ел мясо в постные дни, нарушая православные традиции.

Вдохновленный астролябией, которую привез из Швеции князь Долгорукий, Петр с энтузиазмом взялся за изучение арифметики, геометрии, навигации, баллистики и фортификации. Его обучал голландец Франц Тиммерман. Петр пристрастился носить голландскую матросскую форму и называл себя «бомбардиром». Как завороженный, слушал он своего наставника, Никиту Зотова, рассказывавшего о военных кампаниях его отца, царя Алексея, и, горя желанием воплотить собственные идеи, формировал «потешные полки» из юных дворян, одевал их в темно-зеленые мундиры, выдавал оружие из дворцового арсенала и выводил на маневры, весьма далекие от «потешных»: в некоторых участвовало по нескольку тысяч человек, были раненые и даже убитые.

Став единовластным царем, Петр пошел еще дальше в нарушении московских запретов, объехав протестантские страны Северной Европы. В 1697–1698 годах он посетил балтийские провинции Швеции, Польшу, Пруссию, Голландию, Англию и Австрию, называя себя Петром Михайловым, бомбардиром Преображенского полка.

Это путешествие назвали бы сегодня «актом промышленного шпионажа», причем царь, официально (но не по сути) инкогнито, сам являлся главным разведчиком. В Кенигсберге Петр прошел краткий курс артиллерии, в Амстердаме работал плотником на судоверфи, в Лондоне посетил фабрики, мастерские, обсерваторию, арсенал и Королевский монетный двор, присутствовал на заседании Королевского общества, проникшись идеей, как государство должно покровительствовать науке и технике. Почти все из того, что Петр делал и видел за границей, противоречило московским представлениям о царском достоинстве, но Петр вынес из поездки то, что желал, и вернулся с убеждением — Россия должна стать такой, как зарубежные страны, и не только в военно-техническом, но и в социальном, культурном и интеллектуальном плане.

Петру пришлось прервать путешествие и вернуться досрочно из-за вспыхнувшего в Москве восстания стрельцов. Стрелецкое войско, основанное Иваном IV для усиления пехоты огнестрельным оружием, уже давно стало ненужным из-за прогресса военной науки и техники. Сочетание привилегий с отсталой техникой, характеризующее образ жизни стрельцов, было именно тем, что Петр твердо решил уничтожить. Он осуществил свои намерения, казнив несколько сот бунтовщиков и распустив все стрелецкие полки. Одновременно царь приступил к осуществлению программы модернизации общества по западному образцу, издав указ о запрещении ношения бород в изысканном обществе; не желавшим подчиниться придворным сам стриг бороды. Большего оскорбления мужскому достоинству и благочестию трудно было придумать: православная церковь считала бороды обязательной принадлежностью всех богобоязненных мужчин, считалось, что мужчина с гладко выбритым лицом не будет допущен в рай.

Военная реформа и промышленность

Унизительное поражение под Нарвой укрепило уверенность Петра в необходимости скорейших перемен. Урок, вынесенный из заграничного путешествия и подтвержденный поражением под Нарвой, ясен: армия, хотя и большая, была недостаточно обучена и неадекватно снаряжена, чтобы на равных сражаться с лучшими европейскими армиями, в том числе и шведской. Тактика, сослужившая хорошую службу в «диком поле», против быстрых, но легко вооруженных конников, оружие, принесшее — хотя и с трудом — победу над поляками и османами, показали полную несостоятельность в столкновении с мощью войск Карла XII.

Петру предстояло провести Россию через то, что Европа прошла в XVI–XVII веках и что некоторые историки, колеблясь, называют «военной революцией». Ключевыми элементами этой революции были:

1) развертывание больших масс хорошо обученной и дисциплинированной пехоты, вооруженной современным огнестрельным оружием;

2) использование высокомобильной легкой кавалерии, способной при необходимости сражаться как пехота (драгуны);

3) увеличение количественной и качественной мощи артиллерии;

4) укрепление фортификаций, рассчитанное на их способность выдержать удары такой артиллерии.

Все эти нововведения привели к резкому вздорожанию войны, побудив все европейские страны изобретать более эффективные способы мобилизации человеческих и природных ресурсов, имеющихся в их распоряжении, с далеко идущими и долговременными последствиями для форм управления. В некоторых отношениях Россия при всей отсталости при проведении подобного процесса имела ощутимое преимущество по сравнению с противниками. Общество уже было построено для службы государству, привилегии, которыми пользовались социальные группы, были намного слабее, чем где-либо в Европе, и это облегчало задачу сбора налогов и набора на военную службу.

Военная революция в России началась еще в XVII веке при Алексее Михайловиче, но при отсутствии единой концепции проведения не дала требуемого результата. Состоявшие на военной службе дворяне твердо придерживались «кавалерийского» стиля ведения войны, которому научились в степях, и во главе полков «нового строя» нужно было поставить иностранцев. Как заведено в традиционных войсках, осенью эти полки распускались, что позволяло государству экономить на их содержании, и собирались к следующей кампании, начинавшейся весной. Уже к 1680-м годам полки «нового строя» численно превосходили традиционные и после реформирования всей армейской структуры могли воспринять и современную стратегию, и современную технику.

Одна из главных проблем заключалась в том, что комплектование армии по-прежнему оставалось поддерживаемым государством частным предприятием. Даже солдаты для полков «нового строя» набирались, обмундировывались и снаряжались отдельными помещиками за счет доходов от своих владений. В XV и XVI веках поместье давали за службу, и оно являлось условным владением, чем и отличалось от вотчинного владения, переходившего по наследству. Однако к концу XVII века различие почти полностью стерлось: поместье стало наследственной собственностью, так что помещики уже не были материально заинтересованы в военной службе, хотя и считали ее делом семейной чести.

Петр решил, что бремя набора, обучения и снаряжения войск должно быть возложено непосредственно на государство, а это можно осуществить, восстановив прежний условный принцип землевладения, теоретически никем не отмененный. Цель царя заключалась в том, чтобы создать регулярную армию, которая не станет распускаться на зиму, а будет постоянно находиться в полной боевой готовности. В 1705 году Петр I ввел рекрутчину, систему, при которой новые войска набирались непосредственно из деревень, причем рекрутов назначал землевладелец, а в случае с «черными» крестьянами — собрание общины, сход. На сборный пункт будущих солдат направляли с минимумом запасов и одежды — об этом предстояло позаботиться государству. Расходы на рекрутов покрывались путем круговой поруки: если кто-то не являлся на службу или дезертировал, то деревня обеспечивала замену.

Хотя другие европейские страны в экстренных случаях уже использовали возможности массового набора, Россия стала первой державой, обратившейся к всеобщей воинской повинности как к постоянному методу создания вооруженных сил. С военной точки зрения у такого способа были большие преимущества — он дал Петру возможность одержать победу над Карлом XII в битве под Полтавой в 1709 году и успешно провести всю военную кампанию как на суше, так и на море, результатом которой стала капитуляция Швеции в 1721 году. Однако российскому обществу это принесло новые обязанности, связанные с укреплением системы государственной службы.

К подобным же средствам Петр обратился и для того, чтобы как можно быстрее создать индустриальный потенциал России, без которого невозможно содержать и должным образом оснастить и вооружить такую армию. В стране уже существовала металлургическая промышленность, но Петр, используя силу государства, увеличил производство в десять раз, а также основал новые отрасли, например текстильную, для обеспечения армии обмундированием, а флот полотном и канатами, а также кораблестроительную отрасль. Появились новые промышленные районы: вокруг новой столицы, Санкт-Петербурга, и на Урале, где добывалась руда. Поначалу только что построенными предприятиями управляла Мануфактур-коллегия, но затем их стали либо продавать, либо сдавать в аренду купцам и дворянам, часто предоставляя право монополии.

Большой проблемой оставался недостаток рабочей силы Сначала Петр намеревался поощрять наем свободных рабочих для поднятия престижа производства, но в малообитаемые сырьевые районы никто не желал переселяться, и в конце концов царь разрешил владельцам фабрик, даже недворянам, покупать крепостных. Царь также приписывал к предприятиям целые деревни для выполнения неквалифицированных работ, тогда как административные обязанности были возложены только на иностранцев. Мастеров также приглашали из-за границы. Работа на новых заводах была тяжелой, неприятной и проходила в ужасающих условиях: крестьяне не могли привыкнуть трудиться по часам и без перерывов. Владельцы имели право наказывать недисциплинированных рабочих, вплоть до заключения в кандалы и отправки в тюрьму. Приписанные к заводам крестьяне часто жаловались на условия труда — нередко целые деревни снимались с мест и уходили, будучи не в силах терпеть столь резкую трансформацию привычного образа жизни.

Петровская индустриализация достигла своих целей и заложила основу для экономического развития, выдержавшую еще около ста лет, прежде чем недостатки стали слишком очевидны. Однако усиление налогового бремени и широкое применение принудительного труда на деле ослабили покупательную способность населения, лишили его основ гражданского существования и привели к дальнейшему отчуждению людей от власти.

Новый государственный аппарат

Для того чтобы покрывать огромные расходы государства, Петр I решительно упростил налоговую систему, введя подушную подать. Для более строгого контроля за налогоплательщиками была разработана сложная система, поделившая все население на две большие категории — теперь каждый становился членом либо служилого, либо тяглого сословия. В первое входили знать (бояре и служилые дворяне), купцы и духовенство. Во второе — остальное городское население (мещане) и два класса крестьян: «черные» и крепостные. Для составления подушной переписи потребовалось много времени, но зато эта перепись содержала подробнейший отчет о населении России и уже одним своим существованием закрепляла каждое сословие за местом жительства и определенной функцией. В частности, благодаря подушной переписи помещикам стало легче доказывать свои права на беглых крепостных крестьян.

Новые функции, принятые на себя государством, потребовали бюрократического аппарата, работающего более эффективно, чем тот, который Россия имела в XVII веке. Нельзя говорить о полном успехе Петра в этом отношении и создании того, что было необходимо, но, тем не менее, его нововведения заложили фундамент структур, просуществовавших до 1917 года. Будучи по природе технократом, царь находил удовольствие в вещах, которые хорошо работали, а цель состояла в построении такого государства, которое обеспечило бы мобилизацию природных и людских ресурсов для защиты и процветания страны. Государство представлялось царю механизмом, который, подобно часам или гидравлическому насосу, должен быть спроектирован таким образом, чтобы делать свою работу с максимумом эффективности и минимумом расходов.

Прежде всего это означало новую формулировку концепции божественного права, которая оправдывала бы активную, интервенционистскую роль государства. Петр 1 принял титул Russorum Imperator, использовав латынь, чтобы напомнить и вызвать ассоциации с военной славой «Первого Рима». Прежние широко применявшиеся эпитеты «благочестивый» и «тишайший» полностью вышли из употребления. Религиозные процессии уступили место торжественным выходам через триумфальные арки, причем Петр представал в образе Марса или Геркулеса, античных богов и титанов, обязанных победами собственной силе и доблести. После окончательной победы над шведами император удостоился еще одного титула — «Отец Отечества», соответствующего латинскому ###pater patriae. Наследие «Второго Рима», Византии, утратило былую ценность, а из русских святых наибольшим почтением царя пользовался Александр Невский, чьи военные победы заложили основу притязаний Руси на Балтийское побережье — его останки были перенесены в новую столицу.

Подчеркивание светского величия и достижений не означало, что Петр не был верующим, но партнерству светской власти и церкви пришел конец. Император запретил патриаршество и подчинил церковь себе, создав Священный Синод во главе с назначаемым царем обер-прокурором. Петр взял на себя даже то достоинство, которое раньше соответствовало только патриарху: после победы под Полтавой его встретили словами, с которыми прежде обращались только к главе церкви: «Благословен да будет Он, кто приходит во имя Господа!»

Согласно концепции Петра, государство стояло выше эгоистичных частных интересов, выше этнических или религиозных различий, даже выше личности самого монарха. Петр был первым царем России, попытавшимся провести различие между государством и личностью и качествами правителя. Это проявилось, в частности, в новой клятве, которую давали рекруты, вступая в армию: «государю и государству». Сам Петр не всегда соблюдал отличие, в еще меньшей степени это делали его подчиненные, но все же то был первый шаг от вотчинной системы правления к функциональной, или бюрократической, где общественная и частная сферы разъединены друг от друга и каждая ветвь управления исполняет функцию независимо от личных интересов исполнителей. Петр даже попытался убрать из монархии фактор родства, бросив вызов традиционному порядку наследования и выговорив право правителя самому назначать своего преемника.

Тем же мотивом, установлением принципов функционализма и беспристрастности, было продиктовано и учреждение в 1718 году коллегий вместо существовавших до того приказов. Коллегии являлись, скорее, функциональными органами, чем территориальными: каждая имела собственную область юрисдикции, будь то армия, правосудие или сбор налогов. Более того, возглавляли их не отдельные личности, а административный совет из нескольких человек. Таким образом подчеркивалось, что их власть не может быть использована в личных интересах одного лица или семьи. Как объяснил Петр I в указе от 19 декабря 1718 года: «Чего ради учинены коллегии, то есть собрания многих персон, в которых президенты или председатели не такую мочь имеют, как старые судьи [которые] делали, что хотели. В коллегиях же президент не может без соизволения товарищев ничего учинить…»

Но, конечно, и коллегии способны порождать свои собственные интересы и действовать по принципу, выраженному русской пословицей «Рука руку моет». Защищая групповые интересы, любые коллегиальные органы могут застопорить работу самого прекрасно спроектированного механизма. По этой причине Петр провел в жизнь еще один принцип, согласно которому глаз хозяина должен все видеть. Если государство — механизм, ему требуется оператор, надзирающий за нормальным функционированием всех частей и устраняющий возникающие неисправности. Поэтому в каждую коллегию царь посадил своего представителя, фискала, «которому следовало надзирать за тем, чтобы дела велись со рвением и справедливостью; а если кто того не будет делать, то фискал должен докладывать обо всем в коллегию, как предписывает ему инструкция».

В связи с тем, что Петр считал бдительность первостепенной обязанностью фискалов, он заранее снимал с них ответственность за возможные ложные обвинения и практиковал награждение фискалов частью изъятой у провинившихся собственности. Этим царь открыл дорогу к культу «бумаготворчества» и порожденным завистью и злобой, зачастую ничем не обоснованным обвинениям, ставшим со временем неотъемлемой частью российской бюрократической жизни.

В проведенных Петром реформах государственного управления появилась роковая двойственность.

С одной стороны, реформы были проникнуты духом уверенности в способности людей достигать благотворных и перспективных перемен посредством рациональной организации. С другой — эту уверенность подтачивало постоянное подозрение, что те же люди, предоставленные самим себе, станут на деле вести себя нерационально и мешать работе самого совершенного механизма своим бездельем, неловкостью, невежеством, эгоизмом или преследованием корыстных клановых или личных интересов. Письма и инструкции Петра пронизаны страстным желанием навязать свою волю всем и на все времена, причем это касалось даже самых мелких дел, словно он смутно сознавал — греховная человеческая натура испортит, сведет на нет все его превосходно разработанные планы. Император даже запретил плеваться и ругаться в коллегиях и определил наказания для упорствующих в этом нарушителей, угрожая им телесными наказаниями и лишением имущества и звания.

В основе всего этого лежало невольное признание того, что принципы светского, деятельного управления, покоящиеся на строгой субординации, безличности, разделении функций и четком регулировании, совершенно несоотносимы с принципами, свойственными родственным системам кумовства, пронизывавшим все российское общество от деревенской общины до царского двора: бесцеремонность, персонализация, круговая порука, «Рука руку моет».

Социальным классом, которому суждено было стать носителем новых идеалов государства, стало дворянство, или, как его тогда называли, шляхетство. Петр хотел, чтобы шляхетство стало категорией, определяемой не рождением и наследственной иерархией, а личными заслугами и отличиями на службе у государства: «Мы для того никому никакого ранга не позволяем, пока он нам и отечеству никаких услуг не покажут».

На практике концепция выразилась в требовании, чтобы дети знати обязательно учились какому-нибудь государственному делу, сдавали экзамен и начинали службу с низшей ступени. Если речь шла об армии, то это означало, что их зачисляли рядовыми, хотя для смягчения удара по семейной гордости позволялось проходить службу в престижных гвардейских полках, в которые превратились некогда «потешные» петровские части. В разгар реформаторского азарта Петр I даже попытался настаивать, чтобы юношам из знатных семейств, не имеющим аттестата по математике и геометрии, не дозволялось вступать в брак — позднее император сам отказался от этой драконовской меры.

Идеал продвижения только за счет личной службы был закреплен в «Табели о рангах», введенной в действие в 1722 году. «Табель о рангах» заменила систему местничества, отмененную за тридцать лет до этого, согласно которой официальные посты распределялись в зависимости от наследуемого положения семьи претендента. Новая «Табель» основывалась на военной иерархии, но применялась не только в армии и на флоте, но и на гражданской службе и при дворе. Она состояла из четырнадцати параллельных рангов: пройдя путь от четырнадцатого до восьмого, человек незнатного происхождения получал статус дворянина, причем не только для себя, но и для своих потомков, которые считались равными по достоинствам самому древнему роду, несмотря на низкое положение предков и отсутствие герба.

Здесь, конечно, проявилось свойственное Петру противоречие, отличавшее его хронический дуализм: принуждать ли подданных к службе или пробуждать их гордость службой. В принципе, простой человек становился дворянином только по заслугам, но достигнув определенной ступени, передавал свое положение наследникам, которым вследствие этого уже не приходилось проходить через те же испытания. Пока Петр правил сам, одной силы личности хватало, чтобы знать делала то, чего он хотел, но его преемники такой щепетильностью не отличались и все реже обращались к элементу принуждения. Долговременный эффект реформы состоял в том, чтобы создать новое сословие с наследственными привилегиями.

С самого начала понимая всю сложность проблемы, Петр I попытался укрепить материальные возможности знати по исполнению государственной службы введением системы майората, при которой земельные владения полностью переходят к одному наследнику. Цель состояла в том, чтобы предотвратить деление земельной собственности до такого предела, когда образовавшиеся клочки земли уже не обеспечивали нормального уровня жизни, а также подтолкнуть тех, кто не являлся наследником, зарабатывать себе на жизнь государственной или военной службой. Однако в этом вопросе Петру не удалось преодолеть глубоко укоренившийся принцип обеспечения всех наследников. После смерти императора закон о майоратном наследовании был аннулирован: знать, как и крестьяне, продолжала делить свои владения.

Новая столица

Петр намеревался не просто обновить служебные рамки империи, он стремился внедрить новый образ жизни и культуры, подобный тому, который ему удалось наблюдать во время путешествия по Западу. Примером этой новой жизни император решил сделать новый город Санкт-Петербург, построенный на болотистой местности у Балтийского моря. Город начал жизнь как крепость и база только что созданного Балтийского флота и являлся демонстрацией факта, что Россия превратилась в великую морскую державу, намного превзошедшую Швецию. Но с самого начала Петр лелеял для Петербурга еще более возвышенные замыслы. Городу предстояло стать прототипом «регулярной» России, которой он хотел заменить хаотичную, неорганизованную, семейственную Московию. Царь назвал этот город своим парадизом, предпочитая латинское слово русскому слову рай.

Речь шла не о «Третьем Риме», а скорее о «Новом Амстердаме». Для создания планов общественных зданий и домов придворных приглашали зарубежных архитекторов. Постепенно Петербург превращался в настоящую столицу с домами из камня, просторную, позволяющую видеть и небо, и море. Или, как писал живший в нем через два века Иосиф Бродский: «Нетронутая до того европейскими стилями, Россия открыла шлюзы, и барокко, и классицизм хлынули и затопили улицы и набережные Санкт-Петербурга. Похожие на орган леса колонн устремились вверх… в бесконечность в своем растянувшемся на мили евклидовом триумфе».

За это пришлось заплатить высокую цену. В течение нескольких лет Петербург оставался всего лишь огромной строительной площадкой на болотах. Рабочие, собранные со всей страны, орудовали лопатами и таскали тачки, утопая в грязи и нередко даже умирая от перенапряжения, по недосмотру или в результате наводнений, регулярно затапливавших низину, пока реку Неву не заковали в каменные берега. Столетие спустя историк Николай Карамзин, поклонник Петра и его деяний, писал, что город был «построен на слезах и трупах».

Тем не менее к 1713 году Петербург поднялся достаточно, чтобы Петр смог перевести туда двор и основные правительственные учреждения. После этого царь заявил, что те из знати, кто хочет присутствовать при дворе, должны построить себе резиденции, согласуясь с одним из заказанных им проектов. Чтобы сэкономить на камне, редком в тех местах, он особо оговаривал, чтобы городские дома аристократов прилегали друг к другу и стояли террасами вдоль рек и каналов. Новые обитатели особняков получали по небольшой парусной лодке, на которой под угрозой штрафа каждое воскресенье демонстрировали свои мореходные умения.

Было еще одно символическое отличие от Москвы: иностранцам разрешалось — и даже поощрялось — селиться в пределах городской черты. Купцам, занимавшимся торговлей с другими странами, было предписано осуществлять свои операции не через Архангельск на Белом море, а через Петербург на Балтике. Новой столице предстояло стать «окном в Европу» и в коммерческом смысле.

Расположение и облик Петербурга делали его живым доказательством новой России, великой европейской державы, ориентированной на будущие достижения. Сто лет спустя проницательный французский наблюдатель, маркиз де Кюстин, заметил, что «великолепие и необъятность Санкт-Петербурга — это символы, установленные русскими для прославления их будущего могущества, и надежда, воодушевившая такие усилия, представляется мне возвышенной».

Но при этом город столь резко отличался от всех других городов России, с неряшливыми, полудеревенскими улицами и жилищами, что всегда сохранял ауру нереальности. Достоевский назвал Санкт-Петербург «придуманным городом» и с удовольствием описывал призрачный свет северного лета как часть декораций сцены, на которой его персонажи разыгрывали свои драмы.

Князь Одоевский, неутомимый собиратель народных сказаний, пересказал финскую легенду, хорошо передающую это почти нематериальное свойство огромного города. Рабочие, строившие столицу, столкнулись с любопытным фактом: каждый положенный ими камень засасывало болото. Они клали камни, кирпичи, лес, но с тем же результатом: болото проглатывало все, оставляя лишь грязь. Наконец Петр, занятый строительством корабля, оглянулся и увидел, что города нет. «Ничего-то вы не умеете делать», — сказал он рабочим и принялся за дело, кладя камни прямо на воздух. Когда весь город был построен, Петр опустил его на землю и на этот раз ни одно здание не утонуло в болоте.

Неизвестно, слышал ли эту легенду де Кюстин, но свое восхищение городом он умерил аналогичным опасением: «Если эта столица, не имеющая корней ни в истории, ни в земле, будет позабыта властителем хотя бы на один день, или какая-то перемена в политике отвлечет мысли хозяина, гранит, скрытый под водой, раскрошится, затопленные низины вернутся в свое естественное состояние, и законные владельцы этих безлюдных мест вернутся в свои права».

Новая столица стала местом, где собиралась новая элита светской культуры. Свободные русские рубахи уступили место облегающим камзолам и бриджам, модным в то время почти во всей Европе. «Указ об ассамблеях» требовал от знати регулярно посещать званые вечера, балы и салоны, где можно было встретить знакомых, обсудить дела, узнать, что творится в мире, и вообще проявить манеры, изложенные в первом наставлении по этикету «Юности честное зерцало».

Это руководство, переведенное с немецкого, предписывало читателям «не храпеть носом и глазами не моргать», не сморкаться «яко труба трубит», «не дуть в суп, чтобы везде брызгало», «над едой не чавкать, как свинья, и головы не чесать».

Женщины принимали в «ассамблеях» полноправное участие, что резко контрастировало с предписываемым прежде уединением. В начавшей издаваться официальной газете сообщалось о главных общественных событиях, а также излагались последние дипломатические, коммерческие и прочие новости.

Образование и культура

Подход Петра к образованию и культуре был вначале чисто утилитарным: царь учредил школы, в которых знатные юноши могли освоить умения, необходимые государству. В этих первых «цифирных школах» обучали математике, навигации и другим наукам, которые могли пригодиться в будущей гражданской, военной и морской службе. Школам не всегда удавалось привлечь и удержать учеников, и к концу жизни Петр пришел к выводу о необходимости соединить учение практических наук с более широким образованием, что позволило бы науке и технике занять твердое место в российском обществе. В то время единственными высшими учебными заведениями являлись Славяно-греко-латинские академии в Москве и Киеве, удовлетворявшие потребности церкви и представлявшие смешение византийской традиции и иезуитской контрреформации XVII века.

Желание придать науке и технике особое положение в российском обществе зародилось у Петра в результате переписки с Лейбницем, начавшейся в 1697 году. Лейбниц, одобривший грандиозные планы по распространению цивилизации, знаний и техники по всему миру, очень обрадовался, что в числе его приверженцев оказался император России. Лейбниц рекомендовал Петру привлекать иностранцев, способных взять на себя распространение полезных знаний, и в то же время открывать школы, библиотеки, музеи, ботанические и зоологические сады, которые собирали бы знание во всех его формах и делали доступным населению. Лейбниц также советовал учредить в России собственные исследовательские институты для изучения огромных и остающихся неизвестными ресурсов страны и выработки предложений по изучению и развитию национальной экономики.

Петр I воплотил в жизнь большую часть этой программы: открыл первый российский музей (Кунсткамера в Петербурге), распорядился о закупке книг для первой публичной библиотеки, финансировал экспедиции в малоизвестные регионы для поиска полезных ископаемых и нанесения на карту их месторождений. В более поздние годы Петр заложил основу для национальной Академии наук, взяв за образец лондонское Королевское общество и Парижскую академию наук. Сделать это в России было очень трудно — из-за отсутствия местных ученых для комплектования штатов. Некоторые советники, включая Кристиана Вольфа из университета Галле, предупреждали царя, что основывать Академию, не имея сети образовательных учреждений более низкого уровня — значит ставить телегу впереди лошади.

Петр, уже как бы построивший столицу в воздухе и опустивший ее на землю, был не из тех, кто уступает таким советам. Неудовлетворенный прежними планами распространения в России западных учений, царь решил, как уже случалось не раз, поступить по-своему.

План, одобренный им в 1724 году, предусматривал создание вместе с Академией еще и университета и даже гимназии, что позволило бы и готовить студентов, и преподавать им новейшие знания. Задуманное императором осуществилось вскоре после его смерти.

В результате всех усилий Петра I Россия получила науку и знания, соответствовавшие самому высокому международному уровню, а это подкрепило претензии империи на роль ведущей европейской державы. С самого начала именно наука и образование стали престижными и приоритетными объектами внимания государства. Но и этот прыжок через несколько ступенек к строительству научного общества имел свою цену. Почти все первые ученые России являлись иностранцами, в основном немцами, а потому довольно широко распространилось мнение, что наука — это нечто чуждое жизни простых людей. Так как начало распространения знаний и образования совпало с ограничениями деятельности церкви, и то и другое ассоциировались с безбожием, даже с происками Антихриста.

Человеком, чья духовная биография во многом напоминала биографию Петра, был Михаил Ломоносов (1711–1765), возможно, первый выдающийся коренной русский ученый. Его детство прошло на севере, где не было крепостного права и где независимости духовной жизни в немалой степени способствовало староверчество. Увлекшись русскими версиями псалмов, юный Ломоносов ухитрился добраться до Москвы, чтобы изучать стихосложение. Назвавшись сыном дворянина, он поступил в Славяно-греко-латинскую академию, где проявил явные способности. Его пригласили студентом в недавно открытую Академию наук, затем отправили на учебу в Германию.

После возвращения Ломоносов преподавал химию, минералогию, риторику, стихосложение и русский язык в Академии, причем во всех этих областях добился значительных успехов. Он также вел кампанию по освобождению высшего образования от немецкого влияния, для чего открыл в Москве Российский университет, распахнувший свои двери в 1755 году. Его теория трех уровней русского языка во многом способствовала формированию устойчивого письменного языка из путанной смеси церковно-славянского, бюрократического и разговорного русского. Но, как и у Петра, просветительская работа сочеталась у Ломоносова с эпизодами грубой несдержанности, когда он даже делал неприличные жесты в адрес своих немецких коллег и называл их Hundsfötter и Spitzbuben — это грубые ругательства.

Проблемы петровского наследства

В своем «Общественном договоре» Руссо писал, что в определенных обстоятельствах правителю не остается ничего другого, как «заставить людей быть свободными». Эта фраза невольно вспоминается, когда оцениваются мероприятия Петра. Император искусственно насаждал в России такие качества, как предприимчивость, дисциплинированность, неподкупность и дух познания, почти не имевшие корней в тонком плодородном слое страны. По этой причине искусственные насаждения дали нежелательные побочные эффекты: поверхностные знания, нетвердые убеждения, неискренность и лицемерие.

Решение всех проблем Петр видел в надзоре государства или, по крайней мере, надзоре чиновника, назначенного государем и ответственного перед ним. Это были полицейские, роль которых император оценивал особо, что показывает составленная им инструкция: «Полиция имеет особое задание: защищать правосудие и права, внедрять добрый порядок и мораль, гарантировать безопасность от воров, грабителей, насильников и вымогателей… Она обязывает всех к труду и честной профессии… Она защищает вдов, сирот и иноземцев в соответствии с Божьим законом. Воспитывает юных в целомудренной чистоте… короче… полиция есть душа гражданства и доброго порядка».

Полиция как «душа гражданства» — концепция, казавшаяся, возможно, менее странной в век просвещенного абсолютизма, чем сейчас, но, тем не менее, выдающая некую несвязность всех предприятий Петра I. Свобода, опирающаяся на принуждение; просвещение, поддерживаемое каторгой. То была тень, омрачавшая не только период правления Петра, но и весь последующий двухвековой путь российской цивилизации.

Двойственность отличала и характер самого Петра. Самый авторитарный из всех царей, он все же мог отбросить все доспехи величия и зайти в самый обычный трактир или мастерскую, чтобы выпить, поговорить и послушать разговоры и споры простых людей. Проповедник новейших технических достижений, Петр I также ценил народную культуру и получал удовольствие от песен и танцев под незатейливые мелодии вместе с самыми низкими из своих подданных.

Самым странным в его поведении был элемент пародии на самого себя. Время от времени император торжественно утверждал царем одного из придворных, князя Федора Ромадановского, приносил ему клятву верности и обещал подчиняться всем его приказам. Вспоминается, как Иван IV отказался от трона в пользу татарского князя. «Бывало во время святок, Петр вместе с несколькими высокопоставленными деятелями разыграл, представив пьяницами и дураками, „Всепьянейший Синод“. Человек, изображавший патриарха, расхаживал с голым Бахусом на митре, чьи глаза источали распутность», тогда как все присутствующие насмешливо распевали непристойности.

Эти и другие развлечения в духе бурлеска позволяют предположить значительную степень конфликтности в личности самого Петра. Его рационалистическая точка зрения на Бога и собственную власть резко контрастирует с теми понятиями и представлениями, которые закладывались в его характер в детстве и за которые твердо держалось общество, окружавшее Петра. Очевидно, эти противоречия порождали в нем напряжение, преодолеть которое царь мог лишь с помощью столь парадоксального и на первый взгляд сбивающего с толку поведения.

Изменить культуру даже элиты, конечно, вряд ли под силу одному правителю, сколь бы долго он ни оставался на престоле. Но как бы там ни было, Петру удалось фундаментально переориентировать манеры и взгляд на мир того слоя, который стал при нем правящим классом России. Вначале недовольные нововведениями, дворяне постепенно привыкали к новой космополитической культуре и даже принимали ее как знак своего особого социального статуса.

Таким образом, дворяне оказались на большой дистанции от масс народа, крестьян, горожан (за исключением немногих богатых купцов) и духовенства. Простые люди, не попавшие ни в армию, ни в бригады, строившие Петербург, оставались лишь зрителями, а не участниками этой «революции сверху», и испытывали по отношению к ней смешанные и по большей части критические чувства. Особенно враждебно встретили нововведения староверы, уже отчужденные от светского государства в период правления более умеренных предшественников Петра. Все новое они считали оскорблением религии или национальной традиции, а иногда и того и другого: бритье бород, ношение «немецкой» одежды, введение нового календаря, поощрение иностранной учености, допуск женщин в общественную жизнь, подушную подать, отмену патриаршества, требования к священникам нарушать тайну исповеди. Богохульские оргии царя только подтверждали страхи староверов. Даже политика религиозной терпимости, смягчение гонений на староверчество демонстрировала намерение царя ослабить истинную веру. Настроенные апокалиптически считали его Антихристом. Народные гравюры изображали Петра с двуглавым орлом, официальным гербом государства, в виде двух рогов, произрастающих из его головы.

Дело не ограничилось ворчанием и выражением непочтительности. Как и во времена Ивана IV, многие крестьяне не выдерживали новых тягот и бежали. Летом 1707 года, когда в поисках беглых крестьян князь Долгорукий явился на Дон, его отряд попал в засаду и был уничтожен двумя сотнями казаков под предводительством атамана Кондратия Булавина. Это событие послужило сигналом к общей кампании против правительственных поисковых отрядов, в ходе которой Булавин был избран главой всего донского казачества и заключил договор с запорожскими казаками. Объявив себя наследником Степана Разина, он прошел по воронежской, тамбовской, борисоглебской землям, получая повсюду поддержку крестьян и призывая защитить «дом святой Богородицы и православную церковь от неверных и греческих учений, которые навязывают нам бояре и немцы».

Восстание Булавина создало угрозу крепостям Азов и Таганрог, ослабляя позиции России на Черном море. Для подавления восстания Петру пришлось снимать со шведского фронта драгунские части.

Подтверждением дьявольского статуса Петра стало в глазах широких масс его обращение с сыном и наследником Алексеем. Физически слабый и набожный юноша, Алексей совершенно не походил на своего отца. Его мать, Евдокия, заподозренная в поддержке стрелецкого бунта 1698 года, была отправлена в монастырь, чего Алексей так и не простил отцу. В разгар личного конфликта с царем юноша бежал за границу. Выманенный оттуда ложными обещаниями, Алексей вернулся на родину, но был подвергнут пыткам в Преображенском приказе и умер во время одной из них. Фактически убив сына, Петр оставил империю без наследника. Впоследствии император усугубил свое преступление указом от 1722 года, согласно которому каждый правитель должен назначать себе преемника. Сам Петр не успел этого сделать ввиду внезапной смерти в 1725 году.

Неудивительно, что историки, в особенности русские, так разошлись в оценке его личности и свершений. С одной стороны, Петр I делал все срочно необходимое, чтобы Россия смогла остаться империей, что требовало ее превращение в великую европейскую державу. В то же время созданные им институты внесли глубокий раскол в российское общество, или, вернее, в огромной степени усилили уже существовавший раскол. Камеральное государство, заимствованное из Германии и Швеции, с его обезличенностью, функционализмом, меритократической иерархией и строгой регуляцией, коренным образом отличалось от патриархальных структур Московии, с их персонализмом, неформальностью, патриархальной иерархией и отсутствием функциональной дифференциации. Реформы Петра — первый шаг к созданию привилегированного правящего класса, базирующегося на личном земельном владении, с культурой, чуждой и простым людям и духовенству. В то время, когда в западных странах дистанция между народной и элитной культурой начала сокращаться, в России она неизмеримо увеличилась.

Конечно, революция, намеченная Петром I, к моменту его смерти была далека от завершения. Старые отношения держались еще на протяжении многих десятилетий, и при его более слабых преемниках наследственные аристократические кланы (слово «бояре» представляется неподходящим) продолжали бороться за управление государственным кораблем. И все же в стране оказалось достаточно высокопоставленных людей, воспринявших взгляды Петра и обеспечивших сохранение и продолжение его реформ. После его смерти, в отличие от эпохи после правления Ивана IV, не наступила дезинтеграция, не наступило Смутное время. Но не последовало и сближения расколотых частей общества. Наоборот, в течение XVIII века и первой половины XIX века раскол только усугублялся. Петр вывел Россию на дорогу, которой — согласно пророческому предсказанию маркиза де Кюстина — суждено было привести к «восстанию бородатых против бритых».

Несмотря на радикализм реформ Петра Великого и широкую оппозицию со стороны церкви и широких масс простого народа, в стране никогда не вставал вопрос об отходе от этих реформ. О возвращении назад, даже в последовавшие за смертью императора десятилетия (1725–1762) слабых правителей, споров о наследовании и переворотов, не было речи. Не произошло это потому, что преобразования утвердили за Россией статус великой державы, позволив собрать, оснастить и финансировать армию и флот.

Реформы соответствовали и интересам правящего класса, совсем недавно утвердившегося дворянства, которое быстро это осознало. Многие из семей, властвовавших в России до правления Петра I, продолжали делать это и после, пользуясь влиянием знакомых и родственников. Меритократическая реформа на первых порах часто дает преимущество существующей элите, которая, благодаря богатству и связям, получает доступ к лучшему образованию и столь важным первым ступеням карьеры.

При противоречивом характере петровских реформ эти семейные элиты оказались крайне необходимыми. С одной стороны, безликое raison d’etat[2] формально уже объявлялось, с другой — практическое применение его принципов постоянно требовало личного вмешательства. Рациональное правление должно было осуществляться персональной властью, иначе из этого ничего бы не вышло. «Государство», если оно вообще существовало в тот период, состояло из меняющихся, но в целом не столь уже нестабильных группировок могущественных классов. Получившие власть по заслугам, они держались вместе за счет родства, символической верности самодержцу, военных мундиров, новой полу-немецкой административной терминологии и все более исключительной культуры, заимствованной из королевских дворов Европы.

Однако было бы неправильно переоценивать эффективность российской государственной власти в середине XVIII века. Во многих отношениях «государство» (слово, пожалуй, слишком претенциозное) все еще напоминало шаткий каркас на пронизывающем ветру, открытый порывам дворцовых интриг и междоусобных распрей. Что касается местного управления, его почти не существовало: при отсутствии необходимого подготовленного персонала должности оставались незанятыми, и власть вновь переходила в руки деспотичных и продажных воевод, что и пытался ранее предотвратить Петр I.

Отсутствовал и последовательный свод законов, имелся лишь ряд не связанных между собой, торопливо сочиненных, порой противоречивых и плохо написанных указов. В подобных обстоятельствах закон напоминал, как в известной пословице, «Дышло — куда повернешь, туда и вышло». Поворачивала, конечно, власть. Усугубило положение и то, что сам Петр отказался применять закон наследования. В отсутствие стабильных правовых институтов не только крестьяне, но и знать не могла чувствовать себя в безопасности, которую способен был обеспечить только могущественный патрон, член одной из известнейших семей, имевший доступ ко двору.

Вот почему сорокалетие после смерти Петра I оказалось столь бурным и нестабильным, когда смена монархов зависела от того, под чьим влиянием находились столичные гвардейские полки. В императорской России XVIII века именно гвардия была ядром власти. Гвардейские полки, расположенные в столице, в течение почти ста лет являлись не только полицейской силой, но также личной охраной и первоклассным воинским формированием. Гвардейские офицеры, даже младшие, имели право доступа ко двору. Гвардия — источник власти и патронажа, не только решавший жизненно важные вопросы внутренней и внешней политики, но и приводивший правителей на трон и свергавший с него. Контролируя размещение физической силы в столице, гвардия играла решающую роль во всей череде монархических смещений, начиная со смерти Петра Великого в 1725 году и до убийства Павла в 1801 году. Гвардия являлась тем механизмом, с помощью которого влиятельные семьи обеспечивали защиту собственных интересов с помощью самодержавия.

Единственная серьезная попытка сбросить самодержавную надстройку была предпринята в 1730 году, когда внезапно скончался Петр II. Члены Верховного Тайного Совета (учрежденного в 1727 году для координации деятельности исполнительных органов в отсутствие правящего монарха) предложили корону Анне, племяннице Петра Великого, герцогине Курляндской, но только на определенных условиях (кондициях): императрица не должна без согласия Совета выходить замуж или назначать собственного наследника; решать вопросы войны и мира, сбора налогов, расходования средств; производить назначения на высшие государственные и придворные должности; а также предоставлять земельные владения. Кроме того, дворяне не могли быть казнены, лишены чести или собственности без решения суда.

В отдаленной перспективе эти кондиции могли бы составить основу конституционной монархии: именно к такому результату приводили подобные документы в некоторых странах Европы. В ближайшей перспективе Россия попала бы под олигархическое управление, при котором монарх зависит от семей, доминировавших в Верховном Тайном Совете (в то время — Голицыны и Долгорукие). Большая часть служилой знати воспротивилась этой идее и не только из-за того, что не желала пресмыкаться перед Голицыными и Долгорукими, но и потому, что понимала, в каком уязвимом положении окажется Россия из-за последующих боярских распрей. Зная о поддержке, Анна демонстративно порвала предъявленные ей кондиции и заняла трон как самодержица.

Других попыток реформировать государственные институты или ограничить монархию не было до 1762 года. Даже во время довольно продолжительного царствования Елизаветы (1741–1762) власть оставалась в руках аристократических родов и гвардии, не связанных ни законом, ни какими-либо крепкими общественными институтами.

Первым правителем, попытавшимся продолжить работу Петра Великого по созданию в России органов, способных нести груз огромной империи, была Екатерина, которая пришла к власти в полном соответствии с модой своего времени — в результате переворота, направленного против ее мужа, Петра III. Екатерина достаточно ясно видела уязвимость государственного устройства России. Много, хотя и без разбора, читая (Екатерина заполняла чтением долгие вечера несчастливого брака), она пришла к выводу, что необходимо принять разумные законы и учредить хорошие институты. Правда, в ее представлении эти законы и институты несколько отличались от тех, о которых Екатерина прочитала в книгах. Теоретики французского и итальянского Просвещения, труды которых она изучала — Монтескье, Дидро, Беккария, — жили в странах с давно установившимися институтами, чьи законные права нуждались в подтверждении и подкреплении либеральной теории в условиях нарастающей угрозы со стороны абсолютной монархии. Однако в России законы и промежуточные институты были столь слабы, что едва могли выполнять роль пассивных проводников воли правителя, не говоря уже о сопротивлении. Следовательно, укрепление законов и государственных институтов означало прежде всего усиление монархии, в этом и состояла цель Екатерины.

Для нее это было вдвойне важно в связи с тем трудным положением, в котором она сама находилась. Екатерина занимала трон без достаточных законных оснований и остро нуждалась в сторонниках, кроме тех, кого уже имела — группы гвардейских офицеров. Наилучший способ добиться привлечения сторонников заключался в создании институтов, которые смогли бы пережить планы самых живучих придворных клик, и законов, которые были бы приняты обществом и даже стали бы постоянными.

Так случилось, что главный советник императрицы Елизаветы П. Шувалов в 1754 году созвал Уложенную комиссию, чтобы попытаться привести в порядок законодательное наследие Петра Великого и скоординировать его с предыдущим Уложением 1649 года. Комиссия Шувалова намеревалась изучить состояние законов и дать рекомендации в четырех областях:

1) права подданных в соответствии с их положением;

2) судебные структуры и процедуры;

3) имущественное и договорное право;

4) штрафы и наказания.

Комиссия завершила работу по трем последним вопросам и представила доклад Елизавете, но по неясным причинам ее рекомендации не были исполнены, а саму комиссию вскоре после восшествия Екатерины на трон распустили.

Неизвестно, читала ли Екатерина материалы комиссии Шувалова, однако когда в 1767 году она начала собственную работу по кодификации, сформулированные ею принципы оказались очень близкими к выводам, сделанным ранее. Кроме того, Екатерина созвала аналогичную комиссию с тем же названием, даже сочинила для этого «Наказ», инструкцию, или, вернее, перечень принципов, отражавших ее собственную точку зрения на политическую и правовую структуру, желательную для России.

Цитируя христианский принцип доброты к ближним, императрица объявляла, что «желание каждого достойного члена общества — видеть свою родную страну поднявшейся до высшей ступени процветания, славы, счастья и мира… чтобы каждый из сограждан был защищен законом, который, не нанося вреда, защищал бы его от любого покушения на его благосостояние».

Взгляды Екатерины на закон заметно отличались от взглядов ее книжных наставников. Для императрицы закон был не безликой силой, регулирующей отношения между самостоятельными и иногда соперничающими общественными институтами, но инструментом, посредством которого правитель осуществляет власть и проводит в жизнь моральные заповеди.

«В государстве, которое является собранием людей, живущих в обществе, где установлены законы, свобода может состоять только в способности делать то, что каждый должен желать, и отсутствии принуждения делать то, чего он не должен желать…»

Такая точка зрения на закон и государство характерна не для французских философов, а для немецких камералистов, особенно Лейбница и Вольфа. По их представлению, цель закона — дать властям возможность обеспечить благосостояние и безопасность подданных. Ради достижения этой же цели подданные должны иметь собственные функции и принадлежать к определенным социальным институтам, которые смогут обеспечить лучшее исполнение этих функций и, таким образом, участие в обеспечении общего благосостояния. В версии Екатерины нет ни единого упоминания ни о естественном праве, ни о неотъемлемом праве на свободу, ни об общественном договоре.

Члены Уложенной комиссии Екатерины избирались на местах от различных сословий: дворян, горожан, государственных крестьян, казаков, однодворцев и нерусских народов. Примечательно отсутствие среди них крепостных крестьян и духовенства. Можно, конечно, доказывать, что крепостных крестьян представляли хозяева, но отсутствие духовенства могло означать только то, что Екатерина не считала его членом светского общества. Это тем более удивительно, что императрица только что лишила духовенство средств, земельной собственности — поддержания отдельной, духовной отрасли управления.

Цель Екатерины состояла в том, чтобы составить кодекс законов в соответствии с положениями «Наказа». Депутаты же привезли с собой собственные наказы, просьбы и жалобы, поданные избирателями. Когда в июле 1767 года Комиссия собралась в первый раз, чтобы обсудить их, стало ясно — общих мнений не будет. Каждое сословие концентрировалось на собственных узко понимаемых интересах, не воспринимая более широкого творческого взгляда по государственному управлению, высказанного перед ними государыней. Дворяне хотели ограничить доступ в свое сословие, укрепить право собственности, монополию на высшие гражданские и военные посты и освободиться от телесных наказаний. Купцы просили монополию на торговлю в городах и права на владение крепостными. Крестьяне умоляли облегчить налоговое бремя. Лишь немногие депутаты проявили понимание стоящей перед ними задачи. Но и они в большинстве своем считали, что структура государства должна остаться неизменной — все усилия были направлены на то, чтобы получить желаемое в рамках существующей системы, а не на выработку рекомендаций по коренному обновлению правовой базы. Поразительный контрасте французскими Генеральными Штатами, которые, собравшись всего через двадцать лет, представили радикальную программу реформ, тогда как «третье сословие» заявило о себе как о носителе народного суверенитета, «нацию».

Большую часть времени Комиссия работала в подкомитетах, перед одним из которых была поставлена особая задача: изучение вопроса о возможности создания «третьего сословия», или «средних людей». Подкомитеты проделали полезную работу, обобщив существующие законы и составив проекты новых. Но в конце 1768 года началась война с Турцией, и сессии перестали созываться, ведь многие депутаты состояли на службе в армии. Тем не менее некоторые подкомитеты продолжали работать еще год и даже два, а отдельные даже завершили ее, создав готовые проекты в своих областях законодательства.

Хотя Уложенная комиссия прекратила свое существование, но проекты не канули в неизвестность, так как Екатерина обращалась к ним, составляя новое законодательство. Впоследствии материалы вошли в «Описание Российской империи», составленное генерал-прокурором и опубликованное в 1783 году; в течение последующих пятидесяти лет этот документ заменял России кодекс законов.

Хотя Комиссия прекратила свою деятельность под предлогом войны с Турцией, все же истинная причина прекращения работы кроется в другом. Екатерина была разочарована: члены Комиссии проявили отсутствие понимания нужд общества в целом и оказались не готовы наложить на себя какие-то ограничения ради общего блага. Императрица решила, и наверное правильно, что прежде чем утверждать несуществующие общие интересы, следует укрепить само расколотое общество, учредив институты, дающие гражданам возможность работать сообща, хотя бы в пределах сословий и социальных групп. В сущности Екатерина попыталась создать общественные институты, которые прежде находились в зародышевом состоянии или вообще отсутствовали. Думая об этом в оставшийся период царствования, она немало потрудилась, стараясь соединить разрозненное общество и заложить основы того, что называла «гражданским обществом». Подобно Петру, Екатерина считала, что монарх должен создавать законы, но в отличие от него полагала — монарх обязан сам подчиняться существующим законам, надзирая за общим процессом управления, но не вмешиваясь в него на каждом шагу, а делая это лишь в случае крайней необходимости или ввиду особой сложности вопроса. Екатерина немало сделала для развития юридической науки в России, заботясь, чтобы закон и административная практика стали регулярными и стабильными, постоянным фактором, на который граждане могли бы положиться в повседневной деятельности, особенно в экономической сфере, где предсказуемость чрезвычайно важна.

Екатерина прочитала книгу Блэкстоуна «Комментарий к законам» и составила к ней примечания. Блэкстоун видел гарантию законности не столько в представительных институтах, сколько в разумных законах, подкрепленных сильной и стабильной властью. Императрица посылала молодых дворян за границу, главным образом в немецкие университеты, для изучения теории и практики правового порядка (среди них оказался и Александр Радищев, вынесший из своих наблюдений не только те идеи, на которые рассчитывала императрица).

С этой же целью Екатерина усилила роль Сената как органа, надзирающего за управлением и законностью, хотя не пошла при этом столь далеко, чтобы превратить Сенат в «хранилище закона» по образцу французского Парламента. Еще более важное значение имело укрепление местного управления. Европейская Россия была поделена на губернии (с населением 200–300 тысяч человек) и уезды (20–30 тысяч). Во главе каждой губернии стоял губернатор, ответственный перед Сенатом и имеющий право личного доклада императрице: в некоторых вопросах — сбор налогов, поддержание общественного порядка и соблюдение торговых монополий — ему помогало губернское правление. Высшие административные должности занимали дворяне, что, по мнению Екатерины, гарантировало неподкупность и профессиональную компетентность. В целях укрепления сословной гордости и корпоративного единства Екатерина даровала дворянам Жалованную грамоту, освобождая от телесных наказаний и предоставляя право создавать местные собрания на губернском и уездном уровнях: эти собрания избирали ключевых чиновников правления.

Города тоже получили подобную Жалованную грамоту, предусматривающую комплекс мер, нацеленных на поощрение мануфактур и торговли, уменьшение их прямой зависимости от государства и содействие их распространению по всей империи. Еще раньше, в 1753 году, были отменены внутренние пошлины, и теперь Екатерина поддержала эту меру рядом других: улучшение возможностей кредита через введение закона о векселях, смягчение паспортных ограничений, предоставление дворянам и крестьянам более широких возможностей для торговли (этим были очень недовольны купцы, имевшие монополию на городскую торговлю). Были закреплены права дворян не только на верхний слой почвы, но и на полезные ископаемые, найденные в глубине земли. Все эти меры содействовали превращению империи в единое экономическое целое, облегчали доступ всех сословий к торговле и производству на основе обеспечения прав собственности.

Екатерина думала о предоставлении Жалованной грамоты и государственным крестьянам и даже подготовила проект, предусматривавший предоставление деревенским общинам корпоративного статуса, обеспечение прав собственности и возможность защиты в суде. Но дальше намерений дело не пошло: вероятно, Екатерину остановила мысль, что подобная мера может вызвать опасные надежды у крепостных крестьян. Потенциально это очень важно, ведь Екатерина могла бы стать первым российским монархом, признавшим за крестьянами полное право собственности. В целом Жалованные грамоты Екатерины отражают ее версию общества, управляемого законом, но исключение из этого общества государственных (не говоря уже о крепостных) крестьян выглядит еще более аномальным.

Беспорядочность и непредсказуемость, царившие в правовой сфере, вполне соответствовали состоянию такой же беспорядочности в сфере финансов, что в течение долгого времени препятствовало попыткам мобилизовать природные и человеческие ресурсы империи. Основная причина — упорное стремление России сохранить за собой статус великой европейской державы. Достичь этого можно было только эксплуатацией населения, что, в свою очередь, не давало людям возможности проявить собственную экономическую предприимчивость.

Подобно большинству европейских государств XVIII века, Россия не имела единого государственного бюджета: для различных департаментов предусматривалась некая сумма расходов, которая могла быть либо увеличена ради потребностей двора и фаворитов, либо сокращена заимствованиями из нее. Имеющиеся данные показывают, что в год смерти Петра I, 1725-й, расходы на армию и флот составляли около 70 % всех расходов казны (6,5 млн. рублей из 9,1 млн.). Большая часть денег шла на введение рекрутской системы, создание пехотных полков и оснащение армии огнестрельным оружием, боеприпасами и артиллерией.

Для обеспечения этих беспрецедентных расходов важнейшее значение имел переход к подушной подати. Он упростил налоговую систему и сделал ее более продуктивной, ощутимо увеличив поступления. Для взимания ее по всей стране учреждались отделения Камер-коллегии, привлекались местные землевладельцы и армейские офицеры. В связи с тем, что землевладельцы практически стали как бы государственными служащими по сбору налогов и проведению рекрутского набора, их власть над крепостными значительно усилилась. При необходимости, а это случалось довольно часто, армейские части оказывали им силовую поддержку.

Это была чрезвычайно централизованная фискальная система для страны с крайне неразвитыми средствами сообщения. Поэтому неудивительно, что она не всегда работала так, как предусматривалось. Недоимки и просрочки платежей не считались чем-то необычным. Крестьяне и посадские люди довольно часто наотрез отказывались от уплаты налогов, и иногда дело доходило даже до вооруженного сопротивления. Или они пускались в традиционный путь: бросали все и бежали на юг или восток, чтобы пополнить ряды казаков или присоединиться к староверческой общине. Таким образом, жестокие налоговые меры подрывали налоговую базу страны.

В середине века, когда расходы резко возросли, особенно в связи с Семилетней войной, стало ясно — подушная подать уже не дает в казну необходимые средства. Власти решили покрыть хронический дефицит выпуском бумажных денег и введением косвенных налогов, наиболее прибыльным из которых оказался налог на винокурения. Эти два метода оказались столь эффективными, что власти стали постоянно прибегать к ним.

Не считая кратких и не слишком успешных экспериментов по прямому управлению, государственная монополия на спиртное была передана на откуп и стала источником обогащения осуществлявших ее: чиновников, помещиков, купцов и трактирщиков. В 1860-е годы государственную монополию заменили акцизным сбором. С 1724 по 1759 год доходы от продажи спиртного возросли с 11 % до 21 %, а в 1850-е годы составляли около 40 % всех государственных поступлений, снизившись в 1880-е годы примерно до трети.

Было бы преувеличением — хотя вовсе не абсурдным — утверждать, что империя держалась на плаву благодаря пьянству народа. Конечно, гораздо легче получать деньги от жаждущих выпить, чем предпринимать карательные экспедиции против не желающих платить налоги. Согласно русской народной традиции, употребление спиртного считалось обязательным во время всех праздников и других важных событий, будь то свадьба, крестины, похороны или просто гулянье. Человек, не напивавшийся в такие дни, вызывал насмешки, а иногда и худшую реакцию. В XIX веке с ростом городов и миграцией рабочей силы установилась новая и, возможно, более пагубная тенденция: рабочие регулярно напивались в трактирах в день получки, причем периоды абстиненции намного сократились. Государство намеренно пользовалось такими губительными привычками, чтобы увеличить приток денег в казну, фактически сделав ставку на спаивание народа и даже алкоголизм.

Все это также вело к коррупции чиновников. Аукционы по продаже прав на монополию проводились каждые четыре года, и потенциальные откупщики в это время обещали продавать водку по низкой цене, обеспечивая максимум доходов в казну. На практике это было невозможно без использования незаконных приемов — например, недолив, разбавление спиртного водой или продажа только дорогих напитков, хотя по закону полагалось всегда иметь в ассортименте и дешевые. Провинциальные чиновники часто получали взятки за снисходительность при рассмотрении неизбежных жалоб и уже считали их естественной и регулярной частью доходов.

Как заметил один комментатор, «полицейские чины сами передоверяли свою работу откупщикам».

В циркуляре 1859 года, в котором губернаторам предлагалось реагировать на подобные злоупотребления, министерство финансов признало такую практику: «Таким образом, нѣкоторое увеличеніе продажи улучшенныхъ питій по возвышеннымъ цѣнамъ, не составляя нарушенія откупныхъ условій, не должно быть почитаемо за злоупотребленіе со стороны откупщиковъ, а есть слѣдствіе расчета, сопряженного съ исправнымъ поступленіемъ въ казну — 366, 745, 056 p.c., которое откупщики обязаны внести въ теченіе наступившаго четырехлѣтія по однѣмъ великороссийскимъ губерніямъ».

Как отмечал Герцен: «Кто купить у казны извѣстное количество вина по опрѣделенной цѣнъ, продаст его народу без повышенія цѣны и за это заплатить казнѣ вдесятеро? Заключая подобныя сдѣлки съ откупщиками, правительство конечно — не только не можеть преслѣдовать откупных злоупотребленій, но даже вынуждено покровительствовать имъ… правительство грабить народъ сознательно и награбленное дѣелить съ откупщиками и прочими участниками преступленія».

Таким образом, коррупция не являлась всего лишь побочным эффектом существовавшей системы. Коррупция — просто обязательное следствие отчаянных мер государства по сбору наличных денег в стране с преимущественно натуральным хозяйством. Не следует также рассматривать подобные меры как нечто необычное — и Древний Рим, и Франция XVII–XVIII веков во многом основывались на откупной системе. Но в обоих случаях это имело самые негативные последствия — в России система откупа тоже мешала экономическому росту и способности государства мобилизовать реальные доходы в интересах всего населения. Говоря словами Чарльза Тилли, Россия была государством, формируемым крайне «интенсивно-принудительными средствами», потому что страна была очень бедна. Подушная подать, бумажные деньги, водочная монополия служили естественными средствами адаптации в таком трудном положении. Хотя результат от этого не меняется.

Бумажные деньги (ассигнации) появились в 1769 году, и доверие населения к ним сразу же стало падать: в 1801 году бумажный рубль приравнивался к 66 серебряным копейкам, а в 1817-м, после наполеоновских войн — к 25 копейкам. В период с 1817 по 1823 год государство пыталось выкупить у населения бумажные деньги и уничтожить их, признав таким образом свой долг, но на эту акцию не хватило серебра. Другая, более успешная попытка была предпринята между 1839 и 1843 годом, когда были выпущены аккредитивы. Некоторое время основными средствами обмена служили золото и серебро, но огромные долги после Крымской войны снова пришлось покрывать выпуском ассигнаций. В начале 1860-х годов в связи с затратами на подавление польского восстания провалилась очередная попытка денежной реформы.

Дешевеющие бумажные деньги, обременительные налоги, ставка на доходы от массового пьянства населения, отсутствие бюджетной дисциплины — все это показывает, что государство тратило больше, чем позволяли природные и людские ресурсы при существовавшем уровне техники. Такая политика препятствовала развитию внутреннего рынка и не позволяла осуществлять инвестиции, необходимые для подъема уровня развития той же техники. В предложениях по более эффективному использованию ресурсов с гораздо менее разрушительными последствиями недостатка не было, но бремя неотложных нужд и крепостничества постоянно мешало их реализации.

В некоторых отношениях самыми успешными экономическими мероприятиями Екатерины можно считать те, что были связаны с колонизацией недавно присоединенных и малонаселенных территорий в Поволжье, на Урале и особенно вдоль побережья Черного моря, в так называемой Малороссии, аннексированной у Турции в период с 1774 по 1792 год. Здесь, при отсутствии соперничающих привилегированных социальных групп и корпоративных организаций, камерализм и меркантилизм взяли свое. Екатерина сумела привлечь на эти малозаселенные территории колонистов как из самой России, так и из перенаселенных европейских стран, главным образом из Германии, предложив землю, гарантии веротерпимости, денежные ссуды на выгодных условиях и временное освобождение от налогов.

Завоевание и освоение этого региона освободило Россию от хронических неудобств, с которыми приходилось мириться на протяжении веков. Императрица получила плодородные земли и надежные круглогодичные линии коммуникаций с Европой и Ближним Востоком. В начале XIX века в этом районе значительно выросло производство зерна и другой сельскохозяйственной продукции, и это благоприятно отразилось на экономическом положении всей России. Можно сказать, что именно благодаря этому на протяжении XIX века страна сохранила за собой статус великой державы.

Успех подобной политики объяснялся тем, что российские власти могли с легкостью сочетать военные и гражданские ветви управления, подчинив обе реальным интересам политической экономии при отсутствии наследственной традиции или этнических предубеждений. Здесь не было промежуточных ассоциаций с их собственными интересами и привилегиями, что явилось позитивным фактором.

Однако военные кампании по завоеванию этих территорий всей своей тяжестью легли на население, на крестьян и знать. Войны с Турцией потребовали призыва в армию большого количества крестьян, реквизиции лошадей и фуражного зерна, увеличения налогов и других непопулярных мер, приведших к обесцениванию денег и значительно ослабивших производственный потенциал как помещичьих имений, так и крестьянских хозяйств. Из всех оппозиционных групп, когда-либо противостоявших Екатерине, наиболее опасной оказалась придворная группировка, центром которой были Никита Панин и, позднее, А. Р. Воронцов. В нее же входил и наследник трона. Оппозиционеры сошлись во мнении, что агрессивная политика на юге гибельна для экономики страны и подвергает опасности шведской агрессии все северные регионы, включая столицу. Им так и не удалось добиться достаточного влияния, зато другие, мыслители вроде Щербакова, Фонвизина, Радищева и Новикова, предложили более «органичную» альтернативу экспансионистской военной и имперской политике Екатерины.

Восстание Пугачева

Рационализм и пренебрежение традициями, столь характерные для имперского режима, отчуждали от него народные массы. Восстание Пугачева стало последним и наиболее серьезным в долгой цепочке восстаний, происходивших на юго-восточных рубежах Российского государства, в том открытом и трудноопределимом регионе, где староверы и беглецы от имперских властей жили бок о бок с нерусскими степными племенами и где казаки, оборонявшие царские крепости, все еще мечтали о возвращении былых вольностей.

В конце XVIII века контроль официальных властей в этой области становился все ощутимее. В общем, восстание Пугачева можно рассматривать как последний — но самый мощный — отчаянный порыв людей, чей образ жизни был несовместим с ясно выраженной и четко определенной государственной властью. Дворяне получали в Поволжье и Заволжье земли, и для многих крестьян, издавна живших там, это означало крепостную неволю. Селились там и крестьяне из других районов страны. Помещики, желая увеличить доходы и пытаясь успеть воспользоваться открывающимися возможностями в торговле, увеличивали оброк или заменяли его барщиной. Вскоре после воцарения Екатерины эти, еще непривычные для многих, повинности были закреплены в ходе переписи и обмера земли. С приходом на волжские территории рыночных отношений давление на более традиционные и менее продуктивные виды деятельности усилилось.

Особую группу населения этого региона составляли однодворцы, потомки крестьян-солдат, посланных на волжские границы в XVI–XVII веках. Большинство однодворцев составляли староверы. Оставаясь теоретически свободными людьми, они сильно страдали от экономического соперничества со стороны дворян и при этом опасались потерять свою независимость и попасть в тяглое сословие государственных крестьян.

Восстание началось среди яицких казаков, чье положение отражало изменения, связанные со все более навязчивым вмешательством государства. Они давно уже пользовались относительной свободой, позволявшей заниматься собственными делами, избирать предводителей, охотиться, ловить рыбу и совершать набеги на соседние с нижним Яиком (Уралом) районы в обмен на признание власти царя и оказание при необходимости тех или иных услуг. Изменение статуса казаков произошло в 1748 году, когда правительство распорядилось создать из семи полков обороны так называемой Оренбургской линии, строившейся в целях отделения казахов от башкир, Яицкую армию. Некоторые казацкие старшины благожелательно восприняли создание армии, надеясь обеспечить себе твердый статус в рамках «Табели о рангах», однако большинство рядовых казаков воспротивилось вступлению в российскую армию, считая это решение нарушением свободы и попранием казацких демократических традиций. Казаков также тревожило, что в армии они станут обыкновенными солдатами. Подозрения усилились, когда в 1769 году для борьбы с турками было предложено из небольших казацких войск сформировать некий «Московский легион». Это подразумевало ношение воинской формы, обучение и — самое страшное — бритье бород, вызывавшее глубокое неприятие со стороны староверов.

Во главе недовольных яицких казаков встал Емельян Пугачев. Будучи по происхождению донским казаком, Пугачев дезертировал из российской армии и стал беглым; несколько раз его ловили, но Емельяну всегда удавалось бежать снова. Пугачев назвался императором Петром III, которому якобы удалось спастись; он выступил в защиту старой веры. Возможно, на такую хитрость Пугачев пошел по подсказке кого-то из яицких казаков, но принял предложенную роль с убеждением и щегольством, став фигурой, не подвластной чьим-либо манипуляциям.

Появление Петра III оживило надежды крестьян и религиозных диссидентов, а некоторые меры, предпринятые Пугачевым как царем, укрепили их. Емельян Пугачев экспроприировал церковные земли, возведя монастырских и церковных крестьян в более предпочтительный ранг государственных; запретил покупку крестьян недворянами и прекратил практику приписки их к заводам и рудникам. Он также ослабил преследование староверов и даровал прощение раскольникам, добровольно вернувшимся из-за границы. Освобождение дворян от обязательной государственной службы, не принесшее прямой выгоды крепостным, тем не менее породило ожидания подобного облегчения для них самих.

В любом случае, независимо от политики, внезапное отстранение Петра III от трона вызвало у крестьян сильнейшие подозрения, тем более что его преемницей стала немка, к тому же не являвшаяся православной, как думали многие. Пугачев не был первым, кто заработал себе репутацию, приняв личность пострадавшего и скрывающегося царя Петра, готового вести народ к восстановлению истинной веры и возвращению традиционных свобод. С 1762 по 1774 год возникло около десяти таких фигур. Пугачев стал самой заметной личностью, частично из-за оказанной широкой поддержки, частично благодаря своим способностям; к тому же ему сопутствовала удача.

Столь массовое появление самозванцев в те годы заставляет задуматься над этим феноменом. Самозванец — симптом серьезного заболевания политического организма, расстройства, которое нельзя исправить традиционными мерами, потому что те не дают никакого результата. Для большинства русских сам факт проведения государством фундаментально неверной политики означал — царь в действительности не является царем, он обманщик, самозванец, узурпировавший трон в нарушение Божьей воли. Из этого логически следовало, что необходимо найти «истинного» царя, носящего печать Божественной милости (часто такую печать идентифицировали с какой-то особой меткой на теле человека), и поддержать его притязания на трон. Нелишне вспомнить, как Иван IV, столкнувшись с угрозой своему правлению, сам разыграл комедию, передав другому символы царской власти ради того, чтобы доказать — именно он, и только он предназначен для осуществления Богом данной власти.

Популярность Пугачева во многом возросла из-за того, что он явился в образе невинно пострадавшего, смиренно принявшего отстранение от трона и покинувшего столицу, чтобы скитаться среди своего народа, познавая его страдания и тяготы. Пугачев заявлял, что якобы уже посетил Константинополь и Иерусалим, подтверждая свою святость и власть контактами со «Вторым Римом» и местом смерти Христа.

Обстоятельства, при которых Екатерина пришла к власти, действительно заставляли задуматься о ее легитимности. Недовольство императрицей еще больше усилилось, когда она отменила некоторые из популярных указов своего бывшего мужа, урезав свободы казаков и еще больше сократив и без того скудные права крепостных, лишив их, например, возможности подавать прошения государю.

Первый манифест Пугачева, обращенный к яицким казакам, татарам и калмыкам, вполне соответствовал московской традиции, по которой они служили государю в обмен на свободы и привилегии.

В нем напоминалось о крови, пролитой их отцами и дедами на службе прежним царям, и обещались «казацкая слава… навсегда», прощение грехов и возвращение материальных «привилегий»: «реки от высот до устья, и земли, и лугов, и денег, и свинца, и зерна».

Одной из главных причин успеха Пугачева стало обращение не к какой-то одной социальной группе, а к широкому кругу всех недовольных, находя в их жалобах, обидах и стремлениях достаточно много общего, чтобы выковать чувство общей цели, каким бы недолговечным оно ни оказалось. Основной чертой его призывов явилось обещание восстановить ту простую, справедливую и персонализированную службу, которая, начиная с Петра I, постепенно заменялась безликими, чуждыми бюрократическими процедурами. Пугачев вовсе не отказывался от самодержавной власти: его импровизированные «государственные учреждения» возглавлялись Военной коллегией, тогда как он сам жаловал самым верным сторонникам имения и даже крепости. Ключевой момент притягательности Пугачева — отрицание секуляризма в церкви и государстве и кампания ненависти против знати с ее западным образом жизни.

Принятие старой веры закрепляло образ прежней, лучшей России, воскрешая миф о национальном единстве, от которого отмежевалось имперское государство. В манифесте от 31 июля 1774 года Пугачев выдвинул идеал, который, как он знал, привлечет к нему простых людей.

«Милостью Божьей Мы, Петр III, император и самодержец всея Руси… милостиво даруем наш личный указ всем, кто был ранее крестьянами и подданными помещиков, чтобы были верными и преданными слугами трона нашего, и награждаем их древним крестом и молитвой, с бородатыми головами, свободой и вольностью и быть вечно казаками… милуем их землею, лесами, лугами и рыбными угодьями и соляными озерами… и освобождаем от податей и тягот, которыми обложили злые дворяне и продажные городские судьи». Далее он обвинял помещиков в «нарушении и поругании древней традиции христианского закона и введении чужих законов, взятых из Германии, и в непотребном бритье и других богохульствах, противных христианской вере».

На использовании Пугачевым символов старой веры стоит остановиться подробнее в связи с тем, что недавние исследования доказывают сравнительно слабое участие в восстании членов староверческих общин. Его призыв, главным образом, был направлен к многочисленным староверам среди казаков и однодворцев, а также к русским крестьянам вообще, которые, по его мнению, откликнутся на воскрешение старинного русского мифа. Синтез идеалов староверчества и казачества представлял собой альтернативную модель русского национального государства, необычайно привлекательную для всего населения этих неспокойных регионов.

Общий идеал был подкреплен обещаниями отдельным социальным группам: казакам — восстановление традиционной свободы и демократических процедур, башкирам и калмыкам — возвращение родных земель, «приписным» крестьянам — освобождение от бремени труда на уральских заводах или повышение оплаты, государственным крестьянам — смягчение налогового гнета, а крепостным — изгнание (и убийство) хозяев.

Отдельно следует сказать о башкирах, чье недовольство было особенно глубоким. Переселение крестьян из других регионов приводило к тому, что они теряли пастбища, на их землях строились заводы, и это нарушало привычный образ жизни, к тому же государство постоянно пыталось принудить этот народ к оседлости и занятию земледелием. Как и казаков, башкир заставляли нести военную службу на границе в условиях, которые не всегда были для них приемлемыми. В первой половине XVIII века все это неоднократно приводило к вооруженным восстаниям.

Притягательность лозунгов Пугачева демонстрирует тот факт, что когда весной 1774 года под Оренбургом его постигла неудача (ему не удалось взять город), и такое же поражение Пугачев потерпел летом под Казанью, он сумел перебраться в новые районы, где, застав власти врасплох, быстро привлек к себе новых сторонников. Особенно примечателен успех на последних стадиях кампании, когда ему удалось поднять всеобщее крестьянское восстание, охватившее Нижнее и Среднее Поволжье. Здесь оказалось достаточно одного его появления. То была, как выразился один историк, «пугачевщина без Пугачева».

В городах, к которым подступало войско Пугачева, местные священники со знатными горожанами выходили навстречу, приветствуя его как нового царя иконами, звоном колоколов и хлебом-солью. После торжественной службы в честь «государя Петра Федоровича» повстанцы грабили государственные склады, раздавая добычу горожанам, открывали тюрьмы, пополняя свои ряды «казаками» из заключенных.

В деревнях сигналом к восстанию являлось появление посланцев Пугачева, называвших себя «казаками Петра III», или просто распространение слухов о приближении «государя». При звуке колокола крестьяне собирались, хватали первое попавшееся под руку оружие — серпы, вилы, дубины, мушкеты — и нападали на ближайшее поместье или брали штурмом государственный кабак. Несколько тысяч дворян и членов их семей, а также управляющие, откупщики, сборщики налогов и священнослужители были убиты или спаслись бегством, заранее узнав о приближении восставших. Эмиссары Пугачева объявляли крестьян свободными от крепостной зависимости, на семь лет освобождали от подушной подати и воинской повинности. На этой стадии в восстании активное участие приняли однодворцы.

Несмотря на причиненные разрушения и страх, который Пугачев внушал помещикам и правительству, ему удалось захватить, правда, всего лишь на несколько дней, только два больших города, Казань и Саратов. Армия Пугачева, временами выглядевшая весьма устрашающе (при осаде Оренбурга она насчитывала около десяти тысяч человек), оказалась в состоянии преодолевать лишь сопротивление небольших гарнизонов и оставшихся верными правительству казаков, но не сумела противостоять значительным подразделениям регулярной армии. Здесь со всей очевидностью проявилась мудрость правительственной политики, согласно которой крестьяне призывались на пожизненную службу. На них совершенно не действовали призывы Пугачева, им не было дела ни до тягот крепостных, ни до казацких вольностей. При всех успехах кампании Пугачева по привлечению сторонников на Нижней Волге, это было всего лишь бегство от преследующей армии, разбить которую — и он это прекрасно знал — ему не по силам.

Вероятно, еще более странно, что донские казаки тоже не поддержали Пугачева, когда тот достиг их региона. Может быть, там хорошо знали, что имеют дело с самозванцем, а не с Петром III. Кроме того, всего несколько лет назад казаки уже поднимали восстание, и, возможно, им просто не хватило энергии на новое выступление. Вдобавок власти внимательно следили за ними.

И все же примечательно, что и донские казаки, не поддерживающие Пугачева, впоследствии прославили память о нем в песнях и фольклоре. Вот комментарий Марка Раеффа: «Они представляли собой пример недовольной и мятежной традиционной группы, оказавшейся перед лицом перемен, угрожающих ей со стороны централизованной абсолютной монархии. Как и в случаях феодальных мятежей и бунтов во имя регионального партикуляризма и традиционных привилегий в Западной Европе, казаки выступали против рациональной модернизации и институционализации политической власти. Они рассматривали отношения с правительством как нечто особенное и личное, основанное на их добровольных служебных обязательствах; в обмен на это казаки ждали от царя защиты их религии, традиционной социальной организации и административной автономии. Казаки шли за самозванцем и поднимали знамя восстания в надежде восстановить прежние особые отношения и обеспечить уважение правительством их социальных и религиозных традиций».

Восстание сильно обеспокоило Екатерину. В своих письмах иностранным монархам императрица пыталась преуменьшить его значение, презрительно отзываясь о «маркизе Пугачеве», но в действительности боялась, что движение, если его возглавит кто-то из русской элиты, может привести к отстранению ее от власти. По тому, как она сама поднялась на трон, Екатерина прекрасно знала, чего стоит придворная верность. Она внимательно следила за ходом восстания и проявляла живой интерес к допросу захваченных в плен бунтовщиков. В манифестах к народу царица показала тонкое понимание психологии, воспользовавшись старым, допетровским алфавитом. Трудно сказать, как повлияло восстание на ее дальнейшую политику, так как реформы, проведенные в 1770-е и 1780-е годы, были запланированы ранее. Вероятно, восстание Пугачева только укрепило решимость царицы полностью интегрировать казачество в армейскую и управленческую структуры. Этот процесс систематически проводился на протяжении всех оставшихся лет правления Екатерины.

Нет сомнения, что восстание усилило ее осторожность и подозрительность в отношении всех возможных источников внутреннего недовольства. На преемников оно произвело тот же эффект: страх возможной пугачевщины фигурировал в числе аргументов при обсуждении вопроса о предполагаемом освобождении крепостных крестьян вплоть до 1862 года, то есть почти столетие спустя.

Возможно, подобные опасения не имели под собой достаточных оснований: опыт показывает, что крестьяне не могут поднять восстание без вождей, пришедших извне. После укрощения казаков потенциальных лидеров не было в течение века. До Бакунина ни один образованный русский, как бы оппозиционно ни был он настроен к самодержавию, не защищал в качестве средства его свержения крестьянское восстание. Многие сошлись во мнении с Пушкиным: «Храни нас Бог от русского бунта, бессмысленного и беспощадного».

И все же в определенной степени российская власть и знать были правы, не забывая Пугачева. Именно он показал, сколь хрупка лояльность некоторых нерусских народов, и прежде всего русских крестьян, правящему режиму, а также его чиновникам и собственным хозяевам. Дворянам трудно было забыть зрелище сожженных поместий с повешенными на арках ворот телами их прежних владельцев. Это зрелище служило живым напоминанием о той пучине, которая отделяла простой народ от правящих классов.

Образование и культура

Совершенно естественно, что правитель, столь остро сознающий необходимость изменения общества, должен быть заинтересован в развитии образования. И действительно, этот вопрос постоянно занимал Екатерину, которая много читала по этой теме, но заявляла, что, например, «Эмиль» Жан-Жака Руссо, одно из самых модных произведений того времени, не произвел на нее большого впечатления. Возможно, идея свободного формирования личности не соответствовала ее представлениям об общественном порядке. С другой стороны, концепция образования Екатерины была шире, чем концепция Петра I: Екатерина хотела, чтобы образование получала не только элита, но и все слои общества. Императрица делала все возможное, чтобы двор стал распространителем культуры. В этом направлении она продолжила и расширила инициативу Елизаветы, установившей прекрасную традицию придворного театра, музыки и балета.

Вероятно, самой заметной из ее собственных инициатив стало основание общественного журнала по образцу лондонского «Spectator». Журнал, названный «Всякая всячина», редактировался секретарем Екатерины, Г. Козицким, но содержал немало материалов некой Бабушки (под этим псевдонимом скрывалась сама Екатерина). Возможно, на страницах журнала императрица желала оживить те дебаты, которые не завершились в рамках Уложенной комиссии; возможно, посредством сатиры и занимательного чтения Екатерина хотела распространить принципы высокой морали и образцы современной европейской культуры.

Ту же цель Екатерина преследовала, когда демонстративно установила связи с несколькими выдающимися европейскими мыслителями своего времени и основала общество, занимавшееся переводом иностранной литературы на русский язык, выделив на его нужды две тысячи рублей. Екатерина переписывалась с Вольтером, который аплодировал ее решительным действиям против католической церкви в Польше, предложила Дидро напечатать в Риге его «Энциклопедию», когда у того возникли трудности с властями Франции, и даже пригласила Дидро в Санкт-Петербург, где философ и царица вели долгие разговоры наедине. Такому амбициозному и политически активному мыслителю, как Дидро, Россия, не обремененная древними институтами и привилегиями, представлялась перспективной с точки зрения проведения просвещенного реформизма, что не удалось сделать во Франции. Дидро настаивал, чтобы Екатерина издала ясный закон о престолонаследии, сохранила Уложенную комиссию в качестве «хранилища законов» и учредила свободную систему обязательного начального образования.

Императрица знала — последнее предложение неосуществимо на практике, но все же попыталась сделать так, чтобы общее образование стало доступно не только дворянам. В 1786 году, после того, как комиссия, возглавляемая бывшим фаворитом императрицы, П. В. Завадовским, тщательно изучила вопрос, Екатерина издала Устав Народных Училищ, предусматривавший двухступенчатую сеть школ: средних, на губернском уровне, и начальных, на уездном. Школы должны были быть бесплатными, с совместным обучением и открытыми для всех классов общества, кроме крепостных крестьян.

Одна из основных характерных черт предлагаемой сети школ — она не строилась на основе существовавших в то время церковно-приходских школ, единственных относительно широко распространенных. Новые школы должны были стать светскими, бесплатными, совместными, причем расходы по их учреждению брало на себя государство, а текущие оплачивали местные органы. Перед школами стояла задача внушить «ясное и разумное понимание Творца и его божественного закона, основных правил твердой веры в государство и истинной любви к Отечеству и согражданам». Ученикам полагалось знакомиться с «обязанностями» «Человека и Гражданина» по специальной книге, тоном авторитарного светского государства внушающей «повиноваться вышестоящим». «Те, кто отдает приказы, знают, что полезно для государства и всего гражданского общества вообще, и не желают ничего другого, как того, что признано полезным для общества».

В 1764 году Екатерина под своим личным надзором учредила в Москве Воспитательный дом. В него принимались сироты с тем, чтобы воспитать из них добропорядочных граждан в соответствии с самыми передовыми образовательными теориями того времени. В некотором смысле это была еще одна попытка императрицы создать «третье сословие». В том же году Екатерина открыла Смольный институт благородных девиц, в котором воспитанниц обучали манерам, музыке, танцам и французскому языку. Новое заведение отразило убеждение императрицы, что общество, базирующееся на более широкой основе, требует деятельного участия женщин в его жизни. Оба учреждения должны были содействовать достижению единой цели: созданию светского гражданского общества как поддержки государства.

Инициативы Екатерины в этой области можно назвать грандиозными, даже чересчур — во многих из новых школ было всего по нескольку учеников, занимались с которыми мало оплачиваемые и плохо подготовленные иностранцы. В то же время основные принципы, заложенные Екатериной, оказались воспринятыми ее преемниками, со временем создавшими бесплатную и открытую для всех систему образования. Несмотря на все попытки впоследствии сузить ее, система благополучно пережила XIX век.

Екатерина не забывала и о развитии в России научно-исследовательской базы как в рамках Академии, так и вне ее. Она отменила государственную монополию на книгопечатание, впустив на этот рынок частных предпринимателей с условием регистрации в полиции. Императрица поощряла создание «Свободного экономического общества», ставившего целью изучение передовых технических методов в области земледелия и промышленности и распространение их среди населения. Это был неофициальный орган, которым управляли аристократы и академики, покровительствовавшие проведению экспериментов и изысканий, регулярных чтений и публикаций докладов. По личному указанию Екатерины осуществили исследование относительной производительности свободного и подневольного труда, хотя на выводы — в пользу первого — она, похоже, не обратила серьезного внимания. «Свободное экономическое общество» при всем его недостаточном влиянии просуществовало до 1917 года как научная, независимая от государства организация.

Большой материал для работы «Общества» дали проведенные ранее экспедиции по поиску месторождений полезных ископаемых, изучению флоры и фауны необъятных территорий империи и ее людского потенциала. Эти экспедиции организовывались Академией наук, единственным институтом, способным координировать работу по таким направлениям, как география, медицина, теология, зоология, ботаника и минералогия. Результаты хранились в библиотеке Академии и представляли собой прекрасный источник информации по всем аспектам российской жизни. Такая информация являлась жизненно необходимой для полной эксплуатации всего потенциала империи, что все еще оставалось весьма отдаленной целью.

Выводы

К концу правления Екатерины Россия, несомненно, являлась более сильной в экономическом, военном и культурном отношении, чем до нее. И государство, и общество приобрели более ясные очертания, среди элиты распространилось и углубилось влияние европейских манер и культуры. Россия стала не только великой, но и успешно развивающейся европейской державой. Впоследствии многие, вспоминая годы ее царствования, отзывались о Екатерине с ностальгией.

Однако за все пришлось заплатить дорогой ценой. Екатерина показала, что сословия можно создавать не только снизу, но и сверху, но это процесс очень медленный, болезненный и противоречивый. Укрепление корпоративного статуса сильных подрывало и без того непрочные позиции слабых. Как заметил один из персонажей Фонвизина: «Какой толк в вольности дворянства, если мы не вольны пороть крепостных?»

Возможно, именно поэтому на протяжении всего периода правления Екатерина так стремилась создать «третье сословие», которое могло бы нести государственную службу без привилегий, свойственных знати.

Возможно, именно поэтому Екатерина так и не решилась даровать Жалованную грамоту государственным крестьянам — это только сильнее подчеркнуло бы полную правовую беззащитность крепостных. Императрица стремилась распространить гражданские права на более широкие слои населения, но, в конце концов, отступила, породив у многих подозрение, что гражданское общество может быть создано только за счет углубления пропасти, разделяющей элиту и массы населения.

Общество, созданное Петром Великим, сохранилось до конца XVIII века, но его культура и традиции укоренились только в одном общественном сословии — дворянстве. Для того чтобы сократить разрыв между дворянством и другими социальными слоями, правитель мог следовать двумя альтернативными путями: подтвердить свободы (или привилегии) дворян и постепенно распространять их на соседние сословия или же вернуть дворянство к прежнему состоянию и усилить применение всеобщего принципа государственной службы.

Павел I (1796–1801)

Павел выбрал второй вариант. Он откровенно не любил свою мать и находил явное удовольствие в провозглашении ошибочности всей ее практики увеличения привилегий. Во всех сферах, особенно в армии, император насаждал послушание, дисциплину и распорядительность. «Пруссомания», охватившая в конце XVIII века многие дворы Европы, коснулась и его, выразившись в увлечении четким строем и безупречной выучкой. Во Франции XVII века воинская муштра велась как средство усиления боеготовности солдат; при Павле боевая подготовка получила совершенно иное назначение, став способом прославления монарха как символического героя, воплощения строгого социального порядка, во главе которого, как казалось Павлу, стоит он сам. Каждый день на протяжении всех лет правления император проводил — всегда в одно и то же время, в 11 часов, — смотр войск, несущих службу в мрачном Михайловском замке.

Павел настаивал, чтобы и дворяне участвовали в смотрах и посвящали себя службе, особенно военной, несмотря на теоретическое освобождение. Отличившихся награждал орденами и крепостными, тех же, кто уклонялся от исполнения долга, унижал и наказывал. Особенно пострадала от его авторитаризма гвардия: привыкшая к службе при одном из самых элегантных дворов в Европе, она превратилась всего лишь в одно из подразделений, занявших место на мрачном плацу.

Павел стабилизировал монархию, издав весьма недвусмысленный Закон о наследовании, согласно которому трон переходил к старшему наследнику мужского пола, и ясно определил условия осуществления регентства. Он тоже принял на себя, с большим рвением, чем любой монарх с XII века, роль религиозного лидера. После того, как остров Мальту захватил Наполеон, Павел принял звание Великого Мастера Ордена мальтийских рыцарей, воспользовавшись этим случаем, чтобы показать себя в образе доблестного защитника христианства от агрессивного атеизма Французской революции. Речь шла не столько о православии, сколько о христианстве в целом, и впервые российский монарх возглавил универсальную религиозную миссию. Павел надеялся, что новый Орден мальтийских рыцарей послужит примером доблести и возродит в дворянстве идеалы служения государству, а именно, самопожертвование, долг и дисциплину.

Чтобы изолировать Россию от заразы Французской революции, Павел запретил ввоз книг и журналов и даже в нарушение всей предшествующей практики закрыл границы для российской знати, имевшей обыкновение завершать образование за рубежом. Император широко пользовался услугами секретной службы, тайной экспедиции, доставшейся в наследство от матери, чтобы установить слежку за теми из дворян, кто подозревался в оппозиции. Хотя император и не отменил Жалованную грамоту дворянству, но аннулировал многие ее положения: распустил местные дворянские собрания, выборные органы уступили место назначаемым сверху. Земельные владения облагались налогом, было отменено освобождение дворян от телесных наказаний, и теперь в определенных обстоятельствах их подвергали порке.

В вопросе о крестьянстве Павел проявлял непоследовательность: раздавал земли с крестьянами своим фаворитам, как это делала его мать, но в то же время ограничил продажу крепостных без земли и определил максимальное количество дней в неделю, когда помещик мог требовать от них работы на себя.

Сам Павел был человеком строгим и щепетильным до мелочей, подверженным периодическим вспышкам гнева, которые подтверждали имевшие широкое хождение слухи о его умственной неполноценности и психической неуравновешенности. Несомненно, император отличался непоследовательностью, но безумие, если это было именно оно, отражало объективное положение российской монархии, с ее большими претензиями на власть и ограниченными возможностями применения этой власти.

Унижения, символические и реальные, которым Павел подвергал гвардию и дворянство в целом, вызывали раздражение и недовольство. В 1801 году придворная группа, возглавляемая графом Паленом, генерал-губернатором Санкт-Петербурга, добилась согласия наследника, Великого князя Александра, на устранение императора. Устранение закончилось убийством, на которое Александр согласия не давал и которое тяжким бременем легло на его совесть.

Александр I

Правление Павла показало, сколь хрупки и ненадежны свободы и привилегии дворянства и что минимальные гражданские права, существовавшие в России, могут быть уничтожены одним ударом. Приход к власти Александра был встречен с большим удовлетворением и огромными надеждами. Как и его бабушка, Александр был поклонником европейского Просвещения и воспитывался республиканцем Логарпом, швейцарским наставником, выбранным специально для него. Логарп сумел привить своему воспитаннику неприятие деспотизма и почитание власти закона. Негативный опыт правления отца только усилил эти уроки.

Но влияние отца все же не только отталкивало его. Александр рос при двух дворах и учился на двух примерах. Контраст между ними был столь разительным, что он так и не смог привыкнуть к нему, а потому вся его личность была отмечена постоянной двойственностью. Александр никогда не мог сделать ясный выбор между двумя открывавшимися перед ним путями.

Еще будучи наследником, он собрал вокруг себя группу молодых аристократов, с которыми обсуждал идеи будущего более свободного и более справедливого правления; при этом Александра постоянно привлекала военная модель социального порядка. Временами, чувствуя себя не в силах справиться со своей противоречивой натурой и ощущая огромную ответственность за судьбу России, царь мечтал о том, чтобы поселиться в каком-нибудь укромном уголке Германии. Иногда Александр надеялся, что, даровав стране конституцию, можно будет предоставить ей право самой заниматься своими делами и найти убежище в деревенской идиллии. Александр говорил своему учителю: «Когда придет моя очередь, нужно будет работать, постепенно, конечно, чтобы создать представительное собрание нации, которое примет новую конституцию, после чего моя власть перестанет быть абсолютной; и если Провидение поддержит мою работу, я удалюсь в какое-нибудь место, где буду жить в довольствии и счастье… радуясь благосостоянию моей страны».

Эти чувства царя дали Бердяеву основание назвать Александра I «русским интеллигентом на престоле».

Придя к власти, Александр в своем манифесте объявил о возвращении к принципам Екатерины, отменил многие из указов отца, провел общую амнистию политических заключенных, закрыл Тайную экспедицию, восстановил Жалованные грамоты дворянству и городам, разрешил ввоз книг и пригласил Сенат делать предложения по пересмотру в будущем его функций.

С другой стороны, обстоятельства отстранения от власти и убийство отца вселили в Александра чувства вины и беспокойства, угнетавшие его до конца жизни. Заговорщики, расправившиеся с Павлом, принадлежали к высшим кругам аристократии, так называемой Сенаторской партии, и придерживались точки зрения, что привилегии должны быть укреплены. В ответ на приглашение императора Сенаторская партия изложила свой взгляд на роль Сената, который, по их мнению, должен избираться дворянством и действовать как гарант власти закона. Следуя советам сенаторов, император должен отвергать любые законодательные инициативы, противоречащие общим правовым рамкам, и обеспечивать свободу собственности и личности. По их замыслу, Сенат также наделяется правом предлагать введение налогов, выдвигать кандидатуры на высшие должности и обращать внимание царя на «нужды нации». В надежде, что император огласит ее при коронации, князь Александр Воронцов сочинил «Жалованную грамоту Российскому народу», содержавшую указанные принципы. Это заложило бы основы для такого подхода к управлению государством, который был характерен для английской партии вигов.

Однако Александр оказался восприимчивым и к другой концепции либерализма, согласно которой расширение прав охватывало все общественные классы, а не гарантировало привилегии только одного. Это был скорее якобинский подход, и именно его придерживались члены кружка молодых друзей императора, один из которых, Павел Строганов, являлся какое-то время членом Клуба якобинцев в Париже. Вступив на престол, Александр регулярно собирал молодых аристократов для консультаций, называя такие заседания «Негласным комитетом» или в шутку «Комитетом общественной безопасности». Еще раньше в разговоре с одним из членов комитета, польским аристократом князем Адамом Чарторыйским, Александр выразил свою «ненависть к деспотизму, где бы и какими бы средствами он ни осуществлялся», и подтвердил любовь к свободе и равенству всех членов общества.

Однако не было вполне ясно, как можно принять либеральную концепцию в стране, где большее число жителей оставалось в крепостной неволе. Это было возможно лишь при отмене крепостного права, что неизбежно подрывало собственность и привилегии тех, кто обладал некоторым ограниченным набором гражданских свобод, доступных в то время в Российском государстве. И наконец, сделать подобное мог только монарх, сосредоточивший в своих руках всю полноту самодержавной власти. Эту фундаментальную дилемму Александр за время своего царствования так и не решил — для проведения серьезных реформ он нуждался в неприкосновенности всей самодержавной власти. Характер Александра, двойственный и скрытный, стал результатом долгого пребывания при дворе отца, где либерально-гуманистические увлечения сочетались с искренним интересом к военным парадам, так радовавшим Павла I. Внутренние противоречия только усилились той объективной ситуацией, в которой оказался молодой император, когда осознал, что свободу можно ввести только с помощью деспотизма.

По этой причине «Негласный комитет» так и остался негласным, а протоколы заседаний никогда не публиковались. Все члены комитета понимали — любая публичная дискуссия о возможности отмены или даже смягчения крепостного права способна возбудить надежды крестьян и привести к массовым общественным беспорядкам. В результате Александр не высказал даже самого скромного предложения по регулированию тех обязанностей, которые возлагались на крестьян хозяевами. Единственным плодом всех благих намерений стал указ 1803 года, разрешивший (но не требовавший) землевладельцам освобождать целые деревни со всей обрабатываемой землей. Но и этот закон был принят без консультаций с Сенатом, который мог бы выразить протест.

В 1802 году Александр даровал Сенату droit de remontrance[3], но проигнорировал его совет уже при первой попытке сенаторов воспользоваться этим правом при принятии закона, касавшегося условий отставки офицеров армии. На практике именно так и происходило в дальнейшем. В результате Россия не получила ни аристократического Rechstaat’a, ни гражданских свобод по якобинскому образцу.

Хотя ранние реформистские попытки ничего не дали и «Негласный комитет» распался, Александр не оставил надежды осуществить благотворительную трансформацию российского общества. Он предпринимал попытки подойти к этому вопросу с другой стороны, проводя реформы в более восприимчивых к западному влиянию нерусских областях, предоставив конституции Польше и Финляндии и освободив крепостных в балтийских провинциях. Советники царя, в первую очередь Сперанский в 1808–1812 годах и Новосельцев в 1817 году, продолжали работу над проектами конституций.

Образование

В конце XVIII века официальная политика в области образования преследовала цели, определенные еще в период правления Екатерины II: для среднего и высшего уровня — подготовка кандидатов к государственной службе, для начального — обучение практическим навыкам и привитие религиозных и моральных принципов, хотя государственная система по-прежнему была отделена от церковной и основным текстом для изучения оставались екатерининские «Обязанности Человека и Гражданина».

Все общественные сословия, кроме крепостных крестьян, имели доступ ко всем уровням образования. Высшее образование строилось по немецкому образцу корпоративной автономии с обеспечением свободы исследования как в обучении, так и преподавании.

Эти принципы примечательны во многих отношениях и показывают, насколько серьезно Россия пыталась жить по стандартам великой европейской державы: самоуправляющиеся институты и дух свободного интеллектуального мышления оказались трудны для восприятия самодержавием, тогда как широкий доступ к образованию плохо совмещался с иерархически построенным обществом. Но закрытая элитная образовательная система уже была неприемлема для России. Служилая знать требовала постоянного пополнения молодыми людьми, поднявшимися снизу и получившими образование по высшим европейским стандартам. Как отмечал князь Карл Ливен, ректор Дерптского университета: «Там, где дворянство простирается от подножия трона с одного конца и почти погружается в крестьянство с другого, где каждый год многие из низших городских и сельских сословий вступают в ряды дворянства по достижении требуемого ранга в военной или гражданской службе, очень трудно организовать школы [на базе закрытого наследственного сословия]».

Несмотря на все трудности, Александр в «Предварительных правилах об общественном образовании» от 24 января 1803 года подтвердил принципы своей бабушки Екатерины II и даже расширил их, объявив о намерении учреждать школы не только на уровне уездов, но и в деревнях. Его планы вполне соответствовали меритократической точке зрения Екатерины: предусматривали связь всех уровней и возможность продвижения по вертикали с тем, чтобы способные дети из низших классов могли подняться до государственной службы. Ставилась цель поощрять в учениках стремление к учебе с тем, чтобы после окончания школы они продолжали идти дальше к развитию своих лучших качеств.

К существовавшим в начале царствования Александра университетам Москвы, Вильно и Дерпта добавились новые в Санкт-Петербурге, Харькове и Казани. Каждый университет имел самоуправление, хотя и находился под строгим надзором назначенного государством куратора. Ожидалось, что университеты будут помогать в распространении образования, подготовке учителей для школ и составлении учебных планов для учреждений более низшего уровня.

В первые годы новые университеты испытывали большие трудности: не хватало студентов, многие оказались плохо подготовленными, недисциплинированными и не заканчивали курс. Большинство первых профессоров приехали из-за границы и читали лекции на латыни или немецком. В 1814 году князь Кочубей доказывал, что лучше пригласить священников, чем немцев. Между русскими и иностранными преподавателями часто возникали конфликты: первые жаловались, что иностранцы равнодушны к студентам, вторые считали русских грубыми и необучаемыми. Давно утвердившиеся университеты, как Московский или те, которые опирались на поддержку местных властей, смогли преодолеть эти проблемы, но новые оказались крайне уязвимыми для финансового и официального давления. Некоторые подвергались нападкам за насаждение либерализма и атеизма.

К концу правления Александра стало ясно — ни наследие Просвещения, ни пыл «Библейского общества» не способны обеспечить процветание подлинно российских университетов. Его преемник, Николай I, относился к ним с подозрением и проявлял желание полностью подчинить университеты государству. Этому противился министр образования граф Уваров, благодаря стараниям которого был достигнут компромисс, выразившийся в «Университетском Уставе» 1835 года. Документ лишал университеты функции надзора за школами и запрещал внутренние суды, поддерживавшие дисциплину среди студентов. Профессора подлежали назначению министром образования.

Однако во всех других отношениях принципы Александра были сохранены: университеты сами избирали ректоров, утверждали учебные планы, проводили экзамены и выдавали дипломы. Уваров придерживался точки зрения, что только общее гуманитарное образование способно подготовить к службе государству на самом высоком уровне. Он хотел совместить европеизм с религиозно-моральным обучением и русским патриотизмом. Компромисс, достигнутый Уваровым, при всех трудностях продержался до 1848 года, когда европейские революции обострили страхи Николая перед худыми и голодными студентами.

Успехи университетов благотворно сказались на качестве поступающих на гражданскую службу и заложили основу для проведения реформ Александра II. В то же время эти успехи еще больше отдалили образованную элиту от массы населения. Чем дальше вниз, тем с большими проблемами сталкивалось образование. Планы Александра по содержанию деревенских школ оказались чересчур оптимистичными: ни у казны, ни у местных властей не оказалось средств даже для серьезного начала такой крупномасштабной кампании. В то время, когда Пруссия и Австрия уже расширили начальное образование до уровня небольших городов и сел, сельские регионы России довольствовались лишь скудной сетью церковно-приходских школ.

Наполеон Бонапарт

Правление Александра стало под знаком фигуры, вызывавшей страх и стремление к соперничеству. Постоянное присутствие и исходящая от этого человека угроза драматизировали двойственность личности и положение Александра Принципы управления Наполеона основывались на образе мышления, сформированного Просвещением, и в преувеличенном виде представляли то, чего так хотел добиться Александр: меритократию, возглавляемую авторитарным вождем, мобилизующим ресурсы населения для военных действий, и опирающимся на осознанный патриотизм всех общественных слоев. Однако именно Наполеон представлял вызов и угрозу не только лично Александру, но и России в целом. Его политические и общественные идеалы были несовместимыми с незаслуженными привилегиями дворянства. А его вторжение в 1812 году поставило под вопрос существование самой России.

То, как Наполеон покорил всю Европу, разрушив привычный порядок не только военными кампаниями, но и стремлением создать новые национальные государства по французскому образцу, поставило Александра в трудное положение, из которого, тем не менее, приходилось искать выход.

Как всегда, Александр реагировал противоречиво. В 1806 году по его настоянию православная церковь предала Наполеона анафеме как Антихриста, а в 1807 году сняла проклятие после Тильзитского соглашения, возвестившего о периоде сближения Франции и России. Отчеты о встречах двух императоров, сначала в Тильзите, потом в Эрфурте в 1808 году, дают основание предположить, что те нашли много общего: оба императора проводили по нескольку часов в откровенных разговорах, содержание которых, однако, неизвестно. Тем не менее Александр по-прежнему относился к Наполеону подозрительно, как к выскочке и узурпатору, а Наполеон временами допускал оскорбительные намеки в адрес российского императора в том смысле, что тот получил трон ценой отцеубийства.

Именно в этот период неспокойного мира Александр ближе всего был к тому, чтобы принять конституцию по якобинскому образцу. Сделать это предложил ближайший советник, Михаил Сперанский, сын священника, проявивший необыкновенные способности на службе в Министерстве внутренних дел и юстиции. Сперанский восхищался многими аспектами государственного устройства послереволюционной Франции, особенно идеалом «карьеры, открытой талантам», и некоторые из них ввел в российскую практику. Так, указ от 1809 года требовал от чиновников для занятия высших ступеней государственной службы обязательной сдачи экзаменов. Эта мера вызвала большое возмущение дворян, некоторые мрачно замечали, что теперь «русский дворянин, если не знает латыни, ни на что не годен».

Долгое время считалось, что Сперанский разделял осторожный подход к конституции, которого придерживался сам император, но документы, опубликованные в Советском Союзе в 1961 году, показывают — его проекты были намного радикальнее окончательных вариантов и опубликованных работ, в которых реформатор, вероятно из предосторожности, затушевал свои цели. Из этих публикаций становится ясно — Сперанский считал неограниченную монархию несовместимой с правовым порядком и пытался убедить в этом императора. Зная уклончивость Александра, можно предположить, что иногда ему казалось, будто он достиг этого.

В проекте, предложенном императору Сперанским в 1809 году, функции управления делились на три ветви: исполнительную, законодательную и судебную, что соответствовало передовым европейским и американским теориям, но каждую из ветвей возглавлял сам император. Министерства, организованные на функциональной основе, проводили бы исполнительную линию. Задачей Государственного Совета, состоящего из назначенных императором деятелей, явилось бы составление проектов законов и представление их императору. Эту работу дополняла бы Государственная Дума, состоящая из избранных непрямым путем городских и сельских собственников. Не обладая правом законодательной инициативы, Дума имела бы определенные бюджетные полномочия и широкие консультативные функции, включая возможность отсылать на переработку те законопроекты, которые не соответствовали бы основным законам.

Вплоть до 1905 года это — самая масштабная попытка реформировать российскую государственность. При полном осуществлении она могла бы ограничить самодержавную власть не только теоретически, но и на практике обеспечить избранным институтам возможность комментировать, ходатайствовать и протестовать и даже накладывать вето на решения высшей власти. При соответствующем правовом обеспечении — Сперанский работал над кодификацией законов, но не успел довести дело до конца — этого могло бы оказаться достаточно для создания основ гражданского государства.

Однако выполнили все лишь частично. В соответствии с намерениями Сперанского были учреждены министерства и Государственный Совет. Но органы более низкого уровня так и остались на бумаге, до создания выборных институтов дело так и не дошло. Министерства работали без должной координации. Совет Министров, предусмотренный Сперанским, собирался крайне редко, так как Александр, сохраняя за собой право принятия окончательного решения, предпочитал иметь дело с каждым отдельным министром или перепоручал решение проблем своему фавориту, графу Александру Аракчееву, новгородскому помещику и генералу артиллерии.

Таким образом, до конца XIX века Россия управлялась по «усеченной системе Сперанского». Государственный Совет и министерства действительно внесли дух профессионализма в решение государственных задач, чему помогало дальнейшее распространение высшего образования и сдача экзаменов на занятие высоких должностей, но они также оставались центрами патронажа, где все решали личные склонности министров; ведь не существовало каких-либо общественных институтов, сдержавших бы их произвол. Как и при Петре Великом, контрольно-ревизионные функции осуществляли фискалы или ревизоры, личные агенты царя, направляемые для проверки деятельности того или иного столичного или провинциального ведомства. При отсутствии представительных органов, которые могли бы играть роль противовесов, источниками влияния оставались императорский двор и императорская семья, нередко путавшие функциональное исполнение власти со своими личными и семейными приоритетами.

В 1802 году при создании министерств предполагалось, что каждое будет представлять ежегодный бюджет, но содержание этих смет хранилось в тайне (даже от Сената), и до 1862 года они утверждались лично царем. Естественно, в таких условиях и речи не могло быть о серьезной официальной проверке расходов. Император по своему желанию мог выделить дополнительные фонды любому министру, особенно своему фавориту, не консультируясь с министром финансов — в этом состояла сама суть самодержавия. Не существовало различия между государственными фондами и личными средствами царя. В 1850 году, когда дефицит составил 33,5 млн. рублей, Николай I скрыл это даже от Государственного Совета, направив туда сфальсифицированные документы, причем фактические расходы военного ведомства были занижены на 38 млн. рублей. Объединенный государственный бюджет появился только в 1862 году, и тогда же Министерство финансов получило полный контроль над всеми расходами. Только тогда, наконец, был положен предел финансовой безответственности двора.

Сперанский разрабатывал и планы финансовой реорганизации, направленные на стабилизацию денежного запаса, поощрение частных предприятий и мобилизацию богатств империи. Одна из главных проблем, доставшихся Александру в наследство, состояла в том, что в обращении находилось огромное количество ассигнаций, бумажных денег, ничем не обеспеченных и напечатанных в предшествующие кризисные годы, особенно во время войн. Неизбежным результатом стала хроническая инфляция. Сперанский предложил, чтобы правительство честно признало ассигнации тем, чем они являлись на самом деле, то есть формой государственного долга, и пообещало погасить этот долг за определенный период, изъяв бумажные деньги из обращения и заменив их серебряными монетами, выпущенными единственным Государственным Банком. Он также предлагал правительству поднять доходы за счет продажи земли государственным крестьянам и замены оброка и подушного налога земельным, выплачиваемым дворянством, а также продажей государственных монополий — например, соляной и водочной — частным лицам, которые заплатят налог на прибыль.

В общем и целом эти предложения представляли смесь принципов физиократов и Адама Смита, вымысел состоял в том, чтобы поднять доверие к способности и готовности государства принять ответственность за собственную валюту. Осуществление этих предложений привело бы к росту частной собственности крестьян, оживлению частной торговли и производства, уменьшению государственного долга и более эффективному использованию национальных ресурсов в интересах государства. Предложения гармонировали по духу с предложениями создания выборных законодательных органов, которые могли бы гарантировать возвращение долга, что, в свою очередь, заложило бы фискальную основу парламентской монархии.

Ожесточенное сопротивление предложениям Сперанского оказали не только земельная знать и «сенаторская партия», но и те, кто считал его сообщником Наполеона. Например, придворный историк Николай Карамзин видел в Государственном Совете всего лишь копию французского революционного учреждения с тем же названием. Однако его возражения Сперанскому шли еще дальше. Карамзина тревожило, что разделение властей представляет собой угрозу для России, которая ввиду своей разнообразности и территориальной необъятности может распасться, если не будет находиться под управлением единой власти. В «Записке о древней и новой России», поданной императору в 1810 году, он, ссылаясь на Киевскую Русь и Московское царство начала XVII века, приводил исторические примеры.

Карамзин не выступал против свободы, даже сам себя иногда называл «республиканцем», но полагал, что лучшим защитником свободы в России является неразделенная власть государя. Его взгляды на управление империей были близки взглядам Екатерины. Карамзин не принимал естественного права, но рассматривал его как нечто, создаваемое монархами, но в то же время отвергал беззаконный деспотизм, олицетворявшийся Павлом I, считая, что монархи должны управлять посредством закона, который сами должны уважать. Знать нужна для того, чтобы сделать монархическое правление эффективным, поэтому она должна иметь власть и корпоративную организацию, по мысли Карамзина, так как дворянство посвящало себя государственной службе, оно было вправе пользоваться плодами труда крепостных. В любом случае крестьяне оказались бы беззащитными и обреченными на нищету без покровительства своих господ и без земли, полученной от них (мысль об освобождении крестьян с землей, очевидно, не приходила Карамзину в голову).

В 1810–1812 годах, в период ухудшения отношений России с Францией, давление на Сперанского усилилось. В некоторых кругах ходили слухи, что он масон, а следовательно, связан с подрывной иностранной организацией. В марте 1812 года Александр после двухчасового, со слезами, разговора, содержание которого осталось неизвестным, уволил его. Несомненно, давление со стороны враждебных Сперанскому сил сыграло в этом увольнении определенную роль, но также верно и то, что Александр давно решил — он не готов в полной мере воплощать в жизнь идеи своего советника. К весне 1812 года император, подталкиваемый неизбежностью войны с Францией, начал рассматривать другие проекты реформировании России, а также возможности финансирования огромной армии.

Отечественная война 1812 года

Вторжение Наполеона стало решающим рубежом в правлении Александра и одним из великих определяющих моментов в эволюции России. Это вторжение породило множество мифов: верных, верных отчасти и совершенно ложных, которые помогли русским определить их собственное отношение к имперскому и национальному единству, по крайней мере, на последующие сто лет, а может быть, и до настоящего времени.

Преобладающая патриотическая легенда гласит: вся нация объединилась для оказания сопротивления врагу. Правда представляется несколько более сложной: российская элита и русские крестьяне с ожесточенной решимостью сражались с Наполеоном, но по разным и порой несовместимым причинам.

Дойдя до Москвы, Наполеон понял — впрочем, возможно, это произошло еще раньше — эта война совсем не похожа на те (за исключением испанской), которые он вел раньше. Когда пламя охватило город, распространившись даже на Кремль, французский император, наконец, осознал — не будет ни решающей победы, ни переговоров о мире. Тогда Наполеон, как говорят, воскликнул: «Это война на истребление, это ужасная стратегия, которая не имеет прецедентов в истории цивилизации… сжигать собственные города!.. Этим людям внушает демон! Какая свирепая решимость! Какой народ! Какой народ!»

Тем не менее русские сначала не решились на такую стратегию. Александр и его генералы боялись пускать Наполеона в глубь страны, как из-за возможных разрушений, так и из-за его потенциально опасного влияния на крепостных, которых французский император пообещал освободить от рабства. Вот что писал один помещик: «Наши мужики, благодаря Пугачеву и другим горячим головам, еще мечтают о какой-то вольности».

В начале войны Александр планировал дать французской армии достойное сражение недалеко от границы и уж никак не намеревался пускать противника к Смоленску. С этим соглашались все военачальники, даже Барклай де Толли, наиболее стойкий приверженец «скифской стратегии». Именно необъятные просторы страны и репутация французской армии привели к тому, что решающее сражение состоялось лишь под Бородино, когда противник прошел девяносто процентов пути до Москвы.

Готовясь к возможным внутренним беспорядкам, Александр распорядился расквартировать в каждой губернии по триста солдат на тот случай, если положение начнет выходить из-под контроля. И действительно, вскоре после вторжения французов граф Ростопчин докладывал, что в Смоленской губернии одна староверческая секта привлекла в свои ряды около полутора тысяч крепостных, пообещав им свободу, дарованную Наполеоном.

В Литве и Белоруссии начались волнения: крестьяне, очевидно, поверив, что Наполеон освободит их, отказывались идти на военную службу, грабили помещичьи усадьбы и изгоняли помещиков. При приближении французов в одной из деревень на сходе решили убить барина, известного своей жестокостью, сжечь его дом, а имущество поделить.

Конечно, в этих регионах большинство землевладельцев составляли поляки, поэтому реакцию крестьян можно интерпретировать как патриотическую. Но подобные беспорядки возникали и дальше на востоке: например, в одном из смоленских уездов крестьяне объявили себя французскими гражданами. Для восстановления порядка пришлось прислать карательный отряд. При этом единственным побудительным мотивом волнений, похоже, была надежда на освобождение, и по мере того, как французский император доказывал своими действиями — посылкой карательных экспедиций и восстановлением прав помещиков — несбыточность надежд крестьян, беспорядки прекращались. Тем самым Наполеон превратил войну в проблему национального выживания. Чувства крестьян хорошо выразила прокламация одного из партизанских вождей: «Вы люди русской веры! Вы православные крестьяне! Вооружайтесь за веру и умирайте за царя!».

Этот эффект еще больше усилила новая черта, характерная для войны 1812 года. В большинстве предыдущих кампаний Наполеон еще на ранней стадии войны громил основную армию противника, а потому военные действия завершались сравнительно быстро и велись вдоль вполне приемлемых путей сообщения, что не создавало проблем со снабжением. В России впервые, если не считать Испании, французский император оказался втянутым в неопределимую по времени войну, уйдя далеко от надежных источников продовольствия. Неудивительно, что вскоре его солдаты занялись грабежом окрестных сел.

Крестьяне стали на защиту своих дворов и урожая. Это стало возможно еще и в связи с появлением партизанских отрядов. Иногда эти отряды не просто защищались, но и уничтожали дома, сжигали посевы, чтобы те не достались французам, и исчезали в лесах, где формировали вооруженные группировки. В результате — особенно после отступления из Москвы — война превратилась в народную. На всем протяжении пути к границе французы подвергались нападениям. Фельдмаршал Кутузов объяснил послу Наполеона, генералу Лористону, что крестьяне смотрят на французов так, как несколько веков назад смотрели на татар.

Партизанские отряды в большинстве своем состояли из легкой кавалерии и казаков и находились под командой молодых офицеров-добровольцев, но во многом зависели от информации и помощи местных жителей, а иногда даже привлекали их в свои ряды. Некоторые отряды полностью состояли из крестьян, как, например, отряд Четвертакова, крестьянина, дезертировавшего из армии в 1804 году и битого за это кнутом. Действуя в районе Гжатска, Четвертаков защищал деревни от нападений, а иногда совершал молниеносные рейды против небольших отрядов французской армии, захватывая оружие и снаряжение.

Правительство не всегда воспринимало такую инициативу благожелательно. Некий капитан Нарышкин для борьбы с французскими фуражирами раздал лишнее оружие крестьянам подмосковного партизанского отряда. Все шло как нельзя лучше, но Нарышкин вдруг получил приказ сверху: «На основании ложных донесений и низкой клеветы я получил приказ обезоружить крестьян и расстреливать тех, кто будет уличен в возмущении. Удивленный приказанием, столь не отвечавшим великодушному… поведению крестьян, я отвечал, что не могу обезоружить руки, которые сам вооружил и которые служили к уничтожению врагов отечества, и называть мятежниками тех, которые жертвовали своею жизнью для защиты… независимости, жен и жилищ…»

По словам историка Е. Тарле, было немало случаев, когда власти пытались разоружить крестьянские отряды, опасаясь, что те повернут оружие против помещиков.

В то же время правительство обратилось за помощью к ополчению, сформировав его из представителей шестнадцати губерний, прилегающих к театру военных действий. Примечательно, что государственные крестьяне в ополчение не привлекались. Если Александр хотел создать патриотические добровольческие силы, было бы естественно обратиться именно к ним. Вместо этого основную ставку сделали на крепостных, причем сами помещики решали, кого следует направить в отряд. Настоящие добровольцы считались нежелательными: когда один крепостной по собственному желанию пришел на сборный пункт в Дорогобуже, с ним обошлись как с беглецом и отправили в полицию, чтобы «поступить по закону».

Отношение дворян к формирующемуся ополчению было неоднозначным, а потому первоначальное требование правительства представить по десять рекрутов от каждой сотни душ вскоре изменилось, и норма сократилась до двух человек. Некоторые помещики действовали из патриотических чувств, другие воспользовались представившейся возможностью, чтобы избавиться от пьяниц и лодырей. В результате пришлось понизить медицинские требования к рекрутам. Многие ополченцы из-за своей неподготовленности так никогда и не попали на поле боя. Те же, кто попал, зарекомендовали себя с самой лучшей стороны, хотя и были недостаточно обучены и снаряжены. Британский военный атташе, сэр Роберт Уилсон, часто язвительно критиковавший русскую армию, докладывал, что в сражении под Бородино русские «проявили великую стойкость на протяжении всего дня, хотя и были вооружены только пиками».

В целом в поражении Наполеона крестьяне сыграли важную роль и сражались с большой отвагой и воодушевлением. Русские и советские историки в общем правы, отмечая патриотизм крестьян, но этот патриотизм был особым, в нем выражалось стремление стать гражданами, подчиненными только церкви и царю. Война с французами, как и двумя столетиями раньше, в период Смуты, пробудила в русских чувства, которые те обычно не проявляют. В данном случае — желание свободы. Сражаясь с французами, крестьяне надеялись, что царь, справедливый и милостивый, вознаградит их.

Возможно, именно этим и объясняется тот факт, что самые серьезные беспорядки среди ополченцев произошли ближе к окончанию войны, когда возможностей отличиться в боях уже не осталось. В декабре 1812 года в одном из городов Пензенской губернии отряд ополченцев отказался выступать на марш, настаивая на предъявлении распоряжения царя и принесении присяги. Ополченцы боялись, что дворяне обманули их и при несоблюдении нужных формальностей они не получат желанной свободы. Когда офицеры арестовали за неподчинение двенадцать человек, остальные рекруты освободили арестованных и подняли бунт. На последовавшем за тем суде они заявили, что хотели перебить всех офицеров, самостоятельно дойти до фронта, разгромить французов и вернуться, попросив у царя прощения и, в виде награды за доблесть, освобождения.

Когда вернувшиеся из ополчения крестьяне узнали, что надежды на свободу не оправдались, среди них воцарилось уныние и отчаяние. В своем манифесте от 30 августа 1814 года Александр, поблагодарив и вознаградив всех подданных за героические деяния, сказал о крестьянах только то, что они «получат вознаграждение от Бога». Большинство вернулось к тяготам прежней жизни. Некоторые дворяне пытались убедить правительство оставить ополченцев солдатами в регулярной армии. Поэту Гавриилу Державину вернувшиеся крестьяне сказали, что освобождены царем и не обязаны теперь служить хозяину. Ходили слухи, что император Александр хотел дать свободу всем, но дворяне заманили его в ловушку, из которой императора якобы спас его брат, Великий князь Константин Павлович.

Итак, война вызвала у крестьян и страх, и надежды, которые можно охарактеризовать как апокалиптические: вполне реальные страхи перед разрушением очагов и уничтожением родины, необоснованные ожидания свободы и возможности стать полноправными гражданами.

Военные поселения

Помимо представления об идеальном конституционном порядке, Александр имел и два альтернативных варианта общественного устройства, доставшихся в наследство от отца и привлекших его особое внимание после войны с Наполеоном.

Первый вариант состоял в возрождении общества путем организации крестьян по-военному образцу. Такую мысль подал императору военный министр Александр Аракчеев, который основал образцовое поместье в своем имении Грузино Новгородской губернии. Аракчеев снес убогие крестьянские хижины и построил вместо них из кирпича и камня аккуратные дома, разделенные длинным коридором так, что каждая семья могла жить на своей половине. Эти полуказарменные жилища не нравились крестьянам, предпочитавшим собственные избы с ветхими хозяйственными пристройками.

Александр надеялся, что новые дома можно использовать для нужд армии как альтернативу казармам. По его замыслу солдаты могли бы жить в них с семьями — а значит, будет больше детей — и заниматься не только военной подготовкой, но и земледелием, что позволит экономить на их содержании. Солдаты стали бы мелкими собственниками и внесли бы свою долю в будущую экономику России. Кроме того, император намеревался использовать военные поселения для испытания новых сельскохозяйственных технологий и осуществления различных социальных проектов, которые потом нашли бы применение по всей стране.

Однако поселения не пользовались популярностью ни у образованной части русского общества, ни у солдат, вынужденных жить в них. Своеобразные казармы пережили самого Александра, но постоянно служили источником недовольств и волнений, самое крупное из которых в 1831 году вылилось в бунт в Новгороде. Попытка скрестить социальную реформу с воинской дисциплиной оказалась неудачной.

Библейское общество

Другой план устройства общества носил религиозный характер, и толчок к его осуществлению дала победа над атеистом Наполеоном. Александра убедили, что именно он является носителем «священной идеи» преобразования Европы в духе подлинной христианской морали. Воплощением идеи стал Священный Союз, заключенный европейскими монархами на Венском конгрессе 1815 года. Александр являлся главным сторонником этого Союза: по его представлению цель состояла в защите существующего легитимного порядка во всей Европе от угрозы атеизма и революции. Как писал император своему посланнику в Лондоне, графу Ливену, идея Союза состояла в том, чтобы «применить более действенно к гражданским и политическим отношениям между государствами принципы мира, согласия и любви, которые являются плодом религии и христианской морали».

Для продвижения этой концепции в России Александр распорядился расклеить копии учредительного документа Союза на стенах и в церквах. Император реорганизовал Святейший Синод, чтобы тот принял под свое начало не только православную церковь, но и другие христианские вероисповедания, и добился слияния Синода с Министерством образования. Новое ведомство, получившее название Министерство духовных дел и народного просвещения, возглавил близкий друг царя, князь Александр Голицын. Его задачей было создать некий синтез христианских вер, что-то вроде «универсального христианства» как основы для примирения всех народов империи, а вместе с ними и народов Европы. Проповедовать всеобъемлющую веру должны были во всех школах и университетах. Таким образом, Александр развивал религиозные идеи отца и, можно сказать, воплощал в жизнь мистически-утопическую версию того, чего хотел добиться своими церковными реформами Петр Великий.

Составной частью концепции Александра явились намерения сделать священные писания доступными всем народам империи на их родных языках. С этой целью в декабре 1812 года царь поддержал создание «Императорского Российского библейского общества», явившегося отделением «Британского и иностранного библейского общества», возложив на него задачу перевода, публикации и распространения текстов писаний. Учредительный комитет «Библейского общества» включал в себя представителей разных христианских церквей, в том числе римско-католического епископа и лютеранского пастора. Во избежание конфликтов решили не снабжать издания комментариями. О масштабах работы «Общества» можно судить по тому факту, что только за первый год оно выпустило или закупило и распространило 37,7 тысячи экземпляров Новых Заветов и 22,5 тысячи полных Библий на церковно-славянском, французском, немецком, финском, эстонском, латышском, литовском, польском, армянском, грузинском, калмыцком и татарском языках. Основывались новые типографии, а издания продавались даже в аптечных магазинах. К 1821 году Новый Завет и молитвенник появились и на современном русском языке.

Примечательно, что когда дело дошло до перевода, языком, вызвавшим наибольшее сопротивление, оказался как раз русский. Библия существовала в церковно-славянской версии, и многие священнослужители считали — только славянский, освященный вековым употреблением, обладает необходимыми достоинствами для адекватной передачи писаний. Точка зрения «Общества» состояла в том, что понять этот язык могут лишь те, кто воспитывался на нем с детства, и следовательно, для проповедей он не годится. Александр выразил желание, чтобы священную книгу перевели на современный русский, чтобы «доставить россиянам способ читать слово Божие на природном своем… языке, как вразумительнейшем для них славянского наречии…»

С самого начала некоторые православные священнослужители противостояли деятельности «Общества». Их тревожило, что «Общество» продолжает линию «сверхминистерства» Голицына с его эклектичным «универсальным» христианством. Опасения церковников усилились, когда в типографии «Общества» начали появляться не только священные писания, но и переводы пиетистов и масонов, чей мистический, экзальтированный стиль пришелся по душе Александру и Голицыну, но вызвал подозрения большинства православных служителей.

Сопротивление достигло апогея в 1824 году, когда деятельность «Общества» осудил настоятель Юрьевского монастыря в Новгороде, архимандрит Фотий. Он стал голосом церкви, деморализованной более чем вековым подчинением светскому государству, церкви, неуверенной в своей способности дать достойный отпор интеллектуальному и духовному вызову со стороны религиозных движений более опытного и искушенного Запада.

В меморандуме, представленном лично императору, Фотий предупреждал об «иллюминатах, масонах, пытающихся насадить в миру новую религию, предварительно уничтожив все империи, церкви, религии, гражданские законы и всеобщий порядок». «Библейское общество», утверждал Фотий, расчищает дорогу революции тем, что убаюкивает священников, смешивает все религии без разбора, распространяет пагубные книги и использует для своей цели доступные только ему печатные станки.

«Дабы унизить слово Божие, которое в церквах с благословением читается, предписано продавать его даже в аптеках с микстурами и склянками». Фотий призывал Александра I уволить Голицына, закрыть двойное министерство и восстановить Святейший Синод в его привычной роли. «Бог победил видимого Наполеона, вторгшегося в Россию: да победит он и духовного Наполеона…»

Этот меморандум, вероятно, стал первым значительным образцом характерного впоследствии для России жанра: осуждения и обличения, сопровождающегося мелодраматическими картинами апокалиптических опасностей, грозящих стране от некоего международного богопротивного заговора и внутреннего раздора, чинимого безответственными и злонамеренными людьми в самой России. В начале XIX века теми злобными духами были масоны, вольтерьянцы и пиетисты; позже к масонам присоединились евреи. Во всех подобных осуждениях и обличениях чувство внешней уязвимости сочеталось с ощущением внутренней слабости, порождаемой отчуждением элиты от народа. Страх и злоба, вызываемые подобными писаниями, усиливались таинственностью и отсутствием публичных дискуссий по трудным вопросам, созданием атмосферы, в которой самые нелепые измышления казались правдоподобными.

Александр, конечно, оказался очень восприимчивым к внушениям Фотия. Всю свою жизнь император разрывался между желанием просветить и освободить свой народ и страхом перед тем, что подобные попытки вызовут бунты и ослабят политический порядок. В последние годы жизни из-за распространения в России тайных обществ эти страхи особенно усилились. Естественно, Александр связывал эти тайные общества с обществами в Германии, Италии и Испании, угрожавшими миру и стабильности в Европе, гарантом которых являлся столь лелеемый царем Священный Союз. Как заметил историк Александр Пыпин, «фантом какого-то тайного громадного заговора, охватывающего всю Европу и проникшего в Россию, носился в его воображении и, при мистическом настроении ума, мог принимать там большие размеры».

Александр надеялся, что «Библейское общество» вооружит простых людей против атеизма и мятежей. Теперь его предупреждали, что, наоборот, именно «Библейское общество» является частью заговора, а его члены — замаскированные революционеры. Прежде чем принять решение, император прошел все муки сомнений и в конце концов не стал закрывать «Библейское общество», но отстранил от руководства Голицына, назначив на его место человека, обладающего, с точки зрения православной церкви, безукоризненной репутацией — Серафима, митрополита Новгородского. В то же время Александр разделил сверхминистерство, восстановив Святейший Синод в его прежней функции единственного руководителя православной церкви.

Главой Министерства образования Александр назначил адмирала Шишкова, ревностного защитника церковнославянского языка. Не теряя времени, адмирал оказал давление на Серафима, чтобы остановить публикацию Библии на русском языке. «Как, сказал я с жаром, — рассказывает Шишков. — Кто из нас не разумеет церковной службы? Разве только тот, кто, отрекшись от отечества своего, забыл и язык свой?.. И может ли мнимая надобность сия, уронив важность священных писаний, произвесть иное, как не ереси и расколы?»

Серафима не пришлось долго убеждать. Публикация катехизиса и писаний на русском была запрещена, и подобные попытки в этом направлении уже не предпринимались. Характерно, что продолжение изданий тех же писаний на других «простонаречиях» не тревожило православных иерархов, зато Святейший Синод приказал сжечь тысячи копий Пятикнижия, которые уже были отпечатаны на русском языке.

Остановка издания русской Библии имела роковое значение, на полвека отодвинув то время, когда простые люди смогли прочитать священные писания на том языке, который знали и которым владели. Петр Великий учредил нечто вроде протестантской революции в церкви, но оставил ее опасно незавершенной, так как она не была дополнена массовым приобщением населения к чтению писаний. Без этого господство государства внутри церкови всегда угрожало опустошить его духовную жизнь. В результате стала возможной ситуация, описанная Лесковым в рассказе «Однодум», когда героя все считают смешным и, возможно, опасным чудаком только потому, что он регулярно читает Библию просто так, для себя.

Восстание

Тем временем те дворяне, которые продолжали вдохновляться идеями Александра I о конституционном порядке и правлении закона, постепенно отходили на задний план. В офицерских столовых русской армии и в масонских ложах столичных городов воцарились возмущение и отчаяние: становилось все более ясно — император так увлекся военными поселениями и религиозным евангелизмом, что его уже не интересуют вопросы облегчения доли простых людей, и конституциями царь вознаграждает поляков и финнов, но не русских.

Таких дворян было относительно немного, но они были молодые, некоторые занимали высокие посты, большинство повидали жизнь за границей, когда учились или воевали. Именно они начинали создавать тайные общества по масонскому образцу и разрабатывали планы, к которым — как им хотелось верить — император когда-нибудь вернется. Однако некоторые еще на ранней стадии поняли — действовать придется без официальной поддержки, возможно, подготовив заговор для свержения существующей системы. Со своей стороны Александр в частных беседах признавал, что не снимает с себя ответственности за их интриги. Когда в 1821 году императору сообщили о существовании тайных обществ, имеющих практические цели, Александр якобы горестно заметил: «Вы же знаете, я сам разделял и поощрял эти иллюзии и ошибки. Не мне быть суровым».

Восстание, поднятое дворянами, состоящими в тайных обществах, тяжким бременем легло на правление младшего брата Александра, но именно Александр своей двусмысленной и нерешительной политикой создал необходимые условия для подобного восстания[4].

Внезапная смерть императора 19 ноября 1825 года повергла все тайные общества в состояние кризиса. Их члены рассматривали возможность вооруженного восстания в 1826 году, но подготовка к нему была далека от завершения. Кончина государя поставила членов тайных обществ перед ситуацией, которую те рассматривали иногда как идеальную для того, чтобы заставить преемника императора принести клятву на конституции или самим захватить бразды правления. Особенно благоприятствовало этой идее то, что с наследованием получилась неразбериха, и пока гонец ездил в Варшаву за подтверждением, что Великий князь Константин действительно отказался от престола, заговорщики воспользовались передышкой, чтобы попытаться убедить расквартированные в столице полки присоединиться к ним. Особых успехов они не добились, но зато, благодаря неизбежным в таких случаях утечкам, Великий Князь Николай, следующий преемник, узнал о происходящем.

В конце концов, когда в Санкт-Петербург поступили достоверные сведения об отказе Константина от трона, заговорщикам поневоле пришлось решаться — выступить незамедлительно или потерять веру в себя. 14 декабря они вывели на Сенатскую площадь все силы, которые смогли собрать, и объявили — без всякого на то основания, — что Константин намеревался ввести в стране конституцию, но ему не позволили это сделать. Таким образом, заговорщики сфабриковали еще одну легенду о «самозванце» и вовлекли в нее солдат, заверив, что Константин якобы сократит срок службы и повысит жалованье. Действиям вождей заговорщиков не хватало ни уверенности, ни согласованности. Князь Сергей Трубецкой, назначенный «диктатором» для захвата власти и на период временного правления, просто сбегает с места событий и позднее находит убежище в австрийском посольстве. Один из заговорщиков убивает Милорадовича, генерал-губернатора Санкт-Петербурга, посланного Николаем для переговоров. Не последовало никаких решительных шагов по привлечению на свою сторону офицеров, солдат или гражданских лиц. В итоге Николай с неохотой — не хотелось начинать правление с орудийных залпов — приказал разогнать мятежников при помощи артиллерии, что и было сделано с большим кровопролитием.

Декабристы пострадали от той же противоречивости, от которой страдал Александр. Как и бывший император, они хотели принести народу просвещение и блага гражданского общества, но знали, что поддержки простых людей ждать не приходится. Отсюда и лицемерие, нерешительность в действиях декабристов. Их поражение еще раз показало, какая огромная пропасть разделяет элиту и народ.

Николай I

Правление Николая I в некотором смысле оказалось всего лишь затянувшимся эпилогом восстания декабристов. Свободный от противоречивых импульсов Александра, Николай вернулся к методам своего отца: при нем ожила парадомания, усилилась полиция, ужесточилась цензура, вызывавшая такую ненависть при Павле.

Однако Николай сделал кое-что еще. Можно спорить, представляет ли он собой запоздалый апогей «просвещенного абсолютизма», завершил ли построение просвещенного абсолютистского государства, то есть доделал работу, начатую предшественниками в XVIII веке, опубликовав, например, кодекс законов и расширив сеть элитных школ для подготовки государственных служащих.

Во всяком случае, государственной деятельности Николая не хватало той струи оптимизма и уверенности, которые были присущи большинству монархов XVIII века. На нее в значительной степени влияла ситуация, сложившаяся в Европе вскоре после наполеоновских войн. В восстании декабристов император видел не отчаянное усилие задушенного гражданского общества, а результат подрывной деятельности заговора, охватившего всю Европу и нацеленного на уничтожение легитимной монархии, а также всех моральных и религиозных устоев. Императора особенно тревожило, что предательство укоренилось в дворянстве, в том сословии, на котором, собственно, и покоилась монархия. Николай внимательнейшим образом следил за ходом следствия, сам принимал участие в допросах и изучал доклады следователей. Секретарь следственной комиссии А. Д. Боровков получил от императора задание изложить в краткой форме взгляды бунтовщиков на современное положение империи. Документ хранился у царя, и тот часто ссылался на него. Не разделяя политические оценки декабристов, Николай в своей правительственной программе руководствовался их пониманием дефектов существующей системы.

Доклад Боровкова ясно свидетельствовал: хотя «правительство само вскормило молодежь свободомыслием, как материнским молоком», основная причина недавних волнений кроется буквально повсюду в недостатках системы: противоречащих друг другу законах; судах, работающих с ужасающей медлительностью; в административной системе, поощряющей высокопоставленных чиновников скрываться от ответственности за спиной императора; в тарифно-налоговой системе, делающей невыгодной честную торговлю и подрывающей купечество; в церковной системе, при которой доходы духовенства зависят от крестьян; в военной системе, не обеспечивающей резервами слишком большую и неуклюжую армию.

«Надобно даровать ясные, положительные законы, водворить правосудие учреждением кратчайшего судопроизводства, возвысить нравственное образование духовенства, подкрепить дворянство, упавшее и совершенно разоренное займами… воскресить торговлю и промышленность незыблемыми уставами, направить просвещение юношества сообразно каждому состоянию, улучшить положение земледельцев, уничтожить унизительную продажу людей, воскресить флот… исправить неисчисленные беспорядки и злоупотребления».

Чтобы справиться со всеми этими пороками, Николай создал такую систему, которую можно было назвать «Тревожной централизацией», усилив надзор центра за местной властью, увеличив число министерств, но также и тайных межведомственных комитетов, укрепив собственную канцелярию, что позволяло царю не только получать необходимую информацию, но и лично вмешиваться в дела чиновников. Получился не стройный авториторизм, а скорее беспорядочная свара соперничающих учреждений, в которую время от времени император вмешивался бы для наведения порядка. Инструментом вмешательства стало Третье Отделение Канцелярии его Императорского Величества, нечто вроде личной тайной полиции, продолжавшей и систематизировавшей традицию фискалов.

Не довольствуясь лишь репрессиями, Николай осторожно вводил собственноручно разработанную идеологию, которая должна была противостоять либерализму и национализму. Провозглашение принципов прежде всего явилось попыткой оживить чувство уверенности, поддерживавшее режим после побед 1812–1815 годов. Суть состояла в том, что Россия выстояла и победила там, где потерпели поражение более развитые и либеральные режимы, что союз престола, алтаря и народа дал империи силы отбросить наступление республиканизма и атеизма и спасти Европу, которой грозил внутренний распад из-за того же атеизма, республиканизма и воинствующего милитаризма.

Альтернативную идеологию Николая I еще в 1833 году сформулировал граф С. С. Уваров. При вступлении на должность министра образования он заявил: «Наша общая обязанность — обеспечить, чтобы образование народа осуществлялось в соответствии с высшим намерением нашего августейшего монарха в едином духе Православия, Самодержавия и Народности. Я убежден, что каждый профессор и учитель… использует все свои ресурсы, чтобы стать достойным инструментом правительства и завоевать его полное доверие».

Впервые с XVI века российская монархия попыталась распространять собственную, ясно сформированную идеологию. Проблема триады «Православие, Самодержавие и Народность» состояла в том, что одна из опор, церковь, обнищавшая, интеллектуально отсталая и зависящая от государства, была просто не в состоянии играть какую-то независимую политическую роль. Третья, народность, создавала еще большие трудности. Подразумевалось, что русские — основной народ империи — преданы алтарю и трону и всегда готовы принести себя в жертву. В отличие от западных народов, русские не разделены этнической или классовой борьбой, и 1812 год подтвердил, что именно это национальное единство помогло одержать победу над сильнейшим врагом и совершить то, чего не смогли сделать другие нации.

Но такая концепция создавала и немало осложнений, нежелательных для правителя многонационального государства. Например, если русские — государствообразующая нация, то почему среди чиновников так много немцев? Кроме того, если принимать концепцию всерьез, тогда получается, что народ, как и церковь, играет по крайней мере частичную роль в легитимировании монархии, а это Николай I решительно отвергал, так как в подобном допущении слышал приглушенное эхо революционных идей, вызвавших потрясение во многих европейских странах. Кроме того, основная масса русского народа при всем почитании монарха была далека от согласия и примирения с системой, базирующейся на крепостном праве, подушной подати и рекрутчине. С другой стороны, если не принимать народность всерьез, то зачем вообще упоминать о ней?

Оставался еще один столп — самодержавие. В последующие десятилетия самодержавие на практике стало единственной определяющей чертой российского государственного устройства и всей политики.

Для Николая I блага самодержавия лучше всего выражались в армии. «Здесь порядок, здесь строгая безусловная законность, никаких неуместных притязаний на знание всех ответов, никаких противоречий, одно логически проистекает из другого; никто не командует, не научившись прежде подчиняться; никто не становится впереди другого, не имея на то законной причины; все подчинено одной цели. У всего есть свое назначение. Вот почему мне так хорошо среди этих людей, вот почему я горжусь и буду гордиться честью называться солдатом. Я считаю, что вся человеческая жизнь — это всего лишь служба, потому что служат все».

Однако использование армии для подкрепления чувства уверенности катастрофическим образом сказалось на ее боевой готовности. Из наполеоновской эпохи так и не сделали должного вывода, который достаточно прост: современные армии, если покоятся на сильном чувстве национальной солидарности, в мирное время могут быть невелики, но во время войны должны быть способны к быстрой мобилизации; они могут быть достаточно большими и подвижными, маневренными, предоставляющими широкую инициативу младшим офицерам и даже рядовым солдатам. Такую доктрину проповедовал раньше Суворов, служивший при Екатерине II. Николай же предпочел вернуться к испытанной прусской системе тесного маршевого строя и отупляющей муштры.

Такая армия имела одно преимущество — производила приятное впечатление на парадном плацу, но была неуклюжей, неманевренной и негибкой на поле боя.

Таково же было и отношение Николая к верховенству закона, в котором он, подобно Екатерине, видел, главным образом, средство усиления монархической власти. Император поддержал работу по кодификации законов, для чего привлек Сперанского. Его работа достигла своей цели с публикацией в 1833 году «Полного Собрания законов Российской империи», систематизировавшего все законы, указы и декреты, выпущенные с 1649 года. Николай учредил также училище Правоведения, в которой готовили юристов для государственной службы: среди ее питомцев были многие, тогда еще юные чиновники, которые потом осуществляли реформы преемника Николая I. Царь уделял большое внимание профессионализму и продолжал практиковать посылку студентов за границу для продолжения учебы, несмотря на то, что иногда студенты возвращались с идеями, неприемлемыми для правителей России.

Николай был против крепостного права, так как видел, что его существование противоречит правлению, основанному на законе. Выступая в Государственном Совете в 1842 году, император сказал: «Нет сомнения, что крепостное право, в нынешнем его положении у нас, есть зло… но прикасаться к нему теперь было бы делом еще более гибельным».

Следовательно, Николай ограничился попытками постепенного реформирования в этой области, создав несколько негласных межведомственных комитетов.

Тем не менее были предприняты серьезные мероприятия по улучшению образа жизни и способов ведения хозяйства государственных крестьян. Занимался этим министр государственных имуществ граф П. Д. Киселев. Крестьяне были объявлены «вольными хлебопашцами», их институты самоуправления получили поддержку. Началось движение к замене подушного налога земельным. Были составлены планы земельных наделов оптимальных размеров, обеспечивающих существование крестьянской семьи и исполнение обязанностей перед государством. Иногда даже отрезали землю у помещиков. В отдельных районах проводились серьезные мероприятия по улучшению медицинского обслуживания и распространению передового сельскохозяйственного опыта.

Своими мотивами реформа несколько напоминала программу создания военных поселений. Примечательно, что она страдала от тех же недостатков: коррупция и равнодушие властей часто сводили на нет все возможные для крестьян выгоды от благих замыслов. В 1840–1843 годах власти стали требовать обязательного выращивания картофеля для создания общественных продовольственных запасов на случай голода. Крестьяне отказывались заниматься малознакомой им культурой, что даже приводило к волнениям в некоторых губерниях. Впоследствии первоначальное намерение постепенно распространить реформу на крепостных крестьян сошло на нет, и в отношении к последним никаких улучшений не последовало.

Революции 1848 года в Европе, возвестившие о новом наступлении национализма и республиканизма, привели Николая в состояние почти панического ужаса. Поначалу император даже хотел отправить на Рейн армию, но министры отговорили его. Тем не менее Николай все же вмешался, желая подавить восстания в Венгрии и Дунайских княжествах. Внутри страны он воскресил практику Павла, ужесточив цензуру, запретив ввоз книг и затруднив выезд за границу. В университетах запретили преподавание философии и права, а логику и психологию передали в ведение богословов. Доступ в университеты резко ограничили, а выпускников сразу же отправляли на государственную службу, чтоб те не успели стать «на скользкую дорогу журналистики».

Правление Николая завершилось в 1855 году: основная дилемма, стоявшая полвека назад перед Павлом, так и осталась нерешенной. Россия не смогла перестроить империю таким образом, чтобы дать достойный ответ на растущую притягательность национализма в Европе после 1789 года. Российская империя опаздывала, и это опоздание ставило ее в опасное положение, что вскоре подтвердил исход Крымской войны. Для преодоления разрыва в культуре и мировосприятии между элитой и народом не было сделано ничего эффективного, к тому же появилась трещина между элитами и властью, чего раньше не было. Режим, упрямо цеплявшийся за идею самодержавия как талисман национального своеобразия, отступал, потому что больше уже не мог полагаться на поддержку даже тех, кто получил образование, чтобы служить этому режиму на самом высшем уровне.